М.М. Кириллов
О ТВОРЧЕСКОМ РАЗВИТИИ
Рассказ
«Плох тот писатель, который не умеет зачёркивать самого себя». Это высказывание А.П.Чехова знают все. Его правильность комментировать излишне. Другое дело, посмотреть, как этому следуют те, кто считает себя его младшими творческими братьями. Очевидно, что это - нелёгкая задача, уже только потомку, что для начала нужно оценить самого себя, увидеть писатель ли ты сам или вовсе не писатель, даже если очень хочется чувствовать себя таким. Право-то есть, конечно: думай о себе, что ты, к примеру, Шолохов, Но только про себя. Иначе рано или поздно тебе об этом, не согласившись, напомнят и другие. Обидно, если тебя засмеют. А плохо писать не стоит. Писать следует только хорошо, или не писать вообще, вовремя поняв, что это – не твоё.
Быть писателем – это очень ответственная обязанность. Как и обязанность быть гражданином, а не просто жителем. Более того, это уникальная и счастливая возможность и неизбежность. Согласитесь, что и самого Пушкина не было бы, если бы его Дантес убил ещё в детстве, а не в 37 лет… Творческая идентичность (неповторимость) – непременное требование к настоящему писателю, скульптору, художнику, мыслителю, врачу - вообще к любому творцу своего дела.
Настоящий писатель – это, прежде всего, труд и труд. Посмотрите черновики рукописей великих писателей. Они испещрены поправками, зачёркиваниями и другими проявлениями творческого поиска авторов. Именно это и имел в виду Антон Павлович Чехов.
Настоящий писатель – это всегда событие. Поэтому их так мало. Особенно сейчас, в наше ущербное безрадостное время. А писак - много. Скороспелых, самовлюблённых бездельников, может быть, и не без некоторого таланта, но всегда уступающему их самомнению. Они заполнили все СМИ, сценарии, творческие союзы, концерты. Одинаковые, как куриные яйца. От них тошнит.
Талант – это не только самокритичность и труд, но и нечто врождённое, громадный багаж наблюдений, кладовая памяти и опыта, богатство образности, разнообразие интересов и амплуа, личность, одним словом.
Здесь примеров очень много. Можно лишь упомянуть некоторых. Льва Толстого, А.Н.Островского, Максима Горького, Райкина-отца, Конан-Дойля, Джека Лондон, Жюля Верна… Все, до единого, мастера по самозачёркиванию.
Я приведу лишь один, малоизвестный и, может быть, спорный, но свой, пример из артистического творчества.
Помните ещё недавние выступления комика Виктора Коклюшкина. Что-то в нём было. Слушая его, бывало, обхохочешься. Скромный в жизни, мастер шутки, смеха и жизнерадостности. Но я как-то случайно обратил внимание, что после того, как зрители в зале, слушая его, с трудом приходили в себя от смеха, он, сидя на стуле посреди сцены, вдруг, как бы сникнув, замолкал и в постепенно наступившей тишине, глядя в зал, тихо, с неподдельной грустью, доверительно, как бы ожидая сочувствия, совершенно не по тексту, произносил: «У с т а л я…». Это было никак не связано с предшествующей темой, контрастировало с только что возникшим радостным впечатлением зрителей, но поражало искренностью неожиданного признания актёра в его, казалось, действительной, скрываемой ранее, реальной усталости и даже нездоровье, что отрезвляло зрителей и в одну минуту превращало предыдущий фарс в тревожную противоположность. Замечали это не все, но шум в зале стихал, а через несколько минут комик вдруг оживал, и его комедийные сценки продолжались, как ни в чём не бывало, чтобы, спустя какое-то время, сразу после кульминации смеха, вновь закончиться столь же неожиданным образом. Преображение артиста было очень естественным.
