В гостях у Н. А. Лебедевой
Солнечное мартовское утро. Я в гостях у Натальи Алексеевны Лебедевой, вдовы Юрия Константиновича Ефремова, в просторной квартире на углу Ленинского проспекта и улицы Д. Ульянова. Шестьдесят лет назад это была окраина Москвы, где компактно, на кооперативных началах, строили дома для работников институтов Академии наук СССР. С той поры Наталья Алексеевна и проживает здесь, в последние годы — вдвоем с внучкой, Ольгой Евгеньевной Тимошенко.
Есть, правда, еще два полноправных, судя по поведению, обитателя квартиры — лайка Лапа, вся в густой черной шерсти с белым треугольником на груди, и солидный кот по прозвищу Шикотан. Лапа деловито меня обнюхала, проводила до госте- вого стула за столом, терпеливо дала потрепать себя за ухом и деликатно ушла на свою циновку. Другое дело кот, тот сразу решительно запустил когти в мои джинсы и смачно занялся маникюром. Получив по голове, он улегся неподалеку и стал периодически проверять — не передумал ли я, правда, уже почти не больно.
Кот с собакой делали особенно уютной атмосферу в этой старой, наполненной утренним солнцем квартире, заставленной бесконечными книжными шкафами с книгами, папками и фото- альбомами. Те, что не вместились в шкафы, лежали стопками на подоконниках, столиках и на старинном пианино, поражая обилием цветных закладок. Последние явно свидетельствовали, что поддержание и исследование этого огромного домашнего архива — постоянное занятие обитателей квартиры.
Наталья Алексеевна заняла свое, видимо, любимое место на диване под большой цветной фотографией голубого высокогорного озера в обрамлении каменистых склонов, покрытых нежной зеленью. Если внимательно присмотреться, то на фото можно заметить и краешек следующего каскадом нижнего озера, соединенного с первым невидимым перетоком. Две голубые бусинки на карте Кардывачского горного узла, украшенного неповторимым на Кавказе каскадным ожерельем горных озер, — символ их долгой совместной с Юрием Константиновичем жизни. Жизни профессиональных географов, отдавая дань уважения которым, их коллеги назвали эти два озера — озером Ефремова и озером Лебедевой.
В самом начале разговора Наталья Алексеевна изучающе взглянула на меня и сказала, что ей сто один год. Поскольку она сказала «сто один год», а не «уже сто один год», я понял — планка поднята высоко, нечего слюни распускать и размениваться по мелочам. Первым делом, спросила, как дела в Кавказском заповеднике. Сильный ли урон нанесло олимпийское строительство? Используются ли построенные сооружения сегодня?
Услышав, что саму историческую территорию Красной Поляны олимпийские стройки не затронули, что народу полно и летом, и зимой, что все радуются изящным сооружениям, более или менее деликатно вписанным в божественную красоту окружающих гор, Наталья Алексеевна успокоилась. Вспомнила как 60 лет назад, в конце 1950-х, надев нарядное платье, сиде-ла в длинной очереди в приемной председателя Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилова в здании напротив Манежа с письмами-ходатайствами о сохранении Кавказского заповедника.
Дело было в том, что многие ведомства, особенно лесное, уже приступили к активному расширению своей хозяйственной деятельности в окрестностях Поляны и активно стали добиваться сокращения заповедных территорий. В вопросе спасения запо- ведника добрыми советами помогал тогда знаменитый геолог академик В. А. Обручев, уже очень пожилой, но активный и неравнодушный человек.
—А почему лично вы, Наталья Алексеевна, пошли на прием?
—Письма были отпечатаны на бланке Геологического ин- ститута Академии Наук, где я работала. Решили, что так будет солиднее. Ворошилов эти места на Кавказе знал, охотился там не раз. Поддержал и помог.
—А Юрий Константинович, каким он был? Расскажите.
—Он был свободным... Никогда ничего не просил, никуда не записывался, не защищался. Печатался много, за это хорошо платили, и во многие путешествия ездил за свой счет.
—А вы?
—Я защитила всё что можно. (Наталья Алексеевна — кандидат географических и доктор геолого-минералогических наук. — Прим. авт.) Работала на всех работах. Надо было выплачивать за эту квартиру, потом купить квартиру дочери...
—Юрий Константинович и в партию не вступал?
—Предлагали, конечно, но он всё отшучивался — принес в партбюро книжку своих стихов, сказал, что мало ли чего напишет по вдохновению, а им потом отвечать... Отстали.
—Потому и был директором Музея землеведения МГУ вечно с приставкой и. о., — это вмешивается в наш разговор Ольга, которая сидит рядом, ищет в альбомах по моей просьбе фотографии встречи Ю. К. Ефремова с М. М. Пришвиным.
—Вот, нашла. По-моему, это та самая встреча в ЦДЛ (Центральный дом литераторов) в 1953 году на торжественном собрании в честь 80-летнего юбилея Михаила Михайловича!
Ольга пододвигает к нам развернутый старый фотоальбом с наклеенными фотографиями, под которыми аккуратно подписаны даты, фамилии и поводы встреч (мечта каждого краеведа). Об этой встрече Юрий Константинович напишет в своей книге (3):
«Еще через несколько лет я присутствовал на творческом вечере Михаила Михайловича Пришвина. Взял, да и рассказал ему при всех собравшихся, как мы шли на Ассару, как слушали барса и читали “Женьшень” при свете костра, как нанесли на карту пик и озеро имени Пришвина и как счастливы преподнести их ему в качестве подарка, хотя и спустя несколько лет после того, как название уже привилось в заповеднике. Тут же мы вручили писателю фотографию пика. Пришвин, взволнованный неожиданным сюрпризом, встал и сказал:
— Впервые в жизни попадаю в этакое пиковое положение. Таким подарком я настолько обрадован, что и сказать не могу. Всё боялся, что моим именем переулок или тупик назовут. А это ведь пик! Это же лучше, чем памятник! Если бы о подобном подарке можно было рассказать и Петрарке!
