СОВЕТСКАЯ СТРАНИЦА.
ПО РАССКАЗАМ АЛЬВАРО
ПУТЬ В МИР НАДЕЖД И РАЗОЧАРОВАНИЙ
Всё, что произошло шестого августа семьдесят первого года, казалось фантастикой и Агнешке, и Альваро, и особенно Мигелю…
Они встретились в кантоне Эль Чорро, недалеко от Мальдонадо. Так уж случилось, что Мальдонадо стал для Альваро и пунктом отправления в уругвайскую жизнь, и пунктом прощания с ней.
Место было относительно спокойное и, кажется, здесь не было ни полиции, ни войсковых или флотских подразделений. То есть, они, конечно, были, но их активность в этом районе была совсем не такой, как в Монтевидео или в его окрестностях. Но это вовсе не означало, что можно было расслабиться и не опасаться происков пачековцев.
Честно говоря, Альваро и не представлял себе, что делать дальше. Он был в некоторой растерянности, но старался этого не показывать окружающим его пятнадцати товарищам и их родным и близким. По решению руководства именно эти семьи наиболее активных членов Движения должны были отправиться в эмиграцию в СССР.
Мигель был в некоторой мечтательной раздумчивости: он не спрашивал, куда они направляются, потому, что давно привык к внезапным переездам и конспирации. Но ему казалось… Нет, он предчувствовал что-то очень увлекательное и интересное.
И только Аги была озабочена, потому, что понимала, что ещё ничего не кончилось. Эль Чорро был в то время богом забытый район Уругвая, даром, что совсем недалеко от города Мальдонадо. Но с другой стороны, как рассуждала Аги, это было и хорошо: меньше посторонних глаз. У тупамарос везде были свои люди, преданные их делу. И в эти трудные дни нашлись и те, кто помогал Движению безоговорочно.
Альваро ни о чём не спрашивал Агнешку. А она никому, даже ему, своему мужу, ничего не объясняла. В их кругу было не принято задавать лишние вопросы, и все просто смотрели на неё с надеждой. Смотрели и ждали, когда она что-то предпримет. Доверяли ей, как самим себе.
…А Аги – Аги ждала катер береговой охраны во главе с корвет-капитаном Эрейрой. Капитан давно был в Движении, но по договоренности никогда не участвовал в крупных делах тупамарос, потому, что его берегли для особых заданий. И вот, кажется, такое время наступило. Его катера береговой охраны контролировали достаточно большую морскую зону от Лагуны Ивы на востоке и до пляжа Чихуахуа на самом западе Пунта-дель-Эсте, что под Мальдонадо. Однако Эль Чорро не входило в зону его ответственности, и здесь корвет-капитан шёл на явное нарушение, а значит, и на явный риск быть уличённым в связях с «Тупамарос».
День прошёл в тревожных ожиданиях. Никто не спал, хотя, Аги никому ничего не объявляла: меньше знают – лучше для всех. Ночью к берегу подошли два ботика, с тихо урчащими дизельками. Потихоньку перевезли всех на катер: пришлось сделать четыре рейса. Расположились кто и где смог, поскольку катерок береговой охраны был довольно маленьким.
- Доброй ночи, Терри, - Аги появилась за спиной у Эрейры так тихо, что он невольно вздрогнул, - как наши дела, всё ли так, как договаривались, всё ли по плану?
Терри Эрейра, по-офицерски молодцеватый и подтянутый, так же, по-офицерски, лаконично, ответил Аги:
- Так точно. Всё по плану. Идём в нейтральные воды. Там нас будет ждать советский танкер «Балтика», который доставит всех вас на Кубу.
- Как вам это удалось, Терри? Неужели у вас есть связи даже с Политбюро ЦК КПСС?
- У меня - нет. А вот у моих друзей, с которыми я учился в ГДР – есть. Но не думаю, что они вам помогут так, как помогают мне. Да, и не это сейчас главное. Сейчас важно, чтобы мы спокойно дошли до нейтральных вод и перегрузились. А потом будет важно, чтобы моё исчезновение с патрулирования закреплённой за мной морской акватории не было замечено береговой охраной. Иначе…
- Не продолжайте, Терри. С береговой охраной всё тоже договорено…
- Ах, Аги, Аги! Завидую вашему мужу! Вы везде успеваете! Такая деятельная, такая, красивая, такая смелая!
