Крапленая колода
Ночь. Тишина. Только в дальнем от входа барак «проходняке» еле слышно шуршат карты – идет беспощадная игра. Санька Колесов лежит на постели, не двигаясь. Вдавив голову в подушку, он пытается хотя бы мысленно вернуться на волю. Вот он идет с Любашей по тихой улочке, падает снежок – гость небесный. Когда это было? Во сне – наяву... Эти строчки где-то слышанной песни сейчас заставляют Колесова перевести дыхание...
Так и засыпает Колесов то ли в грезах, то ли в тоскливом предчувствии чего-то нового, что должно войти в его жизнь.
Раннее утро. Морозец щекочет лица. У локального сектора в темных одеждах, как монахи неизвестного ордена, сгрудились зэки в ожидании своей очереди выхода на работу. Нарядчик, откуда-то с середины плаца, командует, какую бригаду выводить в рабочую зону.
– Что приуныл, Санек? – почти на ухо крикнул Колесову горбатый, низенький человек с большой нижней челюстью и выпученными глазами. Видимо, поэтому его все зовут «Рыба».
– А чему радоваться?
– Ну, это ты зря, Санек! – ухмыльнулся Рыба, показывая почерневшие от «чифира» неровные, точно сточенные зубы. – Зря, Санек! Так ты долго здесь не протянешь... Надо держаться!
Колесов вяло покачал головой, будто бы поддерживая эти слова Рыбы. Вообще, то, что Рыба подошел к нему, не вызывало радости. Рыба придерживался резко отрицательного отношения к режиму содержания, был заядлый игрок и скандалист – и от него прямо-таки веяло бедой. Аккуратно побритый, в новой черной телогрейке, в начищенных сапогах, в шапке-ушанке, натянутой на коротко стриженную голову, Рыба, несмотря на свои годы, вертелся вьюном возле зэков, норовя что-нибудь разузнать, что-нибудь пообещать. А то и приободрить кого-нибудь, как сейчас Колесова.
– Ты, Санек, сына мне чем-то напоминаешь. Такой же задумчивый. А не надо тут думать! – видимо, сам себя распаляя, сказал вдруг громко и отчетливо Рыба – Надо не выживать, жуя сопли, а жить! Ведь это для них, – Рыба махнул резко рукой в сторону контрольной вахты, – здесь работа, а для нас дом. Дом! Понимаешь, Колесов!
«Видно, обчифирился Рыба», – подумал Санька, наблюдая за никак не успокаивающимся, нервным зэком.
Но Рыба вдруг стих, прислушался, как волк, перед тем как уйти на хоженую тропу за добычей, и сказал:
– Сейчас наши бригады пойдут. Вызывать будут. Ты, Санек, зайди ко мне в цех перед обедом, с братвой пообщаешься, да чифирнем.
– Хорошо. Зайду, – негромко сказал Колесов.
Санька старался быть независимым. Внимание, которое ему сегодня оказал Рыба, его раздражало. Что ему надо? Но любопытство пересилило. «А что? Зайду. Что мне бояться? Чифирну».
Перед обедом Колесов, улучив момент, пошел в столярную мастерскую, где работал Рыба. Здесь дым стоял коромыслом. Несколько зэков, собравшись в кружок, громко переговариваясь, чифирили. Кружка с черноватым напитком ходила по кругу: два глотка делал один зэк, передавал драгоценный напиток другому, и так дальше: два глотка – передача...
– Проходи, Колесов! – громко сказал Рыба, показывая всем видом, что Санька его хороший знакомый.
Колесов с удовольствием встал в кружок, предвкушая горечь чифира, такую же привычную, как и горечь тюремной жизни.
– А помнишь, Сергеевич, – говорил крупного телосложения, с мясистым лицом и прищуренными заплывшими глазами зэк, – как в Мехринлаге мы одного придурка в гроб заколотили. Мы там вместе с Рыбой в столярке работали, – пояснил он специально для Саньки, ибо остальные, видимо, уже слышали эту историю не раз. – А тут как раз режимная часть обход делает. А мужик в гробу в крик. Они отколотили крышку и говорят: «Ага! В побег собрался!»
– Да ладно тебе, Деготь, – тихонечко оборвал его Рыба. – Что старое вспоминать... Чифири уж, не задерживай кружку...
Довольно быстро Колесов обучился игре в карты. Рыба без устали тренировал его, показывая, как надо тасовать подточенную колоду – лист в лист, как замечать карты, умело манипулируя вниманием соперника...