Теперь надо раздразнить туристов — пусть поднимутся на пик Пришвина и укрепят на нем мемориальный камень с указанием названия и высоты пика!» (с. 367)
Судя по фотографиям, выступление Ю. К. Ефремова было гвоздем вечера, и выступал он с высокой трибуны торжественного собрания. Всматриваюсь в фото, где они с Михаилом Михайловичем о чем-то оживленно беседуют. Улыбающиеся, добродушные, словно один передает, а другой принимает невидимую эстафету. В биографических справочниках Пришвина называют «певцом русской природы», а на гранитном мемори- але Ефремову написано: «певец Красной Поляны». Всё верно, они оба могли читать послание Творца ко всем нам, написанное на языке природы. Позже Ефремов добьется присвоения имени Пришвина мысу на одном из островов Курильской гряды, а другие ученые назовут астероид в его честь. Они словно оставят для нас вешки в быстро утекающем времени, помечая всё достойное вечности, но могущее пропасть в текущей политической суете.
Вот групповая фотография того вечера. Валерия Дмитриевна сидит рядом с Михаилом Михайловичем, она напряжена, не улыбается. Это она организовала тот вечер в ЦДЛ, поскольку официальная власть впервые не стала в этот раз отмечать юбилейную дату в Колонном зале Дома Союзов. Пришвин уже тяжело болен, ему так и не удалось опубликовать одно из последних своих произведений «Осударева дорога», плод глубоких раздумий и художественного переосмысления тридцатилетнего пути, пройденного Россией после революции. Однако Пришвин улыбается, он словно знает, что его время еще придет. В далеком 1939-м он записал в своем дневнике:
«Мои соседи по месту — это одни существа, а мои соседи во времени — другие.
Время — это как свобода, место — как необходимость. Прошлое по месту — могила, во времени — музей... Мое будущее во времени — там, далеко.»
—А что незаконченная повесть Юрия Константиновича о работе комбайнером в кубанской станице во времена коллективизации, — спрашиваю я, — нет ли планов опубликовать ее?
—Нет. Он посчитал ее неудачной. Несколько позже, отправившись в одиночный маршрут на гору Ачишхо, я случайно наткнулась в лесу на обработанный огород, возможно, кого-то из оставшихся отшельников. Никаких строений заметить не успела и постаралась побыстрее уйти от этого места. Вообще по инструкции нам запрещалось ходить по горам в одиночку.
—Что больше всего запомнилось о тех довоенных годах?
—Как отца забрали в 37-м. Он был ветеринаром. Мы жили тогда в Истре. Знакомый милиционер, который арестовывал, шепнул, что у них задание — 18 арестов на эту ночь, уже не знают кого брать.
—Отец погиб в лагерях?
—Нет, вернулся перед войной, но весь разрушенный телесно и раздавленный...
Еще лето 1937 года стало для меня памятным, потому что мы с Юрием Ефремовым как студенты Геофака МГУ оказались вместе в экспедиции по геоморфологической съемке территории Кавказского заповедника. Базой экспедиции служил поселок Красная Поляна, оттуда мы выходили на маршруты. На некоторое время к Юрию приезжала мама Анастасия Васильевна; она, будучи почвоведом по профессии и заядлой путешественницей, однажды сопровождала нас в походе к озеру Рица. Там, на склоне горы Агепсты мы наткнулись на полуразрушенную монашескую келью (а может быть это была охотничья хижина?), в которой переночевали. Правда, не обошлось без приключений: ночью прогнивший пол домика провалился, но к счастью обошлось без травм.
Представляете моё состояние, когда вслед за этим рассказом Натальи Алексеевны Ольга вынула из старого альбома фотографию, на которой предстал перед моими глазами бревенчатый сруб с провалившейся крышей, а на пороге этого дома — трое героев рассказа Натальи Алексеевны.
Рассматриваю фотоальбом, посвященный работе Юрия Константиновича в созданном им Музее землеведения МГУ. В первые годы своего существования музей, как и новое высотное здание МГУ на Ленинских горах, был предметом гордости советского руководства. Этот музей, паривший над Москвой на высоте полутора сотен метров, посетили все руководители страны и именитые гости СССР. На фотографиях в старом альбоме вижу, как Юрий Константинович знакомит с экспозицией музея министра иностранных дел СССР В. М. Молотова, короля Непала Махендру, знаменитого пианиста Вана Клиберна и многих-многих других.
—Расскажите про Льва Николаевича Гумилева, — перевожу я разговор, — он часто у вас бывал?
—Да, мы дружили... Когда Гумилевы (Лев Николаевич и его супруга Наталья Викторовна) летнюю половину года жили в Москве, они часто приходили к нам, и каждый раз это был праздник.
Юрий Константинович очень переживал из-за трудностей Льва Николаевича с защитой второй докторской диссертации, писал письма в поддержку, добивался признания.
—Здесь Лев Николаевич познакомился с академиком Шафаревичем, — вступает в разговор Ольга.
—Как?! С самим Игорем Ростиславовичем Шафаревичем, с всемирно известным математиком, историком и мыслителем? — задохнулся я от такой удачи. — Расскажите, как это было?
—Шафаревич сам нам позвонил, — сказала Наталья Алексе- евна, — он уже тогда, в семидесятых, был легендой в академической среде. В то время мы занимались написанием коллективных писем во все инстанции, чтобы не допустить переброску стока северных рек на юг, в республики Средней Азии. Игорь Ростиславович, как оказалось, также делал математические расчеты, доказывающие пагубность и невозможность этого проекта. Он сам нам позвонили пригласил к себе, а потом стал приходить к нам.
—С Львом Николаевичем вы его познакомили?
—Да, мы пригласили их одновременно на один из праздников с застольем в этой квартире. Инициатором знакомства был мой отец, Евгений Тимошенко. После этой встречи Игорь Ростиславович побывал у Льва Николаевича и они обсудили, если не ошибаюсь, физические аспекты явления пассионарности. Шафаревич указывал на необходимость более точной научной аргументации.
