Я хорошо знаю цену дружбы и то, что может сделать человек для друга.
Это было на Полярном Урале. У меня в геологической партии работала молодая женщина Валя Ломова. За время работы я хорошо узнала ее как добросовестного, честного человека. Но у нее было двое маленьких детишек, она не имела возможности выезжать летом в поле и поэтому перешла на работу продавцом в поселковом магазине.
Магазин обокрали, украли пятьдесят тысяч рублей. Утром Валя прибежала ко мне:
- Представляешь, воры в темноте кладовки рассыпали муку и оставили на ней четкие отпечатки следов от обуви. Я вызвала милицию, показала следы, а они тут же демонстративно затоптали их.
Валю посадили в СЗО, детей хотели сдать в приют, но я взяла их на себя. Ей инкриминировали кражу и обещали два года зоны. Я бросилась ее спасать: собрала подписи в ее защиту со всей экспедиции и поехала в Салехард в прокуратуру. Прокурор орал на меня, топал ногами, сказал, что еще разберется со мной. Я поехала в Воркуту и нашла там лучшего адвоката. Он навещал меня несколько раз и каждый раз я засовывала в его портфель пачки денег. Но судебный процесс он повел блестяще, хорошо подготовился, сыпал номерами и пунктами закона, доказывал чуть ли не преступность самих обвинителей. Ко мне подошел какой-то дядька из Салехарда и спросил, будем ли мы подавать на апелляцию, если Валентине присудят два года. Я ответила: «Конечно, и дойдем до самых верхов».
Валентину Ломову по делу о краже денег оправдали. Поскольку она отсидела в СИЗО, ей должны были, в свое оправдание, присудить хоть что-то. Ей дали условный срок, но не за кражу, а за ведение «долговой тетрадки». Ну а меня еще долго таскали по прокуратурам, заставляли опять и опять писать, не являюсь ли я Валентине родственницей и соучастницей в краже. Потаскали – и отвязались.
Почему я вспомнила этот случай? В доказательство тому, что я не понаслышке знала, как человек может защитить друга.
А моя Валечка! Она с легкостью могла разрушить версию ГБ-шников и доказать, что я не страдала депрессией, а, наоборот, была жизнелюбива, значит, не нуждаюсь в дурдоме, что «записки» мои – это литературные материалы, а не «фобия», не признак сумасшествия, и что руку я сломала не в результате отравления газом, а на дороге – (она сама отстирывала мою светлую куртку от грязи и крови), а газ включила потому, что не справилась с пыткой жуткой болью, я сказала ей об этом.
Вместо этого она встала на сторону моих преследователей:
- Светлана Сергеевна, вы не обижайтесь на них, - говорила она, - они опытные люди и все знают. Вот они сказали, что Вы будете хвалить медперсонал, а потом просить лекарства. Ведь они правы? Так и происходит.
Они так не могли сказать. Я поняла, что это Валечка сама так рассказывала им обо мне. В чем тут криминал и почему я не должна была хвалить отличный персонал больницы? Лекарства приносили всем, у кого были побочные болезни: у кого диабет, у кого панкреатит, да много у кого чего. У меня больная щитовидная железа (мне нужен был L-тироксин), головные боли от погодных перепадов, и мне, как и всем остальным больным, выдавали по моей просьбе дополнительные лекарства. Пакетики с этими лекарствами, подписанные нашими фамилиями, хранились в сестринской комнате и выдавались нам безотказно по нашей просьбе. Но до этого ли было блюстителям закона? Это Валечка сама докладывала им обо мне. Ее сделали «подсадной уткой»: ей не возбранялось ездить ко мне и рассказывать мне, какие страсти ждут меня впереди, запугивать. А вот встретить меня и привезти из больницы домой – запрещалось.
Меня не покидали мысли: за что же мной так увлекаются законники? Единственное, что приходило на ум – политическая версия событий. Но мои друзья в России категорически не соглашались со мной. А что я еще могла подумать? Я ни с кем не ссорилась, врагов у меня не было, жила тихо, мирно и замкнуто. Я даже немного обиделась: меня не признавали как возможный объект политического внимания. Глупо, но я даже замкнулась в себе, прекратив обсуждение этой темы. Но друзья настаивали, чтобы я попробовала ответить не на вопросы: «за что?» и «почему?», а на вопрос: «зачем?». Зачем кому-то понадобилось делать все, чтобы не допустить после больницы меня обратно в мой дом, а затолкать в хоспис? «Здесь куда больше подходит какая-то бытовая версия», - говорили они.
