«Провожающих прошу выйти из вагона» — объявила проводница, и Арина счастливо вздохнула. Помахала из окна Вечесловым, забралась на свою верхнюю полку и погрузилась в воспоминания — под стук колёс: «Скорей-скорей! В Москву, в Москву!»
***
Её обман раскрылся через месяц. Вечесловы считали, что внучка в академическом отпуске. Но позвонила девочка из Арининой группы, Арины дома не оказалось, и Вера Илларионовна с удивлением услышала, что — «мы часто её вспоминаем, она весёлая была, латынь лучше всех знала, и на ферме не боялась ничего, и вообще, нам очень жаль».
— Чего вам жаль? — не поняла Вера. — И почему была? Она ж не умерла. Академку взяла на год, что уж тут такого страшного?
— Академку? Да она совсем ушла, документы забрала. Вы, пожалуйста, ей передайте, что звонила Катя Корнышева, и привет от нашей группы передайте. Два года вместе проучились, а она даже не звонит никому. Вы ей передайте…
Вечесловы учинили внучке допрос, чего Арина не стерпела: уж очень орал полковник, обзывал Арину бессовестной и кем только не называл. А бабушка Вера не заступилась, только слушала. Никто за неё не заступится. Никто.
— А вы… А вы… Улыбаетесь, типа добренькие, а сами не знаете, как от меня избавиться. Думали, я не слышу, как вы на кухне шептались? Думали, не слышу, да? Я лентяйка и лгунья, я бессовестная, а вы, значит, совестливые, да?..
После безобразного скандала, который она устроила опекунам, Арина не сомневалась, что в ближайшем будущем её выставят вон: опекаемой она уже не является, жить у Вечесловых не имеет права, в квартире, где когда-то жила с матерью, тоже не имеет, и нигде никому не нужна.. Умереть ей, что ли?
Умирать не хотелось. Хотелось жить.
Бабушка с дедушкой с ней не разговаривали. То есть, опекуны, поправила себя Арина. Бывшие опекуны. С этим она разобралась. Теперь предстояло разобраться с тем, что делать дальше.
— Ба, мне надоело на диване бока отлёживать.
Молчание в ответ.
— Я работу нашла. Спокойную, как врач советовал.
Молчание.
— На ферме, где мы учебную практику…
Договорить бабушка не дала, накинулась на Арину как коршун.
— Тебя что, не кормят? Или денег с тебя требуют? Тебе кто разрешил?! В больницу захотела? Так положат, свихнёшься с анге… анги…
— Англерами.
— С англерами твоими. Сама ж говорила, неописуха. Горе ты моё…
Оттого, что бабушка запомнила «неописуемое» слово и употребила его в правильном контексте, Арина залилась звонким смехом. Бабушка вторила ей, вытирая фартуком слёзы.
— Что тут у вас? Я тоже посмеяться хочу, — заглянул на кухню Вечеслов.
— А вот как придёт с фингалом, телок копытом в глаз засветит, так и посмеёмся.
Мир был восстановлен. Арина не ездила больше на Кличен и не бродила одна по аллеям. Работу на ферме она отстояла. А в мае отправилась в школу. Пересдала ЕГЭ и уехала в Москву, поступать в медицинский университет.
Она улыбнулась, вспомнив, как плакала бабушка, а дед пытался её утешить — своим излюбленным методом, когда не поймёшь, серьёзно он говорит или шутит:
— Да не поступит она, куда ей! Обратно приедет, бурёнкам хвосты крутить, — издевался дед.
Арина понимала, что он шутит, а Вера не понимала и заступалась:
— Чего ты привязался к ней, поступит, не поступит. Бубнишь, как филин. Накликаешь ещё… Пусть едет.
— Ты же сама не хотела её в Москву отпускать. Сама говорила… — отбивался полковник.
Арина уехала. И поступила! Домой она вернулась с победительным блеском в глазах. Устроилась было работать почтальоном — разносить газеты и письма. Но Вечесловы воспротивились, а полковник даже сходил на почту и запретил начальнице принимать на работу его внучку. Остаток лета Арина провела на даче. Врачу из Маргаритиной клиники дед отвёз бутылку коньяка.
***
«Святой-святой! Панте-леймон!» — напомнили колёса.
В монастырь она приехала на том самом автобусе, на котором шесть приютских лет мечтала уехать домой. Постояла у ворот, вспоминая — Настю Пичугину, сестру Агафью, Машу Горшенину… И решительно надавила кнопку звонка.