Ольга помолчала, а затем сказала:
—Две недели назад (в феврале 2017 г. — Ред.) мы были на похоронах Игоря Ростиславовича. Прощание было в Президиуме Академии наук, а перед этим отпевание в Сретенском монастыре. Похоронили на Троекуровском.
—Да, длинную жизнь прожил, почти 94 года.
—Дело не в этом. Я разместила об этом пост на Фейсбуке, где у меня больше сотни друзей. Только четверо за неделюотозвались, а если бы рассказала, как наша собачка ходит в туалет, то получила бы сразу двадцать «лайков».
—Да, больная тема и для меня. Вроде полная свобода, абсолютная открытость, но на самом деле остаешься один на гигантской информационной свалке. А там народ валом валит по протоптанным, хорошо кем-то освещенным улицам, где особенно токсичный мусор в самых ярких обертках. Сидят за компами в информационном трансе, как наркоманы. Большинство сбиты с толку, не знают какому богу молиться.
Мы помолчали. Наталья Алексеевна посмотрела на меня и спросила:
—А вы в горы сами-то ходите?
—Хожу, правда, недалеко, большей частью на один день.
—А Тарчевский еще ходит (Борис Александрович Тарчевский, старейший сочинский путешественник, исследователь гор, автор многочисленных книг о туристических маршрутах. — Прим. авт.) Недавно прошел с побережья в Красную Поляну, но не через ущелье, а прямо по боковым отрогам и хребтам... Эх, я бы еще походила!
—Наталья Алексеевна, а как вы оцениваете перемены, происшедшие в стране за последние десятилетия?
Наталья Алексеевна задумалась:
—Что я скажу? Спасибо, что дали людям пожить. Хоть не- много....
После обеда я попрощался с Натальей Алексеевной, и мы отправились с Ольгой Евгеньевной на Воробьевы горы, к главному корпусу МГУ, где на самом верху, в ротонде, расположен Музей землеведения, история создания которого тесно связана с именем Ю. К. Ефремова. По дороге — еще один неожиданный подарок — рассказ Ольги о ее недавней поездке в Саранск, столицу Мордо- вии. Там состоялась презентация книги Юрия Константиновича «Скульптор Степан Эрьзя: мордовский самородок» (22). Рукопись об этом всемирно известном скульпторе, составленная на основе многочисленных личных встреч в 1950-х годах и дотошного копания в газетных архивах, ожидала своего часа и дождалась.
В Саранске Степана Дмитриевича Эрьзю, этого «русского Родена», по эпитетам зарубежной прессы первой половины ХХ века, знают и помнят. Ему посвящена добрая половина Мордовского республиканского музея изобразительных искусств (МРМИИ), носящего его имя. Сам регион, как известно, населен сравнительно немногочисленными народами — мокшей и эрзей. И какая внутренняя сила ощущается в этой истории, когда небольшой народ свято чтит своих известных соплеменников, а его частичка — Степан Нефёдов (1876–1959) — берет псевдоним Эрьзя, увековечивая память о своем народе. Благодаря МРМИИ и увидела свет эта книга, пролежавшая десятилетия в виде рукописи в архиве ученого. Пришло ее время (в чем нисколько не сомневался Ефремов-провидец).
Со скульптором Эрьзей Ю. К. Ефремов познакомился случай- но в начале 1950-х годов, когда размещал заказы на оборудование Музея землеведения МГУ. Музей создавался с размахом, по специальному постановлению Совета Министров СССР, как научно- образовательное учреждение со штатной численностью около сотни человек. По замыслу создателей, музейная экспозиция включила в себя не только образцы флоры, фауны или минералов, но и живописные полотна ландшафтов. Скульптурные бюсты известных ученых, выполненные в монументальном стиле, проходят через всю экспозицию, не оставляя сомнений в позиции создателей: человек — хозяин, а природа — мастерская, а не храм.
Надо знать С. Эрьзю, чтобы понять полную невозможность для него работать в такой казенной стилистике, от которой он сбежал за границу во второй половине 1920-х годов. Это грустная истина: любые ломки социальной иерархии, выводящие на общественную арену «низшие» слои, резко снижают общий художественный уровень произведений, подстраиваясь под новые невзыскательные, примитивные вкусы. Еще хуже, когда бюрократия боится даже разнообразия форм выражения универсального со- держания, полагая, что копирование одобренного эталона менее рискованное занятие.
В результате Эрьзя долго, почти три десятилетия, будет работать то во Франции, то в Италии и, наконец, поселится в Аргентине, переживавшей тогда вместе с соседними странами экономический бум. Именно там Эрьзя упрочит свою мировую известность, открыв для себя уникальные породы тропических деревьев, удивительным образом подходящие к его стилю. Крученые на- росты альгарробо и кебрачо, хорошо поддающиеся шлифовке, но удивительно твердые, своими мощными причудливыми формами хорошо согласовывались с творческой манерой Эрьзи — подчеркивать и выделять, ставить акценты и обнажать.
Экономический подъем Латинской Америки, как известно, был вызван резким ростом спроса на натуральный каучук — основной компонент в производстве автомобильных покрышек. Однако после открытия способов искусственного синтеза каучука значение натурального сырья (латекса) резко снизилось, что привело к длительному периоду стагнации этих территорий. Там Эрьзя уже не мог рассчитывать на реализацию своей заветной мечты — вырубать скульптуры из целых гор, а на международном горизонте вставал новый колосс — СССР. Пережившая страшные метаморфозы страна нашла способы и силы возродиться как индустриальная держава, победить в кровопролитной войне и начать демонстрировать всему миру иную парадигму развития. В 1951 году Эрьзя возвращается на родину, ему дают мастерскую, перевозят коллекцию, устраивают персональные выставки, привлекающие десятки тысяч зрителей. Но в жестко организованном государстве все места уже заняты, номенклатура сплотила ряды даже в творческих союзах, подчеркнув их образующую функцию в формировании коммунистической идеологии и важнейшую пропагандистскую роль. Частных заказов практически нет, а для получения государственных необходимо проходить цепочки худсоветов, где цензура зашкаливает, а трусливое следование идеологическим императивам оставляет место только скучной банальности.
