Владимир Сабиров. Смятение души (толкование cтихотворения М.Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…»)
Стихотворение М.Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…» известно всем. Однако не каждый, наверное, задумывался о том, что в этом небольшом поэтическом произведении за переживаниями лирического героя можно прозреть гораздо большее смысловое содержание, нежели фактологию душевной драмы, разворачивающейся в сердце самого поэта. Последняя, безусловно, интересна и поучительна, как интересна и поучительна жизнь всякого гениального человека. Тем не менее, в поэтических строках этого стихотворения нас привлекают не столько перипетии индивидуальной судьбы М.Ю. Лермонтова или его лирического героя, сколько сконцентрированные в них типические черты самосознания определенного социально-культурного слоя. По нашему мнению, в стихотворении М.Ю. Лермонтова зашифрован некий ментальный код, имманентный душевному строю русской интел-лигенции или шире русскому образованному слою непосредственно и с некоторыми оговорками – русскому национальному со-знанию вообще. Этот потаенный смысл скрыт едва ли не в каждом слове стихотворения. И поскольку в каждой строфе имеются ключевые слова, подчеркнутые нами и выражающие главную мысль или идею данного фрагмента поэтического текста, то задача прояснения этих смыслов становится вполне разрешимой.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда со звездою говорит.
Мотив одиночества и странничества человека является главным в первой строфе стихотворения.
Первая и вторая строчки стихотворения наводят на мысль о том, что здесь дорога – символ жизни, жизненного пути. Каждый че-ловек проходит свой путь и в этом смысле он одинок и неприкаян. Одиночество человека есть уникальность его судьбы, его пере-живаний и надежд. Дорога, как и жизненный путь, имеет начало и конец. Начало пути связанно с ожиданиями и надеждами, которые неясны, просматриваются как бы «сквозь туман». Будущее наше никому, кроме Бога, неизвестно. Путь, лежащий перед чело-веком, труден. «Кремнистый путь блестит» – амбивалентный образ жизненных тягот («кремнистый» ассоциируется с «терни-стым») и света надежды. Оправдаются ли эти надежды? Ведь не все золото, что блестит. Надежда и тревога, чаяние лучшей доли и страх упустить счастье идут рядом. Тем более, если иметь в виду, что в стихотворении подразумеваются русские дороги, т.е. жизнь в России. Русские дороги в силу огромности расстояний приобретают не пространственный, а временной смысл. Что-бы пройти Россию, нужно прожить целую жизнь. Россия велика и многокачественна, она есть целый континент, она есть целый космос. Не случайно в последующих строчках стихотворения взгляд путника устремляется в небеса.
«Ночь тиха». Эта фраза усиливает мотив человеческого одиночества. Только в ночной тиши мы остаемся наедине со своей сове-стью, погружаемся в глубину своей экзистенции, пытаемся вступить в диалог с Богом, который не так-то просто установить. Это тем более обидно, что природа легко общается с божественными небесами. «Пустыня» — это образ безлюдной природы, которая слушает и слушается Бога, действует в соответствии с Его наставлениями и законами. А человек не всегда послушен, он отпадает от Бога, поэтому-то и смотрит с завистью, как природа внемлет Богу, как звезда со звездою говорит. В мире царит не-бывалый пир общения, но только человек не имеет доступа к нему. Он одинок и заброшен. Душа его жаждет общения со всем миром, с Богом. Однако его чаяния не оправдываются. Что же ему остается делать? Наблюдать, созерцать со стороны, вздыхать и надеяться, что и он будет когда-то допущен на соборный праздник общения.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
В этой строфе сталкиваются два настроения, два угла зрения на действительность. Здесь русский космизм соседствует с русской тоской.
