Лесное озеро

 
               
 Роман
            
               


 Наши дома называют сталинскими. Их возводили до войны, когда лифты были редкостью, а потому строили здания не слишком высокими. Таким, кстати, был знаменитый Дом Павлова в Сталинграде. Когда я его увидел, искренне удивился: вылитый наш! Четыре этажа, четыре подъезда... Вот только славой овеян великой!
Мы с Викторией жили в одном доме, учились в одной школе, но одноклассниками не были. Она меня моложе, и прежде я её просто не замечал. Я любил Жанну — свою сверстницу, первую красавицу в классе. Мы вместе бегали купаться на Суру, ныряли с железнодорожного моста и наша «водная пара» считалась лучшей… Но Жанна сразу после школы вышла замуж за местного олигарха и перебралась в его загородный коттедж с бассейном…
— Пусть плавают! — сказал я сам себе и выкинул её из сердца — раз и навсегда.
В том же году я пошёл в армию, служил в Новгородской дивизии и пришёл домой «совсем другим человеком», как сказала моя бабушка. Потому ли, что во время службы видел столько древностей, я ещё больше полюбил история и после армии поступил на исторический факультет... Красивых девчат у нас хватало, но своё сердце я отдавал «женщинам из прошлого». Читал и перечитывал биографии Жанны де Арк, боярыни Морозовой, Софьи Ковалевской…
— Эти не обманут, к богатым «папикам» не убегут! — говорил я. — А для истории не имеет значения: женат я или холост. Второе даже предпочтительней: не отвлекает от главного дела.
С первого курса я записался в секцию «Поиск», а поскольку был единственным сержантом на курсе, профессор сделал меня своей правой рукой.
— Поиск — это та же разведка, Максим. Мы должны проникнуть на чужую территорию и раздобыть «языка» — нечто прежде неизвестное... Понимаешь?
— Вполне, Геннадий Елизарович.
— Наши поисковики — прекрасные ребята. Талантливые, умные, весёлые. Но порой им явно не хватает армейской дисциплины… 
Я козырнул.
— Обеспечим, профессор!
Уже осенью мы трудились на Золотарёвских раскопках, где в тринадцатом веке волжане сражались с Батыем,  и я убедился, что профессор прав. Без армейского руководства их самих искать приходится, этих «поисковиков».
А прошлым летом мы совершили «Поход Катранского»: от Москвы дошли пешком до нашего города — так, как это сделали первопроходцы в Семнадцатом веке от Рождества Христова. Реки  преодолевали вброд, рубили засеки, стреляли из луков… Одним словом, учились «противостоять кочевникам»,.
В сентябре на правах «старшины» я уже записывал в нашу секцию новичков-первокурсников и только тут обратил внимание на Викторию…
— Лицо мне ваше знакомо… Откуда ты, прелестная дитя?
— Мы с вами в одном доме живём, — улыбнулась она. — На бывшей Троицкой.
Сегодня наша улица носит имя известного революционера, но прежде называлась в честь Свято-Троицкого монастыря, что стоит через дорогу. Приглядевшись, я вспомнил и девицу: бегает во дворе такая пигалица… Но в доме нашем полсотни квартир, и запомнить всех девиц — это уж извините!
— То, что прежнее названия знаешь, уже хорошо... Историку иначе нельзя. Подъезд какой?
— Третий.
— Там, где доктор Артамонов живёт?
— Это мой папа.
— Ах, вот как?!.. А в медицинский он тебя не сватал?
— Сватал, конечно. И мама… она тоже медик. 
— И что же?
Виктория весело улыбнулась.
— Я историю люблю! 
— Да?.. Ну что же, тогда мы с вами коллеги. Я живу на четвёртом этаже, подъезд…
— Знаю! — сказала она и порозовела. 
Я ещё раз посмотрел запись. Ей семнадцать. В школу пошла рано, а в вуз сразу после школы. «В этом возрасте у них ещё смутное понятие о собственных предпочтениях», — говорит наш профессор.
И действительно, первокурсники какое-то время ещё колебались, бегали из секции в секцию, и каждый раз я кого-то не досчитывался, собирая своих искателей. Но Виктория всегда являлась вовремя, была усидчива и терпелива, а это важные качества для того, кто решил посвятить себя  поиску.               

Уже зимой мы строим планы на будущее лето. Каждый может предложить свой проект. Побеждает тот, который признан самым перспективным и не слишком затратным... 
Обсуждение моего началось в феврале. Мы собрались в Малом зале, я принёс схему и повесил её на доске... 
— Ну, старшина, дерзай! — сказал профессор.
 Я обвёл взглядом своих оппонентов — моих друзей и новичков.
— Дамы и господа! Мы ходили на расстояния немалые: на 600 километров с гаком… Но сегодня я предлагаю очень короткий маршрут — с десяток вёрст, не больше.
На лицах друзей я заметил лёгкое разочарование.
— Поясняю. Емельян Пугачёв был в нашем городе в августе 1774 года. Так?
— Факт известный! 
— До этого он покорил Саранск, оттуда прошёл к нам через Большой Вьяс, Бессоновку, Ухтинку… Всюду его встречали колокольным звоном, хлебом-солью…
— А как иначе?.. Пётр Фёдорович идёт — государь-император!
— Но сзади, по пятам, шёл царский подполковник Михельсон… 
— И Александр Васильевич Суворов! — ехидно добавил Лёха, мой друг  и конкурент.
— Суворов будет позже. Он лишь сопровождал арестованного Пугачёва в Симбирск… А пока тот жив и здоров, сам казнит воевод царских, освобождает колодников, гуляет в домах купеческих… Но, как всякий матёрый волк, чует за спиной погоню!
Я пристально оглядел аудиторию.
— В самой «стае» у него не всё благополучно. Молодёжь боготворит вожака, но есть старейшины, которые помнят его простым Емелькой,  шушукаются по углам, посмеиваются…
Лёха отвёл глаза: намёк понял.
— Эти и славе его завидуют, и сундукам тяжёлым, в которых он хранит казну «царскую». Казну немереную, потому что в каждом городе Пугачёв берёт всё, что есть — на содержание войска. А что его содержать, когда все кабаки открыты настежь? Заходи, пей, ешь — всё даром! 
— Смачно рассказываешь, Макс!
— Времена были такими. Чаще голодали, но если уж дорвались до богатого стола, то пили-ели от души! У того же купца Казнова, где гуляли 2 августа, пир горой! Кабак был лучшим в городе: на углу улиц Московской и Никольской, ныне Карла Маркса.
— Знаем! — раздались голоса. — На этом месте сейчас — памятный камень Пугачёвский.
— Пили весь день, здесь же спали вповалку… Но Пугачёв проснулся среди ночи. Вышел во двор. Там, первый у коновязи, стоял его арабский жеребец в нарядной попоне, следом его же тройка с тяжёлой дорожной каретой. Как всякий потомственный казак, Емельян Иванович в каретах отродясь не ездил, там была его личная поклажа и сундуки с казной. Молча разбудил кучера, сел в своё седло… Выехали в сторону Петровска, на Саратовский тракт…
Алексей весело переглянулся с другими...
— Ты откуда всё это берёшь, Макс? Только Пушкин знал столько подробностей о жизни Пугачёва — когда писал его «Историю»…
Пришлось признаться:
— Есть у меня один документ, братцы. Исповедь того кучера, записанная местным батюшкой — настоятелем монастыря... 
— А верить можно?
Я пожал плечами.
— На ваше усмотрение, хлопцы.
— Ну валяй, а там посмотрим!
Достав заветный лист, я прочитал:
—  «Выехав из города, мы не возвращались в свой стан, а направились по дороге на Петровск. Отъехав вёрст семь или восемь, остановились…». Была глухая ночь, лесное озеро, рыбацкая лодка….
Студенты затаили дыхание.
— Звучит заманчиво, Максим!
— Вы тоже чувствуете, что происходит?.. По стопам атамана идёт Михельсон — «прилипчивый, как банный лист». В карете — сундуки с серебром… Возить их с собой тяжело и опасно: зреет заговор…
— И что же?
— Ну что? Вдвоем они перетащили сундуки в лодку, Емельян Иванович лично встал на корму — и пропал во мраке ночи…
— А кучер?
— Поехал дальше… Под утро его догнал атаман на своём ахалтекинце... Естественно, ничего не сказал, а кучер не смел и спрашивать. Молодой ещё, не по чину! 
Я невольно вздохнул.
— Когда Пугачёва скрутили заговорщики, при нём нашли четыре серебряные монеты. Всего четыре рубля! А только в нашем городе он взял казны на 13 тысяч с гаком!
— Пытали?
— А как же? И заговорщики, и царские палачи — все хотели знать, куда запрятал казну? Но такие, как Пугачёв,  умели хранить свои тайны. Верили, что даже если до смерти засекут, на том свете Господь помилует.
— Ну а сам ты как считаешь, Макс? Для чего-то же схему повесил? — друзья кивнули на рисунок.
Я поднял палец...
— Как сказано в исповеди, «мы направились по дороге на Петровск»… Из нашего города на юг шли две дороги. Главной считается трасса Нижний Новгород — Саратов. Надеюсь, её каждый знает?
—   Естественно!
  — Но была и старая саратовская дорога… О ней уже мало кто помнит.
— Разбитая потому что в хлам! Не асфальт, а куча щебня… — сказал Алексей.
Я усмехнулся.
— Во времена Пугачёва асфальта не было вообще. Дороги называли лесными и полевыми, через хляби и болота… А главное — есть переправа через реку или нет? От нашего города до Петровска добирались или правой дорогой, или левой…
Линейкой я указал на схему.
— Правая шла через Воскресеновку, Саловку, от истоков Хопра… А Хопёр, как известно, это приток Тихого Дона. Самый ближний путь к казацкой вольнице!
— А озеро какое?.. Ты сказал, что в нескольких верстах от города…
Я кивнул:
— Правое прежде называлось Кривым. Оно изогнуто, как бумеранг. Вы его прекрасно знаете, братцы. Сегодня оно — в черте города, на Южной Поляне…
— Кривое озеро?!…
— Кривозерье! — догадались друзья.
Озеро находилось на южной окраине города и было известно каждому.
— Дохлый номер! — скривился Лёха. — Там любой пацан знает про «Пугачёвские сокровища»...
— То и дело ныряют: и свои, и приезжие… С аквалангами, в водолазных костюмах...  Если ещё мы сунемся — засмеют!
— Я лично пас! Туда троллейбусы ходят, стыдно! Тоже мне — маршрут для поиска!
Все эти насмешки мне пришлось выслушивать молча.  Лишь один голос прозвучал в мою защиту:
— Ребята, давайте дослушаем до конца!
Это была Виктория. Я посмотрел на неё с благодарностью и продолжал:
— Левая дорога вела через Терновку, Куриловку, Берёзовую рощу… Мой дед был заядлым рыбаком и вспоминал, что самым рыбным в тех местах считалось озеро Алёксово. Чистое, глубокое, лесное. Двое вожжей  вязали, чтобы измерить глубину!
Наступила тишина. Название казалось знакомым, но вспомнить никто не мог. И тогда подал голос профессор.
— В детстве я жил в Ахунах, друзья. У нас там тоже рыбные места: всё же старица Суры. Но заядлые рыбаки ходили на Алёксово...
— Там и сейчас рыбачат! — добавил я. — Сетями запрещено, а на удочку — пожалуйста…
— Постой, постой! — возмутился Лёха. — Я сам рыбак. Почему не знаю?
— Молодой потому что, — улыбнулся я. — Мы с тобой ещё не родились, дружище, когда поперёк Суры возвели бетонную плотину. Пойма пошла под затопление, а вместе с ней и все озёра...
Я указал на схему. На ней голубой чертой значился большой водоём.
—  Появилось Сурское водохранилище. Длиной свыше тридцати километров, шириной три и более. Я читал наши газеты тех лет. Везде его зовут Сурским морем, фотографируют орошаемые поля, на которых собирали рекордные урожаи овощей!
Профессор улыбнулся:
— Было, было такое, друзья мои. Всё, что к юго-западу и северу от моря, называли «Большим огородом под городом». Вплоть до зимы оттуда шли грузовики с капустой, морковью, свёклой… А с восточной стороны, там, где к морю примыкал Золотарёвский лесной массив, организовали рыбхоз. 
Я развёл руками, как это делают иллюзионисты в цирке: 
— Было Алёксово озеро — и нет его! Звали «лесным», но перед затоплением деревья спилили, вывезли. А многие и название не знают: ведь шестьдесят лет прошло!
Выдержав паузу, я воскликнул:
— Но оно есть, друзья мои! И такое же рыбное, такое же чистое, такое же глубокое! 
Искатели переглянулись.
— Так это что же?.. Ты предлагаешь искать в Сурском море?! — удивился Алексей. — У него зеркало воды — километров сто в квадрате, не меньше!
Я усмехнулся:
— Марианская впадина — в центре Тихого океана. Там тоже приличное зеркало, а впадину находят, кому надо.  Почему же озера должны гулять туда-сюда обратно?
Новая пауза…
— Я был на платине, друзья, беседовал с главным инженером... Бывшее Алёксово — на своём месте! Никуда оно не делось!
Раздались аплодисменты.
— Инженер показал мне схему затопления. Озеро — на глубине двух метров от поверхности водохранилища. Нужны будут пара солидных шлюпок, акваланги, щупы, современная аппаратура… Морское собрание обещало помочь…
Мой пылкий товарищ тут же загорелся от радости:
— Так ты предлагаешь золотишко в море искать, Макс?.. Ловко! Дайвинг — это по мне!
Я убавил его пыл.
— Ну, во-первых, Пугачёвские монеты были в основном серебряные. А, во-вторых, золотоискатель — это несколько иная профессия, Лёша. Им главное — набить свои карманы и ни с кем не делиться. А мы ищем тайны истории, чтобы сделать их достоянием гласности.
— Ну а если при этом сокровища надыбаем?.. Что? Спрячем обратно или как?.. 
Спасибо профессору, он вставил своё учёное слово.
— Максим прав, друзья. Мы прежде всего историки и лишь потом кладоискатели. Найдём что-нибудь ценное? — значит, поможем в расследовании тёмных пятен старины глубокой. Ну а нет?… Вы знаете закон научного поиска: отрицательный вариант — тоже вариант! 
Я погрозил Лёхе пальцем.
— Понял, «Монте Кристо»? Всё, что найдём, отнесём в краеведческий музей!
— Да понял я...  что с тобой каши не сваришь. 
— Как раз очень даже сваришь! Будем жить в палатках, уху готовить на костре, песни петь под гитару… Чего тебе ещё надо, бродяга?!
Лёха махнул рукой: он сдался окончательно. А я решил добить оставшихся скептиков:
— Между прочим, братцы, на том берегу Сурского моря — чудесный сосновый бор. Там ручей протекает с хрустальной водой: Акулька называется. В старину почему-то связывали эти имена: «Акулька» и «Емелька»…

 Мы спорили и смеялись до глубокого вечера. Секция одобрила мой проект. Оставалось утвердить его у чиновников, что бывало не просто.
 —  Ничего, сержант, пробьёмся! — сказал профессор, когда мы остались вдвоём. — Наш ректор, ты знаешь, — боевой генерал! Главное — доказать научный факт: это озеро и есть «Пугачёвское»!
— А если нет?
— Докажем обратное… Но я почему то верю в твою гипотезу, Максим.
— Спасибо, профессор!
Он отмахмурился.
— Вот только не надо благодарностей! Неужели ты думаешь, что я поддержу заведомо провальный, авантюрный проект?.. Я анализирую факты! — Профессор прищурился, будто заглядывал в далёкий Восемнадцатый век. — Правобережье Волги — это и триумф, и бегство Пугачёва. Он ещё царствует, правит, его воинство растёт… Но именно в нашем городе он почувствовал: всё, петля сжимается! Надо бежать… и при этом освободиться от лишнего груза. 
— От серебра?..
Профессор задумался.
— Мне кажется, это была последняя ночь, когда за ним никто не следил. Дальше будет сплошная погоня: Петровск, Саратов, Царицын, Чёрный Яр… Не верится, что сотни вёрст Пугачёв скакал с тяжёлыми сундуками в карете…
— Я тоже не верю, профессор. В отличие от наших лесов, впереди — сплошная степь. Видно всё как на ладони, даже ночью!
— Он поступил, как мудрый флибустьер. Те прятали свои сокровища на тихих островах — и делали это до того, как покажется погоня! 
— Меня одно волнует, профессор. Нас не могли опередить?.. Ведь были же хозяева этого озера, этих угодий?..
Профессор потрепал свою бородку.
— Всё может быть, сержант. Ведь 250 лет прошло без малого! Но вот что характерно. До сих пор нет чётких доказательств того, что «казна Пугачёва»  найдена. А это несколько тяжёлых сундуков!
— Я прикинул, профессор, — на вскидку… Серебряный рубль весил 20 граммов, а казна нашего города — 13 тысяч рублей серебром… 
Он отмахнулся:
— Заранее подсчитывать не будем, Макс: плохая примета. Но вот что характерно. О Кривом озере говорили всегда: до революции и после. То монету поднимут со дна, то обломок старинного сундука…
— А в самом деле?
— Вряд ли. Если бы действительно нашли, о! Перекопали бы всё озеро! Тот же владелец — и осушит бы, и выкопал!… 13 тысяч червонцев того стоят!
— Это да...
— А вот Алёксово не упоминается ни разу. Мне кажется, это хорошая примета. Значит, в нём никто ничего не искал…
— До нас, профессор!

                МИР  НАКАНУНЕ  БЕДЫ

  Когда я спустился в вестибюль, все студенты уже разошлись, оставалась одна Виктория. На ней была белоснежная шубка из искусственного меха, и это искренне понравилось мне. Не люблю, когда пушных зверей убивают. Они не виноваты в том, что природа наградила их чудесным мехом.
— Кого ждём, Снегурочка?
— Вас, Дедушка Мороз. Хотела поздравить...
— Ну, это еще не полный успех. Будут другие проекты, кому-то они покажутся лучше…
— И что тогда?
— Ну что?.. Каждый может выбрать по душе. Те, кто любят времена Пугачёва, рыбалку, дайвинг, пойдут со мной… А мне много и не надо. Три-четыре дайвера, столько же на вёслах, одного «летописца», чтобы дневник вести…
Мы вышли на улицу. Был сказочно прекрасный зимний вечер: морозный воздух, звёзды на небе, скрипучий снег под ногами… 
— А можно, я буду вести дневник, Максим? Почерк у меня хороший,   планшет всегда при мне, фотографирую…
— Тебе 17 лет, Виктория! Не дай Бог потонешь?.. Прости, но мне твой папа-хирург вырежет всё, что можно!
— Я плаваю не хуже вашей Жанны!.. А дневник вести можно на берегу. Поставить шатёр, в нём стол, рабочие карты, два стула…
— Почему два? — не понял я. 
Вопрос о Жанне отпал самим собой.
— Потому что это будет штаб поиска. Первый стул — для командира, для вас. Ну и… для помощника…
Я усмехнулся.
— В армии его называют начальник штаба… Быстро ты нас распределила!
— Ну а что, Макс? Одно дело сидеть в лодке, записывать на коленке… Где качнёт, где водой зальёт… И совсем другое — на берегу, под шатром… Ни дождя, ни ветра. Современная аппаратура, фотография, связь… Это всё для дела, не просто так.
Я усмехнулся.
— Ты всё предусмотрела, молодец! Ну что же?.. Я подумаю.
— Ещё и подводные съёмки нужны. Если уж делать, так всё основательно! 
За разговором мы прошли полпути. От бывшей Дворянской свернули к Садовой, повернули к скверу, где прежде была крепость…
— Макс, а можно, я спрошу?
— Валяй!
— Этот Алексей… Он то и дело встревал. Почему?..
Я рассмеялся.
— Характер такой… А в целом нормальный парень, спортсмен, гитарист. В походе с ним весело!
— А что он сказал насчёт Суворова?
— Ты тоже заметила?.. Видишь ли, девочка, в истории бывали случаи, не всегда понятные потомкам. Тот же Суворов известен нам как прославленный полководец, генералиссимус… Не так ли?
— Конечно!
— Но он ещё и подданный Её Императорского Величества!.. Ты, как историк, это должна понимать…
— Я понимаю. Он воин! Есть дисциплина...
— Правильно. В 1774 году ещё шла война с Турцией, и лучшие полководцы были там… Но здесь, в Поволжье, бушевал Пугачёвский бунт. Его армия перешла на правый берег Волги, отсюда прямая дорога на Москву! И матушка Екатерина посылает на Волгу генерала Суворова.
— Никого другого не нашла? — проворчала Вика.
— Ну, положим, это ещё не тот Суворов, которого  мы знаем. Ему сорок лет, ещё не было ни Очакова, ни Рымника, ни Измаила… И едет он в Поволжье с большой неохотой.
— Почему?
— Потому что сражаться со своими не так престижно, как с иноземцами… Короче, к главному сражению Александр Васильевич… опоздал!
— А какое главное?
— У Чёрного Яра. Там Михельсон разбил Пугачёва вчистую!  А следом его скрутили бывшие друзья — заговорщики.  Таким образом, Суворову достался уже пленный бунтовщик. 
Виктория спросила тихо:
— Не пытал?..
— Ну что ты, милая!? Суворов полководец, а не палач! Когда к нему привели Пугачёва, он прежде всего приказал его развязать, накормить… Они разговаривали всю ночь. Герой Крыма с интересом слушал героя крестьянской войны…
— Понятно.
— Когда Екатерине донесли об этом, она была очень недовольна. «Участие Суворова в этом деле было не большим, чем моей домашней собачки» — записала в своём дневнике:
— Обидно!
— Может быть. Но в глазах потомков Александр Васильевич остался только Великим Полководцем! Никак не душителем народных восстаний!
Мы были уже возле Камня, с которого глядел Пугачёв — молодой, горделивый, на боевом коне.
— Сколько ему здесь? 
Я прикинул:
— Родился в 1742,  в нашем городе был в 1774-м. Стало быть…
— Тридцать два! — первой подсчитала Виктория. — Здесь он ещё полон сил…
— Он Царь! Его почитают, любят… А если будут «чёрные дни», то где-то здесь он припрячет свои серебряные сундуки.