Не случайно, что именно в этот непростой период жизни Эрьзи рядом оказывается Ю. К. Ефремов, человек, в котором удивительным образом уживается рационально-логический ум с обостренным чувством справедливости. Умение наблюдать природу во всей ее противоречивой динамике, что всегда свойственно настоящему ученому, формирует человека, столь же трезво подходящего и к метаморфозам окружающей общественной жизни. Он остро ощущает антиномии духовной жизни общества и, как подлинный творец, поддерживая баланс развития, всегда оказывается на стороне угнетенного.
В этом, собственно, всегда и была экспертная роль научного знания, правда, порою ученым в защиту собственной позиции приходится ставить на кон заслуженные лавры, карьеру, а то и жизнь. Такие люди всегда будут против однополярности, против давящего большинства, против мнения, защищенного только статусом; они всегда будут за многообразие, за поиск новых возможностей, за талант, соединенный с ответственностью. Поэтому Юрий Константинович не мог равнодушно наблюдать, как разрушается сваленное под открытым небом творческое наследие Эрьзи из дерева, как маститые «дяди» привычно, с удручающей предсказуемостью распределяют госзаказы среди своих, ставя крест на непокорных, а в безлюдных музеях и выставочных залах остаются лишь седенькие старушки-смотрители. Эпитет «немарксично» на ироничном сленге тогдашней художественной элиты звучал, как приговор произведению.
Думаю, Ю. К. Ефремов хорошо понимал происходящее со страной, видел ползучий реванш новой советской бюрократии, делая всё от него зависящее для нас, потомков, к которым он обращался: «Вы так и знайте, я еще приду в две тысячи тринадцатом году».
Мы входим с Ольгой Евгеньевной в просторные мраморные холлы главного корпуса МГУ, со ступенями, стертыми миллионами подошв, с потемневшей бронзой тускло светящих люстр, со стайками читающих и что-то жующих на ходу студентов. И только угловатые формы металлоискателей на входе в руках одуревших от однообразия охранников отрывают тебя от вечно- сти, возвращая в современность. Поднимаемся почти на три десятка этажей в громоздком лифте, скорее всего, ровеснике здания, и оказываемся на площадке с панорамными окнами, за которыми виден огромный балкон, а за его балюстрадой во всю ширь и даль, сколько хватает глаз, — вид на Москву. Красота-то какая!
Музей на ремонте, закрыт для посещений, но Ольга Евгеньевна договорилась, и нас принимают. Сотрудники всё больше пожилые, большинству за семьдесят, многие работали еще с Ефремовым. Расспросы, как обычно, про Красную Поляну, про Олимпиаду, про Кавказский заповедник. Дарю книгу Юрия Константиновича «Над Красной Поляной», переизданную не- давно в третий раз, приглашаю посетить поселок и мемориал к 100-летию Ефремова на горке Монашке. Наконец, отправляемся осматривать музей.
Верхняя ротонда Главного здания МГУ — круглая, метров сорок в диаметре, и мы, рассматривая экспозиции музея, ходим по кругу. Нижние этажи посвящены природе СССР, выше — история развития Земли. На самом верху — разделы, посвященные геохи- мии, геоморфологии и истории естественных наук в МГУ. Прямо на полу каждой секции, под наклоном расположены огромные стеклянные колбы с образцами почв данной природной зоны, над ними — столы с образцами спилов различных, произрастающих там деревьев. Чучела птиц и животных создают объем, а на заднем плане — большое, размером два на три метра, живописное полотно, где в сугубо реалистической манере изображен пейзаж, свойственный данному ландшафту.
В принципе, ничего необычного, я много раз видел подобное в краеведческих музеях, а сегодня отсутствие интерактивных экранов, анимации или изображений в 3D выглядит анахронизмом. Но что-то не так, какое-то незнакомое чувство. Дело, видимо, в том, что мы ходим по кругу, а за панорамными окнами вращается пейзаж, как карта-схема города: вот сумрачный север переходит в восток, а дальше, вместе с солнцем за окном, врывается живописными полотнами жаркая Африка с черными, блестящими телами. Если внизу была Антарктика, то с каждым этажом мы как бы поднимаемся по широте, где на самом верху нас встречают белые мишки и масштабный объемный макет российской части Арктики, с хорошо различимым хребтом Ломоносова.
Вот оно что! Перемещаясь по экспозиции, мы словно парим над поверхностью Земного шара, и эта ориентация сразу меняет контекст происходящего. Сознание немедленно начинает оперировать глобальными объектами: континентами, природными зонами, человечеством, Вселенной... Ловлю себя на мысли, что нахожусь в рубке раскопанного космического корабля древней цивилизации: и это устарело и то, но ведь летало, и размах-то какой! Что же у них пошло не так? Или это у нас...
Дом-музей М. М. Пришвина в Дунино
Ранняя весна в Подмосковье, под Звенигородом, деревенька Дунино. Я иду узкой тропинкой между набирающим силу и скорость вешним потоком Москвы-реки и ее высоким берегом, пока еще с большим запасом отступающим от водной кромки. На открытых полосках земли солнце уже вытопило снег, но здесь, в береговой тени, как и в полупрозрачных рощицах, еще сохранился твердый наст, дающий мне возможность насладиться прогулкой по земле без асфальта. От гостиницы, где я остановился, до до- ма-музея М. М. Пришвина берегом около километра, а красота-то какая!
Утром голубое небо с россыпью небольших облачков отражается в водной глади, занимая всё видимое глазу пространство, а вечером в заречной тени, на фоне желто-оранжевых и серо- синих полосок заката зажигаются огоньки дальней деревни. Зовут и манят, обещая тепло и уют. В моей родной Красной Поляне окружающие горы крутыми трамплинами поднимают твой взгляд к небесам, откуда всё видится иначе, во всей полноте, без второстепенных деталей. Здесь же небо не ближе, но его больше, поскольку отражение в реке подворачивается под тебя, охватывая всё вокруг и оставляя под ногами небольшой земной пятачок, на котором детали и есть самое важное.
