Окраина часть вторая
ШКОЛА-ВОСЬМИЛЕТКА
Пятидесятые были урожайными на детей (мальчиков) и школа-восьмилетка, открывшая для меня двери в 1968 году, напоминала муравейник. На перемене из туалета валил дым, и не всякий первоклашка решался проскочить сквозь табун сквернословящих курильщиков. И хотя хулиганы составляли совсем незначительную часть учебного коллектива, их влияние чувствовалось повсюду: в буфете, в раздевалке, в школьном саду и на футбольном поле. Они игнорировали сменную обувь, с удовольствием растягивали выпотрошенные из парашютных строп резинки, чтоб больней попасть по «ляжкам» девчонок плотно скатанными из бумаги «пульками», таскали с собой перочинные ножички и сплетенные из разноцветной проволоки плеточки. За год до начала моего обучения шестиклассник из бараков притащил в портфеле на урок самострел и случайно нажал на курок. Затем вышел из класса, добрался до умывальника, где и упал замертво, смывая капающую из виска кровь.
Среди хулиганов школы №119 имелись общеизвестные лидеры, которых было принято считать «борзыми». Наглость и смелость объяснялась наличием старших братьев или «весовых» соседей-голубятников. Некоторые прикрывались дружбой с «огоньковскими», которые были на слуху и заметно выделялись той самой, присущей персонажу экранизированного рассказа Максима Горького «Челкаш» вольностью духа. Кинотеатр «Огонек» был наскоро построен к выходу на экраны «Неуловимых мстителей» и сразу стал центром притяжения шпаны, обескураженной ловкостью и дерзостью юных мстителей. «Деньги есть?» – интересовался какой-нибудь юный предводитель, имевший синие метки, и, получив отрицательный ответ, задавал, ловко щелкнув лезвием выкидного ножа, еще один неудобный вопрос: «А если подумать?» Одноклассник старшего брата по прозвищу «Бульдог», обутый в «болотные» сапоги с низко подвернутыми голенищами, ошивался возле «Огонька» благодаря поддержке отбывшего наказание родственника. Однажды, когда мы играли в футбол на поле «огоньковской» (118-ой) школы «класс на класс», он забрал мяч, намереваясь его проткнуть, но заметив меня, вернул его на поле.
«Учиться, учиться и еще раз учиться», – завещал великий вождь мирового пролетариата Ульянов-Ленин, и компартия его заветы неуклонно воплощала в жизнь. Педагоги, прежде чем оставить «трудного» ученика на второй год или отправить в интернат, до последнего мучились с ним, вдалбливая грамматику, арифметику и прочие науки, необходимые для всестороннего развития «самого счастливого в мире поколения». «Что молчишь как истукан?» – недовольно спрашивала моя первая учительница какого-нибудь двоечника и, не дождавшись ответа на вопрос, который на ее взгляд был «проще пареной репы», добавляла: «Хоть кол ему теши на голове, дубине стоеросовой». Зинаида Дмитриевна обычно прохаживалась по классу с указкой в руке, периодически останавливаясь то у одной, то у другой парты, чтоб похвалить или поправить. Дети с замиранием сердца, ждали ее замечаний, искоса поглядывая на указку и маленькую синюю буковку «з», навечно выведенную у основания большого пальца ее смуглой руки. На занятиях этой статной красивой дамы всегда царила тишина, прервать которую мало у кого хватало решительности. И даже тогда, когда кому-то очень требовалось покинуть класс по нужде. «Тебе, что перемены не хватило?» – раздражалась она просьбой какого-нибудь мальчика, плохо успевающего в учебе.
На третьем году моей учебы классная руководительница подсадила ко мне второгодника по прозвищу Крысенок, поручив взять над ним шефство. Подопечный, чья голова была густо усеяна шрамами с детства увлекся кино, проникая на сеансы размещенного в торце барака кинотеатра через форточку в туалете. К знаниям он не испытывал абсолютно никакого интереса, хотя и не был тупым(его сестра,белокурая красавица, училась на «отлично»). А вот к дракам и спортивным состязаниям типа самбо (опять-таки благодаря детским фильмам)он тяготел как помешанный. "Давай "воткнемся" еще раз", - не отпускал он меня с перемены, до последнего желая взять реванш. Классная руководительница измучилась, перепробовав все методы педагогического воздействия на этого не подающегося воспитанию сорванца. В день, когда нас принимали в пионеры, она закрыла его в кабинете для занятий, лишив тем самым возможности проехаться на автобусе по Ленинским местам. По возвращению из села Кокушкино, где «дедушка Ленин» находился в ссылке, класс оказался запертым изнутри на швабру. Учитель труда, Джавдет Нуриевич, оттянув дверь, перепилил древко. Увидев открытое окно, учительница резко побледнела. На ее счастье нерадивый ученик благополучно спустился с третьего этажа по водосточной трубе. В следующий раз Крысенок перепугал директора, сиганув с папиросой с подоконника туалета (второй этаж).
До школы было десять минут ходу, но я отправлялся туда с получасовым запасом времени. Уборщицы узнавали меня и разрешали дожидаться открытия «вешалки» (подвала с наваренными на трубы крючками) в свежевымытом холле.
Однажды я припозднился, и у двери уже стоял дежурный – крупный второгодник, имеющий привычку грубо пресекать все попытки проникновения в школу до первого звонка.
