Роман о шестерых не повешенных

В 1907 году 6 революционеров разных течений были приговорены к смертной казни. По загадочной причине казнь не состоялась….

В исторической части смешаны вымысел и правда. Главные герои не имеют однозначных прототипов, но их судьбы переплетены с судьбами людей реальных. Фантастическая часть – фантастична. В описании современности автор старался быть точным.

Внимательный читатель без труда различит три пласта. Обыкновенный роман с лирикой, любовными страстями и т.п. Сатира в духе Щедрина на современный мир и особенно – на мнимых борцов с ним. Рассуждения о судьбах мира в 20-21 веках. По мнению автора, лучше всего получилось второе, хуже – первое.

Пролог


 «Товарищи и братья!

Умирая от рук торжествующей реакции, мы твердо верим, что час ее торжества недолог, что близок, близок новый девятый вал революции, которая сметет тиранию самодержавия и тиранию капитала, и откроет путь к светлому царству социализма. Тогда освобожденный трудовой народ вспомнит нас всех добрых словом.

Боритесь же, товарищи, боритесь и побеждайте – таков наш вам последний завет.

Да здравствует революция!

Да здравствует социализм!

Иван Потапов, член РСДРП (фракция большинства).

Сергей Карандышев («Студент»)

Лиза Альметьева («Иволга»)

Дора Левина («Молния» ) (все трое – члены Южного летучего отряда Боевой организации Союза эсеров-максималистов)

Дмитрий Греков («Митька Грек») – вольный и беспартийный анархист.

Не разделяя полностью оптимизма товарищей и сугубо не солидаризируясь с их оценками будущей революции как социалистической, подписываюсь под письмом, будучи согласен с его общим посылом.

Антон Кореневский, член РСДРП (фракция меньшинства)

Щербановская тюрьма, 10 июля 1907 года».

«Товарищи!

Так много хочется сказать и так мало времени говорить. Слезы выступают на глаза – не от страха, нет, а от того, что вас всех я больше не увижу.

Конечно, забастовка получилась провальная, я  не спорю, но наше поведение на суде, я надеюсь, отчасти компенсировало провал и дало агитационную пользу.

Все осужденные держатся молодцом. С Сергеем я крепко сдружился. Не будь у него народнической каши в голове, какой большевик бы из него получился!

Да и Антон великолепен. Вы не поверите, но мы с ним подружились, хотя на воле и собачились все время в комитете. Он единственный из нас мог спастись, оружия в его руках не было, и ему обещали помилование, если он попросит, но он отказался. Не могу,  мол, отречься от товарищей.

Девушки тоже великолепны, жаль, что эсерки. Да и анархист этот – чудесный парень. Так что умирать буду в хорошей компании. 

Жалею я, что так и не увидел нашего Ильича, кто из вас его увидит, расскажите, что его «Что делать?» Ваньке Потапову глаза открыла.

Время идет, пора заканчивать.

Прощайте все,  не поминайте лихом.

И передайте Поле, когда ей в ссылку писать будете, что я ее любил.

Ваш Иван».

«Дорогая маманя!

Сердце кровью обливается, как про Вас думаю. Я много виноват перед Вами, но как думаю я, что если не бороться за светлое царство социализма, то и другие матеря из века в век прозябать в нищете будут, то понимаю я, что все делал правильно.

Поэтому плакать обо мне не стоит.

Я попросил своих товарищей, чтоб они за Вами приглядывали – они обещали.

Одежду мою, которая осталась, отдайте сыновьям Егоровны – Фоме и Гришке. Для Гришки она еще пока малость велика, но подрастет.

Прощайте навеки!

Ванька».

 
«Товарищи!

Решение вашего собрания, что мы с Лизой и Дорой все сделали правильно, сняло камень с моей души. С этим камнем умирать было бы куда тяжелее.

И я рад, что наши ребята все же сделали то, чего не сделали мы.

Что еще сказать?

От нечего делать спорю с Иваном о марксизме и субъективном методе в социологии, он – чудесный парень, но догматик еще тот. С Антоном даже и не спорю. Странный человек – призывает пролетариев отдавать жизни за приход к власти буржуазии.

А вот у Лизы лучше получается. Она в женской половине даже нескольких эсерок и большевичек переагитировала, так что будет нам хорошая смена.

А вообще она – умничка. До слез жалко ее и Дору, я все надеялся, что их помилуют, но они сознательно шли на смерть…

Прощайте! Когда придет наш черед, отомстите за нас, за Володю (1)  , за Медведя (2) и всех-всех-всех.

Да здравствует трудовая республика!

Да здравствует социализм!

Студент».

«Вот и все, finita la comedia, как говорят французские фраера.

Сопли разжевыать не буду, попрошу только: справьте по мне такие поминки, чтобы гул стоял по всей Одессе.

И вспоминайте иногда вашего Митьку Грека».

«…Сказать, что умираю я с легким сердцем, было бы неправдой, потому что умирать приходится из-за ерунды, из-за авантюры, начатой деклассированными низами пролетариата и продолженной нашими друзьями-ленинцами, а того больше – максималистами и анархистами, которых нелегкая совершенно не вовремя занесла к нам.

Тем не менее, если логика классовой борьбы этого требует, умирать придется. Моя смерть станет очень микроскопическим, но исторически неизбежным камешком, положенным в строительство светлого храма социализма.

В конце концов, я много прожил и много видел, чего не скажешь о моих товарищах. Я сильно сошелся с Иваном (хоть и цапаемся по аграрной программе) -  почему мы друг друга понимать научились только перед смертью?...  Зря только он со своим Лениным носится как с писаной торбой.

Чудесные ребята – и девушки тоже чудесные (Рая, не ревнуй), только смотрю на них и думаю: вот победит революция, окажется она, вопреки фантазиям народников и впавшего в народничество Ленина, буржуазной, что они при развитой буржуазной демократии делать-то бы стали? А ведь она – на десятилетия, если не больше.  Поэтому думаю иногда, погибнуть сейчас для них всех даже лучше. Войдут в легенду.

Очень прошу: опубликуйте мою рукопись о тенденциях абсолютного обнищания при капитализме. Там есть новые мысли, дополняющие идеи Каутского, поэтому публикация будет полезной.

Ваш Антон».

«Дорогие папа и мама!

Умираю я с чистой совестью и ни о чем не жалею. Впрочем, обо всем этом говорено-переговорено. 

Папа, я надеюсь, что все же ты меня поймешь. Ты служил России по-своему, я служила народу по-своему.

Если не трудно, передайте чистую одежду для меня и Доры – нам разрешили на казнь идти в своем.

Ваша Лиза».

«Дорогие мои!

Сергей очень мучился, что мы не выполнили решение организации, но оставаться в стороне, когда войска готовились расстреливать рабочих, мы не могли. Мы все рады, что вы поняли все правильно. И еще более рады, что наше дело за нас смогли сделать другие товарищи!

Я сумела сагитировать в нашу ересь нескольких эсерок и – чудо из чудес – даже большевичку! Они – прекрасные девушки, но все же, когда они окажутся на свободе, не бросайте их сразу в бой, дайте пообтереться…

Скоро-скоро для нас все кончится, и мы станем горстью праха – и именами из мартирологов (Лиза Альметьева в одном ряду с Перовской – самой смешно).  Жаль, что пришлось умирать, не дожив до последнего боя, но, в конце концов, кому-то же надо….

Обнимаю Вас всех в последний раз

Иволга

P.S. От Доры – отдельный привет Лобастому».

Дора Левина никому ничего не написала. Отец в свое время проклял ее в синагоге, а от письма Лобастому (он же Павел) она, подумав, отказалась, решив не трепать душу ни ему, ни себе.


Комментарии:
1). Володя – Владимир Мазурин, лидер т.н. московско-рязанской оппозиции в ПСР, затем один из руководителей Союза социалистов-революционеров-максималистов (ССРМ). Казнен царским самодержавием 2 сентября 1906 года.
2). Медведь – Михаил Соколов, руководитель Московского восстания в  декабре 1905 года и харизматичный вождь ССРМ. Казнен 2 декабря 1906 года. 


Глава 1. В тихой Щербановке

Стачка на Щерабановском машиностроительном  произошла тремя месяцами раньше, в начале апреля 1907 года.

По меркам своего региона, Щербановка была тихим местом, там даже 1905 год прошел почти без кровопролития. В 1905 году рабочие Щербановского машиностроительного завода, принадлежащего бельгийскому капиталу, добились серьезного повышения зарплаты не столько собственными усилиями, сколько благодаря общей обстановке в стране. Но к началу 1907 года обстановка резко изменилась, и владельцы компании решили вернуть все на круги своя.

Работники завода делились на две категории: квалифицированные рабочие,  стаж которых иногда достигал 20 лет, и чернорабочую массу, постоянно то  приливающую, то отливающую. Квалифицированные рабочие были более серьезны и ответственны и именно поэтому – более осторожны.

Чернорабочие больше склонялись к радикализму, однако радикализм этот был непостоянен, и зачастую сменялся апатией и подавленностью. Меньшевики (их в Щербановке возглавлял 40-летний Антон Кореневский – старый и опытный революционер) опирались на квалифицированных рабочих, большевики (их неформальным лидером был 23-летний  механик Иван Потапов) были более популярны у неквалифицированных рабочих, однако популярность эта была непрочной.

И большевики, и меньшевики понимали, что революция отступает, поэтому стремились к тому, чтобы забастовка сохраняла мирный характер (хотя Иван Потапов и его лучший кореш Захар Павлов на всякий случай захватили с собой револьверы). Но пролетариат предполагает, а буржуазия располагает.

Навстречу толпе  рабочих вышел управляющий заводом мсье Эмиль Жирар. Он сказал, что разговаривать со всей толпой не будет, и потребовал, чтобы рабочие выбрали делегатов. Рабочие, пообсуждав,  сказали, что согласны на переговоры с делегатами при условии, если эти переговоры будут проходить на глазах у всех, у крыльца конторы.

Несколько человек  - никто их не выбирал, они вышли сами – подошли к мсье Жирару. Он потянул носом и пробормотал:

«Фи, как воняют эти русские свиньи».

Иван  и Захар Павлов только ухмыльнулись -  но беспартийный Антипыч вспылил от оскорбления – нервы у всех были на пределе – и взял мсье Жирара за грудки:

- Это кто воняет, нехристь ты некрещенная!

Мсье Жирар, владевший приемами английского бокса, не рассчитав силы, дал Антипычу в нос. Антипыч отлетел и ударился виском о камень, про необходимость убрать который с площадки перед конторой мсье Жирар даже устал говорить.

С губ Антипыча потекла струйка крови.

-Убили, сволочи, Антипыча убили!

Нависло молчание.

И тут совершенно неожиданно из толпы выскочил недавно пришедший на завод парень, имени которого даже никто толком не знал – и пырнул мсье Жирара ножом.

-Бей паразитов! – вскричала толпа.

На крыльце появился командир ингушской охраны  (1)– ее рабочие так ненавидели, что мсье Жирар приказал ей сидеть в управлении и без  надобности не вмешиваться в переговоры – он тянул время, скоро должны были подойти войска.

Начальника ингушской охраны застрелил Захар Павлов (идиот – сказал ему  Иван – э, теперь все одно пропадать!)

Хронологию последующих событий толком не смогло установить даже следствие. Громили управление, били ингушей, драли бумаги.

- Это – провал, - сказал Ивану пришедший на завод через черный ход Антон Кореневский.

- Сам вижу.

- Что делать думаете?

- Драться, если получится. Не бросать же нам рабочих.

Впрочем, и Антон Кореневский, хоть и меньшевик, тоже был не из того теста, чтобы бросать рабочих.

Толпа редела. Квалифицированные рабочие, готовые к забастовке, но не к восстанию, расходились, пока это было возможно. Часть буянов, отведя душу, уходила тоже.

Иван и Захар  - да еще несколько заводских большевиков - носились туда и сюда, что-то кричали, что-то делали, никто их не слушал. Антон стоял в стороне, размышляя о диалектике истории и суете людских усилий.

Когда всезнающие мальчишки доложили, что войска уже близко, на заводе оставалось человек 100. С несколькими револьверами принимать бой было бессмысленно. Иван пробовал убеждать, чтобы все уходили задворками – мы с Захаром этих на какое-то время задержим – но никто его не слушал.  Толпа вывалила за фабричные ворота – кто с дубьем, кто с кирпичом.  Иван и Захар, матерясь, пошли за ней, сжимая свои револьверы.

В толпе они увидели Антона.

- Хоть Вы-то уходите, - попросил его Иван.

- А почему не вы?

Солдаты выстраивались, брали на прицел,  играл горн, полковник крутился на коне, сейчас должен был быть залп, Иван думал, что ссадить полковника из револьвера не получится – слишком далеко. Все должно было кончиться через минуту-две.

И тут где-то сзади, за солдатами грянул взрыв, за ним второй. Там же зацокали выстрелы. Солдаты бросились врассыпную – и рабочие тоже. Иван, приказав Захару Павлову – уводи всех, кого сможешь,  подошел к раненому полковнику, и выстрелил в него…

А за 10 дней до этого в Щербановку под видом молодой супружеской пары прожигающих жизнь дворян приехали Сергей и Лиза. Дора сопровождала их в качестве служанки. Независимо от них, под видом подыскивающего работу инженера, в город приехал Павел.

Целью Южного летучего отряда Боевой организации максималистов была не Щербановка, а соседний губернский Царезаводск. Там уже находился Михась, но всему отряду светиться до срока было ни к чему. По данным максималистской разведки, в Царезаводском  казначействе скопились большие деньги – и взять их было относительно легко.

Деньги были нужны – и пример удачной операции тоже. После арестов и казней Володи Мазурина, Василия Виноградова и его товарищей (2), наконец, после ареста и казни харизматичного вождя организации – Медведя (он же – Михаил Соколов), после ареста Наташи Климовой (3)  и т.д. и т.д. организация испытывала тяжелые времена, люди гибли, деньги кончались, контрреволюция наступала.

Часть уцелевших максималистов группировалась вокруг Сергея, некоторые даже считали его преемником Медведя. Это было преувеличение,  и сам Сергей осознавал, что ему далеко и до Медведя, и до Володи Мазурина, тем не менее, из остававшихся на свободе максималистов он, пожалуй, был единственным, кто обладал качествами вождя воюющей организации. Он был учеником Медведя, под начальством которого в декабре 1905 года сражался на Пресне – и учеником хорошим.

Поэтому, узнав о деньгах, решение он принял сразу.

- Я с тобой – обняла его Лиза.

-Я не сомневаюсь, - ответил Сергей, целуя ее.

- Кто еще?

- А у нас богатый выбор?  Павлик, Дора, на разведку пошлем Михася, у него это получается.  В Питере, правда, от нашей группы останутся только Химик и Казачок, но если мы возьмем деньги, придут новые люди, а если не возьмем, то все остальное уже бесполезно.

Сергей Карандышев несколькими годами ранее учился философии в Гейдельберге. Там он и познакомился с компанией тянущихся к народничеству в политике и кантианскому идеализму в философии русских студентов, которая дала таких звезд правого эсерства, как Авксентьев, Зензинов, Фундаминский и другие (и к которой принадлежал, к слову, будущий герой немецкого коммунизма Евгений Левине (4)).

В отличие от Авксентьева и прочих во время дискуссий 1904 года Сергей Карандышев поддержал сторонников аграрного террора, чьим лидером был Михаил Соколов. Так они познакомились – и подружились. Сергей признал в Медведе вождя и  шел за ним с той уверенностью в победе, которая есть у офицеров, руководимых  талантливым генералом.

Гибель Медведя, как и все удары, понесенные ССРМ почти сразу после откола от ПСР, во второй половине 1906 года, сильно изменили ситуацию. Сергей понимал, что все складывается так, что заменить погибших придется ему – больше некому. Ноша была тяжела….

В звезду Сергей непоколебимо верила Лиза, дочка генерала из Рязанской губернии, героя русско-турецкой и – насколько в той войне было возможно быть героем – русско-японской войн. С ранней юности она была знакома с Наташей Климовой и, в общем и целом, проделала тот же путь, что и она – от девичьих мечтаний о счастье человечества через увлечение толстовством к признанию бомбы и револьвера единственной отмычкой, открывающей ворота всеобщего счастья.

Вместе с Виноградовым, Климовой и другими Лиза входила в компанию рязанских мальчиков и девочек из хороших семей (в основном – семей мелкопоместного дворянства), превратившуюся затем в московско-рязанскую оппозицию внутри ПСР – и одну из важнейших составных частей ССРМ.

Как читатели могли уже догадаться, Лизу и Сергея связывали те же отношения, что и Соколова и Климову или, скажем, Желябова и Перовскую.

Лучшая подруга Лизы, смотревшая на нее восторженными глазами Дора Левина, по социальному происхождению относилась к другой составной части ССРМ.  Дочь пинского лавочника, она сбежала из семьи в 15 лет, когда отец всерьез решил выдать ее замуж за Янкеля Фишмана, лучшего ученика хедера и в будущем – звезду талмудистской науки. Лучший ученик был горбат и слеп на один глаз, и вызывал у Доры отвращение.

Попав в Белосток, Дора чуть было не угодила в бордель, но сумела избежать такой судьбы, и оказалась на фабрике. Там она познакомилась с социалистами. Новые знакомые Доры принадлежали не к Бунду, а к остаткам антибундовской рабочей оппозиции, отстаивавшей,  вопреки Бунду, примат политической борьбы и русский язык, а не идиш.

Именно это задело чувствительные струны дориной души. Вечно голодная девчонка с фабрики была равнодушна к материальному благополучию – не будь она к нему равнодушна, то вышла бы замуж за будущее светило талмудизма – и видела в идише часть ненавистного ей заскорузлого  еврейского мирка. Русский же язык открывал ей доступ к мировой культуре – и к моменту нашего рассказа она выучила его великолепно.

Дора была увлечена романтикой революции – а чего еще ждать от 15-летней девчонки, сбежавшей из дома – и зачитывалась в свободные минутки не Марксом и Каутским – то, что на фабрике ее эксплуатируют, она знала и без них – а «Подпольной Россией» и биографиями Желябова и Перовской.

