Эссе
(Слова Евгения Аграновича, музыка Рафаила Хозака.)
От Героев былых времён
Не осталось порой Имён...
Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землёй, травой...
Только грозная Доблесть их
Поселилась в Сердцах живых.
Этот Вечный Огонь, Нам завещанный одним,
Мы в груди храним.
Погляди на моих бойцов —
Целый Свет помнит их в лицо.
Вот застыл батальон в строю:
Снова старых друзей узнаю.
Хоть им нет двадцати пяти,
Трудный путь им пришлось пройти.
Это те, кто в штыки поднимался, как один,
Те, кто брал Берлин!..
Нет в России семьи такой,
Где б не памятен был свой Герой.
И глаза молодых солдат
С фотографий увядших глядят.
Этот взгляд, словно Высший Суд
Для ребят, что сейчас растут.
И мальчишкам нельзя не солгать, не обмануть,
Не с пути свернуть...
По пятому каналу Центрального телевидения транслировались оперативные новости. Ведущий хорошо поставленным голосом рассказывал о свежих событиях в стране и за рубежом. Затем произошло неожиданное. Голос ведущего на короткое время смолк. Наступила неожиданная для этой передачи тишина. Но была она короткая. У ведущего сменилась тональность голоса. В нем зазвучала печаль. Ведущий в траурной интонации зачитал сообщение ТАСС: «Сегодня на 96-м году жизни скончался последний Герой Советского Союза, заслуживший это высочайшее звание еще в годы Великой Отечественной войны. Это Михаил Владимирович Ашик».
Было очень грустно слушать опечаленный голос ведущего. Как стремительно бежит время! За годы многомесячной блокады город герой Ленинград превратился в поистине в легендарный. Он стал образцом самой терпеливой выносливости, невиданного благородства в самых экстремальных условивиях, блестящим примером самой образцовой культуры, где культурой в таких нечеловеческих условиях, казалось, и светиться не было дано, а он весь так и сиял этими дивными красками.
Как стремительно летит время! Казалось, совсем недавно наш Ленинград был, чуть ли ни один из первых по количеству Героев Советского Союза. Благо в нём создалась обстановка для проявления массового героизма в тяжелейших условиях. А настрой у блокадников в этих блокадных невыносимостях был самый героический, в высшей степени самоответрженный. Вот и оказалось, в этом ставшим всемирно знаменитом городе скопилось так много Героев Советского Союза. И вот ушел из жизни последний, кому присвоили это высочайшее звание за блокадный Ленинград.
Михаил Владимирович Ашик служил в самых отчаянных войсках – морской пехоте. В пору своей заочной учебы в университете приходилось бегло читать Библию. Внимательно вгрызаться во все написанное в ней просто не было времени. Но наши университетские преподаватели постарались нас, только что высушивших под носом сопли, что эта староцерковная книга – ценнейшее литературное произведение. Из нее я впервые по-настоящему узнал, что такое библейский ад. Все истинно верующие считали: это самое страшное, что может произойти на земле. А когда, повзрослев, познакомился, в каких условивиях в Великую Отечественную воевали наши морские пехотинцы, понял, что библейский ад против того что происходило во Вторую Мировую, сущие игрушки.
Тот ад, в который попадали наши морские пехотинцы, не в силах было представить самое яркое воображение. Недаром, фашисты называли морских пехотинцев «черной смертью и не очень-то стремились вступать в бой с этими, которыми на все ребятами.
Михаилу Владимировичу в этих страшнейших схватках повезло. Он в них уцелел Хотя, если судить по Золотой Звезде Героя Советского Союза, не щадил себя в этих сражениях. Да и в наступившее послевоенное время Ашик прожил довольно долгую активную жизнь. О боях в морской пехоте он написал и издал две книги. Предполагаю, что Михаила Владимировича как писателя и храброго морского пехотинца приглашали на вечера и встречи. И слушали его с неиссякаемым интересом. И книги его читали взахлеб. Так что можно с полным основанием утверждать, что долгая жизнь Ашика сложилась вполне благополучно.
Чего не скажешь о другом Герое Советского Союза Илье Петровиче Фирсове. Это мой земляк. Родился в 1905 году в селе Нижний Мамон Воронежской губернии в крестьянской семье. Был одним из первых комсомольцев села. С 1931 года – член партии большевиков. С 1927 – на военной службе.
Служил в авиации. Прошел путь от курсанта до полковника, командира авиационной части. Участвовал в советско – финской войне (1939 – 1940).
