ПОСЛЕДНЯЯ УРУГВАЙСКАЯ СТРАНИЦА.
ПО РАССКАЗАМ АЛЬВАРО
В ЛАПАХ ИНКВИЗИТОРОВ
Альваро чувствовал, что в этот вечер дома ему лучше не появляться. Их семейное жилище было глубоко законспирированным, и чтобы не привести случайно слежку к их очагу, он решил перекантоваться, хотя бы ночь, в каком-нибудь кантоне у моря.
Но не только интуиция подсказывала ему такое решение. Не успел он доехать до южной части Монтевидео, как на информационной точке, которые были разбросаны у «Тупамарос» по всему городу, у остановки автобуса «Миранда», что на улице Ромона Фернандеса, ему сообщили, что видели Ноло выходящим из полицейского участка. Дурашка Ноло, хоть и был старым бойцом Организации, но понятия не имел о том, что у тупас глаза и уши есть везде, как не знали об этом очень многие комбатанты. Это было в компетенции только Исполнительного Комитета Движения, и информационное спецподразделение формировалось лично Бидегайном. Альваро, хотя и не входил в круг высших руководителей тупас, но знал об этом подразделении и его точках в столице, поскольку очень часто выполнял специальные поручения членов Исполкома.
На «Миранде» ему подали знак, а потом он узнал и о Ноло, и о том, как погиб Арроганте. Конечно, без подробностей.
…Альваро ехал на одну из конспиративных квартир, в кантон возле моря.
Это был небольшой рыбацкий домик на самом юге Монтевидео, в Пунта Брава, не доезжая маяка Пунта-Карретас. Ничего такого, что могло бы привлечь внимание не то что полиции, но и простого обывателя.
При всей своей осторожности и предусмотрительности Альваро, порой, был самоуверен. Ему казалось, что он всё делает правильно. Угнанную машину, на которой он добирался до рыбацкого кантона, Альваро оставил далеко от пересечения трассы Рамбла Маатма Ганди с грунтовой дорогой Вейкунар Пеатональ, ведущей к маяку Пунта-Карретас. Машина «покоилась» в переулке, недалеко от ресторана «Табаре».
«Теперь меня не найдут, даже если предположить, что меня усиленно ищут. Надо просто переждать», - думал Альваро. Он и сам не понимал, что внутри у него засел червь беспокойства и сомнения в том, что всё прошло удачно, без сучка и задоринки.
Наверное, это заблуждение, когда человеку кажется, что он предельно осторожен и неуловим. Но всегда и всему наступает конец…
Альваро разжёг огонь. В рыбацком домике очаг был чем-то средним между простым костром, обложенным камнем, и камином, из которого дым выходит наружу по отводу, сделанному из такого же камня.
Обстановка в домике напомнила ему детство в прибрежной песочной деревушке под Мальдонадо. Тот же скупой быт, запах дымка от такого же очага и…вечная пустота. И в буквальном, и в переносном смысле слова. Благо, здесь были хотя бы дрова. А в детской деревушке Альваро их приходилось собирать, где придётся: с дровами на песчаном побережье было туго.
Мате не было. Альваро достал из пакета бутылку «Теннеси», бутылку кока-колы и два бутерброда «Чивито» - всё, что было куплено в магазине, у ресторана «Табаре». Нервы, натянутые, как гитарные струны, требовали расслабления.
«Ах, да…гитара…гитара…Сейчас бы попеть тихонечко, поперебирать струнами…Очень успокаивает в трудные минуты»…
Но гитары тоже не было. Альваро нашёл какую-то кружку в столе, ополоснул её виски, налил полную и выпил, запив несколькими глотками кока-колы.
Он сидел, задумчиво жуя бутерброд, и мысли неслись, как бешеные блохи, в разные стороны – прыгали, прыгали, прыгали, пока не растворились в последних каплях спиртного. Бутерброды и виски так и не дали чувства сытости. Крепчайший «Теннеси», нервное напряжение и практически голодный желудок сделали своё дело.
Подложив в очаг дров, Альваро пристроился к нему поближе и уснул прямо на низенькой, но широкой лавке, подложив под голову какую-то куртку, валявшуюся на полу…
***
…Он спал, но сон был поверхностным и, казалось, что он всё слышит.
Не то что-то хрустнуло, не то треснуло, и Альваро в беспокойстве открыл глаза. Послышались негромкие голоса. Они становились всё отчётливее, по мере приближения людей к домику. Что это были за люди – он не видел, но исходя из того, что они говорили, становилось понятно, что это не прохожие и что они пришли именно за ним. Рыбаки в это место, как правило, давно уже не заглядывали, а ходить сюда от нечего делать, да ещё в это время года, было неразумно: здесь было пустынно, ветрено и холодно.
Альваро взглянул на часы. Был восьмой час. Руки немедленно нащупали пистолеты – «Берету» под курткой, что была вместо подушки, и «Р-38-й» за поясом, под ремнём, на животе. Две лежавшие в карманах куртки гранаты, оттопыривали карманы.
Альваро резко встал и метнулся…нет, не к маленькому окошку домика, что выходило на север и позволяло видеть дорогу. В углу домика был люк в замаскированный подземный лаз, оборудованный когда-то специально, чтобы можно было в случай опасности покинуть дом незаметно. Лаз был протяжённостью около тридцати пяти метров и выходил прямо в скалы, к морю.
Альваро полз, задыхаясь от вчерашней дозы виски и кока-колы. Сильно болела голова: «Говорила же мне Агнешка – не пей крепкое спиртное с кока-колой! Сколько раз убеждался, дурак, и всё мне не урок»!..
Когда до выхода из лаза оставалось метров пять, позади себя он услышал голоса: явно те, кто его обнаружил и преследовал, нашли вход в подземный тоннельчик. Теперь надо было торопиться: тридцать пять метров - это мгновение для тех, кто наверху!
Но вылезти из лаза к скалам, к морю, он всё-таки успел раньше, чем его преследователи сообразили, куда надо бы подбежать. Успев спрятаться за одним из скальных выступов, Альваро увидел, как в его сторону движутся…солдаты.
Это было плохо. Считалось, что лучше попасть в руки полиции, чем к военным. Военные очень сильно избивали тупас и часто начинали пытать их ещё до того, как привезут к месту содержания.
Уходя по скалам и стараясь продвигаться по юго-восточным выступам к трассе Рамбла Маатма Ганди, Альваро отстреливался, стараясь беречь патроны. Стрелял он только наверняка. Кажется, ни разу не промахнулся. Он хотел оставить для себя последний патрон в «Берете», но просчитался ещё тогда, когда начал стрелять: патроны кончились. Магазин его «Береты» был неполон: в нём было вместо семи всего пять патронов. Полным – с восемью патронами – был «Р-38». Но его патроны Альваро израсходовал раньше, чем обнаружил, что нет их уже и в магазине «Береты».
«Чёрт! – думал он, - плохи твои дела, революционер хренов, очень плохи! Но зато, я отправил на тот свет ещё тринадцать свиней»!
