5. Вася
Толик улыбчивый, но не разговорчивый. Вот, если бы Вася (хозяин моего первого дома) мог говорить, он бы мне много чего порассказал. Но после операции на горло он потерял голос и теперь громко сипит, пытаясь из сипенья складывать слова. Мужики его понимают, моя Валечка – тоже, а я – ни слова.
Вот Вася заходит ко мне, останавливается у порога и молча смотрит. Я негодую:
- Ты у меня уже брал, долг принес. Не дам!
И тут Вася начинает объяснять, что где-то случилось что-то невероятное и что только деньги могут кого-то спасти. Он сипит, машет руками, приседает, бьет себя ладонями по коленям, таращит глаза. Потом вдруг замирает, прижимает руки к груди и жалобно смотрит на меня.
- Сколько? – спрашиваю я.
Он опять начинает что-то взволнованно объяснять. Тогда я расправляю на столе лист бумаги, даю ему ручку:
- Пиши, сколько надо?
Вася втыкает ручку в бумагу и медленно напряженной рукой тянет кривую линию, потом – вторую, третью. Уверена, что никогда никто в мире не разгадает его шифрограмму. Вася кладет ручку на стол и смеется, а я начинаю на пальцах выяснять, сколько ему нужно, и, в конечном счете, - даю. Он достает из кармана заблудившуюся там конфетку и кладет на край стола. Он такой счастливый! И даже пытается обнять меня и чмокнуть в щечку, но я строго разворачиваю его на выход:
- Вали отсюда, - подталкиваю я его в дверь, - все равно я тебя ни хрена не понимаю!
Вася дарит мне цветы, один раз даже букет пионов преподнес, сорвал у себя в саду. Я, конечно, тронута, но точно знаю: сейчас попросит денег в долг.
Иногда Вася переползает через мой порог, едва держась на неверных ногах. Он смотрит красными невидящими глазами и молчит, сопит. Предел. Я подхожу, молча беру его за руку, вывожу на дорожку и, показывая направление, говорю: «Вперед!». Вася идет зигзагами, но силы покидают его у калитки и он валится в траву. Лежит минут пять, пот ом встает, выходит на дорогу и идет в никуда.
Отступление:
Сегодня август 2019 года. Я в Москве. Мне позвонили из Лесковичей и сказали, что Вася умер. Доконала, проклятая. Мне жалко и горько. Ну, какая это наша улица без Васиной неверной походки, без его хорошей улыбки . Пусть бы жил всегда.
6. Саша «Паташок»
Толик заболел. У него образовалась грыжа, наверное от непомерного отдыха и обильного питания. Теперь он законно ничего не делал и, соответственно, выбыл из числа моих помощников.
И тут же на моем пороге возник мрачный, худой человек, похожий на разбойника с большой дороги. Лицо темное, заветренное, как головешка, и на нем – черные усы. Саша Паташок. До этого он пасся в другом конце деревни, а теперь пришел ко мне:
- Сергеевна, работа есть?
Работа была всегда, а я все больше стала болеть. Саша внутри оказался совсем не таким, как снаружи: живой, энергичный, веселый, с хорошим юмором. Работу делал быстро, без перекуров, и видел ее сам, не надо было показывать. И воды принесет, и сушилку в доме дровами заложит, и, если надо, в магазин сходит. Оплатой своей работы всегда был доволен, лишних денег не клянчил.
Раз приходит:
- Ой, Сергеевна, представляешь, что сейчас было?! Не поверишь! Иду, значит, я по дороге и думаю: дай, к бабе Рае загляну, может шкалик нальет. А она вдруг говорит: «Я не пью». Нет, ты представляешь?! – баба Рая говорит: «Я не пью!» А ты думаешь – с чего это такой ливень хлынул? Баба Рая – не пьет!
Я смеюсь, мне его юмор – бальзам на душу.
7. Долги
Вся деревня знала, что я даю в долг деньги. Считали меня богатой. На самом деле денег у меня было – одна моя пенсия (правда – самая большая в деревне). Деньги я не копила (как не копила их никогда) - тратила за месяц всю пенсию до копейки. Иногда с трудом дотягивала до новых вливаний и с нетерпением ждала, когда же, наконец, ко мне потекут должники.
Брали у меня в долг, в основном, пьяницы, но также приходили и колхозники, которые тоже были пьяницами и которым месяцами не давали зарплату, и знакомые женщины – по случаю. Список должников достигал десяти человек. Давала деньги в долг понемногу и только один раз – до возврата. Отдавали долги исправно: знали, что если не вернут – больше не дам. В долгожданный день получки (или пенсии) по моей дорожке тек ручеек должников, а через 3-4 дня – снова тек тот же ручеек, только это были уже не должники, а заемщики, исправно пропившие свои получки пенсии. Так повелось с самого начала и продолжалось все время, из месяца в месяц. Пьяницы уважали меня и оберегали, как источник воды в пустыне. Может поэтому у меня никто ничего не воровал. Я почему-то тоже своих пьяниц любила.
