Никогда я не задумывался о своём отношении к Роне в таком аспекте. Да Бог мой, я её тридцатью годами старше – это просто смешно. Но но чем дольше я думал, тем очевиднее мне сделалось, что моё восприятие этой девушки далеко от наставнического и отеческого. В силу своей необыкновенной взрослости Рона казалась никак не шестнадцатилетней, её зрелость почти пугала, и если в случае Вернера я готов был приписывать необычную взрослость недюжинному уму и аналитическому дару, который у Сэмплиеров, похоже, в крови, то Рона… в этом было что-то мистическое, как будто душа её рано ушедшей матери выглядывала из глаз дочери, сообщая ей лучшее, что я знал в Сони. Потому что, скажу без преувеличения. Если моя покойная жена была самой нежной, самой любящей, самой разумной женщиной из всех, то Сони, уж точно, превосходила её в мудрости и какой-то совершенно особой, отважной и мягкой – вместе – серьёзности. Я был знаком с ней задолго до знакомства с Холмсом, и знал о ней чуть ли ни больше, чем он. Жизнь её не была лёгкой – ещё девчонкой обманутая, а затем и преданная, разорённая и проданная в публичный дом человеком, которого она любила, Сони не ожесточилась и не разочаровалась в самой любви. Она всегда боготворила это странное всеобъемлющее чувство, поистине божественное чувство, завораживающее её. Завораживающее настолько же, насколько идея богослужения завораживает монаха. И, даже будучи уже владелицей того, что принято называть публичным домом, не позволяя низводить эротизм до пошлости, она сделала невозможное, преобразовав притон разврата в элитарный клуб. Каким образом, она, будучи жрицей любви, избежала всей той вульгарности, которую принято связывать с этим эвфемизмом, бог весть, но она была, вот именно, жрицей – посвящённой и посвящающей себя. И погибла, как мученица, во имя всё той же любви. Я только знаю одно: никакая другая женщина не могла бы так захватить Шерлока Холмса, что он практически потерял голову, да не на миг и не на день - навсегда. В одной из своих новелл, признаться, я вывел её бледную тень в образе актрисы, способной покорять королей, но это была, вот именно, только бледная тень.
Вот какая женщина дала Роне Мак-Марель кровь и плоть, а душу в неё вложило семя гениальнейшего и благороднейшего человека из всех, кого я знал – нечего было удивляться тому, что плод получился уникальный. И нечего удивляться, что мне порой приходили в голову совершенно дикие идеи о реинкарнации – будучи в действующей армии на Востоке, я успел коснуться части той культуры, которая эти идеи не только не отрицает, но и культивирует.
- Это не ревность, - сказал я, покраснев. – Может быть, слегка задетое самолюбие – не более того. Да и вообще… с тех пор, как я снова обрёл Холмса живым, мне кажется, ни на какие негативные чувства я не способен.
- А твоё беспокойство – не негативное чувство?
- А это вообще не чувство, - усмехнулся я. – Это предчувствие. И пойдём-ка мы ложиться спать. Может быть, всё и без нас отлично устроится.
- Например?
- Например, заберётся лорд Сатарина на мачту осмотреть окрестности, да и свалится оттуда на палубу и свернёт себе шею.
- У, какой ты, оказывается, кровожадный, доктор Джон, - засмеялась Рона.
- Он и большего заслужил, - хладнокровно ответил я.
Действительно, если я ещё мог что-то простить слепому Оруэллу и не знал всех мотивов побывавшего мёртвым Арчивелла, то бывший мистер Салли вызывал у меня только одно: холодную и брезгливую ненависть, особенно острую от того, что когда-то я жалел этого слабого и на вид убогого юношу. Кто бы мог подумать, что под личиной агнца таится главный организатор опытов над людьми, кражи научной идеи, шантажа, а главное, хладнокровный живодёр, так измучивший моего бедного друга, что я теперь и не чаю найти в нём прежнего Холмса. Мерзавец, вооружённый и знаниями, и огромными средствами, безжалостно и цинично уничтожавший все препятствия на своём пути, будь то его учитель Крамоль, его отец – я был почти уверен, что смерть графа Сатарина не была естественной и своевременной – его сообщник – взрыв в лаборатормм Оруэлла, лишивший его глаз. Вернер назвал его поведение синдромом Сальери. Но к Сальери можно было питать хоть какие-то добрые чувства, к этой змее – нет.
- О чём ты думаешь, Джон? – спросила вдруг Рона, ворвавшись в мои мысли. – У тебя так изменилось лицо… страшно смотреть.