Тем временем в тамбуре стало тесно и сзади меня настойчиво подпирали. В какой-то момент объявилась техничка и вынула из дверных ручек швабру, завидев, вероятно, в окно педагога. «Назад!» – оттеснил меня дежурный и, сорвав с моей головы кепку, швырнул ее назад. Мгновение спустя мой кулак описал в воздухе дугу, и активист присел на корточки. Уборщица, увидев, как из носа ее помощника капает кровь, испугано ахнула и побежала в канцелярию.
- Ермак тебя изуродует, – воспользовался паузой пострадавший, продолжая пятнать кровью пол.
- Покажи, как ты его ударил? – подскочил директор, прозванный за часто употребляемое слово «негодяй» Негодяем.
Я, сжав кулак так, что побелели костяшки, один в один повторил его кривую траекторию.
«Негодяй! – больно схватил он меня за ухо. – Сейчас же дневник!»
Я подчинился.
Директор, пролистав страницы, отмеченные одними пятерками, немного растерялся, но все-таки сделал запись чернильной авторучкой: «Ваш сын ударил мальчика из второго класса»
Прозвенел звонок, а я все стоял с пылающим ухом и раскрытым дневником в руках, словно надеясь, что чернила вдруг испарятся.
В то время моим воспитанием занимался вернувшийся из расположенного на острове Свияжск санатория-интерната братец. Заметно повзрослевший, он отжимался стоя на руках и крутил на турнике солнце. Меня он заставлял через силу подтягиваться, не "ссать" обидчиков и при необходимости жестко драться с ними один на один. Вскоре тайно от отца и не без моей помощи он сколотил на чердаке старого дома будку для голубей, открыть которую можно было только наставленным ключом. На тот момент голубей завел средний сын электромонтера дяди Вани, статного мужика, способного держать "крест" с двухпудовыми гирями, и это сыграло на руку брату.
Получив у отца разрешение на голубей, братец натаскал в будку опилок и пробил отверстие на волю. Затем соорудил "престол" и закрепил к нему «топтушку» Первым оценил надежность строения его дружок по интернату, привыкший к неприхотливому образу жизни. Он ночевал на чердаке до тех пор, пока не повстречался, облепленный опилками, с отцом. Отец пригласил неожиданного постояльца в дом, и, поставив на стол тарелку горячих щей, не спеша расспросил его о жизни, планах на будущее, полюбопытствовав: не носит ли он с собой "ножишко". Он тогда обучал (по совместительству) физике в ремесленном училище и имел представление о трудных подростках.
Тем временем к соседям наведались голубятники с каким-то "гнилым" подходцем, но силач дядя Ваня проводил их от ворот с ломом в руках.
После этого «визита» случилось первая попытка кражи наших голубей. Ночью брат, услышав подозрительный шум во дворе, пулей влетел на чердак, но никого не застал.
-Тебя, дурака, убить там могли, – резко высказался отец, выйдя на крыльцо с ружьем.
Весной голубятники зачастили на нашу улицу. Они подходили ко двору, всякие, разные, когда никого не было дома, и интересовались у меня, сидящего на крыше, кто гоняет. Иногда свистели, чтоб спугнуть птиц, бывало, что швыряли камень и даже кошку. В общем, ничего приятного в общении с этой блатной публикой для меня не было. К тому же брат всякий раз после таких визитов устраивал мне допрос с пристрастием. Я не видел, чтоб он кого-нибудь боялся, но старался не жаловаться. «У Боба есть старший брат, с которым не все хотят иметь дело, – рассуждал я. – а моего брата, случись что, защитить будет некому».
Летом к нам снова залезли, варварски сорвав глубокой ночью с двери новый тяжелый навесной замок. У отца в избе стояли мешки с крупами, пшеницей (половина из тринадцати его братьев и сестер, рожденных, как и он, в первые годы советской власти, сгинули от голода, не достигнув совершеннолетия) и взлом хранилища стал той самой «последней каплей»
Преподаватель физкультуры Харитон Иванович, в прошлом военный, не терпел непослушания и не церемонился с теми, кто пытался помешать его занятиям. Крысенку, повадившемуся делать перед построением пробежки, выборочно сдергивая с одноклассников трико, он так отодрал уши, что тот в отместку, выбрав момент, оставил на матах пахучий «подарок» Обычно на уроках Харитона Ивановича мы подолгу ходили гуськом под его команды: «Раз, два! Левой!» А ближе к маю начинались нудные общешкольные построения на футбольном поле. Песню «Марш юных нахимовцев» репетировали на уроках пения и после них. Помимо шагистики «Харитон» отвечал за проведение «Зарницы» Подготовка к игре велась не менее основательно, чем к параду. Мы намертво пришивали погоны, кропотливо выпиливали из досок и фанеры автоматы и пистолеты. А вот Ермак выточил из дерева кинжал. С ним он и пошел, выбравшись с товарищем из засады, мотаясь из стороны в сторону, в атаку на углубившуюся в лес колонну школьников. Выглядело это настолько убедительно, что отряд отступил без боя. Позже учителя нашли в овражке «бомбы» – две порожние бутылки("бомбы") из-под красного вина.
Раз в год в школу приезжала бригада стоматологов. Мы с опаской следили за размещением врачей в актовом зале и, когда привычную тишину начинали разрывать душераздирающие крики первых пациентов, цепенея, ждали своей неизбежной участи.