Калитку ей открыла сестра Ненила. Принёс же чёрт эту грымзу.
— Здравствуйте, мать Ненила. Я к игуменье.
Ненила, к которой незнакомая, стильно одетая девушка обратилась как требовали монастырские правила и назвала по-имени, пытливо всматривалась в Аринино лицо.
Не узнала.
Пронесло — выдохнула Арина. А то сказала бы что-нибудь, Арина бы не смолчала, ответила, и понеслось…
За семь лет, что они не виделись, матушка Анисия заметно постарела. Лицо истончилось и напоминало серый бумажный лист. А улыбка осталась прежней, так понравившейся маленькой Арине, когда мать привезла её в приют. И как двенадцать лет назад, она проигнорировала протянутую для поцелуя руку, обняла матушку за плечи и расцеловала в морщинистые щёки.
— Матушка, дорогая моя, хорошая моя... Вы меня помните? Я Арина Зяблова. Ну, помните, я орлец вышила с орлом-падальщиком, а меня за это наказали, и вы меня утешать пришли. Помните?
— Аринка! Приехала, девочка моя! Я думала, не свидимся уже. — Мягкие руки обхватили Арину и прижали к себе. Глаза игуменьи лучились радостью узнавания.
— Вот ты какая стала! Взрослая. Красивая. А маленькая-то неказистая была…
Арина торопливо полезла в рюкзак, бережно расправила тяжёлую от золотого шитья ткань. На матушку Анисию смотрели грустные глаза Богоматери и полные светлой радости — Богомладенца. Затканные золотом одежды. Нимбы с искусным сложным узором и драгоценными камнями в оправе из серебра — серебряная канитель, шелка, бархатный шнур… Узорные поля оклада: вышитые цветы, вышитая эмаль, вышитые сверкающие камни на подвесках — вишнёво-красные и прозрачно-голубые. Работа мастера.
— Вот… Примите в дар.
— Не жалко тебе красоту такую отдавать?
— Я не отдаю, я дарю. Я всю жизнь хотела… вам подарок подарить.
Всю жизнь. Сколько ей сейчас? Девятнадцать? Двадцать? Для неё это вся жизнь. Для матушки Анисии — полузабытые годы, которые принадлежали не ей, а Инессе Бакуничевой. Юность, обещавшая безоблачное будущее. Замужество, так жестоко обманувшее, отнявшее самое дорогое: мужа, Веронику, Романа...
В глазах вышитой Богоматери стояли слёзы. Как у неё получилось — вышить слёзы?
— Хочешь к нам в мастерские? Ты ведь за этим приехала?
Арина ждала такого предложения и даже подумывала было согласиться. А когда услышала, отшатнулась:
— Нет.
— Я так и знала, — улыбнулась матушка Анисия. — Сюда приходят, чтобы служить Богу. А ты в него не веришь, и никогда не верила. Ты думала, я не знаю?
Арина протестующе замотала головой.
— Не так! В Бога я верю. А вот Богу не верю. Он равнодушный, всем свою любовь поровну дарит, и тем кто заслуживает, и плохим.
— Но ведь и тебе досталась крошечка этой любви. Береги её в своей душе. Она не позволит пройти мимо чужого несчастья. Не даст упасть, когда толкнут. Не даст кичиться гордыней, когда возвысят. Не ввергнет в уныние.
— Ввергло уже. Да ещё как. Молитвы не помогли, таблетки только помогли. И вышивание.
— А таблетки кто придумал? Люди. А кто им разум для этого дал? Бог.
"Святый великомученик и целебник Пантелеймон! Моли Бога о нас" — раздалось за дверью. Матушка хитро улыбнулась и произнесла "аминь", разрешая войти. В комнату вошла молодая девушка в чёрном платке. Это же Маша! Маша Горшенина!
— Машка! Ты… здесь живёшь? А как же твоя тётушка?
Настоятельница вышла, тихо прикрыв за собой дверь: пусть наговорятся, теперь когда ещё свидятся…
— Машка… Мы с тобой семь лет не виделись, а как будто вчера…
Выспросив у Арины, как она жила и не обижали ли её опекуны, Маша удивилась:
— И сейчас с ними живёшь? Не гонят? А я от тётки сама ушла. Она лапу наложила на мои деньги, что ни заработаю — всё отберёт, и чтобы я в десять вечера дома была, и фильмы смотреть запрещала… Ну, сама знаешь какие.