В одно прекрасное утро я проснулась с ясной головой и первое, что пришло на ум – это полная несостоятельность политической версии. Во-первых: то, что мы обсуждали и ругали действия правительства – так кто его сейчас не ругает! Во-вторых – я ни с кем в деревне не общалась и, тем более, не разговаривала на политические темы, т.е. никакой пропаганды не вела. В-третьих – мне никто из погонников не задал ни одного вопроса на политические темы. Я вообще не понимала: что мне вменяется в вину, за что на меня завели дело, кроме того, что не попала при обследовании пальцем в нос и что на столе в моем доме – записки. Но самое главное – никто из погонников не интересовался содержанием моих записей, просто их существование отнесли к признаку моего сумасшествия. Я спросила Валечку:
- Все обыски в моем доме были при тебе. Скажи, «они» интересовались содержанием моих записей, моих книг, политических календарей? И при твоих допросах в «органах» задавали ли вопросы о моих занятиях политикой или о моих взглядах?
- Нет, - ответила она, - тема политики их совсем не интересовала, как и содержание твоих записок. А я говорила о тебе только хорошее.
Вот только когда я начала вспоминать все сначала, раскручивая бытовую версию и отмечая «знаки судьбы».
Изначально хозяин не хотел ни сдавать, ни продавать дом, но его прельстила предложенная сумма денег, возможность поправить дом за мой счет, и мой возраст – долго в доме не задержусь. Его сын – Дима, был против сдачи дома. Сюда планировался переезд его тещи, жившей в далекой деревне. Теперь все ждали, но вот беда: пошел десятый год, как я живу в деревне, а я все не спешу на тот свет.
Все началось с необычного визита хозяина. Он был раздражен, нервно обрывал недокошенные травины, указал на неспиленный сухой сук на яблоне и т.д. Я задумалась: не пора ли искать новое жилье, стала интересоваться ценами. Слухи об этом мгновенно охватили Лесковичи и Шумилино. К моему хозяину стали приставать с вопросом:
- Говорят, ты собираешься выгонять жиличку. Это правда?
Он отвечал:
- Пусть живет хоть двести лет.
Вроде-бы все потихоньку улеглось. Но семья хозяина стала навещать меня в полном составе – привозил Дима на своей машине, как будто за яблоками. Я, по своему обычаю, приглашала их в дом, предлагала выпить чайку. В дом они охотно входили, но вели себя как герои моих навязчивых снов: меня совсем не слушали, деловито осматривали углы и стены, о чем-то тихонько переговаривались между собой и быстро уходили. Особо не любезен со мной был Дима: на мои обращения не реагировал, держался в стороне, поодаль.
Еще меня стали удивлять советы моего «друга» - Александра Леонидовича. Он по-прежнему докучал мне телефонными звонками, ежедневно проверял, жива ли я, не случилось ли со мной чего. Только в последних звонках он стал советовать мне переехать из моего дома в другой, поменьше: там теплее будет, и дров надо будет меньше. Я очень удивлялась: у меня и так было всегда тепло, и денег на дрова хватало. И потом – я так вложилась в этот дом! Я не могла додуматься, какой у Леонидыча был интерес в том, чтобы я переехала из своего дома.
Потом, когда эта история закончилась, я спросила у него по телефону:
- Скажите честно, зачем Вы советовали мне переехать из моего дома?
Реакция была неожиданной, он вдруг закричал:
- Я ничего не говорил!
- Ну как же, Вы еще говорили, что другой дом будет меньше, теплее будет…
- Ну, говорил…
Я и до его звонков подумывала: хорошо бы переехать в цивилизованную квартиру, чтобы была горячая вода, душ, стиральная машина и чтобы магазин рядом, и рощица для прогулок. У меня было на примете такое место: край Шумилино возле костела. Я даже с Валечкой делилась такими мыслями и думала, что если бы хозяева предложили мне расторгнуть договор о сдаче дома, то я попросила бы их помочь мне найти желанное жилье. Но ко мне никто не обращался. Леонидычу в ответ на его агитацию я сказала:
- Может Вы и правы, можно сменить этот дом, только не на меньшую избу, а на квартирку со всеми удобствами. Есть у меня на примете такое местечко.
Агитация Леонидыча и навязчивые сны были кричащими знаками Судьбы, только я все еще ничего не понимала.
В чем был интерес Леонидыча? Помогая моему хозяину дома освободиться от меня, он сажал его на крючок своего должника, делая ему «ДОБРОЕ ДЕЛО», а меня тоже не терял как жертву Черного Ворона. Это почерк Леонидыча.
