Что-то с памятью моей...

Что-то с памятью моей стало
Всё что было не со мной, помню...
Роберт Рождественский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ПЕЧАЛЬНЕЕ СМЕРТИ?..

1 МАМА

            Утром  раздался детский плач: «Мама, вставай! Солнышко уже выглянуло!..» Это плакала маленькая девочка, Любаша, спавшая в одной постели с мамой. Ей было три годика. Из-под мятой ночной рубашки торчали кривые ножки, а глазки покраснели от слёз. Как одну из самых маленьких и любименьких,  мама клала спать девочку с собой. А потом, Любаша и сама научилась ложиться к маме. Личико у неё было всегда чумазое и руки не мытые, не говоря уж о ножках. Мама не могла ухаживать за дочкой – сильно болела. А  Любаша ещё не научилась следить за собой.

              Дети к тому времени проснулись. Девочка слезла с кровати и потянула маму за руку.  Но мама так и не открыла глазки, а рука, холодная, как лёд из погреба, и посиневшая,  плетью, упала на матрас.

            Братья, Фёдор и Пётр, старше Любаши на пять и четыре года, о чём-то перешёптывались на полатях. Катя, пятилетняя замарашка, ворочалась на печи и охала, словно, старушка.

              Самый младшенький, Васятка,  лежал в подвесной колыбельке, возле маминой кровати, раскидав  ножонки и ручонки, и наблюдал за солнечным зайчиком на постельке. При этом он беззаботно улыбался розовым беззубым ротиком. Ребёнку ещё и половины годика не исполнилось.

             Дети росли в страхе перед буйством отца. И стоило ему появиться на пороге комнаты, они готовы были куда-нибудь спрятаться, словно улитки, защищающие свои тела.

             Отец, Василий Фёдорович Хаитов, служил, в своё время,  в царской армии и дослужился до звания фельдфебеля. Но военные врачи признали у него затемнение лёгких, видимо от самосада. Его отстранили от службы по состоянию здоровья. Придя домой, он вместе с односельчанами занимался крестьянским трудом на полях, с ними же частенько и выпивал браги или самогонки, на буряках.

             Высокий, метра под два ростом, отец носил синие брюки-галифе, выгоревшую на солнце гимнастёрку, навыпуск, и хромовые сапоги, в гармошку. Но когда приходилось работать в поле, менял сапоги на лапти, а то, по погоде, и без обуток ходил.

              Женился он ещё до войны. Взял лучшую красавицу села, Елизавету Сабитову черноглазую девушку, ростом не ниже Василия – парни за ней табуном ходили, но она, будучи преданной мужу, дождалась его, воспитывая мальчишек-первенцев.

             Темно-русый, с пробивающейся сединой на висках,  он носил усы и небольшую, отливающую рыжиной, бородку, пропитанную самосадным дымом. Как и многие жители села Кашино, Алейского района, он был крещёным татарином. Однако по-татарски не понимал ни слова. Да и разрез глаз у Василия Фёдоровича и его семьи ничем не выдавал их национальности.

             Он любил похвастать своими армейскими наградами и рассказами о войне «с германцем». Даже, с его слов, сам царь Николай II ему руку пожал за подвиги в боях. Односельчане прозвали отца  «Енералом». Солдафонская свирепость крепко сидела в характере бывшего фельдфебеля, хватившего армейщины с лихвой.

             Своими пудовыми кулаками он до полусмерти  избивал  жену. Да и сыновьям, Фёдору и Петру, крепко доставалось. Отец частенько устраивал им взбучки, да такие, что тела мальчишек покрывалось кровоточащими рубцами, а из носов брызгала кровь. Он и армейским ремнём орудовал лихо, словно шашкой, и поленом, если в руки попадалось. При этом приговаривал: «Прохвилактика ишшо никому не навредила. Крепче будете! Мужики же!»
               
             Услышав плач сестрёнки, дети собрались вокруг маминой кровати.
 - Не реви! Мама больше не встанет – произнёс  Федя. – Она умерла…
 - Вста-а-а-а-нет! – завывала Любаша, размазывая слёзы по грязным щекам. – Она вчера подымалась, меня по головке гладила и в щёчку целова-а-а-а-ла!..

              Катюша обнимала сестрёнку и пыталась увести её подальше от умершей мамы, но Любаша сбрасывала  ручонку Кати и пальчиком притрагивалась к посиневшему лицу.

               Девочка помнила, как мама водила детей к дедушке и бабушке. Их имён она не знала. Жили они в том же селе, что и она, но чьими были родителями, Любаша не знала. Ей только врезались в память смуглые лица стариков и чёрные, как смоль, волосы. А у деда была ещё и окладистая, чуть ли не до пояса, борода с проседью, напоминающая широкую лопату.

                Мама, тоже черноволосая и смуглая, носила длинное тёмно-коричневое платье с глухим воротом на круглых цветных пуговицах. Такие же пуговицы были и на обшлагах длинных рукавов. Лицо у мамы отличалось худобой: щёки впалые,  скулы выпирающие, и жёлтые, словно пергаментная, кожа.

                Однажды, после того, как пьяный отец-Енерал с кнутом гонял её, босую, по заснеженному посёлку, выкрикивая на ходу какие-то команды, мама заболела, исходя кашлем. Она «растаяла» за короткий срок буквально на глазах. Из-под одеяла виднелась только её голова, остальные части тела тонули в складках постели.

                Дети любили маму, добрую, ласковую, с приятным низким голосом. Пела она разные песни, заслушаешься.  Последние дни, перед кончиной, она почти не вставала, разве только по нужде, да поесть.  Сыновья и дочки сильно горевали по маме. Только Васятка улыбался во весь ротик. Он ещё ничего не понимал.
         
                Василий Фёдорович спал отдельно, в маленькой комнатке. Зайдя утром к супруге, он увидел собравшихся детей вокруг её кровати, и понял, что жене пришёл конец.  Василий Фёдорович подошёл к кровати, хмуро поглядел на своих отпрысков, приложил два пальца к шее жены  и хрипло произнёс, как бы, про себя: «Ну, вот и всё! Отмаялась… супружница! Полетела к Господу Богу на свидание!..»

                Хоронили маму на сельском кладбище. Из низких серых туч моросил мелкий, слякотный, дождь. Гроб, обитый красной тканью, с чёрным крестом на крышке, стоял на телеге,  и везла её старая сельсоветская лошадёнка, еле переставлявшая конечности на размокшей дороге.  За телегой шли отец,  дети, несколько соседей.  Дедушки с бабушкой  на похоронах не было, а может, и были, да Любаша не увидела. Четверо пьяненьких мужиков с лопатами дожидались у выкопанной ямы.

                Отец выпил полторы четверти браги. При дружной помощи копальщиков, и соседей, пришедших на поминки, горланил русские народные и татарские песни. По его мутным глазам не видно было, чтобы он горевал. А через несколько дней в доме появилась другая женщина.  Отец велел детям называть её мамой.

                Раиса Семёновна Маматова, приземистая полноватая, белокурая молодка, с жидкими кудрями и прозрачными водянистыми глазами, невзлюбила ребятишек, и они сразу почувствовали, что в своей родной семье пришлись не ко двору.

2 ДЕТИ НЕ МОИ

                «Дети не мои!..» – со злобой твердила  на всё село мама Рая. И это было началом горьких дней. Отец «не просыхал», мачеха злилась и вымещала  злобу на ребятишках, заставляя их выполнять всю работу по хозяйству.  Девочки мыли полы, доили кров, кормили свиней и овец, поливали огородные грядки. Мальчишки чистили амбары, собачью конуру, рубили дрова, таскали уголь для печи, носили воду из колодца, занимались мелким ремонтом по дому.

                Оно вроде бы и полезно, сызмальства к труду приучаться, но постоянное недовольство мамы Раи и кулаки отца отбивали всякую охоту что-либо делать.

                Внезапно умер младшенький, Васятка, жертва корысти и неласковой поры. Отец не плакал, но ходил смурной. А Раиса Семёновна даже странно  повеселела.
 
                Заколотили над братиком крышку гробика и похоронили рядом с мамой Лизой.  Федя рассказал по секрету сёстрам и брату, что подглядел ночью, как мама Рая воткнула младенцу в темечко  швейную иглу, после чего он и умер. Отцу дети рассказать побоялись, а «Раису-крысу» ещё больше возненавидели.

                Но месяцев через шесть мама Рая родила мальчика, Семёна. Отец даже пить перестал, после крепкого возлияния в честь рождения сына. Родители днём и ночью «тряслись» над младенцем. Кормили его, начала грудью, потом, из бутылочки с соской, меняли пелёнки и подгузники, убаюкивали и не спали сами.

                «Но почему через шесть, а не через девять месяцев?» – задавал сам себе вопрос Федя, умный, не по возрасту, мальчишка. Однако ему бы всё равно никто не ответил. Мама Рая, в присутствии ребятишек, отводила глаза в сторону. Отец только ухмылялся.

3 ЖИЗНЬ ВНЕ ДОМА

                Советская власть хоть и командовала на селе, однако многого не успевала. Во всяком случае, не до образования ей было. И кулачество, и бандитизм одолевали, а тут ещё и колхоз создавать надо было. Дети учились по старинке – в церковно-приходской школе, что, вместе с учителем-священником, находилась в небольшой церквушке, на окраине села, и получали там прочные знания на долгие годы.

                И Катенька в этой школе училась, и старшие братья, и Любаша четыре класса окончила. Из старшей сестры получилась неплохая повариха. Но эти  навыки в неё заложила тётя Зоя, работница сельской столовой. Фёдор работал в поселковой столярке, а Пётр поехал в Барнаул и устроился проводником на железную дорогу.  Там он женился – взял в жёны билетёршу Надю.

                Любаша, по окончании школы, тоже уехала в город и поступила в ФЗУ, на мужскую специальность – слесарь-смазчик. Для получения образования в училище ей не хватало лет, но председатель сельсовета, подпоенный  отцом дочери, прибавил в документах два года. А перед этим Любаша нянчила в чужой семье маленького ребятёнка, получая за это гроши от его родителей.

                Сосущий, давящий до умопомрачения, голод частенько не давал подрастающей девушке спать. Дома её не кормили, считая «отрезанным ломтём».  А когда голод сильно поджимал, она таскала по ночам картофелины из дыроватого хозяйского мешка, что лежал под кроватью, и тут же сгрызала их. Катюша работала в столовой и приносила домой кое-что из еды. За это и пользовалась уважением отца. Но и она смоталась в город — замуж пора было выходить.

                О селе Кашино остались смутные воспоминания. «Соцгород» в Барнауле, с  «Жилплощадкой», оказались ближе. После окончания ФЗУ, Любаша участвовала в строительстве Меланжевого комбината и жила в его  общежитии. Пятнадцатилетняя девушка была активной комсомолкой. Но однажды ей подмигнул суженый. И её комсомольская жизнь закончилась. Парня звали Кириллом Узаковым, родом из села Речкуново. Если по реке Обь, то ниже Барнаула километров на двадцать. Работал он на меланжевом комбинате слесарем-ремонтировщиком.

                Кириллу понравилась  девушка с короткими тёмно-русыми волосами, повязанными «по-пролетарски» красной косынкой. К нему Любаша бегала на свидания, почистив и отгладив своё единственное выходное  платье в синий горошек по белому полю, белые носочки и серенький жакет, натерев мелом парусиновые тапочки. 

                Кирилл не блистал разнообразием в одежде. Носил застиранную  рубашку, в голубую полоску, галстука не имел, старенький костюм, тёмно-синего цвета, он надевал при всех случаях жизни. На ногах были видавшие виды полуботинки, со стоптанными каблуками. Зато гладко зачёсанные назад чёрные волосы блестели от бриолина – мази для волос, благодаря которой они не распадались. На свидания Кирилл  приходил с букетиками полевых цветов.

                Потом, молодые поженились. Им сыграли комсомольско-молодёжную свадьбу, выделили комнату в строящемся комбинатском доме, у Нового рынка.  Недолго заставила ждать себя и дочка Галинка, пухленькая девчурка, родившаяся у молодожёнов под Новый год.

                Работники ЗАГСа ломали голову, как её записать. То ли в декабре тысяча девятьсот тридцать пятого года, то ли в январе тысяча девятьсот тридцать шестого. Но решили всё-таки оставить за Галинкой время её рождения – девять часов вечера, тридцать первого декабря, тысяча девятьсот тридцать пятого года.

                Как-то к Любаше и Кириллу приехал Фёдор. Он оглядел комнату, поближе познакомился с главой семьи, поиграл с Галинкой и заявил, что собирается перебираться в Узбекистан, в Фергану. А к Любаше и Кириллу приехал их агитировать.  «Там тепло и фруктов полно, – говорил он. – А мы ведь татары, хоть и крещёные. Сибирские морозы нам не по нутру. Пётр с Надей согласились,  и Катюша не против – за узбека замуж мечтает выйти.  В Барнауле-то никто не берёт. А вы как? Поедем, что ли?»

                Предвоенные годы, в жизни советского населения, считались лучшими. И зарплата не маленькая, и в магазинах продуктов разнообразие, и всем хватало. Люди, уверовавшие в «Пакт о ненападении», не ожидали войны с фашисткой Германией, но случилась так, что воевать всё-таки пришлось.

                Любаша с Кириллом, с семьями  братьев и маленькой  Галинкой, жили в Фергане, уехав от сибирской суровости.  После Алтая, с его тяжёлым летним  зноем, длительными дождями и затяжными зимами, прихватывающими часть весны и добрую половину осени, солнечный Узбекистан казался раем.

                Хозяева жилья, где остановились три  семьи из Барнаула, относились к  гостям с добротой и лаской. Особенно они любили Галинку, располневшую на узбекских харчах.  Местный базар ломился от изобилия овощей и фруктов. Дочурка росла крепенькой. Да и Любаша, на местных арбузах с национальными лепёшками, нагуляла себе добротное тело, и стала похожа на типичную  русскую бабу.

                Куда девалась её худоба. Длинная коса тёмных волос, обрамляющая  голову молодой женщины, добавляла полноте особую прелесть. Её зелёные глаза излучали  радость, а спокойное лицо говорило о семейном благополучии. Братья, Пётр и Фёдор Хаитовы, и муж Любаши, Кирилл Узаков, с бритыми головами, обгоревшими на жарком узбекском солнце, больше походили на местных жителей.

                Фергана, хоть и называлась городом,  но походила на большой кишлак, с саманными домишками. Но там каждый из Хаитовых-Узаковых  нашёл себе работу. Пётр и Надя устроились на железную дорогу. Катюша варила шурпу, готовила лагман и другие узбекские блюда в одной из городских столовых. Фёдор столярничал на какой-то мелкооптовой  базе, Кирилл работал автослесарем на хлопкоперерабатывающем заводе.  Любаша не работала. Она растила Галинку.

                Хозяева дома, где квартировали  семьи Любаши и братьев с Катюшей, относились с уважением к своим поселенцам. Фёдора и Петра называли Федя ака и Петя ака, а Любашу с Катюшей и Надей – Люба апа, Катя апа, Надя апа. Наверное, им так было удобнее. Узбеки же.  Фёдор отремонтировал  забор вокруг дома, закрепил расшатавшиеся входные двери, да и других накопившихся дел было не счесть.
 
                С жарой быстро свыклись. Все семьи загорели, хотя и раньше не отличались белыми лицами. Мужчины  мечтали построить свои дома из саманных кирпичей, с общим двором, как у узбеков. Помочь мужчинам в этом деле брался хозяин дома –  Рашид. Но война перечеркнула все планы.

4 ВОЙНА. НОВЫЙ МУЖ

                Семьи братьев и сестёр, перебрались снова на родину. Хозяева просили их остаться, но каким бы ни был Барнаул, его считали родным домом. А дома и стены помогали. Ушли на фронт Фёдор, Пётр и Кирилл. Следом и Катюшу комсомол направил медсестрой в какой-то передвижной военный госпиталь. А когда его разбомбили фашисты во время очередного авиационного налёта, она, чудом оставшаяся в живых, примкнула к армейскому полку и таскала, выбиваясь из сил, с поля боя раненых, тяжелее её раза в полтора. Молодая девушка сильно подорвала своё здоровье.

                Любаша, голодная и постоянно не досыпающая, трудилась сутками на  заводе, поставлявшем фронту патроны и снаряды. Завод считался на бессменной трудовой вахте. Быстро повзрослевшая дочь, а ей исполнилось к тому времени шесть лет, хозяйничала по дому и носила маме узелки с едой.

                Приходившие с фронта похоронки давили на сердце Любаши. Спасали  сердечные капли и участие в её состоянии  здоровья рабочих цеха, хотя и сами они находились не в лучшем положении. Работа была опасной – взрывы случались ежесуточно. На смерти и увечья Любаша достаточно насмотрелась. 

                Кирилл и  Фёдор пропали без вести.  Пётр погиб в Чехословакии, уже в конце войны. Пришла с фронта заматеревшая Катюша, израненная, потерявшая интерес к жизни.  Она плохо спала по ночам из-за сильных головных болей. Мужья у неё были временные, армейские. Многие не доживали до победы.

                А Любашу мучили видения. То Фёдор пригрезится на трамвайной остановке, то Кирилл – в людской толпе. Домой она приходила в слезах. Работники  городских справок знали её в лицо, но, к сожалению, ничем помочь не могли. 

                В день Победы, с утра по радио пели военные песни. Голос диктора объявлял минуту молчания, звучал «Реквием» Роберта Рождественского. Любаша плакала навзрыд.  Галина водила её на Мемориал Славы, на привокзальной площади. Они находили там фамилии первого мужа Любаши – Кирилла, братьев – Фёдора и Петра. Потом, дочь уводила домой урёванную маму. День Победы, для многих семей, был самым плачущим праздником.

                Любаша вернулась на Барнаульский меланжевый комбинат, на свою прежнюю работу, слесарем-смазчиком.   Послевоенное время легло тяжестью на её плечи. Малоквалифицированный труд не давал большой зарплаты, Галинка была ещё школьницей. Жили они бедно, перебивались с копейки на копейку, как и многие семьи, потерявшие на войне кормильцев.

                После разговора с одной из знакомых работниц, Любаша решила выйти замуж за слесаря-ремонтировщика пятого разряда, Первой прядильной фабрики, меланжевого комбината. Она надеялась, что он способен материально обеспечить семью. Звали его Иван Глущенко, однако на Украине отец никогда не был, и его родственники там не проживали.  Ни о какой любви между мамой и отцом и речи быть не могло. Любимых, оставивших свои жизни на поле боя, не вернуть, а жить-то надо, растить детей, помогать им в  получении образования, радоваться их успехам.
 
                Иван вернулся с войны без единой царапины, в звании ефрейтора. Ходил, как и многие бывшие фронтовики, в гимнастёрке, галифе и стоптанных, начищенных до зеркального блеска, хромачах. По праздникам надевал свои три медали – «За отвагу», «За победу над Германией» и «За победу над Японией».

                Однако бывший воин не отличался особой порядочностью. Пил водку, болтался по женским общежитиям. Маленького роста, косолапый, рыжий, лысеющий с макушки, он пел  матерные припевки, играл на гармошке, плясал «вприсядку». 

                Компанейский рубаха-парень деревенского пошиба, он нравился общежитским девчатам и одиноким женщинам. Денно и нощно торчал в общагах, а с получки домой приносил гроши. Букву «р» не выговаривал, но за что его любили общежитские особы, было не известно. Любаше шустрости Ивана не нравились. «Порядочные мужчины на полях войны остались, а эти, «шелупонистые», как тараканы, со всех дыр поналезли», – говаривала она работницам и соседям. Но деваться некуда, надо было как-то выживать. Хотя память о первом муже жила в ней всю её жизнь.

                Через два года, после регистрации брака, у Любаши и Ивана родился сынишка, Вовка. Серьёзный молчун, он голос подавал только при необходимости. Когда был голоден или писать хотел. Иван в нём души не чаял, дарил разные игрушки, в которые  играл вместе с сыном.  Любил Вовку, но своей, мужской любовью.

                Вовка запомнил, как отец купил ему пожарную машину, поджигал какую-то бумагу, тушил,  играл с ним в его игрушки, лазая на четвереньках по полу, ломал их, пытался чинить, покупал новые. Снова ломал. А ещё Вовка помнил, как отец обшивал вязаные рукавицы зелёной тряпкой.
- А что ты шьёшь? – спрашивал сынишка.
- Тебе шапку, – со смехом отвечал отец.
- Она же маленькая…
- На тебя налезет. А пока, мою примерь…
И надевал на головёнку сына свою выцветшею армейскую шапку. Та полностью закрывала Вовкины глаза и нос, упираясь в плечи.
 - Нормально смотришься. Только подрасти малость надо, – смеялся отец.
Но эта любовь кончалась при очередном запое отца.

                Перед тем, как Любаше уйти в роддом, муж, шутя, пригрозил: «Если будет девка, можешь домой не возвращаться». Когда родился сын, она облегчённо вздохнула:
 - Ну вот, теперь и домой можно…
 - Лежите, лежите! – встревожилась медсестра. – Вам ещё рано!..
 - Да это я к слову. Муж наказал мне сына родить. Иначе, говорит, домой не приходи…
                Но и рождение сына не помогло. Иван продолжал «болтаться» по общагам и пить. До ужаса любил он праздники, и сам себе их устраивал.

                Вовка подрастал. Твердил всем, что он  «Вока». Был серьёзным молчуном. Хмурил брови, и в кроватке, если ему что-то мешало, или приходило время сосать титю, не орал, как многие дети, а издавал низкие, вякающие звуки. Писал длинной струёй, прямо на пол. Зато, простынки, матрасик и одеяльца оставались сухими.

                Сын обладал неплохой памятью и помнил, на удивление взрослых, многие события из своего раннего детства. От мамы он знал, что дядя Федя и первый муж мамы, отец Галины, дядя Кирилл, пропали без вести. Дядя Петя  погиб в сорок четвёртом, в Чехословакии, а его жена, Надежда, и двое их детей жили в Рубцовске. 

                От дяди Пети остались письма и фотографии, где он стрелял из пистолета по фашистам. Ещё Вовка знал, что дядя был парторгом части, старшим политруком гвардии и носил очки в тонкой оправе с круглыми стёклами.

                Мама говорила, что Вовка на «Петеньку» был похож, словно две капли воды на одном листе дерева. А деда своего, Василия Федоровича, он никогда не видел. Тот изредка писал своей любимице, тёте Кате, но сам в городе не бывал. А потом, и вовсе  исчез. Может, умер…

                Письма от дяди Пети Вовка читал, когда учился в школе. С трудом разбирая почерк, он узнавал об армейской жизни , и самое важное, что сообщил однажды дядя – в бою он потерял очки. А через несколько дней, после написания письма, погиб. 

                Вовка сравнивал даты письма и похоронки. Получалось, что дядя погиб из-за своей потери. Родственники, близкие и дальние, так и считали. Может быть, так было на самом деле?

                Племянник часто вглядывался в портрет дяди Пети, находил общие черты и гордился своим открытием. Отца своего помнил, но только отдельными фрагментами. Вовка знал, что пьяный отец был драчлив и слаб на глотку. Уносил из дома любую попавшуюся на глаза вещь, лишь бы продать её и купить бутылку водки. Сам варил брагу и гнал мутную самогонку. Маме это поганое дело не нужно было.

                Вовка помнил завесу сизого дыма от папирос и самокруток – курили  отец и его собутыльники. Дым попадал в глаза, и они слезились. Помнил и битые бутылочные стёкла на полу. Помнил шум на лестничной площадке. Это отец дрался с соседом, дядей Ваней.

                Мама, глядя на эти безобразия, однажды сказала Ивану:
 - Уезжай, чтобы глаза мои тебя не видели!..
 - Куда же я поеду от семьи-то, дорогуша? Вовка мне родной сын, да и Галина не чужая…
 - Детей я сама воспитаю. А тебя, постылого, видеть не хочу!..
 - Ох, и жестокая же ты!..
 - С тобой, пьяницей и развратником, разве станешь доброй?..
Галина ненавидела отчима и обитала больше у подружек по школе. Иногда и ночевала у них же.

                Отец понурил голову. Он не ожидал от жены подобных речей. Однако, завербовался на Север, в Мурманскую область, добывать алмазы. Перед отъездом устроил несколькодневный сабантуй. Пол был заплёван, затоптан, заляпан блевотиной, издающей противный запах, и залит   брагой, добавляя в букет запахов, свой –  кисловато-хмельной.

                Отец постоял над Вовкиной кроваткой, пьяненький, слегка покачиваясь, и произнёс хрипловато, не глядя на маму:
 - Сына для меня воспитай!..
 - Сына я воспитаю, но для себя. Все силы приложу, чтобы из него вышел хороший человек. Но это будет не твой сын. Ты «палец о палец не ударил», чтобы привить ему что-то полезное…
 - Много ты знаешь, женщина!..

                Вовка сидел у матери на руках. Рядом стояли тётя Шура, родная сестра отца и тётя Катя, нарумяненная, напудренная, с ярко накрашенными губами, в высокой дамской шляпке тёмно-коричневого цвета. Духи её распространяли такой едкий запах, что у Вовки перехватывало дыхание. Зато, тётя Шура была в стареньком прорезиненном плащишке, в крупную серую клетку, укрывающем её худое тело от заунывного дождя.

                Стояли они среди красно-коричневых железнодорожных вагонов. Кругом сновала милиция. Вовка знал, что мама и тётушки пришли провожать отца. Однако он в картинке детских  воспоминаний так и не появился.

                Когда Вовка стал постарше, то с удовольствием слушал романсы в исполнении народных артистов Ивана Козловского и Сергея Лемешева. Они часто выступали по радио. Вовка сидел на перекладине, под столом, и пытался  повторять слова и мелодии.  Он даже  «Ариозо Ленского» знал наизусть и пытался его  спеть. У него получалось. Что с мальчишки возьмёшь, коли интерес появился? Тётя Катя Реутова, частенько собирала соседей, послушать по своему радиоприёмнику выступления, любимого в народе, хора имени Пятницкого, радиоспектакли, и для Вовки это было огромным событием.

                Ещё Вовка любил слушать по радио Гимн Советского Союза. Его обычно исполняли в десять часов утра, по местному времени. Вовка вставал на стул и вслушивался  в каждое слово, в каждую ноту. Нравилась ему и передача «Пионерская Зорька». Начиналась она с призывного горна, и от этих звуков Вовка вдохновлялся.  А позднее его, привлекала передача «С Добрым Утром», со всеми её ведущими и новыми песнями. Особенно, когда гостем программы был Муслим Магомаев, а ведущей – Майя Кристалинская. Но это уже, когда Вовка учился в техникуме.

                Сын прекрасно помнил, как мама купила ему к школе чёрный костюмчик, с брючками, застёгивающимися на коленках и красные ботиночки. Вовка сидел на столе, а мама вручила ему обновку и чмокнула в щёчку.
                В гостях у мамы частенько были Тоня Чунь-чунь-ши – китаянка и Роза Черменская, укутанная в шаль с крупными цветами – цыганка. Они вместе  работали с мамой в одном цехе,  на Меланжевом комбинате. И ни о каком национализме речи не шло.

                Позднее, Любаша узнала, что Ивана  осудили за кражу.  «Наверное, алмазики решил прикарманить. Допрыгался, муженёк», –  произнесла она с иронией. Дали Ивану восемь лет.

                Вовка учился в первом классе, когда Любаша неожиданно получила письмо от мужа. Он божился, что стал другим человеком, скоро выйдет на свободу, и просил разрешения вернуться, в семью. Ни Любаше, ни Галине, ни Вовке не хотелось, чтобы Иван возвращался, но куда было деваться?

                Многие Вовкины сверстники хвастались своими отцами. И лётчиками они  были, и капитанами дальнего плавания, и просто, хорошими людьми, способными в любой момент защитить своих отпрысков. Вовка помнил, как в пионерском лагере его друг, Николай Кельберг, хвастался своим новым папкой, подарившем сыну перочинный ножик, «самый острый в мире» и сказал при этом: «Если потеряешь ножик, я уйду и тебя брошу». «Никогда его не потеряю. Мой папка – самый лучший!»