Я проводил Викторию до её подъезда. Свет у них  не горел…
— У тебя или нет никого, или спят уже? 
— Брательник бегает с друзьями. Ему 15, в таком возрасте домой не загонишь.
— Это да.
— А мать с отцов в больнице. У них теперь каждый день какие-то совещания… Вирус какой-то…
Я вспомнил Высоцкого:
— Очень вырос в целом мире
     Гриппо-вирус, три-четыре,
     Ширится, растёт заболевание!..
— В целом мире не знаю, а в Китае что-то непонятное творится…

Прошёл месяц и, вслед за Китаем, по всёму миру начало твориться невообразимое. Отменялись полёты и поездки, занятия в школах и вузах, футбольные матчи и олимпиады… Жизнь замерла!
Всем — и молодым, и старым — было велено сидеть по домам, и сколько времени продлится «домашний карантин», никто не знал.
— А мои, наоборот, целыми днями в больнице! — вздохнула Виктория. — Пандемия называется!            
               
               
           ПОЖАР  НА  УЛИЦЕ  МОСКОВСКОЙ

В апреле, в смутные дни пандемии, случился пожар. Загорелся старинный двухэтажный дом — бывший купеческий.
Их начали строить после того, как в Диком Поле, по указу царя Алексея Михайловича выросла крепость для защиты от кочевников. Они нападали ещё не раз, но в мирные времена уже кипела своя жизнь — хлеборобная, мастеровая, торговая… В полях за крепостью сажали хлеб, пасли стада…
Потом и землю стали раздавать, дома строить, у каждого появилась своя слобода: пушкарская, стрелецкая, кузнецкая… Лишь купцы рассуждали хмуро:
— Случись кочевникам нагрянуть, вы на коня и внутрь! А нам ещё   товар собрать, то да сё… Быстрее без головы останешься, чем добежишь до крепостных ворот…
Впрочем, однажды и ворота не помогли. Горожане отворили их сами, когда подошёл Мишка Харитонов — правая рука Степана Разина. Он велел повесить сурского воеводу Елисея Лачинова, пограбил, что мог, и умчался прочь: по стопам шло войско царя Алексея.
Но вот уже сын его, юный Пётр, стал наводить армейские порядки, присмирели враги и внешние, и внутренние, кочевники вовсе пропали. И купцы решились: стали строиться «за крепостью».
Они давно облюбовали северо-западные ворота, с которых начиналась главная дорога — на Москову. По ней когда-то пришли из Москвы первопоселенцы,  многие из них сами были москвичами, а потому любили её особо.
 Первый этаж клали из кирпича.  Здесь размещали лавки, склады, мастерские… Отсюда на городскую улицу выходили крепкие двери и главные вывески: «Меховая лавка купца Зайцева» или «Скобяные товары братьев Глуховых»...
Второй этаж рубили из толстых брёвен, которые везли из соснового бора.  Любили купцы свежий дух смолы сосновой, большие залы делали просторными и высокими — до двух саженей с гаком!
Но тепло любили тоже, а потому в купеческом доме было немало печей, облицованных красочной керамикой, надёжно защищенных от огня. Кто-кто, а купцы понимали, что пожар лишит их всего на свете, а потому строго следили за печами и трубами, охотно  скидывались на новую городскую каланчу  или быструю тройку для пожарной команды.
 
Триста лет улица Московская считалась лучшей в городе,   нарядной, как пава! Вершину холма венчал горделивый кафедральный собор, рядом с ним Дом Губернатора, казённые палаты, а вниз, к Сенной площади, спускались купеческие дома. Из них на главную улицу глядели зеркальные окна и золочёные вывески: «Питейное заведение купца Будылина», «Посудная лавка Данилы Зоткина»…
Но пришли иные времена, и купцы, отшумев в годы НЭПа, кто сбежал за границу, кто пропал в лагерях… В домах купеческих поселились иные хозяева, в каждом зале по семье. В Бога они не верили, в домах смолили самокрутки, и  пожары стали делом нередким.
  Менялись названия прежних улиц. Взамен Троицкой, Никольской, Соборной, Дворянской появлялись имена вождей — своих и заморских...  И только улица Московская оставалась прежней. Наверное потому, что в названии её не было ничего церковного или царского, а столица государства Российского вновь вернулась в Москву...  Но факт остаётся фактом: менялись витрины и вывески, вместо скобяных товаров стали продавать компьютеры, но в целом купеческие дома на улице Московской оставались те же самые. Первый этаж из кирпича, второй сосновый и высокие зелёные чердаки.
 
И вдруг — пожар!
К счастью, произошло это ранней весной, вечером. Языки пламени вырвались из-под крыши старого дома и были тут же замечены пожарными… Они прибыли быстро, работали профессионально, и очень скоро возгорание удалось полностью устранить. 
Щедро залив обгоревший чердак водой, пожарные уехали, оставив на растерзание  журналистам своего заместителя по связи с общественностью.
— И всё же, товарищ майор. Кто поджог?.. Бомжи?..
— Имеете в виду лиц без определённого места жительства? — деликатно уточнил майор. —  Расследование покажет. Дом в последнее время не эксплуатировался, хозяин подготовил его к капитальному ремонту… А пустое строение — это всегда соблазн для отдельных элементов, сами понимаете…
— Но ведь была охрана?
Майор развёл руками.
— Охранники клянутся, что никто посторонний проникнуть в здание не мог… Но в крыше пробоина! Откуда?!.. Судя по всему, с той стороны, со двора, и началось возгорание.
— А вы сами как считаете, майор?.. Забрались погреться, развели костер...
Главный огнеборец усмехнулся:
— Гроз в апреле не бывает, господа. А забраться на чердак в принципе можно. Вон деревья какие! — Он указал на могучие тополя рядом с домом. — А мы предупреждаем владельцев: пилите старую древесину, не дожидайтесь неприятностей!
— А тополя особо. Пух как порох! Кинул спичку, и привет!
— Вот именно! Вы сами всё прекрасно понимаете, — одобрил майор. — И вообще, друзья… Вы знаете сегодняшнее положение дел: коронавирус, пандемия и всё такое… Давайте расходиться… Не будем искушать судьбу…
Журналисты поворчали и разошлись.


                ЧЕРДАЧНЫЕ  СОКРОВИЩА

Наступила ночь. Вездесущие мальчишки пробрались на чердак и, подсвечивая фонариками, стали изучать чердачный «интерьер»: старинные вещи, которые веками складируют на чердаке.
— Ну и как?
— Не знаю. Вот этот патефон… или как его? возьмут, пожалуй…   
Имелись в виду владельцы антикварных магазинов. На подростков они глядели хмуро, их «товар» беспощадно критиковали, но он же вскоре красовался на витрине и стоил гораздо дороже, чем запрашивали пацаны.
— Но повозиться придётся…
— Это понятно!
Перед тем, как предложить антиквару, «товар» приходилось мыть и чистить до блеска — «доводить до ума».
— Люстра старая… На ней не лампочки даже — гирлянда для свечей!
— Круто!
— А у тебя что?
— Горка называется. В ней графинчики ставили, бокалы с вином…
— Сейчас нет?
— Одни мухи...
— А ты что надыбал, Кирюха?
— Коробку какую-то с бумагами…
— Если деньги старые, то возьмут! Ассигнации, керенки, хрущёвки…
— Да нет… Здесь письма какие-то в конвертах…
— Это вряд ли… Кому их впаришь?.. 
— Сестрёнке предложу. У неё друзья студенты, этим всё надо…
Сквозь разбитую крышу кто-то заметил фонарики, раздались голоса, и мальчишки моментально скрылись. На шум явился охранник, для острастки выстрелил пару раз из травматики… Вновь приехал хозяин…
— Охрана не дремлет? Молодец! —  похвалил он, но впредь велел его не будить и уехал в ночной клуб.
               
Дома тот, кого звали Кирюхой, спросил у старшей сестры:
— Ты о пожаре слыхала, Вика?
— На Московской?..  По всем каналам показывали. А что?
— Ничего. Старинный дом, триста лет стоит, не меньше… На чердаке рукописи новгородские…
— А грамот берестяных не было?…
— Шутишь? — обиделся брат. — Ну как знаешь. Я найду, кому пристроить. 
Сестра насторожилась:
— Ты что?.. Лазил туда?!.. Смотри, доиграешься, Кирюшка! Когда-нибудь пришибут тебя на этих чердаках! 
— Не пугай. В первую ночь после пожара никто ничего не бомбит, боятся.
— Ты один такой смелый?.. Нет, я всё же расскажу отцу!
Отец был строг, и только это могло напугать юного поисковика. 
— А это не честно, сестрёнка! Старые дома — моё хобби, ты знаешь.
— Ну хорошо. Что у тебя там? Рухлядь какая-нибудь?
Он принёс из своей комнаты толстую картонную коробку, мокрую с одной стороны…
— Пожарные залили. Но бумаги внутри — они почти не пострадали…
— Дай сюда!
Брат спрятал находку за спиной.
— Не обижайся, сестрёнка. Товар-деньги-товар, сама понимаешь… 
— Барыга! 
— А ты чистюля! Это легко: сидеть дома, смотреть телек… А другие в это время под пули лезут…
— Так-таки пули?! — всерьёз насторожилась сестра.
— Ну стрелял охранник… Из травматики, по моему…
— Нет. Придёт отец, я скажу, чтобы сам тебя стерёг, с меня хватит!
Брат усмехнулся:
— Предкам теперь не до нас... В больнице полный карантин!
— А ты и рад?.. Это твои родители, между прочим!
Сестра достала деньги и бросила на стол столько, сколько сочла нужным.
— Забирай и марш к себе! Сегодня из дома ни на шаг!
Кирюша собрал добычу и хмуро побрёл к себе.
— Чтобы ещё раз — родной сестре?!.. Да ни в жисть!
 — Учи уроки! Приду, проверю.
Сказав это, она распахнула коробку и выложила содержимое на диван… 
               
Я ещё не проснулся как следует, когда раздался телефонный звонок. Звонила Виктория.
— Ты смотрела на часы, девочка? Я всю ночь работал, между прочим… 
— Ну извини, Макс. Так хотелось поделиться новинкой!
— Что?.. Нашлась библиотека Ивана Грозного?..
— Вчера горел дом купеческий на Московской… Ты в курсе?
— Конечно. Особняк семнадцатого века... Пожар небольшой, затушили быстро… А в чём дело?
— Да так… У меня в руках картонная коробка… слегка мокрая. Пожарные заливали чердак водой… Ещё немного, и пропиталась бы насквозь…
Остатки сна вылетели у меня из головы.
— Не будем уточнять, что и как… Скажи главное: то, что внутри, не всё промокло?
— Чуть-чуть... Но я разложила на диване, сейчас сохнут… 
— Будь дома, Виктория! Я сейчас спущусь…
 
Дверь была приоткрыта.
— Входи, Макс! Тебе чай или кофе?
— Чай, но позже. Прежде покажи свою находку.
— Пойдём. 
Она провела меня в свою комнату и выложила на стол большую картонную коробку — бурую от времени и влаги.
А оглядел её, понюхал… Пахло прелостью и  стариной глубокой…  В руки не взял.
— Ты знаешь наш принцип, Виктория?
— «Мы, как Бендер, чтим уголовный кодекс!»…
— Именно так, девочка. С государством шутки плохи! На первом курсе, когда был таким же, как ты,  меня приняли за «чёрного копателя», отвели в «обезьянник»…
— И что же?
— С большим трудом удалось доказать, что я внештатный сотрудник краеведческого музея.
— А это, действительно, так?
— Конечно! Свой первый экспонат я представил ещё школьником: фрагмент чугунной ограды старинного монастыря. 
— Здорово!
— Ты пойми, Виктория. Искатель — это такой же археолог, историк, учёный, в конце концов! А ученые жуликами быть не могут.
Она порозовела.
— Это мальчишки. Когда пожарные уехали, они забрались на чердак и нашли всякую всячину. В том числе эту коробку...
— Не украли?
— У кого?! Письма дореволюционные, с ятями и ерами… 
— Проверим.
Даже пустая, коробка была увесистой. Я заглянул внутрь…
— Судя по всему, она служила для упаковки книг большого формата…
— Типа энциклопедий? Эфрона и Брокгауза?..
— Вполне возможно.  Само содержимое  выставили в книжный шкаф, а коробка могла и пригодиться. В ней удобно хранить и старые письма, к примеру…
— Вот эти?
— А почему бы нет?
На диване Виктория разложила два десятка старинных конвертов  с давно сломанными сургучными печатями. 
— Сколько их?
— Двадцать два. Все перевязаны розовой лентой. Она старинная, шёлковая, явно женская. 
— Уточним.
На всех конвертах был единый адрес: Поволжье, улица Московская, тот самый дом, где случился пожар. Но отправлены письма из разных мест: из Москвы, Вильно, Парижа…
— Путешественник? 
— Возможно...
Я взял одно из писем, начал доставать его из конверта.
— Осторожно, Макс. За столетия они так ссохлись, что стали как пергаментные. 
— Но ты одно вскрыла уже?..
— Для этого пришлось разогреть его над тёплым паром, потом пропустила на принтере…
— Молодец!.. Ну и где тот первый манускрипт?
— Вот он…— Она подала мне пару страниц с текстом настолько мелким, что прочитать его, казалось, не было никакой возможности.
Я почесал в затылке.
— Мда... Так писал Ваня Жуков на деревню дедушке.
Виктория улыбнулась.
— Нашего зовут Николкой. По моим расчетам, он совсем мальчишка, лет 15-16. Но умный, совестливый... Таких сегодня мало.
— Это почему?
— Он пишет своей матери и обращается к ней на Вы. «Милая матушка, я пишу Вам!»…   
— Да, сегодня это звучало бы оригинально. А по существу. Что ты о нём узнала?
— Первое то, что он родом из нашего города. Все они: дед, мать, отец, дети — жили в том самом доме, откуда коробка с письмами.
— Где был пожар?
— Вот именно. Потом отец умер, а Николку взял к себе брат матери, его дядя.
— Что значит «взял к себе»?   
— Очень просто. Дядя живёт в Москве, торгует… А старшая сестра осталась вдовой с кучей ребятишек… В таком случае грех не взять племянника к себе.
Я усмехнулся.
— Тем паче, что у дяди своя лавка. Приказчиков издавна набирали из числа мальчишек, чтобы меньше платить.
Хотел читать дальше, но Виктория улыбнулась.
— Ну ладно, не мучайся, Макс.. Я набрала первое письмо на компьютере —   без ятей и еров... Современный шрифт, всё чистенько…
Я оценил её благородство:
— Всё ночь сидела? 
— Какая разница? У нас теперь карантин: ночью работаем, днём спим!
— Ну тогда… приступай!
Виктория села за стол и начала читать.
 
                К  НЕБУ ВЫШЕ  —  К  БОГУ БЛИЖЕ
   
«Здравствуйте, милые мои маменька,  бабуле, братья, сестрицы любимые, тётка Дарья и все, кто меня помнит и любит… 
Доехали мы без приключений, ночевали на постоялом двору, а когда и в дороге можно было вздремнуть. В кибитке нашей просяная солома, лежать на ней тепло и мягко, будто в деревне на сеновале. В синем небе облака плывут, где-то там — святые угодника, ангелы небесные, души светлые… Среди них обязан быть и батюшка мой… Он жил праведно, строил храмы Господни — нешто это не зачтётся ему на том свете?..
Один из них  — собор Преображенский — мы увидели в Спасске. И такой он красивый, что голова кругом!   
— Любил отца? — спросил меня дядя.
— Очень!
— Большой был мастер, царствие ему небесное! В Москве церквей тоже много… сорок сороков… А этот, пожалуй, не хуже их!
Затем мы ехали по тамбовским землям. Леса там глухие, мрачные…
— А что? Волки здесь водятся? — спросил я.
— Известное дело! — усмехнулся Кузьма, дядин кучер. — Тамбовские леса без волков не бывают.
Я прижался к дядюшке.
— Не пугай мальчонку! — укорил он возчика, а мне сказал: — Какой же ты мужик, если в апреле волков боишься? Это зимой они голодные, злые, а по весне в лесу еды хватает…
Дядя говорил много, рассказывал вещи забавные и поучительные.
— Лавка мне от тестя досталась.  Поначалу и товара в ней было не много, и место не бойкое. Помнишь, Кузьма?   
— Как не помнить? — согласился кучер. — Неказистая была лавчонка, что и говорить. 
— Первое, с чего я начал, это человека нашёл знающего. Старичка одного, отставного капрала. Он, паразит, и выпить не дурак, но дело своё знает!  Как считаешь, Кузьма?
Возчик широкой улыбке:
— Захар Захарыч?.. О! Этот дока!
— Составили мы с ним полный реестр всего, что имеем. Я писал, Захар цены называл. Да какие цены! — ты не поверишь, Николка. Иная   пищаль времён Алексея Михайловича дороже тройки лошадей стоит!
Я вынужден был поверить, матушка, поскольку ничего не смыслю в ружейных делах.
— Затем стали мы писать в газеты московские. Так и так, мол: «Проездом из Дамаска спешите видеть коллекция старинных ружей, сабель, кинжалов в известной оружейной лавке Савелия Боброва на Варварке»… 
Дядюшка даже руки потёр, восхищённый своей проделкой.
— И пошёл, пошёл народ!.. 
Усмехнулся и Кузьма:
 — Иного охотника хлебом не корми — дай потолкаться в оружейной лавке…
Дядя погрозил мне пальцем:
— Ты учти, Николка: знатные господа в моей лавке бывают! Их благородия офицеры, унтера, капралы… Отставных много — старичков. Им дома сидеть скучно, а среди своих — о! Как начнут вспоминать былые битвы, доказывать, спорить — не лавка, а военный штаб, честное слово!
Хозяин и кучер весело смеялись.
— Рядом молодёжь крутится, прислушивается к старшим... Тут и наш Захар вдруг вынырнет из-за стойки, новый штуцер покажет воякам: «А что об этом скажете, господа охотники? Нарезное, только что из Бельгии, штучная работа!» Да так ловко провернёт, сатана, что хоть на рубль, но продаст дороже!

Мы добрались до Коломны, переправились через Оку-матушку, долго ехали вдоль Москвы-реки … Дядюшка иной разговор затеял:
— Ты, Николка, будь в Москве похитрее, не каждому слову веру давай. Тут такие есть фармазоны — на мякине проведут! Один прикинется сиротой казанской, другой барином знатным, третий земляком твоим… Этот манит, второй пугает, третий мелким бисером рассыпается…
— Это зачем? — не понял я.
— Да чтобы денежки твои прикарманить, вот зачем!
— А их нет у меня…
— Будут!..  К примеру, дал я тебе пятиалтынный, чтобы нужному человеку отнёс… А по дороге тебя перехватит этакий выжига, цап-царап — и ваших нет!
— Как же это?.. А я не дамся! — крикнул я и показал кулак.
Дядюшка ухмыльнулся.
— В карман к тебе он не полезет. Он тебя так обведёт, что сам всё выложишь и ещё спасибо скажешь!..
И много всего прочего в таком же духе. Так, что когда подъезжали к Москве, я уже боялся её, как чёрт ладана!
Дом у дядюшки справный, в два этажа, во дворе конюшня, ещё какие-то клетушки, за ними яблони в цвету… Красиво, чистенько кругом, залюбуешься!
— Вот тут и живём, — сказал горделиво Савелий Карпович. — Запоминай, Николка: Зарядье называется. За рядами торговыми значит. Понял?
— Да.
— Собственный дом купца Боброва — оружейника с Варварки. Москва большая, ежели заплутаешься, Зарядье тебе любой подскажет, а уж здесь меня каждая собака знает!
На крыльцо вышла красивая барыня в ярком сарафане, поцеловала мужа и обернулась ко мне:
— Это Полины Карповны сынок такой вымахал?.. Николка?.. Ну иди, поцелуемся, племяш дорогой!
А следом из дома выскочили две их дочки, Марьюшка и Дуняша, сделали нам модный реверанс, потом нянька привела пятилетнего Ефимку, кормилица вынесла годовалого Никитку…
   Я, маменька, выложил подарки от тебя, кланяться велели. Помолились и сели ужинать…
Спать меня положили на самом верху, под крышу. Дядя сказал:
— Мансарда называется. Запоминай, Николка, в Москве много новых слов узнаешь. Здесь и будешь жить до осени. Как говорится, к небу выше — к Богу ближе!
Кивнул в окно:
— Вот она, Москва-Матушка! Всё, что за рекой, Замоскворечьем называется, с этой стороны — Китай-город, а стена великая — это сам Кремль-Батюшка!
Уложил меня дядя на сеновал, накинул тулуп — да такой тёплый, что зимой на снегу можно спать! Потрепал меня за кудри и ушёл.
Уснул я как убитый. А утром подбежал к окну — и глазам своим не верю!  По всей Москве храмы белые с золочёными куполами и сияют так, что глаза зажмуряются… По Москве-реке баржи плывут, возле нас на пристани останавливаются… По мосту телеги с грузами — тоже мимо башни Кремлёвской.... 
Такой увидел я Москву, маменька. Живу теперь в Зарядье, возле храма, куда хожу Богу за вас молиться, а что дальше будет, то Ему одному ведомо. 
Засим остаюсь верным сыном вашим Николкой».