- Благодарю Вас, Терри! Только вот, я не завидую моему мужу. Особенно после пачековской тюрьмы…
Эрейра осёкся и произнёс тихо и деликатно:
- Простите, Аги, я как-то об этом не подумал. Но знаете – всё будет хорошо. Во всяком случае, я вам и всей вашей семье этого желаю от всей души…
- Ничего, Терри, ничего. Спасибо. Будем надеяться на лучшее…
***
Перегрузка в нейтральных водах прошла быстро и без суеты. Море было тихим, спокойным. Лишь изредка набегала волна, которая даже не покачивала большущую «посудину» – танкер «Балтика». Аги не знала, да и не хотела знать, как он очутился в нейтральных водах близ Уругвая и почему он взял на борт семьи пятнадцати активных членов «Тупамарос». Главное, что всё это произошло. И конечно, не по воле и связям фрегат-капитана Эрейры.
Благополучно прибыв в Гавану, танкер стал на дозаправку и дозагрузку. А тайные пассажиры были приняты кубинцами.
Нет, никто из кубинских лидеров не принимал тупамарос, как революционную союзническую силу. И все разговоры о межпартийной солидарности были только разговорами. Начались первые разочарования. Но разве Аги не понимала, что они для кубинских коммунистов, так же, как и для русских, террористы? Вот тогда-то, ещё там, на Кубе, и начались терзания Аги. Альваро как-то не думал об этом. Тем более не думал о подобном мальчишка, Мигель. Ему, пацану, просто было всё интересно и познавательно. Но в глубине души, он чувствовал, что что-то не так. Но понял он, что всё не так, намного позже, даже, несмотря на своё вундеркиндство. В СССР ему всё стало понятнее и явственнее, за что они боролись там, в Уругвае…
В ЗАГОРОДНОМ ДОМЕ
Летели через Мадрид и Берлин.
Каждый молчал и думал о своём. И о том, что их ждёт в СССР.
Потом было Шереметьево.
Москву так и не увидели, хотя желание увидеть столицу первого в мире социалистического государства было огромным. Но обстановка не позволяла: было не до личных интересов.
Потом их привезли на какую-то старую базу отдыха. Было чисто, накормили. Собрали документы и разместили на ночлег. Всё происходило довольно быстро, но одновременно аккуратно и размеренно.
На следующее утро им вручили советские паспорта и семьями начали куда-то увозить.
И они, все, терялись, совершенно не понимая, как устроен этот новый для них «красный мир». Даже спросить, куда их собираются отправить, было не у кого: все, кто их окружал из обслуживающего персонала, абсолютно с ними не разговаривали. Как говорится, господа из спецслужбы не изволили с ними общаться. И даже с ней, с Аги, никто не побеседовал, хотя, в КГБ прекрасно были осведомлены, кто она такая в «Тупамарос». Но может, потому и не хотели беседовать?
Всё это было как-то неприятно. И Аги пыталась прояснить, хоть что-то. Но все попытки сделать это оказывались тщетными. И лишь нить партизанского терпения, там, внутри, оставалась пусть тонкой, но стальной.
«В конце концов, - думала Аги, - им помогли избежать гибели и открыли двери дома, дали приют, очаг, пищу. Какого добра ждать ещё? О каком доверии просить, если полмира, как оказалось, против них, против тупамарос»?
Но всё-таки, какая-то надежда, на то, что им помогут, что они снова вернутся на родину, в Уругвай, и будут бороться за своё дело, за будущее своего народа, за справедливость, жила в её душе и уме. И эта надежда не давала окончательно понять того, что им уже никогда не вернуться к той жизни, которой они жили.
В ПРИАЗОВЬЕ
Утром их увезли на какой-то железнодорожный вокзал и посадили на поезд до Таганрога. С сопровождающими…
А потом они увидели Лебединый остров, в Приазовье. Это было там, где Дон впадает в ласковое море. Красиво… Лазурные небеса, пучины Таганрогского залива… И небольшая рыбацкая, убогая деревня, чем-то похожая на родную деревню Альваро, что под Мальдонадо. Песчаная рыбацкая деревушка – селение дворов так на сорок, ну, может быть, чуть больше. Забытое властями и богом, оно едва-едва кормило себя чем придётся: рыбалка, огороды, живность в подворьях…В общем, всё то, без чего невозможно было выжить простому сельскому труженику в семидесятые годы…
Клуб, школа, магазин, церквушка… православная. Это для католички-то…
Альваро загрустил, всё чаще вспоминая родную деревушку, близ местечка Ла-Палома.