                А Вовка чувствовал себя одиноким. Ему  было не до хвастовства. В таком, как его отец, отбывающий срок на «зоне», он не нуждался. Многие послевоенные дети жили без отцов. А если отцы и были, то мотались от семей, пользуясь спросом у одиноких женщин.

                Любаша отправила Ивану семейную фотографию с ней самой, Галиной и семилетним Вовкой. Муж ответил, что глядел на фотографию и плакал, что срок его в лагере подходит к концу. Отпускают его раньше времени за хорошее поведение. Он благодарил Любашу за то, что разрешила ему вернуться в семью.

                А через некоторое время пришёл письмо из Новосибирской области, с казённым штемпелем на конверте. Писал начальник  Искитимского лагеря, где отбывал наказание Иван. Начальник уведомил Любашу, что на её мужа упала лесина, во время лесозаготовок. Пока  его вытащили из-под ствола, пока везли в медсанчасть, он скончался. Начальник выразил своё соболезнование семье погибшего.

                Следом Любаша получила «похоронку» на розовом бланке.  «Вот  и побывал дома, муженёк», – только и сказала она, злая на жизнь. Материальные нехватки крепко держали за горло.

5 ТЁТУШКИ. ГАЛИНА

                Для тёти Шуры смерть брата явилась драмой. Она сильно переживала, но, тем не менее, к золовке, Любаше,  относилась по-житейски, а племянника своего горячо любила. Вовка частенько бывал у неё в гостях. Он видел в её худенькой фигурке что-то родное и доброе. Жила она на улице Финударника, в частном доме с огородом. И муж её, Иван Егорович, и дочери, Люба и Тоня, тоже любили Вовку.
 
                Девчонки тёти Шуры, чёрненькая и симпатичная Тоня, удавшаяся в отца, и мамина дочка, Люба, рыженькая, сутулая и некрасивая, были старше Вовки лет на восемь-девять. Сёстры играли с ним в разные игры, таскали ему огурцы, помидоры и морковку с огорода.  Вовка с жадностью поедал принесённые овощи.

                А тётя Шура кормила его толокном – овсянкой, распаренной в горячем в молоке. Такой вкусной еды Вовка никогда не едал.  Улыбчивый пёсик Шарик ластился к нему, и рыжий кот Мурчик тёрся об ноги, демонстрируя своё доброе расположение.
 
                Случались в этой семье и праздники. Голубоватый дым от папирос и самокруток «стоял коромыслом». Гости громко разговаривали, пили водку, самогонку, брагу. Вовка с двоюродными сёстрами пережидали "сабантуй" на кухне. Он помнил, как тётя Шура отплясывая, под какие-то матерные частушки, выбила сучок из половицы, крышка подполья прослабла, и даже каблук её туфля отлетел. Потом, тётю Шуру, зависающую над рукомойником долго «выворачивало наизнанку».

                К тёте Кате Вовка тоже ходил с удовольствием. Ему нравилась её зажиточность. Она работала шеф-поваром в городской столовой, и всегда имела деньги. Но жила тётя в одиночестве, так и не выйдя замуж. «Крутила», одно время, с каким-то местным футболистом, но он долго не задержался. Вылечил травмированную ногу, съездил на её деньги, на курорт, и сбежал.
 
                Кормила тётя Катя Вовку всегда чем-нибудь вкусненьким. То яблоками, то пряниками, то пирожными. Любаше она предлагала вина марочного, но та, отродясь не пившая спиртного, наотрез отказывалась.

                Лицо у тёти Кати было запитое, с буграми желваков. И постоянная тема её разговоров – мужички, с которыми она активно «якшалась». Старшая сестра намекала Любаше, что есть у неё на примете одинокий мужчина. С ним можно было бы и судьбу соединить. Но Любаша пропускала её слова мимо ушей.

                В комнате тёти Кати, а жила она на улице Анатолия, в деревянном трёхэтажном доме, всегда царил беспорядок. Дорогие вещи, из кожи и меха, шёлка и панбархата, со стеклярусоми без него, валялись на стульях, креслах, диване, на не заправленной кровати. Затоптанный пол редко когда был вымыт. А бельё ей стирала Галина. За стирку тётя Катя рассчитывалась с Любашей какими-нибудь залежалыми продуктами.

                Вовка помнил, как Галина пересеивала  муку, полученную за труды. А в муке жуки коричневые ползали. Вовка решил, что это клопы, но лепёшки и оладьи ел с удовольствием. А Галина жаловалась матери, что тётя Катя использует её, как наёмную силу, и ей надоело быть рабыней.

                «Что же теперь делать? Как-то выживать надо, – со вздохом отвечала мать. – Я бы на станках работала – там больше платят, но  здоровья нет. Да и сердце не выдержит. Это ж надо постоянно находиться в жаре и пыли, вперемешку с пухом от пряжи».   Мама работала, в то время, дворником в хозяйственном цехе. Начальница её, Васса, а работники звали её — Васеня, была своенравной, вспыльчивой дамой. Но приходилось терпеть.

                Когда Вовка с Галиной и мамой голодали около недели, мама пошла к тёте Кате, взять у неё в долг чего-нибудь съестного, но та, торговавшая хлебом из кузова столовской машины, сделала вид, что не знает сестру. Как раз, кстати, в гости пришли тётя Шура с Любой. Они накупили разных продуктов, даже мороженого, для лакомства, накормили наголодавшихся родственников, и ещё взаймы дали им денег. До очередной получки можно было спокойно дожить.

6 НОВЫЙ ГОД

                Любаша вспомнила про слова сестры о мужчине, за которого можно было бы выйти замуж, и сходила к ней, чтобы дать своё согласие. Мужчина пришёл под Новый год. Представился  Гавриилом Василиевичем, диспетчером  комбайно-сборочного завода. Высокий и крупный, с карими глазами и чёрными волнистыми волосами, сверкающими местами сединой, он сразу понравился Любаше.

                Она ухватилась за него обеими руками.  В канун Нового года Любаша нарядила ёлку, повесив на неё дешёвые бумажные игрушки. О светящихся гирляндах, и речи не было – их не продавали в магазинах. Да и денег на них всё равно бы не было.  И ёлочные снежинки были  делом рук Галины.

                Как учили в школе, она клеила из бумаги китайские фонарики и раскрашивала их акварельными красками. И гирлянды изготовляла цветные, бумажные. Ими украшали ёлку, развешивали по комнате. И цветы на все праздники были сделаны Галиной при помощи накрахмаленного материала и «бульки», – стального шарика с приваренной к нему длинной железной рукояткой . Их у Галины был целый набор, от самого маленького шарика, для мелких цветов, до самого большого, сантиметра в два-три. 

                Галина вдавливала «бульку» в вырезанную ножницами матерчатую накрахмаленную заготовку.  Та лежала на небольшой, наполненной песком, подушечке.  Получалась объёмная фигура. Цветком она становилась, когда в неё добавляли  тычинки и пестики, а потом, раскрашивали. Такие цветы она делала и на Седьмое Ноября и на Первое Мая.

                Фарфоровые Дед Мороз и Снегурочка, неизвестно когда купленные, и, в представлении Вовки, существующие всегда, занимали почётное место под ёлкой, на куче ваты, украшенной бумажными снежинками. На вершине лесной  красавицы поблескивал трёхцветный наконечник, в виде стеклянной пики, напоминающей светофор. На зелёных лапах ёлки лежала белая вата и придавала ей нарядный, сказочный вид.

                Новый год для Вовки был самым любимым, таинственным праздником. Мама позволяла не спать, слушать новогодние передачи по радио. И, пока не одолеет сон, угощаться любой  едой со стола.

                И на этот раз Любаша напекла ватрушек и печений из сдобного теста. Румяный пирог, с начинкой из картошки, лука и налима, занимал центральное место на столе. Рядом, стояли тарелки с традиционным винегретом, банки с рыбными и мясными консервами. И даже бутылочка вина «пряталась» в шкафу, «на всякий случай, если кто придёт».
"Гавриил Василиевич! Ждём вас с нетерпением! Проходите, пожалуйста!" – вежливо пригласила гостя Любаша топтавшегося у порога мужчину.

                Гавриил Василиевич жил у Марии, поварихи ресторана «Центральный», в качестве мужа, и эта жизнь, сплошная пьянка «без просыху», стала сказываться на его внешнем виде.  Он обрюзг и подурнел, появился живот. Куда девались былой лоск и стройность, да и мужская сила постепенно иссякала. Но с работой вопрос  улаживался без проволочек. Гавриила Василиевича даже приняли диспетчером на комбайно-сборочный завод.  Находился он далеко от города, в степи, и ходил туда только служебный автобус.

              После технологической переориентации, завод стал называться моторным. К нему подтянули транспорт, округу застроили домами, общежитиями для молодёжи, появился новый микрорайон – Поток, и завод не стал казаться таким далёким. 

             Гавриил Василиевич чувствовал себя на нём комфортно, и работа не представлялась слишком сложной.  Из дома он уходил рано утром, приходил  под вечер. Но каждодневные застолья, под руководством Марии, с песнями, самогоном и брагой, ему изрядно надоели.  Он вспоминал размеренную жизнь у любящей его Евдокии, жалел, что расстался с Ольгой, его несостоявшейся женой. Однако в этих воспоминаниях он видел только себя, несчастного и обделённого судьбой.

             А судьба оставленных женщин  Гавриила Василиевича  не особо  беспокоила. Однако ему не хватало обыкновенного человеческого общения, женской ласки и понимания. Но, эгоистичный смолоду, он видел всё это с другой подругой, которую пока не знал.

             Голова его ежедневно разламывалась с похмелья, ныли старые раны. Куда деваться, где спрятаться от этой любвеобильной Марии?  Он не знал.  И к любящей Евдокии, пусть даже у неё был ребёнок (его ребёнок), Гавриил Василиевич готов был вернуться, но со времени его постыдного бегства от замечательной женщины прошло немало лет.  И простила ли бы она его, беспутного?

             Мария не имела ничего против сожительства с Гавриилом Василиевичем, хотя к ней подмазывались другие мужики. А ей так хотелось разнообразия! Одна из  подруг Марии, частенько участвовавшая в её хмельных баталиях, знала женщину, которая работала на меланжевом комбинате. А та знала Любашу. Так и состоялось  заочное знакомство её и Гавриила Василиевича, но, конечно же, тайком от Марии.

             - Раздевайтесь, будьте, как дома! – суетилась  Любаша вокруг  Гавриила Васильевича.  Гость снял полушубок, сел к столу, посадил на колени Вовку, и тот сразу потянулся е нему, как к родному отцу.

              Галина скривилась и, быстренько одевшись, ушла в общежитие.
- Что это с ней? – спросил у Любаши Гавриил. – Дочь, как будто, недовольна?..
 - Не обращайте внимания, Гавриил Василиевич.  Она в общежитии живёт, а там у них своя компания, – ответила цветущая Любаша.

             Гавриил Василиевич принёс с собой бутылку «Старки», а хозяйка  достала из шкафа припасённый, «на всякий случай», портвейн. Они выпили за уходящий год.  Потом, под бой курантов – за год грядущий. Гавриил Василиевич налил немного вина Вовке. Любаша запротестовала, но Гавриил Василиевич  успокоил её: «Ничего страшного! Он же, будущий мужчина. Пусть привыкает. В жизни пригодится…»

               Вовка выпил налитый ему «мизинчик». Сладковатое вино сразу ударило мальчишке в голову. Окружающие предметы куда-то поплыли, и Вовке стало смешно за ними наблюдать. Потом, он уснул на коленях у гостя.

             Пробудился Вовка рано, в своей постели. На улице царила темнота. Луна склонилась к горизонту, а уличных фонарей вдоль их дома не было. Да и окно, покрытое морозными узорами, почти не пропускало свет, поэтому звёзды, даже если и пытались заглянуть в комнату, были в виде огромных светлых пятен.

             Гавриил Васильевич и Любаша, спавшие вместе, тоже проснулись и о чём-то шептались. Вовка не мог разобрать слов, но понимал по тону, что речь шла о чём-то хорошем. Потом, до него донеслись чмоканья. Вовка понял, что это поцелуи  и замер, вслушиваясь. Такое, в его присутствии, никогда не происходило. Мама начала постанывать, а Гавриил Васильевич тяжело дышал. Когда они затихли, Вовка снова услышал сдержанный смех, шёпот и снова чмоканья.

             Вовка посмотрел на ёлку. Она и в сумерках смотрелась величаво. Под ней лежали какие-то свёртки.  Он догадался, что это подарки от Деда Мороза, и сердце мальчика запрыгало от радости. Но как встать раньше мамы и Гавриила Васильевича было некрасиво!
 
              Вовка  решил лежать в кровати, пока не поднимутся взрослые.  Одному было вольготно. Раньше он спал с Галиной «валетиком», а теперь сестры не было, и он стал единственным владельцем их спальной территории.
         
             В первый же день нового года мама объявила, что Гавриил Васильевич остаётся жить с ними, и чтобы сын называл его папой. Тот улыбнулся и, погладив Вовку по вихрастой голове, произнёс:
- «Москва-то не сразу строилась». Быстро, возможно, не получится, но мальчик ты умный, привыкнешь. Мы сладим. Правда, сынок?..
- Правда, – чуть слышно ответил Вовка.

             После завтрака мама отправила сына на улицу, где он до обеда катался с горки и хвастался соседским мальчишкам, что у него теперь есть папа. А Любаша «летала», словно обрела крылья. Она давно истосковалась по мужчине, да и денежная поддержка не была лишней.

             Уединение Любаши и Гавриила Василиевича постоянно нарушали соседи. Они, то и дело, стучали в дверь комнаты. У одних соль закончилась, у других -  луковица последняя в суп "ушла". Любопытные глаза так и стреляли по комнате, разглядывая Любашиного сожителя. 

             Гавриил Васильевич однажды не выдержал и, скорчив рожицу, показал особо назойливой соседке язык. После этого количество визитов уменьшилось.

             Вовке хотелось произнести «папа», и он однажды отважился, отвернувшись в стене и покраснев при этом. «Вот, мы, сынок, и сблизились, — произнёс Гавриил Васильевич и поцеловал Вовку в макушку».

7 ГАЛИНА

              Галине, выпускнице десятого класса, Любаша ультимативно заявила, чтобы та и не думала об институте. «Пойдёшь в ремесленное училище. Всё хоть какую-то копейку в дом принесёшь, – назидала она. – Я вот отучилась в училище, при меланжевом комбинате, и не жалею. Правда, здоровья нету. А у тебя вон его сколько, как у молодой лошади». 

               Не одну ночь Галина проплакала, укрывшись с головой, а потом, ушла из дома. Она подала документы в Барнаульский машиностроительный институт, на физико-математический факультет.  Позднее институт переименовали в Алтайский политехнический. Построили новый корпус, среди сосен «Дунькиной рощи». А перед зданием сделали большую асфальтированную площадку со скамейками.

               Студенты называли площадку «сковородкой». Что только ни свершалось на скамейках «сковородки». И влюблялись на всю жизнь, и охладевали друг к другу, и клятвы давали на века, и вольнодумствовали, и мечтали, и вино пили, и пиво.

                А время разводило радуги-мосты. Вокруг здания института появились новые застройки. Не осталось никаких признаков рощи. Она ушла в предание. И к «ковшу», месту купания жителей города, уже невозможно было спуститься. Особенно, когда у воды выставили милицию.

                Друзья Вовки, и  сам он, бродили по асфальту Ленинского проспекта (совсем недавно тротуары были деревянными, а проезжая часть вымощена булыжником), любовались молодыми тополями. На их глазах вырос новый ЦУМ, гостиница «Центральная». Почти одновременно появился Алтайский краевой драматический театр.
 
                На месте Дворца спорта были пески, как в пустыне, и тёти Шурина дочь, Люба, водила Вовку греть в песке ноги, «чтобы меньше болел», и сама грела. Тётя Шура говорила, что это очень полезно для здоровья. А злой дядька, объездчик, ругался на них. Но потом разрешил. «Что ему песка мало что ли?» – думал Вовка.

                Потом, среди песков и с возвышающейся рядом, словно гора, метеостанцией, вырос Дворец спорта.  Возвели новый вокзал, а старый остался для пригородных маршрутов. И всё это вокруг десятиметрового памятника Ленину, установленному в честь Пятидесятилетней годовщины Великой Октябрьской революции. Вместе с памятником и площадь Советов образовалась.

                В начале семидесятых годов проезжую часть Ленинского проспекта переделали, чтобы ходили троллейбусы. Старые дребезжащие трамваи заменили новыми, чехословацкими. Поменяли отечественные разбитые автобусы на «Икарусы». Жить стало интереснее. И планы наполеоновские ещё больше кружили голову.

                В институт  Галина поступила легко. Стать учительницей  по физике и математике было мечтой её детства. Администрация, войдя в её семейное положение, выделила ей общежитие. Можно было, конечно, поступить и в педагогический институт, но машиностроительный Галине больше подходил. Да и переквалифицироваться из учителя в инженера, и уйти на завод, было реально.

                Любаша не раз ходила к дочери, пыталась навязать ей скопленные деньги, но Галина швыряла их в лицо матери. « В подачках не нуждаюсь! – дерзко говорила она. – Ты забыла, как мы дружно жили, хоть и хлебали пустую похлёбку. Лучше бы и продолжали хлебать». Мать плакала, так и не добившись расположения дочери.

                Галина была замечательной рукодельницей. Она лобзиком выпиливала полочки, выжигала на них рисунки, вышивала на полочки салфетки, и своими изделиями украшала комнату в общежитии. Соседки по комнате уважали её за деловитость.

8 ПОБЕГ

                Он брёл по осенней тайге, еле переставляя ноги, измождённый и голодный. Охранники лагеря, долго его преследовавшие, несколько раз по нему стреляли. Потом, отстали, потеряв из виду. Левая рука плохо слушалась.  Пуля попала в предплечье, и рану саднило.  Хорошо, хоть пострадала только мякоть. Пробив её, пуля не задержалась в теле.

                Следующая пуля, попав в голову, царапнула  кость и содрала кожу. Кровь напитала волосы и стекала чёрными струйками на лицо, давно не видавшее мыла и заросшее щетиной. Щёки и шея были в запёкшихся потёках крови.

                Собак, гнавшихся  следом, он обманул. Стоило перебрести  небольшую речушку, попавшуюся на пути, и подняться по мелководью на несколько сотен метров  по течению, как, сбитые с толку, волкодавы закружились на месте и вернулись к своим хозяевам. 

                Путь его лежал на запад, однако он не знал, что там, за горизонтом. Но ощущение крылатой воли, настоящей и грядущей, перечёркивало все здравые рассуждения. Его мало беспокоило отсутствие документов и денег.  "Вперёд, и только вперёд!" – командовал он сам себе. всё это было во время второго побега.

                Карцер, «одиночка», работы в каменоломнях, зависимость от  местной «братвы», как чёрные дыры в космическом пространстве и времени, остались позади. Он никогда не заискивал перед авторитетами, не «стукачил», за что начальство его недолюбливало.

                Простыми упражнениями, лёжа на нарах, он накачивал себе мышцы – закладывал руки под голову, периодически напрягая и отпуская их мускулы. Вроде бы и просто, но мышцы обретали  силу, способную выломать даже решётку.

                И выломал... в «одиночке», куда нередко попадал за вольнодумные высказывания, и бежал оттуда ночью. Сибирская погода конца ноября, похожая на зимнюю, нисколько не смущала беглеца. Он надеялся на костры. Они должны были согревать его в тайге. А для розжига  неплохо  шли спички, обмакнутые в парафин от свечей. Ими можно было пользоваться в сырую погоду. 
            
                Первый раз сбежал он просто. Накинул на верхнюю часть забора из  колючей проволоки арестантскую телогрейку, подпрыгнул, крепко ухватившись за верхний ряд колючей проволоки, а нижние ряды  использовал, как ступени лестницы. Минута… и вот она, воля!
 
                Однако охранник с вышки заметил арестанта и поднял тревогу. По следам на снегу, беглеца настигли собаки, сбили с ног и с остервенением начали рвать его одежду, вместе с телом, пока не подоспели на лыжах «спасители». Одного из них он убил  кулаком.

                Беглеца связали и вернули в колонию. А там, поместили в лазарет. Потом, подлечив, посадили в карцер, где не было окон, кроме узких бойниц, под потолком. Протиснутся через них, даже худенькому человеку было невозможно.
 
                Побег из колонии, с убийством сотрудника охраны, не прошли даром. Преступнику добавили срок. Но мысль о повторении побега не давала ему покоя. С желающими убежать из колонии он не связывался, опасаясь предательства. Наблюдая за прибытием и убытием разных машин, он прикидывал, на чём безопаснее выбраться за колючую проволоку. Самым подходящим средством оказалась обыкновенная водовозка.

                В день второго побега, а случилось это уже в конце сентября, он остался в бараке, пожаловавшись на боли в животе. Фельдшер обследовал его и на сутки дал освобождение от работ, строго наказав, что если станет хуже, сразу обращался в медсанчасть.

                Сославшись на усилившиеся рези в кишечнике, он побежал в уличный туалет. Оттуда добраться до машины не представило особого труда. Накрывшись люком пустой цистерны водовозки, он на машине миновал ворота, а потом, так же незаметно, покинул её. И опять, воля!..

                Единственное оружие, которым он располагал, это "заточка" из ложки. Ей можно было убить мелкого зверя или птицу. Питался он всем, что жевалось: корой и кореньями, хвоёй и травой, дикими ягодами, сохранившимися на кустах. Это  спасало от смерти, но не умаляло чувства голода.

                Самым лакомым у него считалось то, что плотнее набивало желудок. При помощи "заточки" он обдирал смолистую кору со старых сосен и кедров, жевал её, обращая во рту в кашицу, и глотал, вместе с горьковатой от смолы слюной. Дополняла трапезу кисловатая хвоя. После этого «пиршества» ужасно хотелось пить, но с питьём дело обстояло хуже. Редкие ручьи и родники, конечно, спасали от жажды, но воду всю не выпьешь, и запастись ей было не во что.

                Поздние ягоды  вязали во рту. Обилия утренней росы хватало, чтобы как-то утолить жажду. Ради этого он вставал на четвереньки и насыщался влагой, и если вдруг попадалась сочная трава, что осенью было редкостью, то поглощал и её. Не гнушался и собственной мочой. Опорожнившись в специально вырытую ямку, он с жадностью выпивал солоноватую жидкость. Но эта «роскошь» случалась не часто. Откуда было взяться моче? Притока-то влаги было мало.

                Однажды он увидел серого зайца. Тот, не успевший сменить цвет шкуры, стоял столбиком возле сосны. Не успел зверёк опомниться, как оказался под животом свалившегося на него беглеца. Удар «заточки», и тёплая кровь жертвы насытила желудок преступника. Следом, в пищу пошло и мясо, и все внутренности, вместе со шкурой, кишками, и головой, с её содержимым.
 
                Косточки были тщательно обсосаны. А там, где они оказались мягкими, обглоданы. После сытного обеда, сравнимого с пиром средневековья, только без вина, его одолел сон.

                Проспал он долго, пока лик луны не потревожил его закрытые веки. Открыв глаза, он огляделся и отправился дальше, в неизвестность, ориентируясь по тёмному небу запада и светлеющей полоске востока.

            Погода конца сентября выдалась тёплой. Однако, после захода солнца, случались и заморозки. Никакая живность больше не попадалась, и днём он отсыпался под кустами, зарывшись в опавшую листву. Путь продолжал ночью. Через несколько суток скитаний по тайге, ближе к утру, он почуял запах печного дымка, и пошёл на него.
 
            Вскоре, беглец увидел бревенчатую избу с невысоким тыном. Он подошёл к калитке. Зазвенела цепь – из конуры выскочила огромная серая овчарка и хрипло залаяла на пришельца.  На шум вышла босая хозяйка дома,  одетая  в телогрейку, поверх  полотняной ночной рубахи.
«О, Господи! – воскликнула хозяйка, продирая заспанные глаза. – Кто вы?..»
Он хотел было что-то ответить, но упал возле калитки, утратив возможность мыслить и чувствовать.

9 ЕВДОКИЯ               

               Он вскинул глаза. Над ним нависал дощатый потолок, посеревший от времени, когда-то, видимо, белёный известью. Под ним, на зелёной железной кровати, облупившейся от времени, шелестел матрас, набитый соломой и застеленный старенькой, льняной простынёй. От неё  веяло свежестью недавно выстиранного белья. Солома чувствовалась и в подушке, но основной уют создавало лоскутное одеяло, укрывающее его до самого подбородка. В ушах "стрекотали кузнечики", болели тело и голова. Белый свет перед глазами раздражал.

               - Очнулся! Слава богу! – воскликнула хозяйка.  – А я, грешным делом, думала —  не оклемаешься. Такой слабенький, в чём только душонка держится!..
Он поднялся на подушке. Перед ним стояла женщина, лет тридцати пяти, стройная, светловолосая, с глазами,  исстрадавшимися от лишений и одиночества. Потрескивали дрова в печи, наполняя комнату домашним теплом.

                - Пить, – простонал он, еле ворочая сухим языком.
Хозяйка принесла ковшик прохладной колодезной воды, и он мигом осушил его.
 - Ещё дашь водички? – спросил он у хозяйки. Вдоволь напившись, он стал более реально оценивать события вокруг себя.

               - Оживаешь понемногу? Сейчас будем лечить твои раны, – весело сказала хозяйка. Она ушла на улицу, а через некоторое время вернулась с овчаркой, злобно облаявшей его у калитки. На этот раз овчарка вела себя смирно и помахивала хвостом.

                По просьбе хозяйки пришелец свесился с кровати, и она стала лить сметану на его раненое предплечье. Овчарка же шершавым языком слизывала сметану. Затем,  хозяйка принесла тазик с горячей водой и, вымыв пришельцу голову, состригла  волосы вокруг пулевого следа.

                Лечение при помощи собаки, похоже, давало положительные результаты. Та зализывал рану, не оставляя ни капли сметаны. Но у беглеца собака вызывала отврат. Однако, после тугой  повязки, наложенной хозяйкой на предплечье,  руке стало легче.  Рана на голове осталась открытой, но женщина успокоила беглеца:
- На воздухе быстрее заживёт...
Он  почувствовал нестерпимый голод, и попросил какой-нибудь еды.

                - Сейчас я тебя накормлю, – произнесла хозяйка, видя, как мужчина смотрит голодным взглядом на быстро убывающую сметану. Она достала из духовки пирожки с картошкой, яйцом и луком, со свиными потрошками, принесла из сарая квашеной капусты и солёных огурцов, а с полки сняла бутыль самогона.
- Отпразднуем возвращение с «того света»!..

                Они с хозяйкой выпили по полстакана самогонки, закусив квашеной капустой. Потом, она налила ему ещё. Он пил мутноватую жидкость, как воду, и ел, не чувствуя меры.
- Расскажи о себе, если есть хоть капля доверия ко мне, – попросила хозяйка. – Вижу, что ты беглый арестант. Меня не бойся, не выдам. Мужик ты, похоже, порядочный. Ни одной наколки на теле не увидела, и на лице твоём печать каких-то воспоминаний…

                Женщина воспринималась им, как случайная встречная, с которой можно было, без зазрения совести, говорить о чём угодно, поделившись самым сокровенным. Подобные собеседники, обычно, встречаются в вагонах поездов. Другому  человеку, в другой обстановке, о многих жизненных нюансах он не стал бы рассказывать, а ей доверился.

               
                - Перед арестом я работал старшим следователем НКВД, – начал он свой рассказ. – Жили с супругой в Барнауле. Звали её Анна. Она, работала заведующей продуктовым магазином и растратила крупную сумму денег. Попыталась усыпить бдительность ревизора, дав ему денег, но тот не взял греха на душу. На Анну завели уголовное дело.

                Я старался защитить супругу, однако начальство НКВД не пошло мне навстречу. Ни звание не помогло,  ни должность, ни опыт работы. Тогда я, достойный муж,  пользуясь своей, как мне тогда казалось, неопровержимой репутацией, пошёл в горком партии, пытаясь убедить секретаря, что вина супруги поправима, и не надо её судить. Я понимал, что попав в лапы НКВД,  живой она не вырвется. Но секретарь оказался неумолимым. 

