Эссе
(Окончание. Начало в первой части материала)
В период активной демократизации в нашей стране и перехода советской экономики на капиталистические рельсы многие политологи и историки в нашей стране публиковали разгромные статьи о крайней неподготовленности страны к мировой войне, и вопиющей неготовности к ней наших военачальников и всех вооруженных сил. Потом, правда, с годами пыл поубавился. Стал преобладать трезвый и более реалистичный взгляд на первые годы Великой Отечественной войны. В этом плане выгодно отличается статья в интернете Дмитрия Заборина. Автор анализирует в ней предвоенные годы и первый период ее начала. Из материала явствует, что Вооруженные Силы Советского Союза еще в конце тридцатых годов прошлого века основательно разработали систему пособий и пенсий в случаях гибели в боях военнослужащих и пропавших без вести. И вся эта система была признана вполне приемлемой и работоспособной.
Автор статьи приводит конкретные данные:
— при наличии одного нетрудоспособного — 100 рублей;
— двух нетрудоспособных — 150 рублей;
— трех и более нетрудоспособных — 200 рублей в месяц в городе и 50% этой суммы в сельских местностях.
Это основные виды выплат, а вариации тоже плавали в пределах этих сумм. Понятное дело, что пособия получали люди, не находившиеся на оккупированных территориях, — для выплат требовалось решение комиссии при городском или районном исполкоме.
Но шли дни, недели, месяцы и годы войны. Страна изо всех сил работала на фронт. Жизненное благополучие граждан Советского Союза часто отступало на второй план. Разумеется, материальное положение в тылу становилось все хуже. Все работало на фронт. Вот какие данные приводит в своей статье Дмитрий Заборин:
«Безусловно, есть и другой аспект: можно ли было на пособие или пенсию прожить?
В условиях военного дефицита и «свободных цен» на рынках, конечно, нет. На полста рублей в тех тыловых регионах, которые охвачены данными статистики, в 1941 году можно было купить килограмм говядины или десяток яиц. Сливочное масло уже стоило неподъемных денег.
Кроме того, ввиду огромного количества погибших и пропавших без вести бюджетов объективно могло не хватать. Тогда уже местные органы власти придумывали разнообразные отговорки или справки, которые должны были сократить поток граждан, претендующих на выплаты».
В те военные годы разговоры о положении на фронтах и в тылу страны оценивались по-разному. Одни считали, что в стране много неблагополучного. Другие говорили, что ничего, мол. Перетерпим, надо только победить. Часто в разговорах затрагивалась тема пособий и пенсий. Я был тогда еще незрелым мальчишкой. Но уже тогда понимал, что в этом вопросе много путаницы. Хотя даже наша мама, несмотря на сложное дело отца, без больших проволочек добилась получение пенсии. Правда, по тогдашним ценам она была просто ничтожна – всего пятьдесят рублей. Если я не ошибаюсь. В своем детском возрасте отличался прекрасной памятью. Но годы шли, и многие факты, цифры и события путались. И по этой причине получалась нередко попадать впросак.
Война продолжалась уже не на нашей территории. Но на нас продолжали смотреть как на людей, у которых очень подмоченная репутация из-за отца. Мама пробовала писать письма в разные военные инстанции. Но ответы на них приходили слово в слово: «Ваш муж пропал без вести». И ни слова больше.
А однажды майской теплой ночью мой двоюродный брат устроил нам большой переполох. За окном висела густая тьма. Хотя дело уже близилось к рассвету. И вдруг в наше окно бесшабашно буйно забарабанили. И за окном ликующий от радости голос нашего двоюродного брата:
– Что же вы спите? Победа!!! Победа!!! Победа!!!
Голос нашего двоюродного брата обрел осудительную тональность:
– Война закончилась. Мы победили! А они спят, как убитые!
Мама подошла к окну, в которое так бесшабашно стучал двоюродный брат. Стучал так, что из окна каждую минуту могли посыпаться битые стекла, и тоскливо произнесла:
– Нам с войны ждать уже некого.
Двоюродный брат затих за окном. Некоторое время в нашей комнате слышались его удаляющиеся шаги. Мы опасались, что наша мама сейчас заплачет. Но она сумела удержать себя в руках.
С этой шумной ночи, которую учинил наш двоюродный брат, в Советском Союзе, начался отчет мирной жизни страны. Но о войне, страшней которой за всю историю в нашей стране не было, говорили практически каждый день. Эта тема не теряла своей злободневности еще многие годы.
