Когда мне было восемь лет, отец называл меня «чавэла». «Цыганка», то есть. Возможно, за мою излюбленную манеру сидеть на корточках. Даже сидя за обеденным столом – массивным и основательным. Бабушкиным подарком. Пришельцем из прошлого века. Свидетелем давно ушедших времен. Так вот, даже сидя за обеденным столом, я умудрялась забраться с ногами на стул. И, поджав одну под себя, уплетала золотистые корочки гренок с крепким черным чаем, обильно сдобренным сахаром, или румяные блинчики, ручьями тающего сливочного масла текшие по моим локтям. Мама пекла удивительно вкусные блинчики. Об этом знала вся округа. Помню, ее как-то попросили напечь блинов на соседскую свадьбу. Темно-фиолетовое десятилитровое эмалированное ведро с нарисованными краснобокими яблоками (мне, правда, они всегда казались помидорами) доверху наполнило жидкое блинное тесто. Десятка три яиц, литров семь цельного коровьего молока да муки из большого мешка, стоявшего в углу на последней веранде за кипой тяжелой зимней одежды, в которой мы в холода управляли свое немалое хозяйство.
У нас дома не было кулинарных книг. Хотя нет, одна все-таки была. Разорванное издание 1958 года. С незамудренным таким названием – «Детское питание». На моей памяти обложки у нее уже не было. Зачитана она была в буквальном смысле до дыр. Ничего, в принципе, особенного в ней не было, но я буквально утопала в этих пожелтевших с затертыми уголками страницах. Не то, чтобы меня сводили с ума всевозможные рецепты и советы по приготовлению разнообразных яств. Нет. Я просто часами с трансцендентальным упоением рассматривала ее удивительные иллюстрации. Ужасно они, знаете ли, были уютными и домашними. Смешные щекастые карапузы, рисованные вазочки с абрикосами, семья, собравшаяся пообедать за круглым, уставленным красными в горошек чайными чашечками, стола. У нас такие же стояли за стеклом серванта. Для гостей. Все просто и без затей. Без этих надоевших маркетинговых уловок, призванных вроде как возбудить мою покупательную потребность, а на деле вызывающие лишь отвращение и неприязнь. Будто бы ведущие мировые маркетологи могут знать меня лучше меня самой. Хотя, скажу откровенно, порой очень сложно не попасться на удочку умелого торгаша и не начать скупать никому и никогда не нужный хлам. Особенно, когда и сам толком не знаешь, чего, в сущности, хочешь – то ли абрикосов, то ли копченой скумбрии. Обезглавленной и выпотрошенной. Особенно, когда и сам ты, как та скумбрия, пуст и душой, и сердцем.
Мне часто доводилось переезжать. Чавэла! Что тут сказать! Не удерживаюсь на одном месте надолго. Вечно несет меня куда-то. Только бывало обживешься, заведешь знакомства, запомнишь имена соседей, как вдруг подует горячий ветер с востока. Песчаный и жаркий ветер степных кочевников. И ты, подхваченная им, уже торопливо пакуешь свой скарб в картонные коробки, в старые клетчатые хозяйственные сумки и в большие белые полиэтиленовые мешки – в них когда-то продавали сахар и муку.
Случалось, заполнишь коробку доверху всякой «нужной» мелочью и стоишь над ней с каким-нибудь дверным колокольчиком или ловцом снов. Хорошая вещь, почти новая. Жалко ж выбрасывать, но и коробка-то не резиновая! Так вот поколдуешь над ним, в одной-другой руке взвесишь, потрясешь над ухом, да и оставишь будущим владельцам пока еще твоего дома. И отправляется твой ловец снов ловить совсем иные сны, порождения совсем иных умов. Чьи-то другие, уже не твои. Раз на шестой или седьмой, когда меня снова подхватил сухой ветер древних караванов, я поняла, что все мои по-настоящему нужные вещи уместились бы в одном большом дорожном чемодане. А остальное – лишь бесполезный хлам, который я, как пустые переживания о прошлом, упрямо таскаю за собой. Кулинарные книги, рецептами которых никогда не воспользуюсь. Высокие хрустальные бокалы, из которых никогда не выпью ни игристого шампанского, ни сухого белого вина. Старомодные платья, заколки для волос, настольные игры, подаренные на восьмое марта вазочки и зимние ботинки с треснувшей подошвой.
Вдруг я поняла, как мало мне в действительности нужно. И как много мне пришлось перепробовать, перемерить, перелистать и передумать, прежде чем я к этому пришла. Мы заходим в эту жизнь, как ребенок заходит в магазин игрушек. Хватает все подряд с заставленных полок, своими пухленькими ручонками прижимает к груди медвежонка и, роняя его, тянется вверх за яркой голубой машинкой, истошно голося на два этажа из-за того, что ему не дали пускать прямо здесь же мыльные пузыри с шаблонными рожицами мультипликационных котогероев на этикетке.
