Март туманом сдавил Петербург; усевшись на крыши, размыл силуэты домов и церквей, сжал-скривил без того утеснённое камнем пространство; смешал воды рек и проток с промозглой неласковой хмарью, превратив городской интерьер в однородную, липкую массу.
- Волшебство! Волшебство!
Есть престранные люди: наслаждаться подобной погодой не каждый способен.
- Вот она, настоящая питерская весна! Ветер, сырость и снежный кисель под ногами! – хриплый голос приглушали порывы гудящего мокрого ветра. – Что за прелесть!
Хорошо, но небрежно одетый мужчина лет тридцати пяти, замерев от восторга, вслушивался, как в церковный распев, в звуки смертельно опасного в прежние времена западного циклона, представляя себя рулевым, стоящим за штурвалом отчаянного белокрылого парусника, - и был полон отваги. Свежий балтийский ветер, гнавший морскую волну в устье Невы, грозил наводнением, был силён и напорист, но отважному кормчему - нипочём ярость бурь и штормов! Побывал не в таких передрягах! Переброшенный через канал Грибоедова алюминиевый пешеходный мостик чудесным образом превращался в палубу сказочного галеона. Извилистое, кривое ложе канала, поглощённое плотной белёсой моросью, растворялось и исчезало из вида, становясь океаном. Невозможность различить поверхность протоки создавала ощущение простора и риска. Иллюзию поддерживали обернувшиеся путеводными созвездиями тусклые уличные фонари. Неяркие жёлтые гало плафонов золотили танцующих тающих мух. Хищные стаи снежинок, выслеживая пугливых пассажиров, скопом усаживались на их мокрое платье, заглядывали под капюшоны, увлажняли робкие, вымеленные долгой зимой лица. Непогода и ветер уносили отчаянный шлюп в неоглядные дальние дали, в феерически-дивный вояж!
- Извините!
Мимо мечтателя, немного задев его локтем, неуклюже протиснулся парень. Он явно спешил: в планы его никак не входило промокнуть до нитки.
Очарование вмиг рассеялось, уступив место противоположному, хорошо знакомому чувству – разочарованию. Тесное, зажатое безжалостной каменной кладкой ложе реки почудилось игрушечно-мелким, узость канала – удручающе скучной. Серебристая морось - обыденным серым дождём. Припомнив, куда и зачем направлялся, мужчина спустился с Коломенского моста, пересёк Покровский сквер и обречённо вошёл в подошедший трамвай.
Темнело. Метель не переставала. Он устроился ближе к окну, но почти ничего не мог видеть. Налево, направо - всё застилалось. Силуэты машин и людей смазывались и сливались друг с другом. Скукоженные, переломленные надвое тени жались к асфальту. Вскоре за запотевшим, заляпанным грязью стеклом, в блёклом неоновом свете стала вырисоваться сгорбленная фигура. Она будто парила вровень с трамваем, плавно обтекая мутные, еле различимые препятствия.
«Коломенский чёрт! - пронеслось в голове, - старый добрый знакомец! Не зайти ли к нему на минутку? – торопиться к жене, в царство «нежного зверя» ему не хотелось. - Эх, отсрочу свидание с милой супругой! Будь, что будет!»
К месту припомнилась утешительная русская поговорка «Страшен сон, да Бог милостив!»: он носил библейское имя Иван, дословно означавшее «Яхве (Бог) милостив».
Решительно встав и покинув нагретое брюхо вагона, мужчина энергично зашагал назад, в сторону Английского проспекта, который минут через двадцать вывел его к холодной, обветренной Мойке. Ещё пять минут - и он оказался перед устьем Адмиралтейского канала. Мрачный, выстроенный в «кирпичном» стиле дом, куда направлялся Иван, расположился наискосок от здания бывшей военно-исправительной тюрьмы морского ведомства. Здесь обитал его давнишний приятель - брюзгливый рогатый отшельник.