Лечили зубы без всякой заморозки, начиняя их металлическими пломбами.
Усаживаясь в кресло, я, поглядывая с тревогой на горку кровавых тампонов в плевательнице, еще надеялся, что все обойдется. Но когда старая докторша, постучав по зубам длинной ложечкой и поковыряв их острым крючком, неудовлетворенно вздыхала, понимал, что настал роковой момент натерпеться разной боли.
«Открой рот, как можно шире», – следует команда врачихи. Я растягиваю пасть до самого предела и, закрывая глаза, вспоминаю эпизод фильма о попавшем в плен советском разведчике, где его истязал стоматологическим инструментом тщедушный с виду врач-садист.
Заработала бормашина. Наконечник вибрирует, с жутким свистом углубляясь в кость. Мне еще не больно. Но многолетний горький опыт «полной санации рта» подсказывает, что это – цветочки. Сверло неизбежно должно вонзиться в нерв, и тогда голова дернется от разряда дикой боли. Стон будет сигналом для докторши прекратить процедуру, и она упрекнет меня, обдавая гнилостным запахом своего рта: «Что ж ты кричишь? Не стыдно? А еще будущий защитник Отечества». Сверло вновь жужжит, и начинает пахнуть горелой костью. Кто-то из новеньких по соседству, глядя в мою сторону круглыми от страха глазищами, отказывается открыть рот. Ему грозят сделать это с помощью какого-то расширителя.
Прогнав через «кабинет пыток» за две-три недели все классы, врачи сворачивались, обещая вернуться через год. Наспех наклепанные пломбы держались максимум месяца три-четыре, и, когда я попадал на очередную «санацию», старая знакомая докторша, заглянув в мой рот, уж вовсе неудовлетворенно вздыхала: «У-у, мальчик. Так ты скоро без зубов останешься»
Как-то под вечер, проходя мимо открытых дверей зала, из которого доносилось уже не вой, а звонкое пение, я не сдержал любопытства.
«То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…», – уверенно голосили на сцене под аккомпанемент рояля три симпатичные хористки. Молодой бородатый мужчина, поддержав их вдохновенными жестами рук, повернулся к школьникам, сидящим в партере. Те дружно подхватили: «Край родной, навек любимый. Где найдешь еще такой!» Я присел в уголок и, поймав смеющийся взгляд чернобровой, с ямочками на щеках и яркой родинкой у верхней припухшей губы солистки, задержался. Руководитель кружка заметил меня и, подойдя вплотную, заострил слух. Я понял, что он хочет меня прослушать и, преодолевая смущение, подстроился под общее пение: «Край родной, навек любимый. Весь цветет как вешний сад. Край родной навек любимый. Весь цветет как внешний сад…»
- Очень тихо поете, – нахмурился педагог. – Но голос твердый.
Ирочка Медведева жила неподалеку от «красной» бани в одиноко стоящем у дороги бревенчатом, в два этажа бараке, с поленницами дров во дворе и скучающей у картофельного поля уборной. Красивая опрятная школьница совершенно не вписывалась в столь суровый пейзаж и конечно же не могла долго оставаться без внимания.
На шестом году обучения Ирочку застолбил «Ермак», двоюродный брат Витьки, выросший на границе с поселком от «Грабарский», замкнутым коллективными садами и оврагом поселением голубятников, через которое проходил кривой, но самый короткий путь в цивилизацию – Соцгород. Участками в этом «райском» уголке владели возчики (грабари), перевозившие землю при закладке заводского фундамента. Со слов очевидцев, до моего рождения над крышами маленького поселка частенько зависали сигнальные ракеты, а с темных улочек доносился треск автоматных очередей – таким образом поддерживался правопорядок. По суммарному количеству лет, проведенных в неволе, «грабарские», пожалуй, не уступали «сухарецким» и соседям из «Стандартного», а их знаменитость по прозвищу Почтарь был известен тем, что подрезал кого-то на зоне (особый шик). Обитатели приовражных щитовых бараков вели скрытый образ жизни, изредка пересекая, спрятав в голенище ножи, улицу Челюскинцев, чтоб отвести душу (разбить о чью-то голову бутылку) в пивной или закусочной. Но, когда дело касалось большой разборки, то они проявляли завидную сплоченность и шли на драку, как в последний бой: с цепями и пацанами на руках (до границы поселка) Касаемо досуга детей, закрепленных за школами №132 и № 112, здесь тоже было все замкнуто и своеобразно. Возвращались мы как-то из ДК Ленина коротким путем. «Грабарские», едва мы с ними поравнялись, схватились за половинки кирпичей и наши головы спасло то, что Сема Купорос обратился к первому попавшему дяденьке-голубятнику, назвавшись племянником хорошо известного там дяди Васи, длинного романтика с татуировкой тигра на спине."Кока" Вася обожал гитару, пивные и, конечно, мордобой, имея на всякий случай верного друга-боксера, отбывшего наказание в дизбате.
Постоянным местом пребывания Ермака был овраг и прилегающая к нему инфраструктура - разнообразные бараки. Не оставался, конечно же, без его внимания "Муравейник" - тот самый тесный кинозал, у которого ошивался не менее вольный любитель кино про разбойников ("Дубровский") и юных мстителей по прозвищу Крысенок. Стремление возвыситься над шпаной, энное количество раз пересмотревшей «Неуловимых мстителей», толкало подростка Ермакова на стычки, и он с удовольствием дрался «один на один», работая, как мельница, тяжелыми кулаками, неизменно одерживая верх. В трудноразрешимых ситуациях он обращался за помощью к старшему брату, водившему с собой обученную овчарку.