Так вот, у нас никогда не было дома кулинарных книг. Точнее была одна. Но о ней я вам уже рассказывала. Варилось, жарилось и пеклось у нас на кухне все по своим собственным законам, неписанным ни в одном из кулинарных фолиантов. Может, кстати, поэтому и было это все таким неприлично вкусным. Рецепта блинов мама ни от кого не скрывала. Но почему-то ни у кого не удавались они такими нежными, легкими и тающими во рту, как у нее. Нет, конечно, пекла она и сладкие сдобные пироги с абрикосовым вареньем. У нас, знаете ли, рос сорт необычайно крупных оранжевых в веснушках абрикос с плюшевой пушистой шкуркой, как у только что родившихся котят. Они поспевали как раз на мой день рождения. Не котята. Абрикосы. Так что чести сорвать и опробовать первую ягоду нового урожая удостаивали именно меня. Я карабкалась по корявым и хрупким ветвям абрикосового дерева, стараясь залезть на самую макушку. А дело это было, к слову, не из легких! И ствол, и ветви у абрикос очень ломкие, не в пример тем же гибким и пружинящим под ногами ветвям вишни или, скажем, тутовника. Один неверный шаг – и ты с ободранными локтями и коленками сползаешь на нижний ярус, так и не добравшись до манящей сладкой мякотью верхушки. Там, ближе всего к солнцу, абрикосы поспевали раньше всех и были самыми вкусными. И для меня, как для отменного верхолаза, было наипервейшим достижением сорвать оранжевый упругий шарик с самого недоступного местечка и там же, не слезая с дерева, с невероятным удовольствием его слопать. Помнится, как нам с трудом удавалось скрыть разочарование, когда однажды тетка с города привезла очень дорогих и редких в те времена персиков, оказавшихся кислыми и совсем не такими ароматными, как эти наши первые июльские абрикосы. И тем большим стало мое разочарование, как обнаружилось, что у персиков совершенно, ну, прям, ни в какую несъедобная горькая косточка в отличие от миндального молочного сердечка абрикосового ядрышка.
Но вернемся к пирогам. Мама, это я уже говорила, пекла и сдобные пироги с абрикосовой начинкой и оладьи, обильно поливавшиеся домашней жирной и густой сметаной и хабижины, залитые топленым маслом и, конечно, пышный с хрустящей румяной корочкой белый пшеничный хлеб. Но блины все же стояли особняком. В давно отработавшей свой век газовой духовке, превратившейся теперь в посудный шкаф, лежала тяжелая чугунная сковорода. Совершенно черная. Настолько она закоптилась за долгие годы отменной службы. Отдельная сковорода для блинов. Блинная сковорода. Даже мне – самой младшей, то есть читай самой глупой – никогда не приходило в голову достать ее, чтобы поджарить там пару яиц на ужин или того хуже подогреть вчерашнее пюре. Вы ж знаете, как оно нещадно липнет к любой поверхности. Не отдерешь без крови. Эта сковородка была непререкаемой святыней нашей кухни. Старенькой кухни с кривыми белеными стенами и глиняным полом. Мама мазала его глиной понову каждое лето.
Всякий раз после использования (а использовали ее довольно часто) сковорода доблеску протиралась чистой сухой тряпочкой, чуть смоченной в подсолнечном масле. Ни воды, ни мыла она не знала. Блины у нас пеклись по случаю и без. Просто так. Захотелось. В мое советское детство Масленицы мы не отмечали. И про праздник такой не знали. Разве что с репродукций кустодиевских картин в цветном календаре за 1980 год с Ильичем на обложке. Точнее не то, чтобы мы вообще не отмечали Масленицы... Отмечали. Только называли эти блинные гулянья Проводами Зимы. И с окончанием Православного поста никак их не вязали. И к исключительно русской традиции не относили. Так что зиму провожали всем табором – и русские, и осетины, и азербайджанцы, и даргинцы, и грузины, и табасаранцы. Сами-то мы не считали, но где-то в данных районной статистики у нас на тысячу с небольшим сельчан числилось, как минимум, штук пятнадцать национальностей. В этом маленьком Вавилоне, в котором Господь так и не смешал языки, мы не делили друг друга по надуманным кем-то признакам. Были местные и приезжие, други и недруги, бедные и богатые, лысые и кудрявые. Но не было среди них чужих. Все были свои. И все они одинаково радовались приходу долгожданного тепла. И все они одинаково радовались, провожая в очередной раз зиму.