Когда Альваро стрелял, он по привычке считал не только патроны, но и поражённые цели. С патронами он просчитался в запале боя. А вот с целями, то бишь, с теми, кого подстрелил – был точен. Да, да…цели. Именно так он определял своих врагов. Не людей он убивал, а поражал цели! Похоже, люди для него уже не существовали. Были только враги и друзья. Чёрное и белое…
Наверное, ещё человек восемь солдат погибли от двух гранат, которые Альваро бросил, когда его почти уже настигали. Он бежал и бежал, бежал быстро, насколько позволяли камни на его пути. До трассы оставалось метров пятьдесят. Уже кончились скалы, и началась ровная местность, до дороги, на которой стоял, чей-то «Фиат». Альваро рванулся к машине, как к своему спасению, как к своей последней надежде! Но внезапно почувствовал страшный тупой удар в правое плечо, почти сразу же – второй, в спину. Ещё какое-то время он бежал, не понимая, что произошло. Но в одно мгновение слабость разлилась по всему его телу, голова закружилось так, как не кружилась она, ни на качелях, ни на американских горках, на которых они катались с Аги и Мигелем. Всё перед его глазами беспорядочно и до тошноты стремительно завертелось колесом: лица… лица… лица… мгновенные видения… звуки… небо и море… машины и камни…
Альваро упал на дорогу, прямо перед машиной, к которой так стремился…
Очнулся он в машине. Над ним были расплывающиеся силуэты людей в солдатской форме.
И ему было уже всё равно, кто, куда и зачем его везёт. Он не чувствовал ни боли, ни досады от того, что попал в лапы «пачековцев», так по-глупому, так нелепо. Ему казалось, что он летит и летит куда-то – в теле была только ватная лёгкость, а в сознании только одно: как же теперь всё будет без него, как без него теперь будут Аги и Мигель, как без него, как?..
Единственное, что он услышал и осознал со стороны, из разговоров над ним, это слова «Пунта-Карретас», «сдать», «сволочь, столько наших положил, подлюка», «давай его здесь и кончим…».
«Значит, везут не в полицейский участок, а сразу в тюрьму», - подумал он, и снова потерял сознание…
***
Очнулся Альваро, в маленькой, примерно два на два метра, камере.
Он лежал на полу, на какой-то рогоже. Под головой у него была небольшая, серая, грязная и искровавленная солдатская наволочка, набитая обрезками бумаги. Его правое плечо и торс были неаккуратно перемотаны грязными бинтами. Нестерпимо болело правое плечо и спина. Куртки не было, рубашка была в нескольких местах разодрана, и мягко говоря, чистотой не отличалась.
Неожиданно в двери камеры что-то лязгнуло, она открылась, и на пороге появились капрал, и подполковник. За ними стояли сержант, и два медика в белых халатах.
Подполковник пристально посмотрел на Альваро, потом отступил с порога, назад в коридор, и пригласил пройти вперёд доктора.
Врач присел на корточки, чтобы быть ближе к Альваро, и спросил:
- Как ты себя чувствуешь, Кастильо:
«Ого! – подумал Альваро, - интересно, что они обо мне ещё знают? Кажется, подлюка Ноло не зря сходил в полицейский участок…».
Хотя, чему было удивляться? В Организации знали: хорошие осведомители были и в полиции, и в армии. Фотографии всех членов Исполкома и многих активных комбатантов уже более двух лет носили в своих карманах все полицейские Уругвая, а с того момента, как вооружённым силам были предоставлены практически все полицейские полномочия – они были и у всех войсковых патрульных.
Но и без предательства, конечно, не обошлось. Достаточно вспомнить того же обозлённого Ноло, попёршегося в полицию от обиды за своего родственника Туссо.
«Не надо…Не надо, мальчикам играть в такие игры! Ну, а стали играть – играйте до конца»! – думал Альваро.
Но всё точно о том, как его «сдал» Ноло и как погиб Арроганте, он узнал спустя лишь три месяца. Рано или поздно в тюрьмах узнают всё – там всегда хорошая «почта».
А пока в груди щемило не только от боли, но и от того, что так глупо всё вышло, и что теперь всё будет без него. И ещё мучили вопросы: как долго всё будет без него и как долго он сможет продержаться? Трудно обрести былую уверенность, если ты лежишь беспомощный, израненный, в полном одиночестве, в неволе, и знаешь, что для власти твоя жизнь ничтожна.
Да…Те, кто «взял» Альваро, прекрасно знали, кто он такой. И им было этого достаточно, чтобы просто его расстрелять без суда и следствия. Но у них было начальство, которое очень хотело видеть этого «собаку-тупаса» беспомощным и мучающимся!
Страдая от одиночества и боли, Альваро, время от времени забывался тяжёлым, болезненным сном, в котором постоянно видел одно и то же - Аги и Мигеля, свой последний бой перед ранением. Видел Бога, и где-то далеко в его сознании звучали ангельские песнопения.
«Где они, мои хорошие, родные мои? Что с ними? На свободе ли? А может?.. Нет-нет-нет, этого не может быть, не должно быть! Они успели, они скрылись!.. Там, на свободе, больная страна…Она, она тоже без него, как же так, как же всё так нелепо вышло»?..
Мысли вперемежку с видениями кружились в его голове, и от того, ему было ещё хуже. Он приходил в себя, весь в поту, разбитый, и, возвращаясь в реальность, лишь на короткое время, снова впадал во флёр. Сквозь решётку окна он видел бледную луну, сверкающие, как будто в воде, звёзды. Всё плыло, плыло, плыло, плыло и плыло…
Ему казалось, что он бежит сквозь дымку, а его Аги и Мигель смотрят на него с мольбой, тянут к нему руки, но…уплывают вдаль, стремительно и безвозвратно. Но вот он уже догоняет их, уже сам тянет к ним ладони. А они тянут ему свои… Но нет…нет…нет…Они снова удаляются от него, в какую-то глубокую, тёмную ирреальность... Не догнать, никак не догнать, не достать…не коснуться…
Иногда он просыпался и долго не мог понять, где он и что с ним происходит? А когда к нему возвращалось ощущение реальности – снова хотел вернуться в свои грёзы…
Так прошёл месяц, а потом ещё один. И когда его раны понемногу начали заживать, всё внезапно поменялось…
***
….Зловещая тюрьма Пунта-Карретас…
От рассвета и до заката, от заката и до нового рассвета по железным виадукам гулкие шаги охраны. Тупость одиночества… Лишь раз в три дня – фельдшер, приходящий перевязывать раны грязными, застиранными бинтами. Все заключённые по отдельным камерам, и лишь иногда, на прогулке встречаются знакомые лица. Но не те, с кем Альваро работал, а те, кто, так или иначе, попадался на глаза где-то и когда-то.
По ночам шаги, шаги, шаги охранников, их тупые безучастный взгляды в глазок камерной двери, скрип и лязг дверей соседних «квартир», скрежет засовов…
Стены камеры, в которой содержали Альваро, были абсолютно голыми. Только одна была радость: маленькое зарешёченное окно. Но оно было не застеклено, и от того в камере в это время года было холодно, а ночами просто невыносимо.
Однажды утром, дверь лязгнула замком и засовом, и в камеру вошёл охранник, а за ним – какой-то человек в униформе. По виду незнакомец был не уругваец. Внешне он напоминал скорее кубинца. Человек в униформе пристально посмотрел на Альваро и начал с ним разговаривать. Впрочем, это был монолог: Альваро только смотрел на «кубинца» и молчал.
- Ты Альваро Кастильо. Я знаю, и нам нечего это доказывать, мы тебя давненько приметили. Готовься: на тебя пришёл заказ. Наши американские друзья советуют нам избавляться от таких, как ты. И мы, честно говоря, давно бы это сделали. Но мы даём тебе шанс раскаяться, а может быть, даже искупить свою вину. Всё будет зависеть только от тебя.
Альваро молчал, а «кубинец» продолжал свой монолог.
- До сих пор тебя не трогали и даже лечили. Но сегодня доктор сказал мне, что ты почти здоров и твоё физическое состояние в норме. Это радует.