Периодически в школу переводили учеников из других восьмилеток. Обычно таким способом избавлялись от тех, кто отбился от рук родителей и предпочитал учебе улицу. И только один раз пополнение классов оказалось для учителей восьмилетки № 119 в радость – после заселения новой, построенной напротив школьного стадиона пятиэтажки, влившей в учебный процесс воспитанных девочек. Вскоре хулиганы, как дикари, обстрелявшие однажды из резинок во время экскурсии в Татарский театр оперы и балета им Мусы Джалиля ножки балерин, престали болтаться у школы и на футбольном поле, облюбовав для времяпровождения подъезды нового дома. Бульдог, на правах «весового», закадрил там шестиклассницу и вскоре вся школа обсуждала происшествие, случившееся в школьном саду. Девочка по требованию завуча, громогласной дамы на «железных» каблуках и «вшивым домиком» на голове, написала объяснительную записку. После большой перемены педагоги, вероятно ознакомившись с изложением, выходили из учительской с какими-то возбужденно-смущенными лицами. Через несколько месяцев Бульдог отправился доучиваться в колонию.
По традиции на школьном стадионе в хорошую погоду появлялся мяч, притягивающий, как магнитом, любителей его погонять. Кто приносил снаряд, и кто его уносил, не всегда удавалось отследить – приходили на стадион и уходили с него в разное время. В каждом классе были сильные игроки, которые тренировались в детской спортивной секции «Рубин», попасть в которую можно было, пройдя цикл отборочных игр. Поэтому футбольные баталии «класс на класс» были самыми важными и захватывающими. Иногда их судил, делая строгие предупреждения за мат, ухаживающий за учительницей пения милиционер с бледным, непроницаемым лицом. Капитан, как и его, немолодая уже, дама сердца, жил в той самой, единственной на тот момент многоквартирной пятиэтажке и за свисток брался по собственной инициативе. Однажды он вынес мне предупреждение за фол, и я понял по его глазам, что шутить с этим человеком не следует. Опасения мои нашли подтверждение, когда мы, ученики шестого «А» класса, находясь под впечатлением от программы и декораций Новогоднего праздника, вышли небольшой группой из Дворца культуры имени Ленина. Бросая снежки и балагуря, мы с подарками в руках спустились по ступеням в парк, рассчитывая дойти до главной аллеи, где напротив статуи вождя пролетариата традиционно наряжали настоящую большую елку.
- Стоять! – раздался властной голос совсем рядом за нашими спинами.
Мы дружно повернули головы и, увидев идущий за нами наряд дружинников, остановились. Лицо милиционера, остановившего нас, было хорошо знакомо.
– Вот видите, – указал он на нас капитан затянутым в черную кожу пальцем, – это уже минимум преступная группа.
Мы растеряно переглянулись.
- Что в карманах? – начал изучать нас капитан, напомнив бледно-непроницаемым лицом немецкого офицера из кино про войну.
Наиль, мальчишка из барака, начал извлекать из кармана руку и сразу же получил звонкую затрещину.
- Могло быть оружие, – поправил перчатку капитан и резко скомандовал:
- Быстро по домам! И больше трех не собираться!
Учитель труда и рисования, Джавдет Нуриевич, имел особенность расчесывать, сидя за столом, до красноты нижнюю часть волосатой голени. Привычка, вероятно, была следствием нервного напряжения, в котором этот замечательный педагог зачастую находился из-за всяких проделок и угроз хулиганов. Я симпатизировал этому, на редкость душевному учителю-татарину, и после того как он, замещая преподавательницу истории, поставил мне в дневник жирную пятерку за то, что я быстро сообразил ответ на его простой вопрос: «Кто создал человека?», стал относиться к его урокам, еще более ответственно, игнорируя инициативы разных подстрекателей и нарушителей дисциплины. Рисовать я начал благодаря книгам о дикой природе, которые пачками уносил из школьной библиотеки, порою с обязательством подклеить переплеты. Наткнувшись как-то на записки русского путешественника и географа Арсеньева «В дебрях уссурийского края», я вплотную заинтересовался тигром и стал коллекционировать почтовые марки и любые картинки с его изображением, срисовывая их в альбом для уроков. Джавдет Нуриевич, отметив несколько моих удачных работ пятерками с размашистым автографом, попросил меня изобразить что-нибудь на произвольную тему для городской выставки, и я прилежно выполнил заказ. Заметив мои способности в рисовании, мать отвела меня на вступительные экзамены в детскую художественную школу и мне, во многом благодаря композиции на тему «Жара», пришлось прекратить занятия футболом в ДСШ Рубин.
«Жарко песику, жарко», – понимающе произнесла принимающая этот экзамен преподавательница, оценив на «отлично» привязанную к дереву немецкую овчарку с красным языком, запечатленную близ очереди за квасом. Учительница географии, славная пожилая дама, обратив внимание на мои знания в области фауны и флоры, стала давать мне свои, очень редкие, справочники о джунглях Южной Америки и Австралии и вскоре послала на районную олимпиаду, где мне присудили второе место.
Под конец шестого года обучения я, по инициативе учительницы немецкого языка, начал переписку с девочкой из ГДР.