И в первое время запил, как заправский русский Иван.
А Аги…Что Аги? Ей было хорошо лишь потому, что рядом и в безопасности были и сын, и муж. Что ещё, казалось бы, надо было женщине?
Мигель – ну, что с него возьмёшь, с мальчишки? Моментально сдружился с местными пацанами, оттачивая дворовую деревенскую лексику и сражая мать вопросами о том, что означают те или иные слова и фразы, преимущественно нецензурные.
Аги записала его в школу - не вечно же лето в России. Мигель прекрасно учился, но ему было абсолютно неинтересно в русской школе. Ему и в уругвайской было давно неинтересно. Но он не подавал виду, что слишком умён и образован и, порой, специально получал тройки, чтобы не очень-то отличаться от сверстников.
Учительница-англичанка ставила ему двойки по английскому, который он знал уже тогда в совершенстве. Но что он мог ей сказать, если она совсем не поняла Аги, когда та попыталась говорить с ней на совершенном английском?
В общем, учился, как мог сам и как мог, показывал, что успевает, своим новым учителям. Благо высокомерия и презрения к своим «профессорам» у него не было.
Когда Альваро переставал выпивать, то Аги подкидывала ему идею за идеей о том, как им вести хозяйство, чтобы выжить. Купили лодку, сети, чтобы рыбачить…
Учились огородничеству по-новому, по-русски. А осенью Агнешка в местной школе,
всем, чем могла, так тем и помогала. Её образованностью все восхищались! Но работы для неё не находилось. И то сказать – что стоили в СССР польский диплом Францисканской женской школы? А без диплома – куда же?
Сдавали рыбу, овощи и фрукты, брали, где возможно, подработку. Вот так и жили. Внешне, вроде не тревожась. Мигелю в Лебедином было привольно, как, собственно, и всем детям бывает хорошо в песках у моря.
И только Альваро, год от года всё мрачнел, как грозовые тучи в небе над Ла-Плата.
Его душа - герилья, тупамарос! Бездействие его томило и душило. Он был бунтарь, авантюрист. А тут… болото. И конечно, участью своей он очень тяготился…
Но, в общем, эту серую провинциальную унылость вкруг скрашивали неплохие в своём большинстве местные жители. Никто из них не знал, чем раньше, в Уругвае, занимались Аги и Альваро, не знал, каково жилось Мигелю. Для всех жителей Лебединого - они были переселенцы, коммунисты из Уругвая, спасённые Советами от репрессий со стороны пачековского правительства.
Впрочем, их полюбила вся деревня. Особенно когда подвыпивший Альваро брал в руки шестиструнную гитару. Пол деревни собиралось у их плетня и во дворе, на дровнях. Жгли костёр. Женщины слушали его непонятные, но красивые песни, гитарные переборы. И то ли от тоски, а то ли от выпитого, Альваро так пел, что душа у слушателей разрывалась на части! Пел он и песни уругвайских тупамарос. А когда его спрашивали, о чём эти песни, он отвечал, что… о любви…
Казалось, что Альваро забывался, когда его пальцы касались гитарных струн. Его глаза, подёрнутые пречистой слезой, словно уругвайское озеро Кастижьо, выдавали такую сердечную тоску, что сидевшие вкруг женщины, что слушали его песни, плакали.
И из глубин его души, с печалью, любовью, надеждой и тревогой снова и снова лилась песня об Уругвае, о его потерянной Родине.
Я знаю эту песню. Я слышал, как её пел под гитару Мигель, там, в далёком Магадане. Песню, которую он сам переложил на русский текст. Это было прекрасно!..
«Дивные красоты Уругвая…
О, зеркальная Ла-Плата! О, фиеста, о родео!
Скоро ли вернусь я к вам? Не знаю…
Было всё давно, когда-то…Город мой, Монтевидео!
Как хочу в родной волшебный край,
сказочный, лазурный, голубой!..
И в Копакабаны тёплый рай,
и в фиесту, что течёт толпой!
О, край родной!
Фиеста!
Как люблю я твои краски,
голоса твои и маски,
бесконечный пьяный шум улиц!
Фиеста!
Без тебя и море серо!
