Перед нами - один из наиболее оклеветанных и марксистами, и нацистами текстов в мировой науке, никогда не переводившийся на русский язык. Рудольф Вирхов был верующим человеком, имевшим разногласия с прусской реформатской Церковью больше из-за политики, чем из-за упрощенного креационизма. Атеисты возненавидели его за призыв к осторожности в формулировке научных открытий и при внедрении их в школу, за проведение обоснованных аналогий между наукой и богословием и признание христианский корней естествознания.
СВОБОДА НАУКИ
Рудольф Вирхов (1877)
С того момента, когда я получил почетное приглашение нашего председателя, и до самого начала этой встречи я спрашивал себя, могу ли я принять это предложение, оказанное мне и недавно еще г-ну Клебсу*, дать вам краткое изложение последних разработок науки, которой мы занимаемся. Однако я решил сделать это, на сей раз основательно выражая общую потребность, в основном потому, что, как мне кажется, настало время, когда имеют место некоторые противоречия между наукой, как мы ее понимаем, и жизнью в целом, а также потому, что в нашей истории континентальной Европы все ближе и ближе момент, когда духовные судьбы народов, давно разошедшихся очень далеко, скорее всего, будут определены окончательно.
Господа! Я много раз имел возможность встречаться с натуралистами и теперь должен напомнить о драматических события, произошедшие в соседней с нами стране, на другом берегу Рейна (имеется в виду Парижская коммуна 1871 г. - пер.). Эти события, хотя они и кажутся совершенно отличными от наших задач, в конечном итоге все же всегда касаются области спора: определения того, чем занимается сегодня наука и как к этому должно относиться современное государство. Давайте скажем откровенно, ибо мы здесь можем себе это позволить как нигде больше: это вопрос об ультрамонтанстве и ортодоксии, с которым мы постоянно сталкиваемся и который здесь воспринимается столь эмоционально. Лично я с нетерпением жду событий, которые могут произойти у наших соседей в течение ближайших лет. Тем не менее мы уже сейчас можем оглянуться вокруг с некоторой гордостью и с законным спокойствием наблюдать, как дела пойдут дальше. И сегодня, когда мы собрались, чтобы отметить пятидесятую годовщину этого собрания, несомненно стоит вспомнить большие перемены в немецких землях, особенно в Мюнхене, что произошли с тех времен, когда д-р Окен** впервые собрал немецких натуралистов и врачей.
Кратко остановлюсь на двух фактах: их многие знают достаточно, но они достаточно важны, чтобы вспомнить их еще раз. Первый из них - это то, что, когда в 1822 году несколько человек, впервые собравших немецких натуралистов вместе, встретились в Лейпциге, как бы опасно это ни казалось, чтобы провести такую встречу, которая действительно была бы под покровом тайны. Имена тех ее участников, что прибыли из Австрии, стали известны лишь 39 лет спустя, в 1861 году. Второй же факт, который столь трогает нас, когда мы вспоминаем Окена как нашего прославленного учителя - это то, что он был вынужден в итоге оставить Мюнхенский университет и умереть в изгнании в том же швейцарском кантоне, где окончил свою беспокойную и тяжелую жизнь Ульрих фон Гуттен. Господа, горечь изгнания, которое угнетало Окена в последние годы, состояла в том, что он оказался далек от мест, где он мог бы пожертвовать свои лучшие силы на дело, которому пожертвовал всю жизнь. Сегодня это изгнание для нас - черта времени, которое мы преодолели, и пока будет существовать это собрание немецких натуралистов, мы будем с благодарностью помнить имя этого человека, до конца своих дней носившего знак мученика за свободу науки, как и другие, что боролись за эту свободу ради нас.
Теперь, господа, в Германии легко забыть все это, говоря о науке; и, будучи здесь, мы нимало не думаем, что еще всего несколько десятилетий назад сама возможность спокойно и безопасно обсуждать самые сложные проблемы жизни и мира казалась полным переворотом вещей. Конечно, обсуждения первых лет этих собраний заложили достаточную основу того, что сегодняшний Мюнхен - это место, где представители науки могут говорить и их будут слушать с максимальной свободой. Я не мог переоценить это до тех пор, как прочел речь г-на Негели*** после одного доклада, вызвавшего у меня отвращение, и я должен сказать, что мы сможем продвинуться не дальше того, что несомненно сможем обсуждать свободно.
Если бы это был только вопрос наслаждения этим достоянием, то я не стал бы сегодня говорить о таком предмете. Но, господа, есть вещи, о которых следует рассудить, будем ли мы обладать ими так, как сейчас, долго и безопасно. Сегодня мы умеем обсуждать общественно значимые дела и имеем в этом немалый опыт, и есть основания думать, что так и будет впредь. Тем не менее я думаю, что нам нужно не просто приложить усилия, чтобы в обсуждении таких дел участвовали по возможности все, но также спросить себя, что мы должны делать, чтобы поддерживать это положение дел. Господа, сразу скажу, что я имею в виду. Главный результат моих размышлений показывает то, что я здесь в особенности хочу доказать. Я хочу показать не то, что нам сейчас больше не нужно требовать свободы самим, а то, что мы переживаем такой момент, когда нам предстоит столкнуться с особой задачей: через нашу умеренность, через определенное отречение от увлечений и личных мнений создать благоприятный настрой для всей нации, чтобы она не утратила то, чем мы владеем!
Я думаю, нам действительно грозит так опасность, что широкое и неправильное использование свободы, которую нам предоставляют нынешние условия, грозит поставить под угрозу будущее, и я хотел бы предупредить, что мы не вправе осуществлять произвол и навязывать личные мнения за пределами того, что сейчас широко принято во многих областях естествознания. За аргументы в защиту моих предпочтений ручается имя г-на Негели, которое всем, кто прочитаем его труды, свидетельствует о подъеме научных знаний с учетом важных соображений, многие из которых я не могу повторять здесь. Но я также должен подчеркнуть кое-что другое, и я хочу привести вам несколько практических примеров из научного опыта, которые учат, что есть большая разница между тем, что мы знаем в строгом смысле слова, и тем, в отношении чего, на мой взгляд, у нас есть более или менее полная свобода мнений.
Нам говорят, что научная свобода означает не более чем свободу различать те области науки, которые можно считать доктриной, и те, в которых допустимы спекулятивные рассуждения и где можно ставить проблемы, находить новые задачи исследований, формулировать гипотезы, которые лишь предстоит доказать и искать факты, способные лишь с определенной вероятностью заполнить те или иные пробелы наших знаний. Я замечу, однако, что мы не должны сразу делать вывод, что в естествознании существует резкая граница между спекулятивными областями и тем, что действительно достигнуто и освоено в совершенстве. У нас должно быть лишь понимание, что эта граница обычно фиксируется до той степени, что каждый образованный человек должен более-менее осознавать, где она находится и в какой степени от него можно потребовать, чтобы он признал истину то, что узнал. Это, господа, задача, над которой мы работаем сейчас.
Практические вопросы, которые возникают в связи с этим моментом, очевидно, очень велики.. Само собой разумеется, что мы заботимся о том, что должны рассматривать как определенную научную истину, в том числе такую, которая со временем должна быть включена в знания, доступные всему народу. Нация должна, хотя это потребует долгого труда, воспринять это знание, съесть и переварить его, жить и трудиться с ним. Именно в этом и заключается двойная польза, которую наука предлагает народу. С одной стороны, мы видим реальный и огромный прогресс, который происходит в современную эпоху. Паровозы, телеграф, фотография, оптика и так далее - все это в основном основано на том, что люди науки полностью довели до ума, что готово и может использоваться безопасно, и потому мы определенно знаем, что это законченная научная истина, а другие могут работать с ней и создавать такие вещи, о самой возможности которых прежде и не догадывались, но которые могут открыть нам совершенно новый мир и преобразить все состояние нашего общества и государства. Таково материальное значение нашего служения истине; но, с другой стороны, последнее имеет и духовный смысл. Если я даю народу научную истину, которая подтверждена и не оставляет ни малейшего сомнения, я вправе требовать, чтобы каждый убедился в этой истине, последовал ей и принял ее как часть своих воззрений. Поэтому я считаю само собой разумеющимся, что признание таких вещей должно быть общеобязательным. Каждая крупная новость такого рода должна быть заложена в понятия людей и оказать влияние на способ их мышления.