Виктория прочитала письмо, посмотрела на меня:
— Ну как?
Я пожал плечами.
— Не литератор конечно, но пишет не дурно паренёк. А что касается Спасо-Преображенского собора, то действительно был такой. Старушки до сих пор вспоминают, каким красивым был!
— А что? Нет уже?
— Увы, моя милая. Построен в 1810 году… возможно, и отцом Николки… А взорвали в 1967-м…
Она искренне удивилась:
— И после войны взрывали церкви?!
— Представь себе, девочка… Кому мешала эта красота? — непонятно…

                ОРУЖЕЙНАЯ ЛАВКА

Дальше мы стали работать на пару: один читает, другой набирает на компьютере. Естественно, что такой метод ускорил работу, и вот уже второе письмо Николки лежит перед нами. Теперь читаю я:
«На следующий день, матушка, повёл меня Савелий Карпович на Варварку.
— Запоминай хорошенько, парень, дважды показывать не буду!
И мы пошли вверх от Москвы-реки до Красной площади — по Васильевскому спуску. А назван он в честь дивного храма. Ты не поверишь, матушка: дюжина куполов и ни один на другой не похожий!
— Собор Василий Блаженный, — сказал дядя. — От него налево пойдёшь — в Кремль попадёшь, в Спасскую башню. А на право — к нам, на Варварку.
Красная площадь вся запружена лавками да палатками, в них чего только нет! Фарфор саксонский, шёлк китайский,  ситец  англицкий…  И все торговцы — моего дядюшки друзья закадычные. 
— Давно тебя не было, Савелий!
— Где пропадал?
— На родину ездил, братцы, в Поволжье. Шурина хоронил, царствие ему небесное! — перекрестился дядя и показывал на меня. —  Сироту к себе взял. Племянник мой, Николка…
Торговцы оглядывали меня с ног до головы.
— Рослый парень! В лавке пригодится.
— Пригреть сироту — дело доброе!
— Бог тебя не оставит!
 Дядюшка кивал:
— В Москве первый день… Вы уж его не обижайте, братцы!
— Не обидим.
— Пущай привыкает!
Так свёл меня дядя с друзьями своими, и стал я здесь, на углу Василия с Варваркой, уже не совсем чужим человеком.
Мы пошли дальше по кривой людной улице со старинными теремами.
— Вот она, Варварка! Здесь бояре жили в древности, — уважительно говорил дядюшка. — Вот в этом подворье — сами Романовы, от которых царский род пошёл!
Я удивился, маменька. С детства привык думать, что Государи  императоры живут в далёком Петербурге, в высоченных дворцах… А здесь — терема, подворья, переходы — все маленькие, будто сказочные!
А дядюшка шёл по Варварке весело, оглядывал её закоулки с любовью.
— С малых лет я здесь! Таким же был, как ты, Николка. С кем только мы не дрались, варварские?!.. С ильинскими, никольскими… С Охотного ряда забегали пацаны, с Тверской, с Арбата… Варварка спуску никому не давала! — и он показал тяжёлым свой кулак.
Мы остановились, и Савелий Карпович кивнул на окно, за которым виднелись утиные чучела, охотничьи ягдташи, рыбацкие снасти…
— Здесь что продают, Николка?.. Ну-ка угадай!
Вы знаете, матушка, что на охоту я отродясь не ходил, но рыбачить люблю… и первым делом кивнул на удочки:
— Для рыбалки?
— И охоты тоже! — гордо добавил дядя и кивнул на вывеску, что висит над дверью. — Читай!
 «Оружейная лавка Савелия Боброва» — прочёл я.
— Запомнил?
— Запомнил, дядюшка.
— Ну тогда — заходи!
  Я вошёл — и едва не выскочил обратно со страху. Напротив двери стоял огромный медведь и держал серебряный поднос в лапах. 
Дядя увидел мою оторопь и смеётся:
— Что? Испугался, дурашка?
— С непривычки, — сознался я. 
— Этот не тронет, он смирный. И вообще, оглядись, что да как, они подскажут, — он кивнул на приказчиков и объявил им: — Это новый товарищ  ваш, зовут Николка. Расскажите ему, что да как, а я к себе пошёл. 
И ушёл в закуток, который так и зовут здесь: хозяйский. Следом прошмыгнул здоровенный малый с рябой кожей на щеках — старший приказчик.
А я уже пригляделся к медведю и даже стукнул ногтем в блюдо — зазвенело.
— Это для чего?
— Для визитных карточек, — сказал парень моих лет, которого зовут   Гришаткой. — Пришёл ты ко мне в гости да не застал; кладёшь карточку на серебро и — адью!
— И что же?
— А ничё… Я вечером пришёл,  глянул на карточки и вижу, кто меня домогался...
— Ловко! 
— Господа таких медведей нарасхват берут! Не успеваем новые заказывать.
— Охотникам?
Он рассмеялся:
— Скорнякам, деревня! Есть, которые мягкий мех выделывают, рухлядь называется. А есть, которые зверей целиком, с головами. Это чучела. Вон, видишь? — и указал вверх, на стену.
  Оттуда, как живые, глядели на меня головы волков, кабанов, лосей, тетеревов… А сами стены увешены заморскими коврами, на них висят ружья, сабли, кинжалы…
— Ну как?
Я почесал в затылке и вспомнил дядю: «Ничему в Москве не удивляйся — за умного сойдёшь». 
— Да ничё…
В это время от хозяина вышел старший приказчик, оглядел меня с ног до головы и сказал: 
— Дома как хошь, а в лавке будешь зваться Ник, англичане любят. Спроси у хозяина денег, сходишь к цирюльнику, в баню, сюртук себе справишь, косоворотку… Герман поможет, — и кивнул на Гришатку, которого здесь тоже зовут по-иностранному. — Да помни, парень: старшего приказчика уважать надо! — и он, тайком от дядиного закутка, показал мне свой кулак — огромный, как волжская антоновка. 
Так что теперь, маменька, вы своего сына не узнаете. Волосы у меня завитые, сюртук на мне, панталоны, яловые сапоги гармошкой и даже цепочка на поясе… Хозяйские дочки говорят, что я стал похож на графа, но какого именно, уже не помню. А всё, что осталось из дядиных денег, пришлось отдать старшему приказчику — так положено, он сказал.

Итак, живу я у дяди, служу в его лавке. Старший над нами Парфён Силыч. Хозяин зовёт его просто Парфён, но мы за такую вольность можем и по уху схлопотать, потому как драться старший приказчик шибко горазд.
Как-то с улицы крики раздались, вбежал Парфён Силыч, бросил мне на прилавок свинчатку и приказал:
— Спрячь!
Я сунул свинчатку в коробку для грузил, и тут же в лавку ввалился городовой, за ним какие-то люди. Все кричали и указывали на Парфёна:
— Жулик!
— Драться честно надо, а у него свинчатка в кулаке!
Но городовой, обыскав Парфёна, ничего не нашёл. Все с ворчанием удалились.
Старший приказчик хитро рассмеялся:
— Не пойман, не вор! — И обернулся ко мне. — Давай свинец, парень.
Не знаю почему, но я развёл руками:
— А нет у меня!
В лавке рассмеялись
— Молодец, Николка! — похвалил дядя. — В Москве так говорят: отдал руками — значит, с концами!
Парфён Силыч тоже рассмеялся, но посмотрел на меня таким взглядом, что у меня горло пересохло. Впрочем, меня он редко обижает, поскольку я хозяйский племянник, а чаще достаётся Гришатке. Хотя опять же — если поймает. Тот ловкий — страсть! Родом коренной москвич, а потому в первый же вечер дядюшка велел его провести меня по улицам, познакомить с Москвой поближе.
 Гришатка довёл меня до какого-то людном места — и бросил. Я туда, сюда, не могу найти обратной дороги, хоть плачь! Людей вокруг видимо-невидимо, но все занятые, все бегут куда-то, от дел их отрывать совестно. 
Слава Богу, что навстречу монах попался. Я бросился к нему, поцеловал руку:
— Как улица сия называется, святой отец?
— Сретенка… А тебе какая надобна, сынок?
— Зарядье…
Указал он мне дорогу и спрашивает:
— Сам откуда родом?
— С Поволжья.
— На клиросе пел?
— Пел, батюшка. Как знаешь?
— Голос у тебя славный. Ломаться скоро будет… Сколько годков тебе?
— Шестнадцать скоро будет.
— При монастыре учился?
— При нём. Батюшка покойный храмы строил, а меня к монахам определял, дай им Бог здоровья! 
— Грамота — дело богоугодное! — сказал монах. — Без неё ни библию не прочесть, ни иные писания… Да у тебя есть ли что из оного?
Я развёл руками:
— А читать будешь?
— Непременно!
 — Ну приходи ко меня в Чудов монастырь в Кремль. Спросишь отца Варфоломея.
Я пообещал. Мы расстались, а тут и Гришатка объявился:
— Ты где пропадал?! Я на миг отвернулся, а тебя уже как черти ветром сдули!
Вижу по глазам, что врёт, бесёнок, но слова ему не сказал. Напротив, сам показал, как к Зарядью пройти…
— Да ты ловкий парень, не пропадёшь! — похвалил Гришатка. — А за то, что не плакал, не обещал на меня дядюшке пожаловаться, будем дружить! — и подал мне руку.
Мы сбегали к нему домой, на Рогожскую заставу. Дом у них такой же, как у дяди, в два этажа, но комнаты сдаются внаём, и народа в них — как сельдей в бочке! Мужики все пьяные, женщины злые, под ногами детвора ползает, хнычет...
Мы пробрались сквозь этот содом и попали в крохотную конурку, где живут Гришатка с матерью и сестрой. Мать у него хворая, но сидит за прялкой — работает на дому, а сестрица его Настенька — в швейной лавке купца Спиридонова на Лубянке. Шейка у неё тонкая, пальчики хрупкие, а глаза такие, что не оторвёшься, матушка. Озёра синие, вот те крест! С таких глаз иконы пишут!
Гришатка меня представил, и обе стали приглашать к столу чай пить. Хотел я отказаться, но сестра его вскинула на меня свои глаза озёрные, и у меня дыхание перехватило, видит Бог.
Потом пошли меня провожать, и теперь Настенька вела меня, не Гришатка. У того, я помню, мы всё переулками шли, проходными дворами, закутками тайными, а сестра его вела нас улицами широкими, светлыми, и была эта Москва наряднее, краше!
— Ещё приходите.
Ночью я глядел на звёзды, а видел одну Настеньку. Первый раз со мной такое, матушка…

Познакомился я и с Захаром Захаровичем — старым капралом, о котором рассказывал дядюшка. Весёлый старик, забавный, но дух от него, как из бочки!..
В лавке мы стоим вдвоём, как правило: Гришаня с ружейным товаром, а я с рыболовным. Но это когда покупателей мало, а как нахлынут, тут и старший приказчик идёт на подмогу, и сам хозяин выйдет из своего закутка… Ежели трезвый, и Захар Захарович появится в лавке, при нём торговля и вовсе весело идёт.
— Нет такого мужчины, который не охотится или не рыбачит, — внушал капрал, когда мы оставались одни. — Он ловит рыбу, а ты лови его: заманивай, нахваливай, подсекай!
  Дядюшка поставил меня к тому прилавку, где на стенах висят сети, неводы, бредни, крылатки, вёрши, мотки с леской, удила самые разные, где на прилавке лежат крючки, гарпуны, грузила, поплавки, где в широких глиняных кувшинах ползают дождевые черви... Есть люди, которые их покупают, чудаки! 
— Нешто они сами накопать не могут? — спросил я у дяди.
— У кого денег много, тому некогда этим заниматься, Николка. А ты приглядывайся да помалкивай, набирайся ума-разума. Покупатель всякий бывает, порой и с чудинкой, но слово его — олово! Пока этого не поймёшь, купцом не станешь.
Очень скоро я убедился в верности его слов. Ближе к вечеру зашёл в лавку пожилой француз с бакенбардами, взял у меня две уды со снастями, ведро для рыбы и махнул рукой: ступай следом, дескать. Я покосился на дядю.
— Ступай, ступай! — кивнул он. — Человек богатый,  заплатит.
Старик шёл впереди, налегке, а я вслед за ним нёс и удочки, и ведро. Мы дошли до Москвы-реки, он выбрал себе самую крупную уду и начал подготавливать её к рыбалке.
— Давай, давай! — прикрикнул он, указав мне на вторую удочку. — Это не Сена, увы, но два карасья мы должны поймать.
«Слово его олово!» — вспомнил я  дядю и с великим удовольствием взялся за дело. Вы ведь знаете, матушка, что у нас на Суре я был рыбаком не из последних!
Стоял удачливый для клёва месяц май, и день был хороший, без ветра… На вечерней зорьке мы натаскали целое ведро карасей, линей, ершей, уклеек, небольшого осетра и пару щук в придачу.
— Парти плезир! — восхищался француз. — Отличная прогулка! У меня родилась идея-фикс: поймать рыбу в московской реке. И экспромт получился на славу. Парти плезир!
С тех пор, матушка, старик-француз повадился к нам ходить каждый вечер. Когда нет клёва, мы подолгу беседуем с месье, который вполне сносно говорит по-русски. Волнуясь, он сбивается на французский, но с каждым днём и я понимаю его всё лучше.
Он рассказал мне, что прежде жил с семьёй в  Париже, играл в костёле на органе, писал музыку для него… Но  вот пришли смутные времена, казнили короля  и его супругу, потом стали рубить головы и аристократам, и якобинцам, и  просто неугодным людям…
— Даже великому Лавуазье отрубили голову! Народному трибуналу пытались доказать,   что это всемирный  учёный, химик, но председатель трибунала отмахнулся: «Революция не нуждается в учёных!» — и вынес скорый приговор.
Старик горестно вздохнул:
— В ту же ночь мы собрали свои пожитки и бежали в Пруссию. Думали, что там суверенная страна, успокоились… Но вот из-за границы  прискакали всадники, схватили герцога Конде и увезли в Париж, казнили там…
Я искренне удивился:
— Кто же посмел?!
— А ты не догадываешься?.. Есть только один человек в моей бедной стране, который способен на такое.
— Бонапарт? 
— Конечно! Узурпатор считает себя королём мира и никого не хочет слышать. Единственный, которого он побаивается, это ваш император Александр Первый.
Не скрою, матушка: эти слова наполнили меня гордостью, но француз не дал ей укорениться:
— Когда ваш царь в своём письме укорил Наполеона, тот очень тонко оскорбил его устами своего министра Талейрана:  «Если бы Александр Павлович знал, где находятся убийцы его отца, неужели для их захвата он постеснялся бы нарушить чужой суверенитет? Франция, во всяком случае, не стала бы возмущаться по этому поводу».
— И что же Государь? — удивился я.
— А что он мог сказать? Убийцы императора Павла ещё не пойманы, не правда ли?..
Что я мог ответить на это, матушка? Я был слишком мал, когда не стало Павла Первого. В прошлом году, когда батюшка хворал, он рассказать мне о нём — всё, что думал:
«Первое, с чего начал Павел после смерти матушки своей, это освободил её врагов: издателя Новикова, поляка Костюшко, писателя Радищева, нашего земляка. Екатерина называла его бунтовщиком хуже Пугачёва, а сын на волю выпустил. Это как?..
— Молодец! — восхитился я.
«Крестьяне молиться должны за Павла! Твой прадед, Николка, крепостным был, а стал свободным человеком!  Потому что выкупил себя — согласно указу Павла Петровича!»
А мой француз продолжал свой рассказ:
— Как бы то ни было, но мы бежали ещё дальше — в Россию. Только здесь можно укрыться от всего этого ужаса — якобинцев, жирондистов, Конвента,  Директории, Наполеона!
  От старика я узнал много французских слов… И Настеньке при встрече сказал французское  словечко: «ля-амур». Она звонко смеялась надо мной:
— Рано ещё тебе амуры разводить, Николка. Подрасти немножко!»
 
Мы прочитали это письмо, и я сказал:
— Был я в Москве на Варварке. В советские времена она называлась улица Степана Разина.
— Он жил там? — спросила Виктория.
Я усмехнулся.
— Его там везли на казнь, девочка. Стихотворение Евтушенко помнишь? «Леденец зубёнки весело грызут… Нынче праздник: Стеньку Разина везут!»
Она повесила голову.
— Ну ладно, не смущайся. В 17 лет я тоже многого не знал. Лучше скажи: как тебе наш Николка?
— Мне кажется, в Москве он взрослеет день ото дня. Совсем недавно в тамбовском лесу каждого куста боялся, а тут подходит смело к старому монаху…
— Но, но, отнюдь не так смело! Мы знаем, что батюшка его возводил храмы Господни, сына брал с собой. Что это значит?
— Что?
— Построить храм, обитель, колокольню даже — это дело долгое! Отец определял юношу в обучение тем же монахам. Николка привык к ним, любит, доверяет … Вот и здесь, встретив в толпе священника, он кинулся к нему, как к родному. И не ошибся, как видишь. Отец Варфоломей и утешил, и помог, и в гости позвал….
— А француз? Тебе не кажется, что наш герой как-то слишком скоро научился понимать его? Ещё ладно, если бы из дворянин…
— Стоп! Ты сейчас договоришься до теории «голубой крови»!
— А разве не так?
— Не всегда. Слыхала ты про Николая Кузнецова, легендарного разведчика нашего?
— Конечно!
 — Он из крестьян. У него не было в детстве иностранцев-учителей,   всё схватывал на лету, как наш Николка… Но во время войны с берлинским акцентом  говорил! — простой деревенский парень с Урала.
 

                КРАСНЫЙ ЗАКАТ

А вот и новое письмо Николки:
«Все эти дни в лавке не прекращаются споры: нападёт на нас  Наполеоном или нет? Одни уверяют, что  нападёт, другие, что не посмеет. 
— Мы Тельзитский мир заключили с Францией?  — уточнял одни. — Как ни говори, это Договор!
— А ему плевать на прежние договоры. «Пушки говорят громче дипломатов!», — приводил  другой слова Бонапарта. 
Как правило, в таких разговорах всегда найдётся какой-нибудь весельчак.
— Есть хороший анекдот, господа! — сказал отставной хромоногий капитан. — Беседуя с князем Волконским, русским послом в Париже, Наполеон разрезал пополам яблоко и сказал: «Видите, как легко поладить мне и вашему государю? Одну половину Земли мне, другую ему!» 
Все насторожились:
— А дальше?.. Что ответил царь-батюшка?
— Узнав об этом, Александр Павлович спросил: «А кто мне поручится, что, съевши свою половину яблока, он не захочет съесть и другую?».
В лавке раздался весёлый хохот. Но я пригляделся и заметил, что одни смеются искренне, от души, а другие с тревогой. Поговаривали, что Наполеон, взявши всю Европу, уже стоит у наших границ.

Следующим вечером, как обещал, я наведался к отцу Варфоломею в Чудов монастырь. Удивительный был вечер. На западе, за Кремлём, горел ярко-красный закат.
Святой старец показал мне келью патриарха Гермогена, в которой писал тот разрешительные грамоты россиянам. Грамоты разрешали борьбу с иноземными захватчиками, с этих писем началось ополчение Минина и Пожарского!
— Ровно двести лет прошло с той поры, Николай! А на днях было мне видение… Снова зовёт патриарх Гермоген на великий подвиг во славу России!  Отсюда, из глубин монастыря, я слышу его нетленный голос: «Благословение и разрешение моё в сем веке и будущем!»
Он был так бледен в этот миг, так ярко горели его глаза, что я невольно содрогнулся. Они были под цвет тревожному закату.
Было это 12 июня.
А вскоре чёрная весть достигла Москвы: под городом Ковно Наполеон перешёл Неман! В тот самый день, когда мы вспоминали Гермогена,  новое чужое воинство вторглось на русскую землю.
Но в оружейной лавке восприняли эту новость с насмешками:
— Мальбрук в поход собрался!...
 — Ставлю в заклад, господа: он не дойдёт и до Риги, как наши чудо-богатыри разобьют корсиканца в пух и прах!
И уже появился первый анекдот про Наполеона в России. Чтобы позлить царского посланника, он спросил его с ехидцей: «Какой из дорог лучше пройти к Москве?»
— «В России все дороги ведут в Москву! — ответил русский генерал, не моргнувши глазом. — Сто лет назад Карл Двенадцатый выбрал путь через Полтаву».
Гомерический хохот потряс нашу лавку.
…А вечером я рассказал обо всём, что слышал, Настеньке. Удивительно, как она побледнела:
— Боюсь я!
— А нам-то чего бояться? — не понял я. — Где это Ковно и где Москва?..
— Не знаю почему, но боязно…  Проводи меня домой, Николка.
…В тот вечер, матушка, мне дела не было до всех наполеонов вместе взятых. Только одно видел я перед глазами: губы её — сладкие, как лесная малина!»

Мы на минуту отложили это письмо.
— Они что? Целовались? 
— А вас это смущает, Макс? Нашему герою скоро шестнадцать, ей не меньше.
— Нет, я знаю, что в те времена и замуж выходили раньше, и работать начинали тоже…
— Ну а вы с Жанной? Когда вы первый раз поцеловались?
Я нахмурился.
— Послушай, девочка. Ты слишком мала, чтобы это знать.
Она опустила голову.
— Мала или нет, но я вас ревновала.


                НА НУЖДЫ ОПОЛЧЕНИЯ

«Любезная моя маменька, Полина Карповна!..
На днях случилось событие, которого я никогда не забуду, хотя бы прожил и 969 лет как Мафусаил, отец Ноя. В Москву приехал Государь!
День выдался тёплым, ласковым. Нарядные горожане сплошным потоком шли из Зарядья, Варварки, Ильинки, Охотного ряда, с Арбата, Тверской — отовсюду шли  в Кремле!
В 9 часов утра раздался так любимый всеми колокольный звон Ивана Великого. На высокое Красное крыльцо вышел Государь и поклонился народу. Раздалось такое громогласное «Ура», что заглушило даже главный колокол московский.
А затем наступила мёртвая тишина, и в ней услышали мы царский манифест, оглашённый зычным генералом:
— …Да встретит враг в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина. Соединяйтесь все с крестом в сердце и оружием в руках, и никакие вражеские силы нас не одолеют!
Весь Кремль потрясли восторженные крики:
— Веди нас, отец родной!
— Умрём или победим!
— За Русь! Как Минин и Пожарский!
Какой-то старец в крестьянской одежде во всеуслышанье крикнул:
— Не унывай, государь! Видишь, сколько нас в одной Москве? Всё отдадим тебе, умрём или победим!
Веришь ли, маменька? Казалось, будто сам Иван Сусанин решил одобрить царя батюшку.

А позже, в Слободском дворце, что на Яузе, состоялась великая встреча Государя с москвичами — дворянами, монахами, городским сословием. Об этом мы узнали вечером из уст хозяина нашего Савелия Карповича:
— Сошлись мы в главном зале — сотни сотен лучших людей первопрестольной столицы, и вышел к нам Государь, — рассказывал дядюшка. — Мы его, конечно, приветствуем криками, как утром в Кремле, а он поклонился нам в пояс и говорит:
«— Не время, не время славить нам друг друга, господа москвичи. Как двести лет назад стояли на Руси иноземцы,   так сегодня идёт страшная рать наполеоновская.  Такой армии ещё не собирал ни один полководец в мире.  Настало время и для России показать свету всё могущество и силу её… Подобно предкам нашим, Минину и Пожарскому, не потерпим мы ига чужого, и неприятель пусть не восторжествует в своих дерзких замыслах. Этого ожидают от вас Отечество и я!»
Дворянское собрание постановило вооружить ополчение из крестьян по одному ратнику с каждых десяти душ; жертвовали и деньгами: собрали в тот день более трёх миллионов. Купечество пожертвовало для ополчения десять миллионов!…
Мы слушали дядюшку, затаив дыхание.
— Во дворце одно, а на дворе своё. Прохожу я по Красной площади, а народ бурлит, не расходится. Собирают на ополчение кто сколько может. Бедняки на Лобное место свои пятаки несут. Выходит человек, кланяется народу:
« — Белкин моя фамилия. Из рабочих. Есть у меня пять рублей: батюшка покойный завещал про чёрный день…
— И что же? — спрашивают из толпы.
— А то, что не будет у нас дней чернее нынешних. Отдаю отцовское наследство на ополчение!»
Савелий Карпович разошёлся не на шутку:
— Деньги деньгами, но когда ещё из них ружья сделают? А у нас они уже сегодня имеются. Снимем со стен все берданки наши, все мушкеты, все фузеи — и ополченцам! Авось, пригодится им старое оружие?! С ним ещё суворовские чудо-богатыри воевали!
…Вечером мы встретились с Настенькой, и я сказал, что пойду в ополчение тоже.
— А я одна останусь? — спросила она так грустно, что у меня сердце заныло в груди».
 