Санька с интересом занялся этим делом. Ему казалось, что, по словам Рыбы, только тот арестант, который становиться настоящим «игровым», достоин уважения. И тренировки не проходили зря: несколько раз Колесов по мелочи обыгрывал таких же начинающих, как и он, игроков в бараке по ночам. И это только раззадоривало его, хотелось побыстрее поиграть «по-крупному». Но Рыба упорно настаивал, что еще рано. У него был свой расчет. С ним не каждый сядет играть «по-крупному», зная его скверный характер и умение мухлевать, а вот с мальчишкой... И без устали продолжал он обучать Колесова премудростям обмана в картах.
Случай наконец представился. Из другой колонии этапом привезли средних лет мужчину в больших очках, рослого, с внимательным взглядом. Поначалу он старался сторониться Рыбы, но, видя, что без его помощи не так то просто жить без проблем, которые тот сам и подстраивал новичку, вынужден был общаться и с Рыбой. А тот ненавязчиво гнул свою линию. «Надо играть! – говорил задушевно Рыба. – Карту выбрал он туза, да не так подрезал!»
Намеренно пару раз сам Рыба проиграл новичку и даже радостно заорал в тишине ночного барака:
– Гляди-ка, Деготь, Краб-то обыграл меня! Меня! Вот ведь жизнь. Сегодня ты в горе, а завтра – эх! Жизнь – жестянка...
Крабом новичка прозвали с подачи того же Рыбы, ибо раньше прибывший с этапа трудился в торговом флоте и загремел из-за работы «по-крупному» на пять лет строгого режима, за какие-то махинации, связанные с вывозом и ввозом товара из заграницы. Рыба чуял деньги на расстоянии. Он понимал, что, вращаясь на воле на таком уровне, Краб и деньги имел соответствующие.
И однажды напротив Краба в тихом бараке, между кроватями поставив стул, сел Колесо. Решили поиграть «по мелочи», всего по пачке чая «с носа». И сразу Крабу начало везти. Он с довольным видом то и дело протирал очки, а Колесов – худенький, бледный, с впалыми щеками – только как-то механически вновь и вновь раздавал карты.
Подошел Рыба, вмиг оценив ситуацию, сказал:
– Карты не лошадь, Колесо, к утру повезет! Увеличил бы ставки, может, и отыграешься.
Все так же вяло Санька, глядя на Краба, взял колоду карт, спросил:
– Ну что вдвойне, увеличим?
Краб, довольный и игрой, и вниманием Рыбы, сказал:
– С превеликим удовольствием!
И понеслось. Краб через час был похож на рака на сковороде – раскрасневшийся, тучный, усталый, он то и дело охал, проигрывая. Подошел еще раз Рыба и посоветовал уже Крабу увеличить ставку, и Краб согласился... Потом Краб по совету Рыбы решил сыграть «ва- банк» и проиграл.
Выплывала внушительная сумма, даже по вольным представлениям. Тут стал Краб догадываться. Он уже внимательно глядел за руками Саньки, но в темном помещении, где горела одна только лампочка у входа в отряд, было трудно уследить за умелыми пальцами. И Краб начал звереть, он вскочил с кровати, что-то бурча себе под нос, вдруг грозно надвинулся всем телом на Саньку, будто норовя его раздавить – вместе с ненавистными картами.
И тут, как обычно, вовремя подошел Рыба. Рядом с ним был Деготь.
– Ну что ты, Краб, расшумелся! Завтра ведь мужикам пахать, а ты их будишь, – внятно и вежливо сказал Рыба. – Проиграл – плати! Какой может быть тут базар...
Прошел месяц, другой. Уже повеяло свежими весенними деньками. Настроение у Колесова было хорошим. Иногда ему по-прежнему фартило. Отношения с Рыбой были дружескими. Но не все коту масленица – угодил Колесов в штрафной изолятор за игру под интерес. Однажды ночью делающие обход прапорщики надзорной службы обнаружили дружную компанию игроков, нашли и разбросанные впопыхах карты под кроватью. А после изолятора как подменили Колесова. Отказался он играть. Хотелось ему, чтобы и свидания у него были, и спокойная жизнь. Это обескуражило Рыбу, но он был человек выдержанный, и только буркнул:
– Ну-ну, посмотрим…
Время тянулось томительно долго, Санька еще раз до зеркального блеска начистил сапоги. Вышел в локальный сектор, глядя в сторону контрольной вахты. По селектору должны были вызывать осужденных на свидания. И тут мимо Колесова прошли два контролера надзорной службы – худощавые, в отглаженных шинелях. Екнуло от чего-то непонятного сердце у Саньки. И точно – через пару минут вышедший из жилого помещения низенький завхоз позвал:
– Колесов! Быстро в отряд!