Участник Великой Отечественной войны. Под его командованием эскадрилья скоростных бомбардировщиков поддерживала с воздуха 54-ю сухопутную дивизию. Эскадрилья совершила более шестисот самолетовылетов. Сам командир майор Фирсов совершил 91 боевой вылет, в том числе 20 ночных. При этом лично уничтожил три железнодорожных состава, 30 автомашин, разбомбил лагерь и штаб противника.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 мая 1940 года майору Илье Петровичу Фирсову присвоено звание Героя Советского Союза с вручением Золотой звезды и ордена Ленина.
В 1943 году Илья Петрович Фирсов был сбит над территорией врага.
Дальнейшая судьба этого храбрейшего летчика неизвестна.
В первые послевоенные годы я учился в Нижнемамонской семилетке, Верхнемамонского района, Воронежской области. Но все тогда, даже школьники больше жили войной. Школьники после занятий играли в войну в уцелевших после присутствия в наших местах красноармейских частей окопах. Сами фронтовики о своем недавнем фронтовом прошлом вспоминали мало и неохотно. Но в докладах на самые различные темы без упоминаний военных событий никогда не обходилось.
И когда в нашей семилетке готовилось торжественное событие, нередко вспоминали о Герое Советского Союза Илье Петровиче Фирсове. Но тут же разговор и обрывался. Обязательно находился тот человек, который напоминал:
– Что вы, что вы? Вы разве забыли, что он пропал без вести?
И о Герое Советского Союза Илье Петровиче Фирсове разговор тут же прекращался. Нам, школьникам, этот внезапный запрет был поперек горла. О других Героях Советского Союза из наших мест больше слышать не приходилось. Мы читали о трижды Герое Советского Союза Кожедубе, Герое Советского Союза Маресьеве, молодогвардейцах, Зое Космодемьянской, Александре Матросове. Разумеется, этими храбрейшими патриотами Страны Советов все восхищались.
Но эти люди были очень далеки от нашего села. А нам всем хотелось иметь своего героя земляка. Чтобы он, пусть и погиб, но совсем недавно жил рядом. И такой у нас был. Только говорить о нем было не принято. Он ведь пропал без вести. А тогда это считалось почти что унизительно.
Да и гордость вооруженных сил во время прошлой войны – морские пехотинцы не особенно выделялись. Тогда я учился в восьмом классе райцентровской средней школы. Стоял на квартире в хате у самого кладбища. Да и какая это была квартира. Так, тесная неуютная хата. В ней жили хозяева. Мне они тогда казались стариками. Хотя им еще не исполнилось и пятидесяти лет. С ними жили сын Петька, только что демобилизовавшийся с фронта на Дальнем Востоке в связи с окончанием войны с Японией, и дочка Надя. Она работала в колхозе дояркой. На той же молочнотоварной ферме сторожевал и хозяин хаты.
Хата была такая, что двоим не разойтись. Мы с Петькой спали вдвоем на узкой железной кровати. Не сон был, а мука. Кто-то из нас начинал поворачиваться на другой бок – тут же будил другого.
У нашего Петьки был друг с детских лет. Тоже звали Петькой. Он три года воевал с немецкими фашистами в составе морской пехоты. Но в те времена он вовсе не считался представителем героического рода войск. Петька морской пехотинец приходил к нашему Петьке на перекур. Они часто чадили крепчайшим табаком самосадом. Дыму в хате накапливалось – хоть топор вешай. И Петька – морской пехотинец часто жаловался нашей хозяйке на свою маму. Та чуть ли не каждый день «грызла» своего сына за то, что он пришел с войны гол, как сокол. Только и было у него из одежды бескозырка на голове, заношенный морской бушлат на туловище и морские клеши на ногах. Да не раз подшитые ботинки.
Мать Петьки моряка пехотинца корила своего сына за то, что их соседи вернулись после окончания войны с фашистами из Германии с чемоданами немецкого добра. А ее единственный сыночек – с легким тощим вещмешком, в котором хранилось лишь заношенное нижнее белье. Мать называла сына Петьку рохля-рохлей. Ордена и медали он на войне заслуживал, а не вещи для себя. Теперь вот ходить оказалось не в чем.
Наша хозяйка, как могла, утешала Петьку морского пехотинца. Не на грабеж, мол, он ходил воевать, а на защиту родины. Там не до мародерства. Петька слушал слова в свою защиту и только молчал. Лишь крепко затягивался самосадом, да от едкого дыма надсадно откашливаться.
Лишь однажды морской пехотинец не выдержал и излил душу в семье своего друга Петьки:
– Если бы ты только видел, как нам приходилось воевать? Придем с пополнения. Рота в полном составе. Пойдем в атаку все как есть. А бой закончится – и нет половины роты. А иногда и больше. И ни у кого на грабеж желания не было. После такого боя люди говорили о другом. Говорили тихо, спокойно. Как будто обычными новостями обменивались:
– Ну, ныне они на поле боя остались. А завтра – наша очередь. И никуда не денешься. Кроме нас воевать-то некому.