Так танцуй же, компаньеро,
Веселись! Веселись! Веселись!
Весели-и-и-и-ись!
И пей вино-о-о-о! И пей вино!
Весёлый гам стоит на улицах твоих,Монтевидео, день и ночь!
Печаль и грусть? Вас не поймут! Гоните их подальше прочь, подальше прочь!
Толпа ревёт! И в круговерти буйства красок, возрождаясь вновь и вновь, царит любовь!
Всегда любовь!
И неизменно лишь она, одна она, одна она, волнует кровь!
И никуда не убежишь не от себя ты, не от памяти своей!
Пусть никогда волною лет мою мечту, мою любовь, не смоет в ней, не смоет в ней!
Я прилечу к тебе на крыльях волшебства, мой милый сердцу и душе, родимый край!
Дождись меня, мой разноцветный, мой любимый, моя боль и моя радость, Уругвай!
Жди!Я конечно вернусь, через годы и грусть!
Обниму я пески родные!
Жди!Я верну все долги, у Великой реки
я останусь с тобой навеки!
Жди! Только очень прошу: не забудь, что я есть,
и порукою честь и сердце!
Жди!И пусть хлещет прибой бед и лет – я с тобой!
моя грусть и судьба, мой любимый, родной Уругвай!..»
Вот о чём, только по-испански, пел там, в Лебедином, Альваро. Но разве у кого-то хоть единожды возникал тогда вопрос об «уругвайской грусти», как у Светлова об «испанской»?
И только русские женщины, не стесняясь, плакали, да подвыпившие Лебединовские мужички покуривали цигарки и тайком тоже смахивали свою слезу, каждый раз, когда он пел эту песню. И кто скажет, что русский мужик не понимает … «уругвайскую грусть»?
Одно только жаль: никто из них не знал, сколько людей погибло от рук Альваро и Аги. Но все знали их как добропорядочных граждан Советского Союза. И никто на этих русско-уругвайских посиделках не смел нарушить этой пронзительной печали…
Летело время, летело…
Но стирало ли оно былое? Не думаю. Не труд утихомирить свой буйствующий ум. Но душу и память, сердце и боль в кулак не зажмёшь, как не зажмёшь в кулак горсть своих ошибок и как не вычеркнешь из снов трупы и кровь невинно убиенных…
МИГЕЛЬ.
МАГАДАН-РЯЗАНЬ-АФГАНИСТАН
…Мигель, Мигель…
Как мало я о нём рассказал. Ну, рассказал, что был он любознательным мальчишкой из Уругвая, что судьба его родителей очень сильно отразилась на нём, как впрочем, она отражается на многих детях. Родительская любовь и ненависть к чему бы то ни было, их характеры и отношение к жизни - часто, как штамп на душе, в уме, а порой и на лице наших мальчишек и девчонок.
У Мигеля от мамы – тяга к знаниям, языки, творческие начала, книжки до рассвета. От отца – сила, отвага, авантюризм. И тяга к истинной и «уличной» культуре. Вундеркинд! Всё в одном! Но ведь и вундеркинды, бывает, заблуждаются…
Он окончил среднюю школу, уже живя в СССР, закончил её с золотой медалью. Но высшее образование после её окончания получать не стал, а пошёл в армию. Отцовские гены бурлили в нём, и он страстно хотел почувствовать себя настоящим мужчиной. Впрочем, по моим наблюдениям он им и был, уже тогда, на первых месяцах службы. Это просматривалось во всём. За дальними далями ему виделись нелёгкие солдатские будни, боевые действия, марши, в которых он мог проверить свои мужские качества…
«Дурак!» - воскликнет ныне поколенье, «отмазанное» от воинской службы взяткой местному военкому. Такие вот, сосунки и мажоры, мне знакомы не понаслышке. И я всегда безмерно уважал и уважаю солдата, который служит по веленью сердца, а не по воле закона и военкомата. Одно дело утюжить брюхом стрельбища и полигоны и потом стучать себя в грудь, что, мол, я служил, как все. И совсем другое тихо и скромно умалчивать о том, что ты прошёл кромешный воинский ад, оставаясь при этом приветливым и весёлым человеком, понимающим, что от тебя зависит защита страны, в которой ты, пусть и не родился, но живёшь. Именно таким и был Мигель, когда не только по призыву, но прежде всего, по велению души, попросился служить в суровом Колымском крае. Из-под Азова попросился, где, в общем-то, тепло и комфортно. Уже тогда он не был неумехой, и был человеком дела, а не слова!