Неожиданно крутой берег справа заканчивается, открывая вид на живописный храм в два этажа, причем нижний — мощный, с колоннами, облицованными диким камнем, а верхний — весь деревянный, с луковичной пирамидкой, напоминающей шелестящие крылья дивной птицы. Этажи соединены слева широкой наружной лестницей, служащей, видимо, для всех желающих спуститься к реке, что создает особую гармонию пропорций здания и деликатности, с которой оно вписано в ландшафт.
Судя по описаниям, я почти добрался до места, это — Дунино, весьма удаленная по послевоенным меркам деревенька, где Пришвины сразу после войны в 1946 году купили загородный дом для летнего пребывания. Дом сильно пострадал во время военных действий, в нем тогда располагалась медсанчасть. Однако само его расположение с видом на Москву-реку, липовой аллеей и остатками яблоневого сада делали это место особенно привлекательным. Построенная в самом начале века, эта усадьба называлась Миловидово, а там, за рекой, — Аксиньино, еще правее — Николина гора, где в те годы жил под домашним арестом Петр Леонидович Капица, часто бывавший в гостях у Михаила Михайловича и Валерии Дмитриевны.
После смерти Михаила Михайловича Пришвина в январе 1954 года Валерия Дмитриевна посвятила себя сохранению его литературного и дневникового наследия. Сама она уйдет из жизни в 1979 году, и по ее завещанию в этом их загородном доме будет создан музей М. М. Пришвина — филиал Государственного литературного музея. Собственно, мемориальный комплекс образовался сразу, сам собой, после смерти Михаила Михайловича. Уже весной Валерия Дмитриевна стала находить вставленные в дверную щель записки с просьбами о посещении дома группами студентов, школьниками и разными почитателями его писательского таланта. Интерес к его творчеству не иссякал, при этом люди хотели узнать его жизнь поближе, совершить экскурсию по дому, своими глазами увидеть уголки природы, описанные в его произведениях.
Особую задачу представляла работа с архивом, и в частности с дневниковым наследием. Во-первых, оно было очень значительным по объему, так как Михаил Михайлович, начиная с 1905 года, вел дневник ежедневно, посвящая этому первые утренние часы. В небольших блокнотах простым карандашом он записывал события вчерашнего дня и возникшую по этому поводу «сгущенную мысль». Во-вторых, в дневнике он был достаточно откровенен, позволял себе выговориться начистоту — роскошь, которой он был лишен в произведениях, предназначенных для публикации. Как говорят знатоки восточной чайной церемонии, «прежде чем наполнить чашку, необходимо ее освободить от предыдущего содержимого».
Конечно, о публикации дневников в те годы можно было и не мечтать, наоборот существовал риск их полной утраты. В одной из комнат дома-музея вам покажут специально сделанные короба из оцинкованного железа, а рядом паяльную лампу и свинцовую проволоку — всё приготовленное для быстрого закапывания архива в землю. Однако Валерия Дмитриевна совершила основное — за те двадцать пять лет, которые отвел ей Господь прожить после ухода Пришвина, она перепечатала на машинке практически весь рукописный архив. Именно ей мы сегодня обязаны тем, что вышел в свет уже последний 18 том дневников Михаила Михайловича, и мы имеем редкую возможность познакомиться с его философией, с уникальным явлением нашей культуры — честной рефлексией русского писателя на все происходившее в стране на протяжении полувека. Ведь он не эмигрировал, а был так или иначе вовлечен изнутри во все события. В результате нам досталась удивительная летопись, написанная с натуры, места- ми по эмоциональному накалу напоминающая «Окаянные дни» И. Бунина, однако в основном довольно подробная, с полувековой экспозицией, где философский взгляд писателя постепенно освобождается от доминирования личных пристрастий.
Занявшись краеведческими поисками информации о пребывании в Красной Поляне известных людей, я с удивлением обнаружил в воспоминаниях разных авторов существенные различия в оценках прошедших событий. Реконструкция конкретного прошлого возможна только на основе дневников, писем, хранящихся в музеях, а чаще всего — в мало разобранных архивах потомков и наследников. При этом в мемуарах, написанных через много лет после событий, ты сталкиваешься порой с таким мутным потоком противоречащих друг другу суждений об одном и том же, что понимаешь — время не властно над противостоянием добра и зла, над оценками добродетели и греха, над пролитой кровью, вечной памятью или любовью до гроба. В результате приходится добираться до первоисточников, уточнять и перепроверять, вы- слушивать всех и всё равно размышлять, прислушиваясь к своему сердцу, пока историческая фигура не станет близкой и понятной, пока не простишь и не полюбишь...
Вот и сегодня я иду на встречу с феями-хранительницами дома-музея М. М. Пришвина — Лилией Александровной Рязановой, директором, и Яной Зиновьевной Гришиной — литературным сотрудником. Иду и размышляю о том, что к двум привычным способам передачи знания — писанию и преданию — надо добавить еще некоторые техники этой самой передачи, состоящие в специально организованной шифровке текста от непосвященного. Есть много чего такого, что передается из уст в уста, иногда даже с прикосновением, глядя в глаза, чтобы быть уверенным — тебя правильно понимают, собеседник готов воспринять и ни что из сказанного не будет использовано во вред делу.
На ум приходит название древнего японского нравственного кодекса самураев «Хагакурэ» — «Сокрытое в листве». Зачем прятать, от кого скрывать? Возможно, японский автор-философ, обобщая тысячи правил поведения воина в различных ситуациях, сам изумился конечному парадоксу, что залогом долгой счастливой жизни является только ежесекундная готовность умереть. Как это напоминает путь христианской философии, когда, переходя по бесконечной цепочке от родственной любви и бескорыстной дружбы к товарищеской взаимопомощи, партнерской ответственности или не афишируемой благотворительности, мы приходим в конечном итоге к всеобъемлющей Любви, как к категорическому императиву, как к великому догмату, который невозможно доказать, в который можно только верить.