                Кровь во мне вскипела от злости! Видимо, сказалось кавказское происхождение.  Я громогласно обвинил всю систему партийно-государственного управления в бездушии и кинул на стол секретарю свой партийный билет. На меня навалилась охрана, пытаясь заломить руки за спину. Я выхватил пистолет, выстрелил в потолок, но кто-то из охранников крепко ударил меня чем-то тяжёлым по голове. Я потерял сознание. Так и попал в колонию, пройдя все «прелести» «энкэвэдэшных» разборок.

                Определили меня в центральный штрафной лагерь, для политзаключённых, самый жестокий, при Искитимском ОЛП-4, СИБЛАГА. Туда отправляли злостных врагов Советской власти.  «Зэки»  добывали известняк и строительный камень.

                Работа изнурительная. Многие умирали от истощения, холода и болезней. За побег из лагеря полагался расстрел, но почему меня не расстреляли, после первого неудавшегося побега, не знаю. Может,  во мне  своего признали? Надеялись, что доносчиком стану?

                Нормы выработки были большими. Кто не справлялся с ними, тех жестоко избивали, ставили зимой раздетыми на пеньки в лесу, или летом, на съедение комарам. Морозы зимой, на дне каменоломен, доходила до сорока с лишним градусов. Чем глубже в землю врубались, тем холоднее. «Одиночка» или карцер считались курортом. Были и поощрения. За ударную работу сокращался срок наказания на полтора месяца…

                Пришелец на время прервал свой рассказ, собираясь с мыслями.
- И сколько времени ты пробыл в лагере? – спросила хозяйка, не сводя своих синих глаз с рассказчика.
- Около пяти лет, пока не сбежал. Считай, всю войну просидел.  Вроде и немного, но хватило по самую «маковку»…

                - А зовут-то тебя как?..
- Георгием кличут. Дед был дворянских кровей. Я родом с Северного Кавказа.  Наверное, слышала про такой, Карачаево-Черкесский автономный округ. Так вот, главный город там, Черкесск – бывшая станица Баталпашинская. В ней я и родился, в первом году двадцатого века. Жил с матерью. Отец погиб от германской пули. В восемнадцатом году я ушёл из дома. Юношеская романтика спокойно жить не давала.

                Революцию защищал, народную власть отстаивал. Тебе, может, странно слышать, но зверств я насмотрелся и у красных, на чьей стороне воевал, и у белых, будучи у них в плену. Сколько семей казацких погубили, вместе со стариками, женщинами и детьми! Это надо было видеть. И сам я  участвовал в расстрелах мирного населения, так называемых, «злейших врагов революции». Приказ  Якова Свердлова выполнял.

                В двадцатом году вступил в ВКПб, а в двадцать втором, по рекомендации партии, как добросовестный боец революции, перешёл работать в НКВД. Служил сначала сержантом во внутренних войсках, потом дали офицерское звание и перевели в Барнаул, где и дослужился я до старшего следователя.

                Домой заезжал перед отъездом. Мать-старушка все глаза проплакала, меня дожидаясь, ослепла с горя. Как увидел её, идущую, вдоль стеночки, сердце кровью облилось. Пожил дома неделю. Выхлопотал ей пансионат для престарелых. А что оставалось делать-то? С собой ведь не заберёшь. В Барнауле жил в общежитии, пока не женился на Анне и не перебрался к ней.

                Прямо скажу. Борьба с врагами народа, это очень неблагодарное дело. Да и не все арестованные врагами оказывались.  Вот, и я «загремел под фанфары»…
Георгий  рассказывал тихо, монотонно, хриплым голосом. Пламя свечи отражалось в его карих  глазах, наполненных слезами. Они стекали по щекам, и капали на стол, но беглец их не замечал.

               - Каково было, издеваться над невинными людьми? Избивать их до полусмерти, под адскими пытками выколачивать несуществующие показания? Стал я зверем в человеческом обличье и не скрываю этого. И сапоги у меня в крови, и руки запачканы людской кровью.  Хотя звери добрее. Выживание – их уклад. Человек намного страшнее…

               Георгий замолчал. Свернул самокрутку из табака, найденного  хозяйкой на полке. Прикурил от свечи, поперхнувшись с непривычки дымом, а мысли витали где-то далеко-далеко, за пределами тёплой, уютной избы, с доброй приветливой хозяйкой.

               - А моё имя – Евдокия. Муж работал лесничим. На войну его не взяли по здоровью – сердце сбои давало. Два с лишним года назад, зимой, его волки в лесу задрали. Вот и живу одна. Детьми обзавестись не успели. Работаю охотницей в местном леспромхозе, он к Бердску относится.

               - Охотницей? – удивился Георгий.
- Да-да, охотницей. Мой промысел – пушнина. За неё золотом платят, но не мне, конечно, а государству. А я на скромную зарплату живу, да хозяйство своё спасает. Мужика-то в доме нет. Всё сама да сама…

               - Бердск! Значит, и река где-то рядом?..
- Мы на Бердском заливе обитаем. Здесь  Обь недалеко протекает. Видимо, сбежав из лагеря, ты километров с сотню по тайге напетлял?
- Похоже!.. С лихвой побродил!..

               Вечером Евдокия повела  Георгия в баню, подготовленную сразу после обеда. И сама пошла с ним, смывать с пришельца тюремную грязь. Повязку с его плеча она сняла, чтобы напрасно не мочить тряпицу. Печка-каменка раскалилась до малинового цвета. Евдокия плеснула на неё ковшик воды, и помещение бани наполнилось густым белым паром,  скрыв на время две обнажённые фигуры.

               Георгий, раскрасневшийся, лежал на деревянном топчане. Евдокия усердно промывала рогожной мочалкой каждую складочку его тела, обильно намыливая её хозяйственным мылом.  А потом, хлестала мужчину берёзовым веником, время от времени смачивая его в горячей воде.

               Пришелец, расслабившись от  воды и пара, млел, а Евдокия поила его малиновым морсом. Окатив мужчину из ведра, она с удовлетворением наблюдала, как его тело наливается мужской силой.

               Но этого Евдокии казалось мало, и она ещё с большим остервенением хлестала Георгия веником, ещё раз окатывая его холодной водой. А когда её тугие соски, якобы случайно, прикоснулись к его богатырской груди, Георгий обнял Евдокию, прижал к себе, забыв о том, что вторая рука совсем недавно висела, словно плеть.

               Изголодавшиеся по плотской близости, они долго тешились,  услаждая друг друга до изнеможения, и, уставшие, пили малиновый морс, обретая новые силы. Потом, Евдокия одела Георгия в мужнину одежду, а прежнюю, арестантскую, кинула в печь. Вечером они опять потчевались самогонкой, закусывая её варёной картошкой с салом, солёными огурцами и квашеной капустой.
 
              - Оставайся у меня, – предложила хозяйка. – Куда тебе идти, чего искать, жизнь-то, она короткая, а белый свет большой…
Магически притягательная воля манила Георгия. Он не собирался надолго оставаться у Евдокии. Но и говорить об этом раньше времени  не хотелось, дабы не расстраивать женщину, приютившую его, накормившую и обогревшую.
- А ведь я без документов?..
- Сделаем, – пообещала хозяйка.

             Георгий остался у Евдокии. Она продолжала лечить его  при помощи сметаны и собаки, пока беглец окончательно не поправился. Паспорт они добыли в центральном отделении  милиции Бердска, указав в заявлении, что бывшие документы украдены вместе с вещами, по пути следования Георгия к свояченице, Евдокии Васильевне Шатровой.

             Она достала «заначку» и выложила кругленькую сумму денег паспортисту, чтобы меньше возникало сомнений. Таким образом, Георгий Николаевич Звягинцев стал  Гавриилом Василиевичем Тетеревым.
- Ну вот, Божий предвестник, теперь твоя задача постараться, чтобы я  Иисусика родила. На тебя надежда! – смеялась Евдокия.

10 ЗНАКОМСТВО С СЕРГЕЕМ САВЕЛЬЕВИЧЕМ

                Новоиспечённый незаконный муж Евдокии окреп и устроился разнорабочим на Бердский причал, станции «Береговой». Ему приходилось выполнять любые работы, вплоть до грузчика. Затем, Гавриилу представилась возможность оформиться на проходящее торговое судно «Слава»,  шкипером.  Должность требовала образования.  Кроме паспорта у Гавриила Васильевича никаких документов не было. Но в паспорте стояла запись:служащий, и, глядя на его серьёзный вид, внушающий доверие, он был принят на работу. Тем более, что не каждый мужчина мог оставить семью и бороздить водные просторы.

                Работа  сезонная, и в период отсутствия навигации не сулила денежной прибыли. Однако Гавриила такая жизнь устраивала. На судне он плавал от Бийска до Обской губы. Иногда его путь лежал в Барнаул, но зимой вновь приходилось выполнять обязанности разнорабочего в порту Бердска.
 
                С Евдокией жили дружно. Она любила его, черноволосого красавца. Ей нравились и ниточка усов над губой, приобретённая недавно, якобы для маскировки, и жгучий взгляд карих глаз. Гавриил отдавал ей всё, что оставалось в нём мужского, когда свершал короткие визиты домой, после длительных рейсов. И зимой он полностью попадал в распоряжение хозяйки дома.

                Как-то, ночью, когда Гавриил и Евдокия нежились в постели, она шепнула постояльцу:
 - Ты знаешь, Гаврюша, два месяца, как у меня прекратились месячные.  Скоро ты станешь папой. А перед рождением ребёнка нам надо бы зарегистрироваться...

                Весть не обрадовала Гавриила Василиевича. Он мечтал о воле и не хотел становиться папой. Связывать себя семейными узами было не в его интересах. Имея притягательную кавказскую внешность, он пользовался популярностью у женщин- одиночек, работающих с ним рядом, истосковавшихся по мужчинам, постельными услугами которых, тайком от Евдокии, он иногда пользовался. Эта популярность развлекала его. А вот, как выкрутиться из ситуации, связанной с рождением ребёнка, надо было основательно подумать.

                Однажды, на пароходе, он разговорился со старшим группы археологов, Сергеем Савельевичем. Тот пожаловался Гавриилу, что  мечтает выдать замуж свою единственную дочь, Ольгу, за порядочного человека, но никак не может встретить  мужчину, готового обеспечить её счастье.
 
                Гавриил Василиевич, в свою очередь, рассказывал о себе. В ходе разговора он придумывал правдоподобные версии своей биографии, желая понравиться Сергею Савельевичу.

                - Ты бы подошёл моей дочери. Хотел бы видеть тебя в качестве её жениха. Может, заедешь, поглядишь, как мы живём?  – с  хитринкой в глазах предложил Гавриилу Сергей Савельевич.

               Тот не стал отказываться. Появилась прямая возможность избавиться от покушения Евдокии на его волю. И, в тоже время, он избавлял себя от скитаний, в поисках какого-то пристанища.  Жил Сергей Савельевич в Камне-на-Оби, там они, будущий свёкор и будущий зять, сошли на берег.
 
                Гость сразу приглянулся Ольге, и девушка намекнула ему, что ничего против не имеет, если тот останется у них. Гавриил Васильевич с охотой принял её приглашение, и Сергей Савельевич, предвкушая исполнение своих тайных надежд, поддержал желание дочери.

                Милое лицо белокурой Ольги, её простые серые глаза говорили о душевности девушки. Вид портили  очки в огромной тёмной оправе. Они постоянно сползали, а если и задерживались на носу, то сидели криво, но придавали их обладательнице излишнюю строгость. "Какая нелепость!" – подумал Гавриил Васильевич, улыбаясь девушке.

                Мужчины на Ольгу не заглядывались, не видя в ней ничего привлекательного, и ей грозило остаться «старой девой». Мама у девушки скончалась в годы войны,  от рака желудка. Ольга росла с отцом. Его не взяли в армию из-за недостаточного для службы зрения.  Однако отец мало жил дома. Он находился в постоянных длительных командировках, и на Ольгу ложились все бытовые заботы, вместе с её учёбой.

                Их трёхкомнатная квартира, со всеми удобствами и современной мебелью, находилась в элитном доме, в центре города.  Отец, имея приличную зарплату, не жалел денег на обустройство жилья и запросы дочери. Но Ольга, от рождения скромная девушка, не злоупотребляла его деньгами.

                Окончив школу, она работала в городской библиотеке, общаясь с постоянным контингентом читателей, и воспринималась ими, как неотъемлемая часть библиотечной недвижимости.

                Гавриил Васильевич не мог не понравиться девушке. Старше Ольги более чем на пару десятков лет, он  смотрелся модным кавалером с приобретёнными манерами, перед которыми трудно было устоять. Папа не осудил будущих молодожёнов, когда они решили спать вместе. Девушке не терпелось скорее выйти замуж, и это желание дочери не противоречило планам отца.

                В объятиях Гавриила Васильевича Ольга «улетала на седьмое небо», а её будущему супругу виделась его первая жена Анна. Её-то он любил по-настоящему, а к восторженному «синему чулку», в образе Ольги,  оставался равнодушным. Евдокия тоже не вызывала у Гавриила особых чувств. Он сознавал, что женщина сделала  всё, чтобы поставить его на ноги и вернуть к нормальной жизни, однако ни любви к ней, ни жалости в его душе не возникало.

11 ГАВРИИЛ И ОЛЬГА

             Гавриил Васильевич и Ольга жили, как муж и жена. У девушки пропала угловатость в облике. Она смотрелась оформившейся женщиной и глядела на своего избранника, как на идола. Ольга собиралась поскорее зарегистрировать их отношения. Да и пышную свадьбу не мешало бы устроить. И о белом платье с фатой, кольцами и богатым застольем мечтала девушка.  Хотелось наприглашать  родственников, коллег по работе, знакомых.

            Гавриил Василиевич поддерживал желание Ольги, но всячески оттягивал регистрацию, придумывая различные причины. Сергей Савельевич в будущем зяте видел надёжного мужика с крепким, заложенным в него, стержнем. Родословная будущего мужа дочери его вполне устраивала.
 
            В послевоенные годы одинокие люди, без роду, без племени, не являлись редкостью, и Гавриил Василиевич прекрасно понимал Ольгу. Он стал подумывать, как бы деликатно уйти от перспектив, надвигающихся на него мрачной тучей. Ольга бегала пока налегке. Ребёнок ею только планировался.

            Когда будущие супруги гуляли по набережной, к причалу подошло торговое судно «Слава».
- Вот оно, спасение! – подумал Гавриил Васильевич. Крылатая воля снова влекла мужчину к далёким, мало осознанным горизонтам. Он слепо за ней следовал, околдованный её чарами.

            Утром Ольга ушла в библиотеку, чмокнув спящего будущего мужа в щёку. Сергей Савельевич с неделю, как уехал в очередную командировку. Гавриил Василиевич, проснувшись, вышел из дома, зашёл в контору местного пароходства, где  работал грузчиком. Встретил там начальника, затурканного делами. Тот, вполуха выслушав доводы Гавриила Васильевича, «на лету» подписал заявление. После чего тот отправился в отдел кадров.

            - Чего тебе, Гавриил Василиевич? – спросил начальник отдела.
 - Да вот, решил уволиться. Уезжаю в Барнаул. Родственники объявились…
 - Начальник-то пароходства подписал твоё желание?..
 - Подписал, вот бумага...
 - А как же Оля?..
 - За Олей позднее приеду, как устроюсь…
 - Жалко, конечно. Работник ты толковый, но... удачи, Гавриил Василиевич!.. – и пожал ему руку.

             Беглец получил расчёт. Потом, собрал немногочисленные пожитки в чемодан и отправился на «Славу». Там  Гавриила Василиевича знали, как бывшего шкипера, и взяли на борт пассажиром. Своих денег, и «подкинутых» Сергеем Савельевичем, для  счастья дочери,  хватало.
 
             По прибытии в речной порт Барнаула, Гавриил Василиевич остановился в гостинице «Центральная». Там, поварихой в ресторане, работала его знакомая по бывшим вояжам, Мария, дебелая баба, с крашенными в белый цвет короткими волосами, вишнёвыми губами и двумя подбородками.

           - Маша! Сколько лет, сколько зим! – воскликнул Гавриил Василиевич, увидев знакомую.  Сын её за вооружённый грабёж денег из сбербанка «тянул срок» в «зэковском» лагере, но мать о нём особо не переживала. Брага и самогон в её доме «лились рекой», продуктов хватало с избытком. И полк солдат остался бы сытым. Мужичков она любила, обеспечивая их уютом, делила с ними постель.

           - Гаврюша! Сто лет тебя не видела! Вспоминала о тебе. А недавно ты мне даже во сне пригрезился…
 - Я, Маша, решил в Барнаул перебраться. Поди, не прогонишь, если малость поживу у тебя?..
 - Да что ты, Гаврюша! Конечно, живи, сколько пожелаешь. Рада тебе, мой «дролечка»!..
Гавриил Васильевич, недолго думая, остановился у Марии.

12 НОВЫЙ МУЖ - 1

                Новый муж Любаши оказался «тёртым» и разгульным мужиком. Его стихией был старый город, где жили «торгашки», работницы столовых и ресторанов – толстозадые, хищные бабы, охочие до мужицких лап, привечающие его, особенно с получки. У них и брага с водкой всегда имелись, и любви, сколько угодно. В этой же компании вращалась и тётя Катя.
 
                Гавриил Василиевич, с получки, уходил на неделю в загулы.  Возвращался  домой «выжатым лимоном», брал какой-нибудь толстый роман и читал его, лёжа на Вовкиной кровати,  сильно болея с  похмелья. Подобное повторялось регулярно. И расходились они с Любашей, к Вовкиной радости, и снова сходились, к Вовкиному сожалению. Но лучше, после  разводов и воссоединений, он не стал.

                Отчим регулярно проверял Вовкин дневник, выполнение домашних заданий, хохотал над ошибками.  Он разрисовывал портреты Сталина , Будённого, Ворошилова и других военачальников, пририсовывая им фашистские награды. А у Галины в конспектах, которые она составила у матери, изображал порнографические картинки и подписывал: задачи-загадки для первого курса института.

                Потом показывал «порнуху» Любаше с приговором: вот чем твоя дочь занимается. И Любаша верила, а Галина плакала, показывая пальцем на Гавриила Васильевича: «Это всё он, негодяй!» Она заменила все конспекты, и больше у матери их не оставляла.   

                Рассматривая альбом с фотографиями, Гавриил Васильевич увидел однажды снимок молодого Ивана, Вовкиного отца. « Да я ж его знаю! – воскликнул он. – Это Иван Глущенко! Сидели в лагере вместе! Только он за кражу, а я по политической линии. Мужик-то скромный, исполнительный. На досрочное тянул. Но…  не повезло! А уж так стремился на волю! Значит, это ваш муж и отец? Не зря говорят, что мир тесен!..»

                Иногда Гавриил Василиевич проявлял о Вовке отцовскую заботу. Правда, было это очень редко, когда отчим находился в слабом подпитии.
                У  Вовки менялись зубы. Передние давно уступили место коренным, а с боковыми  были проблемы. Новые зубы  росли, толкая старые. А те не хотели добровольно покидать тёплых укоренившихся мест и сопротивлялись, как могли. Дольше всех держался один, последний. Он развернулся поперёк и царапал корнями щёку. Опухоль от раздутой щеки перешла на десну. Получился «флюс».

                Любаша повела Вовку  в детскую стоматологиюНа проспект Ленина. Отсидела с ним в очереди. В кабинете врач взяла из стакана с физраствором пинцет. А на конце его остались прозрачные капельки. Вовка, увидев их, весь сжался и решил, что ему будут делать укол. Он сильно сдавил челюсти, да так, что врач не могла их разжать. И даже  большие блестящие щипцы не помогли. На углах Вовкиных губ появилась кровь.
 
                Он уцепился руками за подлокотник кресла и орал, что есть мочи, к ужасу посетителей. Врач «дёрнулась», показывая свой вредный характер, и заявила, что не может ничего сделать – мальчик слишком упрям, и не поддаётся никаким уговорам. Кресло, в котором сидел Вовка, почему-то перестало подниматься и опускаться. Но Вовке  было не до того. Детский стоматолог отправила Любашу во взрослую стоматологию, что находилась на противоположной стороне проспекта.               

                Во взрослой стоматологии их с мамой встретила молодая женщина в белом халате. Она удивилась, почему сыну не оказали помощь в «детском лечебном заведении».  Любаша рассказала ей, как дело обстояло. Та ласковым голосом заставила Вовку открыть рот и показала маленькое врачебное зеркальце, на длинном никелированном стержне. «Вот, видишь, мой палец отражается. Я посмотрю твой зубик. Но если станет больно, то скажешь».

                Похоже, что она незаметно сунула в Вовкин рот, вместе с зеркальцем, скальпель. Отчего-то заскрипела десна, словно её ножом резали. Вовке стало больно. «Но, как сказать? – подумал он. – Рот-то открыт». Тогда, он начал кричать.

                «Всё-всё, – сказала врач. – Зубик мы сейчас уберём. Он буквально ни на чём держался, челюсть я разрезала». Она дала Вовке  эмалированную чашку, и он выплюнул туда  гной и кровь, скопившиеся в десне.
                Потом, врач заставила Вовку  прополоскать рот какой-то, пахнущей больницей, водой. «Видишь, как быстро. А ты боялся», – сказала она тем же ласковым голосом. Любашу трясло от страха и сострадания.

                Добирались,  сын и мама, до дома очень медленно. Часто отдыхали. Силы оставляли Вовку, и слабость брала верх. Встречал их Гавриил Васильевич. В тарелке на столе лежал огромный арбуз, разрезанный на пласты.

                Отчим кормил свалившегося на кровать Вовку «самой сладенькой» серединкой. При этом он материл «в хвост и гриву»  врачей, обидевших его сына. «Ничего, сынок, – говорил Гавриил Васильевич. – Завтра поднимешься с постели. Всё будет прекрасно. А потом, я подарю тебе золотой меч. Будешь им от врагов-пацанов отбиваться. А я помогу тебе. Только крикни: «Папка! Они! –  и я приду к тебе на помощь». Вовке было лестно, что отчим так отнёсся к нему. Такое откровение за ним редко водилось.

                Вечерами, в постели, Гавриил Васильевич подолгу рассказывал Любаше о своей жизни. Да так увлекательно, что Вовка, чуть ли не до утра, слушал его с упоением. Отчим рассказывал, как сидел «на зоне», как звенел металл кандалов, когда их, осуждённых, словно скот на бойню, гнали «по этапу». Хоть роман с его слов пиши.
 
                Тут-то Вовка и узнал о причинах ареста отчима, о побеге из лагеря, о жизни его с Евдокией и Ольгой, о встрече с Марией, и о других похождениях «лагерного борца за справедливость».

                Но когда отчим перепивал, он зверел, выхватывал большой складной нож, выскакивал на улицу и гонялся за прохожими, называя их советским отродьем. Приезжала милиция, но Любаша загораживала мужа своим телом, с криками: «Он не виноват. Это я его «расквилила»!  Она бросалась Гавриилу Василиевичу на шею, и тот, снисходительно усмехаясь, успокаивался. 
- И как ты его не боишься? – спрашивали соседи. – Он же с ножом…
- Просто, мы любим друг друга, – отвечала Любаша.

                Тётя Тася, из второй комнаты их общей квартиры,  жаловалась Любаше, что когда Гавриил Васильевич пьяный, она и в коридор выйти боится, и в туалет сходить не может. Любаша рассказывала отчиму о страхах соседки, в надежде, как-то на него воздействовать. Но тот кричал через дверь: «Стерва! Я сделаю так, что ты в кастрюлю срать и ссать будешь!»

                Посещать баню в то время было накладно. Обычно, мылись на кухне. Закрывали  плотнее двери, чтобы удерживать тепло. Всевозможными горючими отбросами топили печь (они были во всех домах), ставили на неё оцинкованную ванну. Наливали туда воды, добавляли горячей.  И… на здоровье! Только Галина, всё-таки, предпочитала мыться в бане. Её стипендии на это хватало.

                Любаша обычно первым мыла Гавриила Васильевича.  Тот брал соседскую кастрюлю и полоскал в ней мошонку и член. «Пусть соседи, сволочи, потом, суп в этой кастрюле варят», – говорил он, смеясь.
Вторым мылся Вовка, и Любаша рассказывала ему о действиях отчима по отношению к соседской кастрюле, а сыну было не очень-то приятно слушать её «смешной» рассказ. Потом Любаша мылась сама.

                Муж тёти Таси,  Иван Семёнович, работал на меланжевом комбинате каким-то начальником. С утра до вечера его не было дома, и защитить жену от какого-либо он не мог. От «сарафанного радио» исходили слухи, что его супруга погуливает от него.

                Приходил к соседке как-то мужчина в полосатой пижаме. Говорил, что из больницы отпросился.  Вовка видел его, высокого, порядочного на вид сидя на крыльце подъезда. Тётя Тася закрывалась в своей комнате и кричала через дверь: « Я его не знаю. У него нож в кармане. Он бандит, и хочет меня убить».
 
                Мужчина усмехался, называя тётю Тасю по имени и отчеству. Просил успокоиться. Вынимал из кармана «нож». Он оказывался щёткой для волос. Показывал щётку соседям, причёсывался и уходил.

                Соседи вызывали с работы Ивана Семёновича. Тот прибегал и только руками разводил от удивления: «Во-первых, я не знаю этого человека и ничего не могу сделать! Показалось Таисии, наверное,  от страха и одиночества».

                Рассказы отчима, повторяемые им по несколько раз, но в разных вариантах, стали надоедать Вовке. Да и отчим стал дико избивать его, и пасынку было обидно.За что?за то что пригласил однажды в комнату Вовку Макарова и угостил его огурцами? Эта обида сохранилась в юном сердечке на многие годы. Только Вовке казалось странным, почему мама за него ни разу не заступилась.

                «Так отцу было угодно», – говорила она и гладила своего ненаглядного мужа по спине, по голове. Расчёсывала его кудри. Отчим млел, как кот, и снова что-нибудь рассказывал. Потом они шептались. А Вовка долго не мог уснуть. Ненависть к отчиму росла и росла.

                Кормила мама сына отдельно, пустой похлёбкой. Мясо, на огромной кости, доставалось отчиму. А сыну и Любаше – только подачки «с барского стола». Одёжку мать покупала Вовке тайком. И в пионеры он вступал, как в старые времена, с разрешения Гавриила Василиевича.
 
                Вовка учился во втором классе и прекрасно помнил, как их, вступающих, собрали возле памятника Ленину, у двадцать пятой школы. Пионеры старших классов повязывали на шею младшим ученикам пионерские галстуки. Вовка гордился, что стал пионером. И красный галстук был символом его взрослости.

                А после Вовки, этого звания стали удостаиваться ученики с третьего класса. У них были организованы  «звёздочки», где каждому концу пятиконечной звезды, соответствовал свой отряд, со своим командиром. Вовку эти изменения уже  не касались.

                Ради пособия на умершего мужа  Любаша долго обивала пороги райсобеса, собрав справки о зарплате Ивана, с момента рождения сына. Оказалось, что у  бывшего мужа не хватало трудового стажа. И только случайно, там же, в райсобесе, от незнакомой женщины, она узнала, что годы, проведённые в армии, тоже шли в зачёт. Пенсия Вовке была назначена.
 
                Узнав об этом, отчим, видимо, решил прикарманить Вовкины деньги. Он начал доказывать Любаше, что живут они неправильно. Привёл примеры своей и Любашиной зарплат, Вовкиного пособия.

                Оказалось, что выглядел их семейный бюджет не так уж и плохо. Но Любаша заявила: «Деньги сына не трожь! Это не твоё! Ты пропиваешь больше, чем Вовка получает!..» Отчим смачно выматерился, но с этим вопросом больше к Любаше не приставал.

13 И ПИЩА КОШЕРНАЯ, И БЛАГОПОЛУЧИЕ МНИМОЕ

                Одним из Вовкиных друзей был сосед Сашка Стенькин, внук заведующей библиотекой ФЗМК Меланжевого комбината, Серафимы Константиновны Стенькиной – женщины крупного сложения, с пышной копной чёрных, подёрнутых сединой волос, властной, с принципиальными нотками в разговоре, со скандальным, непререкаемым характером.