Помнится, в стране царил мир уже третий или четвертый год. Тогда в нашем селе не было еще даже радио. Примерно раз в месяц можно было сходить посмотреть кино в правление колхоза. Поэтому бабы, когда у них выдавались свободный день, собирались у кого-нибудь в хате и вели разговор на самые неожиданные темы. Но главной, по-прежнему оставалась война. Один из таких разговоров навечно врезался в мою память У моей бабушки по линии отца и моей матери довольно часто возникал диспут о том, жив, или не жив мой отец. Бабушка считала своего сына существующим на земле. Моя мама давно пришла к выводу, что мой отец давно пребывает в земле. У нее не было никакой уверенности, глубоко ли он зарыт, или только слегка прикопан. Лежит ли он в нормальной могиле, или его могилой стала воронка от бомбы, или снаряда. Но то, что он в земле, а не на земле – нисколько не сомневалась.
Бабушка маму за это осуждала. Но было непоколебимо уверена, что ее Кузьма ходит по земле,и в скором времени приедет домой. Вот и на этот раз разговор в бабушкиной хате, где собралось до двадцати баб, перешел не эту тему:
– Зря ты, Аленка, считаешь нашего Кузьму покойником. Ныне ночью он мне приснился живым и здоровым. И собирался в ближайшее время явиться домой.
Бабушка глядела на мою маму с легкой долей укоризны. Но моя мать в чудеса не верила. Она хорошо знала всех мужиков в селе, которые пропали без вести. И пришли домой с войны – пальцев одной руки хватит. О других – ни слуху, ни духу. Некоторые решительные бабы ездили в те места, откуда пришли бумаги об их пропавших без вести родственниках. Никаких следов они там не находили. И постепенно приходили к неутешительному выводу, что их ненаглядные любимые все-таки уже давно покоятся в земле.
Только не моя бабушка:
– Нет, Аленка! Нам с тобой надо изо всех сил верить, что Кузьма жив. Тогда он к нам и приедет, когда судьба позволит.
Моя мама только разводила руками:
– Уже четвертый год идет, как на земли мир установился. А наш Кузьма до сих пор домой не приходит. Был бы жив, давно б вернулся. Другая у него теперь хата. Лежит Кузя в земле – это точно. Другая ныне у него хата. Только не прибранная. Ни холмика на ней. Ни деревянного креста. Вот такая наша доля. Другой нам Бог не отпустил.
С нынешней точки зрения, мой отец был странным человеком. А, может, все совсем не так? Просто мой отец жил в другую эпоху. Но в нашей семье никакой вещи в память о нем не осталось. Теперь начинаю думать, что даже перед самой Отечественной войной, когда со временем этот период жизни Советского Союза стал восприниматься как самый благополучный, люди жили на пределе минимума. У моего отца, когда он стал считаться пропавшим без вести, ничего из его личных вещей уже не сохранилось. То ли мама все распродала, чтобы покупать продукты для детей. То ли наш отец всю свою жизнь ходил в одной одежде, пока она в труху не износится.
В семье почему-то эту тему никогда не обсуждали. А теперь, когда этот вопрос меня стал очень уж интересовать, спросить уже не у кого. Все, кто был осведомлен в этом вопросе, покоятся в могилах.
После войны в нашем селе появился пожилой бродячий фотограф. Он увеличивал размеры старых снимков, ретушью делал их несколько новее, чем они были на самом деле. И люди как-то сразу потянулись к этому пожилому бродяге. И он каждый день зарабатывал себе и женщине, у которой остановился на постой, на питание и выпивку. Все это лето они каждый день с утра до вечера были навеселе.
Наша мама тоже озаботилась поиском снимка отца. Был один такой паспортного формата. Когда его нашли на дне семейного сундука, мама с моими сестрами тут же устремилась к бродячему фотографу. Когда они зашли в хату, где временно проживал обновитель старых снимков, фотограф вместе с хозяйкой похмелялся. Мама попросила их на минуту отвлечься.
Фотограф и так, и этак крутил крохотный снимок. Лицо его выражало крайнюю озабоченность. Он, то монотонно стучал пальцами по столу, то поднимал эту руку ко лбу и озабоченно его чесал. Потом решительно сказал:
– Ничего не выйдет.
На лице нашей мамы застыло отчаяние. Но сдаваться она не собиралась. С самыми жалостливыми интонациями обратилась к фотографу:
– Ну, давайте все-таки попробуем, а? Может, если хорошо постараться, получится? Поймите, от мужика ничего не осталось. Только вот эта фотография. Если и тут ничего не получится, что я детям могу оставить на память об отце? Я вам хорошо заплачу.