Борьба за прибавку зарплаты на 5 копеек интересовала ее постольку-поскольку, а вот борьба за свободу,  справедливость и человеческое достоинство – совсем другое дело. Собственная смерть ее не пугала – все равно на своей фабрике в 30 лет она умерла бы от туберкулеза, так не лучше ли, чем гнить как опущенное в воду бревно, сгореть ярким факелом, осветив людям путь к свободе и справедливости.

Это была другая важнейшая составная часть максимализма – не идеалистические мальчики и девочки из хороших семей Рязани и Москвы, а нищая еврейская беднота Западного края (6), которой  абсолютно нечего было терять.

Путь Доры  к максимализму был естественен и прост. В 1905 году она активно участвовала в революции в своем Западном крае, а когда земля уже стала гореть под ее ногами, была вынуждена уехать в Питер, где активно включилась в работу ССРМ.   Вскоре она познакомилась с Лизой и очаровалась ей – генеральская дочь, пошедшая в революцию, это почти как Перовская.

Кроме них, по большому счету,  Сергей мог положиться только на Павла и Михася. ССРМ разваливался, ходили слухи, что в организацию проникла измена, некоторые подозревали в провокации даже Мортимера (5), другие им не верили, и в какой-то момент Сергей решил сократить до минимума контакты с другими остатками еще полгода назад наводившей ужас на самодержавие максималистской организации.

10 дней, проведенных в Щербановке, все они, по большому счету, валяли дурака, ожидая вестей от Михася. Раз в день Сергей встречался в трактире с Павлом, они перебрасывались парой слов – и расходились.

За день до спутавшей все карты забастовки от Михася пришла условная телеграмма, что все приготовления сделаны, и через два дня нужно выезжать.

Сергей и Лиза потихоньку складывали вещи, когда в номер вошла  выходившая по утрам за покупками Дора. Закрыв дверь, она сказала:

- На машиностроительном рабочие восстали.  Стреляют.

Это путало все планы. Помочь рабочим они вчетвером (считая Павла) всерьез не могли, с другой стороны – проигнорировать рабочий бунт – да какие же мы максималисты после этого?

- Собирайте вещи – сказал Сергей Лизе и Доре. – Я встречусь с Павлом.

Павел успел разузнать о происходящем чуть больше, чем Дора. Сергей, задумавшись, принял решение.

- Забирай Дору – и сразу к Михасю. Мы с Лизой прогуляемся до завода. Если там будем не нужны, то сразу – к вам.  Если нет, вы осуществите операцию без нас.

- Но…

- Павел, - это приказ - так говорить  Сергей научился у Медведя. А потом мягко сказал:

- Ты справишься, ты обязательно справишься,  все у тебя получится. И по возможности – береги Дору, она всегда слишком лезет на рожон.

Вещи Лиза и Дора уже собрали, Сергей расплатился с гостиницей, сославшись на дела, вынуждающие их уехать раньше срока, и уже на улице сказал Доре:

- Идешь к Павлу – и не медля едете в Царезаводск. Один чемодан тебе, другой – нам, - в чемоданах было оружие.

- Я с вами.

- Это приказ, Дора, это приказ.  Без тех денег наша группа долго не продержится.

- А без вас?

- Павел заменит, если что.

Лиза и Дора обнялись и расцеловались. Со стороны это, возможно, выглядело странно – молодая барыня в объятиях со своей служанкой – но их никто не видел.

Сергей нанял пролетку.  Доехав до поворота, ведущего к заводу, извозчик сказал, что дальше не поедет.

Они быстрыми перебежками пошли к заводу. Завод был окружен бараками и сараями, они подходили почти вплотную, площадка перед фабричными воротами была маленькой, поэтому солдаты, если бы стали стрелять, стреляли бы в вышедших за проходную рабочих почти в упор. С другой стороны, спрятавшись за сараями, можно было оказаться в тылу солдат (едя в пролетке, Сергей и Лиза видели их марширующими по соседней улице) и достать в них из револьверов и, возможно, добросить бомбу. 

Сергей оценил местность сразу.

- Вот здесь-то мы и засядем.

Место за сараем оказалось уже занято. Там стоял невысокий чернобородый парень в долгополой шляпе. В одной руке у него был револьвер, в другой македонка. Еще две македонки лежали на земле, а другой револьвер торчал за поясом.

- Митька, черт, сколько же мы не виделись? - Сергей сграбастал его в охапку.

- Всего ничего, с декабря 5-го года.

- Что ты здесь делаешь?

- То же, что и вы. Кстати, я правильно понимаю, что вы заехали в богоспасаемую Щербановку, желая разузнать за Царезаводское казначейство?

- Правильно,- Лиза доставала из чемодана их бомбы.

- Зря вы эсеровскими бомбами пользуетесь. Они – не для  уличного боя. То ли дело – наши македоночки. Кстати, я забыл представиться даме – Митька Грек, гроза одесской буржуазии.

- Тот самый Митька? - Лиза много чего наслышалась про него от Сергея и не только от Сергея.  Самый отчаянный из одесских анархистов – это говорило о многом.

- Всегда к вашим услугам, - поклонился Митька. – Кстати, Студент, я думаю, что даме – не место в нашем обществе. Пусть она уйдет, пока есть время.

- Дама никуда не уйдет, - Лиза проверяла свои револьверы.

- Если дама хочет попасть в рай, то зря старается – с Митькой Греком ее в рай не пустят.

Лиза прыснула, несмотря на трагизм ситуации.

Минуты казались бесконечными. Лиза прижалась к Сергею:

- Милый, спасибо тебе за все.

- Вы рано собрались умирать, -  нам еще безвластный коммунизм предстоит распробовать, как он вкусен.

- Тихо! - сказал Сергей. – Идут.

Дальше они ждали, пока солдаты, не ожидающие никакой угрозы с тыла,  выстроятся в ряды, из ворот вываливали люди, одни увидев готовящихся к залпу солдат, пятились назад, другие напирали на них и лезли вперед,  что-то орал белобрысый парень с револьвером, - и вот, когда полковник уже готовился скомандовать «Пли», Митька бросил в него свою македоночку. Следом за ним свою бомбу кинул Сергей.

- А теперь, благославясь, - Митька открыл пальбу из револьвера. Рядом стреляла Лиза – Хорошо стреляешь, красавица, где училась? – У меня отец – генерал. – В какое общество попал сын простого контрабандиста!

То, что было дальше, все они запомнили плохо. Митька бросил вторую македоночку, затем – третью,  солдаты, не ожидавшие нападения с тыла, разбегались кто  куда,  рабочие через ворота отступали на фабрику, откуда можно было дальше уйти с черного хода, у ворот остался белобрысый парень, потом подошедший к полковнику и выстреливший ему в голову, да какой-то интеллигент с черной бородкой.

- Антон Михайлович, уходите Вы отсюда, - сказал ему Иван Потапов.

- Ага, чтобы потом вы говорили, что меньшевики бегают от слуг самодержавия.

Сергей, Митька и Лиза вышли на площадь. Сделали они это зря, у них был еще шанс попробовать уйти тем же маршрутом, каким они пришли.

Иван абсолютно не понимал, откуда появилась неожиданная подмога, но пожал им руки.

- Спасибо Вам, товарищи!

- Некогда рассиропиваться. Пора делать ноги!

Но было поздно. Площадку с разных сторон окружали приехавшие с опозданием на подавление бунта казаки. Лиза поглядела на револьвер – патронов в нем не было.

- У тебя остались? – спросил она у Сергея.

- Один, - Сергей протянул ей револьвер.

Она покачала головой:

- Я буду с тобой до конца.

- Какие нежности! – Митька тоже расстрелял все патроны, увлеченный боевым запалом.

- Ну что ж, товарищи, прощайте, жаль, что не пришлось познакомиться, - Иван был уверен, что подъезжавшие к ним казаки сейчас изрубят их всех пятерых на месте.

- Живыми брать, живыми! – приказал казачий  командир, огрел Лизу нагайкой – и вдруг все из-за того же сарая прозвучал выстрел, и он схватился за плечо. Из-за сарая бежала, паля из револьвера, Дора (Когда они перешептывались на суде, Дора сказала – Студент, я знаю, что была неправа, но как подумала,  что вы будете умирать без меня, то поняла, что жить после этого не смогу).

- Живыми, еще раз говорю!

- Никогда не думал, что умирать придется в таком прекрасном женском обществе! – Митька Грек сугубо ради принципа отбивался от вязавших его казаков.

Суду было предано 27 человек – кроме 6 героев этого рассказа, все остальные – рабочие с завода. Захара Павлова и других большевиков не поймали. Иван, понимая, что, добив полковника, он обречен, взял на себя ответственность и за бунт, и за убийство управляющего, и за убийство командира ингушей. Что и в каком порядке происходило на заводе,  и кто что делал, следствие не установило, хотя и пыталось, поэтому охотно приняло версию Ивана и копать дальше не стало. Все рабочие получили каторгу.

Из шестерых приговоренных к смерти Антон Кореневскийй был единственным, кого взяли без оружия, и вообще во время бунта он ничего не делал – просто присутствовал. Тем не менее,  он сказал, что именно он был организатором забастовки и поэтому несет ответственность за все происходящее.

- Ты с ума сошел – сказал ему Иван, в тюрьме они уже перешли на ты. – Вы же, меньшевики, всегда были против показного героизма.

- Мы, меньшевики, должны показать, что умеем умирать за рабочее дело не хуже вас.

Антон Кореневский был старше своих товарищей почти в 2 раза и за его спиной было 20 лет революционного стажа – полжизни.

Путь в революцию был ему предуготован с детства. Его отец, Михаил Кореневский был причастен к восстанию 1863 года в Западном крае. Меру этой причастности следствию выяснить не удалось, поэтому дело ограничилось ссылкой в Вологодскую губернию – узнай следователи о его сотрудничестве с Калиновским (7), не миновать бы ему,  по меньшей мере,  каторги.

В Вологодской губернии Михаил Кореневский познакомился с дочерью сельского священника, затронутой прогрессивным влиянием идей Писарева, и дело кончилось свадьбой. Вскоре родился Антон. Когда срок ссылки его отца завершился – уже наступили 1870-е, семья кочевала с места на место, отец вел жизнь мелкого служащего в разных железнодорожных компаниях, но из-за прямого и честного нрава на работе нигде не задерживался.

В революционном движении 70-х Михаил Кореневский не участвовал, но ему активно сочувствовал и по возможности помогал.

Отец с сыном радовались тираноубийству 1 марта – мать Антона к тому времени уже умерла – и особенно радость Михаила Кореневского возросла, когда он узнал, что цареубийцей был почти земляк, сын мелкого шляхтича из-под Белостока Игнатий Гриневицкий.

- Это тебе, лайдак, за Калиновского!

Сам Антон, однако же, ни в Польше, ни в Западном крае никогда не был, по-польски знал лишь отдельные слова, и польского у него оставалась лишь фамилия.

В 1886 году, блестяще закончив гимназию, он поступил в Петербургский университет. «Народная воля» к тому моменту была разгромлена, хотя попытки продолжить ее дело не кончились.

Антон общался с Петром Шевыревым и пару раз видел молодого студента-зоолога Александра Ульянова. Наверное, он вошел бы в их группу, если бы ему это предложили, но такого предложения от Шевырева, как ни странно, он не получил. Шевырев плохо разбирался в людях, поэтому привлек к делу, ведущему на виселицу, людей случайных, а на Антона не обратил внимание.

Знакомых у Шевырева были сотни, поэтому по делу «второго Первого марта» Антона даже не допрашивали.

Гибель Шевырева, Ульянова и их товарищей  начала  процесс, в  результате которого Антон пересмотрел многие свои взгляды. Он не отказался ни от революции, ни от социализма, но стал считать, что их победа потребует гораздо больше времени, чем надеялись штурмовавшие небо народовольцы.

И «Народная воля», и ее поражение оказали огромное влияние на Антона и все его поколение первых русских марксистов. От народовольцев он унаследовал непоколебимый социалистический идеализм, но поражение революционного натиска начала 80-х породило в нем твердое убеждение, что методическая работа важнее героического энтузиазма – хотя придет время, когда понадобится и этот последний.

Революционеры начала 80-х верили, что «еще бы немного напора такого – и снято проклятие с рода людского»,  Антон же и все первое поколение русских марксистов взяли  курс на долгую подготовительную работу.

Руки при этом они не опускали и в «гамлетизированных поросят» не превращались. В начале 90-х Антон активно работал в группе Бруснева  в Питере – одной из первых марксистских организаций в России.

После разгрома группы Бруснева он получил 3 года ссылки в Сибирь. Срок ссылки закончился в 95-м, дальше Антону предстояло проживание под надзором полиции в одном из дозволенных для таких, как он, городов. Подумав, он выбрал Екатеринослав.

Но прежде чем прибыть в Екатеринослав, он сумел нелегально незамеченным съездить на несколько дней в Питер, где познакомился с Владимиром Ульяновым и Юлием Цедербаумом  - будущими Лениным и Мартовым. Второй ему понравился, первый не очень.

В Екатеринославе Антон прикинулся мирной овечкой, хотя роль его в местном подполье была большая, и в начале 98-го ему разрешили вернуться в Питер.  У него уже был в то время сын – жену он нашел в Екатеринославе – но это его не остановило.

Возобладавший в те годы в русском марксизме «экономизм» с его отрицанием борьбы против самодержавия Антону был неприятен, и в  Питере он начал работать вместе с Сергеем Андроповым, Виктором Ногиным и Сергеем Цедербаумом – младшим братом Юлия – называвшими себя группой «Рабочее знамя»  и выступавшими за революционную борьбу с царизмом(8).

Группа была разгромлена в конце  того же 98-го года,  Антон отсидел год и получил ссылку – но из ссылки сбежал в самом начале 1900-го.

Больше года он прожил в эмиграции, сперва в Англии, затем в Швейцарии, очаровался «Искрой» и вернулся в Россию в 1901-м как агент «Искры».

Арестовали его уже через три недели, долго мурыжили, но доказательств  его связей с «Искрой» не нашлось, в итоге в конце 1903-го  Антона отправили под надзор полиции в Щербановку.

Узнав об обстоятельствах Второго съезда РСДРП, Антон поддержал меньшевиков – хотя первоначально большевики надеялись, что он примкнет к ним. Но Ленин при личном знакомстве  ему не понравился – самоуверенный хам! – а в его идеях Антон увидел возврат к взглядам «Народной воли», поражением которой некогда был травмирован.. Вскоре Антон стал одним из лидеров меньшевиков Царезаводчины. Здесь меньшевики были сильнее большевиков, хотя и не принципиально сильнее.

В ходе революции 5-го года Антон то арестовывался, то освобождался, то уходил в подполье, то легализовывался – это зависело от перипетий ситуации в стране.

В 1907 году его сыну было 10, а дочери  почти 7.  Его жена Рая участия  н подпольной работе не принимала – если нас двоих арестуют, с кем дети останутся? – но убеждения мужа разделяла, и на нее он всегда мог положиться.

Молодые большевики Царезаводчины вроде Ивана Потапова и Захара Павлова  с ним постоянно цапались – Антон в юности был травмирован поражением «Народной воли» и не верил в героические авантюры – но не уважать его не могли.

Он совершенно не был карикатурным меньшевиком из советских фильмов – расхристанным бесхребетным интеллигентом,  но воплощал в себе как сильные, так и слабые стороны первого поколения русских марксистов.

Сильная воля, способность к длительной целеустремленной работе, беззаветная преданность рабочему делу сочетались в нем с осторожностью, предусмотрительностью и нелюбовью к не обоснованному риску –  качествами хорошими, но только для  мирного времени.

Таким был человек, являющийся одним из главных героев нашего романа. И хотя сердце автора отдано не ему, но если бы такие, как Антон, встречались  в современном мире  чаще, мир мог бы начать изменяться…


Остальные осужденные к смерти главной целью ставили не дать заподозрить, что целью их приезда в Щербановку было Царезаводское казначейство.  Поэтому они – достаточно искусно – преувеличивали свою роль в забастовке, а Митька даже сказал, что приехал в Щербановку с  целью поднять рабочее восстание и установить  безвластную Щербановскую Коммуну.

- В Щербановке – Коммуну? - жандармский ротмистр Мациевич даже расхохотался. – Да проще ее в дебрях Африки установить. Или в Антарктиде.

- Придет время – и там установим, - пообещал Митька.

Мациевич догадывался, что дело неладно, и что не Щербановка была целью заезжих революционеров, но простейшая мысль о Царезаводском казначействе почему-то не пришла ему в голову.

И Сергей, и Митька всячески пытались выгородить девушек, но те вели себя максимально вызывающе. Лиза даже пыталась доказать, что это она, а не Иван Потапов застрелила полковника. 

Поэтому приговор оказался предсказуемым.

Был май 1907 года, еще заседала Вторая Дума, в Лондоне проходил Пятый съезд  РСДРП (и Антон, и Иван были избраны на него делегатами – соответственно, от меков и беков, но попасть не смогли по уважительной причине). Утверждение приговора затягивалось, поэтому у Сергея теплилась надежда, что Лизу и Дору – ну, или хотя бы одну Дору -  помилуют. Женщин в те года казнили на два порядка меньше, чем мужчин – а тут сразу две – и где? В тихой Щербановке.

Третьеиюньский переворот (9) означал крах этих надежд.

По тем временам, Щербановка была тихим провинциальным краем, картину патриархальной идиллии портил лишь машиностроительный завод.  Накал классовой борьбы и порождаемое им озлобление не достигали такого уровня, какой был в соседних больших городах. Поэтому начальник тюрьмы был ленив и благодушен и больше всего хотел без происшествий дослужить два года до пенсии. Это  ему не удалось.

Впрочем, все оказалось лучше, чем он предполагал. Все смертники (кроме разве что Митьки Грека) были идейными революционерами, а не расплодившимися в последнее время экспроприаторами полууголовного типа, поэтому, будучи готовы стоять до конца в вопросах принципиальных, к конфликтам по мелочам они были не склонны. Ужиться с ними было можно, тем более что они сразу стали в тюрьме главными авторитетами и для осужденных с ними по одному процессу рабочих, и для мелкой шантрапы, и для немногочисленных политических, попавших туда раньше.

