Дорогая Танечка! Возможно, теперь у тебя другое имя, но там, в роддоме, мы называли Танечкой. Сейчас мне шестьдесят три, а тогда было двадцать три. Значит, тебе сейчас сорок лет. Послушай историю, которая связана с тобой и живёт со мной все эти годы. Молодой девушкой я работала в роддоме детской сестрой. Сначала не любила шумную, хлопотную работу. Не могла понять, отчего младенцы кричат, то ли не докормлены, то ли от переедания разболелись животики. Особенно трудно приходилось ночами, когда ужасно тянуло спать, а они горланили на все голоса.
Роддом наш раньше принадлежал какому-то барину. Двухэтажная деревянная постройка обогревалась большими печками-буржуйками, круглыми боками выступающие в каждой палате или кабинете. В холодной время года я приспособилась. С вечера детям давала пошуметь, не подкармливала, только поила кипячёной водичкой. Мамочки не замечали разбойничьего крика. Ближе к одиннадцати ночи я включала газ сильнее, в палате новорожденных доходило до тридцати градусов, затем выключала. После последнего кормления некоторых докармливала сцеженным молоком. Затем оставляла ручки завёрнутыми, освобождала только нижнюю часть, прикрывая пелёнкой.
Свободно раскинув ножки, в тепле, они спокойно, сухие, спали до утра. Мне тоже удавалось отдохнуть на матрасе, брошенном на полу у печи. На моих сменах высыпались и врачи, и мамочки. Сотрудники интересовались, как это удаётся, а я и не скрывала. Но почему-то никто не верил.
Примерно раза три в год появлялись матери –кукушки, и тогда у нас поселялся маленький человечек на целый месяц, пока определялись документы в Дом малютки. Иногда детей забирали раньше, новые родители каким-то образом договаривались с главврачом, усыновляя счастливчика.
Ты родилась в первых числах ноября днём. Забирая ребёнка из родзала, я взглянула на родильницу и поразилась её красоте. Обычно все бывают растрёпанными, потными, с набухшими губами. Твоя мама выглядела уставшей принцессой. Короткие волнистые волосы сохраняли причёску, бровки вразлёт, губки, носик – точёные. Я тогда подумала, вот бы мне так выглядеть, когда придёт время рожать. Захотелось порадовать, и я поднесла малышку к её лицу. Она отвернулась – первый признак нежеланного ребёнка.
На следующей ночной моей смене оказалось, что твоя мама днём покинула роддом, написав отказную записку. Фамилию помню – Боева, имя забылось.
В кроватке лежала маленькая крошка, и не спала. Личико кругленькое, бровки тёмные, вся какая-то ровненькая, взрослее своих однодневок. Крутилась в жёстких пелёнках, морщила лобик. Развернула – сухая. Танечка, такое имя пришло сразу на ум. Каждого брошенного мы нарекали временным именем и с ним он жил до выписки.
- Бросили тебя? Как дальше жить будешь? Повезёт ли, Танечка? – вслух спрашивала маленькую красавицу. А ты и впрямь нравилась мне всё больше. Я ходила меж двадцатью кроватками, работала, а из головы не выходили двое: мать и дочь. Как сложится судьба старшей? Будет сожалеть или забудет? И как потом с этим жить? Даже в счастливо сложившейся жизни всегда будет маячить неизвестная судьба кровиночки. О сиротке и думать страшно. Тут уж как Бог даст. Одним везёт, их забирают приёмные родители, другие так и не познают родительской любви.
Тем временем ты, Танечка, спать и не думала. Кряхтела, иногда затихала, будто прислушиваясь к шагам удаляющейся матери. После девятичасового кормления все, как обычно, шумели в прохладной комнате – двадцать градусов даже для меня холодновато. В полночь должна наступить блаженная тишина. Но ты, накормленная из соски, продолжала кричать. Нет, даже плакать, хотя, считается, груднички не плачут. Завернула, позже развернула, поила водой, докармливала – ничего. Медсёстрам не разрешалось выполнять какие-либо манипуляции без врача, и я тихонько постучала в кабинет в конце коридора. Спавшая на диване старая врачиха Валентина Ивановна спросила, чего надо.
- Там Боева кричит.
- Дай воды.
- Дала.
- Подкорми.
- Уже.
- Помассируй живот.
- Хорошо.
Я снова распеленала раскрасневшуюся девочку, погладила животик, провела пальцем круговые движения вокруг культи пупка. Прижала ножки и, правда, ты покакала. Только не спала. Во второй мой приход врачиха раздражённо велела поставить клизму.
- Но зачем? Кал нормального цвета, - запротестовала я.
- Выполняй рекомендацию, - был ответ. Пришлось прокипятить спринцовку и сделать клизмочку. Но ты, моя девочка, распалялась всё сильнее. Я слышала где-то, что дети чувствуют уход родителей и становятся беспокойными. Но сколько уж таких уходов, а прореагировала только ты одна. Следующая просьба к врачу была тщетной:
- Делай что хочешь, хоть на руках всю ночь носи, - ответила она, так и не встав к новорожденной.
