Едва ль не самое прискорбное из качеств человеческих – это неуменье вовремя остановиться. Вечная вот эта погоня за счастьем придаёт иногда устремленьям нашим совершенно избыточную скорость, и тогда со свистом, с печальным свистом проносимся мы поверх, а то и помимо вожделенной цели.
Приведём простой пример. Вот бывает, что какой-нибудь, допустим, человек, ищет второй свой носок, кряхтя, чихая и отплёвываясь от подкроватной пыли. И находит, представьте, находит! Нет бы ему на этом и остановиться. Носка же теперь два - надевай и живи себе далее в гармонии с миром и собою. Но увы… Противу всякой логики, человек продолжает оголтело искать и находит тогда ещё и третий. Третий носок, о да. И долго стоит потом, замеревши в неудобнейшей четвероногой позиции, покудова разум его терзается скорбным недоуменьем.
Не все, конечно, люди таковы, однако многие, многие. Да кто, скажите, не имел несчастья хоть раз принадлежать к числу подобных скрупулёзников? Левтолстой имел, и довольно часто. К неизменному своему сожаленью. Нащупает, бывало, в дебрях сознанья какую-нибудь мысль посущественней, забавное бонмо, удачную фразу и нет, чтоб порадоваться, вставить в разговор, да и забыть, так он её непременно - на бумажку, и кругом ещё обпишет всю пространно, иногда аж тома на четыре. Ведь он и в литераторы, собственно, как попал? Всего-то пожалел забывать мыслишку, решил записать, да и не смог потом остановиться. Уж он переживал, бедняга! Ужасно стеснялся многописьменности своей, ужасно! Всё искал, как бы избегнуть.
«Мэ кель малёр! – восклицал мысленно - За каким, экскюзе муа, хреном насочинял я вот этого всего? Не лучше ль было удержаться и сходить вместо литературы на деревню? С мужиками по хозяйству погундеть, к бабам невзначай поприкасаться?»
На этом моменте, на прикосновеньях к бабам, Левтостоя прямо озаревало: «Вот же оно! Вот! Господи, прости меня грешного… Мы так стремимся к обладанью, что не замечаем счастия простых прикосновений! И не только к бабам, не только! Оставим пока баб, всё одно я до них потом доберуся. Ещё же всякое другое есть на свете кроме них: цветы, котята, лошадиные лица, гуманистические идеалы, грибные дожди собачьи радости! А птицы? Господи, птицы! Подержавши в руке синицу, отпусти её, человече, пускай летит. На самое небо, к журавлям, диким гусям, ангелам и прочим недосягаемым воздухоплавателям. А сам постой, провожая взглядом полёт её, подержи радостно в ладошке синичье тепло, покуда не остынет. А как остынет, - ступай к коту, к супруге, к самовару, да мало ль теплых мест на свете! Почти любое годится, чтоб оживить в душе ликованье и отпугнуть подступающий хлад небытия…»
Взволнованный и просветлённый, Левтолстой вскакивал и принимался бегать по кабинету, теребя бороду и глотая счастливую слезу. Затем садился и аккуратно записывал всё вышеизмышлённое на бумажку.