Рисунок к сказке выполнен художницей Юлией Ростовцевой.
Солнце не уставало подмигивать, то и дело в темпе румбы прячась за облаками. Солнечные зайчики рассыпались от подмигивания, не успевая попасть в глаз и ныряли в прозрачно-мутную гладь послеобеденных волн. Нана-Хей задумчиво болтала веточкой в воде, разгоняя охристую пену у подножия каменюки цвета маренго.
— Ты умеешь летать? — внезапный вопрос заставил притормозить.
Мармадюк даже выронил баклажаново-лиловую ягоду. Жаль, она была последняя из ста семидесяти трёх, старательно собранных для компота. Хотя кто варит компот в тучень? Правильно, и Мармадюк решил не варить, а съел все так. Они ж свеженькие, только что бегали — грех не запастись витаминами перед зябкими деньками. Вот и эту, оброненную в терракотовый песок прибрежья, он аккуратно поднял, наколов ногтем, и заглотил целиком, втянув со свистом полными губами. Удовлетворённо причмокнув, соизволил ответить:
— А зачем мне летать, если я плавать не умею? Вдруг над океаном хляби разверзнутся и прямиком в пучину смоет?
— Да, в тучень лучше не летать, а то мало ли! — согласилась Нана-Хей.
— Вот и я о том. В ясень — другое дело. Ну или в лучень! — Мармадюк почесал набитый ягодами живот, раздумывая, не зачерпнуть ли мёду у диких жужжалок на десерт. Но в бортень лезть было лениво, да и правый припухший глаз напоминал о негостеприимстве жужжалок со дня прошлого поиска десерта. Мармадюк принялся сдувать пушинки-парашютики с летучек, которые росли по всему побережью, перекидываясь белопенной волной в камелопардовые луга, уже потерявшие в эту пору сочный муаровый цвет.
— А я бы полетала! — Нана-Хей тоже сдунула летучкину шапку из парашютиков, провожая с восторгом пушинки, потянувшиеся с порывом ветра к солнцу. Вторая летучка пощекотала нос и Нана-Хей чихнула. Летучкины парашютики разлетелись в разные стороны, на прощанье окутав пушистым облачком. В эти предпоследние солнцевые денёчки летучки были особенно нежно-невесомы.
Мармадюк с сожалением обошёл заросли ползучки, заглянул под ближние каменюки, но нигде больше ягоды не бегали, и даже орехи не выпрыгивали из перезревших стручков. Подумалось о доме, о кукурузно-лимонных занавесках и пылерассадниках на деревянном полу. Вспомнился недоплетённый плетень и недокрашенные курьи домики, перевёрнутые тары из-под разносолов и тонированный флюгер на колокольне, кофейный дымок из трубы и кукованье ходиков. Обыденная одинаковость вчера и завтра, сдобренная разве что коричной сдобой только из печи да сытной баландой. Впереди стылье да стужина аж до самого нового солнцевзлёта. Сиди себе всю пору взаперти, у печи грейся да пирогами угощайся — потом портки малы да пуговицы отскакивают. И тут задумка Мармадюку придумалась:
— Эй, Нана-Хей, а слыхала ли ты, что есть края дальние, где не стужится да не стынется?
Нана-Хей закончила отщипывать лепестки у огнелиста и ответила:
— Точно есть! Куда-то же солнце в стынь да стужу уходит, где-то живёт до солнцевзлёта! А где солнце, там теплынь и жарень, всегда ясен день!
— Хотел бы я туда попасть, жуть как не люблю стынь белолепную! То ли дело при солнце! Ходи куда глаз положится, хоть к лесным духам сказки слушать, хоть в заводь серебрянку на медный грош ловить.
— А у меня всегда в стынь настроение дурное. То на кого-то наорать хочется или по кумполу пристукнуть, то сладенького и рюшики на фуфайку.
— Моё настроение всегда портится, когда поучают. Нет, чтоб просто поучали, так ещё полным именем зовут! А я очень такого вот не люблю: «Мармадюк Цезарь Кай Гензель Али-Баба Каспер Барнаби Емеля, ты ведёшь себя как человек!»
— Подумаешь! У меня полное имя ещё длиннее! — фыркнула Нана-Хей.
— Любопытно! Никогда не слышал, чтобы твои к тебе как-то иначе обращались!
— Это всё потому, что у нас полное имя, как сор, не выносится из избы! Но ты мой давний друг, тебе можно сказать! — Нана-Хей шёпотом произнесла своё имечко.
— Ого! Звонко, даже спеть можно! — восхитился Мармадюк.
— А вот этого не надо! У тебя «ля» западает и слух в полном отсутствии! — Нана-Хей пригрозила кулачком.
— Ладно, петь не буду! Только вот в земли дальние всё равно тянет! Как подумаю, что где-то там трава муравее да ягоды сочнее, так бежать туда хочется кубарем без оглядки!
— Вообще-то ты всегда бегаешь, высунув язык и очертя голову! — хмыкнула Нана-Хей.
— Сама-то носишься, как угорелая кошка! — фыркнул Мармадюк, но вовремя спохватился, — то есть бегаешь быстро!
— Давай на гору поднимемся, высоко-высоко! Сквозь горизонт обратную сторону моря увидим! Те края, где всё с точностью до наоборот! — предложила подружка и первой понеслась по горной тропке.