Странная схожесть характера, противоречивость и очевидная двойственность натуры Ивана импонировали чёрту - взыскательному и крайне неласковому существу. Иван действовал и чувствовал так, словно в голове у него хранилась необъятная, переполненная роскошными фолиантами библиотека анархической и бунтовской мысли. Внешне устроенный и безусловно дельный, склонялся он к авантюрам - разного рода оригинальным и сомнительным чудачествам. Бесконечные рискованные приключения создавали Ивану репутацию латентного хулигана и сумасброда. Что верно было только до некоторой степени: он расчётливо полагал, что проделки и шутки являлись отличной заменой пижонским, неоправданно опасным видам досуга - затяжным прыжкам с парашютом, глубоководным погружениям или консервативному альпинизму. Нервы пощекочут, но инвалидом безногим-безруким не сделают! Пройдя, однако, через многие мелкие лиха, решил, наконец, испытать себя и в совершенном горниле страданий, страшнее которых не знал даже прожжённый циник и забулдыга - коломенский чёрт.
- Ты погоди, не спеши! – увещевал он вольнодумца-Ивана. - Это страсть же какая!
Сходились они и на почве врождённого недоверия к женскому полу. Оба – до поры! - слыли идейными холостяками, искренне убеждёнными в природной ведьмовской сущности баб - в том, что жалостливыми и сердечными могут быть исключительно девушки наивные и бесхитростные. «Одним словом – тетёхи», - уточнял Иван. Начитанный чёрт в качестве аргумента цитировал Тургенева - безусловного для него авторитета: «Да и существуют ли вполне добрые женщины - если они не глупы?» Тем безумнее казалось ему очередное предприятие Ивана – то самое воистину инфернальное «горнило» тягот и бедствий, которые среднестатистический – здравомыслящий! - индивидуум мужеского пола способен предвидеть, если только дело касается супружеских отношений!
Отряхнувшись от снега, Иван вскользь подумал, что на решение нелюди поселиться именно здесь повлияла близость старинной тюрьмы: с Мойки веяло чем-то несвежим - неочищенной сточной водой, человеческой болью, несчастьем... Элементы устрашающей и величественной готической архитектуры, преобладающие в облике дома, тоже привносили свою лепту.
Иван вошёл в парадную. Импозантный, солидной наружности господин, одетый в добротный, спокойного цвета шлафрок, ждал в дверях коммунальной квартиры. Таковой она числилась по документам. Иван знал, что все комнаты, за исключением хозяйской, пустовали: никто и никогда без ведома ворчливого коломенского аборигена не наведывался к нему – не смел тревожить покой старого анахорета.
Чёрт провёл Ивана в обширную, обставленную тяжеловесной мебелью комнату и грузно уселся в широкие кресла; потребовал:
- Рассказывай!
Иван, расположившись напротив на кожаном мягком диване, украдкой взглянул на чёрта. Тот выглядел барином. Мясистые красные губы раскрыты в сладчайшей улыбке. Густая шевелюра чёрных волос надёжно скрывает кривые рога. Крупный нос, чуть похожий на плоский кабаний пятак, – доминанта лица. Острые быстрые глазки смотрят надменно и снисходительно. Так взирал бы елейный старик на ребёнка.
Помолчав, Иван приступил к красочному и обстоятельному описанию матримониальных мытарств, которыми в течение полугода добровольно себя истязал.
- Предприятие вышло лихим… - начал он.
Подхрюкивая от жгучего любопытства, поводя «доминантой» и часто согласно кивая, чёрт с вожделением внимал каждому слову.
- Как ты знаешь, решил я жениться…
- Вижу, вижу… Поистёрся, облез, обветшал…
- Это так, - Иван тяжко вздохнул. - Испытал я сполна все невзгоды семейного счастья!
Нелюдь знал, что женился он на спор, без любви и нужды, не вняв ни его, чёрта, предостережениям, ни многочисленным знакам судьбы, - по причине ленивой небрежности и тяге к экстриму. Невесту умышленно выбирал мягкую и бескостную, но такую, чтоб из нежного тела острыми кольями спицы стальные торчали. Задумка удалась: прагматичная молодая супруга – типичный продукт современного мира - воспринимала Ивана исключительно в качестве удобного костыля. Срок годности - пока не изломан и нужен. «Остаётся одно, – подтрунивал он над собой, - предаваться мечтаньям в шальную погоду».