Этих последних, как ни странно, было больше в женском отделении тюрьмы. Преподавательница женской гимназии Надежда Григорьевна, старая эсерка 30 лет от роду – куда только власти смотрели? Впрочем, проживала она по фальшивым документам – создала среди своих учениц проэсеровский кружок. Кружок был разгромлен, после  того, как отец одной из учениц , Маши Савельевой, случайно обнаружил в ее столе эсеровскую литературу – и страха ради, донес куда следует. Участницам кружка (ну, кроме самой Надежды Григорьевны, за которой было много грехов) светила, самое большее, ссылка на Европейский Север, но ротмистру Мациевичу уважения к революционному подполью эта история не прибавила – детей уже совращают. Иногда он чувствовал себя мерзко и  неуютно. Он был идейным, но странным  человеком, однако о нем речь будет потом.

Не удивительно, что авторитет Лизы и Доры среди  участниц кружка сразу же стал  неоспорим,  и что пропаганда Лизой идей максимализма пользовалась большим успехом. Надежда Григорьевна лучше разбиралась в теории, но она не стреляла по войскам и ее не ждала виселица.

Особенно привязалась к Лизе восторженная Маша Савельева – чей отец выдал гимназический кружок. Маша боялась, что все ее презирают и начинала презирать сама себя – но Лиза вернула  ей самоуважеиие, объяснив, что она не виновата.

Предоставив Лизе работу с гимназистками, Дора взяла на себя работу с воровками, проститутками и прочими жертвами классового общества. Авторитет ее среди них вскоре стал огромен.  Молодую воровку Ривку она сагитировала в максимализм – и это было большим приобретением.

Дора и Ривка были очень похожи, только Дора была на три города старше (почти 20, а Ривке – почти 17), и истории у них были схожие, только Ривка ушла из дома после того, как три года назад ее попытался изнасиловать отчим, богобоязненный резник. Ривка ткнула его ножом – впрочем,  не смертельно,  и была такова.

Она хлебнула фунт лиха, но не сломалась, а закалилась. Проституток она презирала, как не способных к благородному воровскому ремеслу.

При знакомстве она спросила Дору, за что та сидит (хотя ответ был понятен).

- А ты за что?

- Да одного толстобрюхого грабанула.

- А мы всех толстобрюхих хотим грабануть.

- Так возьмите меня в вашу банду.

- Только дело это стремное, за него и повесить могут.

- Да я все понимаю.

В мужской части тюрьмы аналогичную работу с жертвами классового общества проводил Митька Грек – и тоже с большим успехом. Иван и Антон боролись за умы и души осужденных по их процессу на каторгу рабочих, и одновременно пикировались друг с другом, и подобные пикировки, как ни странно, их сближали. Также Антон уделял много времени своей рукописи о тенденциях обнищания пролетариата при капитализме.  Сергей думал мрачные думы – правильно ли он сделал, что полез в заведомо обреченный бой, и сумеют ли Павел и Михась без него взять казначейство.

Для всех осужденных приговор был утвержден вскоре после третьеиюньского переворота. И тут всплыл вопрос, над которым  начальник тюрьмы думал давно, и ответа на который у него не было.

Вопрос о палаче.

В богоспасаемой Щербановке смертная казнь последний раз осуществлялась в незапамятные времена, когда начальника тюрьмы еще не было на свете. Никаких палачей в городе не было. Попытки предложить эту работу уголовным встретили единодушный отпор – да я лучше всех фараонов передушу. Поползновение начальника тюрьмы отправить осужденных в Царезаводск вызвало окрик начальства – вдруг сбегут. К тому же собственный царезаводский палач из уголовных недавно получил перо в бок, остался жив, но надолго стал неработоспособен.

Начались поиски палача. В то время как раз прошла волна эсеровского тюремного террора, затронувшего и представителей этой почтенной профессии.  Поэтому в ближайшей округе палачей не оказалось.

Наконец, некий богобоязненный старичок из дальних краев откликнулся и сказал, что готов взяться за работу – при оплате за мужскую душу 100 руб., а за невинную девичью – 200.

- Бога он не боится, креста на нем нет! Откуда у нас такие деньги? – возмущался начальник тюрьмы.

- А вы поторгуйтесь, - ротмистра Мациевича вся эта суета забавляла, хотя с другой стороны была ему противна. На ум ему все чаще приходили мысли – почему у тех, - такие как Сергей и Иван, а у нас,- либо мразь, либо ничтожество.

- Да уж расстреляйте нас, и дело с концом. Войска-то найдутся, - как-то предложил Сергей.

- Не велено. Сказано «через повешение» - значит «через повешение».  Да и губернский прокурор волком набросится.

В начале июля Павел и Михась с помощью нескольких местных рабочих и босяков сумели экспроприировать Царезаводское казначейство. Это была блестящая операция, прошедшая без сучка и задоринки. С другой стороны,  после нее начальство, возмущенное безнаказанностью революционеров, потребовало от начальника тюрьмы не тянуть резину и ускорить казнь осужденных по Щербановскому делу. Павел, взявший огромные деньги, которые на самом деле уже некуда было тратить, решил большую часть их пустить на освобождение товарищей и дать начальнику тюрьмы за организацию побега такую сумму, которая в два раза компенсировала бы потерю пенсии. Но реализация плана требовала времени, времени уже не было, и приехавший в Щербановку Михась даже не успел выйти на начальника тюрьмы…

Когда Сергей понял, что гибель неизбежна – у него стал вызревать некий план.

Раньше того свой план разработал Митька Грек. Его уголовные предложили план побега, и план этот с высочайшей вероятностью был реализуем. Проблема состояла в том,  что побег по техническим причинам был возможен только из мужской части тюрьмы. Это означало, что Лиза и Дора остались бы ждать смерти.

Митька рассказал свой план товарищам.

- Я – нет, - как и следовало ожидать, ответил Сергей.

Иван вздохнул (как он хотел увидеть Ильича! Как хотел дожить до решающих боев за социализм! Умирать приходилось из-за какой-то ерунды, из-за сразу пошедшей наперекосяк стачки):

- Нет.

- И я – нет, - подал голос Антон.

- А уж я – само собой разумеется, - как  любой одесский босяк, Митька не был фраером и имел совесть.

Лизе и Доре они ничего не написали.

У Лизы, между тем, появился свой план, каковой Дора почти реализовала.

Смерть как таковая Лизу не пугала, но неизбежные подготовительные процедуры, связанные с казнью, вызывали отвращение. К тому же она в силу детских воспоминаний  (подавилась косточкой) до жути боялась смерти от удушья, о чем знали только ее отец и Сергей. Поэтому Лиза как-то проговорилась Доре, что предпочла бы отравиться  до казни. Саму Дору больше прельщала публичная смерть на воздухе с криком «Долой самодержавие!», но слово любимой подруги – закон, поэтому Дора при посредничестве жертв классового общества сумела достать яд. Яда, однако, с гарантией хватило бы лишь на двух человек. Впрочем, свою порцию Дора готова была уступить Сергею.

Лиза задумалась.  Реализация ее плана в таких условиях означала, что для себя она выбрала более легкую смерть, чем та, которая предстояла товарищам. Она написала Сергею – тот в ответном письме изложил свой план и спросил «Сможешь?» - Лиза подумала и ответила «Смогу».

Тогда Сергей рассказал свой план товарищам. Иван спросил: А девушки смогут?  - В Лизе Сергей был не уверен, но ответил: Смогут.

В тот же день Сергей, Митька и Иван встретились с начальником тюрьмы.

- И как с палачом?

- Да, жадный,  шельма.

- А не нужно палача.

- Как так – не нужно?

- Сами все сделаем. Сами дойдем, руки связывать не будете, накинем петли, скажем «Долой самодержавие!»  - и все. С вас только  столбы,  веревки, табуретки и похороны по первому разряду – иногда Иван был склонен к черному юмору (10)

Начальник тюрьмы задумался.

- Вы же не хотите проблем? – спросил Митька Грек. – Если не согласитесь, проблемы будут. Вся тюрьма такой гармидер устроит!  И не видать Вам пенсии. А так  все пройдет чинно-благородно.

- Точно чинно-благородно?

- Зуб даю.

- Только «Долой самодержавие!» кричите потише.

- Ладно.

В ту пору взаимное озлобление было велико, смертная казнь утратила романтичность 19 века, но Щербановка была очень провинциальным местом.

На следующий день внезапно приехал  палач. В его работе образовалось окно, и он, чтобы не простаивать зря, сказал, что готов взять за мужскую душу 25 рублей, а за невинную девичью – 50.

Мациевич, у которого процедура, где ему предстояло присутствовать, вызывала омерзение, и с которого договор, достигнутый смертниками с начальником тюрьмы, снимал часть моральных проблем,  сказал  палачу:

- Приготовишь все, что нужно, будешь стоять, смотреть и ни во что не вмешиваться. Понял?

- Деньги – те же?

- Те же, - Мациевич не в первый раз подумал, с какой мразью приходится работать.

Проснувшись в предпоследнее утро своей жизни, Митька задумчиво сказал:

- Сон мне снился – весь кошмар. Будто не казнили нас, а попали мы в другой мир.

- В ад, что ли? – уточнил Иван.

- Хуже ада. Будто снова я хожу по своей Одессе и общаюсь с местными анархистами, а они – хуже кадетов.

- А большевики? – спросил Иван.

- А большевики – еще хуже тех анархистов.  Будто и те, и другие говорят, что свобода для рабочих им не интересна, а интересна им  свобода для барских болонок.

- Ну, брат, уж лучше завтра помереть, чем такое увидеть.

В последний день жизни свидания получили Иван, Антон и Лиза. Отец Митьки давно утонул в море, а мать спилась, родители Сергея тоже умерли, про Дору уже  говорилось. 

Иван успокаивал рыдающую мать, и ничего интересного на их свидании не произошло. На свидание с Антоном пришла жена – та самая Рая и двое детей – 10-летний сын и 7-летняя дочь. Сын серьезно пообещал отомстить, когда вырастет.

- Не надо мстить, - ответил Антон, - они сами – жертвы классового общества.

Свидание Лизы с родителями было не первым. На одном из свиданий мать, заливаясь слезами, просила ее подать прошение о помиловании, Лиза, рыдая, говорила, что сделать этого никак не может, отец молчал. Если бы любимая дочь попросила помилования, он перестал бы ее уважать.

Лиза была папиной дочкой, ее колыбельными были его солдатские песни, потом он научил ее стрелять и  скакать верхом. Он был солдатом и уважал в своей взрослой дочери солдата, хотя дело, за которое она воевала, было ему  непонятно. Он был честным генералом, многое в Российской империи вообще и в ее армии в частности вызывало его отвращение, но он считал, что политика – не его дело, к тому же давал присягу. 

На последнем свидании он спросил:

- Зачем ты стреляла в солдат?

- Я не стреляла в солдат, я стреляла в офицеров, - это было правдой. – Это война, папа, война народа с самодержавием. На войне стреляют и убивают. Ты тоже убивал турок и японцев. Не мы начали войну, ее начали те, кто расстрелял безоружных 9 января – 9 января для Лизы, как и для многих из ее поколения, стало решающим событием, убедившим, что свободы и справедливости можно добиться только бомбой и револьвером.

Отец задумался:

- Я убивал врагов в бою. Я не убивал безоружных пленных, - Лиза и ее товарищи стали в его глазах военнопленными, а их казнь – непростительным преступлением власти, к которой долгое время он был полностью лоялен.

- Завтра с самого утра мы будем возле тюрьмы и будем молиться за тебя. Может, так тебе будет легче.

Родители Лизы попросили выдать им тело дочери или,  по крайней мере, разрешить увидеть его. Начальник тюрьмы и Мациевич ответили, что, к сожалению, выдача родственникам тел казненных преступников запрещена законом, относительно же того, чтобы разрешить увидеть тело Лизы после казни, Мациевич обещал подумать и сдуру ляпнул:

- Только это зрелище не из приятных.

- Молодой человек, - ответил отец Лизы, - я за свою жизнь видел столько трупов, что не дай бог никому увидеть.

- В любом случае я выйду после к вам и расскажу, как все было.

 И вот наступило последнее утро. Чуть раньше 8-ми в мужскую камеру зашли начальник тюрьмы и старший надзиратель Чухонцев:

- Господа, пора. Прощайтесь!

Последние объятия, последние рукопожатия, последние наказы – и 4 приговоренных тронулись к выходу. Их товарищи, которых они не увидят больше никогда, запели «Замучен тяжелой неволей».

В конторе на первом этаже, где формальности ради должно было состояться последнее чтение приговора, уже были Мациевич, приехавший из Царезаводска губернский прокурор, тюремный врач и священник. Этот последний был нужен как пятое колесо телеги – все приговоренные были атеистами – но форма есть форма.

Лизы и Доры не было. Сергей, поколебавшись между надеждой – вдруг их в последний момент все же помиловали – и страхом – вдруг их казнят отдельно и он не сможет с ними попрощаться – задал начальнику тюрьмы прямой вопрос. Тот махнул рукой:

- Беда с этими бабами. Всё прощаются, всё расстаться никак не могут.

Вернулся уходивший старший надзиратель Чухонцев и шепнул начальнику тюрьмы что-то на ухо. Тот спросил громко:

- А зачем к чертовой матери им тюремные халаты? Они же от родителей Альметьевой вчера прекрасные платья получили.

- Так сокамерницам отдали - сперва жидовка, а потом и генералова дочка. Сейчас халаты требуют – без них, мол, не пойдем. Носик так сморщила и говорит – надеюсь, вы не думаете, что мы пойдем на смерть в неглиже?

- Почему бы и нет? – попытался сострить прокурор, но никто не засмеялся.

- Так дайте им халаты, только быстрее, быстрее.

- Да не суетитесь Вы так. Через час, самое позднее, все будет кончено – у Мациевича было паскудно на душе, и чего греха таить, в данный момент идущие на смерть враги вызывали у него большее уважение, чем люди своего лагеря.

Наконец, появились Лиза и Дора. Взглянув на них в тюремных халатах, Сергей поневоле улыбнулся. Эти две отдавали за счастье людей свои жизни, и думали, что и этого мало, и нужно успеть отдать еще что-то.

Лиза прижалась к нему и шепнула:

- Если  вдруг я не смогу, сделай это для меня.

Сергей понял, ужаснулся, но ответил твердо:

- Конечно.

Некоторое время стоял шум и гам, Дора обнималась со всеми, она была счастлива, как никогда в жизни. Так были счастливы христианские мученики, когда их выпускали на арену к голодным львам.

- Господа, позвольте приступить к чтению приговора. - Прокурор  поморщился – что за тряпка, ну и нравы в этой Щербановке, нужно срочно все менять, уж теперь-то Петр Аркадьевич возьмет всех в ежовые рукавицы.

А в это время у дверей тюрьмы родители Лизы, знавшие, что пошел последний час жизни их дочери, молились:

- Боже, дай ей силы для достойной смерти. Об одном тебя прошу – пусть моя дочь сумеет умереть достойно, - отец Лизы знал о ее страхе удушья, поэтому просил у бога для нее достойной смерти.

Содержание молитвы матери было противоположным:

- Боже, ты всемогущий, ты все можешь, дай ей жизнь! Пусть мы не увидим ее больше никогда, пусть ее ждут каторжные муки, но пусть она будет жива!...

Приговора никто из осужденных не слушал. Иван и Антон заканчивали свои разговоры («видел я твоего Ленина два раза – в 95-м и в 901-м. Еще тот хам!»), Сергей и Лиза миловались, Митька Грек в последний раз вспоминал Одессу и Черное море, а Дора пылала энтузиазмом мученичества и с нетерпением ждала, когда все кончится.

Наконец, чтение приговора завершилось. Все еще раз сгреблись в кучу-малу, начальник тюрьмы упрашивал – заканчивайте, заканчивайте, господа, там еще наобнимаетесь, Мациевич думал, что начальник тюрьмы, конечно же, тряпка, но лучше уж так, чем изувер.

Он спросил осужденных:

- Господа, могу я сделать что-нибудь для вас?

Дора фыркнула: «Застрелиться», никто никак не среагировал.
 
Антон Кореневский попросил:

- Передайте мою рукопись адвокату – она сугубо теоретическая, без прямого выхода в политику.

Мациевич пообещал.

- Расскажите моим родителям, как я умирала. И позвольте им попрощаться с телом.

Мациевич подумал, что вряд ли в этом зрелище для ее родителей будет что-то радующее глаз, но пообещал.

- И когда будете нас зарывать, положите меня рядом с Сергеем и Дорой.

Сентиментальность государственных преступников его иногда бесила, но он пообещал сделать и это.

Наконец, приговоренные выстроились по парам и двинулись к двери, выводящей прямо на задний двор тюрьмы, где стояла виселица. Впереди были Антон и Иван, в двух шагах от них – Сергей и Лиза, дальше – Дора и Митька. В нескольких шагах за последними шел старший надзиратель Чухонцев, за ним – еще несколько надзирателей, дальше – все остальные.

Переступив порог и увидев стоящую у тюремной стены виселицу с  щестью болтающимися петлями и скамейками под ними, с краю стоял палач, Лиза вздрогнула и прижалась всем телом к Сергею.

- Не бойся, ты сможешь, - шепнул он  ей.

Дора, напротив, пылала фанатизмом мученической смерти, которую она, как и ранние христиане, воспринимала как аналог небольшой операции вроде пломбирования зуба. Немного боли – и дальше безмятежность. В загробную жизнь она не верила, но мечтала войти в память человечества, войти так, чтобы умерев, стать символом и знаменем борьбы за всеобщее счастье. 

Дора была ближе по своему типу не к ранним христианам – пацифистам, а к зелотам, шедшим с ножами на римские мечи. Это был тип еврейского революционера, появившийся в начале нашей эры, затем пропавший на многие столетия, и воскресший в бурях первой половины 20 века – чтобы затем снова исчезнуть и когда-нибудь снова воскреснуть…

Иван и Антон дошли уже до середины двора, и Антон сказал:

- Знаешь, я больше всего жалею, что не узнаю, что будет дальше.

- Эх, хотя бы одним глазком социализм увидеть, - ответил Иван.

Это были его последние слова, потому что после следующего шага  они исчезли. Просто исчезли – и все.

Было безмятежное летнее утро, и вдруг повеяло жутью, которой в человеческом языке нет названия.

Лиза, погруженная в свои мысли и переживания, даже и не заметила того, что произошло, но Сергей заметил,  и крепко взяв ее под локоть – если в ад, то вместе, сделал два шага вперед. Они исчезли в никуда, жуть жутчала.