Тот же самый барьер, та же самая пауза, накапливающая энергию, подразумевают некоторое внутреннее усилие, мгновенное переключение доминанты, которые принимающий знание должен предварительно сделать, чтобы быть в состоянии правильно понять. Это как переход с внешней оболочки бытия во внутреннюю, которую ты раньше не замечал, но теперь тебе, возможно, покажут сокровенное, поскольку ты полностью, душой и телом, осознаёшь контекст происходящего. Всё, что от тебя требуется дальше — это свято, точно в духе — передать знание следующему, когда он будет готов.
Мы сидим с Лилией Александровной в небольшом домике здесь же, на территории дома-музея, чуть пониже основного здания с узнаваемой по картинкам деревянной террасой под зеленой крышей. Пьем чай и рассматриваем фотографии. Когда-то в этом домике ютились почти все сотрудники музея вместе со своими семьями, одновременно охраняя музей и поддерживая немалую территорию. Сегодня в доме музея, видимо в бывшей кладовой, размещена своя круглосуточная охрана с массой экранов, камер наружного наблюдения. Когда охранник в черной униформе выходит оттуда покурить, сквозь открытую дверь виден мерцающий разноцветными огоньками пульт, что немедленно превращает весь дом в декорацию для киносъемок какого-то уже бесконечно далекого времени. Вот и наш разговор постепенно переходит в сегодняшний день, заполненный новыми событиями, свежими эмоциями и совсем другими героями.
Речь зашла об истории строительства дивного храма, расположенного совсем рядом с домом-музеем. В Дунино я добирался из Сергиева Посада по кольцевой автодороге, с которой съехал под Звенигородом на пресловутое Рублево-Успенское шоссе. Конечно, знал, что места здесь чудесные, относительно недалеко от Москвы, а земля совсем не дешевая. Совсем было приготовился насладиться красотами зеленых холмов и стройных лесов с коттеджными поселками, уютно вписанными в этот пейзаж. Однако ничего не получалось — постоянно мешали высоченные заборы, напрочь скрадывающие ощущение простора вдоль дороги. Поначалу на- деялся: вот-вот заборы кончатся, и красота откроется, но, увы, так и проехал полсотни километров по узкому лабиринту, лишь иногда с высокого холма наблюдая скрытую красоту. Даже в самом Дунино — новые дома за высоченными заборами, а на улицах пустынно: за час можно никого не встретить. Возможно, построили дома в основном для летнего проживания, а сегодня еще март. Земельный и строительный бум последних двадцати лет на- ложил на многие подобные места свой неповторимый отпечаток, причем, именно на такие живописные ландшафты. Поскольку природа новые ландшафты уже не создает, то всё здесь в руках деловитых инвесторов, шустрых посредников и постоянно меняющихся администраторов. Все прекрасно понимают, что в цену земли входит существенная рента местных красот, которая будет только расти. Однако бездумная жадность неофитов уже при- водит к снижению спроса на жилье в этих местах из-за массы уродливых заборов. Огороженная земля в подавляющей части еще не застроена, тогда зачем раздавать новые участки? Под но- вые заборы? Культура — это, прежде всего, торможение животных рефлексов и дана нам, чтобы мы не утонули в собственных испражнениях, подобно винным микроорганизмам.
По словам Лилии Александровны, такая же ситуация с бурной частной застройкой без единого плана начала складываться несколько лет назад и в Дунино. Для дома-музея это было особенно разрушительно, поскольку строился он еще до революции как усадьба, и весь прилегающий чудесный пейзаж с плавно изогнутым высоким берегом Москвы-реки, с лесками и рощицами среди холмистых полей за рекой, с маковками церквей далеких окрестных деревень — всё это есть совершенно необходимый компонент самого музея. Насколько ближе и понятнее для тебя становится М. М. Пришвин, когда с его любимой веранды ты смотришь на берег реки, на легкие деревянные мостки на ту сторону, где начинались его тогдашние охотничьи угодья с утками, зайцами и перепелами. Самые органичные фотографии Пришвина — это когда он в щеголеватом охотничьем костюме, с настоящей «Лейкой» и ружьем, в окружении неизменных собак сидит на пенечке в лесу с хитровато-задумчивым взглядом наблюдателя.
Слава Богу, в Дунино спохватились своевременно и предприняли целый ряд совершенно нетривиальных мер, позволивших если не спасти навсегда, то отсрочить надолго уже запланированное варварство — нарезать на участки, продавать под застройку, окружать высоченными заборами всю прилегающую красоту. Объединились для сопротивления, прежде всего, коллектив до- ма-музея М. М. Пришвина, местное священство и миряне православного прихода при храме в Аксиньино, а связующим звеном стала уже упоминавшаяся матушка Варвара.
Центральной идеей стало придание охранного статуса всей окружающей историко-культурной зоне, включающей в себя и раскопки древних городищ, и усадьбы, и памятники, и реконструированные объекты «линии Жукова», построенной прямо по береговой линии для обороны Москвы. Кроме того, на собранные пожертвования построили тот самый, поразивший меня дивный храм Архистратига Михаила, украсив его стены памятными фото- графиями участников обороны здешних мест, фотокопиями документов и пр. На другом краю охранной зоны на святом источнике построили изящную деревянную часовню в честь Иоанна Предтечи с удобной купелью внутри.