Альваро понял, что время относительно спокойного пребывания в камере для него кончилось, и вероятно, его будут пытать. «Что ж, я готов… Но ничего у вас не получится» – смело и уверенно подумал он. Ему казалось, что физические пытки – это сущий пустяк в сравнении с нескончаемыми часами камерного одиночества. Обычно так рассуждает человек, который ещё не испытал извращённого физического насилия над собой и не очень понимает, что такое зверство. Собственная жестокость – не в счёт, ибо её человек сам, как правило, не осознаёт.
- Что молчишь и сверкаешь зенками? Думаешь, что ты крутой? Да завтра вся твоя крутость улетучится, как дым от куска подгоревшего мяса! Так что, будь готов либо рассказать нам то, что мы хотим знать, собака вонючая, либо будешь умирать в муках!
«Кубинец» презрительно посмотрел на Альваро, сплюнул ему под ноги, повернулся и вышел из камеры.
Лязгнул засов, потом забренчали ключи и противно скрипнул закрывающийся замок…
***
Рассказывая мне об этом эпизоде, ещё там, в Лебедином, Альваро называл мне имя этого поддонка, кубинца. Тогда оно мне ничего не сказало. И только через тридцать пять лет я узнал, кем на самом деле был этот человек. Его звали Мануэль Эвиа Коскуллуэла…65
***
…Для начала Альваро очень сильно избили. Правда, старались не попадать по ещё не совсем зажившим ранам. Сволочь Коскуллуэла любил держать допрашиваемых в состоянии потери реальности и надежды на жизнь, чтобы сломить их упорное сопротивление. Он повторял своим подручным: «Вы всегда должны оставлять этим ублюдкам маленькую лазейку – полоску надежды, так сказать, «лучик в конце тоннеля». Нам не нужны мертвяки, мы должны получить от живых то, что хотели получить изначально. А потом пусть сдохнут!».
И потому, пару дней после жестокого избиения Альваро не трогали.
Но потом…Потом начались кошмары…
Альваро пришлось испытать весь изуверский арсенал пыток, которым не владела в былые времена даже инквизиция! Ну, разве, что в ГЕСТАПО пытали также изощрённо.
Избиения и электрошок были, что называется, ягодками на кусте изуверств, который пышным цветам расцвёл в тюрьме «Пунта Карретас».
Страшной была пытка жаждой - не давали пить. Но, как и большинство заключённых, подвергавшихся такому издевательству, Альваро, научился пить…свою мочу: жить захочешь – выпьешь всё, что угодно!
Но и это не было бедой. После побоев сильно болели почки, и постоянно хотелось в туалет. Однако вывод в туалет полагался заключённому только раз в сутки, и если заключённый не выдерживал и справлял нужду в камере – его избивали и отправляли в карцер. Не бог весть какое наказание, если учесть, что камера Альваро была два на два метра. Но всё-таки, в «родной камере» можно было ночью хотя бы вытянуть ноги. Хотя… Иногда Альваро хотелось протянуть ноги навсегда, и только его воля к жизни и боязнь причинить боль Аги и Мигелю не давали ему этого сделать.
***
Говорят, что люди, переживающие пытки, хотят побыстрее умереть.
- Неправда, - говорил мне Альваро, - я хватался за жизнь только ради того, чтобы увидеть следующее утро. И думать, думать и думать, бесконечно думать о том, как я выйду из тюрьмы и отомщу им всем, за себя, за сотни и сотни мучающихся в тюрьмах товарищей, за мою обездоленную страну…
Знаешь, Володя, один майор – он посещал меня дважды в моей камере – говорил мне: «Жаль, что мы не можем убить тебя, гадину, и всех вас, вонючих собак-тупас, сразу после ареста! Но у нас есть прекрасная возможность лишить вас, бандитов, рассудка. И мы будем это делать, методично и медленно. А не получится сделать вас безумцами – будете помнить свои мучения и на том свете!»…
И что самое печальное, это было правдой: я лично знал многих заключённых, которые сошли с ума или были разбиты параличом на нервной почве. Знал и тех, кто, просто, не выдержав пыток, умер или покончил жизнь самоубийством.
Слава богу, мои изверги не всё знали обо мне и моей семье. Вернее о моей семье они ничего не знали. Ох, как же плохо приходилось тем, у кого были жёны, дети, отцы и матери, о которых всё знали их мучители. Они записывали на магнитофонную ленту крики женщин и детей и транслировали их из соседней комнаты, так, чтобы эти крики доносились до заключённого. А заключённому говорили, что это его семья подвергается пыткам в соседней камере. И многие ломались, не выдерживали и «сдавали» своих товарищей, а некоторые сходили с ума от горя и безысходности…
Да, Володенька…Не приведи тебе господь испытать то, что довелось испытать мне…
Я никогда и никому не рассказывал о том, как меня пытали. Даже Агнешке я рассказывал только нестрашное. Хотя…Разве любая пытка не страшна? Ну, если к пыткам такое слово подходит. Зачем пугать жену и заставлять её, любящего меня человека, переживать и плакать? Я рассказываю тебе обо всё, что сам испытал сполна потому, что хочу, чтобы хоть кто-нибудь рассказал людям о том, что творила власть в моей родной стране.
Тогда мне казалось, что весь арсенал пыток мои инквизиторы стараются испытать исключительно на мне, на мне одном. Хотя, конечно, пытали не только меня, я знал это точно, я не только слышал это, но и неоднократно сам видел. Мне это показывали в порядке устрашения. Но тогда…Какое мне было дело до всех остальных? Собственные страдания и боли, унижения и ужас лишают тебя и сострадания, и мыслей о других. Эмпатия? Да, уж! Не до неё, если в момент пытки ты уже не способен думать? Ты только сходишь с ума, медленно и громко…
***
Там, в Лебедином, слушая рассказ Альваро о пытках в тюрьме Пунта-Карретас, я покрывался нервными «мурашами» и мне казалось, что я слышу душераздирающие крики уругвайских тупамарос, крики, доносившиеся из пыточных камер двадцатого века…
***
Коскуллуэла, несколько старших офицеров в форме пехотинцев, а также около десятка лиц в гражданской одежде, сидели в небольшом спортивном зале. Два мордоворота, одетые в чёрную робу, вывели Альваро на возвышение спортзала, видимо специально сооружённое для демонстрации пыток.
Кубинец пару-тройку минут что-то говорил собравшимся, а затем скомандовал подручным, чтобы они начинали.
Из всего этого театра, Альваро понял, что он здесь «кролик», а сборище – семинар по применению пыток к заключённым для служащих репрессивных структур Монтевидео.
Он не испытывал страха. Глаза его сверкали ненавистью. Заметив это, Коскуллуэла презрительно произнёс:
- Ишь, как «молнии» мечет-то, а! Посмотрим, как ты будешь сверкать своими зенками, когда мы тебя оприходуем!
И всё же, когда Альваро раздели донага, внутренний холодок пробежал по всему его телу и остановился где-то в промежности. «Слава богу, что в зале нет женщин!- подумал Альваро, - хоть стыда не придётся испытывать».
Тем временем, подручные кубинца связали руки Альваро за спиной и усадили его на высокий, как в барах, стул. Затем, они с силой засунули ему между зубами тонкий провод, другой провод закрепили пластырем на гениталях.
- Ну, дружок, так и будешь молчать? Расскажи-ка нам, кто планировал операцию по похищению бразильского консула? А не ты ли поджог склады текстильной фабрики? Только не молчи, иначе будет больно, оч-чень больно!
Альваро молчал, стиснув зубы. Коскуллуэла зловеще улыбнулся, махнул двумя пальцами подручным, тем самым подавая им команду к началу пытки.