Так закончилось очередное письмо Николки, и стоит ли удивляться, что прочесть его было очень трудно: то, что прежде казалось нам пятнами нечаянной влаги, оказалось не иначе как материнскими слезами.
— Я так и вижу его матушку, которая читает письма сына! — сказала Виктория. — С одной стороны, она также, как все, болеет душой за Россию, готова внести пожертвования на ополчение народное…
— А, может быть, уже внесла?
— Вполне возможно. Но, с другой стороны, она мать! У неё трое сыновей и старшему уже шестнадцать!
— Не забывай, что в ополчение 1812 года брали мужчин возрастом от 17 до 50 лет.
— О Господи! — совсем как большая, по-женски вздохнула Виктория. — Кого в России останавливал возраст? А юные партизаны? Молодогвардейцы?.. А вчерашние школьники, которые осаждали военкоматы? Думаешь, они уступили бы?..
Я усмехнулся.
— Да. Николка, похоже, из той же закваски.


                «ПРАВАЯ МОЯ РУКА»

         «Милая матушка!
В лавке нашей одни только разговоры: когда же Барклай остановит французов?
— Не желает он со своими драться, — услышал я давеча. — Ворон ворону глаз не выклюнет!
Улучив момент, я спросил у дядюшки:
— Он или француз — наш главнокомандующий?
— Барклай-де-Толли? — многозначительно протянул Савелий Карпович. — Хотя, опять же, Михаил Богданович… То ли немец, то ли швед, кто его разберёт? Но на месте батюшки царя я, конечно, поставил бы чистокровного русака в такое время. Иначе негоже: народ смущается, о предательстве слухи ходят…
А вчера дядюшка послал меня с запиской к одному знакомому в Ружейный переулок, и я видел, как в Москву втягивался обоз с ранеными под Смоленском. Телеги катились одна за другой, в них лежали перевязанные, с пятнами запёкшейся крови бойцы. Въезжая в город, они радостно крестились на купола церквей московских:
— Слава те, Господи! Добрались!
— В самой Москве доведётся помирать!
— Не каркай, земляк! Здесь доктора учёные, вылечат, небось?..
Рядом с подводами шли любопытные москвичи.
— Ну что там, как, служилые? Какие вести?
— Да что ж хорошего, дружок?.. Сам видишь, не слепой…
— Хорошие вести верхом летят, а плохие в телегах скрипят.
— Отдали Смоленск?
— А вы б не отдали?!.
— Измена кругом!
Товарищ повернулся к раненому:
— Ты поостерёгся б лишнего болтать, Фаддей!
— А чего мне теперь бояться? — обозлился солдат и, откинув солому, показал кровоточащие бинты на уровне колена. — Ногу мою мне и царь не вернёт, а с культёй всё едино: что домой, что в Сибирь!
Из рассказов раненых мы узнали, что Смоленск защищал лишь корпус генерала Раевского, шедшие в арьергарде.
— Мы энтих французов вблизи и не видели! — сокрушался раненый в голову воин. — Забросали нас ядрами — вот и все дела.
 
А через день Савелий Карпович пришёл из купеческого собрания таким весёлым, каким давно не был. С порога он перекрестился на икону Георгия Победоносца, которая висит в нашей лавке, и в общей тишине сказал благоговейно:
— Слава Богу! Внял Государь мольбам народным!
Все, кто был в лавке, обступили хозяина:
— Что? Что случилось, Савелий Карпович?
— Война кончилась?
— Французы домой пошли?
Мой дядя дождался полной тишины и сказал:
— Вместо Барклая — русского человека поставил государь главнокомандующим…
— Кого? Кого?! — раздались нетерпеливые голосов.
Хозяин приосанился и сказал громогласно:
— А возглавил русское войско…Михаил Илларионович Кутузов!
— Ура-а-а!!! — вскричали все так, что с улицы стал заглядывать народ: о чём шумит оружейная лавка?
А внутри творилось невообразимое. Покупатели и приказчики радовались так, будто война и в самом деле кончилась. Отставной капитан снял с головы картуз и кричал фальцетом:
— Я его знаю, господа! Мы Измаил с ним брали!
Какой-то барин криво ухмыльнулся:
—  Измаил брал великий Суворов!
— Не он один! Не он один, сударь. Кутузов лично шёл на штурм крепости, а потом сделался комендантом оной. Александр Васильевич так докладывал о нём матушке-императрице: «Генерал Кутузов шёл у меня на левом крыле; но был правой моей рукою»!
Общий восторг был таким, что хозяин вынес из своего закутка бутыль вина и стал угощать своих покупателей, поздравляя их всех с великой радостью. В ответ каждый купил у нас что ни что, не торгуясь.
 

            УКРАДЕННЫЙ ШТЫК

На днях, чуть свет, мы запрягли лошадей и поехали — куда? — о том дядюшка не велел спрашивать. Время военное, лишнего ни говорить, ни знать не положено.
Для начала завернули мы в одну кузницу, где и прежде я бывал по его поручению, ещё до войны.  Теперь времена изменились, в воротах стоял молодой солдат с ружьём и никого не пускал без ведома своего командира.
— Ждите здесь, — сказал дядя и пошёл внутрь.
Парфён Силыч, я и возчик наш Кузьма остались ждать.
— Какой же ты грозный! — сказал часовому Парфён, который любил задирать молодых. — А у самого, поди, и заряда нет в штуцере?
— Всё у меня есть! — отвечал часовой.
— А ну покажь...
— Не положено!
— А я тебе гривенник… Вот! — и насмешник показал монету. — Сменишься с поста — пряников накупишь, сбитня горячего! А не то пирогов с требухой…
Видно было, как юноша проглотил слюну: солдат пирогами не балуют.
— Не тронь мальца! — строго сказал возчик. — Тебе смешки, а у него служба.
— А ты кто такой, чтобы мне указывать? — взъярился старший приказчик, у которого с Кузьмой и прежде бывали стычки. — Отставной козы барабанщик?!..
Но тут вышел хозяин, за ним унтер с большими рыжими усами, и спорщики умолкли. Мы въехали во двор. Здесь с раннего утра было жарко, все кузницы распахнуты настежь. Пылали горны, трудились мастера с подмастерьями, и звон стоял — на пол-Москвы!
— Днём и ночью трудятся, сердешные! — уважительно сказал унтер, кивая на кузнецов. — Всё для неё, матушки, для Победы!
В наши телеги загрузили рогожные мешки с чем-то тяжёлым, дали двух солдат для охраны и выпустили из ворот.
Мы проехали Дорогомиловскую заставу… Уже и Москва осталась позади, но ощущение близости к большому городу не покидало нас. И взад, и вперёд катили по дороге подводы, коляски, скакали верховые — чаще всего военные… Даже генерал попался навстречу…
Путь был долгим, и я, пошевеливая вожжи, даже вздремнул по дороге. Уже вечерело, когда мы проехали Можайск, следом деревеньку с названием Горки, проехали ещё… Здесь армейцы приняли наш груз и сложили в большую пирамиду.
 — Что везли то, дядя? — спросил я сопровождавшего нас солдата, но тот был неподкупен:
— Знать не положено, сынок. Война — это тебе не игрушки!
Тут Парфён подмигнул мне, подозвал к своей телеге и приоткрыл солому. Новенький трёхгранный штык ярко блеснул в закатных лучах солнца.
— Где взял, Парфён Силыч?! 
— Где взял, там уж нет, — сказал он с хитрой усмешкой. — Не спать надо было, а ковырнуть рогожку-то…
Вон в чём дело! Пока мы дремали в своих телегах, он «ковырнул»… Хитёр и ловок показался мне старший приказчик. Но позже, вспоминая этот день, я подумал вот о чём. Не у врага — у своих же русских солдат украл он этот штык. Один из сотни  — не велика пропажа, но вдруг в пылу боя именно этого русского штыка не хватит для Победы?!..

 Переночевав каждый в своей телеге, мы рано утром отправились в обратный путь. Дорога поднялась на высокую гору, откуда простирался изумительный вид на это царственное место.  Над Москвой-рекой вставало солнце, освещая противоположный склон горы на многие вёрсты вокруг. Местность была холмистой. Густые леса чередовались с лугами и жёлтыми нивами.
Отсюда, с высоты, хорошо видна была Смоленская дорога, справа вдоль неё сельцо, а слева, насколько хватало глаз, тянулись флеши, редуты, палатки, дымились костры огромного войска…
Навстречу попался старый крестьянин на возу с житом.
— Утро доброе, дедушка. Это что за село — во-он там, вдоль дороги? — спросил Савелий Карпович, указывая вниз.
Старик покосился вдаль и сказал равнодушно, подгоняя лошадёнку:
— Бородино называется… Н-но, ленивая!»

На этом месте  письмо закончилось. Виктория спросила:
— Скажи откровенно, Максим: кто победил в Бородинской битве? Ты служил,  должен знать!
Пришлось отшутиться:
— Я позже служил, девочка. Лет на двести…
— А я серьёзно! — обиделась она. — Говорят, сам Наполеон не мог этого определить.
— Тут ты права. Будучи на острове Святой Елены, когда писал свои мемуары, он так сказал о Бородинской битве: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Моя армия проявила небывалое желание победить, а русская стяжала право называться непобедимой».
Она восхитилась:
— Как это благородно!
— Михал Илларионович сказал не хуже:
  «Баталия, 26 числа бывшая, оказалась самой кровопролитнейшей из тех, которые в настоящих временах известны». После этого были Совет в Филях и его знаменитое: «Потеряем армию — потеряем Россию!».
— Но у него уже был дальний план?
— Конечно, девочка! Ведь он был «правой рукой Суворова»! Александр Васильевич сам его так называл. А в 1812-м вся Европа звала Кутузова не иначе, как «Старый лис. Обмануть его невозможно!»
— Но теперь то, через двести лет, можно сказать, в чём был секрет Кутузова?
Я задумался.
— Факторов много, родная. Вдумайся: французы к тому времени подмяли под себя практически всю Европу за исключением Англии! К нам вторглась самая сильная армия всех времён и народов: без малого полмиллиона штыков!
— А наша?
— Меньше! По всей стране собиралось ополчение, но его надо было вооружить, обмундировать, обучить… На всё это — полгода, не меньше. В нашем городе дивизия ополченцев  сформирована к январю 1813 года…  В одно время отправились в поход и Казанская, и Симбирская дивизии — всё Поволжье разом!

               ЧЁРНЫЕ  ДНИ

«А вчера, матушка, хозяин вызвал меня к себе. 
— Слушай мой наказ, Николка. Семью в Москве я не оставлю! Сам понимаешь: дочки — девицы, жена — красавица… Завтра же соберёмся — и домой, в Поволжье, к твоей матушке. Душа болит у меня за этот дом, а главное — за лавку.  Их-то я с собой не могу забрать! Какой-никакой, а пригляд за ними нужен?..
Не скрою, матушка: когда он сказал про  наш город, голова у меня пошла кругом от близости встречи с вами… 
— А раз так, сам посуди: кому же мне всё оставить?.. — продолжал размышлять Савелий Карпович. — Парфёну? Он парень жох, своего не упустит… Но и чужого тоже… 
Я вспомнил украденный штык и согласился.
— Гришатке? — продолжал дядя. — Он парень ловкий, весёлый…  С ним на свадьбе хорошо, девок веселить. Но не на войне… Вот и выходит, Николка, что ты у меня здесь единственная живая душа. Что скажешь?.. Неволить я тебя не смею…
Вы не поверите, матушка, но слёзы в эту минуту выступили на моих глазах. Благодетель назвал меня единственной живой душой в доме своём!  С другой стороны, рушилась мечта моя увидеть вас в скором времени.
 А ещё… Я знал, что Настенька не уедет из города тоже: мамка её вовсе расхворалась…
— Остаюсь!
Дядюшка прослезился от радости, обнял меня и расцеловал:
— Вот что значит родная кровь!.. Все ключи тебе оставлю, Николка! Денег сколько ни то… Припасы в погребе… Рыбу ловить ты умеешь… А к весне, глядишь, кончится нашествие!
Мы встали на колени и истово перекрестились.

…И вот наступил самый чёрный день в моёй жизни:  2 сентября 1812 года. С ночи до утра шли через Москву русские полки,  а вслед за ними двигались кареты, коляски, подводы москвичей, покидавших город… Печально гудели колокола…  Последними прошли казаки генерала Платова: они сдерживали французов в арьергарде.
Повисла мёртвая тишина… Не приведи Господь увидеть такое впредь! Защитники покинули город, и остались мы, сирые да убогие — одни на одни с Наполеоном. Виделся он нам то ли нечистой силой во плоти, то ли змеем трёхглавым, которого ещё не поразил своим копьём Георгий Победоносец... 
— Видать, хорошо его взгрели при Бородино, что в пустой город боится сунуться! — насмешничал Гришатка.
— Дай Бог, и вовсе бы не сунулся, — испуганно перекрестилась Настенька.
Мы стояли в редкой толпе москвичей, глядевших на Можайский тракт. Дул прохладный ветер, чувствовалось приближение осени.
 — Бог не выдаст, свинья не съест! — крикнул кто-то из толпы, и непонятно было, к чему относятся его слова.
…Но вот показался первый вражеский разъезд; конники в нарядных киверах покрутились на окраине города, один поскакал прочь, остальные направились к нам. Толпа ахнула и разбежалась. Мы с Гришаткой спрятались в каком-то палисаднике, смотрели на происходящее сквозь желтеющую листву, а Настенька убежала домой, к матери…
Вот и великая вражья рать появилась на горизонте. Она окружила Поклонную гору с двух сторон, а всадник на белом коне, в сером плаще и треуголке, поднялся на самую вершину и осмотрел город в подзорную трубу».

На этом месте мы вновь отложили письмо Николки, чтобы дать слово адъютанту императора Франции. Он писал впоследствии:
«Было два часа пополудни. Наполеон на белом арабском скакуне поднялся на холм и с него осмотрел поверженную Москву.
— Так вот, наконец, этот знаменитый город! — сказал он. — Теперь война кончена… Да и пора уже».   
 
«Увидев главное, мы с Гришаткой бегом взлетели на Земляной вал, промчались по пустынным улицам и далее, мимо Кремля, поспешили на Варварку.
 Лавка наша была цела, закрыта. Мы убедились, что обычный вор в неё не сунется,  а завоеватель нашего разрешения не спросит, и со спокойной душой взобрались на ближайшую колокольню. С неё было видно всё, что творится вокруг. 
С Поклонной горы ударила пушка, через какое-то время вновь показались всадники. Французская разведка скакала по Пречистенке, Воздвиженке, Арбату, порученцы мчались к головному отряду, докладывали и уносились прочь… Слышны были флейты,  рокотали барабаны, показались развёрнутые знамёна. Конница, а за ней и рослые гренадёры шли по мёртвым улицам Москвы, направляясь к Кремлю.
С высоты колокольни мы хорошо видели, как бегали нарядные генералы возле маленькой пухлой фигурки в сером плаще и тёмном треуголке.
— Бонапарт, Бонапарт! — раздались голоса за нами.
Кто-то из мужчин сказал ехидно:
— Во всех побеждённых столицах ему вручают ключи от ворот, встречают хлебом-солью… И только в Москве никто не позаботился об этом».
 На данном месте, объективности ради, хочется вновь привезти слова противной стороне. Обер-шталмейстер Наполеона маркиз Коленкур впоследствии писал: «Город без жителей был объят мрачным молчанием. В течение всего нашего длительного переезда мы не встретили ни одного местного жителя».
Но вот Наполеон в Кремле, туда же втянулись его генералы и самые приближённые полки, а прочие рассыпались по Москве. Вражеские солдаты в нарядных формах кирасиров, егерей, уланов, гренадёров, щеголеватые молодые офицеры сновали по московским улицам взад-вперёд, громко  переговаривались на французском, немецком, польском, иных языках… Подвыпивши, оккупанты распевали песни, много смеялись и вообще могли показаться добродушными малыми. Но стоило одному из русских спуститься с нашей колокольни, как его схватили на первом же перекрёстке, сбили с ног, прижали штыками…
Я расслышал возгласы солдат, понятные на любом языке:
— О! Русский шпион?
Мужичёк что-то возражал, но его обыскали, завернули руки за спину и повели в Кремль, громко разговаривая между собой.
— Что они говорят? — шепотом спросил Григорий.
— Что в тюрьму повели шпиона, в каземат, — перевёл я. — И вообще, Гришаня, до темноты нам отсюда не выбраться.
 
Уже совсем стемнело, когда мы спустились с колокольни и подкрались к нашей оружейной лавке. Непрошенные гости побывали и здесь. Прочная дверь была распахнута, всё, что можно, разграблено, а в дядюшкином закутке вспорот даже диван, на котором хозяин любил дремать после обеда.
Я невольно вспомнил Савелия Карповича добрым словом. Мудрый купец заранее вывез из лавки и подарил ополченцам всё самое ценное. «Гости» ничего не нашли и в отместку сбросили со стены голову огромного русского лося, истерзали штыками несчастного медведя…
— Куда теперь? — спросил меня Гришатка. — Айда к нам?
Я вспомнил Настеньку… Но тут же мне припомнились и слова благодетеля моего: «Все ключи оставляю тебе, Николка!»
Товарищ понял мои колебания.
—  Ладно. Иди к себе и жди меня. Я пулей. 
— Смотри, Гриня! Они ещё бродят по улицам… Слышишь?
По улицам Москвы ходил патруль, но мой товарищ только рассмеялся:
— Я же свой, москвич, а они пришлые, чужые. Нечто они меня в Москве поймают?! 
И он исчез, как нечистый дух.


 ОГНЕННОЕ МОРЕ

Явился Гришатка под утро. Он был бледен, взъерошен, как после драки, и с порога прохрипел:
— Где у хозяина порох?
— Он его продал… Ополченцам отдал, — не очень правдиво отвечал я.
Дружок погрозил мне пальцем:
— Бог накажет тебя за обман, Николка! На том свете раскалённую сковороду будешь лизать!
В ружейной лавке нельзя без пороха, но хозяин хранил там лишь небольшой запас. Основное держал в тайном погребе во дворе своего дома.
«Смотри, Николай! — сказал Савелий Карпович перед расставанием. — Сия тайна особая, от неё великие беды могут случиться! Достанешь, когда нужда великая нагрянет, не раньше!» 
Особой нужды я пока не видел, о чём и сказал товарищу. Гришатка шмыгнул носом, но на пороге остановился.
— Ступай за мной!
  Мы пробежали тайными тропами до Рогожской заставы, вошли в дом. Хмуро сновали какие-то люди, пахло ладаном. Вслед за другом я вошёл в их клетушку и оторопел: по центру стола, бледная и красивая, как восковая куколка, лежала Настенька. Мать сидела в изголовье мёртвой дочери, гладила её кудри, качалась из стороны в сторону и что-то дикое бормотала при этом. Нас с Гришаткой она даже не заметила.
— Ну? Что?! — спросил он, когда мы вышли во двор. — Вот она — нужда великая! — и вытер слёзы рукавом.
 
…Весь день мы мастерили в сараюшке «пороховые репы»: если поджечь и бросить, они загораются так, что пылают любые стены! Ночью, взявши каждый по нескольку своих изделий, мы направились к тем домам, в которых квартировали враги.  Встревоженные оккупанты гнались за нами, стреляли вслед, но Гришаня нырял в знакомые закутки так ловко, что мы благополучно скрылись от погони.
Оттуда мы со злорадством наблюдали, как мечутся враги, выбегая на улицу в одних панталонах.
— Смотри, смотри! — крикнул Гришаня, показывая из окна куда-то вдаль.
Я выглянул и не поверил своим глазам: в противоположном конце города, в другом, третьем — тоже полыхали дома! Мы с товарищем оказались не одиноки. Нашлось немало москвичей, не пожалевших своих строений ради спасения всей России!».

Отложив это письмо, мы сравнили его с другими документами тех дней. Очевидец так вспоминал страшный пожар Москвы в сентябре 1812 года:
«Деревянные дома и склады товаров запылали как костры. Тушить было нечем: пожарные приборы все увезены или сломаны, а пожары, разносимые ветром, слились в море огня, охватившего три четверти Москвы. Самый Кремль загорелся! Наполеон, перепуганный и озлобленный, едва успел пробраться среди пылающих домов в загородный Петровский дворец».               
А вот что он сам писал об этом на острове Святой Елены:
«Никогда ещё поэты, изображая сказочный пожар Трои, не могли представить что-либо похожее на пожар Москвы. Ужасающий ветер раздувался самим пожаром и производил огненные вихри. Перед нами был океан огня. Повсюду поднимались горы пламени, с невероятной быстротой вздымались к раскаленному небу и также быстро падали в огненное море. Это было величайшее и в то же время ужасающее зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть».
То говорил человек, видевший сотни жестоких  пожаров, к большинству которых сам же и был причастен. Но здесь (вот ведь какая досада!) не по его приказу сожжена Москва. И Бонапарт добавляет возмущённо:
«Какое ужасное зрелище! Это они сами поджигают город. Сколько прекрасных зданий, какая необычная решимость! Что за люди? Это скифы!».
— Ведь вот они, истинные слова Наполеона! — воскликнул я.
— А что тебя удивляет? — не поняла Виктория.
— Не так дано его нынешние поклонники заявили: «Французы Москву сожгли!»… Успокойтесь, господа! Не поджигали французы наш город. Сам Бонапарт сказал об этом! А кому другому не знать, что происходило на самом деле — осенью 1812 года в Москве?!

А юные «скифы», взобравшись на чердак дома Савелия Карповича, который каким-то чудом уцелел в этом огненном море,  глядели с болью и тоской на затухавшую Москву:
«Поминки по Настеньке справлены были на славу! Три дня горела древняя столица. Когда огонь насытился, на месте недавно цветущего города дымились необозримые пепелища. Из чердачного окна по-прежнему виден был весь центр Замоскворечья, но как же отличался он от того весёлого ночного правобережья Москвы-реки, которое я видел три дня назад!
Господи! Будет ли нам прощение за этот грех? — думаю я все эти дни, и лишь одно оправдывало нас: великая армия грабителей московских осталась на зиму без крова!»