Сегодня я стою на высоком берегу Москвы-реки в Дунино, на ухоженной, с цветниками и скамейками площади перед храмом, и рассматриваю большой стенд с картой прилегающей территории, на которой обозначены историко-культурные памятники и тропинки к ним. Размышляю над диалектикой нашего бытия: действие вызывает противодействие. Если бы людская жадность и глупость не начали губить окружающую красоту, не было бы и обратного импульса — защитить и сохранить. В результате, мы
имеем новый образцовый подход самоорганизовавшихся жителей к управлению своей территорией, которые смогли противо- стоять служителям мамоны, преобразили, украсили и сохранили для нас и для себя этот чудесный уголок Подмосковья. Охранную грамоту им пока не выдали, видимо выжидают — надолго ли, всерьез ли жители собрались защищать общее, а не только свое... Лилия Александровна угощает меня душистым чаем и пере- сказывает новейшие истории, уже вошедшие в былинную папку преданий этих мест: и о состоятельных и известных людях, жертвующих на строительство храмов, сохраняя инкогнито, и о круп- ных чиновниках, живущих здесь и не дающих нужными звонками погубить начатое дело, и о воинствующих безбожниках, срывших под свои коттеджи древние скифские холмы-могильники и ми- стически почти сразу погибших в страшных автомобильных авариях.
Скоро у музея начинается горячая пора: с наступлением теплых дней сюда потянутся бесконечные экскурсии студентов, школьников, иностранцев и всех тех, кого не оставляет равно- душным пришвинская проза, его ненавязчивая поучительность пристального наблюдателя за природой, его неповторимый язык, доведенный до эзоповского совершенства в годы тотальной цензуры. По моему глубокому убеждению, Михаил Михайлович, несмотря на свою школьно-казенную популярность, — писатель для будущих поколений. Поколений, способных понять и оце- нить ассоциативно-сгущенную мысль о каждом и обо всех нас.
Пришвин не учит, а призывает к совместному созерцанию, к анализу мельчайших деталей этой Божественной картины, которую, как школьную карту, Творец развесил перед нами. Этот путь намного более плодотворный, чем схоластические попытки объяснить прекрасное через саморазвитие каких-то первоэлементов. По крайней мере, труды натурфилософов или мыслителей, исходивших из эстетических критериев, живут и сегодня полноценной жизнью, тогда как абстрактные построения быстро перебираются в архивные чуланы.
Интересно, что сам дом-музей себя практически не рекламирует. Только стильный лаконичный сайт с биографической тематикой и контактами, только выдержанные нечастые посты с цитатами и авторскими фотографиями из дневников При- швина в некоторых социальных сетях. Та же пауза, то же требование приложить усилие, то же избегание навязчивых техник «продвижения». Только из уст в уста, только от сердца к сердцу, только перепосты для друзей. А занимается всей этой «рекламной компанией» молодой парень, фрилансер, явно не обделенный компьютерными знаниями и тонким художественным вкусом.
Я чувствую, что мне здесь рады. Рады тому, что память об Олеге Поле, о Валерии Дмитриевне и Михаиле Михайловиче не угасает, что появляются заинтересованные докопаться до сути, а не просто удовлетвориться внешней повествовательной канвой истории. Ведь герои этих книг, этого музея не канули в Лету, а вошли в вечность, над которой время не властно как надо всем, олицетворяющим Любовь, дарящим Красоту и позволяющим свидетельствовать о Духовной Истине.
Дерзновение и ответственность
В предисловии к книге В. Д. Пришвиной «Невидимый Град», написанном Валентином Яковлевичем Курбатовым, одна фраза поразила меня, вернее, даже не фраза, а цитата из отца Сергия Булгакова: «...если смирение есть наша любовь к Богу, то дерзновение и ответственность есть наша любовь к миру и человеку... тот же Дух подает христианину силу покаяния и мощь творчества» (23). В моем профанном сознании слово «дерзновение» никак не ассоциировалось с привычным набором атрибутов религиозной жизни: пост, молитва, укрощение гордыни, отказ от мирских удовольствий и прочее-прочее — отнюдь не жизнерадостное.
Вики-словарь, в который я привычно заглянул, подтвердил мое сомнение: «дерзновение — это смелое, решительное, дерзкое устремление к чему-либо».
Так смирение или дерзновение? Вопрос не праздный, поскольку сегодняшнее рекламное поле пестрит призывами и предложениями научить: личностному росту, развитию способностей, достижению успеха, не говоря уже о том, как «быть здоровым и богатым». Обилие предложений вызвано соответствующим спросом, при этом мало кто стремится стяжать смирение или научиться покаянию. Последнее в современном общественном сознании совершенно не ассоциируется с залогом счастливой жизни, не говоря уже о достижении внешних атрибутов успеха.
В результате я заподозрил, что отец Сергий Булгаков вкладывал иной смысл в это слово, что и обнаружил в православных словарях: «Дерзновение — христианская добродетель, заключающаяся, по слову святителя Иоанна Златоуста, в решимости от- важиваться на опасности и смерть ради угождения Богу».
В наше время произошло, казалось бы, невинное расширение значения слова — с устремления служить Господу на стремление к чему-либо вообще, а каков результат? Вспомним советский «Марш энтузиастов»:
Нам ли стоять на месте?
В своих дерзаниях всегда мы правы...
Оказалось, что не всегда и не всякую ересь можно «пронести через миры и века», но сгубить миллионы жизней и зайти в тупик, прежде всего в духовный, можно вполне.
Однако вернемся к тезису отца Сергия Булгакова о том, что «дерзновение и ответственность есть наша любовь к миру и человеку». Мой интерес к нему был большей частью профессиональный, поскольку в последние годы я тщательно собираю любые высказывания Отцов Церкви о внутренних императивах роста и развития хозяйственной жизни. Возможно поэтому, всю справедливость тезиса я сразу же ощутил или, точнее, внутренне с ним согласился, хотя было ясно, что для прочного обоснования моему рассудку еще потребуются сотни конкретных примеров и десятки подтверждающих цитат из высказываний других отцов Церкви. Тем не менее есть внутреннее убеждение, что это необыкновенно глубокое высказывание явилось не столько плодом рационально-логических построений, сколько духовным прозрением. Духовное же прозрение, как учат Отцы Церкви, невозможно без личного подвижничества, переживание которого и открывает внутреннему взору антиномичные пары, подобные смирению и дерзновению. Именно они, как два крыла человеческого духа,поднимают к Небу, взаимно подпитывают друг друга и дают колоссальную энергию для творческой деятельности.
