Вдрызг

Дверь портового кабака с шумом распахнулась, наружу вырвался спертый воздух злачного заведения, а внутрь ворвался сырой, промозглый, пропахший рыбой дух поздней архангельской осени. Они столкнулись над шатким, скрипучим крыльцом кабака, слившись в быстро улетучившийся воздушный «коктейль». На улицу (если можно было назвать улицей кривой приречный переулок) вывалился голландский матрос Клаус ван Лихтен.
- Ишь, как нализался иноземец. Вдрызг нализался, - прозвучала за спиной русская речь с отчетливым поморским окающе-цокающим выговором. – Того и гляди в лужу плюхнется.
- Намедни Кондрат Силыч вот так вот набрался, в лужу – ух! – да и захлебнулся. Знатный был мореход, сколько бурь на своем веку пережил, на Вайгаче зимовал, в Маточкином шаре едва не потонул, когда лодья на подводные корги наскочила, а утоп-то спьяну в луже! Обидно и срамно!
Произнесший эти слова тяжко выдохнул. И тотчас же раздался еще один голос – молодой, звонкий, с участливыми нотками:
- Кабы проследить за гостем иноземным, чтобы так же вот не захлебнулся в какой-нибудь канавке. Известно ведь: пьяному море по колено, а лужа – по уши. Тоже ведь собрат-мореход, жалко его.
- Кто ж его просил водку большими кружками глушить, - подал голос еще один помор. – Коль искупается в луже, будет ему урок на будущее.
- Ежели с брюга (пирса) в Двину бултыхнется, - все тем же сочувственным тоном продолжил молодой помор.
- Друзья-корабельщики выручат, небось, - прохрипел тот, что вспоминал утопшего в луже Кондрата Силыча.
Пока поморы обсуждали, окончится ли жизненный путь иноземного моряка в луже или на дне реки, тот успел сделать только пять шагов от крыльца, вперед и налево, каким-то чудом не навернувшись с шатких ступенек.
Влажно-морозный дух на миг отрезвил моряка. Запахи и звуки вокруг из приглушенных стали вдруг резкими и отчетливыми, чего не скажешь о красках – был темный осенний вечер. Но все это мгновенное просветление и продолжалось лишь несколько мгновений, чтобы вновь смениться хмельным туманом: резкий переход из кабацкого тепла в осеннюю хмарь-мокреть и холод шибанул по мозгам матросика, выдернул из пьяного омута – и погрузил опять. Клаус ван Лихтен был безнадежно пьян. Вдребезги. Вдрызг.
Вдрызг разлетелся тонюсенький лед: нога голландца угодила в лужу. Клаус выругался, отдернул правую ногу в мокром сапоге, огляделся: вокруг – хаос, затейливый лабиринт портовых складов, амбаров, ангаров для парусников, закрытых уже лавок и продолжающих работать кабаков, окна которых желтыми прямоугольниками четко прорисовывались во тьме. Где-то вверх по течению Двины, в направлении зюйд-вест находятся Гостиные Дворы, их башни высятся над столпотворением строений, служа маяком для заблудившихся пьяных мореходов. Матрос напряженно вглядывался во тьму.
Что там? Какая-то громада: то ли одна из башен Гостиных Дворов, то ли русская церковь. Но башни и храм находятся в противоположных румбах, куда же идти?  Покачнувшись, голландец развернулся: точно, в противной стороне – еще один купол, вот только что на нем: шпиль с орлом или крест, сквозь мглу не видать? Клаус снова повернулся, точнее – шарахнулся. Там тоже купол! Так где же север и где юг?
Вода плескалась о крепко сколоченные брюги, фонари качались на носах и кормах пришвартованных кораблей, скрипели снасти. Клаус зашагал, как ему казалось, к югу, где над крышами виднелась башня-ориентир. В ноздри ударил тошнотный дух ворвани: он шел Сальным берегом, где разделывают туши добытых морских зверей. Ван Лихтен опять смачно выругался, мешая русскую, английскую и голландскую брань. Он шлепал по лужам мимо одинаковых унылых одноэтажных строений. Вот и левый сапог угодил во что-то вязкое – то ли уличная грязь, то ли кучка конского навоза.