Никто на Петькин срыв не сказал ни слова. Лишь глядели на парня тоскливо-жалостливыми глазами. Да и Петька чувствовал, что дал слабину. Обреченно махнул рукой и, молча, скрутил новую самокрутку.
И на улице бывшие фронтовики сходились на перекур. О войне они почти не говорили. Обсуждали нынешнюю мирную жизнь, да сельские сплетни. Петю за его храбрость в морской пехоте не выделяли. Ну, много у него наград. Но это дело удачи. Другим и труднее было. А пришли они домой лишь с несколькими скромными медалишками.
И еще однажды мне пришлось послушать рассказ о морских пехотинцах. И услышать от одного мужчины о беспредельной храбрости этих отчаянных ребят. К тому времени я был в юношеском возрасте. Уж и не помню, по каким делам, но ранним утром мне надо было попасть в наш районный центр. Стояла зима. Не из тех, что случаются ныне в наших местах. Никак не поймешь, то ли это слякотная осень, то ли весна. В тот день, когда мне надо было в райцентр, перед самым рассветом прижимал крепкий мороз. Пассажиры собрались на автобусную остановку заблаговременно. И все в ожидании основательно продрогли. Когда автобус открыл входные двери, все поспешили занять свои места. Недалеко от меня обосновались двое пожилых мужчин. Было заметно, что перед отъездом они выпили. А потому были разговорчивы. Мужчина с худым, туго обтянутым кожей лицом, передернулся и дрожащим от холода голосом произнес:
– Ну и холодрыга. По такой погоде только на печке кости греть.
Его сосед, мужчина среднего роста и крепкого телосложения, ответил:
– Этот холод еще можно терпеть. А вот в блокадном Ленинграде я намучился. Там мороз был, может, и помягче. Зато влажность воздуха такой насыщенности – пронизывало насквозь.
Его сосед с худым лицом даже привстал со своего места:
– Да ты что, в блокаде был что ли?
Мужчина плотного телосложения серьезно посмотрел на своего товарища:
– Побывал, брат. Побывал. Да еще не один год.
– Ну тебе и досталось.
– Досталось, брат. Досталось. Но далеко не столько, сколько нашим соседям морским пехотинцам.
Сосед с худым лицом весь издергался от нетерпения:
– Ты давай поподробнее. Поподробнее.
– Там, брат, было такое, что на подробности как-то не тянет.
– И все-таки.
Бывший блокадник помолчал немного. Достал из кармана пачку сигарет. Потом, вероятно, сообразил, что курить в автобусе негоже и положил пачку обратно в карман. Лишь потом приступил к своему рассказу:
– – Нас тогда бросили на штурм Пулковских высот. Но не мы там были главными заводилами. Нам отводилась роль на подхвате. Основная штурмовая сила – морские пехотинцы. Как только их командир громко и властно прокричал:
« Краснофлотцы! За Родину! За Сталина! Вперед! « –
Моряки мгновенно сбросили с себя шинели и форменки. Остались в сапогах, черных своих клешах и тельняшках. И тут же ринулись вверх по склону. А снег на склоне – сплошная белизна. Моряки в своих полосатых тельняшках, как на ладони. А немцы так стали поливать атакующих очередями: кажется, и тело от снега не оторвешь. Только наши моряки очень красиво в атаку пошли. Подъем крутой. А они бегом в гору. Продвигались быстро. Но и падало их много.
Нам-то что. Мы шли по левому флангу. Там фашистов было меньше. И укрепления там были намного слабее. Мы прошли с меньшими потерями. Нам намного легче пришлось.
Через три дня меня в наш штаб с документами послали. Шел я по тому склону. Лежат наши морячки наполовину засыпанные снегом. У многих глаза открытые. Только отсутствующие они. Вглядишься в них – и душу наизнанку выворачивает. А ребята все молодые да статные. Только бы жить да жить. А им такая судьба выпала.
Вглядывался я в лица морпехов и злость мною лютая овладела. И уже не хотелось мне в этих фашистских гадов пулями стрелять. Голыми руками я душил бы этих представителей «высшей расы».
В автобусе повисла мертвая тишина. Я начал ощущать, что мое тело словно закаменело. Мне очень четко виделись тела в полосатых тельняшках в мерзлом снегу.
И все-таки случилось так, что Петьке морскому пехотинцу судьба дала возможность однажды выделиться среди земляков. Еще не отменяли празднование Дня Победы из-за того, что в стране 9 мая не столько радовались Победе, сколько плакали по погибшим на войне родственникам. Слишком большим было всеобщее горе потерь, чтобы ликовать.