Когда Санька прошел к своей кровати, там стояли два прапорщика, угол матраца был отвернут. Один из прапорщиков держал в руке самодельный нож.
– Зачем тебе нож, Колесов? – спросил молоденький прапорщик.
– Это не мой нож, – внятно сказал Санька – Я не видел его.
– Думаешь, подбросили? – насмешливо спросил второй прапорщик.
– Думаю, – ответил Колесов.
– Ладно, пойдем на вахту, – сказал первый прапорщик.
– У него сегодня длительное свидание, – быстро сказал завхоз, будто пытаясь как-то исправить ситуацию.
– Надо было ему помнить об этом раньше, – объяснил завхозу второй, зловредный прапорщик, который издевался над Санькой, когда говорил «думаешь, подбросили?».
Все происходящее перед глазами Колесова было как в тумане. Кто? Зачем? Колесов не находил ответа.
Мария Федоровна Колесова вытерла слезы. Свидание с сыном не состоялось. Ей было горько. Она обессиленно смотрела на забор, опутанный сверху колючей проволокой, потемневшей от времени. Медленно побрела пожилая женщина по раскисшей дороге, к поселку, время от времени оборачиваясь назад, к зоне. Из степи, то ли от сырой земли, то ли из глубоких балок, а может, от потемневшего, ноздреватого снега, тянуло запахами ранней весны – слежавшихся трав, мокрой лозы… Мария Федоровна вдыхала этот запах все чаще и чаще, делая судорожные глотки. Воздуха не хватало…
Колесов проснулся задолго до подъема. После очередного изолятора он стал меньше общаться с другими, от всех чувствуя подвох. Вот и сейчас он размышлял – кто же его подставил? Он сел на край кровати, и сидел так, не двигаясь, как изваяние. Мысли ворочались в голове, как огромные тучи в бездонном небе перед дождем. Кто? Свет прожектора, освещающий запретную зону за окном, двумя искорками отсвечивал в глазах Саньки – и Санька вдруг встал. Сунув ноги в сапоги, осторожно ступая, пошел по секции.
Рыба крепко спал, зябко кутаясь в одеяло. Санька тронул его за плечо, тот сразу проснулся и закрыл лицо рукой. Сквозь пальцы на Саньку глядели зеленовато-желтые, со слезой, глаза. Свет прожектора косо падал на лицо уважаемого зэка.
– Что? Что тебе? – запинаясь, спросил он.
– Не бойся… Я тебе не сделаю ничего… Просто правду мне надо знать... За что ты мою мать-то наказал? Чем она виновата?! Разве знала она, когда ехала на «свиданку», что сын ее связался с тобой!
– Да ты в своем уме! – заворчал Рыба. – Зачем мне это надо?
Колесов сосредоточенно смотрел пожилому зэку в глаза. Он знал, что Рыбе ничего не стоит соврать. Но сейчас, похоже, тот говорил правду…
Утром Рыба, проходя мимо, окликнул Саньку:
– Что не заходишь, Санек?
Колесов не ответил. В последнее время Рыба снова стал обращать на него внимание, и это наводило на невеселые предположения. Но сейчас чувство одиночества пересилило смутные сомнения. Он подошел к койке Рыбы.
Рыба улыбнулся. Наклонившись к своей тумбочке, вытащил пару пачек индийского чая. Протянул Саньке.
– Ты смотри, расчувствовался…. – проворчал Деготь, неподвижно лежащий на соседней койке.
Рыба не обратил на него никакого внимания.
– От сына я письмецо получил. В армии он, в «десантуре», – внятно сказал Рыба, не отрывая своих пристальных глаз от Саньки.
Помолчали.
– А нож-то, видать, тебе завхоз подложил, – задумчиво произнес Рыба. – Он ведь давно имеет зуб на тебя. Еще когда ты с этапа пришел и не хотел ложиться на то место, какое он тебе предложил. Помнишь – когда Мопс был в изоляторе, завхоз, гнида, хотел, чтобы ты на его кровать лег….
У Дегтя второй день болел зуб. Но к врачу он почему-то не шел, маялся на своей койке. И злобу, и боль пытался на ком-то сорвать, но рядом, кроме Рыбы, никого в этот поздний час, уже после отбоя, не было.
– Ты вот все меня учишь, Рыба, – рассуждал философски Деготь. – Мол, то надо делать, это. А сам чистеньким хочешь быть. К примеру, зачем было Колесову нож класть, ну не стал он играть – что с того?