Фотограф несколько минут еще в нерешительности стучал пальцами руки по столешнице. Потом решительно крутнул головой:
– А-а-а. Была-не была. А вдруг что-то дельное и выйдет.
Мама тут же открыла свой кошелек и всю наличность передала фотографу. Тот аккуратно пересчитал наличность и разочарованно покрутил головой. На глазах мамы появились слезы:
– Что, мало? Ну, тогда считай, что это аванс. Остальное отдам, как только получу пенсию.
На том и договорились. Мама и мои сестры вернулись домой. А фотограф поехал в соседний городок. Там была районная фотография. Там были опытные фотографы. У них имелось то, с помощью чего можно было попробовать восстановить то, что осталось на мизерной отцовской фотографии.
Около двух недель бродячий фотограф в нашем селе не появлялся. Потом как-то во второй половине дня одна из моих сестер прибежала с улицы и радостно прокричала матери:
– При-е-ха-л!
Мы всей семьей тут же отправились в хату, где квартировал фотограф. Но только переступили через порог – сразу поняли: надеяться нам не на что. Мама с открытым кошельком стояла совсем потерянная. Она, как и мы, сразу поняла: надежды никакой нет.
Не менее чем мы, был растерян и сам фотограф. Он просто застыл в одной позе с разведенными в стороны руками. Потом, наконец, собрался с силами, чтобы начать свое оправдание. Фотограф вынул из своего кошелька мизерное фото отца и отдал его матери. Мы тут же бросились к ней. И с большим ужасом увидели, что плохонький снимок на какой-то документ превратился в ничто. Еле просматриваемое лицо на прежнем снимке совсем утратило какие-либо черты. Просто бесформенная мазня ретуши.
Мама не стала ни о чем расспрашивать. Она, молча, развернулась и вышла из хаты. Мы тоже, ничего не соображающие, вышли из хаты. До самой ночи в нашей хате стояла могильная тишины. С тем и легли спать, каждый на свое место, не сказав друг другу ни слова. Лишь утром спохватились, что не забрали у фотографа аванс. Мама обреченно махнула рукой и горько сказала:
– Час от часу не легче.
И послала на квартиру фотографа старшую дочку. Но невезение в нашей семье продолжалось. Фотограф ранним утром отбыл в свое путешествие по селам. Семья осталась лишь со скудными воспоминаниями о своем отце. С годами я все больше завидовал своим сестрам. Они были старше меня и, следовательно, помнили об отце больше. В моем сознании накрепко засели лишь две картинки.
Был в селе дед Павлушок. Жил он со своей бабкой. Они были бездетными. Горницу своей хаты Павлушок отдал под магазин. Чтобы вход в него был свободным, кто-то прорубил дверь прямо в уличной стене. В моей памяти осталось: в большой группе мужиков отец ввел меня в этот магазин. Меня тут же усадили на прилавок. Мужики были очень веселы. Они постоянно чему-то смеялись. Первым делом мужики купили мне конфет. Потом себе – водки.
Меня мало интересовало, чему так весело смеялись мужики. Конфеты были очень уж вкусны. А, может, они мне такими показались потому, что это лакомство так редко тогда мне доставалось.
Вот так и отпечаталась до конца моих дней картина: очень уж весело смеющиеся мужики, и очень уж сладкие конфеты-батончики.
Второй снимок, сделанный посредством моего зрения вовсе не сладкий. Я стою у порога нашей хаты. Из нее выходит Егор Яковлевич Колесников. И прямо ко мне:
– Ну, что, Кузьмич, давай закурим?
Вероятно, такие представления происходили не в первый раз. Я полез своей правой рукой под левую подмышку. Воображаемо достал кисет, фитиль и кресало и начал, опять же, воображаемо, высекать искру.
Боже! Как мало я знал своего отца. И о нем самом мои воспоминания так скудны, что и по сей день, как маленькому ребенку хочется заплакать.
Итак, мое детство – это безотцовщина. Постоянное почти голодное существование. Изношенная в заметных заплатах одежда. И постоянная нехватка денег на билет в кино. Хотя стоил он копейки.
Но выделять себя в этой ситуации у меня не было и нет до сих пор никакого права. Такая безотцовщина широко распространялась на весь Советский Союз. Теперь я думаю, что безотцовщины в стране тогда было гораздо больше, чем детей с живыми отцами.