Где же этот чертов купол? Кажется, вот он, едва проглядывает сквозь рваную сеть голых березовых веток. Матроса качнуло. Нога нащупала пружинистую доску, ступила на нее, затем вторая нога оказалась на второй доске деревянных мостков, тянущихся по берегу Северной Двины. Моряк, ощутив под ногами деревянную твердь, а не липкую грязь, зашагал увереннее.
Однако уже через пять шагов доска под ногами хрустнула – и правый сапог наполовину погрузился в жижу. Матрос резко выдернул ногу – и тут вторая доска переломилась, и Клаус плюхнулся на колени. Цепляясь руками за обломанные концы досок, отчаянно бранясь, он с большим трудом принял вертикальное положение. Дальнейшее движение по гнилым доскам было чревато не просто падением в грязь, а серьезными ушибами и переломами.
Чертыхаясь на смеси языков, он сошел с разбитых мостков и продолжил путь по жирному и мокрому грунту, запинаясь за объедки, поскальзываясь на лошадином навозе, спотыкаясь о какие-то не видимые во тьме предметы. Что ж, портовые кварталы европейских городов не сильно-то отличались от архангельских по части соблюдения чистоты и порядка. Но голландец привычно материл «этих русских», не удосужившихся аккуратно замостить улицы в приречной части города.
Проклятье! Дорогу в самом узком месте преграждала телега! Клаус налетел на нее, аж затрещали ребра, отшатнулся, глянул влево, вправо, обернулся: меж двумя домишками виднелся черный узкий проход – переулок. Клаус, недолго думая, двинулся туда, расплескивая чавкающую жижу и упираясь правой рукой в стену домика, что стоял слева – чтобы не свалиться в лужу.
Шершавая ладонь скользила по шершавой же стене, занозы впивались в кожу. Вот стена кончилась, пальцы уткнулись в угол какой-то приземистой каменной постройки, рука щупала холодный кирпич, пачкаясь в пыли и паутине. Стоп! На этот раз незадачливый матрос налетел не на телегу, а на высокий забор, который как будто сам выскочил из темноты навстречу пьяному. Чертовщина! Но не возвращаться же назад! Ван Лихтен потыкался влево, вправо: все те же стены, а между ними сплошной забор. В досаде он пнул по нему, потом еще раз, с трудом удержав равновесие. Две доски с треском упали, открыв проход в какой-то двор, посреди которого валялись пустые ящики и их обломки, опрокинутые бочки и прочий мусор. Голландец протиснулся в пролом и двинулся с обратной стороны забора, все так же шаря рукой по поверхности, едва не напоролся пальцем на гвоздь, но вовремя отдернул руку. Так он скоро оказался в очередном переулке порта.
Дело было задолго до великого пожара Архангельска, сетка улиц еще не превратилась в уменьшенное подобие петербургской, и центр города представлял собой хаос переулков, закоулков, проходов, проездов и тупиков.
В одном из уголков этого лабиринта и блуждал подгулявший иноземец, тщетно ища выход среди складов, заборов, луж и куч сора.
Столь же внезапно, как до этого забор, перед пьяным голландцем вырос длинный прямоугольный то ли ангар, то ли склад. Окна его были закрыты тяжелыми ставнями, но изнутри сквозь щели слабо пробивался свет и доносились глухие голоса, обрывки фраз, которые Клаус едва ли понял бы, даже если расслышал их отчетливо – по-русски он понимал кое-как, изъяснялся еще хуже. Однако универсальный язык жестов и винегрет из отдельных голландских, английских и русских слов наверняка помог бы ему втолковать русским, то он ищет свой корабль, а чтобы найти корабль, он должен знать, в какой стороне находится Gostiny Dvor. Тускло-зеленые глаза матроса напряженно всматривались в алую нитку света – щель в ставне.