– Сколько времени я на него угробил, Деготь! А он, сука, отвернулся от меня, – цедил сквозь зубы Рыба.
Они и не заметили, как к их «проходняку» подошел Санька, слонявшийся без дела в этот поздний час, от тоски не знающий, куда себя деть. Пришло письмо от сестры – мать лежала в больнице. Колесов слышал разговор двух приятелей, Рыбы и Дегтя. Он чувствовал, как голова его наливается кровью. Сердце билось громко и мелодично: тик-так, тик-так. Один внутренний голос советовал: уйди, ничего хорошего не выйдет! А другой был настойчив, он говорил: «А как ты дальше-то будешь жить, если сейчас струсишь?» Санька мягким движением, точно большая кошка, кинулся к стулу, стоявшему перед кроватью Рыбы, и молниеносным движением метнул стул туда, в «проходняк», откуда были слышны ненавистные слова. И дикий крик порвал тишину жилого помещения. Первым попытался выскочить из «проходняка» Деготь, но он был тяжел и неповоротлив и только загородил дорогу Рыбе, а именно Рыба и визжал, как порезанный, ибо стул угодил ему в голову.
Драка была бы неминуема, если бы не завхоз, включивший свет. И зэки, впотьмах не понявшие было, что произошло, теперь вскакивали с кроватей. И спешили к «проходняку» Рыбы и Дегтя, около которого и стоял Колесов со сжатыми кулаками.
Вырвавшийся из «проходняка» Рыба остановился вдруг, увидев рядом с Колесовым завхоза. А тот, тоже, как и Рыба, маленький, с правильными чертами лица, только сказал:
– Только попробуй, Рыба, убью.
И Рыба разорвал на себе рубаху, заорал что-то невразумительное, и все поняли: Рыба сдох, не будет скандала, если есть крик.
Рядом с Рыбой понуро встал огромный Деготь, но тот был умнее и скандала не хотел, он только грубо сказал:
– Санек, вина за мной.
Комната краткосрочных свиданий была длинной, с переговорными устройствами, которые стояли в кабинках. А люди друг друга видели через стекло: с одной стороны на привинченных к полу стульях сидели зэки, с другой стороны на таких же стульях сидели их родственники, любимые. Саньку Колесова провели в комнату краткосрочных свиданий, и он сразу же прошел в указанную миловидной сотрудницей кабинку. Взгляд его, взволнованный и беспокойный, застыл на входной двери. Вошла пожилая женщина, за ней девушка, и вот наконец мама его любимая, постаревшая мама!
Санька вцепился пальцами в телефонную трубку, перевел дыхание. Мать, сосредоточенная, даже внешне спокойнее сына, внятно сказала:
– Ну, вот мы и встретились, Сашенька…
– Как здоровье, мама?!
– Полегче, Сашенька. Месяц лежала в больнице. Что-то сердце прихватило. Теперь, слава Богу, полегче…
– Ты не думай много обо мне…
– Как же не думать, сынок!
– У меня все нормально.
– Правда?!
– Правда, мама!
Выйдя из комнаты краткосрочных свиданий, Колесов пошел по асфальтированной дорожке к контрольной вахте колонии, а затем в локальный сектор своего отряда. Щелкнул замок, открывая ему путь. Санька шел, не оглядываясь, и думал, сколько же горя он принес самому дорогому ему человеку, и ведь держится мать, не унывает, а он – разве может он жить иначе? Санька Колесов в эти минуты уже точно знал – так и будет, все плохое останется позади. С каждым шагом все увереннее становилась его походка...
Лафа
После обеда был тихий час. Обследуемые в клинике судебной психиатрии расходились по своим палатам. Укладывались в чистые постели. В каждой палате у входа сидела дежурная медсестра. В этот раз в палате, где находился Санька Колесов, дежурила Верка. Девушка крепкого телосложения, с широким, приятным лицом, глаза ее, большие, с поволокой, задумчиво глядели в одну точку. Она сидела на стуле, как какой-то индийский бог. Белый халат едва мог спрятать ее мощную красивую фигуру. Наблюдать за Веркой было для Саньки огромным удовольствием. Он уже полгода пробыл в следственном изоляторе, и всякое присутствие женщины заставляло его взволнованно вздыхать. Верка же, казалось, не обращала внимания ни на кого, занятая своими мыслями. Но каждая дежурная была обязана наблюдать за пациентами и даже делать какой-то отчет, по словам «старожила» Генки, соседа Колесова по палате, чернявого, худенького паренька. Интересно, что может написать Верка? Что мужики беззастенчиво пялятся на ее огромную грудь? Впрочем, в этом был свой резон, как догадывался Колесов, все-таки их сюда привезли не для того, чтобы есть кашу по утрам, а понять, вменяемыми или нет они были в момент преступлений, совершенных на воле. В палате было шесть человек. Но, кроме Генки, Колесов ни с кем не общался. Впрочем, видимо, у каждого здесь были свои задачи, и поэтому и ему особого внимания никто не оказывал.
