Мосс Крэхан смотрит на меня, придерживая дробовик, пока мой мальчик лежит в отключке, лицом вниз на старом деревянном столе.
Я пью растворимый кофе с Моссом и смотрю, как мой сын, источая запах спиртного, посапывает на столе. С запёкшейся кровью на лбу, с дорожками слёз на щеках. Мосс думает о чём-то своём, глядя в кружку.
— Что мне с ним делать, Мосс?
— Зависит от тебя.
— Я мог бы забрать его домой.
— Мог бы.
— Или забрать его в участок.
Я был на дежурстве, когда мне сообщили. Сначала Бренда позвонила мне на мобильный. Киаран, тут Шейми. Врезался у перекрёстка. Потом она вызвала меня по рации, а я делал вид, что впервые всё слышу. Развернул машину и поехал на место.
Я говорил ему не садиться за руль. Никогда, особенно после пары стаканов виски, но он никогда меня не слушал. Он пил у Кэсседи. Сказал, выйдет отлить, ушёл к машине, сел и умчался. Всего в полумиле от паба выбил другую машину с дороги. В машине было двое молоденьких ребят, едва восемнадцать исполнилось. Всего пара метров — и влетели бы в стену. Их машина лежала на боку в поле. Мальчишки были в порядке, отделались парой царапин и синяков.
Машина Шейми проехала дальше, в другую часть поля, оставив дыру в изгороди. Водительская дверь широко распахнута, фары ещё включены, но его нигде не видно. Я подошёл поближе, увидел следы крови на руле и несколько капель на кресле. Приехала Бренда, чтобы разобраться с остальными, так что я отправился искать его.
Я собирался спуститься к озеру, когда позвонил Мосс и сказал, что нашёл Шейми: он ворвался к Хэнлонам. Они были в отпуске, а Мосси заметил свет в окне и пошёл проверить с ружьём. Шейми лежал на столе, всё лицо в крови, рядом — бутылка виски. Мосси, не сводя с него ружья, затолкал его в ванную, закрыл и позвонил мне.
Когда я приехал, Шейми спал в ванне. Он плакал, пока я старательно пытался отмыть его лицо. Я оставил его спать на столе внизу. Чтобы протрезвел перед участком.
Я никогда не говорил ему, что плакать — это нормально. Никогда не говорил, что это запрещено, но и не поощрял тоже. Однажды он пришёл домой, весь в переживаниях из-за девчонки, Саши, и рассказывал мне об этом у печки. «Мы расстались», — сказал он, не глядя мне в глаза. Потом отвернулся и сделал вид, что рассматривает фотографию, нашу фотографию втроём — он, я и его мама на американских горках. Я подумал, может, он просто размышлял о смысле романтики или семьи или что-то такое, но потом увидел, как он опустил голову, как плечи начали вздрагивать. Он тихонько всхлипнул. Что тут можно сделать, кроме как приобнять и сказать, что всё будет в порядке, всё будет хорошо. Это был его первый раз. Я приобнял его за дрожащие плечи, и он сказал «прости». Я сказал, что всё в порядке, но он извинился ещё раз. Почти проскулил, словно это был и не он, не его губы. Это было похоже на писк прямо из грудной клетки — настолько тихо, настолько жалостливо. Он повёл плечом, сбрасывая мою руку, и вышел из комнаты, не посмотрев на меня.
Я не стал его останавливать. Он не должен был стыдиться, не должен был думать, что нужно спрятать слёзы, но я понимал. Я оплакивал его мать, когда её не стало. Не на кладбище или где-то перед людьми. Нужно было сохранять достойный вид, но когда чуть позже я почуял её слабый запах от одежды, я заплакал. И выкинул всё в тот же день. Всё пошло в приюты. Все её маленькие блестящие вещички и большие шерстяные кофты. Настолько отчаянно я пытался избавиться от этого запаха. Само собой, Шейми моих слёз не видел, видел только, как я выбрасываю одежду. Он точно думал, что я чёрствый и бесчувственный, что пытаюсь двигаться дальше слишком быстро. Ему тогда было четырнадцать, а такое сложно понять в этом возрасте. К девятнадцати годам, когда Саша его бросила, он уже знал немного больше. Я не осуждал его за слёзы, но знал, что он в это не поверит.
Его голова лежит на руках на столе в гостиной. Спина поднимается и медленно опускается. Он похрапывает. Мосс играет с дробовиком. Ему не положено иметь оружие, но он старый и живёт совсем один на своём холме. Должно быть ужасно. И так было все годы, что я его знаю.
— Ты так и не женился, Мосс.
— Нет.
Совсем один на холме. Ничего, кроме него, и фермы, и гектаров промёрзших, длинных полей. Он, и его ружьё, и его камин, и его телефон, и ничего больше.
— Я не знаю, что с ним делать, Мосс.
— Непросто придётся.