Размашистой походкой, которой частенько ходят пьяные, старающиеся придать себе бодрый и трезвый вид, Клаус ван Лихтен двинулся вдоль стены строения, стремясь отыскать вход. Он завернул за угол массивного бревенчатого склада. В нос опять ударил букет всевозможных запахов: гнили и тухлятины, речной влаги и сырых досок, навоза и чего-то еще, сладковатого и тошнотворного. Перед ним была тяжелая дверь. Незапертая.
Голландец фыркнул простуженным коротким носом, сплюнул под ноги и бочком протиснулся в полутемное помещение, сделал пару шагов. Несколько укрепленных по стенам смоляных факелов и свеча, стоявшая на каком-то сундуке, разрывали сумрак по углам. Спиной к матросу, не замечая его, стояли трое русских в кургузых робах и о чем-то переговаривались друг с другом. Перед ними на большом столе было распростерто что-то. Нет, кто-то: гладкое, скользкое обнаженное тело, не подававшее признаков жизни.
В полумраке непонятно было, кто именно распластан на столе – мужчина или женщина. И почему вообще в этом грязном складе находится он(а)?
«Не иначе как утопленника извлекли из реки, - подумал ван Лихтен. – То ли течением к берегу прибило, то ли выловили с лодки, подцепили багром, крюком – и вытащили». Круги света выхватывали из тьмы отдельные предметы: часть большого замызганного стола, где лежал(а) некто, стол поменьше в дальнем углу, бочку, сундук, козлы с прислоненной к ним пилой, участки стен, пола, потолка…
Внезапно один из трех русских тряхнул головой и сбросил на плечи капюшон, обнажив большую кудлатую голову, и что-то прохрипел на своем языке. Стоявший слева от него мужик ответил сипловатым голосом и извлек из складок одежды какой-то предмет. Клаус всмотрелся.
Боже мой! В свете факела блеснуло широкое лезвие! Человек наклонился и резким движением полоснул по распростертому голому телу, рассек кожу, в отблесках факела и свечи блеснула кровь.
«Да это же жрецы-жертвоприносители!» - страшная догадка ударила в голову голландца, вышибая хмель. Моряк частенько слышал в кабаках и тавернах рассказы подвыпивших собратьев по профессии о далеких странах, где людей режут или душат, принося в жертву идолам. Этим занимались языческие жрецы индейцев, негров, островных племен. Но в России, стране христианской… Он огляделся: по стенам были развешаны кожи, видимо, содранные с других несчастных. По мере отрезвления Клауса, все отчетливее стал ощущаться терпкий, липкий запах крови и мертвой плоти. Между тем русский сделал еще один продольный разрез, выступила кровь… Матрос собрался с силами и решил немедленно дать деру… но тут человек с откинутым на спину капюшоном резко развернулся. Это был светлобородый мужчина лет пятидесяти, с лохматыми бровями, морщинистым лбом и выдающимся носом. Лицо его выразило изумление, затем прозвучали слова, смысл которых был понятен берез перевода: «Кто ты такой и что тут делаешь?» Двое других тоже повернулись и удивленно воззрились на странного гостя, во взглядах читалось: зачем и как он здесь оказался?
- А-а-а! – завопил голландец. Хмель почти улетучился, шок стал проходить – и незадачливый Клаус кинулся к двери. Но, как назло, левая нога его поскользнулась на чем-то жидком и липком (крови? грязи? навозе?) и ванн Лихтен упал на скрипучий дощатый пол, ударившись подбородком.
Он лежал, тяжело дыша и хрипя, ныла ссадина. Русские склонились над ним, один из них, тот самый «жертвоприноситель», обронил нож, и тот с глухим стуком упал на пол рядом с матросом. Клауса передернуло. Сердце кузнечным молотом било в ребра, кровь гулко колотилась в виски, как запоздавший путник в двери постоялого двора. Русские переговаривались между собой, большинство слов иноземец не понимал, но по участливому тону понял: его не обидят.
- Откуда он явился-то? По виду заморский мореход, - хрипел один.
- Это-то ясно, как ведренный денек. Видать, перепил лишка. Ух, и разит же от него сивухой! – сипел второй.