Когда они подключили электрический ток, Альваро будто бы обезумел! Его трясло, лихорадило так, что ещё чуть-чуть – и он потерял бы сознание. Собственно, он и так был без сознания, ибо то, что он не упал в обморок, не говорило о том, что он в этот момент хоть что-нибудь соображал. Казалось, что судороги перекорёжили не только мозг, кости и тело, но и весь окружающий мир! Дёсна его в мгновение разбухли, как тесто разбухает на дрожжах, и от этого лицо стало одутловатым и синим. Моментально! Что там творилось между ног, Альваро просто уже не чувствовал: первая боль вышибла все нервные окончания до такой степени, что теперь ему было уже всё равно, что с ним будут делать!
Ему задавали много вопросов, но после подключения тока, он уже не слышал, ни одного. Вся его воля была сконцентрирована только на том, чтобы выдержать. Он кричал криком дикого зверя, извивался на стуле змеем так, что стул, чуть было, не вылетел из креплений в полу. Но, Альваро не произнес, ни единого слова!
- Та-а-ак…- протянул Коскуллуэла, очевидно, нашему стойкому партизану этого не достаточно. Доктор, осмотрите его…
Пока врач осматривал Альваро, кубинец по-английски объяснял присутствующим методику проведения допроса с пытками.
- И так, господа, допрос мы ведём всегда по нарастающей линии. Сначала надо обходиться с заключённым мягко, постепенно переходя к более жёстким методам.
Вы, вероятно, обратили внимание, что мы начали сразу с электрошока. Это потому, что с этим заключённым мы ранее уже работали, и все мягкие методы допроса он уже прошёл. Сначала мы ему делали предложения, потом осторожно на него нажимали. Мы пробовали его унижать и оскорблять, запугивали его. Потом мы его били. Мы полагали, что этих методов будет вполне достаточно, чтобы ощутив свою беспомощность и безысходность положения, свою изолированность от реальности, он признался в своих преступлениях и выдал нам сообщников.
Но воля, как вы знаете, у людей неодинакова. Поэтому мы снова его били. Били в тишине и методично, но не до такой степени, чтобы он испустил дух. Имейте это в виду всегда, ибо труп не скажет уже ничего! Но иногда, чтобы сломить упорное сопротивление заключённого, всего этого бывает недостаточно. И тогда следует применять более жёсткие методы. Но прежде, – кубинец показал на Альваро пальцем, - дадим ему лазейку: немного смягчим методику...
Коскуллуэла подошёл к измученому пытками Альваро.
- Ну, что дружок, тяжко тебе, да? Понимаю. Но мы ведь не изверги, мы знаем, как всё это больно. Давай, расскажи нам то, о чём тебя просят, и ты больше никогда не испытаешь того, что с тобой только что произошло…
Альваро смотрел на изверга исподлобья, и в глазах его было столько ненависти к этому инквизитору, что Коскуллуэла взгляда не выдержал.
- Что ж, друзья мои! Очевидно, что заключённый не желает с нами говорить. В таком случае, попробуем действовать иначе. – И он подал знак кому-то в глубине, за импровизированным эшафотом. - Но помните: важно знать заранее можем ли мы себе позволить роскошь смерти субъекта? И так…
Перед Альваро выкатили огромную металлическую бочку. Тут же подбежал солдат с пожарным гидрантом в руках, и через пару минут бочка была наполнена водой. Подручные схватили Альваро и, как куклу, перевернули его вверх ногами, засунув головой в воду. Они держали его так до того момента пока он не начал дрыгать ногами и издавать отчаянные мычащие звуки, выходящие из глубины бочки вместе с пузырями воздуха. И так много раз. Потом они снова подключали электрошок, вогнав иголки с подсоединёнными к ним проводами под ногти пальцев рук и ног поочерёдно…
До поры до времени Альваро лишь кричал. А потом кричать перестал потому, что сил на крики уже не осталось. Он, то терял сознание, то возвращался в реальность, такую уже туманную и почти неосознаваемую…
Так продолжалось почти три месяца с небольшими перерывами, которые делались лишь для того, чтобы Альваро не умер, пришёл в себя, дабы чуть подзажили его болячки, чтобы снова и снова его можно было подвергать допросам с пытками. Его лишали сна, еды, воды и должного медицинского обслуживания, прижигали его тело сигаретами, угрожали найти и замучить семью, прижимали в тисках гениталии, вкалывали сильно действующие наркотики и препараты, от которых у него открывалась сильнейшая, длительная рвота. Снова и снова повторяли то один, то другой метод физического воздействия.
Но Альваро молчал…
Прошло четыре месяца его пребывания в тюрьме. И узнать его теперь было почти невозможно. Это был уже не тот легендарный для товарищей Аль, физически сильный человек, каким он был до ареста. И хотя дух его не был сломлен, физически он выглядел, как развалина, почти, как инвалид…
***
Внезапно допросы и пытки прекратились. Видимо, как рассказывал Альваро, мучители поняли, что от него они ничего более не добьются. И тогда они оставили его в покое.
Это было время, когда он, постепенно восстанавливая своё физическое состояние, смог оглядеться, изучить изобретённую узниками тюрьмы азбуку перестукивания, с помощью которой можно было общаться с товарищами. Помогло и посещение тюрьмы представителями Красного Креста: тюремщики были сильно напуганы известием об их предстоящем визите в острог и, боясь негативного международного резонанса, временно прекратили пытки заключённых. Их переодели в более-менее подходящую робу и стали немного лучше и регулярнее кормить.
От товарищей из соседних камер Альваро узнал, что ребята из колонны номер десять готовят для заключённых тюрьмы побег через подкоп, который ведётся ими под туалеты, находящиеся на первом этаже.
Постепенно Альваро, где сам, а где через других заключённых, связался и с руководителями Движения, также как и он попавшими в лапы «пачековцев». Это были члены высшего руководства Рауль Сендик, Хорхе Льюверас, Хуан Альмиратти, Табаре Риверо Седрис, Педро Сабальса Ваксман.
С учётом симпатизантов и активных участником герильи, содержавшихся в тюрьме, набралось более ста человек, намеревавшихся принять участие в побеге.
Альваро понимал, что это слишком много для того, чтобы предприятие стало успешным. Но, во-первых, не он руководил процессом подготовки побега, а во-вторых, что он мог поделать? Ведь он был песчинкой в этой стихии. И всё время опасался предательства или чьей-нибудь неосторожности, которые могли бы сорвать побег.
Специально для него с воли сообщили, что организацией побега наряду с другими, оставшимися на свободе руководителями, занимается Аги. И это утешало и вдохновляло Альваро. Ночами он долго не спал в ожидании сигнала к действию. Но весь план побега, а также то, когда будет завершён подкоп под тюрьму, знали только ребята из колонны номер десять, и руководители. Альваро в это не посвящали, но по каким причинам – он не знал и потому нервничал и обижался на своих руководителей. Он привык быть в гуще событий, привык вращаться, так сказать, в высших сферах и быть в кругу посвящённых.
А тут – неведение…
Потом, уже на свободе, всё прояснилось: его просто берегли. А пока, настроение от кажущегося недоверия у Альваро было угнетённым…
СМЯТЕНИЕ,СОМНЕНИЯ,РЕШЕНИЯ
Тем временем Аги, как всегда, была в работе. Тот факт, что многие руководители Движения попали в лапы пачековцев, заставлял её трудиться за троих. Теперь, помимо основных обязанностей, на неё легло бремя организации побегов товарищей из тюрем. К тому же, Исполком поручил ей проработать вопрос о тайной эмиграции из страны некоторых, активно преследуемых пачековцами комбатантов, в страны, где они со своими семьями могли бы быть в безопасности. Вопрос был не из лёгких. Но Аги с присущей ей активностью и за работу взялась, и как ей казалось, сумела добиться результатов.