                Страдала она астмой (а может этобыл острый, хронический бронхит), и во время ходьбы дышала, словно паровоз под парами. Кашляла затяжным, надрывным,  кашлем, а результаты откашливания сплёвывала во флакончик из коричневого стекла, закрывающийся крышкой. Сотрудницы библиотеки уважали Серафиму Константиновну, а может, боялись. Ни в том, ни в другом Вовка не сомневался.
 
                Была у неё сестра, Сабина. То ли старше Серафимы Константиновны, то ли младше. Сашка называл её просто, по имени. Хотя родную бабушку –  бабой Симой. Вовка видел её на фотографии, где они с Серафимой Константиновной сидели на траве. Но, в то время, сёстры были моложе. Сабина приезжала в гости к Серафиме Константиновне. Откуда – Вовка не знал. С белым дряблым лицом, она сильно отличалась от  изображения на фото. Зато, длинные, мелко-волнистые,  чёрные волосы, ниспадающие на плечи, даже  седина не тронула.

                Сашка был младше Вовки на пять лет. Отец с матерью  работали на Севере, «большие» деньги зарабатывали.  Вовка, как добросовестный читатель и друг Сашки, был вхож библиотеку Серафимы Константиновны. Его допускали к стеллажам с литературой, и там он сам выбирал понравившиеся ему книги, не обходя стороной и научно-популярную литературу.

                Друзья  часто бродили между стеллажами, как по лесу. Забредали в дальний кабинет Серафимы Константиновны. Вовка бывал дома у друга, обедал вместе с Сашкой, служа ему, со своим отменным аппетитом, вместо наглядного пособия. А тот, худой и бледный, плохо ел, что вызывало реакцию его бабушки.

                У Сашки Вовка впервые попробовал бананы и красную икру. И всё, что он недоедал, выставлялось ему на следующий день. Из рук самой Серафимы Константиновны Вовка получал для прочтения разные книги, но одна отчётливо стояла перед глазами. Это красочно оформленная сказка о Щелкунчике и мышином короле. Вовка, к удивлению Серафимы Константиновны, прочёл сказку за один вечер.

                А как-то Сашка приходил к Вовке, и Любаша накормила его пельменями. Сашка хорошо их поглощал. Когда Серафима Константиновна узнала об этом, она задала Сашке трёпку. «Ты же знаешь! – кричала она. – Что мы едим только кошерную пищу! Я покажу тебе, как у чужих людей обедать!» Вовка слышал её крик и оправдания Сашки. Ему становилось обидно.

                Родители Сашки приезжали с Севера и устраивали сыну кругосветное путешествие по морям и океанам. Сашка звал Вовку с собой, и тот с удовольствием бы отправился вместе с другом. Но Любаша была против Вовкиного вояжа. Родители Сашки, хоть и не высказывали вслух своего мнения, но Вовка чувствовал, что они не особо-то хотели брать его. Сашка отбыл один, а потом… его  рассказы, рассказы, рассказы…

                Настало время, когда Вовка, как ему казалось, перечитал в библиотеке всё, что предлагали библиотекари и сам он находил на стеллажах. Ученику четвёртого класса захотелось какого-нибудь новенького «чтива», как выражался его отчим. Вовкины одноклассники в то время были записаны в детскую библиотеку имени Крупской, читали интересные книги. И Вовка решил записаться туда. В библиотеке ФЗМК его не хотели его отпускать, но «юный перспективный читатель» настоял на своём.

                Через десяток с лишним лет, на празднике юристов, где Вовка пел со сцены романсы и песни, он узнал от прокурора, Ольги Михайловны Зерновой, матери ещё одного соседского друга, что Сашка, проживая с родителями в Новосибирске, осуждён на несколько лет тюрьмы за вооружённый грабёж. Ольга Михайловна  удивилась, увидев Вовку на сцене: «Да это же Володя! – мысленно воскликнула она.  А после концерта, сообщила ему эту новость. «Вот тебе и кошерная пища», – подумал Вовка.

                С соседским другом, Серёгой Зерновым-Будылинм, Вовка познакомился через Сашку, одногодком Серёги. Тот  жил с мамой, Ольгой Михайловной Зерновой, и папой, Николаем Павловичем Будылиным, с дедушкой Михаилом Зерновым и бабушкой Еленой Зерновой.

                Кода Вовка впервые пришёл к Серёге, его встретила Ольга Михайловна, в одной комбинации, и даже без бюстгальтера. Вовка застеснялся её просвечивающих сквозь ткань комбинации грудей, а Ольга Михайловна присела перед ним на корточки, приветливо улыбнулась и добрым голосом произнесла:
 
                - Вот ты какой, Володя Глущенко! Мне сын про тебя все уши прожужжал. В классе-то каком учишься?..
 - В третьем, – ответил Вовка.
 - А хорошо учишься?..
 - По-разному.  И колы бывают, и пятёрки…
 - Какай ты правдивый! Молодец!..

                Семья Будылиных-Зерновых  была прокурорская. Жили они по тем, послевоенным временам, зажиточно. Имели холодильник, пылесос, стиральную машину, что было огромной редкостью в рядовых семьях. И даже приобрели телевизор "Рекорд". Серёгины родители всегда были приветливы, разговаривали по-доброму, улыбались.

                Однажды Ольга Михайловна, через Вовку, обратилась к Любаше, чтобы она помыла полы в их трёхкомнатной квартире. Но Любаша, через того же Вовку, передала, что прислугой никогда не была и не будет. Ольга Михайловна не обиделась на Любашу и пригласила Вовку постоянно смотреть передачи по телевизору.

                Инициативу по мытью полов перехатила Александра Беликова, мама Шурика Беликова, разгельдяя и  двоечника. Она работала в школе уборщицей, и мытьё полов было ей не в тягость. Ольга Михайловна осталась довольной и позвала шурика на телевизор, но только один раз
 
                Вовка, обратил как-то раз внимание на дырку в туалетной двери. «Это папа в маму стрелял из пистолета, да не попал», – спокойно объяснил Серёга. Вовка понял, что папа с мамой не очень-то хорошо живут, как это выглядело внешне.

                Однако, когда прокурорская семья получила квартиру в только что построенном доме «под шпилем», на Октябрьской площади, а дедушка с бабушкой остались в доме возле «Нового рынка» Муж с женой даже вальсировали под музыку с пластинки. У Серёги в то время сильно болела нога, и он был недвижим. Вовка приходил к нему в гости. А Ольга Михайловна сокрушалась, что друг Серёги ходит в заношенной дешёвенькой школьной форме, с гимнастёркой «в обтяжечку».

                Николай Павлович, высокий худощавый мужчина, ходил в кителе, со знаками отличия, и форменных брюках с синими лампасами.  Прихрамывал на одну ногу, но опирался на  костыль –  война оставила след. Но это не мешало ему иметь любовницу, и Ольга Михайловна застала мужа с ней на даче. Она подала на развод. Серёгин отец ушёл из дома, а потом пришло известие, что он скончался. Видимо,  рана, заработанная на войне, сделала своё дело.

                Дед Михаил, отец Ольги Михайловны, прокурор старой закваски, носил всегда  форму и серую папаху, с кокардой работника прокуратуры. Годов он был преклонных, а потому, видно, и свихнулся. Утром  уходил, яко бы в магазин. Потом, махал рукой перед своим окном, проходя мимо дома,  но возвращался только вечером.  Его находили парни, жильцы дома, на улицах города, приводили в квартиру, но он снова сбегал. Так и ходил кругами, пока не умер. Зато бабушка Елена жила очень долго. Вовка был уже женатым, а она ещё активно двигалась.

                А когда Вовке было лет шестьдесят, он случайно увидел Ольгу Михайловну, но подойти не решился. Серёга тоже стал прокурором, но Вовка бы его не узнал, при встрече.
 
                Летом, когда Сашка и Серёга ещё не ходили в школу, а Вовка перешёл в четвёртый класс, Серафима Константиновна возила их в Тальменку, к своей сестре Марии Константиновне. Жила она с мужем, Романом Прокопьевичем. Оба деревенские, имели огромную усадьбу, на окраине села, и дворнягу на цепи, Грозного. Поначалу Грозный рычал на Вовку. Потом привык и давал себя погладить. На Серёгу пёс почему-то не реагировал.

                Мальчишки гуляли по лесу, под присмотром Романа Прокопьевича. Дед мучился ревматизмом, ловил и садил на руку пчёл, чтобы те его жалили. Он говорил, что пчелиный яд помогает при его болезни. А ещё он зарывал в муравейник бутылку, с небольшим количеством мёда или сахарного сиропа на дне. Муравьи набивались в ёмкость настолько, что он пользовался ими, как мазью на муравьином спирте.

                Роман Прокопьевич сделал мальчишкам, из стволов молодых берёзок, по огромному луку с острыми стрелами. Наконечники к стрелам он изготовил из жести. Стреляли луки далеко, и стрелы втыкались в намеченную цель. Мальчишки привезли их домой, и играли во дворе, с другими пацанами, в войнушки.

                А вечерами,  они долго не спали, после любовной сцены Тома Сойера и Бекки Тетчер, вычитанной Вовкой из книги «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна. Эту сцену он несколько раз перечитывал мальчишкам. Те с интересом слушали, открывая для себя новые житейские нюансы. А Вовке было интересно узнать, как ведут себя герои произведения.   Потом, он  рассказывал о своей любви к соседке по парте. Приходила Серафима Константиновна. Напоминала, что пора спать. И с возгласами: «Поцелуй свою невесту», мальчишки засыпали.

                У Вовки заболел живот. Мария Крнстантиовна перепугалась, но вовсе не за живот гостя, сколько за себя. Это же ответственность за здоровье мальчика. Ему дали "пурген" и велели контролировать  состояние живота при походе в уличный туалет. У Вовки в скором времи, посл поещения туалета, прошли боли. Потом Мария константиновна ворчала, что не может отстирать серый налёт на плечах синей Вовкиной футболке. Тут ещё Сашка встрял:"это застарелая грязь, она не отстирывется". А всего-то это была выгоревшая под палящим летним солнцем ткань.

                А когда мальчишки возились возле торца сарайки, Вовка пропел:"Мы черти, мы черти..." Надо петь:"Мы гномы... сделала замечание Серафима Константиновна, но Вовка возразил: "А у Владимира Маяковского в пьессе "Мистерия Буфф" говорится:"Мы черти..." Серафима Констатиновна пристально поглядела на Вовку,но ничего больше не сказала.

                В Тальменку приезжали по очереди Ольга Михайловна и Галина. Вовка был рад сестре и с усердием тащил её чемодан.  Она привезла весть, что на Оби перевернулся паром с пассажирами, и что имеется много жертв. Потом Вовка слышал много подробностей этого трагического случая.

                Через некоторое время Серафима Константиновна скончалась. А Сашку родители увезли в Новосибирск.

18 ТЁТЯ КАТЯ

                Тётя Катя, в конце концов, вышла замуж за какого-то интеллигента, приехавшего с Севера. Там он промышлял пушниной. Называла она его  Валентином Тихоновичем. Тот, до синевы выбритый, носил фетровую шляпу. Тонкий, похоже, шёлковый, серый плащ сидел на нём элегантно, такого же цвета был и костюм, с белой рубашкой и полосатым галстуком.

                Подчёркивали его интеллигентность и цветные, в клеточку, носки со штиблетами кофейно-молочного цвета, на спиртовой подошве, как он сам похвастался. Они чётко вписывались в ансамбль одеяния и соответствовали физиономии Валентина Тихоновича. Только трости не хватало. Но с годами и она, возможно, появилась бы. Со знакомыми говорил он вальяжно, как бы, свысока.

                Приходил Валентин Тихонович в гости к Любаше и Гавриилу Васильевичу, держа Екатерину Васильевну под руку. Пил только марочный портвейн и «Старку». Вовке наливал винца на донышко стакана и усаживал его на колени, вслух восхищаясь его литературными способностями – тот начинал сочинять стихи, читал много книг, особенно любил фантастику. Валентин Тихонович авторитетно заявлял, что Вовка обязательно станет литератором и пристально глядел на тётю Катю, подразумевая: «Нам бы такого сына!».
 
                Тётя Катя  расслабленно глядела на Валентина Тихоновича, намекая ему, что их время ещё придёт. Она отмечала проявления в Вовке таланта художника. Он срисовывал из книг портреты Пушкина, Чаадаева, Лермонтова. У него была картонная папка с картинами на чертёжной бумаге, где он проявлял собственную фантазию. Ещё Вовка увлекался певцами. Сравнивал своего кумира, Владимира Трошина, с Марком Бернесом и Леонидом Утёсовым, на что тётя Катя сказала, что их голоса чем-то похожи друг на друга. Вовка не находил этого сходства.

                Однако, как тётя Катя могла мечтать о ребёнке, если, однажды, заболев,  в больнице ей, кроме объявленной кисты, вырезали и зашили всё, что касается рождения детей? Об этом Вовке по секрету говорила Любаша.  А Гавриил Василиевич только хохотал и рассказывал жёнушке о развратной жизни тёти Кати, доведшей её до операции. Но Любаша вставала на защиту сестры: «Она войну прошла...»

                Как-то раз Валентин Тихонович пришёл без супруги и пригласил отчима с Любашей и сыном в гости.   Вовка был «на седьмом небе» от счастья. Он любил ходить  к тёте Кате. Там и поживиться чем-нибудь вкусненьким можно было, особенно, когда она жила с Валентином Тихоновичем.
 - «А погодка великолепная, воздух тих, прохладен и свеж!..», – цитировал Вовка строку из рассказа Чехова «Ванька». Его недавно проходили на уроке литературы.
 - Настроение у тебя, сынок, как под Новый год, праздничное, – сказала ему не менее вдохновлённая Любаша.

                Тётя Катя оказалась в «дымину» пьяной. Диван был уделан чем-то белым, словно белковым кремом от торта.  Вовка понял, что это вонючая блевотина. На диване сидел русоволосый мужик с чапаевскими усами, в сером свитере и независимой физиономией. Хозяйка заплетающимся языком называла его Николай. А тот пытался объяснить, что Катюша пригласила его в гости, и они немного выпили.

                Валентин Тихонович рассвирепел. Он набросился на тётю Катю и начал её бить под рёбра, чтобы синяков не видно было – Вовка, начитавшись разных книг, определил, что это привычка лагерных надзирателей. А Николай, видя недовольство мужа хозяйки, быстренько ретировался. В комнате тёти Кати всегда-то царил традиционный беспорядок. А теперь  нему добавились и  завалы на обеденном столе с объедками и пустыми бутылками из-под вина и водки.

                Отчим предложил Любаше тоже пойти домой, ссылаясь на то, что «сами они пусть между собой разберутся». При этом он хитро хохотнул:
« Мне думается, Любаня, что Валентин нарочно приходил к нам,  чтобы мы стали свидетелями творящихся у твоей сестры безобразий».
 
                А Валентин Тихонович, как рассказали соседи, зверствовал всю ночь. Катюша кричала: «Сестрёнка, спаси меня! А под утро он вызвал «Скорую помощь», и Катюшу увезли в больницу. Сам Валентин Тихонович ушёл из дома в неизвестном направлении».

                Сестра Любаши попала в «психушку» и долго там пролежала. После выписки из больницы, с диагнозом «тихое помешательство», она стала заговариваться. А когда Гавриил Василиевич бывал в загуле, Екатерина ночевала у Любаши. Дома её преследовали  кошмары. «Вовка, наверное, меня побаивается», – высказала она как-то сомнение, когда Любаша в очередной раз приглашала её к себе. Но племянник тётю Катю не боялся.
 
                Блатные связи тёти Кати позволяли ей добывать  лекарство, которым её лечили в психушке. Это было снотворное – «барбамил», но в больших дозах оно представляло собой наркотик. Тётя Катя пристрастилась к этому лекарству и принимала его по пачке за раз, запивая вином. Сердечко это адское зелье «садило» капитально. И Вовка, и Любаша это понимали. Но тётею Катю убеждать было бесполезно.
 
                Однажды Вовка, придя с техникумовских занятий, находился дома. Любаша в эти часы работала. В дверь постучали. Вовка откинул крючок. На пороге оказался Валентин Тихонович. Вовка опешил – тёти Катин муж никогда не приходил в это время. «Дай мне лист бумаги и карандаш», – попросил он Вовку без предисловий. Тот вырвал двойной лист из общей тетради, нашёл огрызок простого карандаша.
               
                Валентин Тихонович положил бумагу на кухонный стол, усыпанный засохшими хлебными крошками, и начал что-то писать. «Вот, передашь матери записку», – сказал он и ушёл. Вовка взял со стола бумагу и  прочёл: «Люба! Катя умерла. Её обнаружили соседи за столом с порожней бутылкой вина и пустой пачкой из-под «барбамила». Прими мои соболезнования и приди, пожалуйста, завтра в её комнату. Валентин».

                Вовка бродил, возле подъезда, отмеряя шаги и дожидаясь с работы маму. «Как же ей сказать? – думал он. – Как она отреагирует? Ей же самой будет плохо». Мысли Вовки крутились в голове. Бабушка из соседней комнаты их общей квартиры первого этажа с любопытством смотрела в окно,  заинтересовавшись расхаживающим взад-вперёд  мальчишкой. Потом, она рассказала Любаше про маячившего под окном Вовку.
 - Надо было с нами поделиться, – посетовала бабушка. – Вместе-то легче переваривать такие случаи…
 - Сами разберёмся, – буркнула в ответ Любаша. Она недолюбливала бабушку с её дочерьми лёгкого поведения, за их любопытство.
 
                Несколько раз перечитав записку, она взялась за голову, не уронив ни слезинки, и сказала со вздохом:
 - Одна я, сиротинушка, осталась! Ни мамы, ни отца, ни братьев, ни сестёр. Пусть земля ей будет пухом... 
- Как, одна? А я, а Галя? – воскликнул Вовка. Но мама посмотрела на сына с видом: «Ничего-то ты ещё не понимаешь…»

                Утром следующего дня Любаша отпросилась с работы, и они с Вовкой поехали в комнату, где жила тётя Катя. Соседи открыли дверь: 
"А мы уж всполошились, – сказала одна из них, самая пожилая, – то Катюша, обычно, песни пела по всей ночи, а тут пришла домой пьяная и… тишина. Мы постучались к ней. Никто не открыл. Тогда взяли запасной ключ у старшей по дому, зашли. А Катюша голову склонила на руку, словно спит. Рядом пустая бутылка красного вина,  пачка из-под таблеток и полная пепельница папиросных окурков.

                Мы сразу же вызвали милицию, – продолжала соседка. – А те – «Скорую помощь». Увезли Катеньку, в морг, наверно, сразу диагноз определили. А тут и Валентин Тихонович пришёл, словно чуял. Рассказали мы ему всё, что сами знали. Ты уж забери, Любаша, её вещи..."
"Хоть так обошлось. А то я думала, что мне самой труп подымать придётся», – со вздохом произнесла Любаша…
               
                Хоронили тётю Катю прямо из морга. Никто её не провожал, кроме Вовки,  Любаши, Галины да соседка, Ольга Фёдоровна, пришла. Чуть позднее появился Валентин Тихонович. Он жил  с другой женщиной, как сказала Вовке Любаша. Он у тёти Кати все запасы денег растранжирил. Дом кирпичный построил на её деньги, обещал в нём тёте Кате счастливую семейную жизнь, а сам продал его за «большие» деньги.

                Вовка помогал каким-то мужикам грузить гроб в крытую машину. А закапывали его на кладбище работники морга. Домашняя лопата не пригодилась.
 
                Патологоанатом написал в заключении: «Отравление неизвестным ядом». А каким ядом, этого не было написано. «Своих работников прикрывают», – произнесла Любаша.

                Когда вернулись домой, та же бабушка, баба Маша, спросила:
 - Похоронили тётушку-то?..
 - Да! – ответил Вовка. А у самого, словно груз с плеч свалился. Он почувствовал облегчение.

19 ОТЧИМ. ГАЛИНА. ТЁТЯ ШУРА

                Гавриил Василиевич, возвращаясь из загулов, хвастался, что у него появилась новая жена, Мария. Он обещал Вовке принести от Марии старинные часы Петровских времён. И однажды принёс. Были они образца пятидесятых годов двадцатого столетия, в обшарпанном медном корпусе, но шли безупречно.

                Вовка играл ими, пока не пришла «жена  Мария», потерявшая Гавриила Васильевича и домашние часы, те самые, «петровских времён». Забрала его, и часы.  Отчим, как покорный пёс, пошёл за Марией, допивать брагу. Вовка с радостью глядел им вслед.

                Слово «отчим» вызывало сострадание окружающих, особенно в школе. Как-то раз Вовке поставили «кол» по литературе – он не выучил отрывок из рассказа Тараса Шевченко «Тарас Бульба» Учительница велела привести в школу отца –  матерям она не доверяла. «У меня нет отца! – сказал Вовка, а у самого навернулись слёзы.
 
                Одноклассники зашушукались, и кто-то крикнул с места: «У него отчим вместо отца!» Учительница не сменила выражения лица, однако не стала требовать от Вовки посещения родителей, а на другой день поставила ему пятёрку – отрывок сам «от зубов отскакивал». А Вовку  же ещё и в пример другим ученикам поставили.

                Гавриил Василиевич, после очередного развода,   иногда захаживал к  Любаше, и она с удовольствием принимала его. Вовку в это время они выдворяли на улицу. Любаша объясняла, что для неё приход Гавриила Василиевича – праздник. Для Вовки  этот день был самым чёрным.

                Когда отчима не было дома, мама частенько «лечилась», только от чего, Вовка не знал. Она растворяла марганцовку в тёплой воде, до  розоватого цвета, заливала раствор в резиновую грелку, только с длинным шлангом и длинным толстым пластмассовым наконечником. На шланге имелся пластмассовый краник. Эта грелка называлась спринцовкой. Потом мама просила Вовку погулять или побыть в коридоре.
 
                Когда на улице было холодно, Вовка сидел  на сундуке, рядом с дверью комнаты. Он слышал, как в комнате  журчала вода, похоже –  из спринцовки. Минут через двадцать дверь открывалась, и мама впускала сына, а сама выносила таз с водой и выливала её в кухонную раковину.
 
                А однажды Любаша заболела, и её положили в больницу. Она часто жаловалась на желудочные боли. Оказалось, что в желудок вросла грыжа. Любаша позвонила в администрацию института, вызвала Галину и попросила её присмотреть за Вовкой. Гавриила Василиевича она в очередной раз накануне выгнала. Галина  готовилась рожать.

                Она сводила Вовку в баню. Тот стеснялся голых женщин, да и сестры тоже, особенно её большого живота и волосатого мыска под ним. Вовка и раньше ходил в женскую баню — Любаша водила, когда у них с деньгами было более-менее. Сначала она отмывала Вовку, потом, мылась сама. А Вовка путешествовал по моечному отделению, пробираясь среди  голых женских поп — они были ему на уровне лица. Любаша ругалась и старалась его не отпускать от себя.

                А однажды в женское помывочное отделение вошли два слесаря с газовыми ключами и смущёнными улыбками. Но женщины не стали визжать и прикрываться тазиками, а пустили весь свой сарказм в адрес «паломников». Те поспешили «смотаться».

                Галина намыливала брата, окатывала его горячей водой. Потом,  увела его к себе, на улицу Чехова, где жила с мужем, Женькой и Вовка прожил у них чуть ли не всё лето. Свекровь Галины, Ксения Ивановна, приняла его, как родного.

                Соседские девчонки, каждый день оккупировавшие скамейку возле дома, рассказывали разные байки про женихов, настоящих и приснившихся. Среди них была Вовкина ровесница, Надя. Она отличалась от подруг скромностью. Девочка понравилась Вовке. Он перешёл в шестой класс и считал себя уже взрослым.

                Надя частенько ходила на спектакли в Краевой драматический театр, и  Вовка, время от времени,  глядел вдаль, откуда Надя должна была появиться. Девчонки заметили его внимание к их подруге и подтрунивали над ним. А тот воображал, что встречается с Надей не «просто так». Он трясся от вожделения и краснел от видения до корней волос.

                А когда шестнадцатилетний Вовка снова, по какой-то причине, появился во дворе Ксении Ивановны, девчонки, тоже повзрослевшие, глядели на него более заинтересованно. Среди них была и Надя. Но Вовка отнёсся к ней с безразличием. Он любил другую Надю.

                После того, как Любаша легла в больницу, Вовка поехал на свой Рыночный проезд, проведать комнату, где жил с мамой, но застал в ней Гавриила Василиевича. Тот с улыбкой объявил, что Любаша снова разрешила ему пожить у них. «Тут картошка жареная, в сковородке, да кусок хлеба. Поешь пока, и мне оставишь, – сказал он. – На другую пищу у меня денег нет, а получка не скоро». Вовка съел половину того, что предложил отчим, но не наелся. У него урчало в животе. Осталось немного хлеба, и он сжевал его ночью.
 
                «Ты нехорошо поступил. Зачем хлеб доел? – выговорил ему  Гавриил Василиевич утром. – Теперь и ты, и я останемся голодными. Придётся занимать деньги у знакомых, да купить хотя бы буханку серого». Вовке стало стыдно. Так они и жили, пока Любаша долечивалась.

                А когда Гавриил Васильевич получал зарплату, он, на удивление Вовки, никуда не ходил, но был пьяненьким. После небольшого протрезвления посылал Вовку с запиской в парфюмерный магазин за дешёвым светлым, как вода, одеколоном «Лаванда». Продавщица, прочтя записку, тяжело вздыхала: «Это что же, твой папа пьяница? Ты в который раз приходишь за одеколоном. На, держи флакон, но в последний раз!» Вовка передавал отчиму слова продавщицы. Отчим произносил: «А мне больше и не надо. Хватит того, что есть. Спасибо, сынок!»

                Он наливал с  полстакана  одеколона, добавлял туда воды, от чего содержимое становилось, словно молоко, и выпивал. Глаза отчима стекленели, а по лицу растекалось блаженство.

                «Пришёл ко мне, расплакался, – рассказывала  Вовке Любаша. Пожаловался, что жить негде и жрать нечего. – Жалко мне его стало. Отдала я ему ключи». Галина, узнав, что Гавриил Василиевич вернулся к Любаше, в очередной раз обиделась на мать.

                Сестра любила своего брата, хоть и родным-то он был ей только по матери. Когда Вовка родился, она оставила на год школу и водилась с ним.  Ещё задолго до поступления в первый класс она научила Вовку читать и писать. Считал он, правда, с  помощью Галины, но не так уж и плохо. Зато, когда начал посещать школу, Галина стала строже относиться к брату, как подобает будущему педагогу. Вовку она приучала ничего не бояться. Однажды Вовка спрыгнул с тумбочки, крикнув при этом:"Галя, смотри!.." Она сказала:"Умница ты мой и чмокнула его в щёку. Букву "Р" она исправила Вовке, за счёт изменения положения Вовкиеого языка. И Вовка перестал картавить. Теперь ты полностью наш,Вовочка:"Произнесла Галина..."

                Однажды ученики Вовкиного класса собрались в поход, погулять по лесу. У Любаши не нашлось денег на еду сыну, и она решила, что ему в походе делать нечего. Галина просила за Вовку, но напрасно. Мать не сдвинулась с места. Тогда сестра на свою стипендию купила брату съестного, пришла утром, но слишком поздно. Класс ушёл.

                Вовка относился к Галине, не только, как к родной матери, но и как к  хорошему другу. Пока он не пошёл в школу, его закрывали дома, а ключ отдавали тёте Тасе. Вовка, просыпаясь по утрам, громко ревел, а потом успокаивался и начинал рисовать. Изображал на бумаге чёрной краской какую-нибудь «бяку-кулебяку», и сам боялся её, забравшись с молотком под одеяло. Галина приносила из школы половину того, что могла купить в буфете, чаще это была простая булочка, и Вовка ждал сестру, словно бога.

