Невинный скворец

       
                Первая публикация - журнал "Литературная учеба", № 1               
      
 Завитухин избрал молчание.
    
 Вид этого хмурого человека в клетчатой рубашке и обвислых темных брюках угнетал. Никто из сотрудников аптеки, где он работал, не мог припомнить случая, чтобы он участвовал в разговоре. Заведут о начальстве, о новых фильмах, любви – согнется над склянками, будто, кроме фармации, ничего на свете нет. Даже Катя Жаркова, кассирша и очень приметливая женщина, которая служила в аптеке дольше других, не могла точно сказать, какой у Завитухина голос. По всклокоченным бровям, напоминающим в месте соединения елочную верхушку, по седой шевелюре торчком, колючим щекам было похоже, что хриплый бас. А там кто его знает! Может, у него вовсе голоса нет. Может, пропил или сорвал при таинственных обстоятельствах.
    
 По утрам сослуживцы встречали Завитухина минутой молчания. Он открывал дверь, встряхивал головой и, бесшумно ступая бережеными туфлями, проходил к рабочему столику. Завитухин не смотрел укоризненно, не изображал на лице пренебрежения или чего-то обидного для трех своих сотрудниц, таких же, как он, фармацевтов, но в безмолвии, которое наставало с его появлением, было что-то предгрозовое. Не случайно Надежда Дмитриевна Избицких, уважая его ученость и опыт, подозревала, что на совести у него не одно демоническое преступление. Иногда, куря возле окна, она злословила, что Завитухин наглотался кактусов, и они таким причудливым образом проросли сквозь него, и ничем теперь эти шипы не возьмешь: ни бритвой, ни кусачками. 
      
Человеком, кто не одобрял наговоры Избицких, была Нинель Закациоло. С улыбкой, плутающей по вытянутому лицу, она уверяла своих подруг: женись Завитухин, например на ней, сразу преобразится, станет просветленным, словоохотливым, а если и появится мрачность, то разве от сознания, что слишком много охотников до чужих сокровищ. Избицких стряхивала пепел на подоконник  и жестко напоминала Нинели, что она замужем и успела нарожать кучу девчонок. Нинель, вздыхая, соглашалась, но всякий раз твердила свое.
      
С нетерпением и протестом в круглых, как её обручальное кольцо, глазах выслушивала обеих Зинаида Васильевна Филимонова. Потом категорически заявляла, что у Завитухина болезнь желчного пузыря, оттого и коричневый цвет лица, но если бы он сделал зондирование и пил прополис кавказских пчел, то сразу пришел бы в норму.
      
Избрал Завитухин полное молчание не сразу. Началось всё со школы, когда первая наставница Вера Львовна Диева решительно и нестандартно повела учеников в люди. Утром впорхнет в класс, поздоровается рокочущим голосом и сразу: «Вчера хотела купить у нас на Арбате Чайковского, Чехова, Тараса Шевченко. Кругом Утесов, Утесов, Утесов!» Или: «Была на концерте Лемешева. Роскошь!» А после начинала говорить, как из двух слогов складывается  «мама», «папа», «кукла». И в ответах она ценила нестандартность, утверждая,  что урок просто способ общения интеллигентных людей. По мере того как ученики, стоя у доски, вспоминали о домашних покупках, именинных вечерах, поездках на дачу, семейных ссорах, Вера Львовна всё отрешеннее и реже постукивала по журналу и к концу урока была так поглощена рассказами, что не замечала Завитухина, который первым вскакивал со звонком. К тому времени, когда Вера Львовна обратила внимание на эти вскакивания, она уже знала, что причина здесь не в невоздержанности Завитухина, а в пагубном влиянии его отца, ни в грош не ставившего нестандартность обучения. Требования старшего Завитухина: «Говорить по делу!» насторожило Веру Львовну и заставило отнестись к младшему со всей возможной строгостью. Краткие ответы ученика Вера Львовна не могла рассматривать иначе как проявление упрямства и наследственной скрытности. С глазу на глаз она со значением погрозила Завитухину пальцем и свистящим шепотом приказала прекратить подкоп. Но Завитухин продолжал говорить по делу, а если и копал, то не там, где рыли другие.