Однако её всё время мучило то, что Альваро был в лапах инквизиторов, а значит, в опасности. К тому же, осознание того, что его пытают, и что она ничего пока поделать с этим не может, ввергало её в смятение. И потому, было огромное стремление, во что бы то ни стало, вызволить его из заключения и отправить вместе с сыном куда-нибудь подальше, хоть к чёрту на куличики, но чтобы там было безопасно!
Сама же она была готова оставаться в стране и бороться до конца, каким бы он, этот конец, ни был.
Но, несмотря на всю свою твёрдость и убеждённость в правоте дела, которому она посвятила последние пятнадцать лет своей жизни, Аги чувствовала в некоторую неуверенность. В глубине души – нет-нет, не сознания! – появилась червоточинка: она хотела обезопасить мужа и сына, во что бы то ни стало! Успокаивая себя, она часто пыталась разобраться, что же её гложет?
И имея мощный интеллект и глубокую интуицию, рассуждала всё же, порой, как ребёнок. Женщина-ребёнок…
«…Мужчина…Ну, кто такой мужчина? Конечно, он и добытчик, и воин! А женщина? Женщина – это мать, нежность, доброта, забота и мир. Так в ком же божья благодать?
Нет, нельзя так рассуждать! Это по-детски! Разве же нас можно разделять или отнять друг у друга? Муж, жена, ребёнок…Это святой триптих!
Эх, Аги, Аги! Цветком бы тебе цвести! А ты влезла в ад - в мир грязи, крови и вечной гонки! Как, в этой безоглядной спешке, остановиться, перевести дух, оглянуться и обрести покой - и физический, и духовный? Нет, не получается…
Лихих бед, жестоких поворотов судьбы – многое мне довелось вкусить, испытать и пережить. Может быть, хватит? Может, пора уже вкушать плоды мира, семейного счастья и покоя? На пире любви, в тихих ночах, коих не было долгие годы? Без беспокойства за жизнь сына, мужа, за свою жизнь, наконец? Ну, почему ты, Господи, направил меня по этой дороге? Тебе так было угодно, или это я не туда свернула? Ведь не грызли же меня сомнения, когда я выбирала этот путь? Не было их, не было!
И вот теперь появился этот странный, беспокоящий душу, «червяк». Или некий зов? Но чего, кого и куда? Пустоты или наполненности мира другими ценностями, нежели я для себя и для тысячи своих товарищей провозгласила однажды? А может, это Богу так угодно, чтобы я перестала ходить по дорогам, ведущим к…А куда, собственно, ведут эти наши дороги, и где он, конец этого кровавого пути?».
Аги слушала мессу сидя на скамье, в костёле.
Месса давно закончилась, а она всё сидела и думала, думала, думала…
«Господь милостив. Он подскажет, что мне делать дальше и как поступать. Мессы мессами – а решать, как жить и действовать, всё же мне!».
Ещё в начале шестьдесят шестого, работая с Эль Бебе на первых акциях, Аги поняла, что сила слова сильней силы оружия - силы, несущей огонь и смерть. Всегда прислушиваясь к голосам тех, кто не был на позициях «Тупамарос», она относилась к ним внимательно, пытаясь понять, что хотят эти люди и как они решают или собираются решать те или иные проблемы. Но радикализм всегда перетягивал её на свою сторону. Так уж устроены некоторые люди. Они хотят изменить мир раз и навсегда быстро, без лишних слов и проблем, без плавных переходов от одного к другому и переливов из пустого в порожнее. Так она думала, так полагала…
Сегодня же, когда беда коснулась и её семьи, она смотрела на всё отстранённо, но трезво и без амбиций. Она не отрицала «Тупамарос», но в глубине души, каким-то чувством, предвидела, что и её Альваро, и вся герилья с её боевым искусством и революционным энтузиазмом – всё это только противостоянье без конца и края, всё это кровь, жертвы, слёзы. Почему-то она стала явственно понимать, что герильские омерты не принесут покаяния ни мёртвым, ни живым. Могла ли она, любящая жена и мать, смириться, пусть и с правым, но кровавым отмщением народных слёз?
Ей было странно и страшно от того, что её внутренний голос восстал.
«А где же он был когда, я стреляла в людей? Нет, Аги! Не оправдывайся! То были враги? Нет… То были просто люди!»…
Последнее время она с явным восхищением смотрела на коммунистов и их лидера Роднея Арисменди. Они, умело лавируя среди статистов, примиренцев и радикалов от политики, плыли против едва ли меньших волн, чем волны, гонимые правительством на «Тупамарос». Плыли и выживали! Нет, Аги не собиралась предавать интересы Движения. В конце концов, оно было и её детищем. Но отвечая в Организации за идеологию и межпартийные связи, она всё больше расширяла свой политический кругозор, со многими представителями, например, коммунистическими, знакомилась, взаимодействуя по работе, ещё задолго до того, как в Уругвае была образована коалиция левый сил - «Широкий фронт».
И вот теперь, когда тупамарос отстреливали, как стаю птиц на излёте, пытали, сажали в тюрьмы, ей пригодились прежние знакомства и связи.
Да, Компартия Уругвая и «Тупамарос», мягко говоря, расходились во взглядах на борьбу и вообще на революционный процесс. Но души коммунистов были не из стали, они понимали, каково это, когда тебя истребляют физически. Тем более, что и коммунистов пачековцы преследовали неотступно.
Но надо отдать им должное: они были организованы лучше тупамарос. Да, они не признавали методов вооружённой партизанщины в борьбе за власть и улучшение жизни народа. Но они были всегда готовы помочь товарищам из МLN-T.
(В своё время КПСС «отвернулась» от уругвайских коммунистов из-за их позиции по отношению к «Тупамарос». И не только по этой причине. – Примечание автора)…
***
Уже час Аги докладывала на Исполкоме результаты межпартийного взаимодействия Организации с коммунистами. Затрагивался также и вопрос переговоров с ними о тайной переброски ряда товарищей за рубеж. Было решено разделить товарищей с их семьями на несколько групп. Направления – Куба, Чехословакия, Польша, ГДР и СССР. И когда она почти завершила свой доклад и предложила кандидатуры старших групп, которые будут отправляться в эти страны, её неожиданно прервал Бидегайн.
- Простите, Аги. Но по двум позициям я не могу с вами согласиться. И не только я. Мы – то есть все, кто пока в составе Исполкома ещё на свободе - обсуждали эти вопросы. Кроме того, мы по нашим каналам связывались с Сендиком, Льюверасом, Альмиратти, Седрисом, Сабальсей, Ваксманом. Вы знаете, что сейчас они в заключении. И мы были единодушны в том, что вы и ваша семья должны покинуть страну. Положение таково, что не сегодня-завтра для членов Исполкома и для Движения в целом всё может измениться кардинально. Да так, что потом просто не будет возможности спасти, кого бы то ни было. Поэтому никаких возражений не принимается. Вы возглавите группу тех, кто поедет…в СССР. Вы, семья Кастильо-Косински. Это решено!
- Но как же…. – Аги попыталась что-то возразить, но Бидегайн так посмотрел на неё, что она проглотила оставшиеся фразу. – М-да…Я поняла…Я всё сделаю, как решил Исполком.
- Ну, вот и прекрасно, Аги. А что вы там говорили нам о помощи, которую обещал Арисменди на переговорах?
