1

   
                Марина
    
       Марина ждала Роберта  на одной из самых глубоких и многолюдных станций метро. Ощущение тревоги и раздражения не покидало ее. Обычно, так похожий на германца по внешности и по характеру, пунктуальный и щепетильный до мелочности,  парень опаздывал. Поэтому девушке и лезли в голову некоторые эпитеты (хотя она и пыталась гнать их), которыми от души желала бы наградить Роберта, присущие больше описанию собак и других домашних питомцев, нежели человеку. «Это хорошо, ничего страшного». Четыре слова выдавали парня с головой и были любимой его присказкой, о чем бы он ни рассказывал, и где бы ни находился. Марина была уверена, что если бы в темной комнате, кто-нибудь находился и произнес: «Это хорошо, ничего страшного», им бы оказался Роберт. Они не виделись целый месяц! А в предыдущий раз он пришел избитый с оторванным рукавом куртки, улыбался, приговаривая: «Это хорошо, ничего страшного». А что хорошего? То, что его избили и оторвали рукав?! Как потом объяснил, какой-то охранник Иван с прежней работы вернул ему должок. Хорош должок! Если бы это были деньги, недвижимость или иные материальные ценности… это долги, да! А тут по лицу надавали! И все у него и везде у него так!
       На первых свиданиях по Москве бродили. Я ему французские балконы показывала, колонны, эркеры. По образованию сама искусствовед. Хотя и работаю не по специальности, как и многие (улыбаюсь) в столицу понаехавшие. А он мне: «Хороши твои эклеры, нечего сказать, но главное, в них ничего страшного!» Нормально, да? Я думала, поначалу – издевается? Оказалось, нет! Он всегда так разговаривает! Странный, не от мира сего. Все время хочется пожалеть его, но отчего-то оказывается так, что он тебя саму зажалеть до тошноты может. И водит не по ночным клубам, шоурумам и ресторанам, а в кинотеатры и на выставки всякой живности, точно я какая-нибудь юннатка. Помню, на редких бабочек смотрели. Все на нем были. Облепили его, словно кусок сахара, а он и рад! Потом подошли к хамелеону на ветке за стеклом. А тот возьми и поменяй цвет. Ну, Роберт и брякнул:
- Вот и люди так!
Что так, о чем он вообще? Ничего непонятно! По понятиям и привычкам дед-дедом! И сотовый у него – кирпич, и любит кино ретро, и в постели с ним в самую пору не кайф ловить, а богу молиться…да и было-то пару раз… и каждый раз прощения просит, обидеть боится. А меня, может быть, уже давно никто не обижал, мне может быть того и надо. И по животу гладит, говорит:
- Береги его!
Будто у меня там сокровище! Ха-ха-ха! Это я без него такая умная, трезвая и смелая и все понимаю, а с ним ощущение реальности теряю. Подпадаю под его влияние. Становлюсь серьезной и всему верю. Сидели как-то летом в уличном кафе. Хорошо так, ветерком обдувает. А за соседний столик четыре женщины подсели. Его ветром сдунуло. И меня потащил. Глаза дикие. Я сначала ничего не поняла, а потом вспомнила, как он мне говорил, что за ним четыре беса ходят. Они же женщины! А он мне о нечистой силе, о плазме, которая может обращаться в кого и во что угодно. Поинтересовалась, как он их распознает? А он мне – по носам! Типа, буду много знать и у меня такой вырастет! Нормальные обычные носы…
       Задерживается на полчаса!  Надо подняться на поверхность и позвонить. Еще потерплю немного и начну подниматься. «Подниматься всегда труднее, чем падать», -  вспомнила Марина еще одну коронную фразу от Роберта. И его лицо при этом – серьезное, умное, ответственное, очень похожее на лица политиков, которые дают обещания и не выполняют их. Как будто он знал сам, о чем говорит! Ей всегда казалось, да нет, она почти наверняка знала, что парень ей не принадлежит, даже если вдруг судьбой назначится ей мужем. Роберт жил какими-то надбытийными категориями, миражами совестливых поступков и твердых нравственных принципов. Так считала девушка. Но вот, как он будет содержать семью? Как пойдет на базар и сможет сторговаться подешевле, а потом похвастаться дома, чтобы она гордилась им? Он будет стараться по-честному, а его обманут! И ничего не получится. Роберт придет без съестного и без денег, потому что по пути назад пожертвует сумку какой-нибудь старухе с пустыми руками, а деньги – нищему у ворот рынка.
       Женская интуиция давно подсказывала Марине бросить парня.  А она не могла развязаться с ним. Роберт напоминал ей детство и в том детстве самошитую мягкую игрушку, набитую опилками из папиного гаража. Опилки были до того грубые и колючие, что царапали через ткань коленки и вечно цеплялись за гольфы. Игрушка с глупым тряпичным лицом волочилась за нею, хотя уже и надоела ей и была нелюбима ею, но она не понимала (настолько была мала), чего прилипчивой игрушке от нее нужно, капризно топала ногами и хныкала. А еще она вспомнила, как отец, такой же высокий и сложный (со своими непонятными загибонами), как Роберт, поднимал ее и садил себе на плечи. Марина могла видеть край земли. В крымской степи, где она родилась, это было несложно. И спрашивал, что нужно сделать ей самой, чтобы снова увидеть половину солнца, выкатывающегося из-под ковра выгоревших трав и полевых цветов. Она отвечала: «Взять и поднять снова». Папа долго улыбался и отрицательно махал головой, нет, мол, попытаться подняться самой без чьей-либо помощи. Она думала – он шутит. В чистом поле ни деревца, ни высокой горы, ни точки, где можно распустив руки увидеть солнце и полететь навстречу его теплому свету. Теперь девушка понимает, отец имел в виду какую-то точку опоры, может быть, даже в самой себе, которую следует отыскать и опереться. Потому что если не растешь, то умаляешься, если не поднимаешься, то падаешь. По-над землей только мелкие птахи летают в поисках павших колосьев. А она – человек! И вот, похоже, этот момент в ее жизни наступил.