Утро задалось мрачное, как бы в унисон с печальным настроением Матрёны. Чёрно-синие тучи зловеще хмурились и надували щёки, испускали грохочущие стоны, переходящие в рыдания, и поливали землю холодными струями слёз. Солнце, спрятав лучистую игривость за чёрный небосвод, боязливо пыталось выглянуть в щель, образовавшуюся меж распластавшихся над хатой плачущих куч, но те, равнодушно сгущаясь, преграждали путь тёплому свету, лишая израненную душу Матрёны последней надежды.
Сердце Матрёны разрывалось от боли и бессилия – дети голодные, а младшенькая совсем ослабела и уже не поднимается с постели. Сама Матрёна держалась из последних сил, передвигаясь на опухших ногах, но не собственная жизнь в эту тяжёлую пору заботила её. Только ради детей существовала Матрёна, а коль они помрут, так и ей жить незачем.
Муж, уходя на фронт, завещал: «Береги детей, Матрёнушка!» И она берегла, как могла. Когда село бомбили фашисты, прятала в наспех вырытых окопах, закрывая собственным телом. Готова была в любую минуту броситься на их защиту, когда немцы хозяйничали на подворье. Бог миловал – выжили, а муж голову сложил на проклятой войне, и ей одной предстояло растить своих чад и выводить в люди. И всё бы ничего, выдюжила бы Матрёна, кабы не голод, который был для неё сейчас страшнее свиста пуль и разрывов снарядов. От него не спрячешь своих кровинок и собою не заслонишь.
От рассвета до заката трудилась Матрёна на колхозном поле, а получала только палочки супротив своей фамилии в тетради учётчика трудодней. А детей-то чем кормить? Кабы не закончилась война, сетовать было б не на что. А то ведь уж второй год пошёл, как разбили немца в его берлоге, напрочь отбив охоту нападать на русскую землю, радовались, думали, заживут теперь припеваючи, да не тут-то было…
Всё, что уродится в колхозе – государственное. А ты, гни на поле спину, не гни, всё одно ничего не получишь. Сперва хоть по горсточке кукурузки или пшенички удавалось с поля унести, а теперь распоряжение – раздевать почти донага да обыскивать. А как найдут чего – тюрьма лет на десять. Вот и получается, что едят те, кто к начальству ближе, а остальные трудодни отбывают, пока ноги волочат, да помирают вскорости. А помощь колхоз только обещает. Вдов много. Пока очередь дойдёт.
Когда немцы-то на подворье стояли, нет-нет, да и сдабривались, кидая детям какой-никакой кусок. Наши пришли – тем паче. Из общего котла подкармливали. А теперь вот… Очень страшно, когда дети просят есть, а дать им нечего.
Плачет Матрёна горючими слезами, довоенную жизнь вспоминаючи. Муж её сильный был, работящий, настоящий хозяин. В колхозе – передовой тракторист, а на подворье – до любой работы охоч. А работы этой, когда своё хозяйство, немало. Делать – не переделать, но руки сами просят. И Матрёна ловкая была бабёнка, справная. Днями – в колхозе, а к вечеру домой бежит, торопится – хата на ней и дети. На огороде надо всё успеть, так что в труде они с мужем дотемна, зато всегда с урожаем, не голодовали и не бедствовали.
Покачиваясь на табуретке в сенцах, обессилевшая Матрёна перебирала мысли, пытаясь найти способ, как накормить своих кровинок: в селе уж не осталось ни собак, ни кошек; обезумевшие люди дошли до того, что на кладбищах трупы откапывают, да только такое «мясо» не впрок – умирают целыми семьями; и крапивой одной сыт не будешь, хоть витамины в ней и есть; пустая похлёбка без мяса всё равно что вода, сил не придаёт.
Дождевые потоки тарабанили в окна, пузырясь, бились о землю и ручейками стекали в лужи, без того уже наполненные до краёв. Но женщина уже не слышала стука дождя, она впала в забытьё, точно лишилась рассудка…
Грохот неистовой силы, раздавшийся прямо над хатой, заставил Матрёну очнуться. Сначала показалось, что немецкий бомбардировщик, скрываясь в черноте неба, нацеливает на её хату, и надо бежать с детьми в окопы. Но за окном неутомимо хлестал дождь, и новые громовые раскаты возвратили мысли Матрёны в мирное голодное время, только теперь она, кажется, знала, что делать.
Матрёна разожгла керогаз, взяла нож, что поострее, и прокалила его над пламенем. Задрала подол юбки, нащупала мягкое место на ляжке, крепко зажала его одной рукой и, зажмурив глаза, другой резанула по живому. Одержимая одной целью – спасти детей, она почти не чувствовала боли. Кровавую рану перевязала чистой тряпкой…
Поедая на удивление вкусный бульон с кусочками мяса дети не подозревали, откуда оно вдруг взялось.
Дождь, наконец, стих. Пучки ярких солнечных лучей, пробив печаль небесного купола, сквозь окна устремились к постели младшенькой, щекоча её порозовевшие щёчки. Впервые за последнее время дочка улыбнулась, согрев истерзанное сердце матери.
– Матрёна! Ты живая? – раздался во дворе радостный голос соседки.
– Чего тебе? – выглянула в окно Матрёна.
– Комиссия по дворам ходит, помощь распределяет! Сейчас они у Маньки Козловой, потом к тебе придут. Встречай, а я к себе побежала.
– Дождались… – облегчённо вздохнула Матрёна.
Рана жутко болела, а душа вновь наполнилась надеждой, без которой просто невозможно жить…