Вот оно. Вот конец всего. Я должен отвезти его в участок. Всё было более-менее до этого, в те, другие разы. Он приехал из Дублина, чтобы пожить у меня. Двадцатидвухлетний, с кучей проблем. Пьющий, страдающий по девчонкам, не мог удержаться ни на одной работе. Я забрал его к себе, думал, смогу чему-то научить. Дать ему знаний, дать ему надежду. Но нет. Он просто ошивался без дела. Тратил все деньги из пособия за пару дней, а потом слонялся по дому, питаясь кашей, до следующей выплаты. Не пытался искать работу, не пытался сделать вообще что-либо. Один раз я вернулся ночью домой, а он, пьяный в стельку, лежал на моём диване, машина впечатана в стену у ворот. Бампер смят, как бумажка. Я разбудил его, ткнув ботинком.
— Шейми.
— Приветствую, офицер.
Он отвечал с такой бравадой — после того, что натворил.
Я уложил его спать. Следующим утром он клялся мне, что это никогда не повторится. Сказал, что справится сам, что ему не нужна помощь, всего лишь сила воли, всего лишь исправить то, что случилось. Я поверил ему в первый раз. Может, даже и во второй, когда он вспылил у Кэсседи, влез в драку, и мне пришлось закрыть его в вытрезвителе. Я не заполнял никаких бумаг, но оставил его там, пока не протрезвеет. Он снова клялся мне. Думаю, я поверил.
И вот он сейчас, спит на деревянном столе. Опасный для себя и других. Мой сын — и он опасен. Мог убить тех двух парнишек. А ведь он рос таким хорошим. Никогда не ругался, не дрался, хотя сейчас я и сомневаюсь, что всё так и было. Если нет, мы это упустили. А его мама, души в нём не чаявшая. Кэйт, моя жена. Что бы она сказала? Что бы она мне сказала, если бы это видела? Я оставила его с тобой, а ты превратил его в пьяницу. Посадил в тюрьму. Я держал её руку в больнице. Я целовал её лоб, когда он уже стал холодным. Я обещал ей, что позабочусь о нём.
Он мог убить кого-нибудь. Сам погибнуть. Он всё ещё дышит на этом столе. Я перевожу взгляд на Мосса, он смотрит на меня; его большое грубоватое лицо, обвисшая кожа у челюсти, вонь табака.
— Я должен отвезти его в участок.
Он смотрит на меня своими голубыми, почти молочными, глазами.
— Ты уверен?
— Не знаю.
Мосс помогает мне поднять Шейми. Я тащу его на себе, окружённый запахом виски и рвоты. Я его поднимаю и чувствую горячее дыхание, перегар, от которого начинает тошнить. Мосс ныряет под другое плечо, и мы тащим его к машине вместе. Он потихоньку просыпается и начинает мне шептать.
— Не надо.
— Я должен.
— Я хочу остаться.
— Нельзя.
Он рвёт моё сердце на части. Мосс уходит вперёд, чтобы открыть двери служебной машины, и Шейми держу только я. Я закинул его руку себе на плечи и держу его широкую спину. Он всегда был таким сильным. Его голова падает, и мы вместе делаем малюсенькие, детские шаги. Я помню, как он делал свои первые шаги вместе со мной. Я поднимал его крошечные ручки над головой, чтобы он не терял равновесия, а он ковылял вперёд. Шейми начинает потихоньку оседать у меня в руках. Моя ладонь прямо у него на рёбрах, и я чувствую, как он дышит, как бьётся его сердце. Он начинает всхлипывать.
— Прости меня.
— Тсс.
— Я так виноват.
— Всё в порядке.
— Прости меня.
Я осторожно сажаю его в машину. Он падает на бок, одну руку кладёт под голову, второй прикрывает глаза.
Дверь запирается, когда я закрываю её. Я благодарю Мосса, жму его руку и сажусь за руль. Пока мы едем, я слышу, как Шейми тихонько плачет. Он не из-за смерти мамы стал таким. С ним уже было не всё в порядке, когда ей поставили диагноз. И явно не из-за девчонки Саши. Я думаю, она его бросила из-за пьянства.
Я слышу, как сзади что-то капает, и понимаю, что он обмочился. Он снова мямлит, как ему жаль, снова плачет и затихает, уснув.
Сначала я еду домой, взять чистой одежды. Уже глубокая ночь. Беру какие-то вещи из сушилки, иду к выходу через кухню. Такая пустая, почти стерильная. Лунный свет обрывками лежит на металлических поверхностях, на холодном полу. Шейми ждёт снаружи, в машине. Ничего хорошего ему тюрьма не принесёт, но что ещё я могу сделать? Что мне делать? Кэйт бы знала.
На холодильнике так и висит наша фотография с американских горок. Шейми здесь двенадцать, Кэйт так и пышет здоровьем. Болезнь, наверное, ещё тогда в неё забиралась, только никто не знал. Они сидят рядышком, на передних сидениях вагончика, вцепившись в поручень у плечей, перепуганные и восторженные. Шейми вопит, широко открыв рот. Рядом каштановые волосы Кэйт разлетаются в стороны, она тоже кричит, но крик этот ненастоящий. В уголке губ спряталась улыбка. Она веселится. Я стою в кухне с вещами Шейми в руках, смотрю на фото. Я там тоже есть. В следующем ряду, позади Шейми, крепко зажмурил глаза. Слишком боюсь смотреть.
Рори Глисон