Шутки после концерта вскоре забывались, а его жалобные откровения почему-то запомнилось надолго…
Эти его творческие перемены ассоциировалось у меня со строками из оперетты – «Да, я шут, я циркач, так что же!» Помните Георга Оста? С пугачёвским Арлекино («Шутом для всех»). Какой-то неоднозначный, может быть, и не всеми понятый, но мастерский артистический приём! Одной репликой снять самим же только что вызванное у зрителей ощущение пустого, может быть, но вольготного зрительского благополучия. Он как бы говорил: «Вам смешно, а мне плохо». Это учило чувствовать бренность (поверхностность) в сущности банальной концертной радости…
Но важно и другое. Судя по его более поздним телевизионным передачам, артист и позже возвращался к этому смещению жанров. Почему он так делал, я не знаю. Артист как бы сознательно разрушал только что созданное им, зачёркивая самого себя, но достигал у аудитории большей глубины впечатления. Он рисковал быть непонятым. Но это было настоящее искусство. Так ребятишки безжалостно разрушают только что построенные ими шедевры из песка, чтобы строить и строить новые… Создавать для них, вероятно, было интереснее. Они ведь при этом себя создавали.
А можно ли применить это чеховское требование к оценке самокритичности в творчестве к другим представителям творческого труда или, даже, к государственным служащим? Или это невозможно?
Приведу одно своё собственное воспоминание. О враче-клиницисте.
В 1964-м году я, ещё вчера войсковой врач, вёл палату на 8 больных в клинике, руководимой академиком Н.С.Молчановым (Ленинградская областная больница). Я был молод и клинически ещё недостаточно опытен, а больные мои, как это обычно бывает в областных больницах, были тяжёлые. Среди них был и старший брат главного врача нашей больницы. Это добавляло ответственности.
Больному было 70 лет. Он страдал от одышки, постоянного кашля с трудно отделяемой мокротой, резкой слабости. Приступы кашля истощали его. Он был бледен, губы и кисти рук были синюшны. В клинике знали, что, скорее всего, у него рак лёгкого. Рентген это подтверждал. Его уже смотрел сам Н.С.Молчанов.
Больной был угнетён, понимая свою обречённость. Неясности в диагнозе заболевания, в сущности, не было, но в клинике решили всё же проконсультировать его у известного ленинградского пульмонолога и фтизиатра профессора А.Я. Цигельника. Нужно же было что-то делать. Тем более, что об этом просил и брат больного – главный врач больницы. Получалось, консультация ради консультации.
Я по-своему привязался к своему пациенту. Мне не приходилось до этого вести больных раком лёгкого, и я, исчерпав всё, что было возможно, искренне ещё на что-то надеялся. Поэтому я с определенной надеждой отнёсся к приглашению этого профессора-консультанта, как считалось тогда, – ленинградского «светилы».
В ординаторской, куда собрались врачи клиники и слушатели учебных групп (человек 20), я доложил все материалы о больном, подчеркнув отрицательную динамику в его состоянии. Маститый пожилой профессор-консультант не задал мне никаких вопросов и сразу направился к больному. За ним в палату вошла и вся «свита».
Консультант бегло осмотрел больного и уселся на стул, стоявший у его изголовья. По обыкновению того времени старшая медсестра подала ему влажное полотенце для рук. Немного помолчав, профессор, неожиданно для меня и присутствовавших, стал рассказывать о различных интересных случаях из своей практики. Некоторые рассказы его были поучительными и даже забавными и весёлыми. Но всё это не имело никакого отношения к больному. Иногда мне даже казалось, что он рассказывает медицинские анекдоты. При этом, однако, он всё время доверительно держал руку больного в своей руке, как бы успокаивая его.
Я же, напротив, был настроен серьёзно, нетерпеливо переживал за больного, я ведь очень ждал этой консультации, и меня раздражало, как мне казалось, неадекватное и даже никчёмное поведение профессора и его отношение к моей тревожной информации. Я подумал, что, быть может, я недостаточно в своем докладе подчеркнул тяжесть ситуации, и несколько раз прервал гостя, напоминая ему о «тревожном нарастании синюхи кожных покровов больного». Мне показалось, что недоумевали и другие…. Сначала он, как бы не обращал внимания на мои замечания, продолжая забавлять присутствующих своими рассказами, но, наконец, обратив свой взор на меня, в полной тишине негромко и неожиданно грустно произнес: «Молодой человек! У Вас явно голубой уклон!» Больше он мне ничего не сказал. Тепло попрощавшись с больным, профессор Цигельник вышел из палаты и, коротко переговорив с заведующим отделением, покинул нас.