В первых двух строчках несколько приглушается мотив одиночества, поскольку человек смог оценить красоту и величие мира и это эстетическое, точнее софийное чувство поднимает его над суетой обыденности, причем на такую высоту, что он располагает возможностью созерцать спящую землю в «сиянье голубом» (только из космоса Земля предстает голубой планетой, какой ее увидел первым Ю.А. Гагарин, поэт же видит ее духовным зрением). Важен также образ спящей земли. Он передает состояние умиления человека перед своей Родиной, любви к ней, почитания ее. Ведь Земля светится божественным советом, «тот свет» прони-кает на нее.
Однако тут происходит резкая перемена настроения. Умиления и чувство восторга сменяются судорогами небывалой тоски. На смену сердечному созерцанию и любованию миром приходит горестная рефлексия. Взгляд человека с земли в космос и из космо-са на землю перемещаются внутрь собственной совести и души в целом.
Да, на небесах хорошо и Земля со стороны красива и умильна. Но я-то живу на этой грешной земле и в непосредственной близости жизнь на земле выглядит совсем другой. Вот почему торжественность небесной сферы делает еще острее боль от жизнен-ных передряг, лжи и предательства, а чудесность мироздания резко контрастирует с тяготами, лишениями и разочарованиями в жизни. Прыжок из космоса на землю больно ранит, а переход из состояния невесомости в зону земного притяжения затрудняет, сковывает движения и дыхание. Русский моралистичен, он слишком высокими мерками судит землю, по небесным эталонам, до которых мир, лежащий во зле, сильно не дотягивает и потому-то он и разочаровывается в жизни. Раз мир земной не соответствует самым высшим, божественным идеалам, то он достоин осуждения, а жизнь теряет ценность и смысл. Остается только задать последние вопросы и определится, как быть дальше.
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
В этой строфе начинает звучать тема смерти и посмертного существования, вырастающая естественным образом из тотально-го разочарования.
Мысли о смерти всегда сопровождаются оценкой прожитой жизни, они могут актуализировать чувство вины за допущенные ошиб-ки, прегрешения совести. В словах «и не жаль мне прошлого ничуть» присутствует оценка прожитой жизни, но чувства вины не заметно. Здесь доминирует сознание внутренней правоты лирического героя, сознание чистой совести. Этот факт служит верным симптомом противоположного: были в действительности и ошибки, были и грехи, но нет мужества признать их. «Уж не жду от жизни ничего я»! Если от жизни нечего ждать, но есть вопрошания, следовательно, ожидания сохраняются, но они адресованы не жизни, а смерти. Правда, смерть не называется по имени. Жизнь отвратительна, а смерть ужасна. Не дай Бог накликать ее! Но в абстрактной постановке вопроса смерть желанней жизни, ибо она есть освобождение от страданий и душевных мук. Только в соотнесении со смертью свобода уживается с покоем. Свобода и покой несовместимы в жизни, ибо свобода есть бремя ответ-ственности и, следовательно, отсутствие покоя. Однако не кладбищенский покой манит русского человека. Когда жизнь опостылела, а смерть ужасает, то хочется какого-то промежуточного состояния, чтобы избежать и презренной жизни, и мертвого покоя, и абсолютной пустоты смерти. Итак, бессмыслица жизни пробуждает страх смерти, а тот в свою очередь — смутные желания иного бытия. «Забыться» — это значит не только предать забвению память о прошлом, но и оказаться за бытием, за пределами этого бытия, известного нам. Каким же может быть то бытие? Неизвестно. Может быть, что-то похожее на сон? Смерть как сон прием-лема.
Тут происходит еще одна перемена в душевном состоянии лирического героя. Мрачная, самоуничтожающая рефлексия уступает место утопическим мечтаниям, столь характерным для русского образованного человека.
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
В четвертой строфе выявляется бессознательная жажда русского человека в нетленности и мечта о веч¬ной жизни на земле.