Арина не знала.
— Мне ребята кассеты давали… — зашептала Маша в Аринино ухо. Арина ужаснулась.
Больно кольнула радость, с которой Маша восприняла её уход из веттехникума.
— Молодец! Я тоже учиться бросила. В монастыре работала трудницей, прошла послушания, получила благословение. Я теперь послушница.
— Ты монахиней хочешь стать?
— С ума сошла, что ли? — рассмеялась Маша и испуганно прикрыла рот рукой.
— А тётушка твоя почему не приехала? Трудились бы вместе, было бы здорово.
— Ну ты скажешь… Не приняли её. Она болеет, хроническим чем-то, а здесь больницы нет, только медкабинет, и лекарства самые простые. Больных трудниками не берут, берут только здоровых и до 55 лет, а тётке моей 67. Я у неё была недавно, плохая совсем. Так что ты меня не жалей, подруга, мне здесь кантоваться недолго осталось. Племянник тёткин год назад умер, машиной задавило. Так что всё мне одной достанется, и квартира с обстановкой, и дом в деревне, и деньги на книжке! — хвасталась Маша.
Арина машинально кивала и думала о своём. Трудник это человек, проживающий в монастыре и работающий в нём во славу Божью, по доброй воле и безвозмездно. Первостепенной задачей трудника является желание укрепиться в христианском образе жизни.
А Маша Горшенина спряталась здесь от своих дружков и от тётки, которая её «доставала». То есть заботилась о ней, удерживала от дурных поступков, но не смогла удержать от дурных помыслов. На месте Маши Арина жила бы с тёткой и ухаживала за ней, ведь она же там совсем одна. А Маша… Нет, это даже в голове не укладывается!
— Я тут без курева загибаюсь, — пожаловалась Маша Горшенина, и Арина снова кивнула. Курить в монастыре считается грехом. Хотя какой же это грех, если весь мир курит… Бедная Машка.
— А сама-то как? Куда думаешь податься? Будешь опекунам прислуживать, кашку в постель подавать, как тётка моя требовала?
— Она не требовала, а просила, — не выдержала Арина. — А прислуживать меня никто не заставляет. И не смей так говорить о моих опекунах! И вообще. Я в медицинский университет поступила, в Москве. Буду там учиться и работать.И деньги опекунам посылать! А не ждать чьей-то смерти, как ты.
От встречи с матушкой Анисией осталась в душе тихая радость, от встречи с Машей — горькие сожаления.
Матушка Анисия подарила ей на прощанье икону Святого Пантелеймона. Целитель, совсем молодой, смотрел на Арину светлым взглядом, полным любви и сострадания.
Из жития святого Пантелеймона Арина помнила, что будущий святой, имевший имя Пантолеон, жил в третьем веке нашей эры в Никомедии (нынешней Турции) и получил прекрасное образование. Врачебный талант молодого человека не ускользнул от внимания императора, который сделал его своим придворным врачом.
Это были трудные времена для христиан. За веру гнали, и гнали до смерти. Юноша долго не решался принять Крещение. Но однажды, идя по улице, увидел ребёнка, умершего от укуса змеи. Пантолеон начал молиться Иисусу, прося воскресить ребенка — ведь его врачебные познания были уже бесполезны, и воскресить мальчика мог только Бог. И малыш действительно воскрес!
Тогда, отказавшись поклонятся императорским языческим идолам, Пантолеон возгласил: «Верую в истинного Господа Иисуса Христа!». И этим подписал свой смертный приговор: разгневанный император приказал отсечь мученику голову, а его тело сжечь. Но огонь не причинил телу вреда…
Маленькая Арина верила в сказки. Теперь не верит. В огне сгорает любая материя — живая и мёртвая. И никакие молитвы не помогут без лекарств. Ей вот не помогли, и Машиной тётке не помогают. И матушке Анисии, судя по её виду.
Игуменья проводила её до самых ворот, что делала очень редко и не для всех гостей монастыря. И долго смотрела вслед автобусу, увозящему Арину, теперь уже навсегда. Доброго тебе пути, девочка. Пусть останутся с тобой мои молитвы, пусть останется с тобой Бог, которому ты не веришь, и в этом нет твоей вины.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2021/02/10/1110