Рассмотрим один очевидный случай - успехи, достигнутые в последние годы в познании устройства человеческого глаза. С тех пор, как были выделены и анатомически изучены его отдельные компоненты, они подвергались все более точному микроскопическому исследованию, пока со временем не удалось постепенно развить понимание строения этих жизненно важных компонентов, ознакомиться с их физиологическими функциями и, наконец, понимание их физических свойств достигло глубины, о которой считанные годы назад наука и не догадывалась. Очевидно, что с каждым шагом такого прогресса должно будет меняться понимание некоторых вещей в оптике, изначально определявшихся именно знанием строения глаза. Мы узнаем все более ясно, как действие света имеет место внутри человеческого тела и какие оно оказывает влияния на глаз - орган более периферический, чем мозг. Мы узнали, что распознание света - это не умственная операция, а физико-химическое явление, которое завершается с помощью определенных жизненных процессов, и что на самом деле мы не видим внешних вещей но образы, созданные нашими глазами. Таким образом, мы смогли предоставить новый момент анализа для понимания наших отношений к внешнему миру и выделить чисто умственную или духовную часть своей природы, чтобы более четко рассмотреть чисто физическую часть При этом определенная часть оптики и одновременно психологии была создана заново почти с нуля. Химия при этом подошла к исследованию важнейших вопросов, которыми она еще не занималась: что распознает свет и цвет, что это за субстанция, как она формируется, разрушается и восстанавливается? Решение этих вопросов дает возможность открыть новую область исследований. Надеюсь, мы скоро что-то сделаем и в техническом ее применении: новые достижения фотографии скоро позволят сделать ее цветной (примитивные цветные снимки создал Д.Максвелл в 1861 г., однако метод разработал лишь парижский физик Г.Липман 30 лет спустя. - Пер.). Так совершается особый прогресс, половина которого лежит в физическом пространстве, а половина - в духовном. Поэтому с каждым истинным прогрессом в познании природы некоторые знания становятся общеобязательными и изменяют не только внешнюю сторону жизни, но и внутренние убеждения людей, и никто е сможет избежать новых знаний или не позволить им работать. Каждый новый кусочек настоящего знания работает в человеке, рождает новые идеи, новые серии мыслей, и никто не может их избежать, в конце концов, хотя бы для того, чтобы соединить высшие свойства разума с естественными процессами и установить отношения между ними.
Но у нас есть другая, гораздо более близкая сторона вещей, требующая практического рассмотрения. По всем немецким землям наша страна озабочена реорганизацией образовательной системы, чтобы создавать, расширять, развивать для нее конкретные формы, которые удастся найти. найти. Закон об образовании в Пруссии стоит на пороге грядущих событий. Во всех германских государствах строят большие школьные здания, создают новые учебные заведения, расширяются университеты, открываются высшие и средние школы. Спрашивается, наконец, каким должно быть основное содержание преподаваемого? Куда должна вести школа? В каких направлениях следует работать образованию? Если сама наука того требовала, мы годами добивались того, чтобы усилить ее влияние в школе, чтобы знания о природе дошли до простых людей, чтобы этот благодарный материал с раннего возраста предлагался молодежи в качестве основы для нового представления о жизни. Но мы должны также отдать себе отчет, действительно ли важно и необходимо то, что мы объясняем, о чем мы можем просить и чего хотим требовать. Когда г-н Геккель**** говорит, что у педагогов следует спросить, преподают ли они теорию филогенеза и клеточной души как основы всего развития живых существ от низших классов органического царства до человека, и признают ли они самозарождение, то, на мой взгляд, это просто отмазка от более насущных задач. Если мы уверенно считаем новое учение о наследственности правильным, тогда мы вправе требовать: да, школа должна учить ему. Но если это учение само считает себя совершенно революционным и обязательным для любого ума, то оно по сути создает какую-то новую религию, которая не совсем вписывается в школьное расписание! Так что все же это такое: настоящее откровение, о котором образованию опасно молчать, или людская традиция? В итоге же самые большие и значительные результаты, достигнутые в наших представлениях о мире в XIX столетии, ставятся под вопрос и отдаются на усмотрение педагогов. Да, господа, если мы хотим добиться самого сложного, на самом деле совсем не будет практиковаться многое другое. Предположим, каждый учитель должен будет впитать учение Геккеля; он будет учить ему даже не по своей воле. Что ему придется делать со всем прочим? Ему придется притворяться что он сосредоточился на новом, и самым вопиющим образом лишать учеников важнейших знаний, чтобы они не догадались, что он не считает филогенез твердо установленным непререкаемым фактом, а сочли, что он точно знает, каково происхождение человека и всего остального. Даже если он не знает, откуда и куда все идет, он должен добиться того, чтобы ему поверили, что огромные промежутки времени создают непрерывное развитие.
Итак, на самом деле не нужно прилагать особых усилий, чтобы внедрить теорию происхождения в учебный план; если она верна, это произойдет само по себе. Мы не должны забывать, господа, что даже если я говорю об этом с некоторой робостью, на деле мы все имеем здесь уверенность тысячекратно большую. В отличие от преобладающей доктрины о развитии органической жизни из неорганического вещества я всегда исходил из того, что каждая клетка происходит от клетки, и изначально делал это с особым вниманием к медицине и организму человека. Я также замечу, что я в обоих отношениях даже сегодня считаю это утверждение абсолютно правильным. Когда я впервые заявил, что всякая клетка происходит от клетки, мне не хватало многого, чтобы использовать это утверждение в понимании организма, для чего я его и создавал, а тем более чтобы расширить его за пределы органической жизни и сделать значимым для всей вселенной. Я получал восторженные отклики из всей Европы и Америки от людей, которые хотели распространить клеточную теорию на всю астрономию и геологию - хотя я считал невозможным что-то, что имеет решающее значение для жизни органической природы на земле, относить к звездам, хотя они также круглые тела, составляющие группы и играющие на небосводе роль, аналогичную роли клеток нашего тела. Я не могу сказать, что такие идеи высказывали глупцы; скорее это были образованные люди, которые долго учились, дошли наконец до проблем астрономии и не смогли понять, что целесообразность небесных явлений должна быть обоснована другим способом, нежели целесообразность организации человеческого тела, и в конце концов пришли к выводу, что небеса и весь мир должны составлять правильно устроенный организм, в основе которого не может лежать иной принцип, кроме клеточного.
Я упоминаю это, просто чтобы показать вам, как по мере разрастания масштаба теории наши утверждения могут вернуться к нам в самой нелепой, способной ужаснуть нас форме. А теперь представим, как может подобный взгляд уже сегодня сработать в голове социалиста! Да, господа, некоторым это может показаться смешным, но это очень серьезно, и я хочу надеяться, что теория происхождения может не принести нам всего того ужаса, что подобные теории действительно принесли в соседней стране. В конце концов, всякую теорию, если проводить ее последовательно, можно довести до крайностей, и то, что социализм уже этим занялся, надеюсь, не ускользнуло от вас. Мы должны прояснить это вполне. Тем не менее, как бы это ни было опасно, и даже если социалисты реально столь плохи, как хотят себя представить, я говорю: в тот момент, когда мы убедимся, что теория происхождения вполне надежно установлена, так что мы можем поклясться, что она верна - мы должны будем без колебаний нести ее в жизнь, объясняя не только каждому образованному человеку, но и каждому ребенку, чтобы в дальнейшем она составляла основу всего нашего мировоззрения, общества и государства как твердое, научно подтвержденное учение. Я считаю это необходимым.