Так почему-же все-таки я давала всем деньги в долг, в то время как другие этого не делали? Все просто. Во-первых потому, что было что давать (повторю – деньги я, как многие, не копила), а во-вторых – по доброте душевной. Я всегда чувствовала, что, отказывая просящему, я обижала и унижала его, и сама же потом переживала. Наверное, во мне жила крохотная частица от Бога – ведь Бог тоже не отказывает просящему. (Здесь только не понятно, почему Он не берет на себя ответственность за то, как человек потом распоряжается ЕГО, Божьими, дарами. Наверное потому, что Бог есть Любовь, и дальше его функции не распространяются).
Стыдно сказать, но когда я отремонтировала дом и, отдавая свои долги, «подтянула ремень», я стала просить у Бога денег. Я видела во сне найденный чемоданчик с купюрами и терялась, не зная, как поступить с вожделенной находкой: припрятать или сдать чужие деньги в полицию. Но, трудно поверить: Бог внял моим мольбам, ко мне пришли деньги. Только не в виде чемоданчика, а в виде внезапно, неожиданно удвоенной пенсии.
Когда-то, тридцать лет назад, я никак не могла выбить в соцсобесе северную надбавку к своей пенсии. Месяцами тянулась волокита, меня заставляли повторно запрашивать справки из геологических экспедиций Чукотки, Колымы, Полярного Урала. Некоторые из них давно закрылись и нужно было искать архивы. Время тянулось, нервы сдавали от бесполезного сидения в длинных очередях и, в конечном счете, собес победил: мне дали пенсию обычной городской секретарши, и я отстала от них.
Я полагаю, что, просматривая документы к моему рубежу – 80 годам, теперь, через 30 лет, они обнаружили, что мои справки в порядке, что я действительно отработала всю жизнь в Заполярье и мне, наконец, дали мою настоящую «северную» пенсию. Это был сюрприз на всю оставшуюся жизнь. Я только подумала: если бы мне отдали отнятые деньги за 30 лет, я стала бы миллионершей. Но выяснять ничего не стала, побоялась, что как дали, так могут и отнять. Например, затерять справку из Анадыря или еще откуда-нибудь и сказать: «ее никогда не было». А сил на волокиту у меня и раньше не было, а теперь – тем более.
8. Юра
Это было еще в самом начале моего знакомства с Лесковичами. Я шла в магазин. Вроде бы удачно шла, никого на пути не было. Но тут вдруг из засады, из-за остановки вышел стройный мужчина и медленно двинулся мне наперерез:
- Если не ошибаюсь, Вы – учительница (он путал меняя с моей Валечкой). Одолжите мне три рубля. Поверьте, я верну их.
Я сказала, что никакая я не учительница, и прибавила шагу. Вслед донеслось покорное:
- Извините, пожалуйста.
Это был Юра Синицын – из числа пенсионеров, второй после меня богач на деревне (его пенсия была чуть меньше моей, но большее, чем у всех остальных).
Мир слухами полнится: скоро Юра нашел дорогу к моему дому и стал самым стабильным, регулярным заемщиком. Он переступал порог – такой интеллигентный, такой почтительный! С легким поклоном, прижимая руку к своей кожаной куртке, просил прощения за беспокойство, а потом просил денег в долг, заверяя, что вернет в срок. От остальных он отличался тем, что ко мне заходил только трезвым, а если видел меня на улице, пребывая во хмелю, то старался спрятаться.
Мне казалось, что Юра – человек необычной судьбы, и однажды я усадила его на табуретку и попросила рассказать о себе.
Родился Юра в Лесковичах. В военные года его мать, как и все оставшиеся в деревне, работала на немцев – стирала им белье. После войны Юра закончил школу, поступил в летное училище и был направлен на работу в Узбекистан, летал на вертолете. Потом покалечил руки, вышел рано на пенсию и в 1989 году вернулся домой.
Тогда деревню еще не захлестнула волна перестройки. Люди ценили каждый клочок земли, смертным боем дрались за межу. В деревне было семьдесят частных коров. Отец держал четыре дойных коровы, две лошади, свиней и все остальное, что полагалось в хозяйстве. Чтобы прокормить скот, пришлось много работать.