Проводы Зимы… За селом на поле Стадиона ставили столы, накрывали их новенькими, еще не выветрившими запах краски клеенками, и крепкие руки деревенских женщин начинали доставать из больших сумок приготовленные специально к празднику кушания: азербайджанский хворост, осетинские хабижины, аварский хинкал, даргинские чуду, ну и, конечно, блины. С бортов небольшого грузовика продавцы местных магазинов торговали привозными деликатесами – конфетами и пряниками, плавлеными сырками и овсяным печеньем. Из стоящего рядом жестяного бака теть Гуля ситом вылавливала соленую хамсу, отрезала зловещего вида ножом шматы вареной колбасы и взвешивала их на синих облупившихся весах. Мужчины жарили шашлыки, нанизывая мясо забитого по случаю празднества барашка. На наспех сооруженной эстраде пели артисты местной самодеятельности в ярких атласных сарафанах, надетых прям поверх дубленок и теплых пальто. Вон та высокая и черноволосая – моя двоюродная сестра Зоя, чей голос, не требующий никаких микрофонов, долетал даже до окон нашей школы. А она, между прочем, стояла километрах в трех от широкой площадки Стадиона.
Раскрасневшаяся с мороза, с непослушными прядями, выбившимися из-под платка, Зоя весело смеется, обнимает меня и треплет по румяной щечке, а я, смущенно улыбаясь, что-то говорю ей в ответ. Потом через много лет она одного за другим похоронит мать и старика-отца, старшего сына Алана и измученного тяжелой болезнью мужа. Она так же крепко обнимет меня у гроба Алана, какого-то пожелтевшего и самого на себя не похожего, и с искореженным гримасой плача лицом, скажет глухим, срывающимся и совсем не ее голосом: «Плачь, Наташенька, плачь! Плачь по моему сыночку…» Но это все будет потом. Еще не скоро. А пока мне кажется, что так будет продолжаться вечно. Что всегда в бездонной сини весеннего неба будет светить яркое и теплое солнце, что всегда мама будет рядом, что каждый год за домом будут спеть абрикосы, и я каждый год в свой день рождения буду взбираться на самую макушку дерева за самой спелой и румяной ягодой.
В 97-ом я уехала из нашего маленького Вавилона. Думала, что на учебу, а оказалось навсегда. И моя вечность осталась там – в старом сельском магазинчике в Коневоде (это маленький хутор весенними ручьями слившийся в долину в одно большое село) с облупленными белеными стенами, на автобусной остановке, у которой поди уж лет 15 как не останавливался ни один автобус, в кронах пышных вязов, высаженных вдоль гредера да в белой кирпичной двухэтажной школе. Чудно! А я ведь и по сей день называю про себя эту школу новой, хоть и стоит она уже лет эдак тридцать. Я помню ее еще большим уродливым котлованом, перерывшим весь пустырь, который в былые времена тянулся до самых Черемушек. Так вот новую школу построили как раз в тот год, когда мы заканчивали начальные классы. Когда мы еще из 3 в 5 сиганули. И на свежеукатанном асфальте школьного двора нас принимали в пионеры.
- Я, Туаева Наталья, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь: горячо любить и беречь свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять законы пионеров Советского Союза.
- За дело борьбы Коммунистической партии будь готов!
- Всегда готов! *
Я тогда жуть как боялась ходить по лестницам. Не то, чтобы я высоты боялась. Я на деревья и повыше лазила. Просто с непривычки. У нас-то до этих пор двухэтажных зданий и в помине не было. Кроме районной поликлиники в соседнем селе. Старое здание десятилетки стояло километрах в четырех от дома. Нам, коневодским, ходить в нее было далековато. Минут сорок пешим ходом. По весне или теплой осенью такие прогулки были только в радость. А вот когда дождь, или ветер задувает за шиворот холодные колкие снежинки, променад был, скажу я вам, так себе. И мы гурьбой прыгали на задки проезжающей мимо брички, а то и саней, чтобы хоть немного срезать путь. У бати на хоздворе стояли сани. Добротные такие, широкие, из крепкого, гладкоотесанного дерева. Ей-богу! Не привираю ни грамма! Тогда никому и в голову не приходило, что через каких-то пару десятков лет наша обычная деревенская жизнь станет далеким воспоминанием. А я вот до сих пор, как сейчас, вижу отца, подъехавшего на одноконке встречать меня с учебы. Я училась в институте и раз в две недели приезжала на дребезжащем ПАЗике домой. За харчами. И мы ехали с самого поворота домой, спрятавшись от ноябрьского дождя под его широким дермантиновым плащом и утопив сапоги в ворохах посеревшей соломы, устилающей доски подводы.
В сани лошадь запрягали редко. Дороги у нас не ахти. Точнее, не дороги, а дорога. Она в селе была одна. По главной улице. А до нас по буграм да рытвинам на санях доехать можно было только, когда снега наметало самое малое – по колено. Так что батя запрягал их лишь в сильный снегопад. Ну, и еще на проводы Зимы. К этому дню отец чинил упряжь и до блеска натирал ее дегтем, а мама снимала со стены плюшевый ковер с оленями – им накрывали спину лошади, вроде попоны получалось. Нарядно. Как на кустодиевских картинах масляничного гуляния. Отец возил детей по широкому стадиону, а я гордая и оттого счастливая сидела рядом. И мне казалось, что так будет вечно.
*Торжественная клятва пионера Советского Союза