Наше с ним знакомство было предтечей событий: и горьких, и героических. В конце концов, и тем и другим была богата вся история семья Кастильо-Косински. Только одни в этой семье стали террористами, а другие, пусть и несколько авантюрными, но всё-таки героями. Они такие похожие, такие одинаковые, и…такие разные, словно небо над Ла-Плата, словно её воды в разную погоду…
***
Я снова вспоминаю Магадан, тот далёкий год, когда я был молод, и гордился офицерскими погонами. Родной мне полк, мой отличный взвод, громадьё планов и забот.
И помню отчётливо тот день, когда раздался стук в дверь и на пороге появился Мигель Косински, в сапогах, начищенных до зеркального блеска, в отглаженной, «с иголочки» гимнастёрке, с печатью на недетском лице окрепшей мужской души.
Ах, каких он был кровей! Каких смешений, каких сплавов!..
…Я дал ему рекомендацию для поступления в военное училище воздушно-десантных войск, в Рязани, за что и был, подвергнут командованием части и особым отделом такой жесточайшей обструкции, которой и врагу не пожелаешь! Но я никогда не пожалел об этом, потому, что человек, для которого я это сделал, был настоящим! Я знал, что Мигель станет настоящим офицером. И он им стал!..
***
Пусть простят меня с Мигелем и Уругвай, и Польша, за восхваление рязанской стороны…
Когда Миша впервые увидел этот край, он восхитился им, как когда-то восхищался рассказами о Польше, в которой никогда так и не побывал.
Спокон веков стоящий на Руси Переяславль Рязанский, как свя;тый крест на рубеже трёх рек, где человек русский жил во славе. Этот край был поднят из ряска, из мочажины, на высокий берег реки. И сделано это было Ярославом. С давних пор, край Рязанский молод, как осенний вереск! Здесь Лыбедь-речка, Трубеж и Ока…
Широка душой рязанщина, гостеприимная и живописная, она достойна восторженности од и гимнов! Рязанской земле грозил хан Батый, её зодчество лизали пожары, и князь, чьим прародителем был Кий, громил хазар! И плакали хазары! Не зря на Рязанском гербе меч в его руках, как дань былым победам, как гарантия вечной защиты рязанцев! И щит, как заслон от злых вертопрахов, увенчанный мудрой шапкой Монамаха!
Здесь задумчиво грустит, глядя из камня на людей, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, а на набережной Трубежа – мечтателен, на фоне водной глади, Сергей Есенин. Да и не перечесть всех памятников в Рязани. Много, очень много людей, дали ей свободу, славу, защиту и красоту.
В этом прекрасном городе и учился Мигель. Но годы учёбы пролетели быстро, потому что не были они в тягость этому парню. Сбылась его мечта. И в зной, и в слякоть, и в метель, и в ночь, и в день, доказывал он себе и только себе, что готов и достоин, быть офицером в десанте! И вот, свершилось всё то, что в позднем детстве, в сотнях снов, ему, мальчишке, снилось каждой ночью! Он стоял в офицерской форме у памятника Маргелову и повторял десантный девиз: «Никто, кроме нас!»
«Да, кроме нас – никто!» - про себя повторил Мигель и молодцевато приложил руку к голубому берету. - Не подведу!»…
***
…Миша, Миша…
Он был боевым офицером. Я встречался с его сослуживцами, и все они говорили о Мигеле, как о человеке с высокими морально-волевыми, нравственными и деловыми качествами, как о профессионале. Он был молодым офицером, но уже имел несколько наград, в том числе и ордена. Сначала были Ургези и Пандшер, потом ущелья под Джелалабадом.71
Потом - яростное сопротивление Масуда.72
А, моджахеды – что там говорить! – воевать умели. Но десант наш всегда был крут, и никому, никогда не отдавал победы без боя, как не давал никому и никогда усомниться в своём героизме. Да… Повоевать Мише пришлось недолго – всего полтора, с небольшим, годочка. Он успел стать любимцем воздушно-десантной бригады. А на войне – как на войне: кровавый пот, щемящие потери…
Гибли наши мальчики, гибли, пропадали в аду войны. И был он пострашнее ада, описанного Данте Алигъери…
_______________________________