- Знать, возвращался из кабака на корабль, да и заплутал в трех соснах, – бубнил третий.
Этот третий – кряжистый мужичок с редкой бородкой и встопорщенными усами, схватил загулявшего иноземца за плечи и резко перевернул, потянул курносым носом: фу, ишь, как водки натрескался парень. Выражение лица молодого мужичка было добродушным и немного сострадательным – видать, самому доводилось спьяну попадать впросак. Рука его нырнула за пазуху и вынырнула уже с фляжкой. Если при виде доброго русского лица у морехода отлегло от сердца, то при виде сосуда с живительной влагой, которая дразняще булькала внутри, сердце учащенно забилось в предвкушении спасительных глотков.
- Выпей! – мужик протянул фляжку. Голландец жадно припал губами к горлышку, принялся жадно поглощать жгучую влагу, в несколько приемов ополовинил фляжку. Вновь по жилам разлилось тепло, лед смертного страха быстро таял, на лице расплывалась блаженная улыбка, нос и щеки сменили редисочный оттенок на багрово-свекольный.
Мужичок, угостивший водкой иноземца, задал ему вопрос на причудливой смеси из русских, английских, голландских и норвежских слов:
- Ты с какого корабля, мореходец?
Ван Лихтен заплетающимся языком пробормотал, что парусник, на котором он прибыл в русский порт, называется «Штатгальтер Вильгельм» и пришвартован возле башни.
- Что за башня? – в один голос переспросили мужички.
- Gosniny Dvor, - пробормотал голландец.
- К Гостиному Двору его, Ерошка, - бросил человек в забрызганной кровью хламиде с откинутым капюшоном сиплоголосому.
Вдвоем они подняли иноземца, аккуратно взяв под мышки, заботливо отряхнули его одежку, натянули шапочку на оттопыренные волосатые уши, указали в сторону приоткрытой двери. Ван Лихтен бросил прощальный взгляд на распростертую «жертву»… Это была туша тюленя, с которой поморы принялись уже снимать шкуру – и тут, как назло, заверещал этот пьяный иноземец.
- С-под самой Лопшеньги привезли красавца, - кряжистый редкобородый помор проследил за взглядом голландца. Тот промычал что-то невнятное в ответ. У него окончательно отлегло от сердца.
Клаус вдохнул влажного и прохладного ночного воздуха – и его изрядно развезло. Ватные ноги не слушались головы, заплетались и, если бы не два помора по бокам и один сзади, заморский гость непременно свалился бы в грязь. Руки бессильно болтались, голова раскачивалась, на лице блуждала счастливая улыбка. Скоро вдали показалась башня, располагавшаяся в прямо противоположной стороне от той, куда, выписывая ногами кренделя, ушел из кабака матрос. Осознав сквозь хмельной туман столь очевидный факт, Клаус сделал довольную мину и крякнул.
Вот и пирс, над ним – темный силуэт голландского парусника. В каюте капитана горит свет. От радости, что злоключения этой ночи так счастливо завершились, мореход окончательно размяк и раскис.
- Сам не дойдет, - произнес человек с откинутым на плечи капюшоном. – Еще, чего доброго, бултыхнется со сходней в реку и утонет на мелком-то месте – и горе, и срам. Сгинет парень почем зря…
Поморы привели голландца на корабль и вручили ворчащему вахтенному.
Блаженно улыбаясь, голландец шагнул вперед и, поскользнувшись на мокрых досках палубы, упал прямо в объятия товарища. Тьма укрыла окружающий мир, душа нырнула, словно в омут, в сон без сновидений…
- Вставай, скотина! Просыпайся, подлец! – боцман резким движением сбросил еще не протрезвевшего мореплавателя на пол. Копчик больно ударился о доски настила, локоть – о переборку, ноги судорожно дернулись.
- Через два часа отчаливаем! – прорычал в ухо боцман Янсон. – А ты всю ночь шатался где-то, мерзавец! – и крепкая шершавая ладонь боцмана обрушилась на мокрый от похмельного пота затылок Клауса. Только после этого матрос с трудом разлепил глаза.