Я не буду уклоняться от упреков, ибо к моему изумлению, пока я отсутствовал в Пруссии, мое утверждение о недостаточности нашего знания подняло много шума в моем прусском отечестве. Как ни странно, одна из наших вроде бы либеральных газет подняла вопрос, не наносит ли распространение "полузнания" большой моральный ущерб вообще и социализму в частности. Поэтому я хочу именно здесь, посреди собрания естествоиспытателей прямо сказать, что все человеческое знание фрагментарно. Мы все называем себя учеными-естественниками, но владеем лишь некоторыми частями естествознания. Никто из нас не может, ступив сюда, на равных правах представлять любую из дисциплин и участвовать в обсуждениях по каждой из них. Напротив, мы настолько ценим отдельных ученых потому, что каждый из них много работал в определенном, конкретном направлении. Во всех остальных сферах мы имеем лишь "полузнание". Если бы мы могли достичь того, чтобы распространить такое знание больше, то мы могли бы сделать, по крайней мере, большинство образованных людей сведущими, насколько это возможно, в основных направлениях, которые разрабатывают отдельные дисциплины естествознания, чтобы иметь возможность следить за развитием этих дисциплин, и даже если они не смогут уяснить для себя совокупность всех данных, все же у них возникнет некоторое целостное знание. Вряд ли мы продвинемся дальше.
Одно время я попытался изучить химию, приобрел серьезные знания по ней и работал в лаборатории. Я чувствовал бы себя совершенно не на своем месте, если бы мне пришлось организовывать химические конференции и обсуждать современную химию по разным направлениям. Тем не менее я считаю, что не зря потратил время, чтобы новые открытия в химии не были для меня темным лесом. И все же, если я захочу разобраться в них, мне потребуется не только использовать некогда понятое, но и приобрести новые знания. Единственное, что меня может украшать - это знание своего невежества. Самое главное, что я точно знаю - это что я не разбираюсь в химии всерьез. Не зная этого, я всегда качался бы взад и вперед. И если я хорошо знаю то, чего я не знаю, я говорю себе каждый раз, когда я вынужден начать делать то, что для меня еще закрыто: "Мне нужно снова начать учиться и постичь многое заново, как тому, кто лишь вступает в науку".
Большая ошибка, которая становится очевидна для многих образованных людей, состоит в том, что в наше время, с огромным объемом естественных наук и при неисчерпаемом изобилии конкретных предметов, никто не может знать всего детально. Но можно освоить основы наук достаточно, чтобы иметь ясное представление о науке как целом и о пробелах в ней, чтобы знать точно, что всякий раз, когда вы сталкиваетесь с разрывом в знании, вы сможете сказать себе, что входите в то, чего не знаете. Вот чего мы должны добиться. Если бы каждый мог понять это в достаточной мере, стукнуть себя по затылку и признать, что в его силах сделать лишь очень общие выводы по большей части доступного ему материала, а не постичь его детально! Легко сказать: «клетка состоит из мелких частиц, и их мы называем пластидами; но они состоят из углерода, водорода, кислорода и азота и наделены особой душой, которая есть продукт или сумма сил, которыми обладают атомы". Возможно, это так; я не могу судить точно. Это одна из вещей, которые мне пока что недоступны. Я чувствую себя здесь лодочником, натолкнувшимся на мель в тумане, протяженность которой превышает видимость. Но я вправе сказать: пока вы не объясните, как свойства этих элементов определяют психическое, я не смогу понять, как "душа" возникает из их суммы, и я не могу признать, что мы должны внести учение о клеточной душе в школу или требовать его признания от собраний ученых как истины, с которой можно работать логически и основывать на ней свое мировоззрение. На самом деле мы и не вправе этого требовать. Более того, прежде чем мы объявим такие выводы, как бы они ни формулировались, достижением современной науки, мы должны будем провести целый ряд серьезных исследований. И мы не можем требовать от педагогов, чтобы они учили этому. Это, господа, обычная скромность, которая, на мой взгляд, необходима так же, как и тогда, когда нужно принять решение о дальнейшем исследовании. Мы ни на минуту не спорим, что будь это учение о клеточной или пластидной душе действительно верным, к нему можно было бы отнестись иначе, но в этом можно убедиться лишь после долгой серии действительно серьезных исследований. В естественных науках есть немало случаев, на которых мы можем показать, как решение определенных проблем было надолго приостановлено, прежде чем оно стало реальным. Если найденное в итоге решение было предвидено столетия назад, отсюда не следует, что в те времена, когда оно было лишь догадкой или предположением, его можно было преподавать как научно установленный факт.
Г-н Клебс недавно обсуждал Contagium animatum, т.е. идею, что инфекция распространяется через живые существа, которые и являются причиной болезни (Речь о дискуссии, практически одновременной с открытиями Р.Коха в 1876-1879 гг.- Пер.).. Истоки этой доктрины теряются в глубинах Средневековья. Мы получили это понятие от наших предков, и уже они четко выделяли его. У нас есть отдельные работы того времени, которые сделали Contagium animatum научной доктриной, с такой же уверенностью, с такими же рассуждениями, как сейчас защищают душу клеток. Тем не менее живых существ, являющихся причинами болезней, не могли найти очень долго. Их не обнаружили ни в XVI, ни в XVII, ни в XVIII веках. В XIX веке стали убеждаться, что их действительно можно найти. Зоология и ботаника внесли в это свой вклад; мы познакомились с животными и растениями, которые содержат и вызывают инфекции. Часть учения об инфекции эти открытия вернули почти к теориям XVI века; одну из теорий вы могли найти в лекции г-на Клебса, но это далеко еще не конец спора. Независимо от того, сколько было мнений на этот счет, общая тенденция принять старую доктрину о болезнетворной жизни после ряда новых появилась после того, как мы распознали сибирскую язву и дифтерию как болезни, вызванные определенными микроорганизмами. Однако пока нельзя говорить о том, что все инфекции имеют жизнь своей причиной. Мы видим, однако, что доктрина, которая была создана в XVI веке и с тех пор вновь и вновь упрямо появлялась в воображении людей, наконец, со второго десятилетия XIX века постепенно приобретает все больше и больше положительных свидетельств в пользу ее правильности. Можно было подумать, что если мы должны работать в направлении индуктивного расширения наших знаний, разумно будет представить себе, что все инфекции и миазмы одушевлены. Господа, я нахожу этот взгляд весьма вероятным. Даже те исследователи, которые не считали их таковыми, всегда говорили, что они очень близки к живым существам, имеют в себе свойства, которые мы наблюдаем лишь в живых существах, ибо они размножаются, они воспроизводят себя в особых обстоятельствах; они выглядят как настоящие органические тела. Но тем не менее наука справедливо ждет, пока не будут предоставлены доказательства наличия вызывающих инфекции организмов. И поэтому даже сейчас осторожность требует сдержанности.
Мы не должны забывать, что история наших знаний представляет нам множество фактов того, как очень родственные явления объяснялись очень разными способами. Когда стал известен процесс брожения на особых грибках, было на самом деле резонно объяснять по типу брожения многие взаимосвязанные процессы каталитического характера, которые часто встречаются в организмах человека и животных. Фактически не было недостатка в учениях, представляющих все пищеварение как ферментный процесс, сходный с брожением, опосредованным грибками. Теперь мы знаем, что пищеварительные соки не имеют никакого отношения к грибам. Поскольку они обладают каталитическими свойствами, мы уверены, что их активные вещества - это химические вещества, которые можно выделить и изолировать от всякого взаимодействия с живыми телами. Если человеческая слюна способна быстро превратить в сахаристые вещества хлеб, который мы жуем, это значит, что у нас во рту нет никаких грибков и нет брожения, но есть химические вещества, которые действуют на окружающую их среду способом, сходным с действием грибков. Итак, мы видим, что есть два процесса, очень сходных друг с другом, но протекающих по-разному - ферментация на грибках и то, что происходит в пищеварительном тракте человека; один и тот же процесс в одном случае может быть связан с определенным живым организмом, в другом совершается без него, просто за счет выделения химических веществ.