Больше других по «работе» общался Колесов с Любовью Васильевной – врачом, ведущим обследование. Это была высокая стройная женщина с приятным лицом, всегда задумчивая. После тихого часа надо будет опять идти к ней – на беседу. Лафа! Колесов даже улыбнулся…
Сон, пришедший к нему, был явственным, будто бы идет он по саду, яблони цветут, вокруг будто бы какой-то невыносимо яркий свет, и он, совсем мальчишка, от одиночества и этой окружающей белесой пустоты испытывает страх... В этом состоянии страха Колесов и проснулся. Включили свет. Надо было вставать – по распорядку.
Ему не давали никаких лекарств. Просто наблюдали за ним. Прошла уже неделя, как Колесова привезли на судебно-медицинскую экспертизу.
В чистеньком уютном кабинете Любовь Васильевна, когда вошел Колесов, приглашенный на беседу, чувствовала себя хозяйкой. Хотя она и недавно работала в клинике, но ей нравилось разбираться в человеческих судьбах. Этот парень был ей интересен как необычный случай: она предполагала, что у него было патологическое опьянение в момент совершения преступления. Вел он себя неадекватно, в подъезде спал, когда проходили люди, услышав шум, вскочил, бросился на них, потом убежал, нанеся им побои. Явно было, что человек находился в плену каких-то бредовых фантазий… Предполагаемый диагноз освобождал человека от уголовной ответственности и требовал медицинского психиатрического наблюдения. Доводы свои Любовь Васильевна уже излагала профессору Майскому, заведующему клиникой, но тот, ознакомившись с делом Колесова, сказал: «До этого совершил преступление из хулиганских побуждений. Отбывал срок на «химии». И снова преступление, в состоянии опьянения, что-то не тянет на патологическое опьянение. Хотя явно неадекватное поведение. Не спешите с выводами, Любовь Васильевна…»
Колесов присел осторожно на стул и смирно ожидал вопросов. Он уже привык к этим беседам, и ему было приятно смотреть на красивую женщину.
– Как вы думаете, Александр, почему вы выпивали, хотя уже сталкивались с тем, что вели себя агрессивно в этом состоянии? – спросила врач.
– Привычка.
– Но ведь она уже приводила к беде. Вас осудили за хулиганские действия в состоянии опьянения…
– Мне, наверное, надо лечиться от алкоголизма.
– А своей воли не хватало?
– Видимо, нет.
Безусловно, в ответах Колесова не было лжи. Любовь Васильевна это понимала. Он хотел искренне разобраться, что с ним происходит. Свое преступление он не помнил.
– А раньше были провалы памяти после употребления спиртного?
– Были.
Беседа велась неспешная, обстоятельная. Колесову иногда даже казалось, что эта приятной внешности женщина испытывает к нему какие-то заботливые чувства, но тут же прогонял от себя эту мысль, как наваждение. Ну зачем Любови Васильевне заботиться об очередном своем «подопытном кролике»? Другая мысль тешила Саньку и даже заставляла гордиться собой. Ведь он сам попросил у суда судебно-медицинскую экспертизу. Действительно хотел понять, что же с ним произошло. Свои хаотические поступки в тот злополучный вечер он не помнил… Это его обескураживало. Его судили за то, о чем он не имел четкого представления. Были его действия целенаправленными в момент преступления или же какая-то другая энергия владела им?
После разговора с Любовью Васильевной Колесов вернулся в свою палату. Хотелось развеяться, найти занятие. Но отупляющее равнодушие к своей судьбе вдруг навалилось неотвратимо и жутко. Никто не сможет помочь ему. Наверное, впервые Колесов осознал это с поразительной четкостью, а в памяти всплыла камера на «пересылке» во владимирской тюрьме, и высокий парень, которого везли на Север, больной туберкулезом, который рассказывал, что ему плохо, покашливая и при этом безвольно разводя руками… Таким же безвольным существом чувствовал себя Санька в этой чистенькой палате.
Отъявленные негодяи
Любовь, искусство, наслаждение, счастье – как обо всем этом, забываешь, находясь в колонии! Может быть, поэтому в предложении Борьки романтика сыграла свою роль. В вечерней тишине жилого помещения отряда колонии строго режима и всплыл этот разговор.