Прочтя эти строки, мы с Викторией переглянулись: а ведь юноша  попал в точку! Поджигатели, сами того не ведая, нарушили все планы Бонапарта.
…Взятие Москвы не было конечной целью его похода в Россию. Не заключив мир, из Белокаменной поневоле надо было идти на Петербург. Во все времена покорение столиц считалось вершиной боевой славы полководца и его державы. Лишь после этого  следовали капитуляция, мирный договор, аннексия, контрибуция и прочие приятные вещи.
 Но осенью идти на северную столицу — это безумие, и Москва планировалась как место для зимнего привала усталых солдат. А ещё — для накопления новых сил, которые будут прибывать из Европы. По воспоминаниям пленных французов, сразу же после Бородино «император принял решение, о чём он заявил во всеуслышание: остаться на зимних квартирах в Москве».
И вдруг — неслыханный пожар! Сгорели не просто дворцы, прекрасные и тёплые дома — сгорели те казармы, в которых должны были разместиться его новые полки из Европы.   По существу, горстка москвичей сорвала наполеоновские планы окончательной победы над Россией: какой поход к берегам Невы можно готовить «на пепелище»?   
Не мог тиран простить такое, и полчища его солдат бросились искать поджигателей по всему городу. Людей хватали на улицах, врывались в дома, будили спящих… Без суда и следствия обвиняли в поджогах каждого, у кого находили сажу на лицах, руках или одежде. Несчастные пытались объяснить, что они спасали погорельцев, в большинстве случаев так оно и было, но арестованным никто не верил, их ставили к стенам.
 Мало кто соглашался присутствовать при этом зрелище, но французы искали — и, увы, находили тех, кто соглашался…
«Прости их, Господи, но были даже те, что доносил на своих соседей! Враги торжествовали. Оклеветанных вели на расстрел, а предателям щедро платили тем, что не могли увезти с собой захватчики: не сгоревшими домами казнённых. 
Мой друг отец Варфоломей поднявший голос в защиту москвичей, был пронзён штыками. Так пал великий праведник, внявший святому пророчеству: «Снова зовёт патриарх Гермоген на великий подвиг во славу России!»
…Увы, Москва горела не раз. Но только один пожар можно назвать праведным, поскольку за правое дело полыхала первопрестольная столица осенью 1812 года!


«СО  СВЯТЫМИ  УПОКОЙ»…

«Милая Матушка!
С недавних пор гостеприимные москвичи перестали открывать нежданным гостям. Я заглянул в щёлку и — радостно распахнул дверь. На пороге стоял Парфён Силыч собственной персоной — один из немногих, кому можно открывать смело, думал я.
 Старший приказчик был навеселе. 
— Ну что, Николка? — прищурился он, по-хозяйски прошёл внутрь и развалившись в кресле. — Бросил тебя дядюшка любимый?
— Почему бросил? Оставил дом сторожить...
— От кого? — криво усмехнулся Парфён. — От французов?..  Французы — народ культурный, европейский. Они Москву не поджигали!
При этих словах Парфён уставился на меня уже не пьяным, а пронзительным взглядом.
— Так их никто сюда и не звал! — возразил я.
— А они не шибко спрашивали! Там сила, дружок. У кого сила, у того и власть! — он вдарил по столу своим тяжёлым кулаком.
А я вспомнил одну загадочную историю. Гришатка рассказывал, что во время зимних гуляний, на Масленицу, наш старший приказчик не то убил кого-то в кулачной драке, не то искалечил… Люди видели свинчатку у него в руке, но доказать не смогли. Полиция отпустила Парфёна «с оставлением в подозрении», а он после этого ходил по всему Китай-городу гоголем, посмеивался: «Ещё желающие есть?.. Подходи по одному!»
Парфён заметил, что я ему не верю, и прищурился:
— А ты сам, дружок, не пускал ли в городе «красного петуха»?.. Огненную «репу» не учил тебя делать Гришатка? Он умеет, шельмец!
При этих словах глаза его кровью налились…
 — Ну-ка — клади руки на стол!.. Живо!
К счастью, копоти не было у меня на руках, но запах пороха остался, конечно. Парфён нюхнул и ехидно улыбнулся. Кто-кто, а старший приказчик оружейной лавки хорошо знал, чем пахнет порох.
— Ну вот и славно! — обрадовался он и неожиданно, ловким ударом, сбил меня с ног. — Давно хотел я тебе взбучку дать, богомолец сопливый, дядюшкин прихвостень! Теперь нет здесь дядюшки. И лавка его, и этот дом с конюшнями — всё мне отойдёт на вечные времена!
— Это за что же? — искренне удивился я.
— А за то, что злодеев поймал. Гляди сюда!
Он полез в карман и помахал бумагой с французской печатью. Это был приказ коменданта Москвы: за поимку поджигателей вся их недвижимость переходит доносителю.   
— Ну что, дружок? Добром покажешь погреб или трёпки ждёшь? 
Не скрою, матушка: ещё никто меня так не лупил, как бывший мой товарищ. По доброте душевной я всех приказчиков нашей лавки считал своими друзьями и не мог поверить, что один из нас и есть тот самый «фармазон», о которых предупреждал дядя.
— Где порох?! — кричал он, зверея от палачества. — Не скажешь добром, все рёбра переломаю, и ничего мне за это не будет. Французы поверят мне, а не тебе!
— А наши? — спросил я и пожалел об этом.
 Парфён вовсе обезумел, бил меня и приговаривал:
— Это какие «наши»? «Наши», которые в Кремле, или «ваши», которые в лесах Подмосковных?!.. Эти «ваши» сбежали без оглядки, когда пришёл наш император — Наполеон! 
Он достал из-за пояса изогнутый турецкий ятаган —  наверняка, украденный у дядюшки, и приложил его к моему горлу:
— Последний раз спрашиваю: где порох?!
Прости мне, матушка, но — слаб человек. Не выдержал я побоев и ятагана острого у горла — признался:
— В дровнике… 
Парфён Силыч отобрал у меня ключи, заставил взять с собою свечу и  вытолкал во двор, как щенка нашкодившего.
Накрапывал мелкий осенний дождь. Но в сараюшке было сухо и темно. Парфён зажёг свечу и поставил её у порога.
— Копай! — приказал он. — Да смотри, не вздумай со мной шутки шутить. На куски порублю змеёныша! 
Делать нечего, я начал копать. Земля была мягкой, ведь совсем недавно мы раскапывали её с Гришаней. Очень скоро лопата зазвенела по крышке сундука.
— Осторожно — крикнул испуганный Парфён. — Искра будет, бестолочь!
Я продолжал копать и снова, уже нарочно, звякнул лопатой…   
— Взорвёмся, идиот!!! — побледнел изменник. — Дай сюда!
Он взял лопату и аккуратно, ловко стал снимать землю слой за слоем. Очистил крышку и открыл её.
Мы с Гришаней взяли пороха не слишком много; большая часть его ещё оставалась здесь — в огромном металлическом сундуке. Предатель зачерпнул из него в ладонь и с наслаждением понюхал. Его хищные ноздри  радостно шевельнулись в предвкушении.
— Французы никак не могли понять, что там рвётся? Почему порохом пахнет?.. Теперь поймут!
— И что же? — спросил я.
— Мне медаль, а вам с Гришкой — со святыми упокой! — ухмыльнулся доносчик. — Поставят к стенке и — адью, мусью!..
Прости, матушка, сына своего непутёвого, но в эту минуту я бросился к выходу из сараюшки — да так неловко, что по пути задел ногой свечу… Пламя от сухого пороха взметнулось вверх и  задело меня не шибко, лишь припалило сзади… Парфёну меньше повезло…
К счастью, французский патруль в эту ночь попрятался от дождя; никто меня не остановил. Я бежал через всё Зарядье, не разбирая дороги, свернул на Варварку и пулей влетел в оружейную лавку. 
Внезапно оттуда, со стороны Зарядья, послышались ружейные выстрелы. По звуку я определил их сразу: то стреляли французы. Прошло ещё какое-то время, и в заднюю дверь нашей лавки раздался условный стук. Я открыл. Это был Гришатка…
— Тебя одного ни на минуту оставить нельзя! — сказал мой товарищ, запирая дверь обратно. — Хозяйский дом горит, ты знаешь?..
Я промолчал и вновь забрался на старый диван.
— Молчишь?..   
Мой энергичный друг раздул самовар, зажёг свечу… Только теперь он заметил, что лицо моё было в крови. Кто-кто, но драчун Гришатка не мог не понять причину...
— Однако?!.. Славно тебя отделали!..  Французы?..
  Мне ничего не стоило кивнуть головой: да, мол. Кто докажет обратное! Но батюшка покойный внушал мне: «Единожды солгавший — кто тебе поверить?»… Я промолчал. 
— Не они?! — искренне удивился Гришатка. — Тогда что же?.. Не Парфён ли Силыч, наш старший приказчик?.. Мне знакомые мальчишки сказывали: видели давеча Парфёна, когда он выходил из Кремля. А мы знаем: французы туда никого не пускают, кроме своих... Стало быть, своим стал для них Парфён!
 А в Зарядье разгорался новый, последний в эти дни пожар московский».

                МЕСТЬ «АТТИЛЫ»

«Ты не поверишь, матушка, как быстро слетела с завоевателей спесь! За тот месяц, что находились они в  сгоревшей Москве, лучшая в мире армия превратилась в банду голодных разбойников.
Собиравшиеся в нашей лавке старики рассказывали о таких злодеяниях, которые больше подходят африканским дикарям, чем представителям цивилизованной Европы. Солдаты Наполеона превращали в казармы православные храмы, в алтарях ставили своих лошадей, покрывали их вместо попон рясами священников, разжигали костры из икон!.. 
Грабители забрали всё золото и серебро из церковной утвари и даже (вот до чего доводит вольнодумство!)  сорвали крест с колокольни Ивана Великого. Думали, что он из чистого золота, а оказалась позолота… Так и лежал он, расколотый пополам, на Ивановской площади.
Господь не мог смотреть равнодушно на такое богохульство: небывало ранние холода послал на землю, лютый голод — на армию святотатцев. Теперь завоеватели, зябко кутаясь в свои плащи и женские шали, бродили по Москве уже не в поисках вина, как в первые дни, а в поисках чёрствого хлеба, ловили бездомных собак и кошек, варили туши павших лошадей, пойманных крыс и подстреленных ворон…
Вражеские отряды ходили покупать хлеб у крестьян подмосковных сёл, но поздно! Крестьяне, побросав свои избы, удалились прочь от Москвы, а вокруг неё сновали казаки Матвея Платова и партизаны Дениса Давыдова. Они отлавливали мародёров сотнями и уводили к своим, чему многие пленные, говорят, были искренне рады. Наконец-то получали они мягкий хлеб и тёплый кров!
Москва всё больше превращаль в осаждённую крепость.
— Наполеон сегодня как тот охотник: «Микола! Я медведя поймал!».  «Так веди его сюда!»… «Я бы рад, да он не пущает», — смеялись посетители нашей лавки.
— Долго не выдержат, сбегут из Москвы! — рассуждали наши старики. — Вопрос лишь в том, куда пойдёт Боунапарт?   
— На старой смоленской дороге ему делать нечего! — Был уверен отставной капитан. — Всё, что мог, он там ограбил дочиста. Другое дело —  Калуга, Тула, Курск, хлебная Малороссия... Вот где для него раздолье!
Старики посмеивались:
— Так иди и скажи ему об этом!
Капитан щурился:
— Сам догадается… Да и наша армия направит — куда надобно!..

Ветеран как в воду смотрел. Наполеон понял, что взятие Москвы не принесло ему ожидаемых дивидендов и послал авангард проторить новый путь, на юго-запад. Это было доверено маршалу Мюрату  — зятю и любимцу императора...
«Вы не поверите тому томлению, матушка, которое царило в нашей лавке при известии о первой битве после Бородинской. В бою под Тарутино Кутузов на голову разбил Мюрата! 
— Наши тысячу пленных взяли, пушек несчитано! 
— Вот тебе и Мюрат — дядин сват, король неаполитанский! — под общий хохот сказал отставной капитан. — Хочешь не хочешь, брат мусью, а теперь ступай за Можай, по прежней смоленской дороге! 
 «Итак, пробыв в Москве чуть больше месяца, этот цивилизованный варвар убрался прочь из первопрестольной столицы нашей… 
И вновь, как обещал, первым ворвался в Москву атаман Платов со своими донскими казаками. 
Друг мой Гришатка в тот же день записался в московское ополчение. А мне ещё не было семнадцати, не взяли!
— Ничего, дружище. Пройдёт время, и встретимся с тобой где-нибудь в Париже! — говорил Гришатка, стоя передо мной в красивой форме ополченца.
— Ты в пехоте? 
— Вся сила в ней! — гордо ответил Гришатка. — Артиллерия бреши пробивает, кавалерия верхушки сшибает, а пехота прошла — и все дела! Победа — на её штыках!
— И фузею дали?
— А как же! Я тут же, при всех, разобрал-собрал её! Да ещё, говорю, могу и с закрытыми глазами! «Откуда ты?» — удивляется ротный. «С оружейной лавки, ваше благородие. У нас этих ружей было — не счесть!»

Проводив друга, я уныло поплёлся к лавке…
 Рядом с ней я увидел большую армейскую фуру, запряжённую рослыми владимирскими тяжеловозами. До войны самую большую поклажу возили на этих могучих жеребцах.
— Долго спишь, хозяин! — раздался голос из кибитки.
Со всёх сторон фура была окружена толстым войлоком, сзади приоткрыта… Я пригляделся — и глазам своим не поверил! То был наш Захар Захарович собственной персоной! Форма ополченца говорила о том, что старый капрал добился своего.
— Захар Захарыч! Вы ли это? — вскричал я, обнимая седого вояку. — Как вы? что?.. Да пойдёмте в лавку…
— Это можно. А чем угощать будешь, хозяин?
Я смутился. Кроме самовара с кипятком у меня ничего не было.
— Не тушуйся, Николка. Знал я, что жили вы впроголодь, захватил кое-что по мелочи.
Он достал из кибитки душистый свежий каравай, огромного вяленного сазана, шмат сала, горшочёк мёда — давно забытую москвичами роскошь!
…Мы пили чай, я рассказывал обо всём, что случилось за эти пять недель,  казавшихся вечностью, а в лавку один за другим входили её постоянные обитатели, радостно обнимались со старым капралом, присоединялись к царскому нашему застолью. 
— О себе-то расскажи, Захар Захарович!
— Наши болячки мы и сами знаем, а ты поделись с нами вестями оттуда, «с воли»!
Старый капрал расправил свои седые усы, закурил трубку и стал рассказывать — как всегда, с армейскими байками, с шутками-прибаутками, как положено бывалому вояке.
— Я, господа, в первый же день, как уходили наши войска из Москвы, примкнул к товарищам своим… До Кутузова дошёл, да…
— До самого?!.. И пропустили?!..
— А что же? — не моргнул он глазом. — Мы с ним давние приятели, вместе дрались на Дунае. «Так и так, — говорю. — Прошусь заново на службу, ваша сиятельство!»   
  «Куда ж тебя? — спрашивает Кутузов. — Ежели в инфантерию, то годы у тебя не те.  Она так и называется — «инфант», юноша, значит, а ты для юноши рылом не вышел»…
В лавке  давно так весело не смеялись — с прежних дней, до нашествия.
«В кавалерию? — продолжал свои байки седовласый капрал. — Тебе, дедушка, и конь нужен старенький, смирный, а в русской армии  таких сейчас нет. Сегодня отовсюду шлют нам молодых скакунов — из Терского завода, Воронежского, Завиваловского…»
Слушателям весело, а мне то как отрадно, матушка! Ведь Завиваловский конезавод — он наш, Волжский, и очень скоро кто-то из русских кавалеристов погонит врага на наших чистокровных скакунах!
«Нешто в артиллерию тебя определить? — спрашивает Кутузов. — В артиллерии  грохоту много, молодые пугаются, а ты всё одно ничего не слышишь, глухой чёрт!»
Лавка так и покатилась со смеху!
«Это ты правильно говоришь, Михал Илларионыч. Дай ты мне, за ради Христа, службу нужную, но посильную по моим годам».
— И что же? 
— А ничё... Служу в артиллерийском обозе, братцы, ядра к пушкам подвожу... Тут тебе и кавалерия, и артиллерия, и даже инфантерия, если хотите знать.
— Это как же?
— Да очень просто. Кони у нас — лучше не бывают: владимирские  тяжеловозы! Артиллерия сама собой, мы к ней приставлены. А дюжина инфантов в моём подчинении — самые молодые ребята, по семнадцати лет от роду. Они и грузчики, и возчики, а между боями редуты строят, маскируют, защищают… Это всё наше хозяйство!
  Хромой капитан вздохнул:
— Истосковалось сердце по армии! Как она, что?..
Захар Захарович перестал шутить, сделался серьезным:
— В первые дни, как оставили мы Москву, переживали шибко: не пойдёт ли Бонапартий дальше: на Питер или же на Волгу? У него ведь не спросишь! Сам себе выписывает подорожные.
— Это да! — согласились слушатели с горькой усмешкой.
— Хотя бывали случаи… Пленный француз признался, что видел медаль наполеоновскую: он — на берегу Волги. Любит корсиканец похвалиться будущими победами! Вот и стали наши генералы гадать: или дальше пойдёт — на Нижний Новгород, Самару, Астрахань, или повернёт на северную столицу? В Твери ведь тоже Волга есть?
— Есть, как не быть?
— Волга-матушка всё Русь огибает! 


— И что же вы решили?
Капрал отчаянно махнул рукой: 
  — Мы ещё ничего не успели придумать, как вдруг глядим: горит Москва! То здесь займётся, то с другой стороны…Огненное море над городом, истинный бог!
— Ты со стороны его видел, капрал, а мы внутри были! — тяжело вздохнул хромой капитан. — Как караси на сковороде раскалённой…
Захар Захарович кивнул головой: понимая, дескать.
— Сначала мы думали, что поджигают французы…
Все, кто был в лавке, замахали руками:
— Что ты, Захар? Окстись! 
— Они враги наши, но не сумасшедшие!
— Неприятель поджигает город, когда выходит из него. А эти были внутри Москвы, хотели сидеть в ней до весны! 
— Также прятались от огня, как и мы, грешные.
— Сам Бонапарт бежал из Кремля,  укрылся в Петровском замке…
— Нет, это наши кто-то!
В лавке царил полумрак, и никто не смотрел в мою сторону, матушка, иначе заметили бы, как запылали мои щёки при этих словах..
— Мы тоже не понимали, кто это: наш друг или враг? — сказал Захар Захарович. — Москва пострадала, это ясно. Но армия русская от того пожара никакого ущёрба не понесла. Всё имущество своё мы с собой увезли.
— А как же иначе? — согласился хромой капитан.
— Зато французы потеряли многое!
— Они с ума сошли, разыскивая поджигателей! Казнили нещадно, как злейших врагов!
— Суди сам, капрал: въезжали в большой тёплый город, у каждой роты свой дворец или усадьба барская: кровати с перинами, печи с каминами… Живи, не хочу!
— А после пожара — угли да головёшки!
Капрал усмехнулся:
 — За эти дни, что горела Москва, мы её со всех сторон обложили! И в Клину стояли полки, и в Дмитрове… Дорогу на Владимир ополченцы перерезали, на Коломну — генерал Ефремов, на Подольск — Кудашев. Возле Серпухова сам Кутузов встал с главными силами…
— Потому что на Тулу дорога, на юг! — угадал капитан.
— И это тоже. Но понимали мы, что Бонапарт хитёр и силён, не даром всю Европу завоевал! Само собой, разведка наша тоже не дремала. Из города и в город всегда кто-нибудь пробирался сквозь французские пикеты. 
— Без разведки никуда! — соглашались старики. — От кого же нам все новости шли?..
 — И вот она доносит: Мюрат пошёл на Калугу.  Двадцать тысяч войска у него, около двухсот орудий…
Старый капрал  остановился, как всякий опытный рассказчик перед решающим словом…
 — Ну и всыпали мы ему! — под общий восторг закончил Захар Захарович. — Всей мощью своей, во главе с Кутузовым! И гвардии мюратовской дали прикурить, и половину пушек у него отняли!
Старики смеялись: знай наших! Не всё же отступать?
— Светлейший после этого прямо сказал: «Теперь Наполеон долго в Москве не усидит».
— Как в воду глядел!
— А когда и вся армия французская пошла из Москвы, Михаил Илларионович прослезился даже: «С этой минуты Россия спасена!»

 
                СВЯТАЯ ЛОЖЬ

«Любезная матушка Полина Карповна!
Не могу выразить словами, какая радость охватила меня, когда получил я весточку от вас после перерыва, который казался вечностью. А тут и дядюшка приехал, ещё один, без семьи, Я выложил ему всё, что было. Сказал, как сгорел его дом.
— Ах, сукин сын! — ругался Савелий Карпович. — Кто мог знать, что такую змею пригрею я на груди своей? Ведь десять лет без малого служил мне Парфён! И хотя подворовывал, шельмец, но чтобы Родину свою предать? — такого я не припомню в купеческих кругах… Стыд то, стыд какой, когда узнают!!!
Были мы в эту минуту втроем в лавке: дядюшка, я и Захар Захарович. У старика тоже сгорела изба на Солянке, мы спали по соседству: я в лавке, капрал в своей повозке рядом.
— Да уж, позора не оберёмся, — вздохнул он и повернулся ко мне: — Кто ещё знает, что Парфён служил французам? 
Я пожал плечами:
— Он ко мне один пришёл.
Савелий Карпович плотнее прикрыл дверь в лавку и сказал:
— Ты парень честный, Николка, за что мы тебя и любим… Но сегодня, ради Христа, не рассказывай никому, как погиб Парфён Силыч.
— Мы скажем, что он хотел взять порох из погреба, да нечаянно уронил свечу. Ведь так было на самом деле?.. 
Я вздохнул…  и согласился. У старшего приказчика были мать с отцом, меньшие братья… Каково им будет жить с той правдой, которую я знаю?
— Лавку вы сохранили, за это великое вам спасибо! — хозяин поклонился мне в пояс. — Ну а дом… Не я первый, не я последний! Бог даст, отстроимся заново! 
   
…Вы просите, матушка, чтобы я приехал погостить. И хотя мне всех вас страсть как хочется увидеть, могилкам милым поклониться, но не такое сейчас время, чтобы по гостям разъезжать. Враг ещё только покинул Москву, но куда он дальше двинется и сколь долго будет истязать землю русскую, одному Богу известно. А потому прошу благословения Вашего, милая матушка, пойти мне в московское ополчение.
Я слёзно умолял о том же Захара Захаровича, он поговорил со своим командиром, и — сбылась моя мечта! Буду служить в артиллерийском обозе, в одной повозке с капралом, ядра к пушкам подвозить...  Служба эта не опасная, за меня не опасайтесь, матушка.
Дядя тоже меня одобрил:
— Парень ты рослый, с лошадьми обращаться умеешь…  Помнишь, как в Горки ездили со штыками?
— Как же, Савелий Карпович? Такое не забывается».