Я думаю, было бы большим несчастьем не провести аналогий с этим случае, чтобы выяснить, действительно ли идея, предпосылки которой представляются наиболее правдоподобными, на самом деле оправдана. В связи с этим хочу напомнить, что в истории инфекционных болезней были случаи, несомненно представлявшие такое положение дел. Мой друг г-н Клебс, возможно, простит меня, если я и сейчас скажу, что, хотя доктрина заражения через грибы приобрела новые аргументы, я буду настаивать на том, что допускаю лишь те случаи, которые были доказаны, и отрицаю остальные инфекционные грибки, пока они на самом деле не обнаружены. Среди инфекций иногда выделяется определенная группа, которая считается возникающей из органических ядов, сходных с наиболее известным змеиным. Если сравнить этот вид отравления с теми видами, которые мы обычно находим заразными (инфекция как таковая не означает ничего, кроме отравления), надо признать, что между обоими случаями присутствуют большие аналогии. Нет ничего противоречивого в предположении, что те же эффекты и изменения в различных органах, которые производит укус змеи, могут возникнуть, если в тело человека проникают грибки. На самом деле мы знаем определенные процессы, которые создают очень похожие явления, и резонно предположить, что некоторые формы отравления укусом змеи и некоторые формы септической инфекции очень сходны. одно яйцо за другим. И все же у нас нет ни малейших причин подозревать, что укус змеи вносит инфекцию, тогда как в септических процессах мы признаем именно это явление.
История нашего естествознания имеет множество примеров того, как мы все ближе и ближе подходим к самому строгому доказательству наших утверждений и в итоге наступает предел, на котором мы действительно можем их доказать, и мы не заходим так далеко по пути индукции, чтобы доктрины, которые доказаны только для одного или нескольких случаев, можно было без лишних слов расширять неограниченно. Нет оснований считать, что такое ограничение обнаруживается только в области эволюционной истории. Вопрос об изначальном происхождении органических существ, который также образует отправную точку дарвинизма, очень древний; на самом деле мы не знаем, кто впервые попытался решить его. Но если мы обратимся к старому популярному учению, ожидающему, что всевозможные живые существа, растения и даже животные, могут при определенных обстоятельствах произойти из неживого, - мы должны в то же время помнить, что известное учение об Generatio aequivoca, эпигенезе, с этим тесно связано, и что эта связь есть в мышлении большинства образованных людей (например, У.Харви (Гарвея, 1578-1657) - Пер.). Теперь, с появлением дарвинизма, учение об изначальном происхождении живого из неживого возобновилось и я не могу отрицать, что есть что-то очень соблазнительное в этом заключении из данной теории, ибо после проведения длинной линии от простейших до высших организмов, включая человека, эта линия вполне может стремиться к тому, чтобы соединиться с неорганическим миром. Это соответствует также стремлению к обобщению, которое по человечески настолько понятно, что присутствует в спекуляциях всех времен начиная с самых древних народов. Неизбежна мысль, что не нужно отделять органический мир от целого как нечто особое, скорее важно убедиться в его связи со всем остальным. Эта мысль подкрепляется тем, что, попросту говоря, именно особенности связей атомов углерода, которые мы продолжаем устанавливать в настоящее время. привели при особых обстоятельствах к тому, что первая клетка в принципе стала возможной. Однако вопреки этому следует подчеркнуть, что все настоящие знания о жизненных процессах шли противоположным путем. Мы датируем начало нашего реального познания развития высших организмов тем днем, когда Харви произнес знаменитую фразу: omne vivum ex ovo, все живое из яйца*****. Эта фраза, как мы знаем теперь, в общем смысле неверна; мы не можем признать ее обоснованной, ибо мы знаем, что репродукция во многих случаях осуществляется без яйца. От идей Харви отказался наш знаменитый друг Зибольд******, создавший учение о партеногенезе и признавший целую серию дополнительных ограничений, которые показали, что постулат о яйце в целом неверен. Тем не менее было бы неблагодарностью высшей марки, если бы мы не признали, что в свое время утверждение Харви об эпигенезе было огромным прогрессом, которого добилась наука в этой области. Впоследствии было изучено множество новых форм, в которых осуществляется воспроизводство различных видов живых существ, возникают новые организмы, которыми непосредственно происходит развитие и смена поколений. Все эти опыты и достижения, включая открытие партеногенеза, привели нас к тому, что мы смогли отказаться от единой схемы зарождения органических существ. Мы не можем больше свести множество эмпирических утверждений к одному выводу; у нас нет единого утверждения, в рамках которого мы могли бы потребовать признать истину о том, как зарождается жизнь. (Нет его и в 2020-е гг., лишь экзотическая пока квантовая биология позволяет на что-то надеяться. - Пер.).
Также Generatio aequivoca, тезис, с которым так часто сражаются и он так часто опровергается, таков, что тем не менее мы снова и снова сталкиваемся с ним. Конечно, не известно ни одного положительного факта, который указывал бы на то, что когда-либо имело место зарождение aequivoca, что когда-либо существовало самопроизвольное зарождение и неорганические вещества, даже углеродистые, сами превратились бы в живой организм. Тем не менее я признаю, что если мы хотим объяснить, как первое органическое существо могло развиться само по себе, нам ничего не остается, кроме как вернуться к идее самозарождения. Если я не придерживаюсь буквального взгляда на творение, не считаю, что Творец просто взял ком земли и вдохнул в нее дыхание жизни, то я должен понимать ее возникновение в смысле самозарождения; ничего другого здесь не остается. (НЕВЕРНО в рамках еще не существовавшей в 1877 г. квантовой физики: процесс творения совершенно не обязательно должен начинаться на биохимическом уровне, этого не предполагают в. т.ч. смыслы и метафоры ВЗ! - Пер.).Если вы не принимаете творение вовсе, это значит, что вы сразу переходите к следующему тезису и верите в самозарождение. Но у нас нет фактических доказательств этого процесса; никто никогда не наблюдал, как он происходит, и если кто-то скажет обратное, то его осмеют натуралисты, а отнюдь не богословы.
Господа, я довожу это до вас столь беспристрастно, чтобы у нас появился тот верный свет, который бывает так необходим. Нет смысла брать оружие, чтобы бороться против того, что ни в какие ворота не лезет. Я просто теоретически обосновываю те рамки, которые я должен признать. Если мне нужна конкретная формулировка, значит, я хочу иметь целостное мировоззрение, которое должно сделать выбор: либо самозарождение в том или ином смысле, либо креационизм; ничего третьего быть не может. Если мы открыто скажем об этом, то сможем признать, что натуралисты не питают особой симпатии к Generatio aequivoca. Возможно, если бы они это доказали, было бы не так плохо; но мы должны признать, что это еще не доказано. Доказательства все еще отсутствуют. Если какое-нибудь доказательство окажется успешным, мы ему подчинимся. Но даже тогда была бы установлена лишь степень допустимости самозарождения. Мы должны будем продолжать исследование спокойно, потому что никто не подумает, что спонтанное зарождение имеет значение для совокупности всех органических существ. Возможно, это понятие определенно применимо только к одному какому-либо типу низших существ. Я думаю, у нас есть время дождаться доказательств. Если мы сетуем на то, что в последнее время найти определенных свидетельств в пользу перехода от неорганического к органическому миру среди низших форм жизни так и не удалось, то представляется вдвойне сомнительным требовать, чтобы столь сомнительное учение о происхождении жизни легло в основу всех наших понятий о ней. Я могу предположить, что история с батибием известна почти всем образованным людям. После этого надежда продемонстрировать самозарождение в наше время пошла ко дну*******.