Дора замялась, но ее схватил за руку и повлек вперед Митька. Неизвестная жизнь лучше  известной смерти.

- Стоять, куда, побег!, - старший надзиратель Чухонцев, вытаскивая из кобуры смит-вессон и выгнувшись вперед, рванулся за ними. Все предыдущие исчезали сразу, у Чухонцева пропала сперва нагнутая вперед верхняя часть туловища, но долю секунды были видны ноги в высоких сапогах.

Начальник тюрьмы собрался кинуться вслед Чухонцеву, но его удержал Мациевич, закричавший:

- Всем стоять и ни двигаться!

Надзиратели крестились.

Мациевич задумался, порылся в карманах, ничего не нашел и обратился к тюремному врачу:

- Илья Христофорович, у Вас есть что-то маленькое, твердое и ненужное?

Тот, порывшись в карманах, извлек гривенник, Мациевич кинул его на место исчезновения, гривенник пропал без следа.

В воздухе пахло чем-то, чему нет названия, мороз драл по коже.

Начальник тюрьмы пробормотал:

- Вот я и долиберальничался. Подкоп они устроили.

- Успокойтесь, я эту площадку за последние дни вдоль и поперек исходил, и никакого подкопа здесь нет, - вариант с подкопом был слишком прост, к тому же легко было увидеть, что на загадочном месте его и правда нет.

Тюремный врач сказал:

- Читал я недавно в «Вестнике знания»  прелюбопытнейшую статью одного жидка австрийского – то ли Вайнштейна, то ли Эйзенштейна. Пишет он, что мир божий весьма преудивителен и имеет много измерений.

- И что? – Мациевич ничего не понял, а он был самым умным из присутствующих.

- А сие значит, что время и пространство сложнее, чем простому глазу кажется, и есть в нем, как бы уж сказать, ходы, через кои  можно сразу попасть за тысячу верст и за тысячу лет.

- Илья Христофорович, буде оные ходы были и вправду сущи, все наши узнички по ним давно сбежали бы, - ответил Мациевич, но задумался.

- Прекрасное объяснение, - подал голос прокурор, - особо прекрасное, когда мы его в рапорте напишем. Так и так, осужденные государственные преступники по ходам, вырытым  в пространстве и времени австрийским жидком Вайнштейном, сбежали в Америку или к древним половцам.  Да за такое объяснение нас не только уволят, но и лечиться отправят. В палату номер шесть.

- Не тревожьтесь, - Мациевич терпеть не мог прокурора, - карьера всех нас уже закончена. Хотя да, лучше пусть сажают в тюрьму, чем в сумасшедший дом – для чести не так оскорбительно.

И тут вмешался поп – и это стало началом катастрофы, хотя сперва  Мациевич этого не понял:

- Аз многогрешный думаю  в простоте душевной, что забрал их всех Диавол прямиком в преисподнюю. Уж если пророк Илия живым вознесся в рай, то злодеи государевы могут живьем попасть в ад.

- Батюшка, да Вы никак уверовали если не в Бога, то в Дьявола? – тюремного священника Мациевич не любил тоже. – Ладно, про преступников я готов поверить, но как тогда объяснить судьбу Чухонцева? Против царя не бунтовал, в Бога верил, даже в церковном хоре пел. Правда, взятки брал, но за это пол-России живьем в ад направить можно.

Своими словами о Дьяволе батюшка сформулировал мысль, уже бродившую в простых умах тюремных надзирателей. Несколько минут требовалось, чтобы они ее осознали.

Первым ее осознал палач, отделенный от всех остальных загадочной жутью. Он уже давно скулил – заберите, заберите меня отсюда, но никто его не слушал.  Наверное, он мог попробовать подождать, либо перебраться через тюремную стену, но голова у него работала плохо.

Услышав про Дьявола, он задумался, затем решительно перекрестился, встал на скамейку – как раз посредине, где должна была в это время стоять (или уже висеть) Лиза, набросил себе петлю на шею, и повис.

- Дьявол, дьявол пришел к нам! – завыл один из надзирателей, и бросился бежать в обратную от виселицы сторону, за ним рванули все остальные. Началась паника. Начальник тюрьмы пребывал в полной прострации, и бормотал только «Моя пенсия», батюшка побежал вслед за надзирателями, прокурор тоже. На площадке перед виселицей стояли Мациевич и врач. Оба курили и думали. Затем Мациевич сказал:

- Похоже, только мы с Вами сохранили голову.

- Быть в компании  умного человека – всегда приятно.

- Что произошло, возможно, не поймем не только мы с Вами, но и Ваш Вайнштейн или патриарх иерусалимский. Интересуют меня сейчас две вещи.

Первое. Если в нашу Щербановку и вправду пожаловал Дьявол – при этих словах с загадочного места повеяло особой  жутью – надо спасти от его лап всех, здесь присутствующих. Я присягал отправлять преступников на каторгу, но не в ад.

И второе. Что бы это ни было, я не хочу попадать в сумасшедший дом. Знаете, Мациевичи сидели в тюрьмах, но не там. А если мы скажем правду, такое начнется….

Впрочем, нет. Попадем мы с Вами, Илья Христофорович, не в сумасшедший дом, а на каторгу – и надолго. Правде – смертники исчезли в никуда, начальство не поверит – и правильно сделает: я сам бы не поверил.

Объяснение будет простое: максималисты потратили все деньги, взятые в Царезаводске, на спасение товарищей, и дали нам всем огромную сумму. А лепет надзирателей про Дьявола в Щербановке имеет простое объяснение: мы опоили их одурманивающим зельем,  чтобы они не мешали.

Надеюсь, Вам не надо объяснять, что опоить одурманивающим зельем слуг царя и отечества мог только врач, то есть Вы, Илья Христофорович.

Илья Христофорович  выкурил вторую папиросу, подумал и сказал:

- Согласен. Что предлагаете делать?

Мациевич изложил возникший у него в голове план. Строго говоря, реализация плана делала его преступником, но он, в меру возможностей, спасал арестантов от Дьявола, а себя – от каторги или сумасшедшего дома.

Илья Христофорович согласился, только сказал, что берет на себя мужскую часть тюрьмы, женскую же предоставляет Мациевичу – надоели мне эти бабы. Мациевич был не против, тем более, что ему хотелось переговорить с единственным остававшимся в тюрьме умным человеком – эсеркой Надеждой Григорьевной.

В женской камере густым комом стояло рыдание, когда Мациевич открыл дверь и вошел вовнутрь, оставив дверь распахнутой навзничь.

- Палач! Убийца! Мало тебе мук Доры и Лизы, еще над нами издеваться пришел! – встретила его камера, а Маша   Савельева, сагитированная Лизой в максимализм, даже рванулась к нему, надеясь успеть вцепиться пальцами в глаза, но другая неофитка максимализма, Лида Аверьянова, успела удержать ее. 

Ривка не шелохнулась. К истерикам она была не склонна и имела свой план – получить с воли нож и зарезать  при случае Мациевича.   Ножа еще не было, поэтому нужно было ждать.

За убийство Мациевича ее бы повесили, но это Ривку не пугало. Дора открыла ей правду мира, к Доре она относилась так же, как сама Дора – к Лизе, и оставить ее смерть неотмщенной не могла (хотя сама Дора в последний вечер ее отговаривала, убеждая, что Мациевич слишком мелкая тварь, и что есть цели поважнее). 

- Тихо, успокойтесь! – сказал Мациевич  властным, но совершенно не жандармским голосом, сел на табуретку и закурил, стряхивая пепел на пол. – У меня мало времени, у вас – тоже. Никто не  знает, что будет дальше.

Поспешу успокоить – казнь не состоялась.

- Побег? – спросила Надежда Григорьевна, про себя недоумевая: неужели вражда максималистов к ПСР достигла такой степени, что Лиза и Дора даже не намекнули ей на подготовляемый побег, с блеском осуществленный в последний момент.

- Нет, не побег. Они просто исчезли. Исчезли в никуда. Сперва два эсдека, затем Карандышев с Альметьевой, затем Дора с одесским анархистом. Потом исчез в никуда бросившийся их ловить Чухонцев. Палач повесился.

- Зачем Вы врете? Зачем Вы так омерзительно-нагло врете? – истерила Маша.

-  Я – вру? Палач висит, сходите – посмотрите. Поверьте, мне легче было бы сказать , что они повешены – это было бы в пределах если не законов божеских, то законов человеческих.  Но вмешалась сила, которую я не понимаю, и никто не понимает – тут мимо открытой камеры пробежал надзиратель, до которого весть о Дьяволе дошла с опозданием, он вопил: «Дьявол пришел в Щербановку!» - Воровки и проститутки закрестились,  Маша Савельева вздрогнула «Ой, мамочка!», Ривка напряглась, готовясь к драке и задумалась, есть ли у Дьявола яйца, чтобы дать по ним ногой. И тут-то только вся женская камера поверила, что Мациевич говорит правду, и что произошло нечто жуткое.

Он помолчал.

- Надежда Григорьевна, Вы ученый человек, географию преподавали. Скажите, есть ли способы моментально перемещаться на тысячи километров, на тысячу лет вперед или назад?

Надежда Григорьевна задумалась:

- Если вырыть туннель сквозь весь земной шар, то по нему можно быстро попасть отсюда, скажем, в Америку.

- Нет, не то. Если бы кто-то копал такой туннель, вся тюрьма ходуном бы ходила.

В общем, собирайте вещи и уходите. Тюремные деньги поделите с мужчинами, как именно – договаривайтесь сами. На все вопросы, кто попадется,  отвечайте – надзиратели сошли с ума и подожгли тюрьму. У кого статьи легкие, тем советую разойтись по домам. Это прежде всего к вам относится  – он повернулся к политической части женской камеры, - ничего больше пары лет ссылки в Вологодскую губернию  вам не светит, и для вас оно будет лучше, чем жить в подполье. Кроме Вас, конечно же, Надежда Григорьевна – за Вами-то грехов столько, что впредь не попадайтесь.

И да, кто захочет выйти на задний двор – посмотреть место событий  - упаси Бог уходить дальше чем на 10 шагов вперед от двери конторы.

В общем, собирайтесь. Чтобы через два часа здесь никого не было, ни единого человека. 

А у ворот тюрьмы стояли отец и мать Лизы. Они настолько ушли в себя, что не замечали происходящего, не заметили даже, как дверь тюрьмы открылась, и из нее, вопя о Дьяволе, стали выбегать надзиратели, на ходу скидывая мундиры и выбрасывая сабли и револьверы. Наконец, вестником смерти перед стариками предстал Мациевич:

- Я обещал – и я пришел.

- Как она встретила смерть? – спросил генерал, впрочем, после японской войны он был уже отставным генералом.

- Она не умерла,  во всяком случае, не умерла так, как было постановлено законом.

- Сейчас не время шутить!

- Павел Андреевич, я, конечно, подлец, но шутить в такой ситуации я не стал бы. Она просто исчезла в никуда.  Она, все ее подельники и старший надзиратель в придачу. Палач повесился – впрочем, это единственно понятное во всей истории. – Мациевич рассказал обо всем произошедшем.

Мать Лизы перекрестилась:

- Господь забрал ее живой в рай.

- Или Дьявол  в ад. Причем заметьте, что если я готов допустить, что Бог забрал в рай политических преступников, уважив их праведность, то зачем Богу в раю надзиратель Чухонцев? Дьяволу в аду он тоже не нужен.

Я не буду Вас успокаивать. Я не уверен, что то, что произошло, для нее лучше, чем то, что ее ждало. И скорее всего, для вас она мертва. Для законов Российской Империи – тоже. Вмешалось нечто, что сильнее законов.

Уходите отсюда, через час тюрьма сгорит. Или, впрочем, подождите немного – скоро выйдут все эти юные эсерки, они много чего вам порасскажут про вашу Лизу.

Мациевич попрощался и вернулся в тюрьму, а Павел Андреевич Альметьев снова молился. Испытания его дочери не закончились, и он просил, чтобы она встретила их достойно.

Между тем Ривка, Маша Савельева, Лида Аверьянова и сагитированная Лизой в максимализм молодая большевичка Антонина Глухарева – она не принадлежала к компании юных эсерок и вообще была не местная, а случайно была задержана  полицией в Щербановке, когда еще до знаменитой стачки ехала через нее в Царезаводск – поузнавать про казначейство, не только максималисты и анархисты занимались эксами – решение съезда РСДРП о запрете эксов тогда еще не было принято, впрочем, большевистские радикалы с ним и потом не особо считались – стояли на заднем дворе и смотрели на качающийся труп палача. Жуть веяла сильнее прежнего. Маша Савельева долго думала, а затем вдруг рванулась вперед, так рванулась, что физически куда более сильные товарищки  еле удержали.

- Ты – куда?

- Я – к Лизе.

- А кто за трудовластие и социализм бороться будет? – т. Глухарева («Котька»)  имела серьезный революционный стаж аж с 1904 года, в 1905 году занималась всякими рискованными делами под начальством  самого  Красина, к максималистам решила перейти не только из уважения к Лизе и Доре, но и по той причине, что по ее мнению, Ленин был слишком мягок с меньшевиками в вопросе о сворачивании  эксов. У максималистов же здесь никакого оппортунизма не наблюдалось. При такой богатой революционной биографии  старая революционерка Котька (20 лет от роду) естественным образом возглавила максималистскую микрогруппу, но иной раз чувствовала себя с не нюхавшими пороха Лидой и Машей, этими сентиментальными дурочками, как преподавательница женской гимназии с ее ученицами.  Ривку же она уважала, но при богатом жизненном опыте и волевом характере та была лишена пока что опыта революционного.

Для Маши этот аргумент оказался убедителен.

- Лиза! Дора!  Когда я буду не нужна здесь, я к вам приду!

- Мы все к ним придем, - Ривка не могла избавиться от чувства, что где-то скрыт обман,  и что на самом деле Дора и ее товарищи все же были казнены псами самодержавия.

В таком состоянии Маша здраво рассуждать была не способна, Лида Аверьянова ее успокаивала, Ривка настаивала, что нужно ехать в Питер и связываться там с остатками ССРМ, но победило более рискованное предложение Котьки пробираться в Царезаводск и искать там Павла и Михася. С ними можно было возобновить боевую работу.

Когда уже почти все арестанты вышли из тюрьмы, Надежда Гри горьевна спросила Мациевича:

- А Вы куда теперь?

- А это – не Ваша забота, как уже не моя забота – куда Вы теперь.

Потом вдруг добавил:

- Можете не верить, но у вас в комитете два провокатора. Один – Черный, имя второго не знаю, знаю только, что работает репортером в «Южных ведомостях».

Надежда Григорьевна, давно уже подозревавшая Черного, поверила ему сразу:

- Спасибо Вам! И не поминайте лихом!

- Идите уж, а то расплАчусь.  Зрелище, достойное богов - трогательное прощание эсерки и жандарма.  Впрочем, какой я теперь жандарм?

Знаете, Бог оставил Империю – если она держалась на силе Бога, и Дьявол ее оставил – если она держалась на силе Дьявола.

- Переходите к нам, - вдруг предложила Надежда Григорьевна.

- У вас есть вера, у меня ее нет. Ладно, забирайте всех и уходите. Живы будем – может, и увидимся.

Рядом с родителями Лизы стояли юные максималистки и о чем-то говорили.  Надежда Григорьевна подошла к ним, что-то сказала, и все стали уходить.

… Вскоре тюрьма запылала…


Комментарии:

1).  На многих заводах юга Российской Империи в то время наемники-ингуши выполняли функции современных ЧОПовцев.

2). Василий Виноградов – один из руководителей ССРМ, в отличие от Соколова и Мазурина, больше организатор, чем боевик, вместе с 7 товарищами казнен 18октября 1906 года после экспроприации в Фонарном переулке.

3). Наталья Климова – один из руководителей ССРМ, подруга Соколова. Умерла от испанки во Франции в 1918 году. Лиза, конечно же, отчасти писалась с нее, но все же от Наташи Климовой Лиза Альметьева многим  отличается.

4). Евгений Левине – русский эсер и немецкий коммунист, расстрелян контрреволюционерами после поражения Баварской Советской республики в 1919 году.

5). Большинство историков считает, что  максималист Соломон Рысс (псевдоним – Мортимер) не был провокатором, но вступил в контакты с полицией, надеясь использовать эти контакты в интересах революции. В итоге, когда полиция все поняла, он был казнен.

6). Западный край – приблизительно современные Литва и Беларусь.

7). Константин Калиновский (1838-1864) – руководитель радикально-плебейского крыла восстания 1863- 1864 годов в Литве и Беларуси. Казнен в Вильно.

8). Русская социал-демократическая партия «Рабочее знамя» существовала в 1897-1901 годах, выступала против возобладавшего в тот период у русских марксистов «экономизма», отстаивала приоритет политической борьбы с самодержавием. После 1901 года часть рабочезнаменцев ушла к искровцам, часть – к эсерам. Из упоминаемых лидеров «Рабочего знамени» Сергей Андропов стал большевиком, но после поражения революции 1905 года отошел от политики и благополучно дожил до 1956 года.  Виктор Ногин стал очень крупным деятелем большевизма, умер в 1924 году. Сергей Цедербаум стал меньшевиком и погиб в годы Большого террора.

9). Третьеиюньский переворот – разгон самодержавием Второй Думы и изменение в реакционном духе избирательного закона 3 июня 1907 года. Считается концом революции 1905-1907 годов.

10). Именно так в Кутаисе произошла казнь 6 бойцов «красных сотен» - см. С. Ушерович. Смертные казни в царской России. Харьков,  1933, сс. 342-344).
 

Глава 2. Загадка


Первой в себя пришла Лиза. Последнее, что она помнила – это виселица с петлями и скамейками, стоящий подбоченясь палач и слова Сергея «Не бойся, ты сможешь». Дальше был шум в ушах – и тишина.  Неужели милосердная память забыла самое страшное?

Она потрогала себе шею, петли не было и следов от нее тоже, грудь дышала свободно. Рядом сидел Сергей,  в бессознательном состоянии продолжая сжимать ее руку – в аду или в раю мы будем вместе. Впереди удивленно протирали глаза товарищи-эсдеки, Сзади во все стороны глядела Дора, а пришедший в себя Митька Грек бормотал «Ну и дела!» А за ними – сюрприз! – мертвым кулем лежал надзиратель Чухонцев.