Мармадюк подтянул бриджи на лямках и вразвалочку припустился по спотыкательной стёжке, старательно обходя обманную листву зубокластов, хищно притаившихся в ожидании добычи и помахивающих камуфляжными стеблями. На такой только наступи — враз пятку откусит! А пятка была Мармадюку дорога — и первая, и другая! Вот Нана-Хей знай себе бежит вприпрыжку, приминая зубокластов лёгкими шагами. Они-то и веса её не чуют, за ветер принимая!
Скок да прыг, по стёжке-дорожке, от каменюки до куста раскидного, листьями в тень зовущего, всё выше в гору, да к облакам ближе. Мармадюк устал уже, а Нана-Хей и устали не знает, даже под нос считалочку распевает. Такие все они в роду у неё — вечно на побегушках, когда от лишнего глазу не прячутся. А если не попрячутся, то только их и видели! Только лучше б не видели, потому как вещи в доме ломаться начинают, стулья падать да посуда биться. Но это если настрой собьют или настроение пропало. Про настроение подружки Мармадюк и так всё знал и научился деликатничать. Друзьями, как ни посмотри, не разбрасываются!
— Смотри-ка, вон густолесье, а там, за садами померанцевыми, кисельные берега! — радостно загляделась в горизонт Нана-Хей.
— Киселя бы! Густого, ягодного, чтобы ложкой кусочки отковыривать и во рту перекатывать! — вздохнул Мармадюк, взбираясь на край утёса. — После напряга есть так всегда хочется!
— Да когда ж тебе есть не хотелось-то? И после напряга, и так, про запас! Нет в тебе отречённости от прозы существования! — скривила большой рот Нана-Хей. — Бессмысленно уставишься в небо, о мечтах не думая!
— Почему не думаю, очень даже думаю. И мечтаю о существовании. Только с киселём существовать веселее, а к нему бы булочку с сахарной посыпкой, да пирожок с капустой! — Мармадюк облизнулся и почувствовал, что в набитом ягодами животе появилось местечко не только для всего перечисленного, а и для небольшой горки оладок со сметаной, рассыпчатой картохи с хрумким огурком да бадьи молока в придачу.
— Нет, вот ты мне скажи всё же, думал ли ты, что по небу в земли тёплые попасть гораздо быстрее, чем ногами топая? — похоже, Нана-Хей нисколечко не устала и ни капельки не проголодалась, взбираясь на гору, а сыта была ландшафтами чудными да красотами неописуемыми.
— Не летают в нашем роду, это всем известно. Если б наоборот, то было бы шиворот-навыворот, а не вполне естественно.
— Мне бабка говорила, что в один прекрасный момент надо в себя поверить, и невозможное возможным станет! Давай вместе поверим, ведь момент сейчас прекрасный — день какой распрекрасный! Я вся чудная делаюсь и петь хочется!
— А как в себя поверить-то? Хочу очень, но не учили меня. Учили старших слушать и сидеть помалкивать.
— Давай глаза закроем и вместе поверим! Иди, становись рядышком!
— В себя верить это как-то так сразу сложно. Давай во что попроще поверим. Поверим и сразу проверим — сбылось ли?
— Это ты хорошо придумал! В себя без подготовки так вдруг и не поверишь, тут тренировка нужна, закалка характера. А давай поверим, что мы летать умеем! Как птицы! И как бабочки! Как белки-летяги!
— Как-то мало я на бабочку похож, — почесал затылок Мармадюк, — да и на белку с натяжкой!
— Ты со мной, или сам по себе? — топнула ножкой Нана-Хей. — Иди уже сюда и глаза закрыть не забудь!
— Сейчас, разбегусь только!
Мармадюк старательно закрыл оба глаза, и опухший, и яхонтовый. В голове кисель растворился, уступив облачку сахарной ваты, помогая настроиться на воздушный лад. Расставил широко пятерни, подражая птичьим крыльям, и, широко загребая неуклюжими пятками, понёсся он к краю обрыва, где ждала Нана-Хей с закрытыми глазами, мечтательно направленными в дали дальние.
От веса Мармадюка край утёса дрогнул и осыпался, роняя каменюки в прибрежные воды. Но ни Нана-Хей, ни Мармадюк этого не заметили. Над гридеперливыми и зекрыми волнами зависли в небе два силуэта. Не открывая глаз, они полетели по диагонали, заворачивая зигзугом всё выше, к облакам, где солнце от удивления застыло в зените, продлевая ясен день. Позади остался берег и утёс, прилесье и домишки вместе с надвигающейся стынью, дальними раскатами грома и ванильными плюшками.
— Я лечууу! — восторженно пропела Нана-Хей.
— Кажется, я тоже! Лечууу! — Мармадюк осторожно разлепил глаза и с наслаждением вдохнул воздух свободы, отмахиваясь от любопытной вороны.
Нана-Хей и Мармадюк поймали воздушный поток и помчались на нём, обгоняя перелётных пингвинов и недолётных крокодилов. Ветер свистел в ушах, скручивая их в трубочку.
К дальним берегам, к оборотной стороне горизонта, заманчиво расцвеченной радугой из солнечных морских брызг, взявшись за руки и счастливо улыбаясь, летели тролль и кикимора, которые умели верить.