                Иногда соседка открывала дверь. Охала, ахала «над мальцом, брошенным на произвол судьбы», не обращая внимания на тазик, куда Вовка писал и какал. Потом, она снова бренчала ключом, закрывая дверь на  замок. А мама приносила сынишке гостинчик от зайки. Она каждый день встречала его в парке Энергетиков, и тот делился с Вовкой, чем мог. Чаще всего, это была краюха чёрствого хлеба. Но до чего же она была вкусной! Вовка до слёз жалел зайку, оставшегося из-за него голодным, но хлеб съедал.

                Галина заступалась за Вовку, когда мама  на него кричала. Сестра говорила, что нельзя на ребёнка наскакивать, высказывая все свои накопившиеся горести. Лучше ему доходчиво и спокойно объяснить, в чём он не прав. И тогда ребёнок лучше поймёт свою ошибку. Сама она, комсорг класса, горячо высказывала классному руководителю и директору школы всю видимую несправедливость. И маму частенько приглашали в школу из-за характера неуправляемой дочери.

                Однажды Галина попросила денег у мамы на путёвку по великим стройкам Советского Союза. «Если не сейчас, то я больше никогда не увижу ни новых городов, ни размаха советского строительства». Любаша не знала, чем можно помочь Галине. Она попыталась занять необходимую сумму у Тёти Шуры. И та дала денег из «заначки». Только предупредила, что отдавать не надо. Вовка летом жил у неё. «Всё хоть меньше будет  сидеть под замком», – рассуждала мама.

                Галина дважды ездила в турне. Из поездки  привозила по чемодану яблок, какие-то гербарии, засушенных жуков и лягушек. Вовка запомнил вокзал, перекличку отъезжающих Галининых одноклассников и размещение их в вагонах.

20 ВЛАДИМИР МАКСИМОВИЧ

                А тёти Шурина дочь, Тоня, ни дня без внимания женихов не обходилась. За ней бегали все парни с их длинной улицы. И даже дрались. Каждый считал её своей невестой. Зато, Люба обзавестись женихом и не мечтала. Да и мать ей внушала, что она «не такая» и «никакой парень ей не нужен».

                Сама же тётя Шура, атрофировалась медицинским способом, и перестала нуждаться в мужчинах. Супруг её, Иван Егорович, жаловался, что ночью, бывало, подлезешь к ней. А она лежит, словно доска, и никакого толку. Возможно,  её поведение в постели и вынуждало его беспробудно пить.

                В конце концов, тётя Шура выгнала мужа из дома. Потом, лет через десять, приняла снова. Иван Егорович, к тому времени, «забомжился», скитался по подвалам, ел всё, что найдёт на помойке. Тётя Шура поселила его на кухне. Отглушила, через ЖЭК, газ, чтобы он по пьянке чего-нибудь не натворил.

                Тоня в то время была замужем за Владимиром Василиевым, студентом «политеха», снимавшим у тёти Шуры комнату. Парень  был молчаливый, но целеустремлённый и себе на уме. Переждал, пока Тоня не «перебесится», и женился на ней. Так уж  она не хотела соединять с ним свою судьбу! Со своим женихом поссорилась. По ночам плакала в подушку… но молодость взяла своё.

                Тётя Шура, чуть ли не силком, заставила её обратить внимание на постояльца. Тот закончил институт, стал начальником цеха КИП и А, на Барнаульском заводе асбестотехнических изделий,  дослужился до секретаря партийной организации завода, потом – до главного энергетика,  затем, стал заместителем директора Шинного завода. Оттуда его перевели вторым секретарём Ленинского райкома партии. В последствии,  Владимир Максимович уехал в Волгодонск, на строящийся «Атоммаш». А там его назначили на должность начальника цеха. Было у них с Тоней, к тому времени, двое детей – мальчик и девочка. Тётю Шуру зять перевёз к себе на родину, в Запорожье.

                Вовка с ним виделся, когда тот был секретарём заводской партийной организации. Поговорили, вспомнили кое-что из свой молодости. На счёт Любы он, с иронией на лице, выразился, что «никто замуж не берёт девушку за это». Пообещал, что расскажет тёте Шуре о визите её племянника.

                А Люба на всю жизнь осталась девицей на выданье. Она отучилась в политехническом институте, работала в технической библиотеке, пока не уехала с мамой в Запорожье. Перед армией Вовка заходил к ним, ближе познакомился с Владимиром Максимовичем. Тот попросил Вовку помочь Любе начертить болт с гайкой. Это была зачётная работа по черчению. Сам Васильев сослался на занятость.

                Вовке предстояло пойти в «политех», в кабинет черчения, и выполнить эту работу. Но он не пошёл. И лень была, и не хотелось. «Пусть, – думал он. –  Сами выкручиваются». Уже из армии он написал тёте Шуре, что у него не хватило времени на выполнение просьбы – вызывали в военкомат на занятия.

21 ТЁТЯ ШУРА. ГАЛИНА. ШКОЛА

                Вовка жил у тёти Шуры. Он носился с двоюродными сёстрами по двору. Играл с ними в шумные игры, купался в водосточной кадке. Потом, они вместе  сушили платья, трусы и майки на заборе. Вовку наряжали в чью-нибудь старую юбку, и он, словно ангелок непорочный, под хохот сестёр, пел песни из военных фильмов. Особо ему нравилась песня из популярного в то время кинофильма «Весёлые друзья»:

                Да шаланда, да парус, да верный пулемёт…
                Хлопцы-партизаны двинулись в поход…

                Текст Вовка знал наизусть и с воодушевлением распевал песню, по заявкам сестёр,  растянув, в финале, веером, как балерина, подол юбки, и низко кланяясь. А перед сном девчонки, при свечах, ворожили; делали ставку на тайных женихов, и слепо верили, что карты говорили правду.
 
                Потом, сёстры с визгом кидались подушками, а тётя Шура напоминала им, что пора спать. Вовку девчонки не воспринимали, как свидетеля своих секретов, словно его и не существовало. До утра они «перемывали косточки»  приглянувшимся парням и завидовали  родной Вовкиной сестре, её поездке по стране.
               
                Замуж  Галина вышла внезапно, никто и не ожидал. Обратил на неё внимание, на катке,  парень, пошёл  провожать до общежития, назвался Евгением. Был он обходительным, но простого пошиба, почти деревенский. Он ей понравился своей душевностью. Для него она была Галчонком. Жил он с матерью и отцом в частном доме. Предложил ей выйти за него замуж. И Галина, противница «своих» домов с огородами, сварливыми свекровками да цепными собаками, согласилась. Хотя был в их группе студент, который за ней «ухлёстывал», но парень из села, что в предгорьях Алтая. А Галине хотелось жить в городе.

                В институте её перевели на заочное отделение, только на другую специальность – мастером производственного обучения. Чтобы не бросать  учёбу, она пошла и на это. И началась у Галины семейная жизнь.

                Свекровь относилась к снохе по-доброму, и свёкор в ней души не чаял. Он доставал из сундука отборные овощи, снятые со своего огорода, и угощал невестку. Та с благодарностью лакомилась подарками. Свежих-то овощей она с детства не ела, и жизнь в этой семье показалась ей раем.

                Но это было «пока». Пока свёкор, Иван Иванович, низкорослый, кряжистый мужик преклонного возраста, не напился и не устроил дома скандал. Пришедший с работы Женька вынужден был «вырубить» отца  кулаком в челюсть. У него был сухой удар. Ему приходилось с залётной шпаной, воружённой шакетинами, костетами, палками крепкими кулаками. Женька всегда был а авангарде событий, а помогал ему друг из соседнего дома, Витька Скрипкин.

                А Галина, будучи уже беременной,  дело было летом,  поехала к своему студенту, в деревню Стуково. Тот  «без памяти» был ей рад. Женька,  шофёр «ЗИСа», срочно поехал возвращать жену. Что там произошло, Вовка не знал, но Галина вернулась.

                Для Ксении Ивановны и Ивана Ивановича она сразу стала нехорошей. Да и Женька, по из мнению, начал чаще выпивать. А виновницей была Галина. Свёкор, напившись,  свирепел, гонял женщин по дому, материл трёхэтажным матом. Однажды,  запустил в Ксению Ивановну каким-то медным колоколом. Откуда он у них взялся, Вовке было неведомо. Свекровь увернулась, и в полу осталась большая выбоина.
 
                И у Галины к Женьке отношение изменилось. Она всё чаще и чаще вспоминала своего однокашника, с которым у них могла бы сложиться крепкая семья. А Женька надеялся, что Галина поможет ему в учёбе – он поступил в автодорожный техникум – должен был стать автомехаником.  Но помощи не последовало. Тогда Женька кровно обиделся на Галину. Даже, как-то, замахнулся на неё утюгом, но не ударил, заявив, что шибко любит её и дочь. Супруги часто расходились, потом снова сходились.

                К детям у Женьки было особое расположение. Его даже почётной грамотой администрация детского садика наградила,  за воспитательную работу среди детей – Женька водил их на Обь. И дочь, Ниночка, гордилась своим папой.
               
                Галина, в очередной раз, разойдясь с мужем, жила на улице Гоньбинской, у  хозяйки, в отдельной дощатой пристройке. Топором рубила мёрзлый уголь – приходилось топить печь, таскала дрова. В топливе не было ограничений.  К утру у комнатушки промерзали углы и стены, до искрящегося инея, похожего на белый мох.  Приходилось снова топить. Намучившись без мужицкой помощи, она снова возвращалась к Женьке. 

                Потом Ксения Ивановна совсем  выгнала Галину из дома. Женька и маленькая белокурая дочка потянулись за ней. Семья вынуждена была прийти к Любаше. Им соорудили лежанку возле батареи, где супруги могли коротать ночи. У Любаши не было денег, чтобы содержать семью Галины – питались они врозь. Когда мать была не работе, Вовка варил суп из одной картошки, без жира, лука и мяса. Галина только солить помогала. Она предлагала Вовке полноценную еду, но тот отказывался.

                Женька ревновал Вовку к его зимним ботинкам, модным, по тем временам. Были они из чистой кожи, окантованные рантом. «На «жратву» денег нет, а на ботинки сыну нашлись, – язвил он и выговаривал Галине, от чего она ему такие не купила. Но в магазинах зимние ботинки были редкостью, и Женька, успокаивая себя, заказал подобные через каких-то друзей. Вовке он говорил с презрением: «Ты в этих ботинках, как «пепик».  «Не слушай его! – говорила Галина. – Хорошие ботинки, и тебе очень идут».

                А Вовка вечерами катался на них по плотному снегу, как на коньках. Глядя на соседа-лыжника, Валерку, надевал свои маленькие, детские лыжики и бегал в них по его лыжне. Взрослый спортивный инвентарь не планировался. Любаша считала, что Вовке одежда и обувь нужнее. Она и осенние ботинки, сиреневые, с кожаными застёжками, купила сыну случайно –  таких ботинок в магазине оставалась последняя пара, и стоили они на пять рублей дороже имеющихся. Мальчишки в классе завидовали Вовке, а он гордился приобретением мамы, и старательно обходил все лужи.

                Зато, зимой Вовка, вместо утеплённых ботинок, пользовался Галиниными коньками-«дутышами», и катался на небольшом дворовом катке. Катался неплохо. Мог и задом передвигаться. Даже «пистолетик» освоил.
               
                Галина и Женька продолжали жить в Любашиной комнате.  Из неё Ниночка пошла в школу, где учителя были те же, что у Галины и Вовки, только немного состарились. А директрисой стала бывшая Вовкина учительница по русскому языку и литературе, Налётова, Антонина Дмитриевна. Её мужа, Ивана Дмитриевича, назначили на должность начальника управления МВД и дали звание генерал-майора. Впоследствии, Вовке доводилось встречаться со своей учительницей в президиумах, на разных партийных мероприятиях. К тому времени она состарилась, стала объёмнее, и Вовку не узнавала. А он и не расстраивался.
 
                Женька продолжал пить. Чуть ли каждый день он приходил с работы  затемно, иногда – с «фингалами» под глазами и широченной пьяной улыбкой.  Спутался с соседкой-одиночкой, Таисией. Вовка видел, как за домом Женька ждал её в грузовике.

                Сестра Таисии, Александра, среди соседей её называли Саней, собирала бутылки, заляпывала трещины в горлышке расплавленным сургучом и сдавала их в винный ларёк. По «реставрации» бутылок она считалась специалистом, и на кухне у неё была целая индустрия. Набрав нужную сумму денег, она покупала водку и снова напивалась. Неизвестно от кого, она принесла дочку, спихнула её сестре. А у той свой сын «от солнышка». Так Таисия и воспитывала двоих детей.

                С немытой физиономией и спутанными  растрёпанными волосами, Саня походила на бабу Ягу. Отвратную видуху добавляли толстые губы, чуть ли не вывернутые наизнанку, и большой нос, башмаком. Курила она только папиросы, и разговаривала хриплым низким голосом. И воняло от неё какими-то нечистотами.

                Однажды Саню нашли мёртвой на чердаке дома. Милиция побегала-побегала, но причину смерти так и не смогла выяснить. А может, и выяснила, да не хотела оглашать. Так что, семейка у наших соседей по квартире была «аховская».

                А Таисия и к Гавриилу Василиевичу «клинья била». Любаша видела на полу крупные капли крови, устраивала отчиму сцены ревности. Выгоняла зачем-то Вовку, чтобы доказать Гавриилу Васильевичу, что он «оприходовал» Таисию. А тот, как обычно, издевательски хохотал и пытался оправдаться. Его соблазнительница только усмехалась. Подозрения Любаши её не трогали.

                Потом, Таисия приняла на квартиру постояльца и объявила его своим мужем. Тот  не противился. Они и питались вместе, и спали вместе. А потом у постояльца появилась другая женщина, и он ушёл к ней.

                Таисия ходила их «бомбить», сожгла, между делом, мотоцикл постояльца, выбила в окнах квартиры женщины стёкла. Постоялец, немного погодя, вернулся к Таисии. Видимо, «другая женщина» сделала ему «от ворот поворот».

                А в один из выходных дней они с Таисией поехали  в лес. Там, на каком-то озере, он выломал ей из суставов руки, и утопил. Присудили ему десять лет колонии строгого режима. Отбыл он свой срок, «от звонка до звонка». Приходил к Любаше, просился на квартиру, но та ему отказала. Вовка, к тому времени, отслужил в армии.

                Галина показала Женьке на порог, и он ушёл. Это был их окончательный развод.  Потом, она купила кооперативную квартиру, недалеко от Любашиного дома, за Новым рынком. Окончила институт. Устроилась инженером в лабораторию железной дороги. Но работа показалась ей никчёмной и скучной. Она ушла  преподавателем физики в восемнадцатую школу, откуда сбежала через месяц. Её подруга, Валентина, порекомендовала Галину декану ассистентом на кафедру физики, в сельскохозяйственный институт. Галину приняли, и она там  работала, пока не вышла на пенсию.

                Ниночка не любила бабу Любу. Она тосковала по бабе Симе, считая её своей родной бабушкой. Та научила внучку ухаживать в огороде за растениями, распознавать цветы, их «повадки». Росла Ниночка, как на дрожжах – хорошо кушала. Обливалась водой из шланга, а в выходные дни ездила с родителями за Обь. Под окном у них росли малиновые кусты, и ребёнок частенько в них терялся.

                И подружка у неё была, тоже Нина, ровесница – их рожали в один день в одном роддоме. Их мамы дружили, а папы, оба «малопьющие» не ладили между собой. Жили родители Нины в соседнем доме, через огород. Дети их и в садик вместе ходили. Играли вместе, ссорились и мирились. А вот, в школу каждая пошла по месту жительства.

                К Вовке Ниночка тянулась, чувствуя в нём что-то близкое. Она всегда радовалась его приходу. Однажды, дядя и племянница, пытались натянуть дворовой собаке, Тобику, резинку на морду, чтобы тот меньше гавкал. Но операция не удавалась – Тобик пытался тяпнуть Вовку за палец.  И, всё-таки, изловчившись, тяпнул.

                Галина забинтовала рану, приложив к ней жжёную шерсть от хвоста собаки, чтобы не было заражения. Ниночка жалела дядю, дула ему на рану, а Тобик спрятался под шифоньер и рычал, пока Вовка не ушёл домой. Ниночка кричала вслед: «Улёдя, кадя патёль?» Вовка махал ей рукой и обещал прийти в следующий раз. 
         
                А тут в жизни Ниночки появилась баба Люба со своим серым бытом. Девочка слёзно просила бабу Симу не выгонять маму. Для ребёнка это была трагедия. Но та была непреклонной. Ниночка заявила, что никогда не забудет свою любимую бабушку. Они общались всю жизнь, пока баба Сима не скончалась от старости.

                В первый класс Ниночка пошла с букетом гладиолусов. Но цветы надо было отдавать учительнице. И это тоже вызвало у ребёнка слёзы. Она привыкла, что цветочки, это её достояние. Всю дорогу домой Ниночка ревела навзрыд, и дома долго не могла успокоиться.

                Это Вовке, когда он пошёл в первый класс, как и всем его сверстникам, учительница, Клавдия Яковлевна, выдала по букету цветов, со школьной клумбы. И дети со счастливыми лицами принесли их домой. Вовке, как и многим его сверстникам, везло с учительницами. Они заботииась о детях, как настоящие мамы.

                Однако иногда Клавдия Яковлевна была и принципиальной. Кто-то из учеников случайно разбил принесённый еюиз дома  тонкий стакан, так она заставила ученика  принести из дома такой же или похожий.

                Разлитые на подоконнике чернила  родители ученика-раззявы оттирали какой-то парящей жидкостью. Ученик тоже помогал, и у них получилось.

                По окончании школы Вовка частенько встречал свою первую учительницу на улицах города. Учился он  в машиностроительном техникуме. А как-то на рынке её увидела Любаша. Разговорились. Клавдия Яковлевна прекрасно её помнила и пожаловалась, что средств на жизнь не хватает. И на работу пенсионеров не берут – возраст не тот. У Любаши в руках была селёдка, и она отдала её Клавдии Яковлевне. Та прослезилась, но селёдку взяла.

                Вовка сострадал многим ученикам в классе, у кого дома   царил материальный недостаток, хотя и его семья перебивалась с копейки на копейку. Он видел, как его соседка по парте приносила на обед варёную рыбу, пару картошек в мундирах, ломоть чёрного хлеба. Всё это было завёрнуто в тряпицу. Во время обеда она склоняла над партой голову, чтобы никто не увидел, что она ест.

                Сама девочка ходила в штопаных чулках, и застиранном школьном платье, не по размеру, с залатанными локтями. Портфель её был матерчатым, в отличие от одноклассников с кожаными. Одежда, видимо, осталась от старшей сестры.

                Один из одноклассников дёрнул за её тряпицу, и вся еда оказалась на полу, а тот, беззаботно улыбаясь, побежал дальше. Вовке стало жалко  обиженную девочку, и он клял себя, что не мог урезонить хулигана. Но не винил мальчишку: «Глупый ещё», – думал он. Соседка по парте беззвучно плакала, и слёзы её текли ручьями по щекам и подбородку. Сердце Вовкино сжималось от жалости, но что он мог поделать? Эта боль осталась в нём на всю его жизнь…

                Вовкина школа находилась  рядом с его домом и делилась на Большую и Маленькую. Они стояли, друг против друга, через школьный двор. В обеих зданиях были учебные классы, но в Маленькой школе Вовке учиться не довелось. Она предназначалась для старшеклассников, а Вовку перевели со второго класса в новую школу, под тем же номером, но ближе к вокзалу. В старом здании расположилось музыкальное училище.

                В обветшалом здании Маленькой школы жили преподаватели, уборщицы и некоторые семьи, имеющие отношение к железной дороге. И сама школа относилась к Железнодорожному району. Там же жила и Вовкина любимая девочка Надя. Потом,  всех жильцов переселили в новые квартиры, а здание сломали. На его месте построили филиал Новосибирского заочного института железнодорожного транспорта.

                Во дворе Большой школы, у забора, лежали несколько толстых брёвен. На них любили собираться дети из окрестных дружественных домов. Недружественные, воинственно настроенные, пацаны и девчата, собирались в другом месте, хотя многие дети, с обеих сторон, учились в одном классе.

                Девчонки шушукались, стреляя глазками на мальчишек. Те пытались показать себя взрослыми: курили, рассказывали сальные анекдоты, случаи из жизни, больше придуманные, чем на самом деле. А кто постарше –  покупали в аптеке презервативы (стоили они четыре копейки за пару), надували их и носились с ними по школьному двору, словно с воздушными шарами.

                До вокзала было далековато топать, и ходил Вовка в новую школу с соседом Юркой. Тот учился в пятом классе, увлекался хоккеем. Как-то зимой, он тренировался на дворовом катке, пытаясь попасть клюшкой по шайбе, но попал Вовке по зубам. Дёсны посинели, но зубы не выпали. Юрка испугался, бросил клюшку и подбежал к Вовке. Но тот  заявил,  что ничего страшного, зубы целы, хотя кончик переднего зуба оказался сломленным, и часть десна висела на  коже, словно, на ниточке. Эту часть Вовка оторвал, а зуб снова заточился.  Однако он стал держаться подальше от тренирующихся любителей спорта.
               
                Постепенно Юрка отошёл от Вовки. Тот освоил дорогу в школу и  ходил туда самостоятельно. Весной мама купила ему резиновые сапоги, блестящие, отражающие солнечный свет. Вовка гордился ими и не пропускал ни одной лужи. Однажды он попал в ямку, заполненную до краёв водой, видимо, приготовленную под столбы. Ничего не оставалось делать, как вернуться домой и переодеться в сухое.

                Вовка не мог равнодушно пройти мимо стройки, где в котловане, словно в большом озере, пацаны плавали на плотах. Ему досталось какое-то неуклюжее сооружение из досок.

                Вовка забрался на него, оттолкнулся шестом и… метрах в двух от берега, свалился в воду. Самое спасительное средство в сложившейся ситуации, это орать благим матом. И Вовка орал. А ветер, в это время, прибил орущее существо к берегу. Хорошо, мама не давала ему осеннее пальто – боялась, что её чадо простудится. Зимнее было на вате и не успело намокнуть.

                Пацаны помогли выбраться из котлована. Вовка вылив воду из портфеля и сапог, побрёл с рёвом вместо школы домой. Маме он сказал, что попал  в ту же ямку, и она ему поверила, слегка пожурив сына. Тетради пришлось заменить, а учебники – сушить утюгом.

                В зрелом возрасте, когда Вовка посещал литературную студию прозы, он написал рассказ на тему своих злоключений. Только имя главного героя поменял, назвав его Васяткой.
 
                На второй день мама сама пошла в школу и рассказала классной руководительнице о случившемся. И снова Вовкиной выдумке поверили. А как иначе-то? Не пугать же маму и учительницу правдой. Школьные товарищи помалкивали. Им было не выгодно распускать языки.

                Будучи в классах постарше, Вовка вместе со всеми срывал уроки. Если учитель не нравился, класс топал ногами. И попробуй найти конкретного заводилу. Зато, уважали строгих учителей, чьё слово сразу доходило до сознания каждого.

                Особенно ученики не любили «ботаничку», старую, морщинистую женщину, пенсионного возраста. То кафедру передвинут в другой угол, то очки ей подменят, с дальнозорких на близорукие, если оправы одинаковые. В классе было шумно и весело. На шум заходил завуч, и «ботаничка» говорила ему, оправдываясь, что это ученик ошибся во время ответа, а класс засмеялся.

                Говорила она, разбрызгивая слюну. И верхние с нижними зубами соединяли ниточки той же слюны. И видеть это было очень неприятно.

                Иногда ученики снимали с вешалки свои пальтишки (верхнюю одежду оставляли в классе) и заваливали ими кого-нибудь из мальчишек. Он издавал из-под завала всевозможные звуки, а класс хохотал.Она выуживала за ухо нарушителя дисцыплины и «гоняла» его по всем предыдущим темам. Вовке это не грозило – он знал предмет.
 
                Васька Белов поймал, как-то, муху, оторвал у неё крылья и заставил бегать по парте.  «Ботаничка», увидев издевательство над насекомым,  обвинила Ваську в фашизме и вынудила отпустить муху на волю. А куда она без крыльев?..

                В молодости «ботаничка» участвовала в строительстве  Комсомольска-на-Амуре и пыталась рассказать классу об этом событии, но её никто не стал слушать, кроме Вовки – он сидел за первой партой.

                А в седьмом классе дети решили сделать мамам на восьмое марта подарки. У них к этому времени сложилась компания школьных друзей: Женька, Вовка, Димка, Васька и Галка – Вовкина соседка по дому.

                Ученики забрались вечером в школьную мастерскую. Но сначала засунули в форточку Женьку. Он был самый худенький и самый шустренький. Тот открыл шпингалеты на окнах, которые потом занавесили, чтобы не увидел школьный сторож, дядя Петя. В сторожке горел свет, и сторож, видимо, мирно подрёмывал.

                Заготовок было полно. Они прекрасно годились, чтобы из них на деревообрабатывающих станках изготавливать скалки. Лучших подарков мамам и не придумать. Асом по деревообработке считался, конечно же, Женька.

                Да и не только по деревообработке. Он посещал судомодельный кружок, и его модели занимали первые места. И в слесарном деле преуспевал. Дома у Женьки росла пшеница, и он следил за её ростом, производя  записи в особую тетрадь. На подоконнике, в трёхлитровой банке, плавали рыбки. С отцом он мастерил разные поделки, собрал детекторный приёмник. Неплохо успевал по русскому языку, литературе, математике, физикеи другим предметам. Одноклассники называли его Ломоносовым.

                Женька методично показывал каждому из друзей, как надо пользоваться резцом. И друзья старательно водили им по своим заготовкам. Наконец, скалки были готовы, и мамы, в праздничный день, остались довольны. А дядя Петя так ничего и не узрел.

                А в восьмом классе мальчишки и девчонки, почувствовавшие себя совсем взрослыми, и стали заводить дружбу с одноклассниками и одноклассницами. Некоторые девочки «пролетали», делясь девичьими секретами с подругами, а их «женихи» ходили петухами, шушукались с приятелями.

                Вовка, несмотря на свою влюбчивость, не был сторонником таких связей. В третьем классе ему понравилась соседка по парте, Галя. Ему, с рваными локтями на пиджачке, и постоянно шмыгающим носом, было неудобно перед опрятной и прилежной девочкой, но жить он без неё не мог. И заглянуть в глаза стеснялся, и сразу краснел при виде её. Ему казалось, что весь людской мир смотрит только на него.

                Через два года, ещё не разлюбив соседку, он влюбился в Надю с улицы, где жили его сестра, Галина с мужем Женькой. Потом, ему понравилась Надя из соседнего двора. А немного позднее, девушка из соседнего дома, вражеского лагеря. Она увлекалась балетом и занималась в клубе меланжевого комбината, а Вовка туда ходил в хор.

                Но все девчонки внезапно, по разным причинам, куда-то исчезли. Кто в техникум ушёл, кто в другую школу, а кто и замуж вышел. Осталась только одна одноклассница Галя, но и она вскоре вышла замуж за какого-то студента.

22 ГАЛИНИН МУЖ

                Галина приводила Женьку перед свадьбой  на смотрины. Вечерние сумерки заглядывали в окно. Вовка лежал в постели, готовясь спать. Женька сразу подсел к нему. Они долго и доверительно разговаривали. У них сложились  хорошие отношения. Он говорил Любаше, что уважает Галининого брата за  справедливость. Но это уважение не всегда просматривалось.

                Со временем Вовка понял, что Женька с Галиной разные люди. И ему нужна была другая женщина, проще, не обязательно шибко образованная, но заботящаяся о нём, и Галине нужен был муж  поинтеллектуальнее, из её же окружения.

                Не раз деловой зять привозил тёще по мешку картошки. Да и просто, заходил поболтать. Любаша перед ним откровенничала, душу свою раскрывала, да про несговорчивый характер Галины рассказывала. А Женька «на ус мотал», и, при случае, супруге «глаза колол».

                После Вовкиной службы в армии Женька пригласил его пива выпить. Они пошли к элеватору, там стоял старый пивной ларёк, а перед этим зашли в квартиру Ксении Ивановны (их улицу снесли и всех жильцов расселили по квартирам в стоящихся домах),  где Женька жил после развода.
 
                Женька и Вовка распили бутылку водки, а возле элеватора, на улице Никитинской, в старой пивнушке мужики «охлаждали свои организмы» после бани. Там Женька задрался с одним молодым «завсегдатаем».