Добросовестно следуя нити рассказа и посмеиваясь, чёрт из-под дряблых, приспущенных век наблюдал за Иваном. Малым тот был симпатичным: тёмно-русые волосы, открытый просторный лоб, чистая линия губ - широкий, не мелочный человек. Но то ли душевная боль истончала Ивана, то ли некая мудрёная хворь изъедала нутро – «Да уж ясно, какая! Женитьба!» - усмехался нечистый, - присутствовала в нём скрытая, невнятная исковерканность, словно из сердца его изуверка-судьба все жилочки повытягивала да все косточки в нём изломала.
- Вот ведь, - думалось чёрту, - и гнетут его, и унижают, а он в том потеху находит!
Прозорливый коломенский житель наперёд видел будущность Ивана – бесконечные круги ада в свинцовых объятиях юной супруги. Словно воочию представлялась ему случайная попутчица поруганного сотоварища: трогательная, худенькая девушка; беззащитная чёлка свисает на лоб; ямочки на нежных щеках… Воплощение слабости и чистоты! Безвинная жертва брутального мира, из последних сил карабкавшаяся к вершинам эмансипации; ни разу в жизни не испытавшая сочувствия или жалости к людям противоположного пола, так как все они поголовно, без всякого исключения, носили вечное, несмываемое клеймо позора – эдакую Каинову печать! - за то, что посмели родиться мужчинами.
- Ну и фортель же ты учинил! – впечатлённый рассказанным, чёрт не удержался от риторической фразы и тут же хлебосольно предложил выпить по рюмочке киршвассера. Исключительно для успокоения нервов!
- Фокус, точно, презнатный! – отхлебнув, согласился Иван. – О! Отменный киршвассер!
Чёрт благосклонно улыбнулся. Вишнёвый напиток, производимый в Северном Рейне и Пфальце, ему доставляли по особому индивидуальному заказу.
- Вирус рабский проник в твоё сердце! В печень, в лимфу и в кровь! - отставив пузатую рюмку, нелюдь противно и вкусно причмокнул. - Вот смотрю я на русских людей и дивлюсь. Потакать вздорной бабе - ни холопская ли это привычка? Бабы – те же тираны! Хитроумные баре! Почему русским людям повсюду владыки нужны? Даже дома! Отчего глупый русский мужик добровольно идёт в кабалу?! Оттого ли, что раб по природе? Покопаться в истории – будет ответ! Уж натура такая - от начал византийских, от арканов и копий татарских! Гордость русских – холопская гордость, и приниженность тоже холопья!
Чёрт обращался – что часто водилось за ним - к изречениям единственного почитаемого им литератора чужеземных корней – Тургенева; ведущий родословную от тевтонского древнего корня, был он типичным продуктом германской культуры и утончённым ценителем Deutsche Romantic*. Иван же, не разделявший чертячьих пристрастий, доподлинно знал - да и какому русскому это не известно! - что вся бесовщина - гауптвахты, аншлюсы, блицкриги, зарин, циркуляры, шлагбаумы, штрафы, гроссбухи и мопсы - в Россию приходит из вражьих немецких земель.
- Бабы, - нечистый скривился как будто от боли, - та же стихия! Со стихией бороться непросто! - призадумался, - ведь жена у тебя на хлебах? Предложи отступное. Может, с миром уйдёт…
Разлив по бокалам остатки крепчайшего кирша, чёрт продолжил философствовать:
- Женщины – понятие трансцендентное, оружие высших, космических сил! Их познать невозможно! Несомненен один постулат – предначертано им извести род мужской на планете!
Попивая киршвассер и краем уха прислушиваясь к пространным метафизическим рассуждениям матёрого женофоба, Иван тем не менее мысль об отступных находил весьма злободневной. Таким же своевременным показалось ему вдруг и иное соображение: «Не пора ли и честь знать?» Час был не ранний, да и непогода ярилась всё больше. Иван стал прощаться.
Проводив горемычного друга, чёрт привычно скривился от злобы: несносные цата и крест Исаакиевского собора, как занозы, торчали в «бойницах» чертячьей парадной - крушили блистательный вид на морскую тюрьму; помедлил чуть-чуть у дверей и с досады царапнул когтями облезлую белую краску. Наружность и осанка его постепенно и ощутимо менялись - неторопливый, вальяжный барин с обрюзглой, но шедшей ему полнотой начинал походить на линялого, потрёпанного, неуловимо опасного зверя.