Юра построил кирпичный дом, женился. Жена – медик, не находила себе подходящей работы, бросила его и уехала. Деревенский сход выбрал его старостой церкви и вручил сорок тысяч рублей на ее восстановление. Деревня по очереди дворами кормила бригаду художников-реставраторов.
Работал Юра сборщиком молока и от него зависело, сколько сданного молока он запишет.
- А как же с учетом на приемном пункте? – спросила я.
- А я туда привозил сразу по пятнадцать шоколадок и они принимали столько молока, сколько я писал в своих бумагах. Тогда же не было таких устройств для учета, как сейчас.
Тогда были огромный свинарник и большая ферма-телятник. Директором свинофермы была Дуня Петровна Ковалева. Директору телятника дали «Героя Социалистического Труда». Дуня тоже ждала, но по разнарядке больше одного было не положено. Обидно.
Дуня вступила в партию, читала политинформации и толкала такие речи, что народ дивился - откуда в ней с только грамотности! Она была не только отличным оратором, но и большой пройдохой. Все знали, что в сорок первом она добровольно, а не принудительно, уехала в Германию, а после войны получала оттуда дойч-марки. Дело темное.
Вообще-то все строилось на личных отношениях и показухе. Однако, в свинарнике были сотни свиней, в коровнике – сотни коров и телят, и земля не пустовала, как сейчас. Люди трудились и жили зажиточно.
С Юрой нам было о чем поговорить. Он летал на вертолете – и я летала, он прыгал с парашютом – и я прыгала. Мы вспоминали и с азартом рассказывали друг другу приключения тех лет.
Юра рассказал, как покалечил свои руки. Служил тогда в летной авиации в Узбекистане – летал на вертолете. Вообще, все «летуны» не любят прыгать с парашютом. Но прыжки входили в обязательную программу. В одном из прыжков у Юры не раскрылся парашют – запутались стропы. Как назло, он забыл нож, перерезать узлы было нечем, и он в падении пытался разорвать их руками. Сила в руках стала отчаянно большой, и он порвал на ладонях сухожилия. Он сам не знал, как это случилось, но парашют, не долетев до земли, все же раскрылся он остался жив. Только летать с искалеченными руками, с вывихнутыми пальцами больше не мог – его демобилизовали.
А я рассказывала ему про свои чудеса.
Начал я прыгать с парашютом с аэростата в подмосковном Крылатском, а продолжила на Колыме. В нашей геологической экспедиции был парень, имевший 300 прыжков – мастер парашютного спорта. Он организовал группу и возил нас на прыжки в Магадан.
Что было интересного: наш инструктор по укладке парашютов (парашюты после прыжков мы укладывали сами) всегда был пьян. Он орал: «Не так!» - и тут же сам укладывал стропы, но, что характерно, каждый раз по-разному. Мы не могли пикнуть – ударит, такой злющий, но каждый следующий раз, подходя к стеллажу за парашютом, мы молились:
- Господи! Хоть бы мне попался не мой, хоть бы не мой!
Но парашюты всегда благополучно раскрывались. Оставалась проблема приземления. Нас бросали на узкую полоску старого аэродрома, зажатого между лесом и линией высоковольтной передачи. Едва оторвавшись от самолета, мы начинали смотреть на эту высоковольтку, заранее боясь повиснуть на ней и, в результате, многие так заруливали стропами, что приземлялись далеко в лесу.
В тот год я летала на маленьком вертолете МИ-1 оператором гравиметрической съемки. Вертолет вмещал только трех человек: самого «летуна» (как мы его называли), гравиметриста и барометриста. Совершали в день до двадцати пяти взлетов и посадок. У пилота – Жени Варфоломеева, были наушники, а у нас с барометристом Мишей Клишиным рев мотора вертолета стоял в ушах круглосуточно и не проходил даже ночью, когда ложились спать. Женька был очень веселым, озорным. Он забавлялся тем, что раскачав вертолет в воздухе, толкал меня передним колесом в плечо (у него под ногами было стекло), а когда мне надоедало уворачиваться, я ложилась на землю, а он то опускался, касаясь колесом моей спины, то поднимался, и снова… Такие «шалости» закончились тем, что Миша врезал кулаком в его смеющуюся – рот до ушей – рожицу. Женя протрезвел от своей радости и серьезно сказал: «Правильно. Спасибо».
Одна из точек замеров оказалась расположенной в высоких кустах, вертолет не мог приземлиться, не задев их лопастями. Пришлось прыгать с приборами «с зависания», а потом, взяв отсчеты, одевать на себя лямки приборов и, дотянувшись руками до лесенок, повиснуть на них и так, болтаясь под вертолетом, перелетать на поляну, где Женя уже мог приземлиться. Конечно, мы нарушали инструкции и, по молодости, вытворяли недозволенное.