                И дело дошло бы до крупной драки, но ситуацию спас бывший приятель Женьки, Витька Скрипкин, случайно зашедший в пивнушку. С «урканским» видом и небритой физиономией, золотыми зубами, он крикнул Женьке: «Привет, дружище! Не тронь парня, а то тебе сейчас морду набьют!..» Он подошёл к молодому «завсегдатаю» пивнушки, шепнул ему что-то на ухо, и тот отстал от Женьки. Вовка, не вмешивался в разборки. Он знал Скрипкина, а его сестра, Наташка, бывала в компании подруг, на скамейке, возле дома Ксении Ивановны.

                Витька, по-товарищески, поздоровался с Женькой, спросил его о житье-бытье. Поговорив минут десять, они разошлись. «Что же ты не заступился за меня! Если бы не Скрипкин, нам бы туго пришлось. Не думал я, что ты такой «тютя».

                После этого случая Вовка с Женькой не виделись.   Только слух донёсся до Вовки с Любашей, что умер Женька – машину ремонтировал, а на тормоз не поставил. Галина к смерти бывшего мужа отнеслась хладнокровно.

                На смотринах Любаша отозвала Галину в сторону и спросила:
 - Тебе-то он хоть нравится?..
 - Мама! – ответила Галина. – Поздно думать об этом. Я люблю его…

                Оказалось, что Гавриил Василиевич и Иван Иванович давным-давно знают друг друга. Вместе в гражданскую воевали. Только Иван Иванович никак не мог запомнить нового имени своего боевого товарища. И попали они «на зону»  почти в одно время, но по разным статьям, и в разные колонии. Ивану Ивановичу, впоследствии, пришли документы с реабилитацией, а Гавриилу Василиевичу нет. Может, имя его настоящее роль сыграло, но так он и остался врагом народа.

                На свадьбе Галины и Женьки боевые товарищи встретились и обнялись. А потом, по каким-то причинам, повздорили и не разговаривали.  Ивана Ивановича заболел – свалил цирроз печени. Он скончался в больнице. Ксении Ивановне было в то время сорок пять лет, и она не прочь была бы снова выйти замуж, но…
   
                Пришлось ей работать. Хлебозавод принял её в свои объятия, где она зарабатывала пенсионный стаж. А всё деньги-денежки – придумка «лукавого». Трудитесь, мол, мать, отчим, чей-нибудь отец, повзрослевшие дети. Пусть в какой-то мере пополнится «ларчик», который не так-то просто открыть. А куда без этого денешься? Конечно, без доброты человеческой и «ларчик» – «ничто». Но доброта людская, под влиянием «золотого тельца», стала куда-то улетучиваться.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ВСЁ ТОТ ЖЕ РЫНОЧНЫЙ…

23 УЛЬТИМАТУМ

                В свои пятнадцать лет Вовка решился на ультиматум, по отношению к отчиму. Он поставил перед матерью вопрос ребром – или беспутный отчим, или он, её сын. Мать конечно сдалась. И когда Гавриил Василиевич был в очередном загуле, она выписала его с жилплощади и выставила в коридор его чемодан, а сверху положила забытый им паспорт.

                - Что это такое? – возмутился вернувшийся из загула отчим.
 - А ничего. Ты здесь больше не живёшь. Я тебя выписала, – ответила с вызовом Любаша. – У меня семья из-за тебя распалась. У дочери жизнь наперекосяк пошла. Сын истериком стал. А ты всё пьёшь да по бабам шляешься. О нас нисколько не думаешь. Иди к своей шалаве. Там и живи…

                - А ты-то не шалава? Я-то у тебя какой по счёту? У Галины своя голова на плечах. Я в её жизни – сторона. А Вовке нужна железная рука. Не хватает ему воспитания. Да и зарплата моя вам  впомощь.

                - Обойдёмся без твоей зарплаты. Мы её и так не видим, пьянь несчастная.  Вовка в техникум поступает. Стипендию получать будет…
 - Ну-ну! – произнёс отчим и, плюнув на порог комнаты, хлопнул дверью, чуть не сбив бабу Машу, увидевшую в коридоре чемодан и подсушивающую за дверью. –  Дешёвка! – проговорил он сквозь зубы в адрес Любаши.

24 ОБМЕН

                Любаша поменялась комнатами с соседями. Раньше её двенадцатиметровка была в квартире номер два, а теперь, в квартире номер один, но уже пятнадцатиметровка.  Соседями были та же баба Маша, с двумя дочерьми,  пьяницей и шлюхой. «Как-нибудь с ними сладим», – заявила оптимистично Любаша, и пошла по поводу обмена в ЖКО комбината. Пожалела она участника войны, Алексея. Да и лишние метры были для неё не лишними.
 
                Алексей ходил на костылях, хотя обе ноги его были на месте и как-то двигались, но забинтованные – на войне отморозил. Армейский хирург отнял на них пальцы, чтобы не было гангрены. Алексей долго лежал в военном госпитале. Потом его выписали и комиссовали.

                Мужик высокий, силушки немеренной. Вёл своё хозяйство. Мешки с картошкой  таскал запросто, на широких плечах они свободно умещались. Ребятишек «настрогал» четверых. Жена его пятым ходила, не спросив разрешения мужа. Был у них сарай с поросятами, коровёнкой, куры гуляли в загородке. Кот Васька, мурластый, чёрно-белый и огромный, словно телок, так в ней и жил – за крысами гонялся. Вовка, один раз, видел его через забор, с добычей в зубах. И глаза у кота были дикие, и вид свирепый.

                Работал Алексей сторожем в школе. Ходил в неурочное время по территории с охотничьим ружьём, гонял мальчишек, проникших внутрь. Не жалел на их зады соли. Матерился, как и положено деревенскому мужику, но друзей не имел.

                Под бинтами гнили ноги, и он частенько, сидя на предподъездной скамейке, срывал бинты, громко завывая при этом от боли. Видимо, гангрена брала верх.Бывшие соседи Любаши, тётя Тася с Иваном Семёновичем, уехали на Курильские острова, к сестре тёти Таси, Евгении. Вовка видел её в детстве. Добрейшая женщина. Шоферила на «газике» и, при случае, катала ребятишек и его в том числе, по улицам.

                Алексей, в результате обмена, занял всю квартиру. При количестве его детей, жилплощадь семье была в самый раз.  Начальник комбинатского ЖКО возмутился, хотя сам дал разрешение на обмен. Он вызвал участкового милиционера. Тот грозил Алексею наганом.
 
                Прибыл новый жилец. Алексей не впустил его, закрыв входную дверь на кованый железный крючок, раскрыл окно, сел на подоконник, посадил  рядом с собой ребятишек. Пригрозил всем «оккупантам» охотничьим ружьём, и «покрывал» их матерками. Глядя на такой разворот событий, и начальник ЖКО, милиционер, и претендент на комнату, ушли, продолжая возмущаться.

                Жилплощадь была отвоёвана. Но гангрена, всё-таки, взяла своё. Алексей кричал благим матом, сидя на скамье, под клёнами. Бинты с ног содрал, оголив почерневшие стопы. Соседи жалели его. Кто супу нальёт, кто ягод принесёт садовых. Но умер бывший рядовой, Алексей Иванов. Жена его, тётя Глаша, плакала горькими слезами, да так громко, что слышали соседи из других подъездов. И родившегося вскоре  мальчика она назвала Алексеем.

                А потом она успокоилась, познакомившись со старым морщинистым мужиком. Тот был высокого роста, любил арии из оперетт, пел их по пьянке. Любил просвечивающую одежду на женщинах. И в тёте Глаше души не чаял.

25 БОЛЕЗНЬ. ПЛАНЫ. ЖЕНИХ

                А Гавриил Василиевич, до своих преклонных лет, был в поле зрения Любаши и Вовки.  Работал он в речном порту шкипером на какой-то «посудине». Иногда приходил к Любаше, назад просился. Но она не желала его видеть.
 
                Здоровьем не блистала – давила гипертония.                Артериальное давление поднималось до двухсот сорока единиц. По Гавриилу Васильевичу она сильно переживала. Говорила, что любит его, хотя Вовке однажды созналась, что, как от мужика, от него толку не было. Вовка этого не понимал.

                Ходила она в соседний дом, на посиделки. Там каждый вечер собирались женщины, не сумевшие выйти замуж или потерявшие на фронте мужей. Они лузгали семечки, играли в карты, вывораживали себе королей. Это сообщество втягивало Любашу настолько, что  домой идти не хотелось. Стены комнаты давили, напоминая об одиночестве.
 
                Однажды, в компании несчастных женщин, появилась тётя саша, женщина с прибалтийской физиономией, она прибыла с дочерью, внуками и сыном из Литвы. Взбаламутила  всех женщин ехать на её родину – климат сибирский ей не понравился. Но пока, временно, устроилась в школу уборщицей.

                Её дочь, обликом своим, сильно была похожа на мать. А сынишка, Санька, беленький, бледненький, похожий на поганку, хулиганистый, как и многие пацаны в его возрасте, больше смахивал на местного.
 
                Он, как и мать, хвалился приятелям, что в Литве хорошо. И озёра там синие, и небо голубее, чем  в сибирском краю, и, главное – тепло. Тётя Саша ругала сына за его хулиганские проделки, называя «немцем проклятым». У женщин возникали подозрения, не от немца ли сын Саши. На что она только улыбалась.

                А проделки заключались в том, что однажды, поздним  вечером, когда женщины разошлись по домам, он, при помощи  Мишки и  Вовки, подпёр бревном входную дверь дома, где собирались сходки. Конечно, жильцы свалили всё на самого старшего, на Вовку. Хотя тот только бревно тащил. 

                Вовка заразился идеей поехать в Литву. Ради этого он ближе сошёлся с Санькой. Выспрашивал его о климате, о городах, о людях. Тот оживлённо рассказывал, а Вовка видел его рассказы в розовом цвете и убеждал маму, что только в том краю их счастье.
 
                Наконец, Любаша сдалась. Да и женщины засобирались переселяться. И никто не спросил у тёти Саши, почему она сама приехала в голодную и холодную Сибирь. Однако её дочь с детьми и сын оставались в Барнауле, а сама тётя Саша укатила в Грозный. Все, кто собирался в Литву, остались без «проводника» и никуда не поехали.

                Гавриил Василиевич иногда приходил в гости, и Любаша бросалась к нему на шею с возгласами: «Вернись, Гаврюша, я была не права. Я люблю тебя!..» Вовке тошно было смотреть на эти сцены. Однако он стоял рядом и видел, как Гавриил Василиевич отстранялся от Любаши и говорил ей: «Было время, я просился назад, но ситуация изменилась. Теперь я официально женат, и жена у меня – Мария». «Зачем же он тогда приходил?» – задавался вопросом Вовка, и сделал вывод, что для «рисовки».

                А жизнь не стояла на месте. Любашу снова познакомили с мужчиной. Звали его Кузьма Степанович Конюхов, высокий, смуглый.  Лет около пятидесяти. Позднее выяснилось, что он тоже татарин. С Любашей они были ровесниками.

                Его дочь, Гуля, слегка полноватая, с чёрными локонами, поглядывала на Вовку, не скрывая своего интереса.  Кузьма Степанович мечтал поближе познакомить детей – им обоим было по пятнадцать. Да и Любаша была не против их сближения: «И продолжение рода будет, – мечтала она.

                Гуля, девушка симпатичная, Вовке, поначалу, приглянулась. Но её бабушка, Надия Зариповна, мать Кузьмы Степановича, сказала как-то Любаше, когда та приходила к ним в гости, что был у Гули парень. Дружили они с ним около года. А потом он «испортил» её на чердаке.
 
                Гуля сильно переживала, но с парнем они разбежались. Любаша рассказала об этом Вовке. У сына интерес к девушке  пропал.
 - Ну, зачем же ты Вовке-то всё рассказала! – сетовал Кузьма Степанович.
 - Во всех делах должна быть правдивость, – отвечала ему Любаша.

                Гавриилу Василиевичу, пришедшему в очередной раз, Любаша хвасталась, что  Кузьма Степанович – мужик, что надо. Как обнимет да прижмёт, так чувства женские –  на сто процентов. Тот морщился, видимо от ревности, и, не сказав ни слова, тут же уходил. А Любаша злорадствовала. За послевоенные годы она сильно изменилась, но без мужчин жить не могла.

                Самое интересное, что поразило Вовку – давление у мамы нормализовалось, и болезни прошли. Она созналась сыну, как и обычно это делала, что в Литву ехать раздумала. Ей и здесь хорошо. Раньше у неё было желание накинуть петлю на шею. А теперь, всё нормально.

                Долго дружила Любаша со своим новым сожителем. И несколько лет до Вовкиной службы в армии, и несколько лет после. Кузьма Степанович приходил часто. Приносил с собой трёхлитровый бидончик красного вина – таскал его из железнодорожной цистерны. Они вечеряли. Вовка вступал с Кузьмой Степановичем в философские споры. А тот только поддакивал, да подливал Вовке  вина.
 
                Вовка вспоминал, что Кузьме Степановичу пора  домой и заплетающимся языком пытался выпроводить гостя.
 - Никуда я не пойду, – заявлял он. – Ночь на дворе, да и пьяный я. Не дай бог, хулиганы какие или милиция...
 - Ладно, оставайтесь. Только к матери моей не прикасаться! – произносил Вовка.
 - Да не прикоснусь я. Мне бы только переночевать…
 Любаша тоже хотела, чтобы Кузьма Степанович остался.

                - Ну и начитанный  у тебя сын! – слышал Вовка, когда они ложились спать. Потом, был слышен шорох, Любашины стоны, тяжёлое дыхание Кузьмы Степановича. Кровать под Вовкой почему-то кружилась. Он, стиснув зубы, засыпал.

                Утром Любаша со смехом выговаривала Кузьме Степановичу:
 - Напоил меня. Была бы я трезвая, ты бы никогда от меня ни какого удовольствия не получил…
Это она так говорила, чтобы перед Вовкой оправдаться. А Кузьма Степанович отвечал:
 - Вечером ещё вина принесу…

                Вовка привык к Кузьме Степановичу. При нём он поступил в машиностроительный техникум и закончил его с неплохими оценками. При нём и тётю Катю хоронили. Кузьма Степанович, среди ночи, приносил на поминки  вина. Его прятали на балконе в эмалированном ведре. А утром вся поверхность ведра оказывалась в зелёных мухах.

                Делать было нечего, не тащить же его назад. Мух собирали и выкидывали, а вино разливали по бутылкам и графинам. Вовка отказывался пить. Мухи ему долго мерещились. А соседям вино шло за милую душу. Они даже песни пытались петь – покойница уж очень их любила.

                При Кузьме Степановиче Вовку призвали в армию. За день, до отбытия он стоял на улице, у подъездной скамьи. Подошёл какой-то мужчина, худой, небольшого роста. Сначала он со скамьи глядел в кухонное окно, потом стучался во входную дверь. Но никто не открывал.
 - Да там, наверное, никого нет, – сказал ему Вовка.
 - Как нет! Мне же время назначено…
 - Время можно и скорректировать…
 - А вы что, уже обращались?..
 - Мне не надо обращаться. Я живу в этой квартире…

                Вышла Таисия, но мужчина уже ушёл.  Она, в это время, проводила очередного  хахаля. Сидеть на кухонной батарее, у окна, показывая мужикам голые ноги и всё то, что между ними, не было необходимости. Ей,  видимо,  хватало удовольствий. Вовка сказал ей о визите незнакомца.
 - Понадоблюсь, ещё раз придёт, – отмахнулась она. – А ты уезжаешь?..
 - Уезжаю… 
 - И когда?..
 - Завтра утром…
 - Счастливо тебе…
               
                Из части Вовка писал матери, чтобы крепче держалась за Кузьму Степановича. Так с одиночеством легче справляться. Сын прекрасно помнил её гипертонию. И когда отслужил, Кузьма Степанович ещё ходил к Любаше. Уж своё-то женское она получала с избытком.

                В седьмом подъезде их дома, жила Нюрка, возраста примерно, как Любаша. Был у неё муж, но как его звали, Вовка не помнил, а «кликуху» знал – Гусёк. Прозвали его так за «хорохористость», особенно по пьянке. Мужик был драчливый и не «просыхающий». Как-то раз, в пьяной компании, он схватился драться с одним «ханыгой», такого же пошиба, как и он сам. Получив от «ханыги» топором по голове, он сразу умер. Осталась Нюрка одна.
 
                Пригласила её Любаша на Новый год. Выпили они по рюмашке, закусили винегретом, и Нюрка заподмигивала Кузьме Степановичу. Тот  схватил её за коленку, а Нюрка слегка охнула.

                Потом, они уединились на кухне.  И вернулись, «как ни в чём не бывало.  Кузьма Степанович ушёл к ней жить. Любаша повздыхала-повздыхала. Но, что поделаешь. Судьба! Соседи откровенно над ней смеялись, но Любаша не обращала на них внимания.

26 ВОВКИНЫ ПРИЯТЕЛИ

                Тётя Саша жила в бабском притоне, а дочь её поселилась  в семейном общежитии и работала бухгалтером на комбинате. Тётя Саша «перебрала» всех соседских мужиков и парней. И со студентами, стоящего рядом музыкального училища, "переякшалась". Иногда тосковала у окна. Но никто на неё всерьёз не зарился. Тогда она и решила уехать в Грозный.

                А сын её кое-как окончил восемь классов, устроился в «ментовку»,  потом, попал в тюрьму. Когда освободился, из Грозного приехала мать и увезла его с собой.  Сашкина сестра так и жила в Барнауле. Даже в хор клуба Меланжевого комбината ходила. Потом нашла себе мужа, тенора из того же хора.

                Жил с матерью в притоне ещё один Вовкин приятель, Лёнька. Любил покупать разные игрушки – машинки, пистолеты, расписные трамвайчики, из тонкого металла. Эта страсть и Вовке передалась.

                Лёнька окончил школу – учился он неплохо. Поступил в медицинский институт. Поработал хирургом в санчасти Шинного завода, но быстро разочаровался в своей профессии, и устроился грузчиком на вокзал. Мать, украинка, женила сына на себе. Вовка частенько видел их «под ручку».

                Вовке «кувыркания» приятелей были не по нутру, и он прекратил с ними всякие связи. Оставался только Мишка, пацан с  физиономией, покрытой лишаями, остриженный наголо. Жил он в том же подъезде, что и Вовка, только в квартире  напротив. Никто не помнил, когда они подружились но пацаны считались закадычными друзьями.

                Мишка был младше Вовки на два года, но пошустрее. Постоянно дома что-нибудь изобретал или придумывал какие-нибудь «шкодные» выходки.  В результате: в квартире гас свет, шёл дым из форточки, орали бездомные кошки.

                Как-то раз Мишка потерялся.  Мать его, тётя Оля (Ольга Фёдоровна), с ног сбилась, в поисках сына. Потом, ей позвонили из милиции, сказали, что сын нашёлся. Тётя Оля побежала в отделение. Мишка сидел на кушетке и грыз купленные ему милиционером яблоки.

                Родителям он рассказал, что он пошёл к отцу, на работу устраиваться. Сел на третий номер трамвая и ехал на ступеньке, пока его не ссадили милиционеры. Мишка, конечно, орал, брыкался и кусался. И успокоили его только яблоками.

                Мальчишка он был большенький, поэтому знал свой адрес и домашний телефон. А когда тётя Оля его забирала домой, он сгрёб со стола оставшиеся яблоки. Потом, хрумкал ими на улице и с геройским видом рассказывал пацанам свою историю.

                Телефоны в квартирах стояли только у начальства, но тёте Оле поставили по инициативе Меланжевого комбината. Она была санитарной уполномоченной по дому, и на входной двери их квартиры была прибита табличка с красным крестом «Пост №1.

                На комбинате ей выбило все зубы ткацким челноком. Носила она вставные челюсти. Дали ей первую группу инвалидности. Вот, она и «крутилась» среди медиков. А в дни переосвидетельствования (оно проводилось раз в год), «заболевала», обмотав голову шалью, хоть и время было летнее. Зато, лечила всех желающих. Она и Вовку лечила. Тот лежал с традиционной ангиной. Врач прописала стрептоцид, феноксилпенницилин, гематоген и рыбий жир. Но эти средства мало помогали.

                Болел Вовка часто, как и многие дети – квартиры плохо отапливались, углы промерзали, кухни и туалеты были холодными. Печи, конечно, топили, но было бы что сжигать. А если что и находилось – оставлялось на банный день.

                Тётя Оля стремительно зашла к больному, не обращая внимания на Любашу и Гавриила Васильевича. Она принесла стакан малинового варения и заставила Вовку вычерпать его чайной ложкой, не запивая водой. Он с удовольствием выполнил требование соседки, ещё и ложку облизал. Тогда, тётя Оля разрешила ему выпить немного воды и заставила понадёжнее  укутаться одеялом. А на утро Вовка встал с постели, «как огурчик». Ни температуры, ни ангины. Потом, он говорил пацанам, что не зря у них в подъезде имеется медицинский пост.

27 ЛЮБОВЬ

                Просидел Мишка в одном классе три года, но  не расстроился. Ему было плевать на образование. Он ничего не боялся, Даже высоты, расположившись частенько на краю их четырёхэтажного дома. Смотрелся дом высоковато, видимо за счёт трёхметровых потолков в квартирах. Но с годами он стал намного ниже. Может, детвора стала постарше.
 
                Мишка болтал ногами и звал Вовку к себе, но тому и снизу-то вверх глядеть было страшновато – голова кружилась. А как-то Мишка прошёл через верх железнодорожной выемки по канализационной трубе – перил там не было, ещё и напевал при этом. Вовка бы так не смог. Труба хоть и имела большой диаметр, но, боже упаси, оступиться.

                Мишка объяснял Вовке, что оставался на второй год из-за болезни. Но какой, ни Вовка, ни Мишка не знали. Да и была ли она? Зато потом…  в соседнем доме обратила на себя внимание мальчишек девочка Надя, на четыре года младше Вовки. И Мишка  стал говорить, что сидел три года в одном классе, чтобы приблизиться к Наде.
 
                Вовке она понравилась. А то, что девочка ещё женственно не оформилась и была угловатая, как многие подростки,  он не обращал внимания. Главное – Надя была красивой. Бледно-белое лицо шло в контраст с тёмно-русыми волосами. Они спускались на плечи, прикрывая длинную, лебединую шею. Тонкие ноги были обуты в тапочки. Зато в огороде, где она полола редиску, да перепутала едва проклюнувшиеся побеги с сорняками, ходила босиком.

                Её мама тоже была красивой женщиной. Вовка жалел, что она намного старше его. Работала мама библиотекарем в той же школе, где учился Вовка до поступления в техникум. А папа был машинистом тепловоза. Красотой он не отличался, но семья считалась крепкой. Иногда, выпив лишку, он поджигал свой деревянный дом.

                Витька, брат Нади, как-то прибежал в комнату, где жил Вовка и закричал испуганным голосом: «Помогите! Пьяный папка дом поджигает!» Женька ходил разбираться. Пришёл, смеющийся: «Двинул ему пару раз кулаком в морду, он и успокоился».

                Сердобольные соседки говорили Надиной маме, что, мол, Вовка «ухлёстывает» за её дочерью. «Что значит, «ухлёстывает?» – возмущалась она. – Я сама замуж в двадцать лет выскочила. На том и молодость моя закончилась. Теперь жалею. Не позволю, чтобы кто-то за моей дочерью «ухлёстывал!..» Она часто ругала Надю. И за ошибки в огороде, и за то, что спит долго, а вечерами бегает допоздна, и за многое другое, что ей не особо нравилось. А сама при этом улыбалась. Доброту ведь не спрячешь.

                А ещё, у Нади под окном, росла молоденькая яблонька.  Под ней была вкопана скамеечка. И часто, на скамеечке, с толстой книгой в руках, сидела Вовкина любовь, в белом платьице и красивой заколкой в волосах. Он любовался девочкой, а она, издалека увидев его, не по-детски краснела.

                Когда, вечером, подростки играли в прятки, Надя обнаруживала Вовку где-нибудь рядом и кричала звонким голосом: «Володя! Я тебя нашла!..» Этот голос ещё долго слышался Вовке, уже повзрослевшему парню.

                Надин  младший брат, Витька, был приятелем Вовки и рассказывал, как подшутил над сестрой, сказав, что знает, кому она нравится. «Так она чуть ли не до утра не давала мне спать, канючила: расскажи, да расскажи. Ну, я и сказал, что это ты. Так она встала, вышла на улицу, села под яблоньку, пока мама не загнала её домой». 

                С год спустя, Надя переехала в новый дом, и они с Вовкой уже не виделись. Для Вовки это была большая потеря. А поискать Надин дом он не догадался. Знал только, что находится он где-то за кинотеатром «Россия». Зато, написал ей письмо, и передал послание через Мишку. Он учился в той же школе. Друг знал о его отношении к Наде, и «под ногами не путался».
 
                Вовка долго ждал ответа. Извёлся весь. Ему казалось, что Надя посмеётся над ним, и не будет ничего писать. Он замучил Мишку, но тот отвечал с  возмущением в голосе: «Откуда я знаю? Ты попросил отдать письмо, я отдал. А когда она тебе ответит?..»

                Но вот он, волнующий тетрадный листок с округлым почерком. Вовка дрожащими руками взял его. Он боялся взглянуть на строки письма, пока Мишка не спросил полушёпотом:  «Скажи, хоть, что там написано!..» Вовка читал и улыбался, а сердце его колотилось, словно хотело вырваться из груди и взлететь высоко-высоко, к облакам.

                Надя писала: «Здравствуй, Володя! Для меня было неожиданностью получить от тебя письмо. Я очень сожалею, что снесли наш дом и сломали яблоньку. Деревце мне особенно жалко. Ведь оно росло на глазах.
 
                Учусь я на «четыре» и «пять». Помогаю маме по хозяйству. Недавно мы в классе писали сочинение на тему «Осень», и моё оказалось лучшим.  За него я получила «отлично», и учительница  читала его всему классу.  Ты спрашиваешь, какую музыку я люблю. Наверное,  больше эстрадную. Она настроение поднимает. А симфоническая музыка  вызывает сон.
 
                Ни с кем из мальчиков не дружу. Гуляю по аллее Ленинского проспекта одна. Напиши мне о своих стихах, и пришли, хотя бы одно. Я с удовольствием почитаю. Надя».

                Вовка несколько раз перечитывал письмо, но не замедлил с ответом. А «почтальон», Мишка,  добросовестно выполнял поручение. И ещё он рассказывал: «Надька красавицей стала. Улыбается чаще. Эх, Вовка, если бы не ты…»  А тот чувствовал себя на высоте положения. Но своего адреса Надя ему не сообщала, хотя Вовка и намекал ей об этом.

                Он написал ей много писем, и на каждое получал ответы. Свои первые стихи посылал Наде. Она их хвалила, а Вовка был на «седьмом небе».

                А как-то зимой он шёл, сам в себе, по проспекту Ленина, мимо кинотеатра Россия. С деревьев летел куржак, вестник предыдущей атмосферной влаги, и хрустел под ногами, словно капустный лист. Навстречу  Вовке быстро шёл улыбающийся Витька, а за братом, почти бежала она, его Надя. Вовка поглядел на неё с трепетом и ужасом: «Не разонравился ли?»

                Девочка смотрелась долговязо. И глаза круглые, как у рыбы. И ноги длинные, с выпирающими коленками, при коротких подолах платья и пальто. И сама узковатая.  Раскрасневшееся на небольшом морозце лицо её никак не смотрелось. Она проскочила мимо Вовки, бросив на лету: «Здравствуй». Он даже не успел ответить и  взволноваться от внезапности её появления.

                Зато, она сильно струхнула, а потом, поделилась своими впечатлениями  с братом. А тот её слова пересказал Мишке. Эмоции девочки были не ахти какими. Во-первых, Вовка выглядел в её глазах старым, с небритой физиономией. Во-вторых,  Наде не понравилась его хмурость и угрюмость. И что он  никак не отреагировал на прохождение её мимо.