Картина могил, трупов, поедаемых червями, кладбищенского уны¬ния отвратительна. Она ужасает, парализует волю, чувства, мысли. Неужели это участь человека, моя участь?! Нет! Я не хочу этого! До¬лой эти видения! Я желаю вечной жизни /»навеки так заснуть»/, которая бы была подобна истоме сна, сохранила возможность видения жизни как в сновидениях. Вечное бытие желательно не в виде бестелесного пребывания души на небесах, а во всей духовно-душевно-телесной целостности человека после мнимой /сон/ или действительной смерти. Со всеми признаками не только духовного, но и телесного, физического существования. Дышащая грудь — символ и физической, и духовной жизни. Слова «дыша» и «душа», «дых» и «дух», «вздыматься» и «вдуматься» — созвучны и, по-видимому, соизмеримы друг с другом.
Дважды повторенные в двух последних строчках строфы предлог «чтоб» и слово «грудь» передают тайную мечту русского человека о том, чтобы вечность не была просто чистой бескачественной длительностью, а чтобы стала подвижным, событийно насыщенным потоком времени, со своими ритмами, чередованиями вдоха и выдоха, дня и ночи, зимы и лета, что возможно только на земле. Устроение Царства Божьего на земле – очень русская интеллигентская идея, утопичная, но вполне реализуемая, правда, как показала история, в виде антиутопии.
Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел.
Наконец, ещё одна сокровенная потребность русского образованного человека, уставшего от лжи, предательств, непонимания – любовь.
Зададимся, однако, сакраментальным вопросом: как трактуется здесь любовь, какова так сказать концепция любви, о которой грезит лирический герой М.Ю. Лермонтова? Думается, что ответ на этот вопрос не может быть простым, в силу его значительности и объёмности смысловых оттенков, в нём заложенных. Во-первых, бросает¬ся в глаза, что восприятие любви в приведенной строфе явно не муж¬ское, а скорее женское. Говоря о мужском и женском характере отношения к любовному переживанию в данном случае, я, разумеется, мы имеем в виду не столько половое деление человечества, сколько онтологические принципы, лежащие в основе бытия. Ведь любовь в анализируемом поэтическом тексте — это не деятельное искание счастья, не энтузиазм эротически напряженной воли, но пассивное ожидание, розовая мечта, утончённая иллюзия блаженства, декорированная странными грёзами межмирного существования. Такое представление о любви свидетельствует не только о женской структуре характера, но и об отсутствии у русского человека, в особенности у представителей образованных слоев, прочного закала души, позволяющего мужественно переносить тяготы и ужасы жизни и любви». Любовь — тяжелое бремя, в ней много трагического.
Она сулит не одни только неземные наслаждения и удовлетворяет мистическую жажду бессмертия, но и предвещает страдания, испытания и нередко – смерть. (Не об этом ли странном феномене в своё время писал И.С. Тургенев в романе «Рудин», повестях «Ася» и «Вешние воды»? Или вспомним хотя бы статью Н.Г. Чернышевского «Русский человек на render-vours”, где роковое не-умение русского интеллигента строить свои отношения с женщинами является основанием для очень серьезных выводов соци-ально-психологического порядка. Не в ориентации ли на вечную, неизменную и, следовательно, земную идиллическую любовь кроется корень русского разочарования в жизни, в людях, в мире, в Боге, наконец?! Во-вторых, именно поэтому здесь вполне уместна жесткая констатация Вл. Соловьева: «Любовь уже потому не могла быть для Лермонтова началом жизненного наполнения, что он любил главным образом лишь собственное любовное состояние, и понятно, что такая формальная любовь могла быть лишь рамкой, а не содержанием его «Я», которое осталось одиноким и пустым» (Соловьев В.С. Лермонтов// Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С.387). Любовь, исповедуемая поэтом, не есть благодатная сила, животворящая душу, а бес-плодная истома, сжигающая ее живительные соки. Спрашивается тогда, о каком же сладостном голосе, поющем слова любви, так тоскует лирический герой стихотворения? Кому бы он ни принадлежал, безусловно, это голос искусителя, прельщающего человека иллюзией счастья! Потому-то одинок и заброшен человек вообще и русский в особенности, что он послушно внемлет лживым голосам, обещающим ему рай земной. Наконец, вечно зеленеющее древо жизни может быть со¬пряжено только с Любовью, понимаемой как духовная субстанция. Поэтические строки М.