- Лиза, сердечко мое, мы даже здесь вместе – Дора встала, подошла  к Лизе и прижалась к ней.

- Хотел бы я знать, где это «здесь» - Митька Грек тоже встал на ноги. – Товарищи марксисты, что говорит об этом диалектика?

- Диалектика говорит, что в мире много непознанного, но нет непознаваемого, - Антон за 20 лет подпольной работы разучился удивляться, и попади в ад, первым  делом начал бы агитировать чертей бороться за повышение заработной платы и улучшение воистину адских условий труда.

- Ну и дела – выходит, не врут проклятые попы – сказал Иван.

- Вот и Плеханов пишет, что большевики склонны к богостроительству – не удержался Антон.

- Если это место не похоже на ад, то и такого рая мне не надо, - Митька взглядом изучал окрестности, они были на странной поляне, рядом росло несколько яблонь, крыжовник, смородина, и все это производило впечатление и не природного, и не искусственного. Впечатление было, что когда-то это создавали люди (или ангелы), но потом давно забросили. Недалеко был домик – в  таких домиках не жили даже самые бедные крестьяне, печи не было. Такие же домики виднелись и дальше, все вокруг заросло деревцами, кустарником и травой. Присутствия людей (или других разумных существ) не наблюдалось, хотя было чувство, что когда-то они здесь были. Лизе это напомнило заброшенную деревню, хотя нет, все равно не то. Было лето, впрочем, не жаркое. На всех была  их последняя одежда.

Сергей, наконец,  пришел в себя, огляделся,  ощупал себя за руку и спросил:

- Кто что помнит?

- Мы просто провалились в никуда – сказал Иван.

Воспоминания всех заканчивались на середине тюремного двора,  своей смерти не помнил никто. Наконец, Сергея осенило:

- Ладно, предположим, нас всех казнили,   и мы попали на тот свет, забыв   свои последние минуты, но этот-то как здесь оказался? – он показал на Чухонцева, что-то невнятно бормотавшего, лежа на земле.

- А это что такое? – Митька нагнулся и поднял гривенник 1895 года выпуска. 

Дора сорвала яблоко, укусила его и плюнула:

- Совсем зеленое.

- Это хорошо, - Антон пояснил мысль – духи не едят яблок и не плюются.

Они совсем забыли про Чухонцева, а оказалось, зря.  Он пришел в себя, грузно поднялся, и,  пробормотав – Стой, куда, бунт – полез в кобуру за смит-вессоном.

- Именем революции – Вы, гражданин Чухонцев, разоружены. Сдать пистолет и шашку – Иван наконец-то увидел, что можно заняться делом.

Против него было шестеро, из которых трое были еще те душегубы, да и девахи им не многим уступали, он  был один, к тому же внятного приказа от начальства, что делать в неожиданной ситуации, не было. Поэтому Чухонцев сдал оружие.

- Что делать-то с ним будем? – задал Сергей вопрос товарищам.

- Шлепнем – и закопаем – ответ Митьки Грека был ожидаем.

- Митя, нас шестеро, а он один.

- Да пусть идет на все четыре стороны, - предложила Лиза.

Чухонцнв огляделся по сторонам – и вдруг все понял. Он понял, что его  привычный мир кончился, и он попал в мир, в котором на каждом шагу могли быть ужасы пострашнее выговора от начальства,  и о котором он ничего не знал.

- Господа, не прогоняйте меня, пожалуйста, очень прошу. Я же вам зла не делал.

Мнения разделились, но победила точка зрения Сергея, что в совершенно непонятной ситуации лучше, чтобы Чухонцев был под присмотром.

Антон ничего не понимал. Версии рая и ада он, как убежденный последователь Маркса, Энгельса и Плеханова принять не мог, но вне этой версии все было непонятно полностью и до конца. Иван и Сергей были революционерами-практиками, Митька и Дора – простыми пролетарскими душами, Лиза же вдруг вспомнила про своих родителей, ждущих, что им выдадут ее тело – и лишенных даже этого печального утешения. Также она вспоминала Машу Савельеву и других сокамерниц, поющих сейчас, надо полагать «Замучен тяжелой неволей»  (на самом деле, пение провалилось, все просто рыдали в три ручья, и пытавшиеся петь старые революционерки Надежда Григорьевна и Тоня Глухарева в конце концов присоединились к рыдающим, Ривка же, не знавшая революционных песен, не рыдала, а думала, как достать нож).  Увидит ли она их когда-нибудь?

Митька сказал:

- Пойду-ка я прогуляюсь до этого очаровательного домика. Если что, позову, но чует мое сердце, шухера не будет.

Он вернулся скоро:

- Мы теперь богатые люди. У нас есть одна кровать, стол, два стула, несколько ведер, ржавая пила и кой-какая мелочишка.

Кроме того, в доме висела бумага с надписью от руки:

«Уважаемые  воры! Не трудитесь – все украдено до вас!» (надо же, какая заботливость, - прокомментировал Митька) и пропыленный портрет похожего на японца человека с подписью внизу «В. Цой».  Орфография отличалась от привычной.

«Цой» - корейская фамилия, - сказал Антон. – Мы что, попали в Корею?   

Дом совершенно не походил на крестьянские избы, в нем можно было переждать непогоду, но печи не было, и жить зимой было совершенно невозможно.

Никто ничего по-прежнему не понимал. Есть пока что никому не хотелось, но пить – другое дело.

- Схожу-ка я прогуляюсь – на этот раз вызвалась Дора.

Колодец она нашла быстро, и это был почти нормальный, привычный колодец, только какие-то мелочи говорили, что они попали в искаженный мир.

- Нет, ребята, это не ад, но это и не рай, - подвел итог предварительного осмотра Иван.

- Тогда что?

Напрашивалась мысль, что они попали в другую страну, в ту же Корею, но как?  И почему в Корее пишут почти по-русски.

Митька, соблюдая осторожность, обшаривал соседние домики, иногда возвращаясь с хозяйственной  мелочью, Дора занималась этим в другой стороне. Сергей и Иван – в общем-то, неоспоримые лидеры межпартийного революционного коллектива, почти ничего не делали, думая свою думу.

Наконец появилась Дора – в руках она сжимала два обрывка печатной бумаги  и странную я книгу без начала и  конца – первые и последние страницы отсутствовали.  Книга была небольшого формата, на мятой бумаге, все с той же странной почти русской орфографией.  Повертев  ее в руках, интеллигент-книгочей Антон сказал, что прочитает ее чуть позже.

На одном обрывке газеты на все том же странном, почти русском языке можно было прочитать, что за прошедший….год доходы …банка выросли на…миллионов.. .   На другом говорилось о каком-то актере, подарившем своей возлюбленной «Ягуар».

- Единственное, что я понял, товарищи, так это то, что там, куда мы попали, существует капитализм – мнение Ивана было логически безупречным.

- У нас так пишут про великих князей. Великий князь Х подарил балерине У алмазное ожерелье. А здесь что, актеры вместо великих князей? – пытался понять больше Антон.

- Дожили, этого вы для России хотите, господа социалисты? – Чухонцев совершенно не понимал, что ему делать дальше.

- А хотим мы, морда твоя жандармская, трудовой республики и социализма. – Дора щелкнула его по носу.

- Дора, мы – не они, - усовещивала ее Лиза.

- Да будь мы  как они, я бы его уже закопала.

- А кто такой ягуар? – задумчиво спросил Иван.

- Что-то вроде льва, только поменьше.  В Америке живет, - Антон знал всякие разности.

- Так может он хотел, чтобы этот лев американский ее слопал? Надоела она ему - объяснение Ивана было вполне рациональным.

- И шо, мы таки в Америке? – Митька пытался понять, что все это значит.

- Ладно, товарищи, - подвел итог Сергей – нужно людей искать, если здесь вообще остались люди.

Искать людей вызвался Митька Грек – кто бы сомневался. С ним хотела пойти Дора, но Лиза была настолько разбитой, что оставлять подругу она не решилась. К тому же их тюремные халаты могли вызвать у встреченных людей – если такие будут - естественный вопрос – не сбежали  ли они из местной тюрьмы.

Поэтому с Митькой пошел Иван. У него было странное чувство, какое он долго не мог сформулировать, пока, наконец , не сказал Антону:

- А знаешь, на что это похоже?

-И на что?

- Да на нашу Щербановку. Вот не верю я, что в Корее такая  малина растет, как у нас. 

- Где ты видел у нас в Щербановке такие безлюдные места? И как мы сюда попали?

- Может, Павлик с Михасем все же лаз вырыли?

Это объяснение Сергея было нелепым, но оно было рациональнее рая и ада. К тому же Павел по основной специальности был недоучившимся студентом-технологом и мастером на все руки.

- Вы осторожнее там, ребята, - сказала уходящим Дора – может нас уже жандармы по всей округе ищут.

Услышав  про жандармов. Чухонцев насторожил уши, Дора, поигрывая его смит-вессоном, спокойно сказала:

- Если здесь будут жандармы , ты умрешь первым.

Единственное их оружие  (если не считать тупой шашки) – смит-вессон – было у Доры, хотя вряд ли это было правильное решение. Стрелять лучше всех умели Митька и Лиза. Дора хотела отдать его Митьке для рискованного похода, но Митька, повертев смит-вессон в руках, сказал, что в случае серьезной неприятности он все равно не поможет, и рассчитывать в такой ситуации нужно не на оружие, а на ум и сообразительность. В наличии у Митьки (да и у Ивана) этих качеств товарищи не сомневались.

Вернуться уходящие обещали не позже чем завтра к обеду. Им предстояло разузнать все по максимуму и заодно добыть какую-то еду, до завтра можно было продержаться на малине и смородине, но в перспективе нужно было что-то посущественнее.

Некоторое время в домике ничего не происходило. Солнце начинало печь, Антон уткнулся в книгу, Лиза потихоньку приходила в себя.  Когда она пришла в себя окончательно, Дора сказала, что во время рекогносцировки обнаружила пруд и предлагает Лизе сходить туда  искупаться.

Сергей хотел сперва пойти с ними – условностей между этими тремя давно не было – но затем подумал, что оставлять старшего надзирателя на попечение немолодого меньшевика  было бы рискованно.

Сергей не был склонен к мистике, но странным образом  интуиция всегда предупреждала его перед реальной опасностью. Этому его качеству, которое спасало его несколько раз, удивлялся Медведь – и будь Сергей вместе с Медведем, тот избежал бы ареста.

Сейчас интуиция говорила Сергею, что сегодня они находятся в полной безопасности и в этот день ничего больше не случится. Поэтому он с легким сердцем отпустил бойцов Южного летучего отряда ССРМ, оставив, впрочем, Доре смит-вессон и велев в случае угрозы стрелять и уходить.

До пруда было минут десять. Подход к пруду хорошо зарос травой, но при желании добраться было можно. Раздевшись, они полезли в воду.

Когда они вылезли из воды, Дора посмотрела на Лизу – капли воды на ее теле блестели – и всплеснула руками:

- Лизка, какая же ты у меня красивая! Как ангел!

- Ага! Ангел с бомбой и револьвером.

Лиза прижала Дору к себе, расцеловала, погладила ее по коротким волосам и: сказала:

- Чудесная ты, Дорка!

Густые русые волосы Лизы рассыпались по голым плечам, ей было бы неприятно, если бы их велели остричь перед казнью, но этого не потребовалось – мол, достаточно заплести косу, которую можно будет отодвинуть, чтобы она не мешала петле охватить шею.  Несколько часов назад косу заплетали ей всей камерой, причем все со слезами просили отдать волосок на память.

Дора смотрела на ее лицо, и думала – не произойди нечто необъяснимое, сейчас это прекрасное лицо посинело бы почти до черноты, изо рта выпал бы распухший язык, лебединая гибкая шея была бы неестественно вывернута, и, скорее всего, это белое стройное тело уже начинало бы разлагаться в земле и его ели бы черви – то, что с ней самой было бы тоже самое, Дора не подумала.

Читатели, которые дальше ждут описания бурного лесбийского секса, его не дождутся. Никакого лесбийского секса не было,  просто две девушки – белокурая повыше, черненькая пониже лежали нагишом на солнышке, - загорали и ели прихваченную Дорой малину, разговаривая о всяких разностях. Идиллия, да и только.

И нельзя было поверить, что одна из них – та самая Молния, которая в 1905 году застрелила в Белостоке владельца табачной фабрике, вызвавшего казаков для подавления забастовки работниц, а в 1906 году в Москве ушла от неминуемого ареста, ранив двух жандармов. Вторая же, Иволга, была связной на Пресне в декабре 1905-го, удостоилась за бесстрашие похвалы самого Медведя и чудом спаслась от расстрела казаками, прикинувшись дурочкой. Она же во время Щербановской забастовки застрелила двух офицеров. 

Ошибкой было бы считать Дору лесбиянкой по природе . Лесбиянкой  она не была – разве чуть-чуть. Ее чувство к Лизе, очень сильное и страстное, было лишь чуть сильнее ее чувств ко всем товарищам по ССРМ. Периодически она влюблялась то в одного, то в другого из соратников по своей воюющей партии (даже в Володю Мазурина – и  не принадлежи сердце Медведя Наташе Климовой, то влюбилась бы  и в него), но они гибли настолько быстро,  что она даже не успевала признаться им ни в чем. Павлу она тоже не успела признаться – просто сунула в руки чемодан с бомбами, чмокнула в щеку и  крикнула – «Удачи тебе в Царезаводске, а я к нашим!».

Почти призналась она Французу – Илье Забельшанскому (1) за два дня до его гибели. Он улыбнулся ей во весь рот и сказал:

- Что ж, мне приятнее будет умирать. И береги Лизу.

Дора не поняла оттенка его последних слов. Но Лизу стала беречь больше прежнего, хотя бережение это было своеобразным, и измени Лиза Альметьева революционному социализму, Дора застрелила бы ее первой.

Сердце Доры полностью и безоговорочно было отдано социализму, ССРМ и товарищам. Кроме них, у нее ничего и никого не было. У Лизы были родители, которых – особенно отца – она трепетно любила, была поэзия, Блок и Брюсов, были счастливые детские воспоминания. У Сергея было безмятежное детство в семье богатого саратовского судовладельца либеральных взглядов (отца он любил, хотя тот умер, когда ему было 15, и как отнесся бы к борьбе сына, этот вопрос не имел ответа), были споры в Гейдельберге о философии Канта и Маха, были странствия по Европе. У Ивана, пролетария из пролетариев, была мать, которая души не чаяла в своем младшеньком – из ее 8 детей выжила только старшая дочь Сима да Иван, правда, Сима давно ушла на заработки в Москву и там пропала, была любимая до дрожи родная Щербановка, в которой Ваня Потапов знал каждую собаку, были игры в городки с мальчишками. У Доры были пропахший селедкой и луком штетл (2), скаредные и тупые родители  и работа на спичечной фабрике. Социализм дал смысл ее жизни и ее смерти, и вся ее страстная душа отдалась социализму – полностью и до конца.

Дора была красива расцветающей красотой, у нее были прекрасные черные глаза, когда она смеялась, невозможно было в нее не влюбиться – но смеялась она очень редко,  и ее фанатизм восхищал и держал на отдалении. Понимали ее только Лиза и – отчасти – Сергей, и поэтому она к ним так и привязалась.  Эти трое были одной семьей, хотя и не в обычном смысле, наверное, даже ближе, чем одной семьей – одним существом.  Спал Сергей только с Лизой – но это было самое неважное в отношениях этих троих.

Сейчас Лиза и Дора просто отходили от всего произошедшего и наслаждались жизнью. Странный поворот судьбы дал им отсрочку на несколько дней или на несколько месяцев – на большее они рассчитывать не могли, сегодня они были в полной безопасности – интуиция Сергея была проверена не раз, так почему же не дать себе заслуженный отдых?

Наконец, Лиза высказала мысль, которая давно вертелась в ее голове и которая почти правдоподобно объясняла все произошедшее.

- Не похоже это ни на Корею, ни на Америку. Россия, только не моя Рязань, а чуть к югу.

- И?

- Мне кажется, я все поняла. Павлик и Михась сумели подкупить кого-то, нам дали сильное снотворное, мы упали как мертвые, нас за них и приняли, а потом товарищи сумели выкрасть наши тела и отвезти куда-то недалеко от Щербановки. Иван же говорил, что здесь похоже на нее.

- А где сами товарищи? И что с нами делает эта крыса тюремная?

- Товарищи могли отойти по своим делам, а Чухонцев мог по ошибке тоже съесть снотворное, ну или он мог охранять наши трупы – Лиза засмеялась,  говоря о себе как о трупе, Дора вслед за ней тоже – а они огрели его по голове и прихватили с собой – чтобы врага обмануть. Лежат себе трупы государственных преступников, охраняет их верный служака самодержавия, и вдруг – ни трупов, ни охранника.

Дора от представившейся картины хлопнула подругу по плечу, но потом задумалась и спросила:

- Ты думаешь, что товарищи могли оставить наши трупы на этой странной полянке и не забрать у Чухонцева оружие?

- Мало ли что? Просто другого объяснения я не вижу.  Не в Корею же нас кто-то привез.

Если все это было правдой, то опасность была где-то рядом. Но пока что об опасности можно было не думать.  С другой стороны, если версия Лизы была правильной, то рядом была не только опасность, но и товарищи,  и скоро предстояло возвращение  в строй борцов.

- Не нравится мне что-то, Лизка.  И не жандармы, что-то страшнее.  Впрочем, смит-вессон при нас. И знаешь, больше я живой им в руки не попаду – ни жандармам, ни дьяволам. И тебя не отдам – как вспомню,  как ты там на дворе пошатнулась и стала белая-белая – как она это увидела? – я уж испугалась, что ты   не сможешь.

- А если бы не смогла?

Дора затянулась папироской – портсигар был конфискован у Чухонцева наряду с оружием, часами, карманными деньгами (2 руб. 46 коп.) и прочими мелочами. Курящими были все, кроме Лизы и Антона, поэтому папиросы надо было экономить,  и в поход к пруду Дора взяла лишь одну:

- Я бы тебе все сама сделала. Хотя ты ж костистая, если бы вдруг сознание потеряла, мне бы тебя трудно было  одной на скамейку поднять. Так что на будущее – уж лучше вот этот красавчик – она любовно погладила смит-вессон.

- Что бы я без тебя делала? – Лиза потрепала ее по волосам.