Итак, я думаю, что, дойдя до предполагаемой точки связи между органическим и неорганическим, мы должны честно признать, что по сути мы ничего об этом не знаем.. Мы не должны принимать наши предположения за уверенность и не можем представлять нашу проблему как доктрину; это не принесет никакой пользы. Будет гораздо безопаснее и даст гораздо больше для прогресса знания, если мы пересмотрим старую, но оригинальную доктрину по частям, и свяжем старым, хорошо известным аналитическим способом органические и неорганические вещи, вместо того чтобы поспешить синтетически соединять их.
Нет, господа, в науке ничего нет опаснее, ничто не имеет такого вредного развития и так не портит общественное мнение, как преждевременный синтез. Подчеркивая это, я хочу указать, как пострадал наш отец-основатель Окен в глазах не только современников, но и следующего поколения - поскольку он был одним из тех, кто предпочитал синтез в самом широком смысле слова предоставлению доступа к своим идеям в рамках строгого метода. Господа, давайте возьмем пример с натурфилософов; давайте не будем забывать, что иногда, когда это происходит на глазах у многих, появляется учение, которое оказывается более безопасным, аргументированным, надежным, чем те понятия, что предъявляют претензии к общему пониманию действительности, но оказываются ошибочными в своих основных характеристиках или в существенных принципах, и тогда многие, смущаясь их деспотизмом, теряют доверие к научному знанию вообще. Потом начинаются упреки: вы сами не уверены; ваше учение, которое сегодня называется истиной, завтра будет ложью; как вы можете требовать, чтобы о вашей науке все были осведомлены и все ей подчинялись? По своему опыту я знаю, что если мы хотим по-прежнему добиваться общего внимания, нам необходимо противостоять искушению выдвинуть на передний план наши догадки или умозрительные теоретические построения, чтобы они могли считаться фундаментом, на котором мы строим остальное мировоззрение.
Если то, что я сказал ранее, верно, то "полузнание" - до известной степени свойство всех натуралистов, и оно состоит в том, что во многих, а может быть, и в большинстве отраслей науки естествоиспытатели осведомлены лишь отчасти, и при этом, как я уже сказал, истинный натуралист отличается тем, что он ясно знает границу между своими знаниями и невежеством. Как видите, господа, наши претензии к остальной публике нужно ограничивать требованием того, что каждый исследователь может знать в его направлении, в своей дисциплине как надежное, и лишь то, что может представлять собой истину, зафиксированную разными дисциплинами, может быть принято обществом.
В этом разграничении наших знаний мы должны напомнить самим себе, что то, что обычно называют естествознанием, включает, как и все другие знания в мире, три разные вещи. Обычно различают лишь объективное и субъективное знание; мы же видим, что между ними все еще есть некая центральная часть, а именно вера, которая тоже существует в науке, только здесь она касается вещей, отличных от религиозных убеждений. Мое мнение таково: прискорбно, что понятие веры столь связывается с церковью, что его почти невозможно использовать в нецерковных делах без того, чтобы оказаться непонятым. На самом деле и в знании есть определенная сфера веры, в которой человек воспринимает истинность чего-либо не через строгие доказательства, а по традиции тех аргументов, которые уже есть. Этот подход не просто схож с церковным. Напротив, я хочу сразу заметить - и этот мой взгляд тоже не противоречит церковному - что в церкви преподается не одна вера, но церковные учения имеют свою цель и свою субъективную сторону. Ни одна церковь не может избежать развития по трем указанным направлениям: наряду со средней, но очень широкой областью веры есть, с одной стороны, определенные объективные исторические факты, а с другой - примешиваются весьма субъективные и даже фантастические идеи. В этом смысле церковное и научное воззрения развиваются почти одинаково. Это происходит так потому, что человеческий разум однороден и метод, который он использует в какой-то одной области, он в конечном итоге использует и в остальных. Но вы должны всегда четко понимать, как далеко идет каждая истина из обозначенных в отдельных областях. Итак, в церковной жизни - чтобы было это проще представить - есть собственно догма, так называемая положительная вера, о которой я не буду здесь распространяться. разговаривать. Но у каждой церкви есть и своя историческая теология. Она говорит о том, что произошло в ее истории. Эта историческая правда не становится простой традицией, но выступает в качестве объективной истины с определенными доказательствами. Это касается христианской религии, а также справедливо для турок, евреев, буддистов. Кроме того, с другой стороны, мы встречаемся с некоторыми проявлениями субъективизма, к которым относятся личные видения, сны, воображение и т.п. Некоторые религии продвигают эти личные проявления или дают им спокойно существовать рядом с признанным вероучением, другие отталкивают их как ереси или относятся снисходительно, считая, что великому потоку признанной церкви они уступают по существу.
У нас в естествознании дело обстоит по сути так же. У нас тоже есть набор догм, и есть множество объективных фактов и субъективных доктрин. В итоге наша задача очень сложна. Мы всегда стремимся в первую очередь ослабить догматический поток. Основная задача, которую наука решала веками, всегда состояла в укреплении ее собственного основания. С одной стороны, в науке есть определенные факты, принимаемые с полным убеждением в их доказанности, но в ней также есть и мнения, и подлинная научная сокровищница всегда больше догмы и расширяется за счет того, что в нее возводят. На самом деле, если бы мы могли всерьез воспользоваться множеством догадок натурфилософии, не востребованных с конца истекшего века, в науке произошла бы невероятная революция.
Ни в какой науке это не заметно так, как в медицине, потому что это единственная наука, которая имеет непрерывную историю почти в 3000 лет. Мы уверены, что большинство патриархов медицины просто придерживались догматизированных течений. Это было внедрено столь сильно, что в раннем средневековье даже католическая церковь приняла для себя эти течения и язычник Гален в ту пору на самом деле приравнивался чуть ли не к отцам церкви. Медицинская догма античности дошла до времен Реформации, и Везалий и Парацельс практически одновременно с Лютером сделали первые серьезные попытки ограничить ее влияние. Новые идеи врезались в догматический поток, почти заглушили его и оставили ему лишь небольшой канал. После XVI века этот канал становился все уже и уже, пока не заглох почти совсем, будучи оставлен для особых случаев. "Так проходит земная слава".
30 лет назад люди еще говорили о методе Гиппократа как о чем-то настолько возвышенном и значимом, что трудно было представить нечто более священное. В настоящее время - скажем прямо - этот метод уничтожен почти до корней. Для современного врача не будет похвалой, если сказать, что он все еще делает то, что делал Гиппократ. Даже если сравнить современную медицину с медициной 1800 года, а это по странному совпадению был переломный год для медицины, то каждый убедится, насколько изменилась медицинская наука за последние 70 лет. В то время появилась великая парижская школа, и гений наших соседей вправе похвалиться тем, что он сумел за столь краткое время заложить основу совершенно новых медицинских знаний.. Если мы теперь будем использовать медицину в более широком диапазоне развития объективных знаний, мы никогда не сможем забыть, что французы были тогда такими же первопроходцами, как немцы в Средние века.
На этих примерах я хотел вкратце показать вам, как меняются методы и богатство знаний. Я убежден, что в медицине уже в конце этого века останется лишь небольшой остаток старого потока догм, своего рода дренаж идей, а то, что еще сейчас считается объективным, будет записано в устаревшие догмы. Возможно, еще останутся субъективные мнения, и некоторые будут продолжать лелеять прекрасные мечты. Область объективных фактов в медицине постепенно растет, но все еще остается множество второстепенных областей, и для тех, кто хочет спекулировать на эти темы, изобилие возможностей предоставляется ежедневно. Эти возможности следует честно использовать. Многие книги остались бы ненаписанными, если бы писать можно было только об объективных вещах. Но субъективная потребность все еще настолько велика, что я верю, что ее нужно поддерживать, и то, что для нашей текущей медицинской литературы такая возможность почти отсутствует, возникают трудности и для объективной стороны.