- Я встречалась с ним позавчера. Он предлагает нам хорошую помощь по выезду из страны: деньги, паспорта. Сказал, что если руководством МLN-T будет принято решение о прекращении борьбы, то мы можем просить всё, что нам нужно: революционная солидарность обязывает коммунистов оказать любую посильную помощь. Так он и сказал. Сендик из Пунта-Карретас, передаёт, что даёт добро на эмиграцию наших товарищей. Это означает…
- Спасибо, Аги…Мы знаем, что это означает. Но сначала нам нужно вызволить наших товарищей из тюрьмы. И мы это сделаем! Не так ли?
- Да, у нас практически всё готово. Побег назначен…
- Я знаю…Готовьтесь…Кстати, вы не всё мне сказали…
- Верно, не всё. Но вы просто не дали мне договорить. А это очень важно! В обмен на помощь, которую предложил нам Арисменди, он потребовал удалить из MLN-T группы анархистов. И ещё. Коммунистическая партия Уругвая обеспечивает нас деньгами. Кроме того, ими для нас куплены несколько домиков на морском побережье – «кантонов» - где разыскиваемые властями наши товарищи могли бы спрятаться и переждать опасность до самого отправления за рубеж. Теперь, кажется всё…66
- Нет, не всё, Аги. В тюрьме, пока ещё в тюрьме, находятся Рауль Сендик, Хорхе Льюверас, Хуан Альмиратти, Табаре Риверо Седрис, Педро Сабальса Ваксман – наши руководители, члены Исполкома Движения. И ещё около двухсот комбатантов только в Пунта-Карретас…
- Зачем Вы, Рауль, мне это напоминаете? Вы обижаете меня…
- Простите, Аги…Я не хотел. Просто мне показалось, что за личным вы стали забывать о товарищах…
Аги поймала себя на мысли, что Бидегайн прав. Она кивнула ему. Но, ни он, ни она сама, так и не поняли, что означал этот, её кивок: то ли она всё поняла и извиняется, то ли это был жест задумчивой растерянности…
Прошло пару дней и наступило время спасения товарищей. Но будет ли это спасением, пока никто не знал. И даже у Аги – храброй и решительной Аги! – такой уверенности в успешном окончании предприятия пока не было. Время расставляет всё на свои места, учит уверенности и делает смелее и расчётливее тех, кто проявляет нерешительность. Что делать? Необходимость, целесообразность, спасение от бед – всё это заставляет быть решительными тех, кто хочет жить. Или тех, кто хочет погибнуть за свой народ, за своё дело, которое считается правым. И кто знает – правое оно или левое? Никто…Только одно время…
ПОБЕГ ИЗ ПУНТА-КАРРЕТАС
- Был у нас, Володя, такой арестант. Его звали Ума Арион. Никто не знал, кто он такой и как попал в ряды комбатантов. Но все замечали его странности, появившиеся после пыток. Был он по национальности еврей. А как попал в Уругвай – только его еврейский бог и знает. От пыток он слегка тронулся умом, но не настолько, чтобы все отказались от общения с ним или над ним подсмеивались. В Уру, как и везде, не принято смеяться над физическими недугами других. Просто, к нему относились с иронией потому, что он помешался на НЛО и всем рассказывал байки о том, как его неоднократно похищали инопланетяне. Охранники и сами были не прочь иной раз послушать его довольно увлекательное враньё. А, может, и не враньё, может, он действительно думал, что всё это с ним происходило? Как бы там ни было, нам частенько разрешали собираться у него в камере и слушать его рассказы. Иногда и надзиратели слушали его вместе с нами. Но в основном, они к нам не приближались, боялись сблизиться. Комбатанты-тупамарос – народ опасный! Ну, а когда и заглядывали в камеру – мы относились к этому с пониманием: переживать тюремные будни нелегко и охране. И то сказать – скучное это занятие быть надзирателем в тюряге.
Собираясь в камере номер семьдесят три, мы имели редкую возможность общаться «вживую». Конечно, тюремное начальство не знало этого, ведь это было нарушением режима. Но при всей своей жёсткости и даже жестокости, надзиратели почему-то брали на себя такую ответственность и допускали такие послабления. Конечно, мы ежедневно общались и с помощью «азбуки Морзе». Но на самом деле, не все ей владели, да и была та азбука вовсе и не Морзе, как все её называли, а нечто выдуманное и выстроенное в столбики. Каждая буква и цифра соответствовали номеру столбца. В общем – долго рассказывать, но общению и передаче информации это хоть как-то помогало.
Бывало, выводили нас и на работы. Например, ухаживать за местным кладбищем заключённых. Кстати, там я частенько видел Мухику, который, то убирал камни, то ухаживал за цветами. Похоже, что ему это нравилось куда больше, чем томиться от одиночества в своей одиночке. Впрочем, как и всем нам.
Однажды я осторожно спросил одного из надзирателей, почему они разрешают нам собираться в семьдесят третьей камере, у Умы Ариона, и слушать его байки. И надзиратель ответил мне, что любая дежурная смена тюрьмы считает, что лучше заключённые пусть слушают байки этого сумасшедшего, нежели копят в себе злобу на тюремщиков и вынашивают какие-либо планы, находясь в одиночестве…
…Ума Aрион…
Интересный был человечек…Узник камеры семьдесят три. Худой, долговязый, с горячечным взглядом. Он верил в свои фантазии (а может, и не фантазии?), в свои рассказы о летающих тарелках, неустанно пытался связаться с инопланетянами. Как? Да, только одному ему и было известно! Где он сейчас? Не знаю. Куда исчез? Тоже не знаю. Потерялся.… И я не вспомню сейчас, ушёл ли он с нами в побег или остался в камере наедине со своими представлениями о Вселенной?
Странно…При всей молве о том, что он ненормальный, этот парень был опытен и вполне адаптирован к острожным трудностям, опасностям, ко всей тюремной специфике.
Правда и то, что ни надзиратели, ни осведомители, коими тюрьмы всегда полны, никогда никому «не сдавали» ни Ариона, ни того, что в его камере собирались то заключённые, то сами «стукачи», то ревнители надзора. Наверное, это потому, что в зловещем здании тюрьмы Пунта-Карретас никто не хотел лишаться своих интересов.
Но нам, особенно нам, тупамарос, посещения этой камеры были просто необходимы. Именно там зародился план грандиозного побега заключённых, побега, которому не было, и нет равных в мире! Именно там было решено делать тоннель. Но не из камеры семьдесят три на свободу, а наоборот! И этот план был передан нам - тем, кто должен был его осуществить! Потом, когда побег был совершён, вся страна, весь мир, смеялись над уругвайскими властями! Да… Помню, помню, что этот план назывался «Операция злоупотреблений» Кто и почему предложил назвать его так – теперь уже не важно. Не знаю, не помню. Но это было грандиозно!
Понимаешь, Володя, как нам нужны были эти сборища в камере Ариона?
В то время в Пунта-Карретас было четыреста камер, размещённых на четырёх этажах. В середине был двор со смотровой площадкой. Настоящий паноптикум! И нам стоило большого труда, изобретательности, чтобы отвадить надзирателей от посещения этой самой семьдесят третьей камеры! Но при этом, чтобы мы все не лишились возможности посещать её так же, как и прежде. Для нас эта была камера «стратегического значения». И при всей своей дурашливости Ума Арион понимал всё это не хуже Сендика.
Только потом, уже в самолёте, летевшем в СССР, я узнал, что тоннель начали копать задолго до побега, и что руководила ребятами из колонны номер десять именно Аги!