Все они любили и дружили, ходя по тонкому волосу над Бездной,  имя которой – Смерть. 

Пока Лиза и Дора загорали  на солнышке и вели обычные девичьи разговоры, Сергей, Антон и Чухонцев сидели в домике. Антон изучал странную  книгу, Сергей и Чухонцев думали свои думы.

Сергей знал, что он, вместе с Иваном, стал лидером межпартийного революционного коллектива – Антон был слишком интеллигентом, Митька – слишком индивидуалистом, а Дора и Лиза, натуры сильные и волевые, все же привыкли идти за Сергеем. Общая ситуация была ему непонятна, но думал он о другом.  Где искать Митьку и Ивана, если они завтра не вернутся? Они сказали, что будут искать ближайшее село или город, но что делать, если таковых рядом несколько? И брать ли с собой Чухонцева, отпустить его идти своим путем или, вопреки несогласию Лизы, все же потратить на него пулю?
 
Ответа у Сергея пока не было.

Антон между тем дочитал книгу – она была небольшая, страниц 300 крупной печати и небольшого формата.

- Знаешь, Сергей, на что это похоже?

-На что?

- На рассказы о Нате Пинкертоне, только тупее.

- Увы, не читал.

- Прелюбопытнейшие истории, скажу я Вам, - подал голос Чухонцев.

- Нет, Каутский любопытнее – пресерьезно пошутил Антон. – Ну, так вот. Язык почти русский, только шрифт другой и много непонятных слов. Упомянута Москва – которая почему-то вновь стала столицей России и некая Серобуровка, где происходит действие. Имена русские, но много иностранных – Анжела, Рудольф… Главная героиня – скучающая барынька, надо полагать, принадлежит к рантьерскому капиталу.  У нее прислуга, собачки   и подруга – такая же барынька. У подруги некие злодеи – что-то вроде наших «иванов» - только называются по-итальянски, «маффия»,  хотят отнять клад. Клад – внимание! – зарыл дед этой подруги, помещик Серобуровской губернии – во время «бунта озверевшей черни». Сейчас, впрочем, эта губерния называется областью, хотя упомянут Серобуровский губернатор. Россией управляет президент, у которого власти больше, чем сейчас у царя.

Скучающая барынька  берется помочь подруге, и в одиночку – нет, не совсем, с помощью некоего Рудольфа, в которого она влюблена без памяти – он работает «дизайнером», что это,  я не понял, - справляется с «маффией»  - причем на наших дорогих соратниц она не похожа, и на Жанну д’Арк – тоже, обыкновенная тупая барынька. 

- А  куда полиция смотрит? – Чухонцев обожал серию про Ната Пинкертона. 

- А полиция там называется нашим хорошим словом  «милиция» (3),  но каждого полицейского называют странным словом «мент». Полиция там  настолько продажна и бестолкова, что куда уж Вам, Степан Ефимович, при всем к Вам уважении. Я уж про Мациевича не говорю.

И да. Нет дворян – и нет крестьян. Нет рабочих – и нет настоящей буржуазии. Нет инженеров – и нет поэтов. Есть скучающие барыньки с прислугой и собачками, дизайнеры , какие-то «топ-менеджеры по продажам» - что-то вроде наших лабазников, «менты»» и «Маффия». Неприятная очень страна, не хотел бы я в ней жить. Если она и правда такая, нам нужно скорее возвращаться в Россию.

- А может, мы в Болгарию попали? Там язык похожий – Сергей не знал, что  думать. 

- А почему тогда столица Болгарии – Москва?

Чухонцев попросил книгу, попытался читать,  но не читалось. Наконец, он не выдержал и спросил:

- Господа,  у вас есть дети?

Ответ он знал прекрасно, но забыл.

- У меня – двое, - ответил Антон.

- У меня четверо, три мальчика и девочка, совсем крошка, два года ей.  Как подумаю, как они сейчас без меня – ни о чем другом думать не могу.  Мы же вернемся господа, правда? – искательно закончил он.

Антону даже хотелось пожалеть его, но не получалось. Сергей подумал, что перед возвращением Чухонцева все же придется застрелить для надежности, хотя Лиза будет против – без угрызения совести убивавшая в открытом бою, она испытывала омерзение к убийству пленных.

Наконец, вернулись Лиза и Дора. Халат Доры порвался о кусты, нога была оголена до бедра, но никто не обратил внимание,  – Сергей видал ее и не в таких видах, Чухонцев был в печали, для Антона же существовала только его Рая.

Начинало темнеть.

- Господа, а нет ли чего поесть? – спросил Чухонцев, все остальные при необходимости могли не есть несколько дней.

- Малина, смородина, даже крыжовник.

- Это – все?

- Избаловался ты на царской службе, гражданин Чухонцев, - голосом Ивана произнес Антон.

На кровать категорическим приказом Сергей были помещены Лиза и Дора – обе были худенькие, и кое-как могли разместиться вдвоем. Остальные пристроились на полу. При категорических возражениях Лизы голосами Сергея и Доры (Антон воздержался) Чухонцева на ночь связали. Дора вязала его с особым удовольствием и на возражения Лизы цыкнула: будь он на нашем месте, он бы не мерехлюндился – Дорочка, мы – не они.

Дежурить решили каждый по два часа – часы Чухонцева служили свою работу. Первой дежурить вызвалась Лиза – ей все равно не спалось, она сидела со смит-вессоном, вспоминала родителей и сокамерниц и думала, что вчера в это время готовилась к смерти (Боже, тебя нет, но все равно – дай мне силу не дрогнуть).

Сергей и Дора уснули сразу – солдатская привычка, Антон и Чухонцев долго вздыхали. Оба вспоминали своих детей…

С утра все напились воды, выкурили по папиросе – кроме Лизы и Антона, но на голодный желудок не курилось, и стали ждать. Сергей решил, в крайнем случае, оставить Чухонцева связанным здесь – это давало некоторое время, пока его найдут.

Долго ничего не происходило. Лиза и Антон от скуки спорили о символизме и его оценке с позиций социализма, Лиза увлекалась новыми течениями в поэзии, Антон писал иногда их марксистскую критику, причем одна его статья даже заслужила одобрение Плеханова, что было главной гордостью его жизни.

Наконец, стали слышны два знакомых голоса, весело насвистывающие «Интернационал».

Морды Ивана и Митьки были довольные, но радость их была какая-то странная, такая радость бывает после одного боя перед другим. Дора постаралась запахнуть халат – Митьку и Ивана она все же немного стеснялась, тем более что Митька иной раз посматривал на нее не совсем товарищеским взглядом.

- Не робей, красавица, я тебе обновки привез – такой кралей будешь, вся Пересыпь ахнет. Не пропадем.

Митька стал выгружать на стол хлеб, колбасу,  какие-то пачки с надписью «Беломорканал» и необычную бутылку с наклейкой «Пиво жигулевское».

Иван же сказал:

- Ну, братцы, мы и влипли.

Дора на всякий случай взяла в руки револьвер.

- Да не томите душу уже, черти полосатые. Митька, черт, ты все это экспроприировал что ли?

- Да за кого ты меня принимаешь, Студент ты мой дорогой, мы ж с декабря 5-го знакомы.

- За  анархиста.

- Грешно обижать бедного сына одесского контрабандиста!

- Он правду говорит. Экспроприация не понадобилась. Нам хороший старичок попался, он и объяснил кое-что, и денег дал  немного. Кстати, Кузьмы Нефедова внук.

- Это  какого Кузьмы Нефедова? – спросил Антон.

- Да того самого, который у нас комитете мимеографом заведует и между нами и вами все болтается – мол, и Ленин прав, и Мартов не ошибается.

Кузьме Нефедову было 25, 2 года назад у него родился сын, но откуда у него взяться внуку?

- Ванька,  ты все шутки шутишь, - Антон ничего не понимал.

Ну все, друзья-товарищи, остались мы вшестером. Больше никого нет – ни РСДРП, ни ССРМ, ни даже анархистов – резюмировал Иван.

У Лизы ум начинал заходить за разум:

- Да объясните вы все толком.

Иван ответил ей:

- Да вы сперва ешьте, а то эта скотина жандармская все один сожрет – изголодавшийся Чухонцев набросился на хлеб и колбасу и даже ухитрился открыть пиво.

- Ешьте  – ешьте, товарищи. Все не так плохо, как мы думали – все намного хуже, - Митька продолжал шутить, а потом, когда с едой было покончено, он закурил и спросил:

- Знаете, где мы?

- Ну?

- В России 2018 года.


Комментарии:


1). Илья Забельшанский («Француз») – максималист, вместе с двумя товарищами взорвал дачу Столыпина. Все трое погибли, Столыпин остался жив.

2). Штетл – еврейское местечко.

3). Изначально под «милицией» подразумевалось народное ополчение, вооруженный народ. В начале 20 века требование замены армии и полиции народной милицией входило в программы  всех социалистических партий.


Глава 3. Отгадка.


А было все так.

Покинув товарищей, и идя мимо кустов, деревьев и покинутых домиков, Митька и Иван достаточно скоро вышли на дорогу. Дорога была странная – не грунтовая и не булыжная, а покрытая чем-то темным и твердым. Но это была именно дорога – нельзя было сомневаться.

Пройдя  немного по дороге, они увидели навес, под навесом они увидели – о! – человека. Человеком был не кореец и не американец, а нормальная русская старушка, правда, в немного странной одежде, но странности были невелики.

- Маманя, а далеко до города? – спросил Иван.

- Да километров 10. Но чего вам идти – скоро автобус будет.

Вскоре вдалеке зашумело и показалось нечто.

Митька дернул Ивана за рукав и шепнул:

- Авто, ей же ей, авто.

В 1907 году автомобили были еще редкостью, приближающееся к ним авто было непохожим на известные Митьке, но это было именно оно.

Автобус остановился. Митька и Иван вошли вслед за старушкой. Он был почти пустой, сидячих мест было много,  и Митька понял, что это – нечто вроде конки или трамвая.

К ним подошла немолодая грузная баба с сумкой – внезапно в брюках и с накрашенными губами и волосами – и строгим голосом сказала:

- А за проезд платить Пушкин будет?

Ситуация для Митьки была привычная, и он пустился в длинное рассуждение, что все деньги были в пинжаке, а пинжак украли, когда они с другом купались в очаровательном озере.

- Совесть у Вас есть? Да сейчас на этих Защербанских дачах не то, что вора, но и честного человека не встретишь.

При словах «Защербанские дачи» Иван вздрогнул.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы обернувшийся на шум водитель вдруг не крикнул Ивану:

- Костик, не узнаешь! Я – Федя Пухов, с тобой в 13-й школе учился. Я от вас в пятом классе ушел – мои родители в Кустаревку переехали.

Кустаревка была родным районом Ивана, недалеко от машиностроительного завода. Его сердце громко забилось, он подошел к водителю, тот  спрашивал его о каких-то людях и сам же отвечал на свои вопросы (А Ленка Беспалова замуж вышла?  А то я слышал, что уже дети есть – Есть), женщина перестала требовать деньги и даже пустилась в разговор с Митькой про свою тяжелую жизнь и низкую зарплату. Митька слушал и думал: нет, это не анархия. Куда бы мы ни попали, но у нас будет работенка.

Наконец, они въехали в город. Иван попросил остановить, они дружески попрощались с  водителем, предложившим Ивану при случае поискать его «вконтакте» - я там так и  есть, Федор Пухов, и фотка моя на аватарке с моей Зинкой - сразу найдешь,  Иван плохо понимал – «вконтакте» - кабак, что ли, так называется, а на нем висит портрет  лучшего покупателя - Федор Пухов с супружницей, - но поддакивал.

Это была окраина города, были знакомые Ивану деревянные домики, но много чего было непривычного. Не было лошадей – и не было конского навоза. Это больше всего поразило Ивана. Дорога была вымощена все тем же темным и твердым – не привычная пылюка и не деревянный тротуар, по  большой дороге, которой  они приехали, время от времени мчались авто – они были совершенно непохожи на знакомые Митьке и Ивану – Иван видел авто несколько раз в Царезаводске, в Щербановке их еще не было – но это были именно авто.  Из одного проезжавшего авто чей-то бас ревел «Владимирский центрааал! Ветер сеееевеерный!» (ох, никак мы все же в России? - подумали наши герои).

У Ивана не было ощущения, что он попал в рай или в ад. Знакомые одноэтажные домики, скамейки, на которых удобно сидеть по вечерам, куры, роющиеся в земле. Сердце Ивана ныло – ошибся он или нет.

Людей не было. Раз навстречу попалась совсем юная девушка – ее юбка не доходила до колен, на теле был только кусок ткани, прикрывавший грудь, живот был оголен, и в пупке торчало кольцо. В руках девушка держала что-то маленькое и черное, в которое смотрела не отрываясь. Волосы  девушки были покрашены в зеленый цвет.

Митька проводил ее взглядом:

- У нас в Одессе я видел такое только в цирке.

Шли они долго, Иван смотрел по сторонам и убеждался – он в Щербановке,  но в какой-то совсем другой Щербановке, чем та, которую он знает. Походило это больше не на его Кустаревку, а на Защербанье в противоположном конце города, но все же это была Щербановка. Его сердце заныло – неужели скоро он увидит мать, что она, как она?

Наконец, они дошли до мостика через речку, и сомнения Ивана исчезли полностью. Щербань! Ему ли ее не знать?

Навстречу шла пожилая женщина с сумкой. Иван с замирающим сердцем спросил:

- Мамаша, это Щербановка?

- Была Щербановка, давно уже Павловск. Хотели после 91-го переименовать, да денег в бюджете, говорят, нету, - и пошла дальше.

Павловск?

Иван ничего не понимал.

Они перешли речку,  вид изменился, стояли пятиэтажные дома, и похожие, и непохожие на известные им, они пялились во все стороны, на встречу попались две пожилые женщины, одетые так же не по-людски, как баба, спрашивавшая деньги в авто. Донесся обрывок разговор:

- Ох, и повезло Люське – хахаль у нее олигарх, баксы дает, в Италию свозил.

На скамейке во дворике сидели два немолодых мужика, курили – и тоже донесся обрывок разговора:

- Я и не ожидал, что хорваты на чемпионате мира так всем  накостыляют.

Что такое «чемпионаты мира», Митька знал – они проводились в одесском цирке примерно четыре раза в год. Митька любил туда ходить, он и сам занялся бы борьбой, но этому мешала его худощавая комплекция – совершенно не для борца. Так что он довольствовался тем, что пару раз видел Поддубного, а с Заикиным даже лично был знаком.

Только до сих пор хорваты ничем во французской борьбе себя не проявили. Вот французы и русские – другое дело.

Впрочем, другой мужик так и сказал:

- Да уделают французы  твоих хорватов, как бог – черепаху.

По-хорошему, надо было бы как-то вмешаться в разговор, но как это сделать, чтобы не выдать себя, Митька не придумал.

И Митька, и Иван при всей своей решительности и бесстрашии были сильно растерянны. Все, окружавшее их, было и  похоже, и непохоже, было и Россией, и не-Россией. Так черт похож на человека – но не человек.

Надо было решаться и завязывать с кем-то разговор, но как это  лучше сделать, пока что никто из двоих не понимал. Поэтому просто медленно шли, глядя по сторонам, и ожидая удобного случая. Митька запоминал магазины – хотя как безопасно экспроприировать из них съестное, тоже пока было неясно.

Вдруг Митька дернул Ивана за рукав:

- Будет шухер. Если что – делаем ноги.

Навстречу приближались два человека в форме, форма была непохожа на привычную, но Митька шестым чувством понял, что это городовые.

- Молодые люди, Ваши документы.

Можно было попробовать рвануть – с большим шансом на успех, но это было бы неудачное начало, поэтому Митька принялся заговаривать зубы, что документы он оставил дома.

Неизвестно, чем бы это кончилось,  но сидевший на лавочке под подъездом старик, смотревший на спор, вдруг сказал одному из городовых:

- Петька, да ко мне это приехали.  Внучки моей друзья из Краснозаводска – фильм здесь снимать будут.

- Ну, Николай Егорыч, под Вашу ответственность.

Городовые козырнули старику и ушли (один из них был с этого двора и знал старика с детства), Иван сказал старику:

- Спасибо тебе, дед.

- Да идемте ко мне домой,  что мы здесь сидеть-то будем.

Они поднялись на второй этаж, Митька и Иван глядели во все стороны, старик открыл ключом дверь и ввел их в квартиру, посадив в большую комнату.

Затем закрыл дверь, вернулся и сказал:

- А ведь я вас знаю. Ты – Иван Потапов, а ты – он присмотрелся – Дмитрий Греков, ваши фотографии еще у нас в школе висели. Давно, в 50-е. С вами еще четверо должны быть. Вам и памятник стоит в центре, за два квартала отсюда. На Советской Ленину, а на Красноармейской – вам. В 1957 –м как раз поставили, я на открытие с Нюркой своей бегал – умерла   она недавно. А тогда нам по 17 стукнуло, молодые были.

Сказать, что Иван и Митька были удивлены – это ничего не сказать. Они старались понять окружающий их новый мир, но получалось это плохо.

Старик обратился к Ивану:

- Я ж не представился. Николай Егорович Нефедов, Кузьмы Нефедова внук, помнишь такого?

- Коняги? – за трудолюбие у Кузьмы Нефедова было в комитете такое псевдо.

- Вот-вот, значит, не ошибся я. Дед мой в гражданскую погиб, уже под самый конец, под Перекопом - комиссаром полка был в 51-й дивизии , но бате моему все рассказал. Батя после войны недолго прожил, в 49-м от ран умер, мне всего 9 было,  но самое нужное мне сказал.  У меня для вас гостинчик есть, его еще в 1907-м для вас моему деду Михась оставил. Он потом к большевикам перешел, в гражданскую комдивом был, погиб под Орлом в 19-м в боях с Деникиным. У нас еще улица в его честь названа – улица имени Михаила Цыгульского. Ох, и рубал он тогда белых гадов!

Но гостинчик не здесь, он в другом месте хранится, это уже потом.

Ох, увидел я вас – и гора с плеч! Мне-то оставить некому – сын далеко, а внучка – девка, конечно, душевная, да возьмет и махнет на эти деньги в Штаты.

Долго я ждал, я вас все 90-е годы ждал. Молодой тогда еще был, и силы были. Да  и завод  еще держался. А сейчас – поздно все.