Позже я понял, что, конечно, для него всё стало ясно уже после того, как он был ознакомлен с материалами истории болезни и осмотрел больного. И синюху его он, конечно, заметил сразу, также как и обречённость умирающего. Поэтому он, по-видимому, и пытался рассказами снять тягостную напряжённость своего пребывания у постели больного. И это было правильно. А я, молодой и неопытный тогда, только мешал ему своей заботливой искренностью.
Много позже я понял, сколько мужества, врачебного искусства и такта требовалось ему тогда в его «шутливой» консультации умирающего. А мне-то показалось обидным тогда, 56 лет тому назад, лишь то, что он совершенно недооценил мою врачебную наблюдательность…. Говорят же, «если бы младость умела, если бы старость могла»… Получилось, что он меня консультировал.
А что на самом деле послужило причиной данной «бесполезной» консультации? Диагностические сомнения и забота его любящих родственников? Стремление ещё что-то сделать для него? Они же тоже страдали и надеялись. Как это верно сказано великим Окуджавой: «Надежды маленькой оркестрик под управлением любви»? Надежда была маленькой, оркестрик плохонький, а любовь близких большая. Думается, что именно это мы и наблюдали на том прощальном обходе… А я ведь и не знал тогда, что консультант-профессор А.Я. Цигельник был создателем первой в Ленинграде клиники фтизио-пульмонологии.
Я позже никогда не видел этого профессора. Но я точно знаю, что сейчас, в эпоху современной «доказательной медицины», да ещё «на удалёнке», таких профессоров больше нет.
Рассказ о профессоре А.И. Цигельнике был мною опубликован год тому назад. Мастер-клиницист «работал» на больного, понимая его обречённость. При всей трагичности он сумел не ухудшить его состояния и самочувствия. Это был урок мудрости...
А как это может быть отнесено к крупным политическим деятелям? Сложное в простом. Я знаю о случае, когда Сергей Миронович Киров (это было в начале 30-х годов), известный большевик и руководитель Ленинграда, проходя по Кировскому проспекту (тогда проспекту Красных зорь) случайно встретил на лавочке маленькую заплаканную девочку, которая потерялась. Успокоив ребёнка, он с ней методично обошёл все ближайшие дворы, пока она не узнала свой двор и свой дом. Киров поднялся в квартиру девочки, где застал испуганную маму. Радости, удивлению и благодарности матери девочки не было предела. Киров постоял в дверях и ушёл. Помогло то, что Сергей Миронович жил на этом же проспекте.
Такое время было - вожди Революции ходили по городу и без охраны, и при этом оставались обыкновенными людьми. Для них это было естественно.
Такое сочетание жизненных ролей у нынешних государственных деятелей, невозможно сейчас встретить ни в одном российском городе, руководители которых десятилетиями оторваны от собственного народа. Иногда кажется, что они и живут-то только на трибунах, в самолётах, кабинетах и дачах... Ну разве они способны, по Чехову, на обыкновенные человеческие поступки и, тем более, самокритичность?! Многие из них, даже оказавшись в тюрьме за хищения, убеждены, что у них нет недостатков.
Поведанная мною быль звучит теперь как легенда. Большевик Киров был любимцем многотысячного рабочего класса Ленинграда и обыкновенным человеком. Какое сочетание качеств! Киров, безусловно, работал над собой.
Ныне время легенд закончилось. Время Чеховых уходит. Люди стали другими. Страна «советской счастливой нищеты», как выразился один из высоколобых «народных» депутатов Государственной Думы, ныне превратилась в государство нищего населения и непрерывных реформ.
А что Вы можете сказать по этому поводу?