Но в тот год праздник Победы еще отмечался. И в нашем районном центре военкомат стал готовиться провести 9 мая нечто подобное Параду Победы на местном уровне. И кто-то из военкоматских офицеров внимательно пригляделся к Петьке морскому пехотинцу. Парень понравился по всем статьям. И ростом высок. И в плечах широк. И ликом весьма привлекателен. И наделен недюжинной силой. Военкоматские служивые решили, что знаменосца для местного парада лучше Петьки им не найти.
Выбор их оказался верным. Петька шел во главе колонны. Морская форма его была хорошо выстирана и самым тщательнейшим образом отглажена. Грудь моряка была основательного заполнена блестящими орденами и медалями. И только тут земляки хорошо разглядели, какими наградами отмечены подвиги их Петра.
Петя с честью выполнил данное ему поручение. И, как только участвующим в местном параде фронтовикам было разрешено покинуть строй, Петю стали крепко обнимать, пожимать ему руки. Все с восторгом любовались его боевыми наградами. Хвалили, что не подвел свою Родину, с большим достоинством ее защищал.
Но такой массовый почет, к сожалению, длился недолго. В те годы в селе было столько работы, что приходилось ходить с согнутой спиной с раннего утра и до позднего вечера. Техники на сельские поля поступало крайне мало. Почти все приходилось делать мозолистыми крестьянскими руками. И снова Петька морской пехотинец стал обычным недавним фронтовиком, а теперь – и сельским тружеником.
Вскоре День Победы праздновать и вовсе перестали. Фронтовики уже не получали деньги за боевые награды. И бывшие бойцы перестали ими щеголять. Как будто они к цивильной одежде мало подходили.
Неизменным оставалось только одно – настороженное отношение к без вести пропавшим. Даже о Герое Советского Союза Илье Петровиче Фирсове говорили очень мало. Хотя, казалось, с чего бы это? Знаменитого летчика не лишили высоких наград и воинского звания.
Но у Героя Советского Союза Ильи Петровича Фирсова в Нижнем Мамоне жил отец. Пришло время – и он умер. И по селу снова поползли щепоточки, будет ли военкомат участвовать в похоронах отца героя. И снова зазвучало постыдное: он ведь пропал без вести.
Только офицеры районного военкомата оказались людьми порядочными. Они привезли в семью Героя Советского Союза обтянутый траурным материалом гроб, произнесли траурную речь перед тем, как опустить гроб отца Героя Советского Союза в могилу. Все было честь по чести.
Мне тоже приходилось нередко чувствовать себя неловко из-за неприятных разговоров о моем папе. Хотя еще с детских лет, сколько ни думал, вины его не находил. Нашего отца призвали на фронт летом 1942 года. И не потому, что он был уже годами стар. Тогда ему шел 41 год. Дело было в его болезни.
Накануне войны мой отец работал трактористом на ХТЗ в местной МТС. Потом у него обнаружилась какая-то болезнь. Наша мама говорила, что у отца сильно болела голова. Отца обследовали в районной больнице, и работать на тракторе больше не рекомендовали. Пришлось отцу вернуться в колхоз, где ему по тем временам нашли легкую работу – ночным сторожем на колхозных складах.
Но к 1942 году на фронте сложилась такая обстановка, что даже такие, как мой отец оказались пригодными для ведения боя с фашистами. Отца провожали воевать в середине лета. Но уже осенью 1942 года он прислал письмо матери из Воронежа, что их только что сформированная часть погрузилась в товарные вагоны и отбывает в сторону Ржева. Чувствовал тогда себя отец очень плохо. Но положить его в госпиталь в областном центре не сочли нужным.
И больше от папы – ни единой строчки, ни единой буковки. И лишь осенью 1942 года мать получила небольшой клочок бумаги, на котором сухим казенным языком было написано: «Ваш муж пропал без вести». И совершенно никакой конкретики. Эта тональность не давала никакого повода нашей семье гордиться тем, что наш предок погиб за Родину. Содержание таково, что можно предполагать все что угодно.
Да и в селе нашем отношение к без вести пропавшим было очень настороженное. При тогдашней всеобщей чрезмерной бдительности от ребят, с которыми мне приходилось гулять на улице, доводилось слышать в основном, что положение моего папы весьма шаткое. Моим старшим сестрам, и мне самому пришлось прикусить язык. Мы нисколько не верили, что наш папа сдался в плен добровольно, или попал туда вынужденно, в силу сложившихся обстоятельств. Но смотрели на нас теперь с большим сомнением. Мало ли что произошло с нашим отцом в прифронтовой полосе?
Мои сестры стали часто между собой шептаться. Они изо всех сил старались скрыть от меня всю неопределенность нашего родителя. Да только я был хорошо осведомлен обо всем этом. Сестры шептались, что наша мама по ночам много плачет. Но среди дня она была внешне спокойна и чрезмерно сдержанна.
(Окончание во второй части материала)