– Был у меня случай. Писал я одной крале. Посылки слала, писала, то-се, ну ты сам, Санька, понимаешь, – мечтательно говорил Борька, сидя на втором ярусе железных кроватей. Настроение у него было приличным после выпитого ядреного чифира. Задумчивый, в йоговской позе, он был похож на индийского жреца, размышляющего о суете происходящих событий. Но Борька, тертый калач, прошедший крытую, гнул свою линию с четкой целью, и она была не романтической, а уголовной. Развести бабу!
– Понимаешь, Санек, я человек азартный. Но в данном деле, так сказать, рылом не вышел. Тут нужен парень яркий, как ты, – объяснил Борька. – Тогда игра стоит свеч.
Идея Борьки была проста, как детская слеза. Написать сотруднице колонии из комнаты свиданий, которая выдавала бандероли и посылки, любовную записку, но не просто так, о том о сем, а сразу же, в лоб, сказать: переезжай ко мне, вот мой домашний адрес, родители мои будут тебя ждать.
Именно на это могла клюнуть молодая женщина.
Замужем она была за молоденьким, усатеньким лейтенантом – начальником отряда.
Санька думал недолго. Идея ему показалась заманчивой. Иметь хорошие отношения с прапорщиком, выдающей посылки и бандероли, это, значит, можно в зону вытащить чай – задача наиважнейшая в колонии. Те две пачки чая, которые давались в ларьке, – капля в море для чифирящих мужчин. Чай в колонии – первейшая валюта. На него можно и одежду поменять, и найти что-то из еды… Короче, Борька, вразумительно объяснил, что надо сделать. И записка была написана.
На следующий день был выходной. И на контрольную вахту в сопровождении шныря из оперативной части, который нес мешок за плечом с бандеролями и посылками, прошла прапорщик. Внутри контрольной вахты была комната, где и находилась эта милая рыженькая женщина. Окошко этой комнаты выходило прямо на площадку перед контрольной вахтой. Туда и подходили зэки получать посылки и бандероли. Выйдя из своего сектора, Санька прошел по плацу к контрольной вахте, подождал своей очереди у окошка. И протянув женщине сложенный вдвое листок из ученической тетради, спокойным голосом сказал:
– Мне бы узнать в спецчасти, какие льготы положены.
Женщина мельком взглянула на письмо. На мгновение лишь посмотрела на молодого зэка. И, кивнув головой, продолжила свою работу. Следующий зэк уже стоял у окошка. А Санька направился в свой локальный сектор. Борька стоял у входа в помещение отряда, где они жили. Взгляд его прищуренных глаз, не отрываясь, наблюдал за Санькой. Все нормально. Борька перевел дыхание.
Работал Борька парикмахером в этом же секторе. У него в помещении всегда было чисто и уютно. Уже через две недели после нескольких записок, пришла бандероль Саньке, весом в один килограмм, и в ней был плиточный чай – вся бандероль, весь килограмм – плитка чая. И прапорщик отдала эту бандероль.
Казалось, цель достигнута. Но Борька не успокаивался. Инстинкт охотника за чаем отошел на второй план. Он хотел почувствовать себя любовником. И в рабочей зоне, во время обеденного перерыва, он открыл отмычкой дверь кабинета начальника цеха, и по внутреннему телефону позвонил в комнату свиданий, и от имени Саньки стал говорить какие-то любовные слова, переклинило ему голову – в комнате свиданий была другая прапорщик. И быстро сообразив, что звонит зэк, тут же вызвала оперативников. Установить, откуда идет звонок, было делом несложным. И вскоре Борька был уже в оперативной части. Начальник оперативной части, тучный, хмурый, носатый, с презрительно оттопыренной толстой нижней губой, выслушав сбивчивый рассказ Борьки о чае, о Саньке, только буркнул:
– Вот тебе лист бумаги, Боря, и все обстоятельно изложи.
Через час покрасневшая прапорщик была в том же кабинете, и начальник оперативной части, и без того недолюбливавший эту сотрудницу за ее горделивое поведение, за какую-то спесь, удовлетворенно спрашивал:
– Значит, любви, Любовь Васильевна, вам захотелось с зэком? Романтично. А муж-то в курсе?