Ю.Лермонтова свидетельствуют нам не о духовном, а о душевном пони-мании любви, на котором всегда лежит печать временности и человеческого каприза. Следовательно, здесь со всей остротой встает вопрос о смысле истинной любви, точнее о Любви как Истине /Бог есть Любовь, но не всякая любовь есть бог/. Только при-общаясь к Богу, можно приобрести духовную основу земной любви, на чем строятся и прочный закал души, и человеческие достоинства хара¬ктера. Уместно вспомнить слова апостола Павла об истинной, т.е. духовно поставленной любви: «Любовь долготер-пит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится; не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радует¬ся неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, все¬го надеется, всё переносит» (1 Коринф. 13, 4-7). Однако в сознании лирического героя тема Божественной любви, которая кажется логически неизбежной, напрочь отсутствует. Это весьма характерный факт и весьма тревожный симптом: вся душевная драма, которую столь блестяще воспроизводит поэт, разворачивается в лоне обезбоженного сознания, присущего значительно части русской интеллигенции, как в прошлом, так и в настоящем. Точнее было бы сказать, наверное, что это драма русского че¬ловека, оказавшегося в состоянии жизненного и духовного поражения. Драма больной, страдающей души, которая не пережила трагедию очищения, перед которой не открылась еще сфера Божественного Духа и Бла¬годати. А может быть, он боится ее откровения? Может быть, недовольство — его стихия? Недовольство миром, в котором он живет?
*****
Предложенная читателю интерпретация стихотворения М.Ю. Лермонтова позволяет сделать несколько важных в плане рассматриваемой темы вывода.
• Во-первых, в данном стихотворении представлена очень типичная для рус¬ского сознания /не только интеллигенции/ душевная драма, наиболее точно охватываемая понятием «смятение». Что же представляет собой смятенная душа? Во-первых, это душа, смятая под ударами судьбы, деформированная и утратившая первозданную божественную чис¬тоту. Во-вторых, человек со смятенной душой склонен к аберрационным проявлениям совести и может представлять со¬циальную опас-ность, ибо способен при определенных обстоятельствах сминать других и уничтожить все ценности. В-третьих, смятенная душа — это мечущаяся, неприкаянная душа, беспочвенная в силу оторванности от национально-культурных и духовных основ жизни. В-четвертых, это — душа, живущая мечтами, но не верой. Наконец, в-пятых, смятенная душа как бы помечена высшими трансцендентными силами, она вмещается в сердце, где дьявол с Богом борется, а совесть может быть слугой как Бога, так и его антипода. Вот отчего Россия выступает как ристалище, на котором определяется судьба человечества.
o Послесловие
Эта статья была написана в начале 2000-х годов, нигде не была опубликована и совсем недавно обнаружена автором среди разных бумаг: опубликованных статей, записей разного рода, подготовительных материалов, конспектов каких-то источников… Про-читав ее, пришел к выводу, что можно ее публиковать, несмотря на то, что, возможно, она кому-то не понравится. В начале 90-х годов я как-то показал первый вариант этой статьи одному московскому интеллигенту с неопределенной жизненной и творческой судьбой: она вызвала у него резкое неприятие. Я думаю, отчасти, потому что в ней он увидел словесный портрет самого себя, не совсем лицеприятный для него.
Публикуя данную статью сейчас, я сознательно делаю акцент на том, что сейчас для русских вообще и русских образованных людей в частности, коих осталось не так уж и много, пришло время собирать камни. Иначе говоря, искать пути единения обще-ства, на основе критики тех слабых сторон национального характера, которые нашли отражение в стихотворении М.Ю. Лермонтова. Кстати, и сам величайший поэт России является слишком противоречивой фигурой, а преждевременная гибель была обусловлена не только внешними интригами, но отчасти спровоцирована некоторыми чертами его весьма сложной и противоречивой личности.