Моя беда облегчила дела всем моим гонителям. Еще до поступления в дурдом мне был поставлен ложный диагноз: я – буйная сумасшедшая, опасная для людей, так как получила черепно-мозговую травму, не совместимую с жизнью среди нормальных людей. Так сказала мне Валечка в третий приезд ко мне в больницу, так сказали ей в комитете ГБ. Где она, эта травма и почему ни один врач, даже в психушке, ею не поинтересовался?
Поведение Леонидыча было тоже несколько странным. Он приезжал ко мне в больницу на своей машине только один и никогда не брал с собой Валечку, от которой жил недалеко, а ей приходилось ездить ко мне «на перекладных», тратя на такси немалые деньги. Почему он не хотел общаться со мной при ней? Он ни о чем мне не рассказывал, только привозил конфеты и мои заказы. А я распиналась перед ним, рассказывая как распрекрасно мне здесь живется.
Я размышляла: в ГБ запугали и отстранили от меня мою подругу, запретили ей привезти меня ко мне домой – делали все, чтобы я не попала в свой дом. Потом запретили Валечке брать из моего дома и привозить мне мои личные кое-какие вещи – за ними я должна буду потом явиться сама в свой дом-ловушку. Хозяину моего дома «посоветовали» отказать мне в дальнейшем съеме дома. Издали распоряжение социальным службам приготовить мне койку в хосписе. Завели на меня какое-то толстое дело, не знаю чем наполненное.
Кто был в этом шабаше заинтересован? Тут думать не о чем: явно просматривался сговор: Дима (сын хозяина дома) – его дружки в погонах - Леонидыч как помощник – и Валечка – подсадная утка, твердившая, что сотрудники ГБ ни в чем не виноваты, так как они делают все по инструкции (как будто убитому не все равно, убили его по инструкции или без нее).
Это все я осознала потом, а пока, сидя в больнице, я поведала Леонидычу о своих страхах: куда меня завезут отсюда и кто заберет: погонники или мои родные. Леонидыч улыбнулся:
- Ни о чем не беспокойся, я тебя заберу, все будет хорошо.
Я бросилась ему на шею, поцеловала в щеку:
- Спасибо Вам, Вы мой спаситель, я этого век не забуду!
- Еще как забудешь! – ответил он.
В день моей выписки меня встречали мой сын и Александр Леонидович (ему почему-то можно было делать все то, что Валечке – нельзя). Со стороны больницы ничьих подписей и никаких сопровождающих действительно не требовалось. Подъезжая к моему дому, Леонидыч спросил:
- К себе не поедешь?
Я боялась ехать в свой дом. Он мог оказаться ловушкой для отправки меня в хоспис. Я ответила:
- Нет, в гостиницу.
К Валечке я ехать не могла, тем более наши с ней сыновья были неравнодушны к спиртному и объединять их в одном доме было рискованно. Валечка по моей просьбе уже сообщила мне цену номера в гостинице – 300 рублей в день. Леонидыч молча проехал гостиницу и привез нас к себе домой. Первые слова, которые он сказал мне:
- Запомни, ничего не было, а если и было, то прошло, забудь!
- Как это не было и как ЭТО можно забыть? А как же все, о чем мне рассказала Валечка? (Я повторила, что произошло).
И тут Леонидыч сказал такое, что у меня челюсть отвисла:
- Врушка твоя Валечка! Никто ее ни в какие «органы» не вызывал, никто не запугивал твоим сумасшествием, никто ей не показывал распоряжение о койке в хосписе. Врушка твоя Валечка и фантазерка. Ничего не было.
Я опешила. Он что, за дуру меня принимает? Оказавшись в таком положении, я промолчала, но в голову ударила мысль: «да он же и есть главный водила» режиссер всего этого кошмара!»
Я говорила ему раньше, что все свое личное имущество завещала Валечке. Это его не интересовало. Он стал полным распорядителем моего дома. Я настаивала на том, что мой большой холодильник я отдаю Валечке – эту просьбу он выполнил, отвез ей холодильник на дачу. А в остальном он разобрался сам – что себе взять, что кому отдать, а что оставить хозяевам дома.
Он содействовал моему быстрому отъезду в Москву: привозил из ДОМА самый необходимый минимум моих вещей, От долгой задержки в приеме L-тироксина я совсем ослабела и за четыре дня уложила четыре чемодана: радиоприемник, мой маленький телевизор, обувь, одно одеяло, кое-что из одежды. Еще он привез из уже не моего дома мои консервы, сказал — пригодятся. Он нашел мне машину с рейсом от его дома до моего московского дома.