                Вовке было жаль, что так получилось. Он столько времени обожествлял свою любимую девочку. Надя тоже сожалела о своём разочаровании, но, видимо, не судьба…

                Мишка подбадривал друга: «Ты оглянись вокруг! Сколько их, девчонок симпатичных! Только рукой помаши. А для Надьки ты устарел. Ей ещё только тринадцать, а тебе уж семнадцатый идёт». Вовка с ним соглашался, но никак не мог осознать, что остался один. И больше никаких ответов на свои письма он от Нади никогда не получит.

                Вернувшись из армии, Вовка несколько раз видел Надю с какой-то девушкой, видимо подругой, на центральной аллее Ленинского проспекта, но оставался безразличным. Да и Надя глядела в другую сторону.

                А лет через тридцать, он узнал её, глядя из окна вагона электрички, на перроне местного вокзала. Видимо, она ехала в сад-огород. 
Всё такая же девчонка, как и в отрочестве. С такой же красивой заколкой в тёмно-русых волосах. Он бросился к дверям, но они закрылись буквально перед его носом, и электричка тронулась. А если бы успел, что он бы мог сказать Наде? У каждого из них сложилась своя жизнь.

28 ЧТО-ТО С ПАМЯТЬЮ МОЕЙ…

                Вовка помнил многое. Картинки, восставшие в памяти, если и не преследовали его, то всегда были перед глазами. В детстве он любил пускать самолётики из бумаги. Они высоко взлетали и долго планировали. А если он в самолётик вкладывал небольшой камешек, желательно голыш, то самолётик взлетал ещё выше, переворачивался, и камешек выпадывал. Получалось, что лётчик, яко бы, катапультировался и возвращался на Землю с парашютом. А самолётик выравнивался и летел, ка планер.

                Вовка так увлекался игрой, что не замечал спустившихся во двор сумерек. Но соседки ещё судачили на скамейке, а среди них – его мама. Она что-то доказывала женщинам, размахивая руками. До Вовки долетали её слова:
 - Если сын мой жениться, то я с его ребёнком водиться не буду! Попомните моё слово!..
 - Что ты говоришь? А ещё матерью называешься. И не стыдно?..
 - А вот, то и говорю. И ни сколько мне не стыдно!..

                Вовка не вникал в суть разговоров. И до женитьбы ему было, как до луны, что хитро выглядывала из-за облака, и бумажного самолётика становилось не видно. Вовка пристраивался сбоку, возле женщин, сидящих на скамейке. Они гнали его домой, чтобы он не слушал бабьи сплетни, но парень не уходил.

                В форточку высовывался муж тёти Оли, Степан Митрофанович, толстый, словно, трёхсотлитровая бочка, с пузом до колен:
 - Лёлька! Иди домой! Хватит языком лязгать!..
 - Отстань! Дай поговорить с женщинами! – отмахивалась от мужа тётя Оля.
 - Вы бы лучше сказки друг другу рассказывали, чем соседям косточки перемалывать!..

                Проезжавшая мимо конная милиция  предлагала всем сидящим разойтись по квартирам. Женщины слушались и расходились.

                А днём завсегдатаи скамеек слушали четырёхлетнюю девочку, Свету Кашкурову. Она пела громким народным голосом, но до правильного произношения слов ещё не доросла:

                И в асеннюю полу доздиваю
                Плазявает с лаботы дамой!..

                Женщины ей аплодировали и говорили ей, что она умница. Просили ещё спеть. Девчушка пела по много раз, пока мама Светы не начинала возмущаться:  «Хватит ребёнка мучить. Она ещё маленькая!..»

                Светина мама, Елена, женщина лет тридцати, не имела зла ни на кого из соседей. Только иногда говорила завсегдатаям скамеек: «Вам бы такое счастье, как у меня». Её выводил из равновесия рак щеки – она курила папиросы.  И что она только со щекой ни делала. И облучала её, и на «химию» врач Елену назначал, но ничего не помогало. Впоследствии она скончалась. А дочка осталась на попечении мужа и бабушки.

                Вовка с детства любил песни. Особенно ему нравились напевные украинские. В их доме жили два друга. Оба Владимиры. Но у одного была фамилия Щус, у другого — Могильный. Оба работали мастерами на Меланжевом комбинате. Вместе строили сарайки с погребами, в одно время приобрели «Москвичей», и сады у них тоже были. Мужикам было лет по сорок, и дети их играли с другими сверстниками во дворе.

                Но как мужики пели! Это надо было слышать. Их голоса, оба баритоны, сливались в единый унисон и уносились к ночным звёздам. А песни были разнообразными, и в основном — украинскими. Такого содружества голосов Вовка отродясь не слышал.  В них были и юмор, и тоска по родине и огромная дружба двух совершенно разных людей.

                Вовка вечерами заслушивался их пением, а днём с пацанами играл в войнушки. Любаша перешила своё осеннее пальто и отдала его Вовке. Он с радостью стал надевать его даже летом — уж сильно оно было похоже на армейскую шинель. Из-за этого пальто  Вовку частенько выбирали командиром, и они с пацанами устраивали шумные баталии, тревожа игроков в домино, что ругали пацанов с матом.

                Устав от войн, пацаны укрывались в штабе, сколоченном из досок, располагающемся между сарайками. Там они там они рассказывали разные байки, учились курить у более опытных парней.

                Однажды Вовка пришёл домой с запахом табака. Пачка «Дерби» лежала у него в вельветке (болгарские сигареты только входили в моду). Но он успел снять вельветку и повесить на спинку стула. Любаша учуяла запах и устроила Вовке допрос. Но он категорически отказался от своего «греха». А отчим только посмеивался, лежа на кровати:
« Что ты, мать, к ребёнку пристала. Пусть всё испробует, а потом сам делает выводы, что хорошо, а что плохо...» С ним Любаша спорить не стала.

                Вовка был рад поддержке отчима, и уже не боялся приходить домой изрядно накурившись, но вскоре бросил — надоело. Потом все пацаны во дворе наделали себе  рогаток, с тонкими резинками и стреляли проволочными пульками, чаще медными. Метиться было удобнее, но и «цели» доставалось, если она была.

                Вовка тоже сделал себе рогатку, а целью наметил соседского мальчишку, Кольку. Он целился ему в рот, а попал под глаз. Мальчишка разревелся и побежал жаловаться матери. Он привёл её в штаб и указал на Вовку. Колькина мать выхватила у Вовки рогатку, сломала её, а Вовку за ухо отвела к Любаше.  Та, конечно, расстроилась, но Вовку не наказала — отчим запретил.

                Степан Митрофанович купил телевизор «Рекорд», один на весь дом, и соседи стали собираться у них. Хулиганистых мальчишек не впускали. Степан Митрофанович стоял с доской на страже квартиры. Девчонки почему-то не хотели смотреть кино. Им интереснее было посудачить на брёвнах в школьном дворе. Мальчишки же стояли в очередь под Мишкиной дверью. Зато, Вовка был у друга  желанным гостем и имел свободный доступ к просмотру телевизора.

                Ольга Фёдоровна угощала всех пришедших оладьями, печеньем, пряниками. Потом они, со Степаном Митрофановичем, раздевались и ложились в постель, а Мишка – между ними. Ольга Фёдоровна громко жаловалась, привлекая внимание соседей: «Титишники», кино посмотреть не дают. Всё бы лазили, где не надо, да щупали». Степан Митрофанович с Мишкой хохотали, а соседи переглядывались и «мотали на ус» материал очередного обсуждения.

                Вовке особо запомнился фильм-оперетта, с участием Татьяны Шмыги, «Белая акация». Он смотрел его, чуть ли, не до утра, после новогоднего концерта. И настолько фильм запал Вовке в душу, что он не спал несколько ночей – в ушах звучала ария в исполнении Татьяны Шмыги, «Одесса». Вовка буквально влюбился в артистку и с замиранием сердца смотрел и слушал все фильмы с её участием. В Шмыге ему виделась Надя.

                Он увлекался певцами. Его кумирами были Иосиф Кобзон и Владимир Трошин. Кобзона он видел по телевизору, а потом, он приезжал в Барнаул. Жаловался на плохое самочувствие, но концертов не отменял. Буквально перед его гастролями дирекция филармонии выдворила Ирину Бржевскую и Тамару Миансарову за аморальное поведение в ресторане Центральном. А Вовка был о них такого высокого мнения!

                И живого Кобзона Вовка видел на концерте в только что построенном Дворце пионеров, в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году.  Вовка в то время учился на третьем курсе техникума. И, после прививки от брюшного тифа, несмотря на боль под лопаткой, побежал на концерт. Именно тогда он и разочаровался в деревянном, тремолирующем голосе Кобзона. В телевизионных выступлениях он был корректнее. Но кумиром оставался для Вовки на долгие годы.

                А мягкий баритон Владимира Трошина брал своей душевностью, особенно женский пол. Настолько певец был неподражаемо интеллигентным. От него веяло порядочностью. От него пахло духами, налицо были изысканные манеры, на фоне простоты человеческой. И это качество касалось  всех жанров советской и зарубежной песни.

                Однажды среди соседей разнёсся слух, что ночью милиция арестовала Илью Ефимовича Сакина, не родного отца Верки Ермаковой, одноклассницы с четвёртого этажа. Накануне, мама показывала Вовке в конце дома тёмно-серый автомобиль, с  будкой того же цвета, что была вместо кузова. Она полушёпотом произносила, что это «Чёрный ворон». Если он появился, значит, какого-то «врага народа» арестовали.
 
                Но разве похож был Илья Ефимович на «врага народа»? Настоящего Веркиного отца Вовка не знал, да и сама она, наверное, тоже. Илья Ефимович работал слесарем на Меланжевом комбинате. Мужик  светло-русый, крупного сложения, не без юмора. Дома ходил в майке и длинных семейных трусах. Верка, как-то, шепнула Вовке, что папа с мамой спят  голые. «Им, наверное, так удобнее, – ответил он, не понимая блеска её глаз. – Ничто не мешает», ни трусы, ни ночная рубашка. Девочка с ухмылкой поглядела на Вовку.

                Потом, она предложила Вовке спрятаться в туалете, снять штаны и посмотреть, что у них там между ног. А потом прикоснуться писюлями. Это называется «баца». Вовка знал, что у него там болтается, а про Верку подумал: «Неужели она не знает, что у неё?» Но, тем не менее, пошёл, но так, чтобы никто не видел. Верка с интересом начала рассматривать Вовкину писюлю. А в туалетное окно за ними подглядывала пятнадцатилетняя соседская девочка Любка, проявляя явное любопытство.

                Верка предложила Вовке прижаться писюлями, чтобы одна вошла в другую. Но у них ничего не получилось. Только, Верка сказала, что что-то потекло ей в спущенные красные штаны.  У Верки ничего интересного Вовка не нашёл, кроме мокрой щели между тощих ног, доходящей чуть ли не до попы.  Он надел свои штанишки и выскользнул в коридор. Следом вышла Веерка. Вовка не мог поднять глаза на окружающих. Ему казалось, что об их делах с Веркой все знают и посмеиваются.

                Любка, глядя на них, улыбалась. Ничего, – говорила она. – В следующий раз получится. Любка   шефствовала над Веркой – «учила её уму-разуму».  Они со свей мамой жили в одной квартире с Ильёй Ефимовичем, и его супругой, тётей Наташей.
 
                Через несколько дней Вовкина писюля стала почему-то набухать, видимо, от Веркиных ощупываний. Они вызывали у Вовки двойственные чувства – боли и удовольствия. Тогда-то он и заявил Илье Ефимовичу, что собирается жениться на его дочери. «Когда научишься правильно на унитаз ходить, тогда и поговорим», –  со смехом ответил Илья Ефимович.
 
                Вовка обиделся. Он же был не виноват, что у них в туалете не горел свет, и все дела свои на унитазе надо было вершить в кромешной темноте. А там, где должен был висеть патрон для лампочки, торчали только провода.

                Они с Веркой собирались днём, после школы, у неё в комнате. Маршировали, играя в отличников их класса, Женю Кокина и Катю Задорожко. А когда делали уроки, то строили друг другу рожицы, в тетрадях писали с ошибками и кляксами. Задачи и примеры у них с ответами не сходились. Учительница ставила Вовке и Верке двойки, и даже в дневниках запись оставляла, приглашая их родителей. Вовка умел расписываться за мать. Ему было не страшно.

                Только однажды, на родительском собрании, Любаша заявила, что в дневнике не её росписи. Учительница только пожала плечами, Сказав: «сами разбирайтесь». Вовке мама выговорила, но особо не ругала. А потом, когда ей было некогда, она говорила: «Распишись за меня. Ты же умеешь». Верке было  сложнее. За двойки она  получала неудовольствие матери и порку от отчима. Оставалось только разразиться рыданиями.

                - Ну что ты плачешь, моя красавица, – успокаивала её добрая учительница. –  Глазки у тебя голубенькие, коски золотистые. Личико беленькое. А с носика капает…
 - Да… за эту запись в дневнике родители с меня шкуру сдерут…
 - Не сдерут. Я поговорю с мамой. И всё будет нормально…

                О чём говорила учительница с Веркиной мамой, Вовка не знал, но его подружку никто из родителей и пальцем не тронул.  Зато, Вовке от учительницы не было снисхождения. Весь класс из зачерниленных стёкол гонял солнечных зайчиков по потолку и классной доске.

                Вовка тоже выпустил «зайчика», но только один раз. И сразу же попался Клавдии Яковлевне. «Не ожидала я от тебя, Владимир», – сказала она строго и потребовала дневник. Но Вовка умел расписываться за маму.

                Когда у Верки обозначилась грудь, она стала более пристально поглядывать на парней. В восемнадцать лет родила мальчика от соседа из второго подъезда, Сашки Марьина – отдалась ему во время прогулки по Оби.
 
                Мама говорила непутёвой дочери, что он пьяница и бабник. Но Верка заявляла, что любит его любого, и готова выйти за него замуж. Был он видный, высокий, спортивного сложения. Длинные волосы зачёсывал назад и закреплял причёску большим дугообразным гребнем – так ходили многие молодые парни. Брюки носил только модные, и туфли на микропоре, называемом «манная каша». На танцплощадке лихо отплясывал «рок-н-ролл».

                Девчонки к нему липли, словно осенние листья, намокшие под дождём.  Он не мог ими не воспользоваться. И Верку  не захотел брать  в жёны, как бы  ни стремилась она к нему, и не выглядывала в окно. Её мама  ходила к Сашке, просила за дочь. Но тот оставался непреклонным. Пришлось Верке воспитывать  сына одной.

                Примерно через полгода из тюрьмы пришло известие, что Илья Ефимович скончался при неизвестных обстоятельствах. Рыдания матери и дочери раздавались на все этажи, находящихся поблизости  подъездов. Несколько дней Верка и тётя Наташа ходили с красными заплаканными глазами, но постепенно страсти улеглись. Отца Верки, похоже, убили в тюрьме, а тётя Наташа так больше и не вышла замуж.

                Тётя Валя Зайцева, соседка тёти Наташи по квартире,  была полной в теле и добрейшей женщиной. Белила комнаты всем жильцам подъезда. Побелки обычно состоялись три раза в год –  к Первому Мая, Седьмому Ноября и Новому году, за символическую оплату. Работала она на меланжевом комбинате.  К её-то дочери, Любке, Вовка однажды и зашёл. Верка была у неё. Дети, независимо от возраста, частенько ходили друг к другу.

                Любка, заговорщицки поглядывая на ребятишек, спрашивала:
 - Хотите,  ласточку покажу?..
 - Хотим, – отвечали Верка с Вовкой, оглядываясь по сторонам, выискивая глазами спрятавшуюся в комнате птицу.
 - Смотрите, только внимательно!..
 
                Любка начинала кружиться. Складчатая юбка её, солнце-клёшь,  поднималась всё выше и выше, обнажая голые ноги и живот, вместе с пупком. Под платьем у Любки не было никакой одежды, даже сорочки и трусиков. Вовка увидел покрытый русыми волосами треугольник женского органа. Вера тоже увидела и восхитилась.
 
                «Здорово! – закричала она. – Я тоже так хочу!». И начала стаскивать с себя толстые красные штаны. Но в это время зашла тётя Валя, Любкина мама: «Что ещё за раздевание? Опять детям мозги крутишь, доченька?..» Она наподдавала Верке по попе и пообещала всё рассказать её матери, а Любке погрозила пальцем: «Смотри у меня, соблазнительница. С тобой ещё будет разговор!»

                Потом тётю Валю арестовали, и дали один год – с комбината нитки «мулине» пыталась вынести. И совсем-то немного – небольшой моток. Любка ходила к ней на «зону», в район Куеты,  носила передачи – соседи складывались между собой и давали Любке деньги на продукты. Они и дочь кормили.

                Люди жили между собой очень дружно. И еда была общая, и посуда. Это потом произошло разделение по достатку, и соседи стали ругаться. В кастрюли подбрасывать пучки волос и другие несъедобные предметы.

                Через год тётю Валю выпустили, и она поселила у себя студента музыкального училища, Володьку Хохолкова. Ему понравилась дочь тёти Вали. Сначала они спали вместе, потом поженились и уехали в Горно-Алтайск, где Володька стал известным в крае композитором, Владимиром Хохолковым, а его супруга, в красивом концертном платье, пела со сцены сочинённые им песни.

                Мишке Владимир подарил он флейту, и тот быстро её освоил – играл мелодии, придуманные им самим. На известные произведения у Мишки  не хватало выучки. Иногда он выставлял динамик на улицу. И когда радиовещание «обедало», подключал последовательно с динамиком батарейку от карманного фонарика и выходил в эфир. С Вовкой они болтали, каждый из своей комнаты. Потом Мишка пел  «Хотят ли русские войны» и всем говорил, что поёт Вовка – тот ходил во взрослый хор клуба Меланжевого комбината, и сидел в басах. Пацаны, кроме Вовкиных ровесников, восхищались пением, а Мишка только посмеивался.

                Как-то раз, Вовка, из обруча для бочки, смастерил саблю. Наточил её, и рукоятку сделал – просверлил в заготовке ручной дрелью отверстия, соединив их  между собой при помощи надфиля.  Вставил  в образовавшиеся продольные пропилы лезвие сабли, а рукоятку обмотал проводом в резиновой изоляции. Получилось довольно-таки внушительное оружие. Держал он саблю у себя на балконе.

                А во время очередной войны с пацанами из соседних домов, Мишка, забравшись на балкон, воспользовался этой саблей, бросаясь с ней на «врага». «Враг» бежал. А дворовым мальчишкам он объяснил, что этой саблей Вовкин дед беляков рубал. Те, конечно же, поверили.

                Школьный товарищ Вовки, Женька, вышивал разные салфетки и знал все виды швов: гладь, тамбурный, болгарский крест и ещё какие-то. На уроках домоводства мальчики и девочки их проходили. Вовка тоже освоил все эти способы вышивания, но запомнил только тамбурный шов. И он ему пригождался.

                После шестого Всемирного фестиваля молодёжи и студентов, проходившего в Москве, советский народ, а том числе и молодёжь, узнали, что такое мода. Достигла эта волна и школ. Приказом городского отдела народного образования школьникам запретили носить чёрные рубашки, узкие брюки, часы  и причёски, в виде «ёжика» или «ёршика». Но школьники плевали на ограничения.

                Девочки укорачивали юбки, под «мини». Мальчики, в том числе и Вовка, ушивали штанины до восемнадцати сантиметров. Кое у кого было и пятнадцать. Натягивать их приходилось с мылом. Это потом, к штанинам приспособили «молнии».  Вместо галстуков стали носить шнурки с цветными «блямбами», заменяющими узлы. А волосы – у кого как получалось - ёжики, ёршики. Парни стали чрезмерно вихрастыми. А мазать их бриолином не каждому было по карману.

                У Вовки красовалась причёска  «ёрш», и многие  завидовали ему: «Волосы у тебя хорошие, послушные. Под «канадку» не пробовал стричься?»
 
                «Канадка» считалась у пацанов модной причёской, и Вовка однажды попросил парикмахершу постричь его по моде. Но та отказалась, сославшись на то, что не знает такой причёски, да и в калькуляции она не значится.
 
                Парикмахерша предложив ему обыкновенный «бокс». Вовка не стал связываться. Зато,  Толик Довгопят, его одноклассник, в домашних условиях, постриг его по тогдашней моде.

                Модно было иметь в квартире магнитофон. И Толик выклянчивал у матери его покупку.
- Что нам стоит купить магнитофон? Потратил каких-то семьдесят рублей и всё. Зато современную музыку можно записывать и слушать с друзьями…
- Каких-то, — задумчиво произнёс Вовка. В их семье такие деньги считались «большими».
 - Мда! — поддержала Вовку мама Толика. — Эти деньги ещё заработать надо...

                А когда появились румынские демисезонные пальто, Вовка «выныл», при поддержке Галины, чтобы Любаша сделала на подоле три поперечных строчки. Это тоже считалось модным.

                Он и плавки себе сам шил, потом красил их синими чернилами. На пляже девчонки-одноклассницы над ним посмеивались. Недавно сформировавшееся «мужское хозяйство», с выпирающими курчавыми волосами с любого боку свободно просматривалось.

                Увидев это, Вовка смутился, и плавки пришлось покупать у цыган, и то самошитые, неопределённого размера, из разных цветных лоскутков.  Но зато, эти плавки прикрывали всё, что надо. И перед девчонками показаться было уже не стыдно.

                А на школьного друга своего, Женьку, он был кровной обиде. Тот с воодушевлением поглядывал на Вовкину соседку по парте, Галю, и даже сказал ему об этом:
«Мы часто читаем один учебник, и когда прядь её волос касается моей щеки, я вне себя от любви к ней». И одноклассницы сообщали Вовке по секрету, что Женька влюблён в Галю. Но как ему отомстить?

                Вовка обратился к своему, недавно открытому, поэтическом дару и сочинил стихотворение о Женькиной любви. Одноклассники смеялись, когда на своих партах увидели листки со стихотворением. Галя обозвала Вовку дураком, а Женька сказал: « Если бы я умел сочинять стихи, я бы такого написал про тебя! Однако он не остался в долгу, и тайком сфотографировал Вовку. А там, где было его сердце, вставил фото Гали.

                Одноклассники также катались со смеху, а Галя называла  Женьку таким же дураком, как и Вовку. Но в её словах проскальзывало зло, а после стихотворения она улыбалась. И это было Вовкой отмечено.
               
                Как много слёз, смертей и сплетен было вокруг Любаши и её сына! Она относила их к войне и дому, где  жила. Любаша искала обмен жилплощадью, чтобы никогда не встречаться с соседскими назойливыми глазами, длинными языками, и нашла его.

                В начале семидесятых годов прошлого века Вовка с матерью переселились на «Средние Черёмушки», в малосемейку моторного завода. Любаша была рада. Все удобства отдельные, небольшая кухонька, в маленьком коридорчике, рядом с входной дверью. Да ещё и две комнатки, семь  и девять метров. «Живи – не хочу!».
 
                Друзья-электрики цеха, где Вовка работал сменным мастером, пронюхали это дело и намекнули парню, что неплохо бы организовать новоселье. Пришлось организовывать. Вовка с Любашей накупили водки, приготовили закуску. В подарок от электрослужбы цеха новосёлам преподнесли голубой торшер.

                Праздновали весело, с шутками-прибаутками. Ели-пили до такой степени, что не каждый смог подняться, но, с горем пополам,  разошлись. Остался только один – Серёга Важенников. Он проспал до восьми утра у батареи и обрадовался, когда узнал время. Он думал, что ещё только восемь вечераА оказалось, что восемь утра. Сник. «Что же я маме с папой скажу?» – заныл он.

                Когда пошёл домой, «обрыгал» поднимающегося по ступенькам соседа. Тот сначала возмутился: «Что это такое!», но, видя состояние парня,  не возымел к нему претензий – сам иногда был во хмелю. А Вовка, недавно пришедший в коллектив, утвердился в нём, как «свой в доску».

                Правда, в новой квартире не обошлось без казуса. Среди ночи входную дверь открыл своим ключом молодой человек и спросил Валю, бывшую хозяйку. Вовка спал в маленькой комнате. Молодой человек включил свет в коридорчике. Вовка поднял голову и объяснил ему, что он не туда попал, что они с матерью – новые жильцы.

                - Уже переехали? – спросил молодой человек.
 - Да, переехали…
 - А откуда?..
 - Валентина просила не говорить…
 - Тогда, извините. Разберёмся! – и молодой человек снова закрыл дверь, прогремев ключом.

                Утром Вовка рассказал о странном визите маме. Она крепко спала и ничего не слышала, но выговорила сыну, почему он не забрал ключ у визитёра. «Не успел сообразить», – оправдывался Вовка.
 
                Любаша нашла Валентину на её работе. Та знала о ночном пришествии её жениха, и принесла миллион извинений, отдав ключ.

 29 СТАРЫЙ ДОМ

                Вовку постоянно тянуло в дом,  где он провёл своё детство. Он прекрасно помнил послевоенное время, когда нищета взывала к милосердию. А солдат-калека, возле ворот Нового рынка, на потрёпанной трёхрядке рвал души прохожих, за какой-то жалкий грош. При этом он уповал на Иисуса Христа.

                Когда Вовка поступил на первый курс Барнаульского машиностроительного техникума, соседи в квартирах не были так дружны, как раньше.  На кухне у каждого хозяина была своя лампочка, и боже упаси, чтобы ей воспользовался кто-то посторонний.

                Не обошла эта участь и Вовкиного семейства. Он, как будущий электрик, подвесил к матерчатым проводам патрон, тщательно заизолировав места подсоединения изолентой, а электрики ЖКО Меланжевого комбината, сделали им за пять рублей, «разъединённую схему». И каждый хозяин мог включать только свою лампочку.

                Смотри, — толкнула в бок Галина мужа, Евгения. — Братан-то «растёт». Всё это Вовка воспринимал с удовольствием — ему нравилось быть электриком. Но время учёбы пролетело быстро, и вот он — мастер службы энергетика Моторного завода.

                Ремонт в доме так, неспеша, и продолжался. Соседи спрашивали у молодого специалиста:
- Говорят, ты, Володя, должность на моторном занимаешь высокую, и зарплата у тебя не плохая…
- Работаю мастером, а зарплата моя — сто пятьдесят рублей, — отвечал Вовка.
- О! Да это неплохо…
               
                - Нет! И денег лишних нам не надо, и дышать мы будем до пенсии домашней штукатуркой, однако, на завод не пойдём! — так рассуждали электрики ЖКО. Видимо, их что-то насторожило в рассказах Вовки.

                Однажды Вовка пришёл с работы и ужаснулся — все стены в комнате оказались ободранными до дранки, а штукатуркой со стен был завален весь пол. У Любаши поднялась температура, и она сидела на стуле, тупо глядя на происходящее.

                Вовка взял старенький цинковый тазик и штыковую лопату. Через полчаса пол был очищен от строительного мусора. А тому нашлось место за окном. У Любаши быстро прошла температура, и она взялась смывать грязь с пола.

                Вовка, свершив свой «семейный подвиг», прекрасно  видел, что на нём просто «катаются», но что он мог поделать? Уж тут-то хитрость Любаши оказалась «налицо», а соседи только ухмылялись. У них царили чистота и порядок. А Любашу, за её «язык без костей», и натуру сплетницы, недолюбливали все женщины в доме.

                А по утрам, как и обычно, двор будил своим трубным голосом красномордый точильщик. Жильцы несли ему ножи, топоры, и прочую домашнюю утварь, подлежащую точке.

                Был в доме свой лудильщик, он же сапожник, белильщик и столяр, дядя Ваня, в очках на проволочках. Его пальцы и ногти были  пожелтевшими от курева,  и сам он пропах самосадом. Каждый день, в своей сарайке, он что-нибудь мастерил или ремонтировал. К нему обращались с мелкими заказами, он добросовестно, со знанием дела, их исполнял. Вовка по детству обращался к нему, просил сделать пистолет из дерева. Но дядя Ваня отпилил ножовкой лишнее и сказал: «Остальное сам ножом доделаешь» И Вовкины надежды рухнули.

                А по вечерам дядя Ваня, соседкам по скамейке, пел под баян дребезжащим тенорком забытые романсы. И видно было, как загорались их исстрадавшиеся очи. Умер он от туберкулёза лёгких, и все соседи очень жалели  дядю Ваню.