– Тебя на учет в КГБ поставят, глупый, – неожиданно для меня разозлился отец, обнаружив в почтовом ящике письмо из Карл-Маркс-Штадта. – Ты всю семью подставишь, – и, привлекая внимание старших братьев поднятым вверх указательным пальцем, поучительно добавил, смягчив тон: – имейте в виду, мальчишки, такой госбезопасности, как у нас, нет ни в одной стране мира. Инициатива классной руководительницы, пригласившей через меня отца рассказать что-нибудь про войну накануне дня Победы, опять насторожила и рассердила его. Он не любил вспоминать военные годы и награды у него почти все время лежали в коробочке. Как-то по случаю праздника, когда в доме были гости, он приколол мне на курточку медаль с танком, и ее на улице с меня незаметно сняли. К моему удивлению отец отреагировал на это спокойно. А вот, когда я хохотал у экрана над приключениями четырех танкистов, он вдруг снова вспылил: – «Не трать время на это дерьмо. Немец не дурак и умел воевать!»
На седьмом году обучения я стал критически относиться к своей внешности. Сначала мне не нравилось, как сидят доставшиеся от брата брюки, и мама перешила их. Потом меня перестал устраивать собственный нос, до тех пор, пока мне удачно не «подправили» его хоккейной клюшкой. В канун начала нового учебного года я обнаружил на лице мелкую угревую сыпь и решил избавиться от нее с помощью йода. Через несколько часов на коже образовался сильный отек. «Будешь рябым», – сказала мне мама. Я отрешенно согласился с такой перспективой.
Первого сентября я пришел в школу с марлевой маской и к своему стыду столкнулся на лестнице с Ирочкой Медведевой. Она, обошла меня, позволив оценить ноги, потом оглянулась, словно чувствуя, что я смотрю ей в след, и, кокетливо улыбнувшись, прикрылась портфелем. Вскоре по примеру школьной красавицы рискнула обрезать школьную форму ее соседка – наша одноклассница. Строгая учительница литературы, свято почитающая талант Максима Горького, отреагировала на столь смелое решение гневным замечанием: «Тебе не стыдно трусы свои показывать, тупица?!»
Появление в школе новой директрисы, маленькой, сухощавой женщины в «минусовых» очках и огромной серебристой «копной» на голове, вызвало вполне обыденную реакцию, в том числе и среди злостных нарушителей дисциплины. Несколько настораживало одно обстоятельство – мадам на высоких каблуках прибыла к нам в школу из учреждения закрытого типа. Первым значимым шагом этой строгой, с холодным проницательным взглядом дамы стало распоряжение о вырубке школьного сада. Прошло не так уж много времени, и на Крысенка, благодаря ее активности, был собран пакет необходимых документов для отправки в колонию. «Классная» приложила массу усилий, чтоб оставить трудного ученика на свободе. Но преступление, которое тот совершил – кража государственного имущества группой лиц – задолго до того, как ему исполнилось 14 лет, каралось заключением. Во время первого заседания суда Крысенок, рано приобщившийся к киносеансам «Муравейника», проникая на них бесплатно, зачастую через форточку в туалете, сбежал. И сделал это привычным способом. В дальнейшем он практически не выходил из мест заключения, отсидев за три хода тридцать шесть лет.
В один из дней «Наш» магазинчик, пожалуй, главную достопримечательность поселковых улиц, разобрали на доски. Детвора с любопытством ковырялась в истосковавшейся по солнцу земле, собирая потускневшие монетки, некогда закатившиеся в щели полов. Вскоре на пустыре вырыли котлован и наспех обнесли его забором из грубого теса. К котловану быстро привыкли. Было ощущение, что он никому не нужен. Доски начали потихоньку растаскивать, и забор, возможно, совсем бы исчез, если бы не случай – однажды весной в котлован свалился какой-то пьяный и захлебнулся в его мутной воде. Говорили, что несчастный полез туда, испугавшись милицейского патруля – вечерами по улице Беломорской курсировали грузовые автомобили ГАЗ с серыми будками. В дни авансов и получек экипажи «луноходов» работали с двойным энтузиазмом, пачками доставляя подвыпивших заводчан в вытрезвитель, вырывая, иногда, из рук сопровождающих жен.
В то же самое время на экранах "ящиков" Пал Палыч Знаменский, слащавой красоты «следак», и прикольный, смахивающий на грузина майор Томин распутывали сложнейшие дела, действуя против расхитителей социалистической собственности и прочих, преступивших закон, строго в рамках правового поля. Им помогала «Зинуля», эксперт-криминалист, ответственная симпатичная дама, которой для выхода на след хватало какой-нибудь волосинки или зацепившейся за гвоздь нитки. У зрителя после просмотра нескольких серий складывалось устойчивое мнение: всякое преступление, даже незначительное, рано или поздно выходит на поверхность, раскрывается и доказывается. Посему если имел глупость (или несчастье) преступить закон – пиши явку с повинной.
В реальной жизни с доказательствами особенно не заморачивались. Вполне достаточно было собрать с утра у пивной алкашей, отвезти их в отделение и сдать в руки следователям-дознавателям. С похмелья обычно долго не запирались, брали на себя свое и чужое.
Однажды вечером, мы с товарищем, возвращаясь из художественной школы, запрыгнули в заднюю дверь отходящего «львовского» автобуса № 22 и с удовольствием плюхнулись на теплое, мягкое сиденье
- Кафе Осень, – прохрипел динамик.