   
                ДРУЗЬЯ  НАШИ  ВЛАДИМИРЦЫ 

Очередное письмо Николки было уже из Вильно:
«Низко кланяюсь и поздравляю с Рождеством Христовым Вас, любезная матушка, и всех земляков моих, которые ждут нас дома. А которые гонят врага с родной земли, те на военных дорогах со мною встречаются.   Верите, матушка? Бывает, что даже издали я узнаю земляка, хотя и видел его раньше мимоходом. Тогда проезжал он в карете штатским барином, а теперь, в форме гусара или драгуна, скачет мимо на вороном коне, в бобровом ментике, с лихой шашкой на боку — знай наших!
Погода здесь, матушка, куда как мягче, нежели в России. А в нынешнем году была у нас и вовсе особая. С ноября закрутило так, что зуб на зуб не попадал. Но это, покуда едешь на облучке, лошадьми правишь. А как сменился, забираешься в кибитку, там у нас сено для лошадей, мешки с овсом, сверху войлок толстый… Забьёшься внутрь и спишь, как у Христа за пазухой! Слава Богу, что Захар Захарович, с которым ездим мы в одной кибитке, воин  бывалый. Он все секреты знает: и как утеплиться в пути, и где согреться на привале… Со своих владимирцев мы даже днём не снимали попоны, а двигаться приходилось непрестанно. 
 Лошади нам достались справные, выносливые, боевое. Впереди, в зарядные ящики, мы столько набьём тяжёлых ядер, картечи, гранат, что другие лошади и с места бы не сдвинули огромную нашу фуру, а эти везут как миленькие, недаром что владимирские тяжеловозы!
Или взять их в бою?.. Когда заслышат впереди гром орудийный, то не шарахаются, как иные шалые, а только уши прижмут, гривы дыбом, но идут прямо на пушечный гул, как положено армейским жеребцам, приписанным к артиллерии.
Или ещё вот боятся некоторые лошади, когда покойника учуют. Наши  давно привыкли к этому. Да и мы, сознаться, тоже. От Москвы до Вильно столько мёртвых тел видеть довелось, что избави Бог! Даже вмёрзшие в лёд попадались… Поглядишь на них и думаешь: кто же вас звал сюда, горемычные? Те, кто званные, живут в России припеваючи, а кто с мечом пришёл, от него, как водится, и погибают! Тут, как говорится, не обессудь.
Другое радует меня, матушка. Помимо армии,   со всех окрестных мест такая силища поднялась, что диву даёшься! Вся Россия на борьбу настроилась. В партизанах сегодня и гусары, и казаки, и крестьяне… В Смоленской губернии довелось видеть простую бабу, вдову сельского старосты, которого убили французы ещё летом, во время своего наступления. Так она, в отместку за мужа, своё ополчение собрала, крестьянское. Ловила ихних фуражиров, отставших солдат, офицеров даже… С вилами шли крестьяне на французские шпажонки — и побивали! С хорошими вилами русский мужик на медведя ходит, не то, что на фуражира!
А теперь, матушка, движемся мы на Запад, впереди у нас Варшавское герцогство, а там что Бог даст. Горячие головы поговаривают, что теперь и до Парижа рукой подать. Наполеон, де, сбежал из России голый: вошёл к нам с воинством в полмиллиона без малого, а за Березиной осталось тысяч десять, не больше.
«Этих-то мы и щелчком побьём!» — хвалился давеча подвыпивший штабной. Но Захар Захарович одёрнул его. «Не говори гоп, Федот, пока не перепрыгнул! — сказал мой капрал. — Это он в наших снегах ослаб, а у себя во Франции снова сил наберётся!»… 
А ещё поговаривают солдаты, что можно было и самого Бонапарта в плен взять. При такой-то нашей силище перерезать ему впереди дорогу  — плёвое дело!  Тогда бы сразу и войне конец, и весь мир нам бы в ножки поклонился…
На привале, пользуясь минутой, спросил я об этом своего командира:
— Слыхал я давеча разговор, Захар Захарович. Будто Наполеон во всю дорогу от Москвы с ядом не расставался — сам побаивался в плен  попасть. Почему же упустили, господин капрал?
Долго молчал Захар Захарович.
— Возможно ли было взять супостата на русской земле?..  Может быть, ты и прав, Николка. Но генералам виднее».
 
 Увы, и нам, потомкам, не суждено ответить на этот вопрос. Мы знаем о некоем боевом флотоводце, который в прежние годы храбро сражался на кораблях, а в 1812 государь поставил его во главе Южной армии — той самой, что ждала Наполеона под Березиной.
— Ты была в Белоруссии? — спросил я Викторию.
— Нет ещё.
— Непременно побываем, как только пройдёт эта дурацкая пандемия! Там изумительная природа, белорусские пущи, а из рек самая протяжённая — Березина. Наполеон вышел к ней поздней осенью — в самое поганое время. Почему?
Девушка пожала плечами.
— Холодно?
— И это тоже, но главное — переправы нет. Когда летом шли на Москву, кони легко переправлялись вплавь. Зимой можно бы перейти по льду. А поздней осенью невозможно ни то, ни другое: уже льдины плыли по реке! А с той стороны поджидала армия русского адмирала… Не буду называть его имя…
— Почему?
Я вздохнул.
— Сам по себе он был прославленный флотоводец, его морские баталии известны… Но на суше Наполеон обвёл его, как мальчишку! Пользуясь тем, что Березина длинна, большей частью идёт сквозь лесные пущи, Бонапарт послал свою конницу вдоль реки и всюду велел имитировать предстоящую переправу. Горели костры, стучали топоры, гремели пушки…
— И адмирал повёлся?
— Представь себе! Не забудь, кстати, что не было в ту пору никакой связи, кроме голубиной, не было воздушных шаров или аэростатов, чтобы разглядеть противника сверху. Русская армия двинулась к одной излучине реки, а на другой, в десятке вёрст от первой, французские понтонёры строили подлинный мост. По нему и перешёл Березину Наполеон, с ним ещё десяток тысяч… Короче, вырвались из западни!.. 10 тысяч из 40!
— А почему не все?
— Потому что подоспела наша основная армия во главе с Кутузовым, загремели русские пушки и началось то, что известно как разгром французов под Березиной. Здесь оставил Наполеон две трети своей армии! Но сам успел бежать.
— А наш адмирал?
— Увы, он «прославился» на всю Россию. Да тут ещё Крылов. Он басню написал:  «Щука и Кот»:
              Зубастой Щуке в мысль пришло
              За кошачье приняться ремесло…
— Я, кажется, знаю концовку! — улыбнулась Виктория: 
              Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
              А сапоги тачать пирожник…
Так это про нашего адмирала?
— Представь себе. Он так обиделся, что уехал за границу и больше не возвращался в Россию. Прожил долго, всю жизнь хаял родину, но пенсию от государства Российского получал исправно.
Как бы то ни было, но факт остаётся фактом: Наполеон из России бежал, набрал новую армию, и многие тысячи россиян отдали свои жизни по пути от Ковно до Парижа.

 
               ПОБЕЖДАТЬ, НО НЕ МСТИТЬ!               

От Николки долго не было письма,  что на войне бывает не редко и свидетельствует об интенсивности боевых действий. Тут, как говорится, не до жиру, быть бы живу. И плюсы свои в наступлении есть, и минусы тоже. Об этом великолепно сказал поэт другой Отечественной войны, Великой, Александр Твардовский:
«Есть войны закон не новый:
В отступленье ешь ты вдоволь,
В обороне так и сяк,
В наступленье натощак»…
Наверняка, и мёрз, и голодал зимою 1813-го наш ополченец Николка, но был он из тех солдат, которые не жалуются в письмах своим домашним. Смысла нет. Только расстроишь родню, а помочь тебе она всё одно ничем не сможет.

«Здравствуйте, милая матушка, братцы, сестрица, бабуля!..
Искренне соскучился обо всех, кто дорог сердцу моему. Страх как жажду увидеть родные просторы, хотя и местные изумительно хороши.
Начну с того, матушка, что весна в Европе начинается куда как раньше нашей. Ещё не кончился февраль, а снег с полей уже сошёл, реки ото льда очистились, на деревьях почки набухли… Днём солнышко припекает так, что с лошадей попоны, а с себя шинель долой! В марте и вовсе благодать:  птички Божие щебечут, аисты на крышах гнёзда вьют — огромные, как скирды соломенные. Когда боёв нет, просто рай земной повсюду! Все луга и деревья в цвету и даже, вы не поверите, маменька, вдоль дороги, открыто, растут яблони, вишни, груши … Все в белом, как невесты!
— Как же это? — спросил я своего капрала. — А когда созреют?.. Чай, караулить надо, проезжающие сорвут?..
Захар Захарович рассмеялся:
— Это Европа, милый мой! Здесь такого добра на всех хватает. А ещё краше в Бессарабии, на Дунае… Идёшь по селу, а с жердей виноград свисает — сладкий, как мёд! Рви, ешь — никто тебе слова не скажет, улыбаются только. Там его море, ногами мнут!
Я не поверил:
— Это зачем, Захар Захарыч?
— А чтобы вино делать, — сказал он равнодушно и поморщился. — Кислятина! С нашей медовухой не сравнить.
Места в Европе нарядные, нечего сказать. Вверху горы, внизу реки, а мосты через них — все, как есть, каменные! Каждый год их не надо менять, половодьем не сносит. И хаты тоже справные, крыты не соломой, а черепицей. Один раз уложил — и на всю жизнь хватит. Красота!
И в городах тоже самое, матушка: дома стоят сплошь кирпичные, а не то из камня речного или горного — какого где больше. Одноэтажных домов мало — в основном в два, в три этажа, а не то крепость встретится или замок старинный — те и вовсе громадные, словно из скалы целиком резаны.
От нечего делать, матушка, нарисовал я один такой и решил с письмом послать тебе — для наглядности. Не великий я художник, но разберёте, авось, мои каракули»…

К письму, действительно, был приложен рисунок с подписью «Шёнбург». Мы невольно залюбовались: древний замок был расписан с такой точностью, так скрупулёзно были отражены детали, что казалось, будто перед тобой не карандашный рисунок, а минимум ксерокопия.
— А когда появились первые фотографии? — спросила Виктория.
— Дагерротип, ты хотела сказать? В конце тридцатых. Лет на двадцать позже этого рисунка, — сказал я. — Но помню точно, что Николая Васильевич Гоголь уже успел сфотографироваться… где-то в Италии, кажется.

«Ума не приложу, матушка, откуда Наполеон берёт всё новые и новые полки! Они рождаются у него будто зубы дракона из земли, как в китайской сказке. Захар Захарович был прав, когда говорил, что дома Бонапарту и стены помогают.
Привели нам давеча пленного француза, чтобы я поговорил с ним. Возчики знали, что я немного калякаю по-французски. Поглядел я на пленного и глазам своим не верю: возрастом он нашего Матвейки не старше, истинный Бог!
— Сколько тебе лет? — спросил я его.
— Пятнадцать, — отвечает пугливо.
Во Франции, я слышал, людей стращают русскими солдатами — дикими и злыми, как гунны. Вот он и таращился на нас со страхом… Рядом со мной сидел Захар Захарыч и даже в затылке почесал он жалости:
— Мальчишек гонит на войну, вот как!
— Кто? — не понял я.
— Николя, император ихний, — пояснил капрал. —  Мне один офицер сказывал, что Николя — это детское имя Бонапарта. 
Я удивился, матушка, поскольку оказался чуть ли не тёзкой Наполеону. Но радости от этого не испытывал. Кроме того, что его звали «Богом войны», великим полководцем, он был ещё и великим грабителем с большой дороги! Кто-кто, а москвичи это хорошо знают.
В Успенском соборе на месте бывшего паникадила я своими глазами видел обычные весы, какими лавочники взвешивают свой товар. На этих взвешивали похищенные в кремлёвских церквях и палатах драгоценности. Наполеон увёз из Москвы 18 пудов золота и 325 серебра! Так рассказывал пленный француз, который переплавлял драгоценные металлы…
И снова — какая же разница, матушка! Едва перешли мы Неман, как зачитали нам приказ по армии Государя нашего императора Александра Павловича: 
«Вы видели в земле вашей грабителей, расхищавших дома невинных поселян. Вы праведно кипели на них гневом и готовы были наказать злодеев. Кто ж захочет им уподобиться? Если же кто, паче чаянья, таковой сыщется, то не будет он русским!».
— Это что значит? — спросил я Захара Захаровича.
— Известно что, — сурово ответил капрал. — Не дай Бог нам быть похожими на тех, кто грабил Москву. Мы воины — не злодеи!
А в обращении к жителям Варшавского герцогства, к недавним сторонникам Наполеона, государь объявил ещё короче:
«Вы ожидаете мщения? Не бойтесь. Русские умеют побеждать, но никогда не мстить»!
Газеты освобождённой Европы печатают аршинными буквами: «Непобедимо воинство русское в боях и неподражаемо в великодушии!»
Одно за другим откалываются от Франции государства, ещё недавно клявшиеся Наполеону в вечной дружбе. Сегодня они на сторону России, которая одна отстояла свою независимость. Разве что партизаны испанские, по доблести схожие с «лесными гусарами» Дениса Давыдова, не поддались Бонапарту!
Наш офицер рассказывал, что испанцам вовремя помогли англичане — тоже давние враги Наполеона. А известно: враг моего врага — мой друг!
— В первый же день, как он напал на нас, Англия заключила договор с Россией. И хотя напрямую нам помочь не могла, расстояния шибко велики, но с Испанией вместе, с местными партизанами, сдерживали огромные силы французов. Герцог Веллингтон — вот кого мы должны благодарить. Сей доблестный вояка дважды освобождал Мадрид!
Пока я вспоминал это, добрейший Захар Захарович всё поглядывал на пленного мальчишку.
— Что ж теперь с ним будет? — спросил я.
Юный француз со страхом глядел то на меня, то на старого капрала с грозными седыми усами. Он ни слова не понимал по-русски и, конечно же, не читал газет, в которых нас хвалили за великодушие… Мы по-прежнему были в его глазах свирепыми дикарями, скифами, каннибалами…
Капрал вздохнул:
— Отведи его к нашему кашевару, пусть накормит мальца.


                БЕЗ КУТУЗОВА

А в середине апреля, матушка, всю нашу армию, да и союзников тоже постигло великое горе.  Фельдмаршал Кутузов, ещё вчера вручавший Государю ключи от крепости Торн, внезапно занемог, исповедался, причастился и мирно ушёл к праотцам. Произошло это в немецком городе Бунцлау. Благодарные жители высекли на мраморе:
«До сих пор князь Кутузов Смоленский довёл победоносные русские войска, но здесь смерть положила предел славным делам его. Он спас Отечество своё и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословенна память героя!»
Но наш Государь не удовольствовался этим.
— В честь Кутузова воздвигнется памятник в российской столице! — заявил Александр Павлович. — И прах его да будет погребён там же!
Набрали лучших возничих в чине не меньше капрала, которые повезут гроб с телом фельдмаршала в Санкт-Петербург. В числе других этой чести удостоился и Захар Захарович.
— Ну что ж… Я сорок лет воевал под его началом, с Дуная до Одера! — сказал капрал, начищая мундир до блеска. — Последний раз послужу Михаилу Илларионовичу, свезу его на Родину!

…Он приехал обратно в мае.
— Ну что, как? — допытывались мы.
Старый вояка вздохнул.
— Одно скажу, хлопцы: никогда такого я не видывал. Вдоль Польши, Померании, через Кенигсберг ехали мы с почётом, но и только. Люди цветы нам под колёса бросали, кланялись… Но как переехали Неман, на русскую землю ступили, море слёз и цветов! Толпы народа стояли по каждой стороне дороги! Дамы плакали, а мужчины, вы не поверите, выпрягали лошадей и вручную везли карету с гробом! Вот как любит русский народ фельдмаршала Кутузова!
…А похоронили его, матушка, в Казанском соборе северной столицы нашей. Капрал сказывал, что в самом почётном месте опустили гроб: рядом с преподобными старцами печорскими Антонием и Феодосием. А по стенам — лики четырёх Евангелистов. Отлиты они из серебра, который отняли у французов казаки и доставили в Питер ещё в прошлом году по приказу самого Кутузова.
Удивительно, как всё переменилось после Кутузова, матушка.
При его жизни многие молодые генералы ухмылялись: стар, мол, стал князюшка, пора ему на покой... И что же? Без него  война словно вспять пошла! 16 апреля он скончался, а 20-го Наполеон победил союзников под Люценом, 9 мая под Бауценом… Пришлось отступать. Солдаты ворчали: «При Кутузове шли на Запад, а сейчас опять на Восток?!»
В августе, через год после Бородина, новая битва — под Дрезденом — и снова союзники проиграли!
— Что, господа генералы? — ворчал Захар Захарович. — Легко было задирать старика, когда мы наступали? А самим побеждать — кишка тонка?!
Тут невольно поверишь, матушка, что Наполеону сам дьявол помогает! Союзники стали поговаривать о почётном мире с Францией… Лишь одна Россия против: будем драться до победного конца! Наш Государь остался верен себе: и в России не позволял говорить ему о заключении мира, и теперь гнал прочь трусливых придворных, не давал уговорить себя иностранным фельдмаршалам.
— Нужен, нужен во главе сводной армии новый русский генерал! — кипел Захар Захарович. — Такой, как Ермолов, что ли?
Я пожал плечами: не знал такого.
— С Наполеоном под Аустерлицем дрался. Сам вёл в атаку солдат!
— Но под Аустерлицем наши проиграли, — напомнил я.
— За одного битого двух не битых дают! — не сдавался капрал.
 
…А сегодня, матушка, получил я и вовсе чёрную весть. Дружок мой закадычный, Гришатка, в бою под Дрезденом  тяжело ранен, и пришли из лазарета: зовёт он меня проститься…
Захар Захарович отпустил меня, и в тот же день я был в полевом лазарете, где лежит Гришатка.
— Пришёл? — обрадовался он. — Ну слава Богу! Я загадал, Николка: если увижу тебя, справлюсь с недугом своим, а нет, так тому и быть…
— Вот он, я! Хватит валяться, дружище! Вставай!
Он криво усмехнулся:
— Снова пойдём пороховые «репы» бросать?
— Мы сейчас бросаем потяжелее: ядра чугунные с пороховой начинкой…
Тут его снова стало одолевать ранение.
— Ты кому-нибудь говорил, Николка?.. Про ту ночь в Москве, про порох?..
Я шмыгнул носом.
— Парфён Силыч выбил из меня признание. Бил так, что не мог я сдержаться…
— Ну это ладно. Он уже никому не скажет… А ещё кому?
— Никому больше!
Мой дружок вынул из-под простыни слабеющую руку и перекрестился.
— Слава Богу! Мы с тобой великий грех совершили, Николка. Господу я сознаюсь, от Него не скроешь, а больше никому ни слова! Понял меня?!
— Понял!
 К тебе, Господи, припадаю я с мольбою: пощади раба Своего Григория!
А тебя, Матушка, умоляю сжечь мои письма — те, которые писал я в дни нашествия антихриста. Никому не говори о том, кто устроил пожар Московский. Пусть знает об этом лишь Бог — и никто иной!»

Мы отложили это письмо и задумались.
— Что с ним будет — с Гришаткой? — спросила Виктория. — Я переживаю за него всей душой!
Голос её дрогнул. Мне тоже было не по себе, но я встряхнулся.
— Давай прочитаем следующее письмо и узнаем. А с другой стороны… Ты ведь понимаешь, девочка, что нашим друзьям, останься они живыми, сегодня было бы по двести лет?
Она вздохнула.
— Да всё я понимаю, Макс. Но согласись, что одно дело — читать записки простого человека, а другое — народного ополченца, участника тяжелейшей войны.
— Да, тут я с тобой согласен, Виктория. Почему то считается, что всё самое сложное в той войне было в 1812 году. Я не спорю. Вторжение армии Наполеона, Смоленск, Бородино, пожар московский, Малоярославец, Березина — всё это было в первой четверти войны! Но ведь были другие грозных битвы — Дрезден, Лейпциг, Реймс, Париж! И в каждой будут погибать русские воины, ополченцы…
Я достал документы, которыми разжился в нашем краеведческом музее. Прочитав их, сам не поверил своим глазам. Русское ополчение понесло главные свои потери не в России даже, а в Европе, когда оказывало союзническую помощь тем странам, которые оккупировал Наполеон. Чтобы не быть голословным, назову число потерь одной лишь дивизии ополченцев — пензенской.
Она была сформирована в конце 1812 года в количестве 7000 человек: три пехотных полка и один конный — казачий.  3 января 1813 года дивизия походным маршем проследовала через Тамбов, Воронеж, Орёл, Курск, Харьков, Полтаву, Киев на территорию Пруссии. Там отважно сражалась в битвах при Магдебурге, Гамбурге, Дрездене, Лейпциге... Свыше 2000 ополченцев пали в боях, около 500 умерли от ран в заграничных госпиталях. Погиб каждый третий пензенский ополченец! Не меньшие потери несли иные дивизии: та же симбирская, которая сражалась бок о бок с пензенской, казанская, нижегородская… 
Это Наполеону ничего не стоило бросить остатки своей армии за Березиной, умчаться в Париж и заявить спесиво: «Если мне понадобится полмиллиона жизней, Франция даст мне их безропотно»… И давала — 15-летних мальчишек!
В России было по-иному. Ополченцы призывались в возрасте от 17 лет до 50-ти; не бросали их в бой необученных, полки их шли вооружёнными не хуже, чем любая регулярная часть. И всё же потери были великие…
Царствие вам небесное, народные ополченцы той славной Отечественной войны!