Начальную школу Завитухин окончил, получив самое скудное из выпуска свидетельство, хотя среди учеников за ним утвердилась слава всезнайки, закрепленная почетным прозвищем «Ходячая энциклопедия». Против звания Вера Львовна не возражала, находя, что чувство реальности в учениках – явление отрадное и нестандартное. Но к чему приводят неофициальные признания и чем кончается благодушная мягкотелость, выяснилось в пятом классе. Мало того что Завитухин продолжал вскакивать при звонке, он нахватался где-то мыслей, будто на собрания ходят только те, кто их любит. Чтобы Завитухин не смог ускользнуть из школы, возле туалетных, на лестницах, в коридорах, у парадного и черного выходов выставлялись патрули, они-то и загоняли Завитухина в класс. Но стоило Завитухину заявить, что участвовать в голосовании на выборах старосты и его помощника он не будет: заранее, дескать, утверждены руководительницей, педагогическим советом и директором, как его больше не просили проявлять активность, тем не менее из класса не выпускали.
      
Когда Завитухин поступал в фармацевтическое училище, ему не стали портить будущего и, желая добра, написали в характеристике, что он социально запущен и общественно зелен. Он сдал вступительные экзамены на отлично, но для его же блага, как потом объяснили, не был принят. С этих пор Завитухин окончательно разделил людей на тех, кто говорит по делу, и тех, кто не по делу, совершенно упуская из вида всех охваченных жаждой добра.
      
Долго еще склоняли в школе имя Завитухина, стараясь извлечь из его опыта урок для других. Самому же неактивному гордецу предопределяли в будущем не учебу в институте, а совковую лопату, камнедробилку, печь для обжига кирпича, в лучшем случае – металлургический агрегат. Действительно, после десятилетки характеристику Завитухин получил в прежнем духе и попал на фабрику синтетического волокна. Равнодушие мастера к новейшим методам воспитания позволило Завитухину усовершенствовать пряженамоточный станок и стать ударником. Если бы не склонность к лекарственной химии, он оставался бы на фабрике до скончания века. Но здесь ему дали такую характеристику, что ректор медицинского института, куда Завитухин поступил, написал фабричному начальству разъяснение, по каким причинам Завитухина зачислили всего-навсего студентом, а не предложили ему заведование кафедрой.
    
 У Завитухина была сестра, основательная и могучая Антонина. Она вышла замуж за знаменитого Ворочанова, который отыскивал камни у моря, а потом делал из них скульптуры. Свою любовь к камню он перенес на Антонину, правда, надолго его не хватило. Через несколько месяцев он исчез. Однажды, когда отпускным сквозняком Завитухина занесло на Крымское побережье, он столкнулся со скульптором и глянул с вопросительной ненавистью. Скульптор всё понял, скорбно сказал: «Заговорила». Больше ничего не добавил и ушел печальными шажками. Завитухин потратил весь отпуск, отощал, лазая по горам, но так и не смог отыскать палатку Ворочанова. Лишь незадолго до отъезда, в день всепланетных велосипедных гонок по горной местности, Завитухин увидел, как один чудак на велосипеде с педалями для рук и ног обогнал чемпионов, промчался мимо остолбенелого телеоператора и скрылся за скалой. Это был Ворочанов. Жалея скульптора, Завитухин ничего не сказал его покинутой супруге: к этому времени он сам стал подумывать об одинокой палатке в горах.
    
 Брат и сестра жили в смежных комнатах. Каждый раз, проходя мимо завитухинской кровати, Антонина подозрительно вглядывалась в углы, словно надеялась найти там кого-то. Их пропыленная пустота действовала на неё сокрушающе, она начинала тут же пинать предметы и с нахрапом добиваться сострадания. Завитухин терпеливо ставил вещи на место, иногда по горячим следам чинил, мысленно проклиная Антонинину работу: сидит в помещении с чанами, где бродит пиво, и даже при сорокаградусной жаре снаружи на ней валенки и фуфайка. Здесь не то что мебель брата – жизнь свою начнешь крушить. Завитухин смотрел на сестру, слушал и страдал. Антонина давно не говорила ничего нового: подлый Ворочанов, возможные кандидаты в мужья, скучная работа, пивное начальство, премиальные, путевки в дом отдыха. О чем успевала передумать за день, то и наваливала на брата, пугая раскатами голоса дремавшего в клетке скворца. Больше всего Антонина честила мужчин: вывелись как заблезубые тигры – ни цветов, ни тонких ухаживаний, - выбери время, привези на такси, выставь бутылку, накорми, еще обласкай. Завитухин стойко выдерживал характер, но однажды сорвался. Антонина могла простить многое: и заступничество за Ворочанова, и угрозу намертво замуровать дверь из её комнаты и даже швырянье склянок с ядами, но слова о том, что ни один мужчина якобы не женится на ней, спустить не могла. Вскоре плотники из домоуправления прорубили в её комнате стену, а на завитухинские двери поставили английский замок. Но не отдельный выход для Антонины, ни хитрый замок дела не изменили. Антонина выкрала вторые ключи и входила в комнату брата, когда хотела. Вместо того чтобы создавать целительные бальзамы от цирроза печени, холецистита и всяческих аллергий, Завитухин ломал пальцы и в запоздалом прозрении вспоминал мудрого Ворочанова. Следя за мучениями брата, Антонина продолжала спрашивать, прекратит ли он свои идиотские занятия, будет ли отдыхать после работы, знакомиться с женщинами, ходить на концерты самодеятельности. Завитухин молчал. Когда Антонина доходила до тюрьмы и урановых рудников, которые ждут брата как душителя и отравителя ни в чем не повинных соседей, он сбегал в ванную, открывал краны, чтобы заглушить лютый голос сестры, и с чувством освобождения слушал гулы, хлюпанье, бурленье воды.
      