На следующей точке – опять ЧП. Я плохо закрыла дверцу вертолета и, когда он поднялся, дверца распахнулась и, о ужас! – ветром вырвало из-за резинки, специально прикрепленной к спинке кресла пилота, все мои секретные карты и аэрофотоснимки, на которые я наносила точки отсчетов и маршрут полета. Вся гравиразведка была засекречена, а карты масштаба 1:100000 и аэрофотоснимки 1:25000 – это же тюрьма! Сердце упало. Я видела как высоко над лесом порхают мои бумаги и как Женька поднялся совсем высоко и куда-то исчез. Мы с Мишей остолбенели от страха. Но вот послышался гул вертолета и вскоре Женька уже шел нам навстречу и нес в руках мои карты и аэрофотоснимки.
- Чуть не угробился. Я с высоты проследил, куда они упали, потом еле-еле сел, а потом искал их, - он был очень зол и казалось, сейчас бросится на меня с кулаками. А я с счастливым визгом кинулась ему на шею и начала целовать …
На другой день Женя потерял деталь от вертолета. Взяв отсчет на гравиметре, я выпрямилась и вдруг увидела в траве блестящую деталь, всю в свежем масле. Это была толстая металлическая пластина, согнутая дугой в полкруга, а по краям – распиленные остатки болтов. У Жени было худо дело с матчастью, а бортмеханик был не положен – оставался в аэропорту. Я торжественно поднесла ему деталь – он побледнел. Мы все втроем обшаривали вертолет, откручивали шурупы на каких-то форточках, но так и не нашли – откуда деталь. Женя решал: лететь дальше, или не лететь. Потом решили лететь, но, на всякий случай, надо съесть НЗ пилота. Женя достал пакет. Там была банка тушеной курицы, банка ананасов и галеты. Очень вкусно. Потом думали, делать ли обязательный залет на контрольный пункт (иначе, без замера на КП, весь маршрут браковался). Решили залететь, не пропадать же целому дню работы.
На контрольном пункте дежурили студенты, они обрадовались появлению бригады гравиметристов, пригласили «на чаёк». Пришлось задержаться. А на горизонте возникла и стала подниматься черная полоска.
- Ничего, успеем улететь, - уверял нас Женя.
Не успели мы подняться, как нас накрыло. Это был сущий ад. Кругом – вода и чернота, и эту черноту со всех сторон от вертолета режут зигзаги молний. Радиокомпас отказал, из всех тумблеров на панели бьют вверх маленькие молнии – дотронуться нельзя. Женя обернулся:
- А жить-то охота, - сказал он и вдруг пустил вертолет на свободное падение – авторотацию. Кишки подлетели к горлу – мы падали. У самой земли Женя взял в руки управление и мы поползли домой, ориентируясь на интуицию своего пилота.
Наутро выяснилось, что за деталь мы потеряли. Это был «хомут», на который ложатся лопасти, когда прекращают вращение (чтобы не ложиться непосредственно на корпус вертолета). Лопасти состоят из узких поперечных пластинок. Одна пластинка отпала одним концом и, вращаясь, перепилила хомут. Починила за день – и снова в полет.
Вот в такие дебри воспоминаний привели меня разговоры с Юрой. Но – вернусь к своим ходокам.
Юра крепко запил и однажды на службе вместо «Аминь» заорал: «Аллах Акбар». Его выгнали из церкви и лишили звания старосты. Я не знаю, чем он занимается в «трезвые» дни и бывают ли они у него. Как-то пришел ко мне с большой ссадиной на лбу. Говорит – на кота наступил и вот – результат.
В день пенсии Юры вся мужская половина деревни «стоит на ушах». Из калиток и из-за углов выползают мужики, и вот уже у порога почты в волнительном ожидании стоит большая свита. В такой день Юра – царь всего хмельного мира. Сначала все идут в магазин, потом — к Юре домой.
Как и когда все расползались по домам – этого Юра никогда не помнил. Помнил только одно – последней уходила пьяница Майка. Она обшаривала его карманы и крала все оставшееся до копейки.
- Зачем ты так много пьешь, - спрашиваю я его.
- Так ведь выпьешь – и жить веселее, - улыбаясь, отвечал он.
Впрочем, я понимала, как неуместен был мой дурацкий вопрос, когда обратного хода уже не было.
Юра принес мне пачку своих фотографий со своими любимыми лошадками. Я почувствовала, что это для него – ностальгическая ценность.
- Возьми, Сергеевна, это тебе, у меня дома все равно все пропадет.
Положил фотографии и ушел, словно оставил на сохранение часть самого себя.
Следующая страница: http://proza.ru/2021/02/11/941