- Ты когда должен был явиться, сожри тебя морской змей! – рокотал боцман, который сам любил выпить, но матросских пьянок не терпел, «угощая» незадачливых моряков кулаком, пинком, линьком – любым предметом, что под руку подвернется.
- Я едва спасся… - просипел ван Лихтен. В голове его уже созрел план, как избежать наказания. Пока он рассказывал свою невероятную историю, язык, поначалу с трудом ворочавшийся в пересохшем рту, приобретал все большую живость и бойкость. Отчаянно тараторя, Клаус поведал боцману о том, как случайно набрел на заброшенный дом, в котором трое служителей дьявольского культа обрекли на заклание прекрасную девушку. Клаус бросился ей на выручку, вырвал жертву из рук душегубцев и бросился бежать. Они долго петляли в портовых переулках, пока не оторвались от погони на безопасное расстояние. Клаус как благородный герой не воспользовался слабостью и беззащитностью спасенной им красавицы, а отпустил ее, даже не спросив имени, когда до дома, где она проживалась с матерью, оставалось совсем немного. После этого Клаус, усталый и изможденный, с трудом добрел до пристани, где силы оставили его, но встреченные им добрые русские, не чета тем зловещим сектантам, заботливо проводили на корабль.
Боцман шумно фыркал, бурчал что-то себе под пол нос, потом брезгливо отпихнул ногой перепачканные грязью и конским навозом сапоги Клауса, поднял за шиворот все еще сидевшего на скрипучих досках матроса и резко поставил на ноги.
- Сдается мне, что ты, парень, заврался, - недоверчиво произнес Янсон. – Какие у русских жертвоприношения. Какие девушки для заклания? Уж не белая горячка ли у тебя после выпитого? Отведу тебя к судовому врачу. А пока – марш умываться и брить харю!
Бритва плясала в дрожащей руке моряка, на щеках его алели царапины. В животе булькало и урчало, в голове словно стучали молоточки.
Судовой доктор не нашел у Клауса белой горячки, притом, что по-отечески посоветовал меньше пить: «У вас, мой друг, нездоровый цвет лица и мешки под глазами. Алкоголь однажды может погубить вас». Рассказ матроса доктора заинтересовал. Потом свою историю Клаус пересказывал корабельному плотнику, коку, штурману, наконец, самому капитану.
- Занятно! – кэп процедил сквозь зубы, не вынимая трубки. – Русские есть русские. В этой варварской стране можно встретить все, что угодно. Потому меньше надо шляться по тавернам, иначе сам окажешься жертвой.
Скоро Клаус стал душой компании. В сотый раз пересказывал он одну и ту же невероятную историю про жрецов демонической религии, девушку, которой грозила смерть под ножом, если бы не бесстрашный потомок гезов.
Из корабельного кубрика история вскоре сошла на берег. Во всех европейских портах, которые посещал быстроходный парусник, в пабах и тавернах пересказывали приключение Клауса в дикой северной стране, добавляя все новые подробности. Когда в таверну являлся сам герой, его тотчас усаживали за стол, щедро угощали и слушали необыкновенную историю из первых уст.
Прошло года три – и некий последователь Эксквемелина в своей книге о путешествиях голландских мореходов во все страны света воспроизвел и похождения ван Лихтена в далеком Архангельске. Рискуя жизнью, европейский матрос вырвал из рук каких-то темных изуверов-староверов красавицу и спас ее, отправив к праотцам одного из мучителей.
Так забулдыга-матрос вошел в историю. Его жизнь превратилась в калейдоскоп сменяющих друг друга кабаков, где каждый стремился поднести герою чарку или кружку. Хмельной водоворот затягивал как мальстрем.
Однажды в пьяном сне явились ему те трое поморов. Хмурый мужичок с откинутым на спину капюшоном склонился над перепуганным Клаусом и спросил на чистом голландском с укоризной в голосе:
- Зачем ты так? Мы же тебе помогли, а ты…
В страшном крике разверзся рот ван Лихтена, и с этим криком душа его покинула телеса.