Лишь говорящему скворцу потакал Завитухин. Птица часто сидела у него на плече и бормотала: «натрий-бром», «бальзам Шестаковского».
    
 Последующие события заставили Завитухина дать обет полного молчания.
      
Антонина завела себе однорукого сожителя. По вечерам она подпаивала его дармовым пивом, в которое добавляла краденный у брата спирт. Сожитель, в общем добродушный человек, часами стучал к Завитухину, повторяя: «Обменяемся о жизни». Когда Антонина укладывалась спать, сожитель оставался в коридоре у завитухинской двери и спрашивал кота: «Вась, а Вась, ну скажи, где твоя полюбовница?» Завитухин лежал с открытыми глазами и думал, как ошибся Бог, лишив этого человека руки вместо того, чтобы отнять у него язык. Именно в ночные часы Завитухину пришла в голову мысль, сделавшая его позднее знаменитым. Он будет еще благодарить однорукого сожителя и с нежностью вспоминать его конопатую физиономию.
      
Но пока Завитухин приходил на службу усталый, помятый, и, замечая сизые полукружья на его лице, Избицких и Филимонова говорили о распущенности нынешнего мужского пола. Одна Закациоло была убеждена, что тайная любовь к женщине, хоть и  с детьми,  и не такое производят с человеком.
    
 Об Антонине в аптеке не знали. Не узнали даже когда Завитухин, придя со службы, увидел дверь своей комнаты взломанной, а вместо замка с телемеханическим устройством рваный квадрат. Пол был усыпан стеклом, реактивы синели от чернил, как цветы иудина дерева, клетка с говорящим скворцом была пуста. На кровати возлежал кот Васька. От него разило валерьянкой, в усах колыхался птичий пух.
      
С этого момента Завитухин всё делал молча: здоровался, вырывал радиошнур, передавал в рецептурную составленные лекарства. Сотрудницы, особенно Закациоло, заговорили о его природной невоспитанности, и, как только он не явился на очередное собрание профсоюзной ячейки, его сейчас же вычистили оттуда. В ответ Завитухин положил на столик каждой сотрудницы записку: «Молчат мудрецы, ловчилы неистовствуют».
    
И постепенно в аптеке забыли, какой у Завитухина голос. Он не только сделался отвратительно невежлив, но еще и перестал выполнять за других работу, тем самым сберегая энергию для вечерних занятий. Антонину удалось умиротворить: Завитухин назначил ей премию – десять копеек за минуту молчания. На оплату уходил месячный заработок. Так как сбережения Завитухина были невелики, за три месяца он вконец разорился, оброс, потемнел и в своей клетчатой рубашке, крупно прожженной реактивами, стал похож на пропойцу, которому нечего пропивать. Но в эти самые паузы наемной тишины он создал свой невообразимый, как выяснилось позднее, бальзам «Антиговорин». И кот Васька поплатился за невинного скворца: как истинный ученый Завитухин испытал неведомое лекарство на животном – добавил коту в валерьянку. Теперь по ночам Васька отирал квартирный коридор наглухо приструненный. И сожитель Антонины с отчаянием спрашивал, сидя на табуретке у двери: «Вась, а Вася, ну скажи, чего ты сгас?»
      