                БИТВА НАРОДОВ
 
 «Милая матушка!
Не успел я отправить вам прошлое своё письмецо, как разгорелось новое большое сражение — близ чешского селенья Хлумец. Снова, как всегда, гремели с обоих сторон пушки, снова победа склонялась на сторону французов, когда русский генерал Ермолов, заменивший раненого командующего, смелой атакой вырвал победу!
— Ну что? Вот тебе и Аустерлиц! — радовался Захар Захарович. — Видел, как возвратил Ермолов свой должок Наполеону? Теперь всё пойдёт по иному!
К новому сражению стали мы готовиться заранее.
— Ермолов велел держаться до победного конца, ни одному орудию без припасов ни минуты не быть, расчётам пушечным во всём повиноваться беспрекословно, сил на это не жалеть! — молвил наш капрал, собравши всю свою «ядерную» команду: так звали её за то, что ядра к пушкам подвозила.
А молодые парни из ополчения всё прибывают и прибывают в наш полк, и теперь у Захара Захаровича вдвое больше ездовых, чем прежде… Все они, как правило, — мои ровесники, но я второй год воюю, езжу в одной кибитке с капралом, а потому они мне подчиняются, как старшему. И когда нас бросают на строительство редутов и других сооружений для защиты орудий, я распределяю работы.
На днях  нам приказали срубить деревья, которые мешали стрельбе по расположенной внизу долине. Мы вооружились лопатами, топорами и приступили к работе. Но что-то подсказало мне, что деревья могут пригодиться, если из долины на редут поскачет конница.
— Стойте, братцы!
Они перестали рубить жёсткие стволы.
— Делаем так: подкапываем каждое дерево с нижней стороны, склоняем его и закрепляем. Вот так.
Я показал.
Дело пошло быстрее. Мы наклонили деревья на всём спуске, саблями порубили ветви наискось — так, чтобы они стали острыми, как пики, и уже заканчивали работу, когда вернулся командир батарее.
— Это кто позволил?! — рявкнул он. — Я что велел сделать?!
— Устранить преграду для стрельбы по неприятелю, ваше благородие! — козырнул я. — Ваш приказ исполнен!
Он покраснел от гнева.
— Я приказал спилить деревья!  А вы?!
— Мы сделали засеку, господин капитан. Острые сучья преградят дорогу снизу и конным, и пешим.
Капитан нахмурился, поднялся на батарею и оглядел склон из пушек. Убедился, что прицелу, а стало быть, и ядрам тоже ничто не помешает…   Сел на коня, спустился вниз и посмотрел на склонённые деревья оттуда… Преграда, действительно, показалась ему грозной. Склонённые в сторону врага, густые острые заросли угрожали страшными ранами для лошадей и всадников на полном ходу. Они наверняка остановят конницу, а любая заминка наступающих — подарок для тех, кто держит оборону. Артиллеристы успеют сделать несколько выстрелов — прямых, разящих — и отбросят атакующих!
Командир поманил меня пальцем.
— Кто научил?
— Прадеды мои, ваше благородие. Наша губерния — это же бывшее Дикое поле! Густые заросли, леса, перелески… Засечная черта даже от кочевников хорошо защищала, а у них не кони были — звери!
— М-да…
Всё случилось так, как я предполагал. Враги не сумели добраться до нашей батареи, а она им славно взгрела холки!
С тех пор, пока строили редуты или делали контрэскарпы на склонах, иные хитрости для будущих врагов, капитан нет-нет да советовался со мною.
— Толковый ты парень, Николка! Фортификации подучить тебя — хороший получится артиллерист!
— Благодарствую, господин капитан. У тятьки покойного строительная артель была, так я хочу после войны по этой части… Если доживу.
Капитан был немногим старше меня, своих родителей чтил свято, а потому одобрил:
— Ну, Бог тебе в помощь, Николай Ильич! По отцовской линии идти — это святое. Так рождаются династии, дружок.

А вскоре в местечке под Лейпцигом разгорелось небывалое по упорству сражение: оно длилось без малого три дня! Наш редут оказался в центре боя, мы едва успевали ядра подвозить. 
— Вот это славная сечь! — сказал нам капрал после боя. — Немалые число припасов подготовили мы заранее, а все извели вчистую! А главное, сынки, что сегодня не надо спрашивать: кто победил? Мы отомстили за Бородино с лихвою!!!
Да, победа была одержана неоспоримая. Сам французский маршал Вандамм попал в плен, вместе с ним ещё 22 генерала, тысячи солдат и офицеров. Триста орудий отняли мы у врага!.. А поскольку в этой сечи участвовали силы всех союзных войск, названо она была  Битвой Народов! 
   Но тебе, милая матушка, не о чём беспокоиться, потому как служба наша обозная, в атаку мы не ходим, а если пролетит шальная пуля над головой, так она на излёте и до смерти не убивает. Говорю это потому,  что в том бою царапнула меня, окаянная, и правой рукой я не могу писать. Согласился мне помочь товарищ по лазарету, дай ему Бог здоровья!»
 Далее следовала не совсем понятная приписка:
«Я знаю, матушка, что Вам всё это не по нраву, здесь льётся кровь, но что же делать? Не русские начали эту войну, но остановить её на середине уже невозможно. Нельзя же бросить товарищей, коль сошлись стенка на стенку? А в товарищах наших сегодня — пол-Европы!»
               
Мне же подумалось вот о чём.
У историков принято считать, что Александр Первый был человеком мягкий. Об этом говорят многие его слова и поступки, христианское отношение к поверженным врагам и прочее. Даже известный «Портрет в парадном мундире с Георгиевским крестом» показывает нам рыжеволосого молодого человека с улыбчивым лицом. Кажется, что этого  рыжего добряка ничего не стоит уговорить, склонить, внушить ему всё что угодно в свою пользу…
Но англичане зовут таких людей иначе: «железная рука в бархатной перчатке». Как русской «партии мира» не удалось переубедить государя в 1812 году, так и союзникам не удалось склонить его к миру с Наполеоном в 1813-м. Железная рука русского императора удержала слабых во время новых неудач, помогла взять верх и выйти к Парижу.
Да, потери были, и какие! Но, благодаря жёсткой воле русского императора, они не оказались напрасными. Великие потери оправданы были Великой Победой!
— А что? Это так необходимо? — поставить побеждённого к стенке? — спросила Виктория, нахмурившись. — Вам, мужикам, никак нельзя иначе доказать свою силу? А если просто отогнать врага на нужное расстояние — это не считается победой?
Я рассмеялся.   
— Пройдёт сто лет, девочка, и разразится новая война народов — мировая. Три великие страны, названные Антантой, в тяжелейших боях станут одолевать третью… До победы останется полгода, когда одна из трёх выйдет из союза, заключит мир…
— Я поняла! В результате разразится Вторая мировая, в сто раз страшнее Первой?
— Можно и так сказать. Но давай читать Николку.

    НА ПАРИЖ!

 «Ах, милая матушка, какой восторг охватывает меня и всех моих друзей! Все эти дни мы живём в состоянии блаженства.
Начну с того, что в январе 1814 года армия союзников вторглась во Францию, приступом взяла высоты, господствующие над городом, особенно тяжёлым был Монмартр… И «Столица Европы» сдалась!
31 марта улицы Парижа были переполнены. Люди теснились на тротуарах, балконах, мостах через Сену, вездесущие мальчишки взобрались на деревья и столбы… Праздничные одежды, цветы, ликование народа — можно ли всё это сравнить с тем, что было в Москве 2 сентября 1812-го года?
И вот, вслед за полками, на главную площадь Парижа выехали три всадника на великолепных скакунах — это были австрийский император, прусский король и русский Государь. Царь царей, пастырь народов, Александр Благословенный — так  зовут сегодня во всём мире нашего императора Александра Павловича!
Вслед за первыми лицами скакали Великие Князья, фельдмаршалы, генералы…  Не было лишь самого достойного, самого лучшего среди них — светлейшего князя Михаила Илларионовича Кутузова!

Итак, Париж ликовал. В отличие от Москвы, которая считала Наполеона своим врагом, Париж встречал освободителей «с открытыми воротами и распростёртыми объятиями».
Из толпы раздавались восторженные крики, и некоторые мне удавалось понять: сказались долгие беседы со стариком-французом в Москве и с пленными во время похода по Европе.
— Мы слишком долго вас ждали! — крикнул кто-то из толпы  императору Александру.
Все взоры обратились на русского царя.
— Ваши войска виноваты, — ответил он с улыбкой. — Их храбрость помешала поспеть раньше.
Такой ответ вызвал бурю восторга у парижан. Они поняли, что победитель не только силён, но и умён, и благороден. Он напомнил им рассказ о Петре Первом, который, победив шведов под Полтавой, посадил пленных генералов за праздничный стол, угощал и звал их своими учителями. «Крепко же досталось нам от своего ученика!» — отвечал старейший из пленников…
Я заметил, что эту историю знают по всей Европе и весело вспоминают, когда заходит речь о России.

 …А следом, в Светлое Христово Воскресенье, состоялось и вовсе небывалое зрелище. На главной площади Парижа, где казнили Людовика Шестнадцатого, его супругу, герцога Конде и многих других, по просьбе русского императора было совершено торжественное богослужение в память о всех невинно убиенных.
В этот день, матушка, был восстановлен мир на многострадальной земле Франции, потерявшей за эти годы два миллиона жизней. 
— Я явился принести вам мир! — сказал русский император, и тысячные толпы парижан ответили ему ликованием.
 
  …Итак, мы живём под Парижем.
  Припоминая, как вели себя в Москве европейские завоеватели, скажу, что совсем иначе живём в Париже мы, «азиаты», «гунны», «скифы», как принято было называть русских солдат в Европе.
Разместили нас в пригороде, в казармах бывшей наполеоновской гвардии. Ни одного парижанина не стеснили «завоеватели» из России! Сам государь, из солидарности с нами, отказался проживать в Елисейском дворце и принял предложение Талейрана поселиться в его доме на улице Сен-Флорантен.
 Казалось бы, не было у нашего государя врага хуже Наполеона, и что же? Едва тот отрёкся, как первым, кто протянул ему руку помощи, оказался… русский император!
— Ты не поверишь, — говорил мне капрал. — Товарищ из штаба рассказал по секрету, что Наполеону предлагают отправиться на остров Эльбу, быть тамошним императором, королём и всё такое… А он артачится! И что же наш царь-батюшка? «Пусть приезжает в Петербург! — сказал Александр Павлович. — Я сделаю всё, чтобы смягчить судьбу человека такого великого и такого несчастного»… 
Честно скажу, маменька, что сначала я усомнился: верно ли понял капрал своего товарища? Возможно ли? — давать приют человеку, который нанёс тебе такой урон?!..
— Ну? Что скажешь, богомолец? — спросил меня Захар Захарович.
Он знал, что я воспитывался у монахов, что даже здесь, в армейской кибитке, вожу с собой библию, которую подарил мне отец Варфоломей.
Я вздохнул.
— Мне кажется, этому учит нас Христос, когда говорит «Возлюби врага своего!». К таким словам легко привыкнуть, и уже говоришь их легко, без запинки… А если вдуматься? Ещё вчера ты бился с ним не на живот, а на смерть, исход решало лишь мгновенье: чей меч окажется сильнее?.. И вот ты победил, а он пленён.
— Так… И что же? — протянул капрал. — Целоваться мне с ним после этого?
— Господь о том не говорит. Он говорит о добрых чувствах победителя. Ведь как это благородно: принять бывшего грабителя в том самом доме, который он ограбил, пригреть и накормить его! Как повлияло бы на всех, кто копит в себе мелкие обиды… Наш Государь это понимает. «Смотрите! — как бы сказал Александр Павлович: — Этот человек нанёс мне обиды неизмеримо большие, но я простил его! Так прощайте и вы, чтобы внести в свои души покой, а в сердца свои — любовь!»
Не знаю, сумел ли я донести свои мысли до капрала, но он удивился:
— И это говоришь ты, который столько пережил в Москве под игом Наполеона?
Я вздохнул:
— Вот видите, Захар Захарович, как скоро передаются благие помыслы от сердца к сердцу? Минуту назад я ещё не думал так, но благородное намерение Государя императора нашего перевернуло многое в душе моей!
…К счастью или нет, но Бонапарт принял первое предложение — стать правителем на Эльбе, и царь-батюшка не успел проявить своё великодушие».
 
На днях Захар Захарович отозвал меня в сторону и говорит:
— Мне дали приказ перевезти тяжёлый груз на наших владимирцах.  Поедешь со мной?
— Всенепременно, господин капрал! 
— И не спрашиваешь, куда едем, что везём?
— Бойцу не положено! 
 Захар Захарович рассмеялся:
— Хороший солдат из тебя получился, Николка. В бою не трусишь, в дороге не любопытствуешь… 
— Мало знаешь, крепко спишь! — вспомнил я солдатскую присказку.
— Это верно. Вот и вздремни до вечера. Поедем, когда стемнеет.
  Вечером мы отправились на тихую парижскую улочку, где проживал генерал-адъютант граф Шувалов. Завидев нас, Павел Андреевич дал знак следовать за ним и сел в свою карету.
Мы долго ехали по пригородному лесу,  просёлочным дорогам, свернули к огромному замку и остановились в полумраке заднего крыльца.
— Ждите! — велел Шувалов и ушёл в дом.
Вскоре появились молчаливые люди и стали заполнять нашу фуру тяжёлыми сундуками. Хорошо, что война уже кончилась, и мы не возили с собой зарядные ящики. Пустое место до самого верха оказалось заполнено   так, что пришлось перетягивать сундуки верёвками. В нашу кибитку уселись два француза в штатском, а нам с капралом остались места на облучке. Но нам не привыкать, к тому же здесь в апреле даже ночью тепло.
 В кибитке разговаривали французы, и я услышал, как один из них сказал: «Замок Фонтенбло».
Чуть свет мы выехали из замка. Впереди скакали два всадника, за ними изящный кабриолет, карета графа Шувалова, а последними ехали мы… Судя по тому, что утренняя заря занималась слева, я понял, что мы едем на юг. 
А вот и солнце встало, освещая наш путь по чудесной долине среди цветущих деревьев, виноградников, трав. Порхали птицы, мирно гудели пчёлы, аромат был такой, что голова кругом… Невольно думалось: «Господи! Чего вам не хватало в этой жизни, господа французы? Зачем лезли драться в чужие страны, когда своя собственная — как рай земной?!».
…К обеду мы приехали в какой-то город, и я услышал, как сзади один француз сказал другому:  «Авиньон»!
Вдруг появилась толпа горожан и окружила наши кареты. Все кричали, как сумасшедшие, но несколько слов я сумел разобрать. «Долой тирана!», «Да здравствует король!», «Долой Николя!» — раздавалось в толпе.
Я оглянулся на своего спутника. Капрал был невозмутим, как всякий старый воин, лишь рука его, которой он сжимал хлыст, была белой от напряжения. 
К счастью, вскоре мы отправились дальше… Но в деревне Орагон нас уже ждали. На площади стояла виселица, в ней качалось чучело человека с толстым животом. Деревенская толпа оказалась злее городской. Она набросилась на кабриолет, пытаясь вытащить оттуда пассажиров.
«Откройте!», «Отрубить ему голову!», «Разрезать на части!» — сумел я понять и шёпотом переводил капралу…
Мы готовились к самому худшему, но в эту минуту из своей кареты выскочил граф Шувалов. На нём был расшитый золотом мундир царского генерала, нарядная русская кокарда…
— Отставить! — крикнул Павел Андреевич на хорошем французском языке. — Я адъютант русского императора Александра Павловича! Мы принесли вам свободу, а вы как обращаетесь с нами? Если так, мы уйдём, и пусть снова придут ваши якобинцы, жирондисты, Директория, Конвент! Мы пальцем не пошевелим, чтобы всё исправить!
При упоминании о ненавистной революционной власти толпа начала утихать. Русская кокарда возымела своё действие. «Да здравствуют наши освободители!», «Слава великому Александру!» — раздалось в толпе. Зачинщиков удалось оттеснить, и мы тронулись дальше.
Это странное путешествие закончилось вечером в городке Фрежюс на берегу моря. Отсюда виделись корабли в порту… Среди них стоял английский крейсер с приспущенными парусами.
Мы подъехали. Маленький человек в форме австрийского генерала взошёл на палубу и быстро укрылся в каюте. Туда же матросы перенесли сундуки из нашей фуры, какие-то вещи из карет… Крейсер отчалил от пристани и взял курс в открытое море.
  — Ну?.. Что ты на это скажешь? — спросил меня капрал, покуривая свою трубку.
Я мог бы сказать, что австрийский генерал напомнил мне одного маленького человека в плаще и треуголке, которого я видел 2 сентября в Москве… Но солдатам полагалось помалкивать, и я молча пожал плечами.
Захар Захарович докурил свою трубку, выбил из неё пепел и спросил:
 — Возлюби врага своего?.. Ну-ну…
На следующий день мы вернулись в Париж и явились к графу Шувалову. Он вручил нам солдатские кресты «За службу и храбрость». Это было очень кстати, матушка. Потому что вскоре нам предстояло возвращаться домой, а какой же солдат без награды?»

— Это что? В самом деле так было? — спросила Виктория, когда мы дочитали письмо Николки.
— А что тебя смущает? Наш юный ополченец очень точно описал свой маршрут. Замок Фонтенбло — это место южнее Парижа, где Наполеон подписал своё отречение и жил в то время, когда союзники решали его судьбу.  Они выбрали остров Эльбу… В порту на побережье Средиземном моря его ждал английский крейсер. Туда и надо было отвезти бывшего императора.
  — Сделать это поручили России?
Я усмехнулся.
— Можно и так сказать. Союзники знали, что русские тяжеловозы — самые мощные лошади в мире, а у пленника — большая поклажа. Вот наш Государь и поручил своему адъютанту найти лучшую армейскую фуру, сопроводить её лично.
— Знал, что на дорогах Франции неспокойно?
— Ты права, девочка. В своё время сам король хотел также, тайком,  бежать за границу, но плохо спрятался в карете… Его опознал простой почтмейстер, подал знак… 
— На Бонапарта тоже охотились... Это что же? Не вся Франция любила своего императора?
— Увы, моя милая. Нет всенародно любимых вождей, даже если они великие полководцы.   Их боготворит несокрушимая армия, но есть ещё матери, вдовы, дети павших бойцов… Они тайком, но ненавидят! 
Виктория вздохнула, но промолчала.
— Представь, девочка: в Россию Наполеон вошёл с войском без малого в полмиллиона штыков, а вышел с десятком тысяч.
— Все остальные погибли?! — она чуть не плакала.
— Ну нет, конечно! В России осталось столько пленных, что всем помещикам хватило собственных французских  поваров, парикмахеров, учителей французского языка и танца. В редком доме не было своего пленного француза!
— Короче, Россия стала немножко французской?
— Можно и так сказать. Французские рестораны, французские салоны, французский балет… Даже героем белорусских партизан стал правнук пленного француза Машеро.
— Товарищ Машеров?!
— Он самый. 

                ДОМИК  НА  МАРНЕ

Очередное письмо Николки было разбито на части. 
«Милая Матушка!
Ты не поверишь, какие чувства охватывали нас, когда мы переправились вновь через Рейн, Эльбу, Неман, снова — через Березину…  На Родину вернулись! В гостях хорошо, а дома лучше!
На днях остановились мы на вершине холма, вид с которого   вызывает особое чувство в сердцах каждого русского человека. Мой капрал снял свой кивер, прижал его к груди и долго молчал, глядя вниз на широкое поле, где когда-то гремела великая битва. 
Дело было к вечеру, алый закат осветил Бородинское поле так, будто оно и сейчас, два года спусти, залито кровью. Вот место, где сидел в походном кресле Наполеон, наблюдая за боем. А напротив, за речкой Колочью, глядел в подзорную трубу Кутузов…
 Между ними лежало село Бородино и те деревеньки, где разгоралась кровавая битва: Захарьино, Семёновское, Утица… Здесь насмерть бились с врагом полки Багратиона, Дохтурова, Тучкова, гремела батарея Раевского, носились конницы Платова, Уварова, Карпова…
Сквозь зелень трав и сегодня видны были места старых флешей, реданов, редутов, батарей… И ты удивишься матушка, как скоро появилось на поле боя первая божественная метка: часовенка с горящими свечами.
— Ты не слышал эту историю? — удивился капрал. — О! Тогда ты не знаешь, что такое женская верность!
— Расскажи, Захар Захарович!
Он расправил седые усы и впервые начал свой рассказ без шуток-прибауток:
— Жена генерала Тучкова-Четвёртого, в девичестве Нарышкина, вскоре после битвы пошла искать своего мужа на Бородинском поле.  Вооружившись фонарём, бесстрашная женщина бродила по городу мёртвых,   спотыкалась, плакала, но продолжала поиск…
— Нашла?
Капрал не ответил, а я постеснялся спросить его вновь.
— На её средства построена была это часовенка, ныне возводится монастырь. А сама она, красавица, постриглась в монахини и намерена поселиться навеки в будущей святой обители.
Скажу откровенно, маменька: у меня душа обливалась слезами во время этого рассказа. Я вспомнил Настеньку… Даже в горькие минуты Господь может подать нам пример воистину бессмертной женской любви!».

Здесь письмо неожиданно обрывалось — так, будто у автора не было сил писать дальше…
Виктория тяжело вздохнула.
— Вы помните стихотворение Цветаевой — «Генералам двенадцатого года»?
— Я знаю, что Марина любила тот век, она в нём родилась…
А Вика стала читать — она делала это не громко, без особого надрыва, но в душу откладывалось каждое слово:
Ах, на гравюре полустёртой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвёртый,
Ваш нежный лик.
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна…
На глазах моей помощницы стояли слёзы, но она смахнула их и вновь склонилась над письмом Николки.

                МОСКВА  ПОМОЛОДЕВШАЯ —

Уже в 1813 году поэт Алексей Мерзляков писал: «С нами совершаются чудеса божественные: Москва, разрушенная, опустошённая — снова становится лучшим городом в России. Топор стучит в тысячах рук!»
А ещё через год вчерашний гусар Александр Грибоедов так сказал о Москве: «Пожар способствовал ей много к украшенью!».   
Николка сколотил свою артель из друзей-ополченцев и возводил  новый дом Савелия Карповича, Старый сгорел в тот самый день, когда запылал дровник с порохом… Новый становился вдвое выше, с мансардой, люкарней, балконами, которые подсмотрел Николка в Европе.