Вернувшись в комнату, он подошёл к стоявшему между оконных проёмов, зачехлённому лёгким суконцем трюмо, снял ткань, вперился взглядом в испещрённое трещинами круглое зеркало и… окунулся в холодную ночь.
Иван окунулся в холодную ночь. Как в крещенскую льдистую прорубь. Торопливым шагом, жмурясь от резкого ветра, вышел на бывшую Офицерскую. Мороз стервенел – стужей, злющей змеюкой вползал под одежду, острой снежной крупой жалил щёки, вгонял в тело цепкие иглы простуды. «Так и воспаление лёгких недолго схватить», - зародилась недобрая мысль. Внезапно справа высветилась тусклая, посеребрённая инеем, едва различимая под вьюжной прозрачной вуалью вывеска. «Рюмочная», - скорее угадал, чем прочитал Иван. «Рюмочная!», - с надеждой повторил он. Это было, как в сказке! Пряничный домик в лесу, предлагавший приют и суливший погибель! Не раздумывая, он ринулся вверх по ступенькам и всем телом вломился вовнутрь - словно из ледяной полыньи вынырнул в жар! И тепло его сразу объяло, и слабость, и радость, и сладость! И кухонно-водочный дух показался родным и приятным!
Усадили за столик, принесли чёрный хлеб и большой, будто лапоть, ломоть иваси. Впритык к блюдцу с жирной селёдкой приютили уютный графинчик. Вот и стопка. Одна… И вдогонку вторая… И третья… Разморило... Оттаял… Размяк...
К Ивану подсаживались какие-то люди; небритый мужик, как сквозь сон, тягомотно его вразумлял:
- Человек слаб, а женщина сильна, - громадный, в засаленном ватнике, он появился из ниоткуда и был там всегда; вчера и сегодня - природная вечная данность! - Да и случай всесилен. В бабьи руки боимся попасть! Да ведь чьих-нибудь рук всё равно не минуешь – или лап Сатаны, или женских объятий!
Время от времени к беседе присоединялись другие маститые местные философы.
- Мы для баб, – уверяли они, - чёрный лом или ветошь. Единственно годны для сдачи в утиль!
- Завлекут красотой, теплотой, состраданием, - соглашался Иван, припоминая мягкую, как шёлк, и повадливую, как овечка, в начале знакомства супругу, - побежишь, как телёночек к мамке. А потом обхитрят, притворятся! Окунут во кручину, в сухоту! Во всякую дрянь!
Странное, неведомое чувство завладевало им. «Не от выпитого ли? - приходила тверёзая мысль, - да и пусть!» Кристальная ясность ума, беспричинная радость наполняли измятое, слабое сердце, питая его неистовой, лихорадочной энергией. Ивану хотелось и песни горланить, и в вальсе кружиться, и жечь гопака! Силуэты нетрезвых гостей: бонвиванов-пропойц и плешивых жуиров - становились контрастней; их души – прозрачней и ближе. Их радость, их низость, их страхи, их подлость, их верность - всё, всё! - даже суетность мелких желаний ощущались пронзительно остро. Как некий лохматый анчутка, парил он над вотчиной отчаянного, сладострастного грехопадения - разгульным беспутством солёных закусок, фонтанами пенного эля; созерцал требушину питейного зала – хмельные, жующие рыла. Среди завсегдатаев заведения нежданно-негаданно померещился Ивану и нескладный прохожий, неловко толкнувший его на мосту. «Не сам ли коломенский чёрт это был?» - засомневался Иван.
Очнулся он резко – от мерного гула в ушах. Неприятно знобило. Повертев головой, осмотрелся. Закутанный в драный овчинный тулуп, он лежал на сваленных в кучу поддонах. «Хорошо, что недолго проспал, - мысленно он перекрестился, - иначе бы насмерть замёрз! Слава богу, успел протрезвиться!» Присел. Невдали от него, распластавшись, покоилось несколько мертвенных тел – всё философы разных комплекций! На рухляди рядом с Иваном почила элита - в их числе и вчерашний щетинистый интеллектуал, проповедовавший смирение перед женским началом.