У Завитухина перестали дрожать руки. Достоинство, с которым он начал молчать, насторожило его сплоченных сотрудниц. На всякий случай они сочинили в аптечное управление письмо и с тайной радостью встретили через несколько дней старичка из народного контроля. От доносчиц старичок, к своему удивлению, не добился ни слова, и впервые прихлопнул дело с отрадной уверенностью, что мир не так испорчен, если совесть иногда просыпается даже в клеветниках. Один Завитухин мог раскрыть старичку свою тайну: не подмешай он сотрудницам в чай нового бальзама, их совесть спала бы, как суслик в норке.
      
Три сознательные гражданки и приведенный в чувство кот – такое начало свидетельствовало о том, что Завитухин способен облагодетельствовать человечество.
    
 Антонина первая учуяла подвох в состоянии брата: его глаза уже не казались затравленными. Она повесила замок на кухонный шкаф, схоронила в комнате даже соковыжималку и потребовала месячную плату за молчание вперед. Завитухин денег не дал, потому что при новых обстоятельствах молчание сестры считал делом своей профессиональной чести. Антонина не подозревала, когда утром чистила зубы мятным порошком, как недооценивала брата. Правда, она ощутила новый кисловатый привкус во рту, заметила и графитовый оттенок порошка, но мысль, что она подверглась принудительной химизации так и сгорела в ней.
      
Сработал «Антиговорин».
    
 Завитухин сразу воспользовался долгожданным счастьем.  Итогом его долгих раздумий стал фундаментальный труд «Молчание в золоте. Опыт экономического расчета». Великим молчальникам всех времен и народов, начиная от спартанского мальчика, грудь которого раздирал лисенок,  и кончая героем войны генералом Карбышевым, а также неизвестным воинам, не оставившим миру даже своего имени, был посвящен сей труд.
    
 Вышедшая книга была встречена настороженно. Для принципиальной бескомпромиссной критики у автора не имелось врагов, для правдивой хвалы не нашлось пробивных друзей. И всё же обнаружился чудак профессор, который бескорыстно заинтересовался выкладками Завитухина, изучил их, а потом написал отзыв: «Ирония в цифрах как средство общественного самосознания».
      
Сразу же разгорелся спор, в ходе которого один из авторитетов воскликнул: «Нашенскому человеку главное плюнуть!» Другой ученый муж сбил всех с толку,  категорически заявив: «Масло должно быть масленым!» Спор закончился признанием того, что спора не было.
      
Меж тем на каких-то никому неведомых Порфиритовых островах дельцы наладили производство бальзама. Зайдя однажды в аптеку, где когда-то работал, Завитухин увидел очередь задерганных печальных мужей, которые надеялись обрести семейный мир в кричащей иностранной упаковке.
      
И тогда наш молчальник затеял переписку с академиями наук самых просвещенных стран мира. На почте удивились, почему абонентно вялого человека вдруг осадили иностранцы. Особенно изумил почтальонов конверт с маркой государства Порфиритовых островов, который начальница почты вскрыла вовсе не оттого, что совалась в чужие дела, а чтобы перевести бумагу Завитухину. В письме говорилось, что своей деятельностью Завитухин размачивает и подрывает основы академизма. Вскоре президент того же государства прислал ему приглашение, предлагая провести конгресс у него на островах, в столице Ламазидзудзу, с целью валютной подпитки. Завитухин нашел в географическом справочнике снимок города, окруженный кольцом горного хребта, туманно-синим, как задумчивое молчание. Выбор был сделан.

    
 Никогда еще столь представительный конгресс не молчал красноречивей. На сцене под лозунгом «Не издадим ни единого звука»  висели жирно перечеркнутые косым крестом изображения говорящих приборов и фотографии штатных ораторов. Среди делегатов были вынужденные молчальники, приговоренные к молчанию по суду, сидевшие в тюрьме за разглагольствования и даже отбывшие двадцатилетние каторжные работы за анекдот. Приехал с покаянием и президент Кортези, который сорвал голос, наговорив полторы тысячи томов по десять килограммов каждый. В основном же съехались убежденные молчальники и люди с плохо пригнанными челюстями. Прихватил Завитухин и новообращенную Антонину.
      
Газеты по-разному излагали выступления делегатов. Обозреватель еженедельника «Бармены и питейные массы» утверждал, что вступительное молчание Завитухина не что иное, как обращение к прекрасно-хмельной даме, вид которой взбудоражил самого обозревателя. Некоторых шокировало такое толкование, они возразили, что незачем холостяку обращаться к одной женщине, когда столькие горят желанием нарушить его одиночество. Если Завитухину и есть о чем позаботиться, так о том, чтобы их ласки не сопровождались междометиями. Зато Антонину листок приветствовал патетически, поскольку от неё исходил запах пивных дрожжей, солода и патоки. Но подобное освещение работы конгресса производило на его делегатов впечатление легкомысленной болтовни.
    