Задняя дверь с трудом открылась, и в автобус стали «загружаться» по одному подвыпившие парни в расклешенных брюках и кепках фасона «блин». Несколько пассажиров от греха подальше пересели вперед.
Кафе «Осень» имело известность в рабочих кругах, и вечерами собирало у своих дверей разнообразную публику: от ссутулившихся слесарей, до «деловых», облаченных в демисезонное пальто и высокие головные уборы, пошитые из меха нерпы. Возле кафе когда-то было совершено вооруженное нападение на инкассаторов, собравших в тот роковой день в свои мешки рекордную выручку – шестьдесят тысяч, и это повысило статус заведения и прилегающему к нему двора «Котлован», в подвале одного домов которого удалось отсидеться налетчикам.
- Братишка, – блеснул фиксами парень, на вид лет двадцати пяти, самый старший в компании. – Дай померить твой «блин»
Я растерянно снял кепку, которая мне досталась от старшего брата, и отдал.
- Что скажете, пацаны? – обратился «старший» к дружкам.
- Ништяк, – поддержали его.
- Братишка, давай поменяемся, – протянул «фиксатый» свою серую кепку-аэродром, – она почти новая.
- Не-е, – отказался я, разглядев засохшие пятна крови – Она мне большая.
- А, если на время?
Я замялся, чувствуя, что попадаю в историю.
- Братишка, давай махнем на пару дней. Придешь в «пятнашку» или на «пятак», спросишь Серого, меня в «Стандартном» все знают, я только освободился ...
- Серый, верни пацану кепку, – вдруг потребовал его молодой товарищ.
Я понимал, что меня не грабят, хотя какая-то женщина уже требовала от водителя, чтоб он остановил автобус и вмешался в ситуацию. Возникла неловкая для меня пауза, во время которой я встретился взглядом с одноклассницей-художницей и прочитал в ее глазах презрительный укор.
В «художке» каждого педагога были свои эталоны. Статной даме, преподающей историю искусств, нравились натурщицы с формами. Миниатюрная пожилая дама, оценившая моего «песика», симпатизировала нашей однокласснице и часто просила ее попозировать. Девочка и в самом деле смотрелась очень мило, особенно в те дни, когда приходила на занятия в школьной форме.
- Ленинградская, – объявил водитель.
Дверь судорожно «напряглась» и открылась. С улицы засквозило тревожной прохладой пустой вечерней улицы.
«Дальше ехать не стоит», – решил я и, выведенный из оцепенения взревевшим мотором, выпрыгнул вслед за Андреем на остановку с чужой кепкой в руках.
- Ну, ты даешь, – тихо сказал Андрей. – Зачем согласился.
- А что мне нужно делать: ехать с ними на Сухую реку или кричать «помогите!» – расстроенно ответил я.
- Ладно, не кипятись, – успокоил меня товарищ. – Я и сам немножко зассал.
Сухая река, на которую направилась компания с моей кепкой, имела отнюдь не самую лучшую репутацию. В этом "древнем", застроенном, преимущественно на скорую руку, неказистыми, крытыми рубероидом домиками поселке в большом количестве обитали голубятники, сохранившие вольный дух послевоенного времени и традиции дальних лагерей. Главный магазин поселка был похож на сельскую лавку, а прочего там, не считая кладбища, так ничего и не прижилось. На моей памяти был случай, когда на конечной остановке маршрута №22 в автобус вошла троица хмельных мужиков в рублевых тапках на босую ногу. Один пассажир, с синим орлом на впалой груди и белым голубем под рубахой, оценив мутным глазом прелести сидящей на заднем сиденье девушки с букетом цветов, сделали ей комплимент, от которого компания расхохоталась, а у старшеклассницы, судя по лицу, все опустилось внутри. Голубятники одаривали невесть откуда взявшуюся в этом кладбищенском краю красавицу пошлостями до следующей остановки, объявленной водителем как «магазин» Во время затянувшейся стоянки какой-то паренек лет шестнадцати, видимо, не договорившись с таксистом, разбил камнем лобовое стекло новой «Волги». Водитель автобуса от греха подальше тронулся.
«Стой, мерин!» – подскочил напугавший девушку дядя, угрожающе выставив рогаткой пальцы. Водитель нажал на тормоз и открыл заднюю дверь. В салон вскочил дерзкого вида подросток. Голубятники тепло приветствовали его, обращаясь: «Славянин…»
Я вспомнил, что уже слышал это «погоняло» в летнем лагере «Пионер», когда туда забрел известный за пределами родного «северного» поселка хулиган по прозвищу Коша. Коша, с ходу зацепил «пионэра» с Сухой реки. «Сухарецкий» хмуро отреагировал, не роняя достоинства.
– Здоровья до х…, – резко вынул Коша свой фирменный нож, и со словами «щас я у тебя полжизни унесу» ловко приставил выскочившее лезвие к горлу мальчишки.
Сухарецкий замер.
- Откуда? – задал Коша дежурный в таких ситуациях вопрос.
- С «Сухой».
- «Славянина» знаешь?
- Знаю, ну и ули.
Коша хоть и был «без башки», но от такого ответа у него отвисла острая челюсть
(Прошло немного времени и тощее, как вобла, тело «Кощея» замертво упало с высоковольтного столба, на который он влез, поспорив, что дотронется ногой, обутой в резиновый сапог, до провода).