Вскоре Любовь Васильевну перевели на другую должность. Она работала вне колонии с расконвоированными осужденными. А Саньку по причине травмы случайной вывезли в больничку, и это спасло его от неминуемого изолятора. Борьку не тронули. Он по-прежнему работал в цирюльне, и была у него одна забава. Из столовой приносил он остатки еды и подкармливал крысеныша. Он жил тут же, в цирюльне, среди чистоты, стульев и зеркал, и уже был почти ручной. Забавляло это Борьку, он всегда любил использовать что-нибудь для своих забав и при этом выходить сухим из воды. Такая была у него натура, изворотливая, хитрая, способная в любую минуту, как хамелеон, принять нужное положение, нужную окраску, нужное поведение.
Зеленый
Толик шел по улице, методично отмечая, кто попадается ему навстречу, кто здоровается. В их маленьком городке многие знали друг друга. Он только что был в больнице. Ходил показывать снимки из областного туберкулезного диспансера – ничего утешительного ему не сказали. Болезнь прогрессировала. Со стороны было заметно, что этот долговязый человек, одетый чисто, но безвкусно, попал в какую-то передрягу и не знает, как из нее выпутаться.
Кличка Зеленый прилипла к нему в молодости, да так и осталась на всю его долгую тяжкую жизнь, которая не раз протекала в колониях. В молодости он носил зеленое пальто в клетку из Чехословакии – очень модное в ту пору. И в этом пальто на осенней серой улице его видно было издалека…
С женой он не жил. И дочку почти не видел.
Хотелось напиться. Да что толку?
Рассуждая так, Зеленый вошел в местный ресторан. Сел за столик, скрипнул предательски под его телом неуютный стул. С этого ресторана у него начался первый срок. Побуянил спьяну, побил посуду, задел кого-то из посетителей. Дали два года колонии. В то время сажали за «хулиганство» многих…
Заказал Зеленый рюмку водки, салатик. Сидел как на собственных похоронах – тихий и покорный человек.
А ведь были другие времена! Да что теперь вспоминать…
В колониях он много читал. На воле-то этим некогда заниматься.
Выпил водки. Крякнул. Что-то пробурчал себе под нос… Принялся за салат.
На зоне, как и на воле, Толик обычно работал крановщиком. Ему нравилось с верхотуры смотреть на мир.
Что-то сейчас в этом маленьком зальчике напоминало ему о молодости. Те же пожухлые стены, выкрашенные в весенний зеленоватый цвет.
Жизнь проходила в одиночестве. Многие из тех, с кем рос, уже ушли из этого мира.
Болезнь – о ней были все мысли…
Вышел Толик на летнюю жаркую улицу и поплелся по ней, как старик, едва передвигая ноги…
Одиночество, такое привычное, в иную минуту доставлявшее ему даже удовольствие, сейчас было нестерпимым, и ноги сами пошли к дому, где жили жена, дочь.
Встретили они его спокойно, хотя и несколько недоброжелательно. Но? очутившись у них, он вдруг улыбнулся, пошутил, ожил, приободрился. Совсем стал другим человеком – так оживает артист, когда выходит на сцену…
Зеленый балагурил, как подросток. Жена, полная женщина, уже улыбалась. Даже дочь, взрослая девушка с грустным взглядом, презрительно сторонившаяся его, когда он был «выпивши», и та не уходила из дома…
– Ну как там, в больнице? – неожиданно тихо спросила она.
– Да все так же, дочка. Плохо, – искренне и неожиданно для себя поделился Зеленый. – Снимки плохие…
– Так ты лечись, а не пей! – вставила знакомые слова жена.
Такие надоедливые, они обычно его раздражали, но сейчас он сдержался, понимая, что находится в гостях.
Что-то хотелось ему сказать этим людям, в принципе единственным родным на этом свете – после того как умерла мать. Но он так и не нашел в себе силы сказать что-то доброе им, все шутил и шутил. Грубовато, неумело, чтобы скрыть свою привязанность к ним, чтобы не почувствовали они его страх, его тоску, которые надежно засели где-то внутри, мучили и будоражили Зеленого в последнее время все чаще, все настойчивее, все властней!
Вышел Толик на улицу, побыв часок у супруги, у дочери, так и не сказав им ничего важного, а ведь хотел примирения, но не смог, и они не позвали назад.
И пошел он вдоль улицы, как неприкаянный пес, выгнанный из дома.
Противостояние
Мир раскололся, это Серега Звягинцев понял сразу. Был он парень сообразительный и после колонии, женившись, начал работать на рынке. Продавать какие-то вещи, помогать жене. Потом дошло и до продуктов, а когда удалось наскрести Сереге и его родственникам на старенькую легковушку, стал он возить из соседней области, покупал прямо с завода майонез в маленьких баночках, в ту пору большой дефицит. А по зиме умудрился уже с двумя приятелями нанимать грузовую машину и привозить куриные яйца в больших картонных упаковках.