Но, меня берегли, берегли, как человека, ещё не отошедшего от пыток. И я ничего такого, особого, не знал. Видимо наши руководители, сами подвергавшиеся пыткам, боялись, что ещё одного адского круга я не выдержу. Не знаю, были ли у них основания так не доверять мне. Думаю, что были. Но не потому, что я не выдержал бы. И не потому, что они сомневались в моей преданности и стойкости. Просто был прецедент. Я помню, я рассказывал тебе об Экторе Амодио Пересе – об одном из высших руководителей нашего Движения. Так вот, впоследствии он добровольно перешёл на сторону власти. То ли побоявшись пыток, то ли ещё по каким-то другим причинам – их мы тогда не знали. Но все, безоговорочно, считали и до сих пор считаем его предателем!
- Да, я помню, мне Мигель рассказывал и о нём, и о том, как вы с Аги учили Мигеля быть очень внимательным к людям, учили его осмотрительности. К тем людям, которые находятся рядом, и в которых мы часто ничего не понимаем, не видим в них опасности или недооцениваем их коварство или обычную легкомысленности и продажность. Помню. Это тот самый Перес, выдавший полиции и военным не менее тридцати важных партизанский укрытий: главный медицинский комплекс тупамарос, много скрытых арсеналов организации и подпольных типографий. Несколько мест, где располагались «народные тюрьмы» - те самые, где содержались заложники организации. Помню, помню…
- М-да-а… Мигель… - Лицо Альваро то темнело от горестного воспоминания о гибели сына, то светлело в воспоминании о том, каким прекрасным был Мигель парнем. Его сын…Его Мигель…
И чтобы отвлечь Альваро от этих переживаний, я снова переключил его внимание на рассказ о побеге из тюрьмы Пунта-Карретас.
- Так вот, Пунта-Карретас…
Камера Ариона стала тем самым местом, где обсуждались все новости – и тюремные, и те, что происходили на свободе. Она стала местом ожидания свободы для тех, кто знал о плане побега и что побег состоится именно из этой камеры.
Собственно, Володя, строительство тоннеля под тюрьму началось ещё до одиннадцатого августа семьдесят первого года. А в действительности, мы приступили к реализации плана гораздо раньше. Мы обнаружили, что зазоры между камерами легко вскрываются. И когда начали их вскрывать между секциями, то поняли: это удача! Это позволит нам сделать довольно большой внутренний коридор, по которому мы все сможем в нужный момент и без просьб к надзирателям послушать байки Ариона, проникнуть в его камеру! Но и это было не самое трудное. Труднее всего оказалось последняя часть плана: открыть отверстия в крышах некоторых ячеек для подключения четырех других этажей и потом замаскировать их так, чтобы тюремная охрана ничего не заметила. Представляешь, Володя? Надзирателям и в голову не приходило, что можно было вскрыть зазоры между камерами! И это упростило дело. А делали мы это следующим образом: с помощью тонкой иглы протыкали и пересекали стену ячейки, затем с обеих сторон пилили стенку. Материал выходил легко. Линию распила продолжали там, где начинался кирпич - по линии раствора, скрепляющего кирпичи, чтобы открыть отверстие около шестидесяти сантиметров в ширину и сорока в высоту. Так куски бетона выходили легко, иногда даже целыми блоками. Работали безостановочно, каждый в своём направлении. Никто не отдыхал, хотя многие плохо себя чувствовали после пыток и длительного заключения в непроветриваемых камерах. Честно говоря, иногда охватывало отчаяние, быстро уставали, задыхались, потому, что копали наитвердейший грунт маленькими железными наконечниками. На пути часто попадались груды камней. Но иногда нам везло.
Однажды, когда мы прорыли около двадцати метров грунта, то наткнулись на фрагменты тоннеля, который был отрыт ещё в тридцать первом году семью заключёнными-анархистами. Они отбывали сроки по делу об экспроприации. Тогда тоннель обнаружили и засыпали. Но в нём уже не было тех груд камней, которые нам приходилось выкапывать до того, как мы нашли этот старый лаз. Для нас это было глотком свежего воздуха, сладкого воздуха свободы!
И вот последняя ночь перед побегом. Те, кто был размещён во внутренних камерах тюрьмы, соблюли все меры предосторожности, все ритуалы, весь распорядок и режим, установленный для заключённых. А когда всё успокоилось, и наступила гробовая тишина, сто пять политических и шесть заключённых-уголовников начали свой путь к свободе, строго по минутам пробираясь группами в камеру семьдесят три, через вскрытые крышки и ячейки между секциями.
Я не буду рассказывать тебе, Володя, куда мы девали грунт, когда готовили побег – ведь мы тоже помогали рыть тоннель. Это уже никому не интересно, кроме заключённых, жаждущих свободы. Да, и нет сейчас этой тюрьмы: на её месте теперь, говорят, стоит шикарный современный Торговый центр…
- Откуда вам это известно, Альваро. Ведь вы не были в Уругвае с тех самых пор, когда выбрались из тюрьмы?
- Эх, Володя! Я много чего знал и знаю, не выходя из своего дома. Но зачем тебе это? Меньше знаешь, лучше спишь. Так, кажется, говорят у вас…у нас, в СССР? Так говорили и у нас, в Уру…
- Ну, да, ну, да, конечно! Вы правы, Альваро. Бывает, что не всё надо знать, и так лучше.
Иной раз лишние знания приводят к печальным последствиям.
- Это верно. Так вот. Там теперь Торговый центр, а не тюрьма. А совсем недалеко от тюрьмы, на проспекте Эллаури (Ellauri), возле старого-престарого дома, построенного в середине прошлого века, облупившегося от времени и покрытого мхами, была кафешка. Небольшое такое, кафе, на четыре столика. Оно никогда не закрывалось, и потому было любимо теми, кто страдал бессонницей. Особенно стариками. И день, и ночь, они пили там свой мате, а то и граппамиель, жгли хозяйское электричество на освещение и платили за него тут же – лишь бы не мучиться от бессонницы в своих постелях.67
К кафе примыкал дворик дома, в котором жила одна женщина. Говорят, она ненавидела тупамарос. Рассказывали, будто она видела, как рано утром, когда в кафе, одиноко, сидел какой-то старик, она стала свидетельницей того, как из люка подземной канализации, выходящего в этот самый дворик, один за другим начали вылезать перепачканные фекалиями и источавшими зловонные запахи заключённые.
И я помню эту женщину! Я тогда видел, клянусь, видел её злобный взгляд – взгляд женщины, ненавидевшей нас, тупамарос! Быть может, был он нам и нестрашен. Но был он обжигающим и неприятным! Я помню её и буду помнить, наверное, до конца дней своих. Она тут же, не опасаясь нас, позвонила в полицейский участок. Но нам было не до неё, иначе бы мы точно её убили!
Помню и подвыпившего, но мудрого, молчаливо сидевшего в кафе, старика. Он всё видел, всё понимал. Но не сдвинулся с места, и не произнёс, ни слова. Наверное, думал, что время всё расставит на свои места, всё и всех рассудит, научит, как жить? Хотя…
Учит-то оно, как оказалось, не всех и не всегда…
***
В то время я не совсем понимал рассказ Альваро о побеге. Детали ускользали, а сам он говорил так, как будто я, слушающий его рассказ, должен был и сам понимать, что к чему. Но я не понимал, а переспрашивать его мне было неудобно. И только через много лет я нашёл в Интернете, на испанском языке, рассказ некоего Рикардо Рагендорфера, а потом сделал адаптированный перевод этого рассказа о том, как всё это происходило, и как побег выглядел со стороны…68
***
Не знаю, где она, правда. По рассказам Альваро из Пунта-Карретас шестого сентября семьдесят первого года бежали сто одиннадцать человек. Кто-то утверждает, что сто пять, иные говорят – сто шесть. Но я склонен верить Альваро и газете «New York Times», которая уже седьмого сентября семьдесят первого года дала информацию о побеге.69
В любом случае, подобное количество бежавших узников, вряд ли когда-нибудь будет превышено в другом месте мира.