Новая и совершенно непонятная информация обрушивалась на них –  каким комдивом стал Михась, кто такой Деникин, на какой войне был ранен отец Николая Егоровича, что было в 90-е и т.д. и т.д.

Иван спросил не самое важное:

- А наша Щербановка – сейчас Павловск?

- Да в честь Захара же. Одни его хвалят – не только других, но и себя не жалел, другие ругают – сталинский палач, а где она, правда… Крут он был, и не скажешь, чтоб справедлив, но себя не жалел – это точно.

Да что мы тут расселись – пойдемте на кухню чаевничать.

Когда они вошли на кухню, Митька задал давно уже вертевшейся вопрос:

- Дедушка, а какой сейчас год?

- 2018-й.

У Митьки все поплыло перед глазами.

Иван, пошатываясь,  спросил:

- Царь есть?

- Царя еще в 1917-м свергли, а через год шлепнули. Недолго он вас пережил.

- А какой строй сейчас?  Капитализм?

Иван, вопреки собственным глазам, ждал отрицательного ответа, хотя какие-то черты увиденной им жизни подтверждали, что его надежда увидеть хоть одним глазом социализм не оправдалась.

- Да капитализм, ядри его лапоть! Был социализм, да и тот с гнильцой, гнил-гнил, и рухнул.  Молодой я был, 20 мне было, сюда две старушки приезжали,  искали что-то, знали они ваших эсеров, по царским тюрьмам вместе сидели, а потом 30 лет по нашим, Советским, одну Маша звали, вторую – не помню. Нет, говорят, не  за это мы жизни свои молодые отдавать собирались.

- Да кто их посадил-то?

- Да наши же, большевики. Еще при Ленине, а уж при Сталине-то как измывались… 

- Кто такой Сталин? – подумал Иван.

- Ну и дела! – Митька присвистнул. – Дед, у тебя закурить не найдется?

- Почему не найдется? Я уже второй год не курю, разве что с хорошими людьми по праздникам, но по такому поводу грех не выкурить.

Николай Егорович ушел в соседнюю комнату, и вернулся с пачкой . «Беломора».

- А анархисты что? – Митька сам не знал, что он хочет узнать своим вопросом.

- Махно был тогда, проходил он мимо нас в 20-м. Долго его люди помнили – кто хвалил, кто ругал, да и те, кто ругал, все равно уважали.

- Откуда он? – Митька перебирал в памяти всех знакомых анархистов, кто мог бы дожить до 20-года.

- Да с Гуляй-поля. Махно Нестор Иванович. Фильм про него недавно сняли – у меня тогда еще телевизор работал.

Митьку осенило:

- Это шкет такой маленький, который под Володькой Антони (1) ходил? Гляди ж ты…

- Вы уж не обессудьте, у меня только картошка, хлеб да огурцы – чай есть, и по стопке найдется, в магазин сходить надо будет…

- Николай Егорыч, у нас – ни гроша.

- Ничего. Михась же тогда часть того, что они с Павлом Овчинниковым в казначействе взяли, для вас оставил – в надежном месте лежит, но это потом уже, потом. Не верил он, что вы погибли, - вернутся, говорит деду моему, им пригодится. Мы не прикоснулись – ни дед, ни отец, ни я. Голодно жили, бедно жили – особенно как в 90-е завод закрылся, но ни копейки я не взял. Господи, я же вас всех всю жизнь ждал!

Дальше они поели, выпили по чарке, - и Николай Егорович стал в сжатой форме рассказывать историю России с 1907 по 2018 год. Иван порывался вернуться за товарищами в тот же день, но вечерело, найдут ли они дорогу в темноте, было непонятно, и постановили забирать всех с утра.

Потом вышли в магазин,  и Иван попросил Николая Егоровича проводить их до памятника – благо, недалеко.

Памятник был красив. В центре композиции был Иван, протягивающий руку вперед, чуть сзади стоял интеллигент с бородкой, держащий знамя с надписью «РСДРП», слева стояли парень в тужурке и длинноволосая девушка с револьверами, справа, тоже с револьверами, стояли парень в долгополой шляпе и девушка с короткой стрижкой.

На постаменте было написано:

«Иван Потапов (1884-1907).


Антон Кореневский (1867- 1907) .

Сергей Карандышев (1883 – 1907) .

Елизавета Альметьева. (1885- 1907)

Дора Левина (1887- 1907)

Дмитрий Греков (1881-1907).

Слава героям-большевикам, погибшим в борьбе с самодержавием!».

- Это  с каких пор я большевиком стал? – спросил Митька Грек у памятника.

Памятник не ответил.

Комментарии:

1). Во время революции 1905 года Владимир Антони возглавлял Гуляй-польскую группу анархистов, в которую входил юный Нестор Махно. После поражения революции Антони эмигрировал в Аргентину, в 1917-м не вернулся, приезжал на родину в начале 1960-х.


Глава 4. Новые открытия.


Договорились они с Николаем Егоровичем, что забирают всех и идут к нему. Квартира у него была трехкомнатная – получена когда-то от завода для всей  большой семьи, от которой сейчас оставались он сам и его внучка – она училась в Краснозаводске, т.е. бывшем Царезаводске.

- В тесноте, да не в обиде. А дальше разберемся.

Дальше надо было забирать подарок Михася, которого не было в живых уже 99 лет, и думать, как жить в другом мире.

Перед уходом Митька вдруг вспомнил, что Дора и Лиза в своих тюремных халатах выглядели бы весьма странно, и спросил Николая Егоровича, есть ли у него какое-то женское тряпье.

- Да от внучки того добра навалом, забирайте хоть все.

Митька порылся, сгреб что-то и засунул в сумку… 

…Итак, Митька спросил у товарищей:

- Знаете, где мы?

- Ну?

- В России 2018 года.

- Господа, надеюсь, вы шутите? – спросил Чухонцев, продолжая жевать колбасу.

Иван не удостоил его ответом, но вытащил из кармана газету, которую взял у Николая Егоровича,  и протянул Антону.

- «Павловские известия», 5 июля 2018 года, - прочитал тот и спросил у Ивана – Павловские?

- Это нашу Щербановку переименовали в честь Захарки – как уж сказал Николай Егорович, большим чином он стал при советской власти , -. в голосе Ивана не было гордости за блестящую карьеру своего закадычного дружка.

- Ваня, ты о чем? – недоуменно спросила Лиза. – Какие такие чины при советской власти?

Максималисты первыми, еще до большевиков, увидели в Советах, возникших в 1905 году, орган прямой власти трудящихся, которая не будет уже государством в привычном смысле слова и обойдется без чинов и чиновников.

- Как уж Плеханов говорит, диалектика, мать ее за ногу, ядри ее лапоть, туда ее и растуда, - ответил Иван.

Обычно он не матерился, при женщинах – тем более, но от всего, что он узнал от Николая Егоровича о судьбах России 20 – начала 21 веков, ему хотелось завыть волком.

- Ваня, что с тобой? – Лиза даже нежно погладила его по руке. Иван не среагировал. Из женщин для него существовала только молодая большевичка Поля Самойленко, находившаяся сейчас – пардон, в июле 1907 года – в ссылке.

- Советская власть и чины – это как деньги и социализм. Если есть одно, значит, нет другого, - вмешалась в разговор Дора.

- Знаешь, Дорочка, - ответил Митька, - большевики, взяв власть, стали утверждать\, что построили социализм. Но при их, не при дамах будь сказано, социализме, остались деньги – и у некоторых их было много.

- Значит, это не социализм, - ответила Дора.
 
- Какие это большевики? Перерожденцы, туда их растуда, - рявкнул на Митьку Иван. – И ты мне большевиков не трожь!

- Иван, успокойся, - веско сказал Сергей. – Если то, что вы говорите, правда, значит, кроме друг друга, у нас всех никого больше нет.

Как ни странно, эти слова подействовали. Иван прекратил начинавшуюся у него истерику и даже извинился:

- Митя, прости, если что не так.

- Заметано! – добродушно ответил Митька.

Антон думал. Даже если Иван и Митька одновременно сошли с ума, то как, будучи сумасшедшими, они смогли за день отпечатать газету, выглядевшую вполне правдоподобно?

- Ладно, предположим, все так и есть. Расскажите вкратце, что было за эти годы.

- Да мы сами мало что поняли, - ответил Иван. -  Через 10 лет, в феврале 17-го, была новая революция,  свергли Николашку, но власть захватили кадеты…

- Как мы и говорили, - прокомментировал Антон

---эсеры и меньшевики пошли к ним в подручные, но в  октябре рабочие, солдаты и крестьяне скинули всех их и установили Советскую власть…

- Как мы и предсказывали, - сказал Сергей.

- …разгромили контрреволюцию в гражданской войне, - тут Иван замялся и закончил Митька.

- Но уже вскоре после Октября власть у народа стала отбирать большевистская партия, передавила сперва эсеров и меньшевиков,  затем анархистов и максималистов, а затем из большевистской верхушки выдвинулся какой-то хмырь по фамилии Сталин и расстрелял всех большевиков. При этом страна называлась Союз Советских Социалистических республик, говорилось, что построен социализм, но неравенство,  государство и деньги оставались целехоньки.

- А в 91-м году власти перестали трепаться о социализме и вернули полноценный капитализм. Так что сейчас – Российская Федерация - не «республика»,  кстати, - а в ней – капитализм и почти самодержавие. Царь называется президентом, но переизбрать его невозможно. Так  что поздравляю, товарищи – откуда пропали, туда и попали. Дело для всех найдется, - закончил Иван.

- Товарищи, это все возможно? – ошеломленно спросила Лиза.

- Почему нет? Диалектика истории, термидор, бонапартизм, - задумчиво и не очень внятно ответил Антон.

- Да я не о том! Сережа, ты же физику изучал. С точки зрения физики, такие перемещения во  времени возможны?

- С точки зрения физики Ньютона и Лапласа, - нет. Но физика сейчас переживает радикальную революцию – для Сергея «сейчас» еще был 1907 год – и кто знает, что она еще откроет?

Антон задумался:

- - Переводил я как-то для заработка рассказ одного англичанина «Машина времени». Там представитель английской мелкобуржуазной интеллигенции – Лиза и Сергей заулыбались этому марксистскому штампу – попадает на машине времени в далекое будущее, где пролетариат и буржуазия распались на два биологических вида. Но у него средство передвижения было – машина времени. А мы как попали?

Ответа ни у кого не было…

Дора сжимала одной рукой смит-вессон, а другой – руку Лизы – две своих опоры в новом мире. Впрочем, она уже перемещалась из одного мира в другой – из мира почти средневекового штетла в мир революционного подполья, поэтому растеряна была меньше, чем могла бы быть.

- Что делать-то будем? – спросил Антон.

- А это, товарищи, давайте обсудим на воздухе, - а ты, гражданин Чухонцев, посиди пока в доме, - ответил Иван.

Иван и Митька сжато рассказали негромкими голосами  (чтобы Чухонцев не подслушал) о вчерашней беседе, подарке Михася и о том, что Николай Егорович  предлагает пока жить у него.

Все постепенно свыкались с новой ситуацией, хотя мир, в который они попали, был для них еще загадочен.   

Несмотря на вчерашние беседы с Николаем Егоровичем, сами Иван и Митька понимали далеко не все, а уж те, кому они все это рассказали, понимали еще меньше. Понятно было, что в  17-м году в стране произошла революция, затем  победила контрреволюция, проходившая в два этапа – сперва при Сталине (Иван и Антон гадали, кто бы из членов партии это мог быть), затем - в 91-м году.

Антон был единственным, кто по-своему радовался: с самодержавием и пережитками феодализма в стране покончено, существует настоящий капитализм, стала возможной борьба прямо за  социализм, почва для разногласий с Иваном и отчасти даже с максималистами исчезла.

Иван был мрачен, хотя и шутил. Причин для его мрачности было много – и кроме причин политического характера он думал, что его мать так и умерла когда-то (когда, он не знал), не узнав, что он жив.

Митька был весел. Жизнь продолжалась, впереди были новая борьба, новые приключения и подвиги.

Сергей смотрел на всех остальных – и думал, что они – это все, что у него осталось. Еще он вспоминал Павла, Михася, Химика, Казачка, даже Мортимера (в провокаторстве которого был не уверен), и думал, что все они  умерли давным-давно.

Лиза вспоминала своих родителей (как они прожили остаток жизней?), вспоминала сагитированных ей в максимализм юных эсерок, Котьку и Ривку (Маша, приезжавшая сюда в 1960-м – это Маша Савельева? Кто была вторая?), и думала, что для того, чтобы начинать все заново, у них пока почти ничего нет.

Дора жалела Ривку и Павла (вряд ли они дожили до 2018-года), с любовью смотрела на Лизу и Сергея, и думала, что пока они есть, все возможно.

После всех этих обсуждений и переживаний Митька решил развеселить компанию:

- Очаровательные дамы! У меня есть для вас преприятнейший сюрприз. Вы можете,  наконец,  скинуть этот пережиток самодержавия – он дернул Дорин халат, она  слегка щелкнула его по пальцам, - но не оставаться в чем вас родили ваши уважаемые матушки, а надеть самый последний писк моды.  Дарю – он протянул  кулек с одеждой внучки Николая Егоровича.

Чухонцева вывели из дома, и туда зашли Лиза и Дора.

Из дома долго раздавались шуршания, перешептывания и смех, наконец, на крыльце появилась Дора. На ней были мини-юбка и топик.

Покрутившись на крыльце, она сказала:

- Мальчики, или я не права, или я все-таки стала зарабатывать на хлеб не на фабрике, а в борделе тети Двойры?

- Дорочка, в Вашем наряде Вы столь прекрасны, что не знаю за Ваш Белосток, но у нас в Одессе бендерши брали бы за Вас двойную цену.

Рассмеялся даже Чухонцев.

На физическом уровне Дора весьма нравилась Митьке Греку, но он не мог влюбляться в лишенных юмора фанатичек, юмор же прорезывался у Доры весьма редко.

За Дорой народу явилась Лиза. По настоянию Доры, ей достался более приличный наряд – джинсы с драными коленками и майка. И то, и другое было на ней в обтяжку.

- Знаете, я вот думаю – может,  лучше бы меня повесили?

На этот раз до города добрались без приключений. Хотя компания, конечно же, выглядела немного странно. На Митьке была его долгополая шляпа и кумачовая рубашка, на Сергее – студенческая тужурка, на Антоне – пиджак, на Иване – косоворотка, словом, нормальная одежда 1907 года. 

Идя по городу, Лиза и Дора чувствовали себя в своих странных нарядах весьма неуютно. Им казалось, что они идут голые – впрочем, в отношении Доры это почти так и было – и все на них смотрят.

На самом деле, смотрели на них чуть-чуть – нормальные симпатичные девушки современной эпохи,  - и не более того. Попадавшиеся на улицах девушки часто были одеты так же. Лиза даже нашла удобство в брюках – не мешают ходьбе в отличие от длинной юбки или длинного платья,  хотя тот факт, что джинсы были драные,  и сквозь них просвечивали коленки, ее смущал:

-  Впрочем, чего я хотела? Одежда внучки пролетария. 

Дора засмеялась:

- Ленивой внучки пролетария.  Что она заплаты не пришила?

- Так может, здесь эксплуатация страшнее, чем у нас, и она на фабрике по 20 часов работает.

- И подрабатывает в борделе какой-нибудь тети Сары. Иначе откуда у нее то, что на мне одето?

- Ладно, когда разберемся в местной жизни, одежду все равно придется менять.

- Меня другое сейчас интересует,  Лиза. Что у всех у них в головах? Видишь, два мужика разговаривают? Может, они спорят, кто правильнее -  местная ПСР или РСДРП?

Мужики, о которых шла речь, обсуждали на самом деле перспективу совместной поездки на рыбалку – но об этом наши героини не узнали.

По дороге Антон спорил с Иваном:

- Я пока плохо представляю, что было, но,  сколько могу понять, история подтвердила нашу правоту. В 1917 году была революция, она покончила с самодержавием, но вопреки вашим и максималистским фантазиям, дело кончилось не социализмом, а полноценным капитализмом.  Этого и следовало ожидать.

На самом деле, Антона грыз червь сомнений из-за прочитанной им странной книжки. Как убежденный сторонник Добролюбова и Плеханова, он считал искусство отражением реальности, а если эта книжка правильно отражала реальность России начала 21 века, то условия для борьбы за социализм были в ней еще хуже, чем 100 лет назад. Но,  в конце концов,  одна книжка ничего не решала, может, описанная в ней Серобуровка была чем-то вроде Крыма – курорта для представителей рантьерского капитала и «маффии».

В их спор вмешалась Лиза – они с Дорой  замыкали шествие, впереди были Сергей и Митька, за ними – Иван и Антон:

- Ага, еще вспомните про фабричный котел,  в котором капиталисты должны сварить крестьян, чтобы превратить их в сознательных социалистов.

- И вспомню! И с каких пор мы на «Вы»?

- Прости, забыла.

- Котел - не котел, - это подал голос Иван – но думаю, что работы для нас хватит.

- Сперва нужно разобраться в обществе, в которое мы попали, - ответил Антон, и с ним были согласны даже склонные к радикализму Дора и Лиза, причем  Лиза  попросила Дору на первых порах не горячиться и не лезть на рожон без крайней надобности.


…Чухонцева, посовещавшись, решили оставить на даче и для надежности запереть – хотя то, что рано или поздно он выберется, не вызывало вопросов. Ему оставили остатки хлеба и колбасы, объяснили общую политическую ситуацию, а Дора предупредила, что если он попытается донести жандармам, то ее пуля его не минует. Антон сделал более серьезное предупреждение, которое Чухонцев, на свою беду, проигнорировал:

- Если Вы попытаетесь донести на нас, то попадете в сумасшедший дом.

Из разговоров Чухонцев понял, что никакого социализма в России 2018 года нет, то, что есть, при некоторых особенностях, все же похоже на милую его сердцу Россию 1907 года, и поэтому сделал роковую ошибку, но об этом речь пойдет чуть позже… 


Зал остался за Николаем Егоровичем – впрочем, он настолько часто беседовал там допоздна с Иваном, что тот, чтобы не будить своих, заваливался там спать на пол, в одну комнату поместили Дору и Лизу, в другую – всех остальных. Соседям Николай Егорович сказал, что приехали погостить друзья его внучки.