Летели по зиме куриные яйца на рынке на ура. Женщины толпились возле прилавка Звягинцева, как люди около винно-водочного магазина при советской власти. Казалось, жизнь удалась!
Вот в это-то благодатное для Звягинцева время и возник на его пути бывший зэк Мопс. Внешне он явно соответствовал своей кличке: крепко сложенный, с квадратной нижней челюстью, говорящий как-то в нос, все время какой-то раздражительный. Сел он по глупости. Когда-то в компании таких же, как и он, лоботрясов спьяну пристал к девчонкам. И одну из них затащил на заросший травой стадион и всячески пытался «уломать», но та оказалась с хитрецой и обманула его, когда у Мопса, пьяного и бездумного, все было уже «на мази», как ему казалось. Как-то вывернулась и убежала, и написала заявление в милицию. Долго следователи примеривались к «деянию» Мопса, и, раз нашлись и свидетели, увидевшие девчонку, заплаканную, в разорванном платьице, то срок Мопсу подготовили за попытку изнасилования. Мопс, только недавно отслуживший в армии, попав в колонию, быстро привык к ее порядкам и даже – в силу физических данных – стал немного покрикивать на других зэков. Но статья его не позволяла быть в особом авторитете, хотя ему очень хотелось. По освобождении все оказалось проще. В городке, где он жил, появился новый преступный промысел – рэкет. Организован он был людьми, знающими не понаслышке, что такое зона. «Солдаты» этим людям были нужны. Одним из таких солдат стал Мопс. Серегу Звягинцева Мопс невзлюбил по одной простой причине. Тот находился в колонии, где отбывал наказание и Мопс, и знал, за что тот сидел, и с явным пренебрежением отзывался о потугах Мопса контролировать торговый люд.
В этот воскресный день Серега с двумя приятелями, как обычно, завез на рынок коробки с куриными яйцами и, когда приятели, не теряя времени, снова уехали за яйцами, начал торговать. Он уже приплачивал «рэкету». Вначале все было еще терпимо, понемногу. Но это не могло примирить его с Мопсом. Тот появился возле Сереги крепкий, наглый, посмотрел сверху вниз, буркнул:
– Яйцами торгуешь, Серега!
– Ага, – миролюбиво сказал тот, понимая, что уже заметно выпивший Мопс, раздухарившись на утреннем морозце, просто так не отстанет.
– Богатеешь, Серега! – с ненавистью произнес Мопс, будто бы Серега что-то отнял у него.
Зависть будто бы душила Мопса, своей силой она превосходила немалую его физическую силу. Мопс, выпучив глаза, вдруг взял новый тулуп Сереги, лежавший рядом с товаром на деревянном прилавке.
– Хорош тулупчик. Мне бы такой, – лукаво сказал Мопс.
– А может, тебе яиц дать! – вдруг взорвался, выплескивая свою ненависть Звягинцев.
– Э! Чего орешь! – начал свирепеть Мопс. – Ты платить должен, торгаш…
– Так я же плачу, – вдруг миролюбиво сказал Серега, видя, что к Мопсу уже подтягиваются несколько приятелей.
– Что ты там платишь! – со слезой орал Мопс, распаляясь. – Крохи!
Люди вокруг стали обращать на них, на Мопса и Звягинцева, внимание. Кто-то хотел купить куриные яйца. Ситуация накалялась.
Тогда Серега принял решение. Положил из ячейки в целлофановый пакет с десяток яиц и со всего маху этим пакетом ударил Мопса по лицу. Пакет лопнул. Желтая слизь потекла по черной мопсовой куртке с большим меховым воротником. Мопс охнул. Бросил тулуп на заплеванный снег и кинулся на врага.
Тут же из серого здания администрации рынка выскочили два юрких оперативника и вмиг очутились возле сцепившихся мужчин.
Мопса отвезли в отделение, а Серега продолжал торговать куриными яйцами. Через полчаса после того, как все произошло, невысокий оперативник снова подошел к Сереге.
– Надо будет заявление написать.
– На кого? – как будто не понимая, спросил торговец.
– На Мопса. За вымогательство мы его посадим надолго…
– У меня он ничего не вымогал, – твердо сказал Серега.
– Почему тогда скандалили? – нервно щурясь, спросил оперативник.
– Яйца не понравились.
– Ну, смотри, тебе жить! – зло сказал оперативник.
Серега промолчал, тоскливо поглядел куда-то вдаль.
К вечеру Мопса выпустили.