Сегодня, через десятилетия после этого грандиозного побега, многие тупамарос, находившиеся тогда среди бежавших заключенных, работают в демократическом правительстве Уругвая. Совсем недавно, ушёл с поста президента страны Мухика (Эль Пепе). Ещё работает в должности министра обороны Уидобро (Ньято). Но скоро, видимо и он уёдёт – время неумолимо… (уже умер…)…
Память, опыт, кровь, смерть, свобода, свой уругвайский социализм…
А цена всему, этому…
И, правда, а какая цена?..
***
Полицейский участок был рядом с домом некоей гражданки Розарии Маринес. Совсем недавно, полгода тому назад, она осталась вдовой. Полицейские застрелили её мужа, дорожного рабочего, прямо на улице, после того, как он с испугу стал убегать от патруля и не остановился по первому его требованию. Никто не видел, как это произошло, потому, что муж Розарии возвращался домой поздно вечером и на пустынной улочке никого, кроме «блюстителей порядка» не было. Полицейское начальство сообщило Розарии, что её мужа убили тупамарос, когда он, якобы, помогал полиции в их задержании, как законопослушный гражданин и патриот родины. Естественно, что Розария ненавидела тупас, обзывала их вонючими собаками и шипела, как змея, только при упоминании об этих бандитах. Таких обманутых людей трудно переубедить в том, что они неправы. Наверное, переубедить невозможно, да и не нужно. Ведь обман не всегда вскрывается. Кроме того, и сегодня, и всегда для многих уругвайцев тупамарос не были и не являются теми, кого можно смело называть героями. Общество разделилось, и кто-то, как прежде, боготворит «Тупамарос», а кто-то, как и прежде, считает их бандитами и даже слышать о них не хочет.
Но кто они на самом деле? Для меня это давно ясно, как божий день. Нет, они не «заблудшие овечки», и они далеко не зародыши терроризма.
Они – террористы!..
***
Шли медленно, согнувшись: тоннель был всего в половину человеческого роста. Это мешало и сильно напрягало. Но, слава богу, что был, хотя бы такой путь к свободе. Невыносимая вонь, казалось, вот-вот вызовет рвоту: тоннель проходил преимущественно по готовой канализационной трассе. И только метров через пятьдесят после выхода из тюремной камеры Ариона, стало чуть просторнее. Но запахи естественно, никуда не делись: это была канализационная сеть, слегка расширенная комбатантами извне и нечистоты были под ногами. Как самому находчивому и смелому, колонну по тоннелю доверили вести Альваро. Практически через каждые десять-пятнадцать человек, для оказания помощи и для контроля над движением колонны, были распределены старшие. Что-то типа ведущих.
Альваро сориентировался по колодцу, о котором ему рассказали товарищи, посвящённые в детали маршрута, и наконец, увидел щель, с пробивающимся сквозь неё утренним светом.
Он упёрся головой в люк, слегка приподнял его и увидел: веранду дома и стоящую там женщину средних лет. Но ждать, когда она уйдёт, времени не было. Альваро поднажал на крышку люка. В утренней тишине она с предательским скрежетом, поддалась. Взгляд женщины испуганно скользнул по дворику, и не успела она сообразить, в чём дело, как из люка, один за другим, проворно и не обращая на неё внимания, стали вылезать люди в арестантской одежде.
- Один, два, три…десять пятнадцать, сорок восемь… - хозяйка веранды и дворика не успевала считать арестантов. И вдруг она схватилась за трубку телефона!
Старик, сидевший в кафе, напротив дворика, пил свой мате, смотрел на «тюремный горох», сыплющийся из канализационного люка, как из рога изобилия, и хитро улыбался…
- Алё! Алё! Алё! Я хозяйка дома, который находится напротив уголовной тюрьмы Пунта-Карретас. Во дворике моего дома, из люка канализации, лезут заключённые…
Сонный голос дежурного по полицейскому участку недовольно ответил:
- Подождите, сейчас мы свяжемся с тюрьмой…
Какое-то время на том конце провода молчали, а Розария – это была она – нервно перекладывала трубку телефона из одной руки в другую и испуганно оглядывалась.
- Алё, алё, алё! Вы слышите меня? Полиция?
- Ну, чё ты орёшь, дура! Ты что, взбрендила? С мужем недоспала или перепила с вечера? В тюрьме ответили, что у них всё нормально и что все на месте! Ты заткнись, и больше сюда не звони, поняла, пута вонючая ?! 70
На линии что-то пискнуло, щёлкнуло, и раздались короткие гудки. Розария, открыв рот, растерянно стояла с телефонной трубкой, прижатой к груди и, молча, наблюдала за тем, как последние арестанты выпрыгивали из канализационного колодца и разбегались по переулочкам, что были рядом с домом на проспекте Эллаури. Там, в переулках, были рассредоточены машины, предназначенные для развоза беглых арестанотов. Так было предусмотрено планом Аги.
Старик в кафе напротив, махнул ладонью и к нему подошёл молодой парнишка, сын хозяина кафе. Старик показал на дворик с верандой и приложил палец к губам:
- Принеси-ка мне, сынок, в честь этого знаменательного события, бутылочку граппамиеля…
- Простите, вы так рано будете пить? Ведь на дворе только шесть утра!
- Думаю, сынок, для нас с тобой это не имеет значения. Ты получаешь свои деньги, а я – праздник души! Не так ли?
- Хорошо, сеньор, считайте, что всё уже на столе…
Когда Розария, без сил от волнения и с растерянным лицом, опустилась на табурет, старик уже пил свой стаканчик граппамиеля и по-прежнему хитро улыбался…
…А последние автомобили с бежавшими заключёнными уже мчались по дорогам Монтевидео, к выездам из города, к кантонам, которые были любезно предоставлены коммунистами, чтобы скрыть арестантов, которым предстояли нелёгкие пути.
Кто-то из них покинет страну на время, кто-то – навсегда. А кто-то продолжит борьбу с режимом и потом снова окажется в зловещей тюрьме «Пунта-Карретас»…
***
Только через полчаса после звонка дежурного по полицейскому участку тюремные надзиратели очухались и обнаружили, что в тюрьме действительно не хватает заключённых. Но когда начальник тюрьмы лично стал проверять камеры, всё оказалось куда, как плохо. Он рвал и метал! Он выкрикивал своим подчинённым такие оскорбления, которых никто и никогда не слышал!
- Я же предупреждал вас, предупреждал, предупреждал, предупреждал, предупреждал!..
А в гулких тюремных помещениях слышался непрерывающийся, оглушительный хохот оставшихся в тюрьме заключённых, наблюдавших эту сцену через глазки камер! И казалось, что это весь Уругвай, весь мир, смеётся не только над тюремщиками, но и над всеми пачековцами…
***
…Где ты, где, Ума Арион? Неужели это ты договорился с инопланетянами? Может это они переправили на своих космических кораблях заключённых-тупамарос на планету свободы? Никому это неведомо. Но, может, всё действительно так и было?..
***
…И только в пыточной камере тюрьмы Пунта-Карретас, в голове бывшего старшего дежурной смены полицейского участка, непрерывно и гулко звучало: «Мы тебе покажем, мудак, «всё нормально», мы покажем тебе «заткнись, «пута вонючая»! «Пута, пута, пута, пута, пута…»…
_________________________________