Да я и носила на руках, как без того! Помню желание дать тебе свою девичью грудь, чтобы познала «маму» и успокоилась. И дала бы, но боялась - дверь откроется и увидят. Милая Танечка, мы плакали над твоей судьбой вместе, ты от чувства разрыва кровного родства, я – от жалости, отчаяния, невозможности помочь.
И вдруг я вспомнила об ампуле. Она лежала в боковом кармане сумочки. В то время мне предложили поехать за границу по контракту и приходилось усиленно штудировать учебники медицины. Где-то прочла об аминазине, что для купирования острого возбуждения новорожденному достаточно одной капли под язык. Достать тот сильнодействующий препарат не составило труда. Летом в отпуске попросила свою сестру, работавшую в психбольнице, принести одну ампулу. Применять не было нужды, а потом забылось.
Я схватилась за лекарство, как за последнюю надежду. Из пипетки капнула в ротик. И, о счастье, моя крошка заснула! Только мой сон долго ещё не шёл. Сидя за пеленальным столом, следила, не станет ли плохо девочке, не последует ли побочный эффект. Наконец, сморённая жарой и усталостью, свалилась на матрац.
Утром Валентина Ивановна даже не поинтересовалась здоровьем Боевой. На следующих дежурствах ты вела себя прекрасно. Как остальные, вовремя кричала, вовремя спала. Но теперь ты стала моей, не знаю, кем, но ощущалась незримая связывающая ниточка. Именно в те дни почувствовала материнство, только горькое, безысходное.
Пришло известие из военкомата о том, что документы готовы и в течение месяца могу покинуть родину. От переполнявших чувств поделилась с пожилой акушеркой, хорошей женщиной. Рассказала об аминазине.
Спустя два дня в роддоме срочно созвали всех сотрудников решать вопрос о моём поведении. Боже! Чего только я не услышала!
- Вот почему дети по ночам спали, ты им подливала лекарство. Уволить, чтобы и в Польшу не поехала, нас не позорила, - такие обвинения слышались от каждого выступающего.
- В суд отдать, отобрать диплом!
Моя сменщица, старая армянка, добавила, что видела в мусорном ведре разбитую ампулу аминазина. Она кричала на меня больше всех, изливая обиду из-за вечно недовольных ею мамаш в палатах.
Я не плакала. Смотрела на всё с ужасом, понимая, что их не переубедить. Когда все закончили и вынесли вердикт, попросила последнее слово. Волнуясь, стала рассказывать о Танечке, как она переносила расставание с матерью. К тому времени девочку успели полюбить все. Упрекнула Валентину Ивановну в равнодушии, подробно описав ту ночь. Заодно напомнила и другим врачам, не всегда откликавшимся на подобные обращения.
Обвинила армянку в безразличном отношении к найденной ампуле. Не случись этого собрания, так бы никому и не сказала о возможном преступлении. Сказала, что совесть моя чиста и как раз этому ребёнку, полюбившейся мне Танечке, никогда бы не принесла вреда, как никогда не вредила и другим. Закончив длинную горячую речь, я присела на край стула. Вокруг стало тихо. Главврач со своего места неуверенно разрешила всем разойтись, о решении сообщит позже.
Со мной никто не разговаривал, я продолжала работать. А ты уже хорошо понимала руки. Я ставила тебя «столбиком», подносила к окну и показывала мрачные, почерневшие от дождей, ветки деревьев. Они плотно сомкнулись за окнами и не давали простора взгляду. Настроение усугублялось. Ты не была одним из двадцати «чурбачков», которым всё дадут их матери. Всё чувствовала, реагировала. Мечталось забрать с собой за границу, ведь мы с тобой были так одиноки! Но, даже отказавшись ехать, всё равно, при советском строе никто бы не позволил удочерить, ни власти, ни родители.
Отработав, вечером я сдавала последнее дежурство армянке, сама не отрывала глаз от твоей кроватки. Ты не спала. Я подошла, взяла на руки, судорожно прижав к груди беззащитный комочек, быстро положила обратно и вышла. Прошла коридор и уже спускалась по лестнице, когда донёсся твой плач…
Ты, Танечка, оставалась в роддоме, когда двадцать девятого ноября я пересекла границу.
Наши судьбы пересеклись, побывав на краю пропасти. Моя сложилась удачно. В Польше вышла замуж, родила двоих дочерей. В них постоянно виделись твои черты. Такие же вздёрнутые крошечные носики, такие же кругленькие мордашки. Но удалось ли тебе, ранимой, чувственной, выбраться из бездны? За несколько дней своей жизни ты дважды познала предательство. Всю жизнь ношу ту память в себе, выискивая в твоих ровесниках возможную знакомую страдалицу.
Прости меня, дорогая Танечка, и историю эту посвящаю тебе.
Но обращаюсь к Богу:
- Господи, у Тебя много счастья в закромах и время от времени ты оделяешь им нас, детей Твоих. Так не обойди вниманием сирот, дай им счастья вдвое, втрое больше, а лучшее, что можешь дать, чтобы они не знали о том, что их родители – чужие люди.
Ноябрь, 2018г.