Иногда они отправлялись собирать пшено. Для этого шли высоко в поле. Там росли стебли – большие, крепкие, выше человеческого роста и с их ветвей собирали зерна.
Старуха помнила, что в детстве они назывались иначе, стебли – деревьями, зерна – яблоками. Но думать так запретили, и она забыла прежние имена.
Путь пах травами, пряными и желтыми. Внизу, у реки, и она когда-то называлась – море, а потом морей не стало и гор не стало, их так запретили называть, стояли халупы старух. И каждая должна была убираться в халупе соседки. Им сказали, что так они обретут дух семьи. Но слова семья нельзя было произносить и надзиратели говорили – союза.
Тут старухи путались.
Союзом называли время, когда юноши встречались и собирали друг у друга мёд.
Раньше он вливался в молодых старух и зачинал там жизнь. И
И старуха так зачала своего первенца.
Но потом всех старух собрали и отвезли на остров. И сказали, что раньше все было неправильно и это привело к большому взрыву.
И чтобы больше взрывов не было, старухи в дальнейшем не станут открывать свои чрева мужчинам. И рожать из них.
Она иногда помнила. Когда-то она была такой, что была собой. Молодой и сильной, гибкой и горячей. И его помнила. Того, кто наполни ее рот слюной, а тело – несобранным медом.
Она помнила ту слюну – во рту. Горячую и заставляющую захлебываться.
Из его рта шла она и она ничего не помнила. но помнила лишь этот соленый вкус и сладкую ноющую боль внизу завершенного тела.
там она знала – будет новая жизнь и это сочеталось с невозможным чувством сладкой дрожи. Сладкой как его мед.
Мышцы были словно ветки и листья пальмы, белого дерева под окном их постели.
А теперь тело стало глиной, растрескавшейся коричневой глиной. Оно просило жидкости, но жидкости не было и не было мира в теле. И мира с телом.
Старуха знала, вернее, чуяла, как животное чует вокруг – где-то жил выскользнувшийся из нее комок.
Тогда он был криклив и склизок. Он не был ею и был ею. И его забрали. А затем жизнь стала ожиданием и расставанием – ожиданием встречи с ее комком и расставанием прежде встречи.
Старухи ходили по острову в печали, раскинув седые волосы. Они были глиной, но без дождя. И остров назвали дождем.
Дождь, халупа, соседка, союз, зерна, висящие высоко над морем.
Евгения Тар
Вначале была трясина. Ей казалось, что это поле. бабочки растут и расцветают крыльями. Разных запахов. А в небе – цвета снега, планируют цветы с лепестками. Лепестки –ь живые. Они излучают свет и жизнь.
Её не выбрали в украшения, и когда она убила ребенка, его отвезли на остров роста, а её – ещё раз отправили в ульи – убивать второго. Но второго не убила и его не было.
Всё в ней разрывалось с пор первого убийства. И она хотела увидеть убитого ребёнка. Он был мальчиком и должен был как раз где-то об эту пору проходить охоту на старика, живя в союзе.
Евгенья и другие старухи собирались вечерами и говорили об убитых детях.
Дети, как бабочки, росли из земли и как цветы, парили в небе. Их незримые голоса и тела заполняли воздух и старухи ходили медленно.
В детстве тайком ей рассказала подруга сказку о сердце.
Мол, есть у старух сердце матери, и когда старуха увидит убитого ею ребёнка, оно встрепенётся.
Их учили пока они не стали то ли украшением то ли производством, что слёзы – признаки лжи. Ложь – это неправильная картина мира. Правильная – речь наставника и остров.
Но в сказке слёзы помогали узнать ребёнка, пусть и убитого.
Ребёнок приплывал на остров и перед тем, как уйти, старуха по этому трёпу сердца – его узнавала.