Пресловутый поселок "Стандартный", квадрат двухэтажных деревянных, отапливаемых печками домов, появился позже Сухой реки, в начале пятидесятых и сразу обрел репутацию, значимую с точки зрения криминального веса. Пик славы пришелся на начало семидесятых, когда обычный двор со столиком для игры в домино (пятак) по вечерам стал заполняться десятками парней. На повестку собраний выносились вопросы взаимоотношений. Если кто-то кого-то называл козлом, то тотчас за «козла» отвечал, получив в лучшем случае в «пятак», в худшем – укол заточенным напильником. Последнее слово в спорных вопросах всегда было за «стариками», имеющим за плечами "срока" и придерживающихся суровых законов из жизни отрицательных персонажей фильма "Калина красная". Они решали, кто и когда должен поставить литр или ящик водки. Более значительные штрафы и дела широкому кругу не афишировались. Как, например, нападение на кассира в центре города молодым, доведенным до отчаяния одиночкой.
Однако не все было у молодежи «стандартного» связано с лагерной романтикой. Парни посещали мотоклуб, заводской спортивный клуб «Урицкий». Хоккеист из Стандартного попал в состав молодежной сборной для игр с канадцами. Но трагически погиб от ножа в столице. На похороны Найденова вышла почти вся молодежь «блатного» поселка.
Художник Андрей вырос в одном из бараков Молодежного городка. Городок был заселен рабочими семьями и не имел криминального веса в жизни округи. Комнатушка родителей художника находилась в самом конце коридора, где всегда царил полумрак.
- Как живете, дети подземелья? – шутил я с мальчишками, которые узнавали меня.
Андрей реагировал на мой юморок бурным хохотом. Он вообще был на редкость веселым парнем. Единственный сын родителей, работающих на авиационном предприятии. Ко мне он относился с уважением и, обнаружив вскоре на моей голове черный «блин», обрадовался.
Деятельная директриса решила вдруг нарушить сложившиеся традиции и отправить мой выпуск доучиваться в неизвестную почти никому школу с преподаванием на татарском языке. Для достижения этой авантюры, затеянной исключительно из-за противоречий в РОНО, ей удалось привлечь на свою сторону родительские комитеты. Моя мама, понимая, что добровольно отказаться от перспективы обучаться в классах с математическим уклоном большая глупость, не стала занимать соглашательскую позицию и выступила на родительском собрании. Отец к такому повороту отнесся спокойно, прокомментировав событие в своей обычной манере: « У них на заводах некому работать»
Напротив крыльца школы, у забора, когда-то давно был посажен боярышник. Когда вырубали яблони и кусты, его не тронули. Мало кто обращал внимания на его багровые плоды, дотянуться до которых с земли было невозможно. Пока Маленький Вовка, живущий в одном бараке с Андреем, не взобрался высоко на дерево и не набил ими пустой желудок. Некоторое время спустя его отвезли из барака на «скорой» в больницу, в последний путь.
К концу семидесятых на месте нашего магазинчика, наконец, появился девятиэтажный жилой дом. Весь первый этаж новостройки занимал гастроном, на полках которого было на что посмотреть покупателю. Однако совсем скоро на витринах стало просторно. В пустом холодильнике мясного отдела имелись лишь суповые наборы из костей. Мясо, колбаса и сливочное масло отпускались по талонам. Со снабжением спиртным тоже стали регулярно возникать накладки. В обиходе потребителей «хмельного» стало чаще звучать слово «из-под полы». Зелье, которое в нарушение закона убиралось с прилавка и продавалось дороже установленной государством цены, содержало, как правило, меньше сахара, но больше спирта. Поэтому никто никогда не возмущался. Поселковые пивнушки открывались с шести утра и работали не более двух часов, так как пиво, в меру разбавленное водой, быстро заканчивалось. Опохмелившись, мужики шли на смену в цеха, а после работы рыскали мелкими группами по магазинам в поисках «горючего», обмениваясь свежими сводками со встречными знакомыми: «Бегите в «хитрый» (или в «стекляшку»), там дают «Агдам». Мы взяли две бомбы»
Счастливчики доверху заполняли снятые с сучков «дежурные»
стаканы, майонезные банки рубинового цвета винищем, от которого у человека непривычного выворачивало внутренности, и залпом осушали их. В такие интимные моменты не обсуждались новые серии «знатоков» и не велись споры об основных направлениях развития народного хозяйства. Травили новые анекдоты про Вовочку и декламировали полюбившийся стишок: «Водка будет стоить восемь – все равно мы пить не бросим. Если станет двадцать пять – будем штурмом Зимний брать!»
«Генерал песчаных карьеров» Ермак, оставаясь на свободе, шаг за шагом, целенаправленно стремился в неволю. В поисках приключений он хаживал, привязав к ноге финку, к «Огоньку» и даже забрел в одиночку на Сухую реку, где его незамедлительно «подрезали». Ермак, замазав рану глиной, самостоятельно добрался до дома. В поддержку молодому «авторитету» на «Сухую» наведалась толпа, человек в пятьдесят, с собаками. Говорили, что у Карша, харизматичного персонажа, долгое время проживавшего в «Стандартном», имелся при себе пистолет. «Сухарецкие», которых застали врасплох, не организовали никакого сопротивления.