Но время шло. Коренным образом менялась ситуация. В стране был период, когда не праздновали День Победы. Это длилось несколько лет. Потом праздник стал праздником вновь. Была амнистия для дезертиров. После кончины Иосифа Сталина демократизация коснулась многих сторон жизни советского человека.
К тому времени детство мое давно прошло. Я закончил ремесленное училище и одновременно получил среднее образование в вечерней школе. Работал на крупном механическом заводе. Как считалось, я уже давно жил вне своей хаты. И вот в который уже раз приехал в очередной отпуск в родное село. И тут я услышал, что в селе готовятся построить и открыть памятник погибшим в годы Великой Отечественной войны.
Только вот мой отец в этот список не попадает. Он пропал без вести. А такие фронтовики упоминаться на таких памятниках не должны. Не положено. На душе стало очень муторно. Сколько времени прошло после Великой Победы. Сколько военных строгостей было отменено и ушло в прошлое. А с пропавшими без вез вести до сих пор прежняя строгость. Решил пойти в сельский Совет, выяснить там ситуацию. Благо председателем Совета был молодой мужчина, с которым мы с ранних детских лет росли вместе.
Пришел к нему. Он встретил меня во дворе сельского Совета. Встрече заметно обрадовался. Посожалел, что давно не видели друг друга. Он лично ужасно соскучился. Непрочь бы вечером за столом посидеть, повспоминать былое. Когда я задал ему вопрос о готовящемся памятнике, председатель Совета посерьезнел и подтвердил, что все правильно. В присланном ему по этому поводу документе прямо сказано, что без вести пропавших в этот почетный список заносить действительно не положено.
Я потерял выдержку и в горечах высказал свое негодование. Он, в отличие от меня, держал себя вполне спокойно. Председатель сельсовета выслушал все мое негодование, ни разу не перебив и не остановив меня. А когда я иссяк в своих чувствах, он обнял меня за плечи и миролюбиво сказал:
– Да чего ты так вспылил? Не надо так расстраиваться. Не из-за чего. Ты не хуже меня знаешь, что и мой отец пропал без вести. И сколько таких по нашему селу – считать уморишься. Я с этим делом, в отличие от тебя, знаком намного больше. Когда дело с памятником только начиналось, я собрал к себе мужиков, которых мы собирались привлечь к возведению памятника. Скульптором у нас взялся стать наш местный библиотекарь. Это он на такой должности по случаю своей болезни. А так хороший художник, и лепит отменные статуэтки.
– Так вот, пока мы вели разговор по делу, меня дернуло спросить мужиков: «Кто из них знал раньше Павла Михайловича Мязина?» Они недоуменно переглянулись и пожали плечами. Никто о таком человеке в нашем селе ничего не слышал. А ведь я спрашивал их о своем отце. Мой, как и твой отец пропал без вести в самом начале войны. Вот видишь, что время делает с людской памятью? Потом я пробовал учинить такую же проверку по готовящемуся на памятник списку. Примерно та же история получилась. И тогда начал думать: нет никакого равенства ни с живыми, ни с мертвыми. Наши отцы были простыми ничем не выделяющимися людьми. Вот и память о них после кончины отпущена короткая.
Думаю, она людям отпускается по заслугам. Ты хорошо знаешь, что до сельсоветской работы я в школе преподавал русский язык и литературу. А посему твердо уверен, что Пушкину за его великие заслуги действительно отпущена вечная память. Будут в этот мир приходить поколения. Потом уходить из жизни. О многих из них тут же и забудут. Только поэта Пушкина будут всегда помнить во все века.
Председатель сельского Совета опустил голову. Он о чем-то крепко задумался. Потом продолжил:
– Да, вечную память надо все-таки заслужить. Всех, кто защищал Родину и погиб на войне ни одна, даже самая отточенная память долго не упомнит. А вот Гомер со своими «Илиадой» и «Одиссеей» многие века живет в человеческой памяти. И останется в ней вечно. Думаю, Карл Маркс и наш Владимир Ильич Ленин тоже обеспечили себе вечную память.
Я не ахти какой знаток человеческой истории. Но, полагаю, мог бы составить список тех, кому заслуженно положена вечная память. Мог бы исписать их именами не одну тетрадку.
И снова председатель сельского Совета Журавлев погрузился в свои мысли. Я не выдержал и спросил:
– Что тебя в твоей философии так отвлекло?