Пришла весна 1815 года. Николка писал:
«На днях, как в старые добрые времена, собрались мы в оружейной лавке: дядя, Захар Захарович, я. Следом пришёл хромоногий капитан — злой, как чёрт.
— Ну что? Слыхали?! — крикнул он, стуча своей клюшкой об пол. — Кто говорил, что отныне в Европе мир воцарится на вечные времена?!
Мы переглянулись. Всем хотелось этого...
— Рассуждали, помню: главный вояка отныне как Лев без зубов. Смеялись над ним: командовал миллионами, а теперь у него почётный батальон под командой, его теперь марширует…
Захар Захарович не понял:
— Вы о ком говорите, господин капитан? О Бонапарте, императоре острова Эльба?
Капитан так и взвился:
— Был — острова! Сегодня он вновь — император Франции Наполеон Первый!!!
Мы молчали, словно молнией поражённые. Я невольно поглядел на капрала, а он на меня. Неужели нам всё приснилось? — рассерженные толпы на юге Франции, маленький австрийский генерал, шагавший по палубе английского крейсера… Тогда для чего всё это было?!
— Сведения верные, капитан?
— Точнее не бывают, господа! Вы сомневаетесь?
Мы знали, что сын его служит в военном ведомстве, и не стали возражать.
— Как же так?!
— Да очень просто. — Капитан сел в кресло, налил из самовара кружку горячего чая, и начал рассказывать. — Этот хитрец для вида даже преобразования проводил на Эльбе, торговлю поднял, ходил по дворам… Островитяне его искренне полюбили…
— Легко полюбить императора, который живёт на соседней улице…
— Наполеон даже доменную печь мечтал построить на острове …
— А это зачем?!
— Очень просто. Он с малых лет артиллерист, пушки знает и ценит, как ничто другое. Железо есть на Эльбе… Построить домну — и вот вам орудийное производство!
Дядюшка даже кулаком  прихлопнул:
— Неугомонный!
— Домна — дело сложное, а вот что Наполеон завёл сразу, так это разведку. От неё узнал наш узник, что Людовик XVIII вновь заводит королевские порядки — те, что были до революции. Снова ворчат буржуа и горожане, а больше всего фермеры. Они боялись, что маркизы заберут у них землю…
Захар Захарович усмехнулся.
— Ну а как же? Снова их власть пришла — этих жирных котов!
— Короче, понял Бонапарт, что ждёт его Франция, известил друзей, сел на свои корабли — и домой! 
— Один?!
— Вместе с ним переправилась тысяча его верных гвардейцев. Они без боя прошли Канны, Гренобль, Лион… В одном месте верные королю солдаты вскинули ружья. Наполеон бесстрашно вышел перед строем: «Если кто-то хочет убить императора Франции, то вот он я — перед вами!».
— Смело!
— В чём, в чём, а в храбрости корсиканцу не откажешь…
— И в юморе тоже. Перед тем, как войти в Париж, он сманил на своё сторону практически всю королевскую армию и послал Людовику письмо:   «Король, брат мой! Не присылайте мне больше солдат, у меня их достаточно. Наполеон».
— И что же?
— Людовик сбежал в Бельгию, а Бонапарт вошёл в Париж без единого выстрела. Столица Мира ликовала!
— Она это любит, — усмехнулся мой капрал.

А летом мы достроили дядюшкин дом. Работали не покладая рук, и вскоре красивый особняк с французской мансардой, колоннами, балконами, люкарнами высился на месте прежнего унылого дома Савелия Карповича.
— Ай, да Николка, дьяволёнок ты этакий! — восхищался он, выходя то на один балкон, то на другой. — В этаких хоромах не грех и свадебку дочери сыграть, дорогих гостей позвать.
Вскоре сделано было и то, и другое… Гостям так понравился «французский дом», что молва о нём прокатилась по всему городу. И очень скоро у нас появился необычный гость.
— Входи, Николка. Ждут тебя! — сказал хозяин.
 Незнакомцу было лет тридцать. Шапка кудрявых волос и бакенбарды, изящный костюм и тросточка — всё делало его похожим на этакого бонвивана — прожигателя жизни, как говорят французы. «Бонвиван» поигрывал тросточкой и разглядывал мои рисунки.
Тот походный сундучок, который я привёз из Европы, давно уже перекочевал из лавки в новый дом Савелия Карповича.
— Вот он, мой племянник, — представил меня дядя. — А это Григорьев Афанасий Григорьевич. По твою душу, Николка.
 — Так это вы рисовали? — спросил гость, оглядывая меня с некоторым сомнением. — Сколько же лет вам было там, в Европе?
 — В Париже восемнадцать справил…
Гость рассмеялся:
— Да вы не тушуйтесь, молодой человек. Я не вахмистр, не в рекруты вас забираю. Но удивляюсь, как рано вы освоили свою манеру рисования. Учил кто?
— Батюшка мой. Он и сам рисовал изрядно, и меня наставлял. Храм изобразить, часовню, колоколенку… — это я с малых лет.
— Колоколенку?.. — удивился гость. — А самому доводилось подниматься туда?
Он указал пальцем в высоту воображаемого купола. Я рассмеялся:
— Сто раз! Батюшка грозился привязать меня к строительным лесам, чтобы не лазил, как обезьяна. Но куда там! Я мог на самую верхотуру забраться, на главный купол!
— А если бы сорвался?
— «Глупый человек и в сточной канаве утонет, а умный и в море спасётся», говорил батюшка.
— Это верно.
— Главное, чтобы леса были прочными, — вот за чем он всегда следил строго. У него ни один рабочий с купола не загремел!  Не в каждой артели бывало такое.
— Мда… Это верно.
Афанасий Григорьевич оглядел меня с ног до головы.
 — Вы, говорят, из Поволжья родом?..
— Точно так, сударь.
— А я тамбовский, сосед ваш. Уезд Васильевский — слыхали?..
— Землями вашими проезжал. Помнишь, дядюшка?
Савелий Карпович рассмеялся:
— Как не помнить? Тамбовских волков пугался!
— Их много у нас! — согласился гость.
После ужина мы провели Афанасия по всему дому, о котором  многие говорили в Зарядье… Старики бранили, молодёжь хвалила, а Афанасий Григорьевич лишь посмеивался:
— Вы храбрец, Николай Ильич. В самом Париже, где жил Франсуа Мансар, его новая крыша, мансарда, пробивала себе дорогу сто лет! А вы пришли, увидели и хоп! — сварганили такое, о чём судачит вся Москва… Между прочим, в Париже климат мягче, чем в России!
— Я это учёл, сударь. Средняя часть моей мансарды будет «зимней» — я утеплил её изнутри… Всё остальное — летнее...
— Вы не зодчий — вы хулиган, юноша! — рассмеялся гость.
Мы спустились вниз, в прихожую. Надевая модную шляпу, он спросил:
— Артель большая у тебя?
— Да нет... С полдюжины таких же «инфантов», как я.
Гость усмехнулся:
 — Значит, высоты не боитесь?.. Ну, ну… — Потом обратился ко мне по-приятельски, на «ты»: — Теремной дворец в Кремле знаешь, Николай?.. Зайдёшь завтра утром, спросишь Доминико Жилярди. Запомнишь?
— Доминико Жилярди, — повторил я, откладывая в памяти новое имя. 
— Правильно. Я помощник его и друг. Замолвлю за тебя словечко.
 Когда он ушёл, я спросил дядюшку:
— Это что за барин?
Савелий Карпович рассмеялся:
— Он такой же барин, как я генерал. Родом из крепостных, воспитывался в сиротском доме… Но с ранних лет учился, работал, как вол, стал одним из лучших зодчих в Москве… Много денег заработал и… сам себя выкупил! 
Вот тебе и «бонвиван!» — восхитился я. — Оказывается, не только мой дед, были и другие трудолюбивые крестьяне, которые сумели себя выкупить из крепостной неволи!

…А вечером, матушка, мы сидели на самом любимом — западном балконе дядюшкиного дома, пили чай и вспоминали о былом, о Бонапарте...
— Сегодня можете узнать ещё больше, — сказал Захар Захарович. — Мне сказал верный человек, что в Бельгии прошло новое большое сражение. Франция Наполеона дралась  с Англией и  Пруссией.
— И что же? Чья победа? — воскликнули мы в один голос. 
— Пока не знаю. Слышал только, что битва случилась возле деревушки со странным названием… дай Бог памяти…
Мы с нетерпением ждали ответ старого капрала. 
— Ватерлоо! — вспомнил Захар Захарович. — Вот как она называется.
— Похоже на Бородино! — удивился дядя и налил всем вина. — А что, друзья мои? Не выпить ли нам за  бельгийское Ватерлоо? Чтобы было оно не хуже, чем русское Бородино!
Мы подняли кружки и выпили молча».

Ещё два письма Николка оправил тоже из Москве: в 1816 и в 1817-м году. Молодой хозяин артели писал матери, как познакомился с бельгийским подданным Доминико Жилярди, как под началом славных зодчих его артель восстанавливала колокольню в Кремле, вдовий дом на Кудринской площади, университет на Моховой…
И хотя учиться в том же университете не довелось Николке, но он подолгу беседовал со своим новым другом Афанасием Григорьевым и выучил архитектуру также, как некогда французский язык, общаясь со старым беженцем из Парижа.
«— Видит Бог: ты истинным мастером стал! — восхищался дядя. — Так и быть. Достроишь дом на Моховой — сделаю тебя старшим приказчиком своей лавки!
Не скрою, матушка: прежде я и мечтать не мог об этом. Старший приказчик — это же правая рука хозяина!  А нынче…
— Спасибо, Савелий Карпович! Но нет… Поеду домой, там начну дома возводить…
— Ты же хотел — храмы? Как батюшка покойный?
Я усмехнулся.
— Нет, дядюшка, это ещё пока рано. Тятенька так говорил: научись  строить для людей, а уж потом — для Бога!».

Увы, это было последнее письмо Николки! Судя по всему, мечта его сбылась Добравшись до родного города, шагнул в родительский дом — и закончились его эпистолярные откровения родным. Теперь живым словом общался он с ними, для этого не нужны были ни перо, ни бумага, ни конверты с красным сургучом.
— Дай ему Бог здоровья! — сказала Виктория, складывая последнее письмо в ту же картонную коробку, но теперь просушенную, чистую. — И всё же, как ты считаешь, Максим: сбудется его мечта насчёт артели?
Я помолчал немного, взвесил все за и против.
— А почему бы нет?!.. Николка — человек работящий, вдумчивый, не пьющий… С раннего детства учился премудростям строительным у отца, потом в армии, затем у профессионального архитектора… За партой не сидел, не спорю, но в те времена многие зодчие так начинали: на собственном опыте. Когда с малых лет строгал, пилил, сверлил, постарше стал: штукатурил, цементировал, кирпичи клал…
— Строил, одним словом?
— Правильно, девочка. Научился мастерок в руках держать, научишься и чертить, и рисовать… Ну и так далее, вплоть до архитектурных сооружений. С годами, конечно, когда приходит опыт. Понимаешь?
— Пытаюсь.
— Ну я так думаю, что лет через двадцать-тридцать у Николки всё это будет, станет местным зодчим — не хуже отца-покойника. 
Виктория улыбнулась.
— А по мне главное, что Николка — человек набожный. Именно таким Господь доверяет возводить свои храмы!
Я прикинул.
— С друзьями ему должно повезти. И отцовские товарищи придут на помощь, и армейские тоже. Он ведь орденоносец! В те времена это бывало не часто. Таким везде открыты двери.
Виктория улыбнулась:
— Вообще в нашем городе немало тех, что дошёл до Парижа.   Лажечников Иван Иванович… Наш знатный партизан Денис Давыдов…
— Ну тогда уж вспомним капитана Кегсгольского полка, раненого под Витебском. Сын его, совсем ещё юнец, написал о Бородинской битвы изумительные строки:
— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спалённая пожаром,
Французу отдана?
                Ведь были ж схватки боевые,
                Да, говорят, ещё какие!.. 
                — Недаром помнит вся Россия
                Про день Бородина! — подхватила Виктория.

Я заглянул в её глаза — и не мог оторваться.  Они искрились такой любовью, что не ответить было невозможно. Я прижал её к себе. «Будь моей! Согласна?»… «Да!»

                ОТШЕЛЬНИК

Прошёл год. Пандемия то замирала, то вновь набрасывалась на человечество голодной волчицей… Но жизнь продолжалась! Люди влюблялись, женились, рожали детей…
В первые дни весны увеличилась и наша семья. Виктория родила мальчонку, которого мы, почти не сговариваясь, назвали Николкой.
— Николай Максимович? — уточнил тесть, когда я сказал об этом. — Ну что же… Звучит красиво.
— Имя старинное, церковное! — согласилась тёща.  —
— Морское! Николай — покровитель всех путешественников. 
— Стало быть, искателей тоже? — усмехнулся Владимир Иванович и достал бутылку коньяка. — Надеюсь, в этом году ты не погонишь в воду молодую мать?
Я почесал в затылке.
— Увы, Владимир Иванович. У нас и в прошлом году не было разрешения на подводный поиск, и в этом тоже. Пока, по крайней мере…   
— Экая беда! В Японии Олимпиаду перенесли — и то ничего… 
— Но, судя по всему, пандемия идёт к концу, доктор?..
Тесть покачал головой.
— Ты без пяти минут историк, Макс, а забываешь, что есть история не только государств, но и болезней тоже. Слыхал ты про «испанку»?
— Конечно! Годы пандемии 1918-1920-й, сто лет назад. Во всём мира по разным подсчётам умерли от пятидесяти до ста миллионов человек!!! 
— А знаешь ты, что в том же Восемнадцатом уже праздновали победу над «испанкой»? Осенью пандемия пошла на убыль, журналисты подняли радостный шум, в церквях звонили колокола! Народ обрадовался, перестал предохраняться… И грипп набросился с новой силой — так, что первая пандемия цветочками показалась! Умершим гробов не хватало, хоронили как во время войны — в братских могилах!
— Володя! Ты совсем запугал Максюшку, — укорили тёща. — А у нас сегодня праздник: внучок родился!
— Нет, всё правильно, — согласился я. — Наш поиск, древние сокровища — всё это имеет познавательную цену… А ваша работа — это сегодняшняя жизнь конкретных людей.
— Они потому и живы многие, что мы их вытаскиваем с того света! — строго сказал доктор
Он наполнил рюмки:
— Ну? За внука, друзья мои!  За Николая Максимовича!
— Вы сильно-то не увлекайтесь! Скоро ужинать будем, — сказала тёща и ушла на кухню.
— Между прочим, коньяк коронавирусу враг! — крикнул вдогонку муж.
Мы помолчали.
— Что-то не всё у тебя ладно? — спросил тесть. — Я хирург, но психологию изучал тоже. Такое ощущение, что в тебе пропал азарт поиска, парень!
Я вздохнул. Пожалуй, отец моей жены должен знать.
— Помните, я вам показывал один документ?.. 
— Исповедь старого кучера?..  Конечно, помню. И что?
— Она обрывалась на том месте, где они встречаются вновь: кучер и его Государь.
— А он звал его царём?
— Именно так! Это был один из тех молодых казаков, которые свято верили в Пугачёва как истинного царя Петра Фёдоровича. Он до самой смерти был убеждён в этом!
Владимир Иванович пристально посмотрел на меня:
— Стало быть, у тебя есть окончание исповеди?.. Иначе бы ты так не сказал.
— Увы! Вчера мне прислал один знакомый, служили вместе. Теперь он в Духовной семинарии учится в Москве.
— А почему «увы»?
Я усмехнулся.
— Мы уже свыклись с мыслью о том, что в Алёксовом озере спрятаны «серебряные сундуки» Пугачёва... Я-то ладно. Я мужик, солдат, переживу. А Викуля верит в это до сих пор…
— Так что? Не было никакого серебра?!
— Было, доктор! И сослуживец это подтверждает. Может, распечатать вам текст?..
— Своими словами расскажи.
Я рассказал всё, что было в той исповеди. После того, как Пугачёв отплыл на лодке в центр озера, кучер поехал дальше… Но возле приметного дерева остановился, метку сделал. «Авось, думаю, пригодится?».  Ехали долго: Саратов, Царицын, Чёрный Яр… «Здесь напал на нас полковник Михельсон — да так, что разметал всех в разные стороны! Моя тройка понесла — не остановишь, карета в одну сторону, я в другую! Лежу в кустах, затаился, а вокруг кареты уже толпятся… Наши, не наши, не пойму. О золоте рассуждают, о наших сундуках. А как не нашли ничего, сильно разозлились! Попади им в ту минуту хоть батюшка царь, хоть я, грешный, пороли бы до тех пор, пока не выдали бы всё вчистую».
Доктор усмехнулся:   
—  Пугачёв — он тёртый калач: и воевал, и сидел неоднократно, а раз сидел, значит порот был… А юный кучер проговорился бы наверняка!
— Он это понимал, а потому был осмотрителен, как горный барс, честное слово! То в Волжских заводях скрывался, ловил рыбу в глухих затонах, то в лесах дремучих: промышлял грибами, ягодами, прятался в норах, в бывших медвежьих берлогах…
— Бедняга! — искренне посочувствовал доктор. — В русских лесах вечно прятались беглецы: и разбойники, и староверы… Но отшельникам было тяжелее всего. Они в одиночку всё переживали: и холод, и голод, и хищников…
— Нашего беглеца одно утешало: есть Лесное озеро, в котором ценностей хватит на всю станицу! Настоятелю рассказывал: «Лежу в глухом овраге, вниз ручей журчит, а я представляю себе, что построил мельницу, пруд, дом богатый… Мельница работает, в пруду рыба плавает, в доме — жена красавица с ребятишками… Он ведь простой деревенский парень был, когда попал к Пугачёву.
Доктор усмехнулся.
— Если разобраться, и сам Емельян Иванович с малых лет и сено косил, и землю пахал… Это потом, в тридцать лет, он стал вдруг Его Императорским величеством... Ну рассказывай дальше!
— С годами заматерел, оброс наш кучер, стал походить на чудище лесное… «Погляжу на себя в болотную заводь: самому страшно становится! И всё больше тянет меня к тому озеру… Как там? Не тронул ли кто наши сундуки?»
— Про Пугачёва он не знал, конечно?
— От кого?.. От всех людей он прятался… Но понимал, конечно, что Императору, если схватили его, жить не позволят. Внук великого Петра, он пал в немилость царствующей супруге своей, и она всё сделает, чтобы погубить его. В любом случае не до сундуков ему будет, потопленных в Поволжском озере. И действительно, когда отшельник наведал озеро, оно казалось безлюднее, чем было в 1774 году. Озираясь по сторонам, бывший кучер нашёл свою метку на дереве  и убедился, что это то самое место. Но рыбацкой лодки не было и заглянуть на дно он не мог.
Владимир Иванович усмехнулся.
— И я, грешным делом, всё жду иного конца. Дескать, мистика всё это, трюк иллюзионный. На самом деле ничего не было…
— Было!  Однажды  осенью ранний мороз сковал озеро. Наш отшельник опробовал лёд, он держал человека. Стал бродить туда-сюда обратно и в солнечных лучах, на дне, увидел  знакомые очертания. Сундук тиной оброс,  но кто-кто, а Пугачёвский кучер прекрасно помнил его очертания!
— Ну-ну, и что же?
— Ну что? Пробил лунку, опустил якорь. Долго не мог зацепить… Тина скользкая, крюк срывается… Но зацепил-таки!
— Зацепил?!
— Стал поднимать… Тяжело идёт бродяга — ведь полсотни килограммов серебра, да сам сундук железом окован, да вода в нём, да тина облепившая… Все сто пудов, не меньше! Ещё когда в воде поднимался, не был таким тяжёлым, а как показался из воды — всё! Неподъёмный груз, хоть ты лопни!
Доктор вздохнул от досады.
— Что же? Не осилил?
— Нет! Опустил на то же место, подсчилал расстояние до берега, на ближайшем дереве метку сделал…
— Всё, что мог?
— Да. На второй день снег пошёл, озеро замело, до весны  ничего не найдёшь!
Владимир Иванович покачал головой.
— Крепкий был казак, ничего сказать!.. На что же он рассчитывал, как думаешь?
Я пожал плечами.
— Старость, годы одиночества приводят к другим мыслям. Уже он стал мечтать не о мельнице — о монастырской келье, о монашеском постриге… 
— И нашёл подходящий скит?
— Нашёл! Уже не лавка перед глазами…
— Храм!
Я искренне удивился.
— Как догадался, Владимир Иванович?!
Он усмехнулся.
— О чём может мечтать старый измождённый православный человек? О смерти, о рае небесном. В воротах святой Пётр, следом сам Христос!.. Он пришёл к ним в гости и по доброй казацкой традиции должен преподнести подарок. И что может быть лучше, чем Храм господний? Каменная, с золотыми куполами, с колокольным звоном! За такую церковь все грехи простит Господь!
— Хотя, если вдуматься, какие там грехи у бывшего кучера? А в остальном всё верно. Именно так заявил отшельник на исповеди: я отдаю вам деньги Пугачёвские, а вы на них строите церковь богатую, молитесь за спасение казацкой души!
Мы снова выпили по рюмке, потому что разгадали тайну лесного озера.
— Я почти не сомневаюсь, что так и было. Молодые монахи приехали на озеро под видом рыбаков: кто ж обители откажет? Сундуки достали, церковь построили…
— Да, бывали такие чудеса: захудалый скит — и вдруг словно клад нашли: новый храм, кельи, трапезные, больничный корпус, воскресная школа… Откуда?
— Бог послал!
 

                Э П И Л О Г

И вот случилось то, чего мы так ждали. Моя жена и сын — в доме на Троицкой! У Николки в центре комнаты — пуховая люлька, подвешенная к потолку. Со всех сторон она окружена полупрозрачным балдахином, в который не проникнут ни комары, ни вирус; лишь один человек имеет туда доступ — родная мать!
— А мне можно поглядеть на племянника? — ревниво покосился на балдахин Кирюша.
— Погоди! Вот пандемия кончится…
— Мне кажется, что мы этого никогда не дождёмся!
— Будь терпелив, сынок! Терпение — сама по себе награда! — сказал отец.
 Тем не менее в этот же день мама и бабушка искупали ребёнку и показали его нам — издали, конечно.
— Богатырь! — одобрил дед.
— Сама тощая, я какого пацана родила! — подтвердил юный дядя.
А я просто любовался ими: своей женой и сыном. Всего год назад я первый раз провожал её до дома, на ней была белая шубка, помню… У меня и в мыслях не было, что эта скромная «снегурочка» станет мне дороже всех на свете!
Уложив ребёнка, мы притушили свет…
— Ты сделала мне царский подарок! — сказал я, целуя жену.
— Всегда пожалуйста! — отшутилась она. — А вот ты мне не всё говоришь, муженёк!
— Что ты имеешь в виду?
— Исповедь кучера зажал? У тебя есть продолжение?..
Делать нечего, пришлось сознаться.
— Клянусь, родная. Ты так мечтала о поисках на озере… А тут то пандемия проклятая, то исповедь…
— Чудак ты! — улыбнулась она. — Ну нашли бы мы сокровища Пугачёва… И куда их? В музей? А монахи построить храм Господний — это же лучшая концовка твоего проекта!
Я улыбнулся.
— А ведь ты права, родная. Я почему-то верю, что в этой церкви молились за упокой души и Пугачёва, и кучера, и всех, кто пострадал в годы смуты…
— И в годы Нашествия тоже! —Она вздохнула. —  Мне знаешь, что кажется, Макс?..
— Нет…
— Что строил этот храм никто иной, как наш Николка! Ты помнишь его слова? «Начинающий зодчий строит для людей, и только мудрый, седовласый, — для Бога!»
 

55 стр.