 На самом же деле молчание Завитухина говорило о том, что молчание прекрасно. Оно выражало сопротивление, мудрость, прозрение, философский взгляд на вещи, беззвучную ликвидацию противоречий, даже антагонистических, нежность и долготерпение. Оно звало к языку жестов, одобряло музыку и печатное слово, потому что они закрепляли молчание. И это поняли и поддержали все участники конгресса, хотя серьезная пресса так и не смогла раскрыть смысл завитухинского безмолвия. Завитухина называли проповедником мизантропии, энтропии, тропической лихорадки, сторонником военных конфликтов. И всем до одного журналиста было неясно, почему Завитухин привез с собой женщину с маской оголтелой противницы тишины. После того как Антонину продемонстрировали на конгрессе в качестве обезвреженной говорильной машины, пресса стала бояться за свое будущее.
    
 Вскоре произошел случай, за который журналисты ухватились, как гимнасты за перекладину. У Зои Иовны Кульки, выдвинутой в делегатки Завитухиным, тонкой музыкантши в полукедах, исчез из номера английский рожок. Пропажу обнаружила горничная под Антонининой подушкой. Завитухин, увлеченный составлением резолюции, не замечал ничего: ни пригасшего личика безропотной Кульки, ни того что в его сестре обозначилась прежняя шкодливость. В дело был замешан Коляскин, также выдвинутый Завитухиным в делегаты, автор популярной монографии «Роль молчания в обаянии женщины». Журналисты проведали, что Коляскин видел, как Антонина взламывала номер и несла под кофтой Кулькин рожок. В полиции Коляскин написал: «Я утаил это, чтобы не опорочить идею нашего эпохального конгресса и чтобы не запятнать чистое имя нашего президента организатора». Возмущенный Завитухин расценил заявление Коляскина как двоедушное и едва удержался, чтобы в гневе не крикнуть: «Приспособленец!»
      
В заключительном безмолвии Завитухина история с похищением английского рожка безответной Кульки и показаний Коляскина нашла образное выражение. На протяжении пятидесяти трех секунд вызывающе яростной тишины Завитухин навеивал залу мысль о лани с прекрасными глазами из долины Аннобергито и голодном льве. Завитухин закончил молчание вопросом: «Какое право у льва на жизнь лани?» Вдохновленный этой речью, порфиритовый центр мира присудил Завитухину премию «Пилигрим молчания», учрежденную специально для него.
      
Толкуя последнее выступление Завитухина, газеты писали: «Пока существуют львы, лани находятся в состоянии трагической небезопасности».
      
Резолюция была краткой, она включала этй формулу, а также мечту Завитухина прибавить к бальзаму «Антиговорин» микстуру «Справедлин». Когда Завитухин сходил с поезда, то с отрадой подумал, что на родине идея молчания начинает прививаться. Его никто не встречал, не поздравлял, не раскрывал над ним зонт… Казалось, он нужен лишь тишине.
      
С годами безмолвие затянуло его. Он даже не знал, что выведенный им когда-то интеграл молчания теперь носит его имя.
      
Завитухин часто вспоминал своего скворца и надумал завести новую птицу. После того как кот Васька не вернулся с мартовского гулянья, Завитухин мог обеспечить питомцу безопасную жизнь. Он дал объявление.  И вот однажды в его квартире, пропахшей химическими опытами, раздался звонок, и под следящим взглядом Антонины почтальон вручил хмурому адресату письмо. Но нет, не любитель птиц откликнулся на завитухинское «Куплю!» В конверте лежало приглашение на открытие дискуссионного клуба «Отзвук минувшего времени». Не что иное, а книга «Молчание в золоте» (перевод с порфиритового) была выбрана для первого обсуждения. Завитухин читал список выступающих и не верил – единственные представители навсегда исчезнувшего ненавистного племени:
      последний специалист навевания иллюзий
      мастер, берущий на глотку
      всеми забытый виртуоз вероломства
      отставной лидер необязательности
      и тому подобные вплоть до оборотня и редкостного экземпляра гомо болтунус-вульгарис языкобескостного.
      
Ради такого случая Завитухин готов был произнести лихорадочное приветствие и нарушить тишину хлопками. А впрочем… Глаза его не светились счастьем. Даже эта минута, а с ней все долгие годы борьбы не стоили жизни невинного скворца и того золотого времени, когда он слушал милое щебетание.