Через четыре дня я тронулась в путь. У обочины дороги стояла Валечка. Она плакала и протягивала мне коробку с еще горячими котлетами. Я попросила ее никому не сообщать о моем отъезде, пока я не пересеку границу: мне все еще было страшно, что меня задержат и куда-то увезут. Я еще недопонимала, что всем им, только и нужен был мой отъезд подальше от моего дома.
Границу мы пересекли спокойно, на нашу машину даже не обратили внимания. Наконец, я вздохнула с облегчением.
Послесловие
Я очень любила Белоруссию и ее спокойных, сдержанных, доброжелательных людей. В красивом городе Витебске люди обычно помогали мне войти и выйти из транспорта – протягивали руку. Если я, еще по московским привычкам, стремилась поскорее войти в автобус, люди просто расступались и молча пропускали меня вперед, и мне становилось стыдно. В магазине незнакомые люди помогали мне упаковать рассыпавшиеся продукты. Везде я чувствовала добрую поддержку и внимание. Я не слышала ни одной громкой ссоры, не видела ни одной драки.
Но «в семье не без урода». Нашлись и другие люди. Меня оклеветали, запугали, ограбили и выпроводили из моих Лесковичей, и этот страшный отрезок времени в памяти затмил все предыдущее. Я вспоминаю Белоруссию как страшный сон-кошмар. Я не прощаю никому из участников банды аферистов, расправившихся со мной, такое прощать и забывать нельзя (остаюсь грешной перед всепрощающим Богом).
Поначалу во мне возникала жалость к одному человеку – Валечке: наивная душа, так мерзко использованная аферистами в своих целях. Но потом я осознала: наивность тут не при чем. Ее поступками руководил страх перед «комитетом» и готовность предать любого, ограждая себя. Понятие «предательство» для нее просто не существует – пустое место.
Вдогонку мне Валечка прислала в Москву письмо: «Не вздумай вернуться, все в Лесковичах и в Шумилино знают о тебе и никто не сдаст тебе жилья. Мне не дают прохода, все спрашивают о тебе». Представляю, что она рассказывала, запугивая всех квартиросъемщиков. Я ответила: «Что же ты так оплошала: надо было созвать пресс-конференцию, выступила бы с трибуны один раз для всех – и почета бы тебе прибавилось». Потом она звонила и просила хоть изредка звонить ей – как будто ничего, кроме расставания, с нами не произошло. Спустя несколько месяцев она грустно сообщила, что на нашей улице в Лесковичах умерли три человека – пустуют сразу три дома. Уж не намек ли это был, что мне есть куда вернуться? Если бы я захотела вернуться, проблем у меня бы не было. Для моих проблем существует Леонидыч: он не только готов взять меня к себе, т.к. не все до донышка добрал с меня, но и любую квартирку или домик поднесет мне на блюдечке – он все может.
Леонидович тоже звонил, приглашал приехать надолго в гости. Звонил до тех пор, пока я не ответила:
- Обязательно приеду, только не одна, а со знакомым следователем. А, уж коли Вы меня приглашаете, поживу у Вас, а следователь – в гостинице. Ему там есть чем заняться: бессрочный договор о сдаче дома и паспорт с постоянной пропиской у меня на руках. Если мой дом уже занят, подадим иск на моральный и материальный ущерб. Опять же надо разобраться, что за пухлое «дело» завели на меня в «органах», я сама его видела. И еще много в чем надо разобраться. Так что ждите меня в гости.
После этого разговора он перестал мне звонить.
А мне в Москве так хорошо! И все удобства в квартире, и магазин в моем доме, четыре парка рядом. Судьба знала, что делала. Она приказала блудной дочери вернуться домой.
Моя рука с раздробленными костями, давшая толчок к описанным событиям, не подлежит реставрации: хирург сказал, что операция будет мне не по силам по трем причинам: 1) по деньгам; 2) по продолжительности самой операции; 3) по возрастным силам. «Приспосабливайтесь жить с такой, какая есть». Я приспосабливаюсь.
Сон приснился: маленький городок, домики выстроены в кварталы, люди ходят, а над всем этим замер огромный паук. Он осторожно, коготком ноги, опутывает город и людей тонкой крепкой паутиной и попутно выбирает себе жертву.
Проснулась и подумала: «Леонидыч, я никогда Вас не забуду».