                Каждое утро мама, по нудно зазывающему гудку, спешила на комбинат. Ходила она через парк Энергетиков (сейчас его не существует), а маленький Вовка провожал её до дверей. Мама целовала сына в щёчку и говорила, что скоро придёт. Один раз она забыла его поцеловать – торопилась на работу. Вовка бежал за ней через весь парк и кричал: «Мама, а ты меня не потелюлила!..»

                Вовкина мама частенько говаривала, что «сын в рубашке родился». Что за рубашка, Вовка сначала не знал. Потом, когда он стал постарше, Любаша растолковала ему, что «рубашка», это такая плёнка, которую срывают с новорожденного. После этого он начинает «пищать». В основном дети без «рубашек» рождаются. Но если ребёнок в «рубашке» родился, то его ждёт долгая и счастливая жизнь.

                Вовка пока не чувствовал, что он счастлив. Наверное, годы ещё не подошли. А вот от преждевременной смерти он уходил. Ещё в далёком детстве, когда производился капитальный ремонт их дома, рабочий скинул молоток с крыши, и он упал рядом с Вовкой, играющем в строительной люльке. Любаша переполошилась, а сын остался жив.

                Утром, когда Вовка спал в одной кровати с Любашей, у них в комнате "потёк" потолок. Капли воды с шумом ударялись об пол. Потолок провис, его штукатурка отстала от дранки. Галина только-только успела унести из зоны протекания свои учебники, как половина потолка рухнула. И маленький Вовка заорал благим матом. Еле успокоили.

                Над ними жил дядя Ваня Чанцев. Он уехал в деревню, на время отпуска, а кран в батарее забыл закрыть.  Когда подали отопление, то вода затопила его комнату и проникла в комнату, где жили Галина, Вовка и Любаша. Работники "жэка"взломали дверь в комнате дяди Вани и перекрыли воду. Вовке повезло. Кровать, где он находился, стояла не в зоне обрушения.

                В этот же день пришли штукатуры с меланжевого комбината и задели место обвала. А тётя Валя Зайцева бесплатно забелила это место.

                Когда Вовка учился в школе, их класс шефствовал над металлозаводом №1. И проверить заказы класса на этом заводе отправили Вовку. Заказы «продвигались», но когда Вовка шёл среди грузовых  машин, то услышал, как один из рабочих закричал: «Стой!..» Вовка остановился, и в это время мимо его головы пролетела новенькая совковая лопата. Ещё бы шаг, и Вовки бы не стало.

                А моторный завод? То Вовка  ухом чуть было не зацепился за торчащие из станка провода, под напряжением, за что получил словесный выговор от энергетика цеха. То, работая во вторую смену, попал под короткое замыкание элекрооборудования в действующем боксе. Правда, с ним были ещё двое электриков. Те обгорели сильнее, и Вовке пришлось посещать их в больнице.

                На другой день, тоже во вторую смену, Вовка с электриком делали обход электрооборудования. По участку проходили цепные конвейеры, и на каждом, через несколько метров, висели крюки для контейнеров с продукцией и запчастями. Некоторые крюки пустовали, и водители электрокар поднимали их и цепляли за магистральные цепи конвейеров, чтобы не мешали проезду.

                Один из карщиков нечаянно сбил такой крюк, и он ударил Вовку по носу. Если бы электрик не задержал крюк рукой, тот снёс бы Вовке голову. А так,  всё обошлось травмпунктом, куда отправили Вовку из медсанчасти завода. Толстомордый хирург рукой пошевелил Вовкин нос и сказал: «Кости целы, а зашивать нет смысла – крови много потеряешь». И Вовка, среди ночи, пошёл домой.

                А на второй день Вовка попал в лапы инженера по технике безопасности.
 - Ты мастер электрослужбы?..
 - Да, я…
 - Глущенко, твоя фамилия?..
 - Да, Глущенко…
 - По носу твоему забинтованному догадался. Однако, нос твой меня не интересует. Ты инженерно-технический работник, а мы стоим за интересы рабочего класса. В твоей смене некий Виктор Нечунаев получил травму головы дверью, когда выходил из бокса. Теперь у него трещина в голове и страшные боли в области удара. Вот за него ты и ответишь по регрессному иску…

                Виктор Нечунаев, трус и пьяница, «просачковал» всё лето, а с Вовки высчитывали с зарплаты деньги, по регрессному иску, за несчастный случай. Вовка ходил к Виктору домой, когда он был не на рыбалке, беседовал с ним, просил выйти на работу, но бесполезно.

                Когда Вовка шёл по цеху, скользя обувью по полу, в лужах машинного масла, цепной конвейер зацепился за трос кран-балки и потащил его за собой. Потом, трос соскочил, и многокилограмовый барабан балки запрыгал перед лицом Вовки. И снова, ещё бы шаг…

                После случая с кран-балкой, Вовка взялся помогать электрикам тащить к электротельферу, висящему под потолком цеха, ремонтную конструкцию, сваренную из «пятидесятого» уголка. Вдруг кто-то похлопал его по плечу. Вовка оглянулся. Оказалось, что от площадки конструкции отвалилась часть перил и вскользь задела Вовкино плечо. Вот и думай, в «рубашке» он родился или нет?

                Зато, в другом Вовке не везло. Он был солистом любительской оперной студии, имел неплохой голос, но певцом так и не стал. Два года посещал судию поэзии, при писательской организации, затем – студию прозы, но ни поэт, ни писатель из него не вышли. Но удачно женился, имел троих детей.

                Вовка помнил, как катался в парке на карусели и нечаянно пнул босой ногой расколотую бутылку. Кровь хлестала из раны, а Вовка бежал домой и ревел. Тётя Валя Зайцева завела его к себе в комнату, поместила раненную ногу в таз с раствором марганцовки. А потом перевязала рану. И снова Вовку стали закрывать дома на замок.

                В свои пятнадцать лет он обрёл друзей. Один из них, Володька Бородич, жил в том же доме, только в последнем подъезде. Остальные, трое: Витька Карев, Виталька Лапердин и Серёга Антонов,  были  одноклассниками Бородича.
   
                Вовка стал не понимаем дворовой братвой, с избытком хватившей и «сладкого», и «горького», давно затерявшейся в ушедшем времени. Дворовые пацаны не хотели воспринимать Вовкиного увлечения пением. Они кривлялись, карикатурно изображая Вовку, поющего в хоре. И когда он шёл с занятий вечером, в адрес его летели разные реплики. Одну из них он хорошо запомнил:
 - А ты, случайно, шпаги не глотаешь?..
И Вовке ничего не оставалось, как просто ответить:
 - Нет, не глотаю…

                Бородичу пацаны грозили избиением и даже окружили его однажды  толпой, с предупреждением, чтобы он подчинялся их законам и не вёл себя вызывающе. Из-за этого случая и предводитель окружной шпаны, Лапердин, стал его другом и Вовкиным тоже.

                Несколько раз их с Бородичем, вечерами встречали парни на Ленинском проспекте. Но Вовку они  знали – учились в одном классе, а Бородича нет. Тот возмущался:
 - Ты, настолько популярная личность, что тебе в любое время суток бояться нечего. И всех-то ты знаешь, и везде-то у тебя приятели...
 - Можешь конечно, возмущаться, но морда твоя цела. Скажи спасибо, что всё обошлось, – отвечал Вовка.

                Судьбы дворовых парней были разными.  Кто-то из них «на зону» попадал за воровство и хулиганство. Кто-то шёл работать, одевался во всё новое и считал, что это продолжение его жизни. А кто-то заводил семью, и радовался этому событию.

                Были и несмышлёныши, которые хотели набить морды некоторым понравившимся девчонкам, за то, что они не обращали на них внимания. Но с ними проводили «работу» девушки постарше. И подростки  соглашались с ними.

                После выхода на экраны фильма «Дети партизана», к Вовке приклеилась кликуха «Глушка-предатель», хотя он никого и никогда не предавал. Потом, просто стали называть Глушкой, а потом, и совсем забыли о Вовкиной кликухе. Зато, в пионерском лагере, его друг Вовка Бородич называл его только Глушкой. И даже в песне «Ровесники, ровесницы, девчонки и мальчишки…» он упорно повторял в припеве: «Да здравствует Глушка, ура!..».

                Вовке,  конечно, такое «внимание» друга не нравилось, но…  В своём отряде он познакомился с Витькой Кораблёвым. А тот, занимавшийся в секции гимнастики, свободно себя чувствовал на доске-качеле, не держась за доску руками. Этому искусству он научил и Вовку.

                Они по очереди отрывались от доски и взлетали в воздух, на метр-полтора, Пока Вовка не «промазал» и вместо доски не приземлился в траву. Он ревел, а изо рта текла  кровавая слюна. Это, он чуть было не откусил свой язык. Воспитатель и няня испугались и запретили всем детям подпрыгивать на качелях, во избежание неприятных случаев.

                Вовка помнил, как один из пацанов, Васька, из дворовой шпаны, повесился, оставив после себя записку: «Я устал от такой жизни». Васька, который в детстве бегал нагишом – не на что было купить штаны и рубаху. Став постарше, он «ширмачил» на улицах: «карманничал», раздевал прохожих, запинывал их до полусмерти. Впоследствии, прошёл школу «зоны». Мать плакала над трупом сына, отец ходил хмурый. У Васьки остались две сестры и два брата. Жила семья очень бедно.

                Вовкин дом один возвышался среди двухэтажных беленьких домишек. Они прогнили до нутра под оштукатуренными стенами, но «жили» ещё долго. Не одно поколение бытовало в их небольших комнатах с растресканными стенами.

                Бывало, толпы воинственно настроенных мальчишек, Вовкины соратники, «воевали» с выходцами из тех домов. В схватках с «врагом» они гнали время через дни и ночи.

                Из этой убогости, Вовке, изящной поступью, явилась однажды любовь, затмившая своей загадочностью белый свет. Она была божественна,  устремляя взор своих ясных голубых глаз на трепещущее «нечто».

30 ВЛАДИМИР

               Вовка открыл глаза. В комнате стоял предутренний полумрак. Часы показывали двадцать минут пятого. «Опять напился – подумал Вовка. – Пора завязывать. А то ведь, в привычку войдёт. Да и перед Таней стыдно…» Вовка собирался жениться на заводской скромнице Тане, и вдвоём они готовились к свадьбе – их родители не особо-то были расположены к союзу своих детей. Одним не нравился жених, другой (Вовкиной маме) – невеста.

               Спать не хотелось. Он осмотрелся. Комната незнакомая. Как он сюда попал?  И чей это диван, где он проспал всю ночь? Пиджак висел рядом, на стуле. Носки, брюки и рубашка располагались на пиджаке.  Под головой – подушка. Укрыт покрывалом. Странно!..

               Вовка оделся, потихоньку, чтобы не разбудить хозяев квартиры, вышел в коридор, обулся и выскользнул на лестничную площадку, тихонько закрыв за собой дверь.  Щелкушка замка негромко стукнула, но хозяева не проснулись.

               Постепенно, приходя в себя, Вовка стал узнавать улицу – по ней он с друзьями шёл к Генке Грозовому. Однако оказалось, что идёт он в другую сторону. Развернувшись, Вовка пошёл в противоположном направлении, и увидел дома своего микрорайона.  Юноша пытался вспомнить события предыдущего дня,  последовательно восстанавливая их в памяти.

                Утром Вовка, как обычно, ушёл на работу. Завод Резиновых технических изделий, где он работал энергетиком цеха, изобиловал молодёжью. Электрики, находящиеся в его подчинении,  были его ровесниками. Ребята грамотные, большинство из них имели техническое образование. Работали слаженно. Время после работы частенько проводили вместе.
 
              На обед Вовка ходил домой, благо, что жил недалеко.  На этот раз он застал дома Гавриила Василиевича, бывшего отчима. За двенадцать лет, которые они не виделись, тот сильно постарел. Некогда чёрные, как смоль, волнистые волосы стали совершенно белыми. Щегольские усы, соблазняющие женщин, отсутствовали.  Лицо, посерело. Через ремень свисал огромный живот, в дополнение к его массивной фигуре.

            - Володя, сынок, как ты вырос! Мать  говорит, что начальником большим стал. Не женился ещё?..
- Добрый день, Гавриил Василиевич! Не думал я, что ещё когда-нибудь  придётся свидеться. Что за нужда привела в нашу обитель столь почтенного гостя? – мрачно съюморил Вовка.

            - Да вот, решил проведать. Сколько лет вместе прожили. Не чужие, поди?..
- Для меня, Гавриил Василиевич, вы всегда были чужим. И жизнь наша с вами, совместная, вспоминается, как нечто ужасное. От одного вашего присутствия меня всё моё детство трясло, как в лихорадке. Спасибо вам, дорогой отчим…

            - Ладно тебе наговаривать на человека, Володя! – вмешалась Любаша. – Что было, то было, «быльём поросло». Давайте о хорошем…
- Не было у нас никогда хорошего! – отрезал Вовка. – Извините,  ухожу…
Матери, вышедшей проводить сына, он сказал:
- Я догадываюсь, зачем  пришёл Гавриил Василиевич. Если примешь его, забудь обо мне. Вечером не жди…

            После работы Вовка пошёл с электриками в баню. Пятничная традиция. Не нарушать же! После парилки и мытья, парней потянуло на пиво. Потом, к нему добавили водочки и решили продолжить трапезу дома, у Генки Грозового.

            Генкина супруга, Валя, встретила парней приветливо. Она  знала всех друзей, и с их жёнами была знакома. Не раз приходилось встречаться по поводу разных праздников. Да и муж, хоть и с друзьями, но домой приходил, никуда не сворачивал. Разве не отрадно для молодой супруги?..


           Вовкина память восстанавливала картину за картиной. Он вспоминал, как они пили, закусывали. Как он бегал в туалет, освободить переполненный желудок. Потом, снова пили, ели, танцевали по очереди с Валей, пели песни под  гитару.  Друзья разошлись по домам, а он попросился у хозяев остаться у них переночевать. А под утро сбежал.

31. ЗА И ПРОТИВ

                По пути домой, Вовка вспоминал о жизни их семьи с Гавриилом Василиевичем и думал, стоит ли ради мамы принимать назад отчима? А может, не стоит.  Для него, маленького, радость от того, что у него появился папа, быстро прошла. Гавриил Василиевич скоро освоился в новой семье и стал  диктовать свои условия. Маленькому Вовке это конечно не нравилось.

                Понятно, что Вовкина мама кормила Гавриила отдельно, и только теми продуктами, которые он требовал – мужик же, да и зарплата его всё-таки была не малой, и работа физическая, требующая больших усилий.

               Ежедневно она бегала на базар за свежим мясом, да чтобы с мозговой косточкой, фарш на котлеты сама крутила. Картошку Гавриил признавал только тушёную. Но это дело его вкусов. А бутылка водки была не каждый день. Да и что она для такого здоровяка! 

               А то, что обновки Вовке мама покупала втайне от Гавриила Васильевича, это тенденция любой женщины. И  предлог был подходящим –  вещь давно куплена. И что после этого Гавриилу Василиевичу оставалось только снисходительно ухмыляться и делать вид, что поверил.

               Маленькому Вовке, конечно, Гавриил Василиевич не нравился.  Не нравится и теперь, но мама-то от него без ума. Вовка считал,  что родной, алкаш Иван, наверное, как отец, был бы лучше! Хотя, не известно, что  ожидало бы семью, если бы он вернулся?
 
                И выполнение Вовкой домашних заданий Гавриил Василиевич брал на себя.  А то, что хохотал над ошибками, так это понятно. Кто бы удержался, глядя на младенческую нелепость?
В пионеры Вовка вступил только с разрешения отчима. Он человек был, конечно, старорежимный, но с кем ещё-то было советоваться. Старшим в семье был он.

               Вовке не нравилось, что с получки Гавриил Васильевич уходил в загулы и не бывал дома по неделе. И, тем не менее, Вовка считал это время самым счастливым в своей жизни. Загулы отчим проводил так, чтобы ему было хорошо, и, «промотав» добрую часть денег, Гавриил Васильевич появлялся дома, потрёпанный и выжатый, как залежалый цитрусовый фрукт. Кичился тем, что снова был у Марии,  чувствовал себя при ней, словно «сыр в масле».
 
                Маме ничего не оставалось делать, как  устраивать сцены ревности, но Гавриил Васильевич, обругав  её матом, заваливался спать. Поведение отчима тоже не нравилось Вовке.

                Несколько дней Гавриил Василиевич вёл себя тише воды и ниже травы. Лежал на Вовкиной кровати и читал толстые романы, чаще американские или французские. Это было одним из его любимых занятий. Вовка уважал читающих людей, и многое прощал отчиму. Но жалел, что в семье опять начинал царить деспотизм.

               В комнате всегда воняло кислыми портянками, сапожным кремом. Вонючий дым от дешёвых сигарет постоянно висел в воздухе сизым туманом. Сморкался отчим обычно в угол комнаты – о носовых платках не имел представления. О чистоте и порядке не стоило и думать. А Вовка был чистюлей, и не переносил всех этих безобразий.

                Когда подвыпивший Гавриил Василиевич размахивал перед мамой большим складным ножом, хватал её за горло, Вовка, вне себя от страха, кричал и звал на помощь.  Прибегали соседи, отбирали маму, вызывали милицию, но мама вступалась за мужа. И почему она так делала? Ни Вовка, ни соседи не понимали. И до её ума не могло дойти, что зависть соседская давным-давно прошла.

                Гавриила Василиевича выгоняли со многих, больших и малых, предприятий. Да и кто бы держал пьяницу и проходимца. В других организациях его брали на работу, то не больше, чем грузчиком. Ему приходилось таскать мешки и ящики, не думая об их весе.

                Отчим имел  две стадии опьянения. Сначала, в лёгком подпитии, всю ночь рассказывал маме о своей жизни. О «зэковском» лагере, о женщинах, влюбляющихся в него, беспутного.  И таких рассказов набиралось на большой роман с продолженьями. Фантазия у отчима работала, и Вовка  живо представлял всё, что слышал по ночам. А отчим, потом, зверел, скрипел зубами и "буровил" всякую чушь.

                Вовка не хотел становиться таким, как отчим, или его отец. Он невзлюбил отчима, и особенно, когда тот избил его до полусмерти, спустив с Вовки штанишки. Его удивило, что мама ни слова не сказала в защиту сына.
 
                Иногда приходила Галина. Она высказывала матери обиды за себя и за Вовку,  но мама и слушать её не хотела. Но в своих неудачах Галина винила только свою мать: «Кабы не твои фокусы, и я бы нормальную жизнь возымела. А теперь, сколько лет живём, столько раз и разводимся»,  – говорила она в сердцах матери.

               Вовка боялся отчима, но ненависть к нему росла и росла. Однажды, когда маме надо было идти на работу в ночную смену, а Галина заглянула в гости, мама уговорила её остаться до утра, чтобы Вовка не боялся ночевать с пьяным Гавриилом Василиевичем. Сестра нехотя согласилась, но только ради брата. Её муж, водитель-дальнобойщик, находился в рейсе, а Ниночка гостила у бабы Симы.

               Как и обычно, Вовка с Галиной устроились спать на одной кровати, «валетиком».  Однако, ни брату, ни сестре спать не пришлось. Гавриил Васильевич полез к Галине с объятиями и поцелуями. Она отпихивала его, как могла, но тот упрямо продолжал приставать.

                Вовка  умолял Гавриила Василиевича:
- Папа! Оставь Галю в покое!..
- Молчи, «вы****ок», ты ничего не понимаешь! – отмахивался от Вовки отчим и пытался ухватить губами ухо Галины.
 - А ты знаешь, что мать про тебя говорит? – и он попытался что-то прошептать  Галине.

                - Уйди от меня, паскуда! – закричала возмущённая сестра и столкнула Гавриила Василиевича с кровати. Кончилось тем, что отчим уснул на полу.
- Что у вас случилось? – спросила мама, придя утром с работы.
- Ничего у нас не случилось. Всё нормально!  – грубо ответила Галина и сразу ушла, а Гавриил Васильевич только пожал плечами.

                Отчим носил в кармане куртки  нож, кастет и резиновую, трёххвостую плётку, освинцованную на концах. "На всякий случай", – говорил он с многозначительной ухмылкой. Встретились однажды хулиганы, так я одному хлестанул плёткой по физиномии. Он схватился за морду, остальные разбежались."
 
                Вовка оканчивал  восьмой класс, собирался поступать в Барнаульский машиностроительный техникум, и присутствие в семье такого отчима, как Гавриил Василиевич, не представляло ему, повзрослевшему парню, никаких радостей.

                Ненависть к отчиму кипела в сердце Вовки, обжигая нутро, выплёскивая горечь пережитого в пространство серой действительности.
- Почему мама унижается перед этим скотом?..
Вовка, в силу своей молодости, не понимал истоков женской  любви к мужчине. Юношеский максимализм ещё присутствовал в парне и определял ход его мыслей.

                Оставшись одна, без мужа, мама сильно переживала.  Вовка знал, что она встречалась с Марией, просила вернуть ей Гавриила Василиевича, но та смеялась ей в лицо:
- Что, опомнилась? Не видать тебе Гаврюшу, как своих ушей. Жили мы вместе, и дальше жить будем!..

                - Ну, зачем он тебе, мама? – не раз говорил ей Вовка. – Что ты в нём нашла?..
 - И сама не знаю, сынок. Я прекрасно понимаю, что жизнь с ним была не мёд. Ты и сам это видел. Жалко мне его, как человека. Он многое пережил. Больной, израненный, ему забота нужна, ласка женская. Он и так-то пил безбожно, а у Марии ещё сильнее сопьётся…
               
                - Всё равно, он нам не нужен. Ненавижу его, изверга. Особенно, с той поры, когда он пьяный до Галины домогался.
- Как, домогался? Почему я ничего не знала?..

                Вовка рассказал маме о той памятной ночи, когда пьяный Гавриил Василиевич приставал к Галине.
 - Сволочь! – только и произнесла мама. – Она, со своей неустроенностью, нуждается в моём внимании…

                После этого признания Любаша начала успокаиваться, приходить в себя.  Галина с подрастающей дочкой, Ниночкой, частенько навещали её и Вовку, жили у них по несколько дней. С мужем сестра окончательно развелась, и у Любаши с Галиной было о чём поговорить.

                Кончину сестры Вовка переживал особенно. Умерла она в семьдесят один год, хотя ничем и не болела. Жила в квартире дочери, Нины. Муж дочери, «не любитель выпить», Михаил, где-то бродяжничал. А потом пришла весть, что он сгорел от водки. Нина приняла известие хладнокровно. Она водилась с внучкой, своей отрадой.

 32 РЕШЕНИЕ               

                Бывший отчим и не собирался уходить. На столе стояли пустая бутылка из-под водки, тарелки с остатками закуски.
- Сынок! – воскликнул он, увидев Вовку. – Мы с матерью потеряли тебя. На-ка вот, выпей водочки. Специально тебе на похмелку оставил…
И он придвинул Ивану полную рюмку. Вовка выпил. Водка почему-то показалась ему сладкой, но пришлась в самый раз. Даже в голове просветлело.

                - Где ночевал-то, сынок? – спросила мама.
- У товарища по работе. Мы с парнями в баню ходили, потом к нему завернули…
- Ничего, мать, страшного! – вмешался в разговор Гавриил Василиевич. – Развлёкся парень малость.  Жениться не надумал?..
- Есть в планах и женитьба, и в институт поступать собираюсь, но всё это без вашего участия, Гавриил Василиевич. Побывали в гостях и уходите с миром…

                - М-да! – нахмурился бывший отчим. – А мы тут с матерью решили, что я у вас поживу. И ей веселее, и мне надёжное пристанище. Старенький я, Володя! Живу на небольшую пенсию…
- Надеетесь, что я содержать вас буду? Зря…
- Вот, и мать говорит, что надо с тобой посоветоваться. Я думал, что ты согласишься…

                У Вовки что-то шевельнулось внутри.
 - Может, действительно, пусть Гавриил Василиевич к маме переберётся. Какой бы раньше ни был отчим, а прожили-то вместе немало…
Но, подумав, Вовка сказал сам себе: «нет!..»

                - Маме я ещё вчера выразил свою точку зрения…
Гавриил Васильевич вздохнул:
- Я знаю об этом. Что ж, спасибо, сынок, и на том…
Он ушёл и больше не появлялся в жизни Владимира и мамы.

                - А меня Гавриил Василиевич разжалобил, – сказала мама. – После того, как он ушёл от нас, его приняла Мария, но, через некоторое время, попросила  покинуть её дом – сын её из заключения вернулся.

                Гавриил Василиевич ушёл и на лето устроился гуртовщиком –  перегонял скот из Монголии на Алтай. А потом, работал шкипером в Барнаульском пароходстве. Там он получил общежитие. Так и прошли его годы. И сейчас ему далеко за семьдесят.  Ты, вот, женишься, а мне одной каково? Стакан воды подать некому…

                - Не бойся, мама, одна не останешься. Мне на заводе жильё обещали на комсомольско-молодёжную свадьбу. С нами жить будешь, с внуками нянчиться. Таня хорошая девушка. Вы уживётесь. О Гаврииле Василиевиче не жалей. По-моему, тебе хватило в жизни грязных сапог, вонючих портянок и вечно пьяной рожи…

                - Ты прав, сынок! Хватило с избытком…
Больше мать и сын этой темы не касались.

33 А ГОРОД РАСТЁТ

                Юность спешила вдоль булыжных мостовых, по деревянным тротуарам, желая обречь всё, когда-то запечатлённое сознанием, на вечную память. И Вовка никак не мог за ней угнаться.  Он приходил в свой старый двор, и в глаза бросались сарайки, построенные после войны, когда Вовка был совсем маленький. А юность преображалась, и менялся цвет живых картин, цветных, чёрно-белых. Сердце  пылало романтическим пожаром, не прогорающим, по сей день.

                Во многом изменился Барнаул, со времени осознания Вовки самого себя. На Октябрьской площади шпиль гастронома втыкался в небо, махая с огромной высоты крылатым флюгером.  Небоскрёб на Пушкинской уже не скрёб, как раньше, необъятную высь. Но лохмы облаков всё равно были выше крыш самых высоких зданий.

                По «Дунькиной роще» и сейчас тоскуют лыжи. Сеть дорог связывала нитями «былой» и «новый свет». Вновь организованные кварталы и фонтаны становились привычными в провинциальном Сибирском городе. Весной и летом на аллеях цвели красивые маки, гвоздики, тюльпаны. А осенью клумбы разносили аромат мёда.

                Посёлки «Поток» и «Урожайный» давно вошли в черту города. Окраинный Павловский тракт превратился в одну из центральных улиц. И до посёлка «Южный» «рукой подать». В своём дворе Вовка не был случайным гостем, хотя многое изменилось. На месте палисадника появились кооперативные погреба, изрисованная, с выбоинами в стенах, трансформаторная будка была без проводов, и смотрелась, словно памятник старины.

                Однако чувство  ностальгии постоянно тревожило сердце. Музыка души вводила в трепет. Не ожидал Вовка такого развала в центре города, на Рыночном проезде, у новенького рынка, хоть и говорят, что любое новое появляется на обломках разрушенного старого.

                Да и некоторые улицы сменили названия. По Чернышевского сразу не пройдёшь. Преградой стоят навороченные многоэтажные здания. И мало кто знает, что эту улицу когда-то называли Финударника. Старики-то, не на много старше Вовки, еле помнят. Правда, ещё сохранились дома с печками, где через ставенки подглядывал рассвет. Когда-то в таких домах жили тётя Шура, тётя Катя, Галинин муж, Женька, кровно дравшийся с залётной «шпаной».

                Робким места на скамейках не хватает и по сей день. Завсегдатаи делятся семечками, вспоминают былую жизнь. Где-то тоскует гитара. На чьих-то коленях мурлычет кот. Содрогается небесный купол от старых песен и волнует смолистый запах тополей. А в летних сумерках теряются влюблённые пары. За «Ковшом» рябит гладь Обских просторов. Ревут моторки, носами клюют рыбаки…
               
                13.01.19г.