Он звонко засмеялся:
– Из меня философ никудышный. Только вот и в вечной памяти не все ладно получается. Мы вот в селе готовим памятник погибшим, как теперь принято говорить «смертью храбрых». Драгоценный этот список начинается словами «Вечная память». И они эти слова, разумеется, вполне заслужили. Но ведь с этой самой страшной и жестокой со дня сотворения мира войной связаны не только их имена. А эта сволочь Адольф Гитлер тоже обрел для себя «Вечную память». И пусть при упоминании этого подлого имени люди будут плеваться, проклинать его на все лады. Но ведь эта гадина в связи с Великой Отечественной войной вошла в вечность.
И таких особей, о которых и вспоминать-то противно, можно тоже поместить не в одну тетрадку. Был в давние-давние времена императором Рима Нерон. Но он увековечился в истории не только своей административной должностью. А тем, что устроил грандиозный пожар в этом легендарном городе. Ныне этот факт многими подвергается сомнению. Но есть немало людей, которые считают главным поджигателем Рима, именно Нерона.
Ну, ладно. Нерон, как пишут историки, этим пожаром хотел решить государственные дела. Но есть и такие деятели, которые обрели вечную память только лишь благодаря своей беспробудной глупости. Обрел свою вечную память и Герострат, который ради своей будущей славы поджег храм Артемиды. А ведь тогдашние правители так старались сделать все, чтобы имя Герострата утратилось в безвестности.
Председатель сельского Совета Журавлев окончил университет. Его энциклопедическое, по моим представлениям, образование было такого масштаба, что я готов был его слушать бесконечно. Но из сельского Совета прибежал посыльный и сказал, что председателя зовут к телефону.
Я никогда не был воинствующим атеистом. Но и к верующим себя ни при каких обстоятельствах не причислял. За свою долгую жизнь приходилось участвовать в похоронах и близких мне людей почтенного возраста, и совсем молодых. Помнится, даже, как мы, десятилетние, несли гроб своего товарища на кладбище. А это около двух километров. Устали неимоверно. Но от взрослых услышали много похвалы. Молодцы, мол, ребята. Отдали своему другу достойные почести. Нашего ровесника тогда убила молния в грозу.
Да, верующим я никогда не был. Да в мою пору людей молящихся было совсем немного. Время было такое. Но от людей верующих я никогда не шарахался, как черт от ладана. В те годы поблизости попов не наблюдалось. А потому, когда кто-нибудь умирал, по нему читала молитвы почтенных лет бабушка. Таких в селе звали черничками. Под их руководством пожилые женщины даже пели полагающиеся при отпевании псалмы.
Я не очень вслушивался в то, о чем они поют. Но и не осуждал поющих. Каждый вправе отдавать дань уважения ушедшему в мир иной в меру своих убеждений и предпочтений. Тогда же, после разговора с председателем сельского Совета мне кое-что вспомнилось. Почему-то в памяти всплыло пение бабушек: «Господи! Прости его (или ее) ДУШУ ГРЕШНУЮ». И еще: «Сотвори ему вечную память».
Оказывается, в советское время, когда из обращения людей очищалось все, что связано с религией, фраза о вечной памяти все-таки осталась в употреблении. Когда хоронили людей заметных, храбрых, чем-то отличившихся, неизменно произносили эту фразу. Мне очень хотелось, чтобы и о моем папе произносилось нечто подобное. Да только в разряд достойных почему-то не попал. И с этим мне со временем пришлось смириться. С годами боль утраты своих родственников за годы Великой Отечественной войны понемногу притихла. Люди в положенные дни поминали своих погибших близких. Но боль утраты притихла, сгладилась. И наша семья перестала хлопотать, как считать нашего отца: пропавшим без вести, или просто и определенно: погиб на войне.
Но вот стали готовиться отпраздновать 75- годовщину со дня Победы в Великой Отечественной войне. По инициативе ветеранов было решено воздвигнуть Памятник Советскому Солдату в Ржеве, где в 1942-1943 годах шли жесточайшие бои с фашистами. И обе стороны несли большие потери. Вот и решили ветераны нашей страны воздвигнуть мемориал в память о погибших советских солдатах.
Как нашей семье удалось выяснить, наш отец погиб в эшелоне при страшной бомбежке под Ржевом. Вот я постепенно и пришел к выводу: «Нет. Мой отец не пропал без вести. Он погиб под Ржевом. И если ему не удалось участвовать в боях с фашистами, не его это вина. Просто гибель к нему пришла раньше. А если он все-таки доехал до фронта, то принял смерть, как и полагается солдату – в бою.
Вот и мой папа, в моем понимании, обрел свою могилу. Она у мемориала, который гордо вознесся над городом.