Отсюда понятны внутренние мотивы того, почему Сергей Николаевич Булгаков в 1918 году принял сан священства, уже будучи хорошо известным ученым и мыслителем. Словно в подтверждение тезиса об усилении трансцендентного свидетельствования истины через погружение в сферу сверхлогичного (чем несомненно являются христианские таинства) последующая его творческая жизнь была необыкновенно плодотворна. По его собственным словам, он стал священником, чтобы служить, чтобы как можно чаще участвовать в таинствах, и прежде всего в Божественной литургии.
Именно эту силу христианского духа почувствовал В. Я. Курбатов, написавший предисловие к книге воспоминаний В. Д. Пришвиной, названной им «горячим, нетерпеливым, исповедно- доверчивым, чудесно отважным» монологом. Не могу не при- вести полностью письмо Валентина Яковлевича ко мне (с его, разумеется, согласия), поскольку в нем присутствует несколько «сгущенных мыслей». Однако я позволю себе сосредоточиться лишь на одной, имеющей непосредственное отношение к теме данной главы.
Дорогой Александр Акимович!
К сожалению, в последнее время я слишком далеко ушел от религиозной философии, которой отдал несколько лет в девяностые годы, осмеливаясь создать в Пскове Общество сродное Соловьевскому, пытаясь наладить диалог церкви и мысли. Звал умных попов и мыслителей Москвы и Питера. И шесть лет держался, пока новый архиерей не попросил ме- ня “не смущать попов умствованием — им довольно слушать своего владыку”. А уж без попов какой диалог? Пришлось закрыть “Общество».
Я прочитал первую часть Вашей книги с волнением, а порой и со слезами, видя, как судьба опять ведет Валерию Дмитриевну ко Всенощной, чтобы встретиться с Олегом Полем. Опять заболело в сердце старинное “Мы с тобой”, которым судьба обошла меня. И опять я, как в девяностые, горел молодой мыслью и вместе с Вами смущался слепотой нынешнего дня, не замечающего, что топчется на прежних путях и не слышит высокого урока старой мысли.
Мне было близко и Ваше неуступчивое “рацио”, искавшее с верой спасительного “мы с тобой”, как близко и Ваше волнение и Ваша надежда на то, что и читатель окажется “взыскующим града” и отвернется от тотального желудка.
Но Вы ушли в близкие Вам проблемы экономического обустройства с религиозным основанием, и я “остался” в первой половине книги, не пережив вторую. А между тем книга важна именно единством. Да и предисловие в данном случае совершенно лишне, потому что Вы сами предварили книгу лучшим образом.
Моя безобразная занятость в последнее время бесконечными “текстами” отравила восприятие. Я слишком много читаю, как член жюри премии “Ясная Поляна”, и это невольничество хуже галер, потому что разрушает душу. Я прошусь вон из жюри, но Толстой удерживает и я не смею окончательно отказаться. И уже давно ничего не пишу сам, потому что опустошен “текстами” и выветрившимся словом, которое потеряло зерно и летит по ветру пустою блестящей половой (все пишут не хуже Набокова, но это уже и не добродетель, потому что мертвая красота хуже хотя бы и бедной живой жизни).
Сердечно благодарю Вас за возвращение молодых переживаний, за возможность снова побыть с отцом Онисимом, Михал Михалычем и Валерий Дмитриевной.
Ваш В. Курбатов.
При чтении абзаца о работе «Общества сродного Соловьевскому», созданного автором письма в Пскове в девяностые годы, я вдруг вспомнил относительно недавний визит к нам в Представительство РГО в Красной Поляне игумена Киприана (Ященко). Его Высокопреподобие, внимательно рассматривая развешенную по стенам фото-экспозицию из книг, большей частью упоминаемых в этом тексте, слушал мои пояснения и комментарии, но большей частью молчал. Наконец, дождавшись пока я прекращу тарахтеть заученные многократным повторением фразы, он внимательно посмотрел на меня и сказал:
—А поедемте завтра на утреннюю службу к матушке Анастасии в Троице-Георгиевский монастырь, что здесь недалеко, в Лесном. Помолимся вместе...
Помню свое смущение, поскольку о. Киприан больше ничего не сказал, попрощался и отправился к себе в номер. Что поделаешь, уже поздно, а у батюшки был хлопотный день по подготовке фестиваля духовно-нравственной культуры в г. Сочи, решил я. Конечно, хотелось бы услышать от него и про то, и про это..., но, видно, в другой раз. Но заноза осталась... и ныла.
И не она одна. Вспомнились собственные попытки организации несколько лет назад в моем родном городе Краснодаре социологического семинара с уклоном в современные реалии нашей хозяйственной жизни. Мы разбирали тогда различные наборы социокультурных констант, характеризующих ментальные особенности отдельных стран, и анализировали кросс-культурные подходы к корпоративному менеджменту, практикуемые глобальными компаниями.
Всё это делалось в попытках определить причины поднявшегося вала откровенного воровства, преступной халатности и вопиющей некомпетентности множества новых «манагеров» с непременными корочками МБА, зачастую с блестящей эрудицией, но строящих по факту пещерный менеджмент. И только приглашенный батюшка, грустно слушавший наши дискуссии, сказал: «Зачем столько ученого тумана на такие простые вещи? Добродетели надо воспитывать, а с грехом бороться... приходите в храм... Тут совсем не далеко, в соседнем квартале».
Именно в этот момент, когда я прочитал в письме В. Я. Курбатова эту, похожую на оплеуху архиерейскую фразу — «не смущать попов умствованием», — вдруг всё стало на свои места, исчезло внутреннее напряжение, занозы выпали и новое понимание вошло в меня. С батюшками надо не умствовать, с батюшками надо молиться! Ведь это то, о чем с такой настойчивостью писали и что свидетельствовали всей своей подвижнической жизнью герои этой книжки: и отец Онисим, и отец Валентин Свенцицкий, и отец Павел Флоренский и многие другие. Движимые христианской любовью и верою они дерзали прежде вставать к алтарю, а потом садиться за пишущую машинку...