Мыслителям рангом пониже спартанским занозистым ложем служили подгнившие тёмные доски. Устроенный под открытым небом благотворительный уличный хостел целомудренно отгораживался от мира страстей и тщеты сплошной стеной гаражей и высокой железнодорожной насыпью. Со стороны путей раздавался оглушительный лязг – безразмерный товарный состав, длиной с Млечный Путь, скрежеща вагонными сцепками, вёз контейнеры в Морской порт. Именно этот шум и разбудил Ивана.
Послышались недоумённые и одновременно восторженные возгласы: пробуждавшихся «рюмочных» философов развлекало необычное граффити. Намалёванное на передней стене косолапо поставленной будки, оно представляло собой поучительные, затейливые сценки из Судного дня и венчалось намеренно яркой табличкой. Иван с изумлением и с толикой благоговейного ужаса прочитал: «Приём чёрного лома». Под фризом была вырисована инфернальная туша мясистой бабищи. Прикрытая термостойким фартуком, она держала в руках совковую лопату и с лютым выражением лица исступлённо швыряла в безмерное чрево мартеновской печи груды металлолома вперемешку с ошалелыми от ужаса голыми мужиками. «Современный ад в представлении женщин, - подумал Иван, - или торжество феминизма».
Присмирев, мужики поутихли: каждый из них примерял на себя уготовленный жребий - и был он не сладок!
За будкой послышался старческий кашель. «Не иначе, ещё один местный философ!» - иного соображения в голову не приходило. Явление проспавшегося мудреца произвело настоящий фурор. Это была старая облезлая дворняга. Разинув тоскливую пасть, пёс натужно перхал и отрывисто гавкал. «Костью подавился? Или гендерную солидарность проявляет?» - зашептались протрезвевшие любомудры: их смятённые души переполняло чувство благодарности. Побрехав и явив миру длинный язык, кобель мазнул быстрым взглядом по толпе страстотерпцев и неспешной рысцой потрусИл в сторону жилых кварталов.
Нехорошая догадка начинала вползать в мозг Ивана. Поднявшись, он без колебаний направился вслед за подозрительным псом - и часа через полтора имел удовольствие лицезреть не бутафорского драного зверя, а дородного коломенского аборигена в своём повседневном антропоморфном обличии. Припоминая детали предпринятой мистификации, чёрт кокетливо и очень прилично хихикал в когтистую лапу, беспрестанно подливая киршвассер в хрустальные рюмки.
- Решил мужичков поучить, - рассказывал он, - поставить душеспасительный мини-спектакль! В чём весьма преуспел: ловко вышло! Назидательно! Ребятки даже носов не застудили, а поразмыслить – поразмыслили, - чёрт гордился задумкой, - да и ты свой «экстрим» получил. В одном только грешен, - замялся, - навестил я без спроса подружку твою и провёл деловую беседу.
- Вот так да! И порадовал, верно?
- Обещала подать на развод! Отступного давать не придётся, – нелюдь осклабил крупные зубы и состроил зловещую мину. Ивану стало не по себе, хотя он подспудно и думал, что супруге то боком не вышло.
Обсудили разыгранную чёртом забавную сценку-экспромт.
- Привкус у неё шутовской, - рассуждал Иван, - но вскрывает глубинную правду. Образ будки весьма символичен!
- Балаган, - сокрушался нечистый, - клоунада… Но всё же, - чёрт посерьёзнел, - как безотрадно и грустно становится на душе при одной только мысли о бесконечной веренице поруганных и истоптанных мужских судеб!
- Истоптанных…, - кислые ухмылки философов, столпившихся перед табличкой «Приём чёрного лома», до сих пор стояли перед глазами Ивана, - вывороченных наружу! Изорванных и изодранных острыми женскими каблуками и безжалостно сданных в утиль.
- Увы! – вздыхал чёрт, - любое здравомыслящее существо – заметь, отнюдь не склонное к мизогинии*! – согласится с блистательным изречением великого тевтонского гения, Фридриха Ницше: «…у самой приятной женщины есть горьковатый привкус».
• Немецкий романтизм – направление в искусстве немецкоязычных стран с конца 18-го до середины 19-го века.
• Мизогиния – неприязнь либо укоренившееся предубеждение по отношению к женщинам.