- Думаю о том, что когда моя жена умирала в Швейцарии, когда я и Холмс, оба безутешные, рвали между собой нити дружеской привязанности, этот профессор сидел и дёргал ниточки, как опытный кукловод, выпасая свою выгоду. А мы на этих ниточках плясали. И винили себя, из-за чего Холмс дал себя пленить, а я беспробудно пил пять лет. О, будь мы тогда друг у друга, мы… Но кукловод знал своё дело.
- Так ты… ты попросту мести жаждешь, Джон?
- Жажду, - признался я. – Ещё как жажду. И за Холмса боюсь изо всех сил, и мешать ему не могу - так хочу, чтобы этот тип не просто попал в его ловушку, но каждым клочочком кожи почувствовал себя пойманным, и точно знал бы при этом, кто и как его поймал. Уж я бы похлопал в ладоши, я бы позлорадствовал.
Она покачала головой:
- Подумать только! Я и предположить не могла, что ты можешь быть таким. На вид ты очень добродушный.
- Я не добродушный, - возразил я. – Ещё мой сослуживец и соратник этого негодяя, покойный Эммануил Рост, предупреждал своих сообщников, что я опасен. Напрасно они его не послушались. Я не так умён, как Холмс, как Вернер, и, уж тем более, как Шахматный Министр, но сердца мне не занимать, и если уж в нём застряла у меня игла, я не успокоюсь. Хочу, чтобы ты знала об этом и не строила себе иллюзий, будто я добр. Я не добр. Ничуть не добр.
Говоря, я чувствовал на щеках холод и, подозреваю, что побледнел.
И Рона сделала странную вещь – молча, протянула вдруг руку к моему лицу и погладила меня прохладной ладошкой по щеке. А я, как пёс, быстро вывернул голову и поцеловал её запястье.
И тут же мы поспешно шарахнулись друг от друга, услышав голос Вернера:
- Ну вот, и вам не спится… А что наш гость?
- Спит, - сказал я. – Он совершенно вымотался. Да и нездоров пока.
Вернер присел рядом и потянулся к табаку, глазами испрашивая разрешения у Роны.
Ночь, как я ощущал, уже переломилась к утру. Похолодало. То и дело взлаивали девревенские собаки, но быстро стихали.
- Значит, вы думаете, доктор, что Холмс не выдержит роли живца? – спросил Вернер закуривая, как будто мы уже не говорили об этом.
- Выдержит. Психика его не выдержит, - конкретизировал я. – Тоже, впрочем, не наверняка, но… в любом случае, ему решать.
Вернер покачал головой:
- Решать, пожалуй, всё-таки Майкрофту. А знаете, леди и джентльмены, я я опаской жду утра. Сдаётся мне, наша встреча с егерями в лесу будет иметь продолжение, но имя мы только утром узнаем.
- Имя убитого? – тихо спросила Рона.
- Если они попытаются и это свалить на Магона, ход будет глупый, - сказал я. – Но убийство пока ведь всего лишь ваше предположение, Вернер?
- Мне не отделаться от этого запаха, - возразил он. – И даже не во мне дело. Я видел лицо нашего гостя, когда он ловил этот запах расширяющимися ноздрями. В отличие от нас, испорченных цивилизацией и табаком, он, я вас уверяю, точно узнал запах, а если промолчал, то только потому, что всё ещё не до конца доверяет нам.
- Вы тоже до конца не доверяете ему, - заметил я. – Например, говорите «наш гость», как будто в вас до сих пор нет уверенности в том, что это – Шерлок Холмс.
Вернер фыркнул:
- Нашли, за что пенять. В нём самом пока что этой уверенности нет. Да и в вас.
- Не говорите за меня!
- Просто вам хочется. А приведи я неоспоримые доказательства, и вы…
- А у вас эти доказательства есть? – быстро спросил я, не то стараясь его сбить, не то опасаясь, что он, действительно, возьмёт - и приведёт свои неоспоримые доказательста. Такое подспудное опасение заставило меня рассердиться на самого себя.
- У вас их тоже нет, - спокойно сказал Вернер. – И вы забываете, что я очень мало общался с Шерлоком. Мне только и остаётся, что доверять вашему чувству. А я и вас знаю только несколько дней.
- Вы правы, - вздохнул я, угасая. – Я к вам несправедлив.
- Но я доверяю, - многозначительно сообщил Вернер. И стал курить, глубоко и жадно затягиваясь.