Если мы сейчас уже не учим в основном догме, то я думаю, что для нас допустимо рассматривать существенные предметы критически. Сегодня я уже один из старейших профессоров медицины, я преподаю свою науку более 30 лет и могу сказать, что эти 30 лет я честно трудился над тем, чтобы собрать как можно больше субъективных выводов и довести некоторые из них до состояния объективных фактов. Тем не менее я честно признаю, что не могу быть вполне свободным от субъективного. С каждым годом я снова и снова убеждаюсь, что даже там, где мне казалось, что царит объективная истина, еще сохранилось множество субъективных представлений. Я не пойду так далеко, чтобы выдвинуть представляющееся бесчеловечным требование, что их надо искоренить вовсе, но я говорю, что мы должны поставить перед собой задачу расширить как можно больше дискуссионную область знаний, которые нужно развивать и передавать, и мы не должны стесняться снова стать учениками тогда, когда мы вынуждены сказать: да, это мое мнение, моя идея, моя теория, мои, возможно, домыслы.
Но мы можем делать это, только будучи рядом с такими же образованными людьми. Мы не можем принести этот метод в школу, и мы не можем сказать каждому рабочему или фермеру: вот это мы знаем, а это на самом деле только предполагаем. Напротив, мы часто убеждаемся, что знаем не так много. Нельзя смешивать такие вещи и вставлять в единую структуру то, что мы знаем как существенное, и то, что мы предполагаем среди мелочей. Чем больше мы работаем в науке и живем наукой, тем больше мы должны воздерживаться от людских домыслов, и это значит - что я хочу особо подчеркнуть здесь - мы не можем нести в умы учителей и школьников то, о чем мы только догадываемся. Конечно, мы не можем нести только сырые факты - это тоже не работает. Их нужно привести в порядок. Но мы не должны расширять этот порядок за пределы того, что действительно необходимо.
Меня обвиняют в том, что я просто следую д-ру Негели. Это, безусловно, самый серьезный человек, и - вы увидите это, когда прочтете его лекцию - он абсолютно философски обсуждает трудные вопросы, с которыми он сталкивается с тех пор, как выбрал тему своей лекции. Тем не менее он сделал шаг, который я считаю чрезвычайно опасным. Ибо он сделал в другом направлении то же самое, чего достигает Generatio aequivoca. Он требует, чтобы сфера психического не просто расширилась от животных до растений, но в конечном итоге мы должны оставить пределы органического и перенести в неорганический мир наши понятия о характере психических процессов. Этот способ мышления великих философов вполне естествен. Если кто-то, в полной мере связанный с духовными событиями, хочет привнести их с собой в остальной мир, то он непременно придет к тому, что сначала увидит психические явления, как они есть в человеке и высокоорганизованных животных, в животных низших, потом душу получат растения, дальше начнут чувствовать и мыслить клетки и, наконец, философ дойдет до атомов, которые ненавидят или любят, ищут других или бегут друг от друга. Все это звучит превосходно, очень красиво и в конечном итоге может оказаться правдой. Но действительно ли мы должны отсюда сделать вывод, что наука нуждается в расширении психических процессов за пределы того круга живых тел, где мы их реально наблюдаем? Я не против того, что атомы, например углерода, тоже имеют душу, или что они сообщают ее пластидам, но я не понимаю, что знание об этом может мне дать (а как насчет сознания? - Пер.).. Оно кажется игрой слов. Если я применяю такие понятия, как притяжение и отталкивание, к психическим и духовным явлениям, то я вношу психику в такой контекст, где она просто перестает быть психикой. Кто-то стремится объяснить и процессы, происходящие в человеческом уме, чистой химией, но я не вижу смысла эти области смешивать. Скорее у нас есть задача связать их там, где мы выясняем, что связь действительно есть. И, как я всегда подчеркивал, в первую очередь имеет смысл не искать переход от неорганического к органическому, а скорее зафиксировать противопоставление того и другого и выяснить различия между ними. Я не только утверждаю, что это полезно, у меня есть самая твердая убежденность, что мы не продвинемся дальше, если не будем определять психические процессы как действительно психические, вместо того чтобы начать усваивать их явлениям, которые могут их содержать таким образом, который не видим, не ощутим и никак не распознаваем в качестве психического. Для нас вся сумма психических процессов появляется у части животных, а не у всех живых существ и даже не у всех животных. Говорить о психике низших животных нет оснований; мы находим ее в высших и только в них (? - Пер.).
Теперь я хочу сказать, что можно найти определенные градации, определенные постепенные переходы и точки, где человек переходит от умственных процессов к процессам просто физической природы. Я не утверждаю, что нам никогда не удастся найти непосредственные связи психического с физическим. Я говорю лишь, что сейчас у нас нет возможности ввести эти возможные связи как научный постулат, и я определенно должен возражать против преждевременного расширения наших доктрин, ибо это вводит псевдопроблемы, к которым приходится возвращаться снова и снова, когда эта тема выходит на передний план. Мы должны строго различать то, чему мы должны учить, и то, что мы хотим исследовать. То, что мы изучаем - это проблемы. Нам не нужно держать их при себе; мы рассказываем о них миру и говорим, в чем состоят загадки, к разрешению которых мы стремимся. Колумб, когда он намеревался открыть путь в Индию, не делал из этого открытия, но в итоге он нашел не Индию, а Америку. Для нас подобные ситуации вовсе не редкость. Мы начинаем исследование с проблем, которые находим сравнительно легко объяснимыми, и в конце концов, мы находим нечто совершенно иное, к чему не были готовы. Исследование таких проблем, которые влияют на жизнь в целом, может представлять интерес для всего народа, но никого нельзя запутывать ими. У нас есть свобода исследования. Но то, что пока проблема, не должно становиться новым предметом публичного обучения. Если мы учим, мы должны придерживаться тех не очень больших, но в то же время очень серьезных областей, что мы действительно освоили.
Господа! Та наша позиция, которая известна в остальном мире, свидетельствует, что мы можем бороться с нашими противниками и победить их. Но любая наша попытка превратить проблемы в доктрины, возвести наши догадки в основы обучения, и в особенности попытки просто свергнуть церковь и ее учение и без лишних слов заменить их религией эволюции - такие попытки должны потерпеть неудачу. После ряда неудач они просто умрут, но при этом поставят в опасное положение уже не наши домыслы, а науку как таковую.
Итак, господа, давайте будем умеренны, давайте честно и скромно признаемся перед народом, что даже самые дорогие нам проблемы для нас - это только проблемы, и мы должны много раз сказать себе, прежде чем они станут общеизвестны: это еще не есть надежная, установленная истина. Мы должны быть готовы к тому, что может быть иначе; мы лишь на мгновение можем допустить, что все так и есть. Позвольте мне пояснить это одним примером. Сегодня есть несколько натуралистов, которые не согласны отождествить человека с остальным животным царством и видеть его предка в обезьяне, как это теперь допускает д-р Фохт, считая, что он нашел переходное звено********. Я открыто признаю, что наука этого вывода не жаждет. Я лично вполне к этому готов и не стал бы удивляться или ужасаться, если бы были представлены предки человека и среди других позвоночных. Вы знаете, сейчас я предпочитаю заниматься антропологией, но я должен объяснить: каждый реальный шаг вперед, который мы делаем в области доисторической антропологии, на самом деле далек от доказательства этой связи. Антропология сейчас изучает вопрос об ископаемом человеке. От человека настоящего «периода творения» мы подошли к четвертичному периоду, к тому времени, о котором Кювье еще утверждал с величайшей уверенностью, что человека в то время вообще не существовало. Сегодня четвертичный человек уже не проблема, а общепризнанный факт. С другой стороны, третичный человек - по общему признанию проблема, которая уже является предметом обсуждения. Это уже предмет спорный, хотя я полагаю, что признать существование человека в третичный период вполне разумно. Мы теперь не просто рассуждаем об этом, а, скорее, мы спорим о некоторых вещах, можно их распознать в определенную эпоху или нет. Однажды после рассмотрения объективных материальных доказательств для того, чтобы счесть их достаточными или нет, мы ответим на этот вопрос. Даже явно церковные люди, как аббат Буржуа, считают, что человек существовал в третичном периоде. Для нас, несколько более критических натур, третичный человек - все еще проблема, но мы должны признать это чем-то, что можно обсудить как проблему. Поэтому давайте пока останемся с четвертичным человеком как с тем, что мы действительно нашли. Если в этом периоде есть ископаемые люди, которые реально являются нашими предками, то ближе по времени мы найдем уже тех, кто явно ближе к нам.