Вскоре озабоченный продвижением своего криминального рейтинга Ермак потерял лучшего друга, с которым когда-то начудил на «Зарнице». Файза (Файзуллин) умер от заражения крови, получив «укол» в область печени. После этого случая Ермак совсем сошел «с катушек» и, словно доказывая превосходство пролетариата над крестьянством, стал нападать на обучающихся в ремесленном училище «сучков». Как-то, забрав у пэтэушника деньги, он перешел грань и был изолирован от общества. Вместе с ним на скамье подсудимых оказался мой друг детства Витька. На заседании братья, следуя традициям, отказались от последнего слова. В след за Витькой в колонию ушли еще четыре его одноклассника, двое из которых вышли на разборку с топором к винному магазину. Года через полтора Ермаков сбежал, наследив по дороге кровью. Некоторое время он «бегал» неподалеку от Муравейника, размахивая порою ножом. Как-то вечером, пьяный беглец выбежал на лед хоккейной площадки с криками «резать!». Мы, разом прекратив игру, смотрели на него, кто со страхом. кто с восхищением, понимая, что его вот-вот закроют на долгие годы. Последней глупостью овражного генерала стал налет на рабочую столовую. Он ворвался туда шумно и лихо, как кумир его детства Котовский, и, разжившись на пузырь-два «красного», прекратил на время свои приключения. Отсидев в общей сложности семнадцать лет, Ермаков,распрощавшись с архангельскими болотами получил вскоре в Питере пулю в грудь, а впоследствии не вписавшись в понятия новоиспеченной "братвы" родного Молодежного городка, и, затосковав, видимо, по неволе, вскрыл себе горло топором в опустевшим приовражном доме, незначительно пережив двоюродного брата Витьку. Его подруга юности, Ирочка Медведева, которая с определенными симпатиями упоминалась раннее, вдруг оказалась замешанной в какую-то криминальную историю, случившуюся в «Стандартном», после чего также была отправлена исправляться за колючую проволоку.Отсидев назначенное, она связалась с "Большим", известным рецидивистом из Северного поселка, весьма напоминавшим тогда персонажей из рассказов Нетесовой.
Неизвестно с чьей подачи молодежь из ближних окрестностей «татарской» школы объявила войну своим соседям – общественникам Юного городка. Комсомольцев с повязками периодически избивали, а их бесстрашный шеф «Докучай», которого Крысенок громко приветствовал, величая не иначе как «педерастом», ходил то с подбитым глазом, то с перевязанной башкой, как красный командарм.
В то время как кривая преступлений шла верх, правоохранительная система, следуя каким-то тайным инструкциям, все и чаще и больнее наступала на пятки избегающего с ней встреч законопослушного гражданина. В огороженном новой проволочной сеткой "загоне" для танцев облаченные в гражданские пиджаки и застиранные милицейские рубахи, известные каждому хулигану общественники делали обход, добросовестно прощупывая толпу неизменно суровыми взглядами. Как-то раз, понаблюдав за девчушкой, задумчиво помахивающей в такт музыке дымящейся сигаретой, капитан, оригинально поздравивший школьников с Новым Годом, резко схватил ее за пепельные локоны и пригнул к асфальту.
В летние каникулы, после экзамена в художественной школе, меня с коллегами затянуло на чехословацкие аттракционы, расположившиеся неподалеку от цирка. Кто-то заметил, за нами ходит мальчик лет одиннадцати-двенадцати, подслушивая нашу болтовню. «Чего тебе надобно, старче?» – спросил кто-то "шпиона". Мальчик сразу ретировался. А пять минут спустя нас обступили трое молодых ребят с серьезными лицами и, козырнув корочкой с надписью ОКО (оперативный комсомольский отряд), предложили пройти с ними.
В какой-то пристройке без опознавательных знаков конвоиры с холодной враждебностью ощупали наши карманы. Процедура личного досмотра затянулась и превратилась в допрос, доставляя явное удовольствие «стажерке» которая сидела, оголив колени, на столе.
Днями позже в ту же потайную комнату попал Наиль, получивший когда-то профилактическую затрещину от «нашего» капитана. Его, под предлогом расследования какого-то свежего убийства, допросил с пристрастием пребывающий в каком-то наваждении дядя в «гражданке», не забыв нанести несколько ударов ребром ладони по почкам (ах уж эта мода на каратэ). Вернувшись в барак и зайдя в сортир по малой нужде Наиль буквально остолбенел – чаша Генуя омылась кровью.
На следующий день в сопровождении матери, малограмотной уборщицы, он прибыл в участок, где под диктовку какого-то весельчака в погонах написал объяснение: «…шел по лестнице, неоднократно падал…» Проверив текст, юморист достал из стола финку и мастерски воткнул ее в пол, рядом со ступней мальчишки:
– Не твой?..
– Нет, – перепугался Наиль.
– А запросто мог стать твоим….
Однажды к соцгородскому парку подъехал автобус, из которого в сумерках резво высадились около пятидесяти-семидесяти спортивного вида молодчиков. Пробежавшись по парку, роняя с ног зевак поставленными ударами, спортсмены вернулись к автобусу и организованно расселись по своим местам, не забыв на прощанье несколько раз "шмальнуть". Так для жителей нашей отсталой окраины открылся, с некоторым опозданием, "пространен путь" в жестокий мир авторитетов молодежных группировок.