Десять лет назад, найдя череп в торфе или в старой пещере, мы считали его хорошим образцом древнейшего человека, недалеко ушедшего от обезьяны. Сегодня эти места оказываются целыми респектабельными обществами: размеры таких голов таковы, что иметь их сочли бы за честь многие ныне живущие. Конечно, от наших французских соседей мы слышим предупреждения, что мы немного уясним из этих материалов: возможно, объем нервных тканей этих людей был гораздо меньше, чем кажется, да и само вещество мозга, несмотря на его размер, примитивнее нашего. Есть разные точки зрения на это развитие, но многие из них столь слабы, что подходят лишь для светской беседы. На самом деле мы должны признать, что у нас нет ископаемого типа человека с самым низким развитием. Даже если мы соберем вместе все ископаемые останки, известные на сегодня, и поместим их параллельно со скелетами людей нашего времени, мы определенно сможем сказать лишь то, что многие сегодняшние люди ниже ростом, чем ископаемые. Я сомневаюсь, что наши скелеты сохранят люди, которых будет отделять от нас столько времени, сколько нас от четвертичного периода. Часто выводы о природе вида делают по единственному ископаемому объекту, когда большинство остальных не найдено. Я не хочу так делать. Я не хочу сказать, что вся порода бывает так же хороша, как те несколько черепов, которые остались. Но я должен сказать: любой ископаемый череп обезьяны или человека, который был найден, никогда не даст исчерпывающих сведений. Любое увеличение материальных свидетельств позволяет нам развивать постановку проблемы дальше. Теперь уже нельзя отбрасывать вопрос, было ли на Земле особое место, где жили высшие люди. Возможно, мы обнаружим необычные вещи, как открытие в Северной Америке останков лошади в тех местах, где, как считалось, лошадь полностью исчезла очень надолго. Когда Америка была открыта, лошадей в ней не было. Так же, возможно, со временем обнаружится, что люди с очень высоким развитием существовали в Атлантиде, Лемурии или других местах, сегодня еще не открытых. На самом деле нам еще предстоит выяснить границу между человеком и миром обезьян. Пока мы не найдем ее, мы не будем четко знать, произошел человек от обезьяны или от других животных, и мы не вправе учить этому общество. Мы можем воспринимать это лишь как научную проблему, независимо от того, насколько правдоподобно и близко ее решение.
Однако, судя по опыту прошлого, нам следует иметь в виду, что, по всей вероятности, мы живем не в такое время, когда мы не могли бы делать выводы из опасения того, что в дальнейшем они станут соблазном. Вы видите, господа, что в этом состоит трудность для каждого натуралиста, который общается с миром за пределами науки. Тот, кто говорит или пишет для публики, должен, я считаю, дважды подумать, насколько многое из того, что он знает и говорит, является объективной истиной. Ему придется постараться как можно больше избегать индуктивных обобщений или дальнейших выводов по аналогии, которые он вправе в лучшем случае печатать петитом рядом с нормальным шрифтом для проверенных истин. Лишь тогда, господа, мы могли бы, вероятно, подойти к тому, чтобы выиграть более широкий круг последователей. Сегодня наряду с образованной аудиторией растет количество готовых слушать нас рабочих, и так произошло уже со многими дисциплинами. Но в противном случае, господа, я боюсь, что мы переоценим свою власть. Старый Бэкон справедливо говорит, что знание - сила, scientia est potentia. Но он понимал также, что знание, которое он имеет в виду - это не спекуляция, не рассуждения о проблемах, это объективное, реальное знание. Господа, я имею в виду, что мы злоупотребим нашей властью и зря используем нашу силу, если мы не сосредоточимся полностью на том, чтобы учить лишь оправданным, достоверным знаниям, тому, что находится на неприступной земле. Именно из этой области мы как ученые совершаем набеги на неосвоенные земли, и я уверен, что именно на ней мы всегда найдем безопасность и поддержку.
* Теодор Альбрехт Эдвин Клебс (1834-1913) - немецкий микробиолог, ученик Вирхова с 1856 (под его руководством удостоен степени доктора медицины) и его ассистент с 1861 г. (см.: Музрукова Е.Б. Роль цитологии в формировании и развитии общебиологических проблем. М.,1988. С.37-38). Родился в Кенигсберге в семье окружного судьи, с 1852 г. изучал медицину в Кенигсбергском ун-те, с 1855 учился в Вюрцбурге, затем в Йене и Берлине. В 1858 г. стал врачом общей практики на родине, через год после защиты по патологоанатомии начал преподавать в университете, где был ассистентом в Институте физиологии. В 1861-1865 гг. работал с Вирховом в Институте патологии в Берлине. Женившись на швейцарке, получил гражданство кантона Берн, с 1866 г. адъюнкт патологоанатомии в Берне, с 1867 г. профессор. Во время франко-прусской войны пошел добровольцем в прусскую армию как военврач. В 1872-1873 гг. преподавал в Вюрцбурге, в 1873-1882 в Праге, после разделения Карлова ун-та с 1882 г. профессор в Цюрихе. В 1884 г. открыл возбудителя дифтерии. Основал один из медицинских журналов в Швейцарии, однако в 1893 г. был вынужден уйти в отставку из-за конфликта с городскими властями из-за водоснабжения во время эпидемии брюшного тифа. По приглашению уехал в США, где в 1895 г. возглавил бактериологический институт в Эшвилле, а через год был назначен в Медицинский колледж Раша в Чикаго профессором патологии. В 1900 г. вернулся в Германию, занимался частными исследованиями в Берлине. В 1910 г., выйдя на пенсию. вернулся в Швейцарию. Умер в Берне. Член Кенигсбергского братства, масон ложи "Мертвая голова и Феникс". Сын - историк медицины Арнольд Клебс.
** Лоренц Окен (1779-1851) - крупнейший немецкий биолог и философ, предвосхитивший клеточную теорию Вирхова. Родился в Больсбахе, ныне район Оффенбурга. Обучался медицине и естественной истории в университетах Фрайбурга и Вюрцбурга, с 1801 г. приват-доцент в Геттингене, где осуществил ряд разработок по анатомии и выпустил первую заметную работу "Очерк натурфилософии", с 1804 доктор медицины, с 1807 г. доцент в Йене. В 1818 г. стал членом немецкого общества естествоиспытателей "Леопольдина", в качестве редактора выступал за свободу печати и другие либеральные идеи, в результате чего был вынужден уйти из Йенского университета (подробнее см.: Lorenz Oken, ein Politische Naturphilosopher. Dordrecht,2001). В 1821-1822 гг. преподавал в Базеле, затем был назначен профессором физиологии в недавно открытом Мюнхенском университете, однако в 1832 г. в результате конфликта с правительством Баварии был вынужден уйти в отставку и снова уехать в Швейцарию. Испытал влияние холизма Ф.В.Шеллинга (см. Hunt J. An Essay on Pantheism. L.,1866. P.366). Последние годы жизни преподавал в Цюрихе и писал "Всеобщую естественную историю". Умер в Цюрихе. Карл Гуттер в связи с Океном и его упоминанием в данной лекции пишет, что Вирхов отказывается от панпсихизма, "поскольку для него вполне достаточно механического закона" (Gutter K. Lorenz Oken und sein Verhaltniss zur moderne Entwicklungslehre. Leipzig,1884. S.90). Это не совсем верно: фактически Вирхов не исключал панпсихизма полностью, хотя и считал его как гипотезу малополезным.
*** Карл Вильгельм фон Негели (1817-1891) - швейцарский ботаник и микробиолог, панпсихист. Родом из Цюриха, где обучался в гимназии и университете, первоначально изучал медицину, затем биологию. В 1839 г. учился в Женеве у А.Декандоля, под руководством которого подготовил диссертацию по ботанике. Образование завершил в Йене и Берлине. С 1842 г. доцент, позже профессор в Цюрихе, работал в Италии и Англии над изучением водорослей. С 1852 г.профессор во Фрайбурге, с 1857 в Мюнхене, где проработал до конца жизни. Основные работы посвящены физиологии низших растений, бактерий и грибов В поздние годы сотрудничал с Г.Менделем, критиковал дарвиновскую теорию естественного отбора, которую считал несовместимой с генетикой ("Механико-физиологическое учение об органической эволюции", 1884). Склонялся к панпсихизму (см.: Паульсен Ф. Введение в философию. М.,2011. С.107-108). Вирхов ссылается на вышедшую в Мюнхене в 1877 г. работу "Низшие грибы и их роль в инфекционных заболеваниях". Как и Вирхов, поднял тему ограничений знания (Billing S. Scientific Materialism: Ultimate Conceptions. L.,1879. P.56-68). Из теистических эволюционистов, считавших позицию Негели и Вирхова в целом правильной, можно отметить также: McCosh J. The Realistic Philosophy Defended. V.1. N.Y. - L.,1890. P.174
**** Эрнст Геккель (1834-1919) - немецкий биолог и философ, один из наиболее скандальных атеистов XIX в.. Родился в Потсдаме, получил медицинское образование в Берлине, Вюрцбурге и Вене, хотя врачом никогда не был, а стал заниматься зоологией и с 1859 г. морской биологией в Италии. Противник Вирхова по ряду вопросов с тех пор, как познакомился с ним в Вюрцбургском университете в 1855 г. и в особенности после назначения Геккеля в Йену в 1862 г., где он работал до конца жизни. Раздраженное отрицание развитых религий парадоксально сочеталось у Геккеля со склонностью к панпсихизму, что стало, впрочем, лишь поводом для долгой и ожесточенной полемики. Сначала Вирхов задел Геккеля именно этим, хотя в дальнейшем подвергся с его стороны обвинениям в нападках - чуть ли не вместе с католическим богословием - на эволюционные теории, злоупотребление которыми Вирхов после Парижской коммуны счел социально опасным. Советский историк пишет: "Что выступление Вирхова кое на кого оказало воздействие, явствует хотя бы из того, что Геккель, возражая Вирхову, всячески открещивался от социализма и ударился в противоположную крайность" (Гурев Г.А. Чарльз Дарвин и атеизм. М.,1975. С.15). Это явное преувеличение: отвергая - именно с позиций эволюционизма - эгалитарную сторону левых идей, Геккель никогда не был ни либералом, ни "старым" консерватором, а сдвиг немецкого общества к социал-дарвинизму, евгенике, этнонационализму и в дальнейшем к нацизму он обеспечил весьма заметно. Разумеется, это не подчеркивалось в позднесоветское время, когда в СССР и соцлагере явно обозначались тенденции к моноэтническому государству.
***** Хотя в данной формулировке этого утверждения у Харви нет (Cole F.J. Early Theories of Sexual Generation. Oxford,1930. P.137), и оно появляется лишь у Линнея в "Философии ботаники" (1751), оно в принципе укладывается в интеллектуальную культуру эпохи Стюартов. Противоположная формула "все живое от живого" (omne vivum ex vivo) была предложена около 1840 г. французским зоологом антиэволюционистом Анри Мильн-Эдвардсом (1800-1885, см. Charlton-Bastian H. The Beginnings of Life. V.1. L.,1872. P.256; Billing S. Op.cit. P.243). Исходя из этого Вирхов вывел принцип, что клетка происходит только от клетки и зарождение ее из внеклеточного живого вещества невозможно, по крайней мере сегодня. Хорошо известно, к чему привели попытки левой мысли оспорить этот принцип на базе предыдущего этапа натурфилософии, к которому после 1878 г. стали апеллировать вопреки прохристианскому настрою Вирхова. Тенденция постулировать самозарождение была в марксизме весьма заметной, опираясь на теорию развития в формулировках "диалектики природы" Ф.Энгельса, который никогда не занимался биологией всерьез. В итоге в СССР и КПСС возникла поддержанная лично Сталиным "теория живого вещества" злостного фальсификатора О.Б.Лепешинской, а к шельмованию классической генетики как "менделизма-морганизма" (впрочем, после 1933 г. на это были политические причины) добавился, хотя и ненадолго, советизм "вирховианство".
****** Карл Теодор Эрнст фон Зибольд (1804-1885) - немецкий врач и биолог (не путать с его кузеном ботаником и японистом Филиппом Францем фон Зибольдом). Выходец из семьи вюрцбургских врачей, изучал медицину в Берлине и Геттингене, где занялся зоологией и написал диссертацию о саламандрах. Начинал как практикующий врач в Хайльсберге (Лидзбарке) и Кенигсберге, став директором акушерской школы в Данциге, вернулся к занятиям зоологией. По протекции А. фон Гумбольдта в 1840 г. получил должность профессора сравнительной анатомии в Эрлангене и стал членом Леопольдины. В 1845 г. перешел на кафедру зоологии во Фрайбурге, с 1850 г. стал профессором физиологии в Бреслау и был избран в Геттингенскую академию, в 1853 г. профессором анатомии и зоологии в Мюнхене, где работал до конца жизни. Вскоре был удостоен баварского ордена Максимилиана. Член Российской АН с 1855 г., Эдинбургского Королевского общества с 1864 г., Прусской Академии наук с 1867 г. Помимо преподавания возглавлял зоологическую и анатомическую коллекции в Мюнхене. Основные работы - по морской биологии, ихтиологии Европы, а также сравнительной анатомии и систематике беспозвоночных (совместно с Г.Станиусом в 1854-1856). Выделил простейших в отдельную группу. О влиянии Харви на идеи Зиболда в Германии XIX в. чаще вспоминали в сугубо медицинском контексте, как его родственник Эдуард Каспар фон Зиболд в "Очерке истории родовспоможения" (1845).
******* Батибий - псевдооткрытие Гексли и Геккеля, фрагмент протоплазмы, найденный в морском иле в Гренландии, который позитивисты поспешили объявить первым живым организмом. Опровергнуто в 1875 г. А.Бесселем, показавшим, что это вещество живым не является.
******** Карл Фохт (1817-1895) - немецкий и швейцарский биолог, врач и философ, крайний физикалист и атеист. Сын врача из Гиссена, изучал медицину, а затем преподавал в местном университете, но диссертацию защитил в 1839 г. в Берне. Написал ряд работ по зоологии, вместе с Л.Агассисом открыл механизм апоптоза. С 1852 г. профессор зоологии в Женеве, где работал до конца жизни. Поддержал дарвинизм, особенно в антропологии. Наиболее известен упрощенным тезисом о происхождении человека от обезьяны, близкой к современным, а также как расовый теоретик-полигенист, рассматривавший большие расовые группы как отдельные виды. Активно участвовал в немецкой политике, представлял левые силы во Франкфуртском парламенте, при этом конфликтовал с К.Марксом по философским и социологическим вопросам. Подозревался, особенно перед 1870 г., в госизмене в пользу Франции и связях с французскими расистами. Вирхов сохранял с Фохтом приятельские отношения, хотя и противостоял его непримиримому материализму (Boyd B.A. Rulolf Virchow: Scientist as Citizen. L.,1991.P.105). Некоторые авторы необоснованно причислили Вирхова к той же школе (см., напр.: Dupanloup F. Der Atheismus und soziale Gefahr. Giessen,1867. S.69); возможно, этим объясняются его намеки на "ультрамонтанство".
Перевод и комментарий (С) Inquisitor Eisenhorn