Щербановка была родным городом только для Ивана, Антон приехал в нее в 1903-м, после очередной отсидки, да так и остался, но Иван любил Щербановку так же, как Митька – Одессу. Поэтому все ближайшие дни он львиную часть времени уделял прогулкам по городу, иногда вместе с Николаем Егоровичем, иногда – один.

Первым делом он, конечно же, пошел в родную Кустаревку. Она изменилась куда больше, чем Защербанье, там, где по расчетам Ивана был его дом, стояли пятиэтажки. Он пробовал осторожно расспрашивать о Марфе Потаповой – вдруг здесь остались какие-то внуки и правнуки его соседей, но никто ничего не знал.

Николай Егорович вместе с Сергеем и Иваном поехал в лес и достал из  схрона подарок Михася. Это были не ассигнации, а золотые слитки, монеты, кольца, брошки  -  хватило бы этого добра не только на их жизнь  на долгие годы, но и на что-то гораздо большее. Полуистлевшее послание Михася было коротким  - словесные красивости он никогда не любил – «Товарищи! Когда вы вернетесь, это вам пригодится. Дора! Павел просил передать, что испытывает к тебе не только товарищеские чувства».

Кроме драгоценностей и записки, было еще 3 револьвера и 2 македонки – впрочем, как легко можно догадаться, за 111 лет их боевая ценность свелась к нулю.

Сергей смотрел на записку человека, которого почти 100 лет не было на свете, в глазах его стояли слезы.

Сокровища надо было реализовывать маленькими порциями, за это взялся Митька. Он энергичнее всех остальных взялся за изучение щербановской реальности, въезжал в новую для себя жизнь, все узнавал, завязывал странные знакомства.

В конце концов он сделал вывод – настоящей цены в экс-Щербановке не видать, нужно ехать в Краснозаводск. Лучше бы в Москву, но это далеко и пока нет связей.

Дора хотела поехать с ним, но он сказал, что в таких делах лучше справится один -
и уехал на  электричке.

Книгочеи Антон и Лиза засели за изучение библиотеки  Николая Егоровича,   Дора больше прочих возилась по хозяйству, Сергей несколько раз съездил с Николаем Егоровичем на дачу (ягод было много, нужно было их привезти)  и обдумывал общую ситуацию.

Через несколько дней Николай Егорович, вышедший погулять один, вернулся  с известиями о Чухонцеве.

- Встречаю Петьку своего, а он мне и рассказывает:

- Вот умора. Приходит вчера в городское управление хмырь ряженный – форма как в кино показуют, усики закрученные и говорит:

- Требую господина начальника жандармского управления.

Ну, дежурный шутки ради и звонит нашему Иванычу: так и так, посмеяться хошь?

- Тому делать нечего, веди,  говорит, а то я от безделья в танчики гоняю.

- Честь имею представиться. Старший надзиратель Щербановской тюрьмы Чухонцев – ну и фамилия, ёкорный бабай – Считаю своим долгом доложить – во вверенном вам городе находятся государственные преступники, осужденные к повешению и перед казнью сбежавшие, провалившись в никуда. И фамилии называет.

А Иваныч-то ихний не молод, в советской школе учился, и всю эту историю знает, ее тогда все знали.

- Реконструктор? – спрашивает.

- Никак нет-с. Старший надзиратель Чухонцен, служу Государю Императору.

Иваныч его и так и эдак успокаивает, а сам хохочет про себя, а тот свое: требую исполнить свой долг, принять все меры и доложить вышестоящему начальству.

Да ладно, говорит, сами доложите – отправьте его к самому Государю Императору прямо в Красноперовку, у того теперь там резиденция.

А в Красноперовке дурка у нас.  Там, сердечный, и мается, - закончил рассказ Николай Егорович.

- Нужно что-то сделать, замучают его там, - запричитала Лиза.

Сергей схватился за голову, а еще не уехавший Митька сказал:

- Лизонька, счастье мое, знаешь, за что я тебя так люблю? Если бы ты попала к каннибалам, то жалела бы, что плохо кушала у мамы с папой,  поэтому у тебя мало мяса,  одни косточки, и бедные каннибалы останутся голодными.

В дурке Чухонцев на все вопросы отвечал правду и только правду – год рождения – 1871,  место работы – старший надзиратель Щербановской тюрьмы. С такой правдой ему пришлось несладко – и он надолго выпадает из нашего повествования, хотя потом еще в нем появится…

Петька при встрече иной раз рассказывал Николаю Егоровичу истории, почти не уступающие истории несчастного Чухонцева.

Была, например, история про старушку, подавшую заявление в полицию с требованием найти воров, укравших груши с дерева на ее даче. 

Защербанские дачи,  выделенные местному населению в 1950-1960-е годы за городом, в том районе, где некогда была сгоревшая в 1907 году Щербановская  тюрьма, к 2018 году были почти полностью заброшены и превращались в дикий край. Полупролетарские и полулюмпенские элементы так их и воспринимали, поэтому ходили туда подкормиться, наплевав на неприкосновенность мелкой трудовой частной собственности. Найти,  кто именно забрал груши с того дерева, полиция все равно не могла бы, даже если бы и хотела.

Чтобы отвязаться от вредной бабки, ей сказали, что, если она не заберет заявление, то полиция обвинит ее, что она сама и сорвала свои груши и продала их на базаре.  Но бабка была принципиальной, не отступила, и сказала, что будет жаловаться в вышестоящие инстанции.

Через две недели старушка увидела на Защербанских дачах у своей соседки  по даче две сумки – и сразу же вызвала полицию, чтобы та проверила, нет ли в этих сумках груш, пропавших две недели назад.

Это была история, достойная Гоголя. Но Гоголя в Щербановке не было даже в 19 веке…



…Социальная и политическая история 20 века стала для наших героев непредвиденным кошмаром  - но об этом речь пойдет дальше. А вот техническая история – другое дело.

Они были людьми начала 20 века, а не позднего Средневековья, поэтому не говорили в лифте «Замуровали, демоны!» - впрочем, лифта в хрущевке Николая Егоровича и не было.

Многие технические достижения, определившие облик 20 века, появились еще при их первой жизни – хотя, конечно же, степень распространения электричества или автотранспорта в 1907 году была несравнима с той, которую они увидели в 2018-м.

Кое-что успело расцвести и отцвести, пока их не было. Привычные им – хотя редкие в их эпоху – телефоны к 2018 году были оттеснены на задворки мобильниками. Появившиеся уже после них телевидение удерживало позиции, но оттеснялось Интернетом. Так же обстояло дело и с радио. Телеграф (о, телеграфисты, вместе с железнодорожниками –  авангард Октябрьской стачки в 1905-м году!)  исчез за ненадобностью. Самолеты, бывшие  в начале 20 века забавой, теперь могли за 12 часов отвезти тебя на другой край света – если у тебя были деньги. Свет и тепло стали легкодоступны – и по некоторым  параметрам самые бедные бедняки (если они, конечно, не были бомжами) жили теперь комфортнее, чем аристократы и цари прошлого.

Многие болезни были побеждены. С эпидемиями чумы и холеры было покончено, оспа исчезла. Благодаря пенициллину простуда стала легко излечимой,  и воспаление легких перестало быть смертельной угрозой.

Да, вместо тех болезней пришли другие, да, многие болезни так и не были побеждены до сих пор, но все же медицина сделала за эти 111 лет огромный прогресс.

Наука развилась за 111 лет так, как она, возможно, не развилась за предыдущие 5 тысячелетий письменной истории человечества – и это, возможно, было единственным, что радовало наших героев, когда они узнавали историю 20 века.

Однако исчез – и это было неприятным сюрпризом – культ науки. То, что раньше удивляло и вызывало восхищение, теперь стало обыденным и начало казаться недостаточным. Потребности росли быстрее, чем наука могла удовлетворить их – и это вызывало недовольство избалованных людей начала 21 века.

Кроме того, наука раздробилась на множество частных наук, и в полном объеме была недоступна никому. Она все больше выглядела отчужденной от людей силой, а не продуктом их собственного разума, и поэтому вызывала отвращение и отторжение.

Наука не контролировалась человеческим коллективом, ею распоряжались хозяева власти и собственности, а люди, отчужденные от науки и воспринимавшие ее как враждебную силу, нередко приписывали все свои беды ей как таковой, а не ее использованию.

В итоге, когда наши герои со временем освоились с Интернетом – но об этом будет речь впереди – им приходилось наталкиваться на уморительные зрелища. Стопроцентные горожане, сидя за компом, призывали вернуться к жизни на лоне природы – жизни, которой им было бы несколько часов, до первой встречи с голодной волчьей стаей…

Но повторим еще раз: технические достижения этих 111 лет были, наверное, единственным, что вызвало у наших героев безоговорочное одобрение.

А вот социально-политическая история, чем больше они ее узнавали, порождала много мыслей – и эти мысли были невеселыми…


Библиотека Николая Егоровича (до 90-х  он работал на машиностроительном заводе) была нормальной библиотекой советского человека – может, чуть лучше. Ивана, как и следовало ожидать, заинтересовали прежде всего «История Краснозаводской организации КПСС» и ПСС Ленина – особенно тома после 1907 года.

Интерес к этим книгам имел и Антон, но также, наряду с Лизой, он изучал художественную литературу – некоторые имена были знакомые – Пушкин, Чехов,  другие никому из шестерых ничего не говорили. Кто такой Михаил Шолохов и о чем «Тихий Дон»?  Героизация цепных псов самодержавия?  Лиза прочитала начало, и дальше читать не стала. Антон просмотрел места из середины и конца и решил прочитать потом полностью.

Зато Лиза увидела томик Блока. Ага, ага, это я все знаю, а вот что после 1907 года – интересно.

Она прочитала «Двенадцать», потом прочитала еще раз, потом еще, все, кроме уже уехавшего Митьки, сидели в зале, ее лицо стало неимоверно прекрасным и она  торжествующе сказала:

- Сережа! Я же тебе всегда говорила, что он – наш.  А ты – декадент, декадент, традиции Михайловского и Некрасова…   Слушайте:

Она прочитала вслух от начала и до конца.

Ветер революции звенел в их ушах – ветер, ветер на всем белом свете - революции, за которую они шли на смерть, но с которой разминулись на 10 лет – и на 101 год.

Дора подошла к Лизе, обняла ее за плечи и спросила: а можно в 17-й год попасть?

Никто ей не ответил.

Еще Лиза несколько раз читала и перечитывала вышедшую уже после перестройки, в 92-м, книжку о Спиридоновой (1). Книжка была посредственная, но в ней было письмо Спиридоновой ЦК РКП(б), написанное осенью 18-го года. Лиза перечитывала его снова и снова, за ней его читали Дора и Сергей, живи все они в 18-м году, они писали бы так же. Спиридонову никто из них лично не знал, но все они гордились ею в 1906-м и гордились еще больше в 2018-м.

Антон, прочитав письмо Спиридоновой, сказал, что согласен со многим, но слишком много народнического романтизма. Его интересовало, что делала в решающий период РСДРП, но меньшевистских книг у Николая Егоровича не было.

Митька взял с собой почитать в дороге сборник Бабеля – Одессу он любил столь же сильно, как Дора – Лизу, а Иван – Щербановку.

Иван изучал историю краснозаводской организации большевиков – сперва губернской, потом областной. Книга была издана в брежневские времена, многое по ней было совершенно непонятно, но, тем не менее,  часть судеб людей стала проясняться. Дополняли книгу рассказы Николая Егоровича.

Ярче всего сложилась жизнь неразлучного друга Ивана, Захара Павлова – но чем больше Иван узнавал про нее, тем больше сомневался, пожал ли бы он сейчас Захару руку.

Захар скрылся из Щербановки после неудачной стачки, несколько лет был в подполье и эмиграции, участвовал в Пражской конференции, после нее вернулся нелегально в Россию, был арестован и получил каторгу. На свободу вышел после Февральской революции, входил в Бюро фабзавкомов, в гражданскую стал неоспоримым лидером большевиков всей Царезаводчины, на XI съезде избран в ЦК. Поддержал Сталина во время дискуссий 20-х, энергично проводил индустриализацию,  в отличие от большинства старых большевиков, в 37-м не только не погиб, но выдвинулся, прославившись своей жестокостью. На XVIII съезде стал кандидатом в Политбюро, во время войны руководил оборонной промышленностью, был жесток не только к другим, но и к себе, работая по 20 часов, и умер в ночь на 10 мая 1945 года. В честь него потом переименовали Щербановку.

Чуть раньше, в феврале 1945 года при штурме Будапешта погиб Васька Бреднев. В гражданскую он стал кавалером ордена Красного знамени, дослужился затем до комбрига, в 38-м был арестован,  ни в чем не признался. В 39-м его выпустили и восстановили в должности, погиб он уже в чине генерал-лейтенанта (генерал ! Васька Бреднев, кричавший громче всех в 1905-м, что после победы нужно будет упразднить в рабочей милиции чины и ордена, тогда ему было 16, он был самым младшим из них,  Иван и Захар с высоты своих 20-ти лет посмеивались над его задором).

А вот Полина Самойленко (в которую Иван в прошлой жизни был влюблен, и влюблен сильно – не только у максималистов были прекрасные девушки!) и которая в 1907 году была в ссылке, в 1920-м примкнула к децистам (2), и  оставалась децисткой до конца. Так и не капитулировав перед Сталиным, она умерла в 1932-м в политизоляторе от туберкулеза.

В 1937-м расстреляли Ивана Гречихина,  Аршака Варданяна, Андрея Шаповалова  и  еще нескольких, кого Иван знал хуже.  А Федька Курось,  сорви-голова, мастер на все проделки, в 1929-м, поняв, к чему все идет, выхлопотал себе пенсию по инвалидности, жил тихо и незаметно, и умер аж в 1977-м, дожив до 90 лет без двух месяцев. Его хоронили с почестями, но его жизнь кончилась в 29-м, когда он струсил поддержать правую оппозицию, которой сочувствовал.

У Ивана ум заходил за разум,  когда он узнавал историю 20 века. Он пытался расспросить Антона, в 1901-м, после возвращения из Женевы и Лондона, где он общался с вождями «Искры», направившегося в Тифлис и Баку, где его и арестовали через 3 недели, видел ли он там «Сталина». Антон разглядывал фотографию молодого Сталина:

- Был вроде похожий парень,  больше молчал и улыбался. У меня тогда пиджак был весь в дырах, парень свой снял, мне отдал и говорит:

- Бери, брат, Сможешь – отдашь потом.

В том пиджаке меня и арестовали.

Но точно он или нет, я не знаю...

Весь их общий мир давно исчез, стал прахом. Они открывали историю этого общего мира постепенно, Антон долго-долго не верил, что обожаемый Георгий Валентинович в 1914-м стал оборонцем и призывал защищать царскую Россию. Не менее долго  не верил он и в то, что СДПГ, краса и гордость Второго Интернационала, в том же августе 14-го поддержала кайзера, а в 19-м давила рабочие восстания.

- Это все – большевистские преувеличения. Что я, вас, большевиков, не знаю, что ли?

Иван тыкал тома Ленина за 14-й год, других изданий по данному вопросу у Николая Егоровича не было.  Антон читал и говорил – узнаю ленинский стиль, из мухи раздуть слона.

Лиза постигала историю СССР через художественную прозу – благо, ее у Николая Егоровича  было больше, чем политической литературы. Есенин оставил ее почти равнодушной, хоть и был земляком – не плохо, но не Блок, зато Платоновым она была очарована и перечитала несколько раз, проникаясь странным очарованием его  прозы.

Сергей – не надо забывать, он был не только боевиком, но и философом – попробовал прочитать советский учебник по диалектическому материализму, но оборвал чтение на 133-й странице, прочитав меньше трети – как грубо и примитивно!

Телевизор у Николая Егоровича не работал, но он слушал радио и, несмотря на скудную пенсию, регулярно покупал «Павловские известия». Антон сперва перечитывал их от корки до корки и быстро убедился, что его худшие опасения начинают оправдываться. Странная  книга без начала и конца давала приблизительно верную картину их нового мира.

- Эти ваши «Павловские известия» хуже, чем любая провинциальная кадетская газета. Даже «Щербановская речь» - ух, как он ее не любил в старые времена – была лучше. О чем они пишет?

Отец в пьяной  драке зарезал сына, сын, поспорив с отцом, какую программу смотреть по телевизору – кто им мешал смотреть по очереди, как книгу читают – зарубил его топором, пьяная проститутка угорела в бане, маниак изнасиловал 70-летнюю старушку,  инспектора ГИБДД – надо полагать, ведомство местной «милиции», отвечающее за сохранность авто, - посадили за взяточничество. Где земство, где движение в студенчестве, где борьба рабочих, наконец?

- Знаешь, Антон, чем больше я смотрю вокруг, тем больше склонен думать, что с борьбой рабочих здесь очень плохо.  И даже земства – и того нет, - прокомментировал Иван.

- Если есть капитализм, есть и борьба рабочих. По мере развития капитализма растут сознательность, организованность и революционность пролетариата, еще Маркс писал. Или ты совсем от марксизма отказался?

- Да не горячись ты, мне и так паскудно. Узнавать все надо, и связи-выходы искать. Я сам не верю, что здесь рабочей борьбы нет. Надо нам с тобой на наш завод сгонять – Антон на заводе не работал, а был профессиональным революционером по призванию и земским статистиком по профессии, но для Ивана и его завод, и Антон были сейчас остатками его мира.

Дора совершала экскурсии по окрестностям – иногда одна, иногда с Лизой. Пару раз к ним пытались приставать местные парни («Эй, телки, вы чьи?" – Дора и Лиза даже не поняли, что вопрос относится к ним и прошли мимо, недоуменно ища глазами телок, т.е. коров), но делали это настолько вяло и лениво, что не представляли никакой угрозы. По словам Николая Егоровича, в 90-е годы все было не так, и по Защербанскому парку (он же – парк имени генерала Бреднева) было опасно ходить даже днем. Сейчас по нему можно было ходить даже в полночь – впрочем,  от греха подальше, он советовал этого все же не делать. Город опускался и нищал, все сильные и энергичные – если не в добре, то в зле, - уезжали в Краснозаводск или в Москву, в городе оставалась совсем зеленая молодежь, пенсионеры и самые пассивные и безинициативные из взрослых.

Митька забавы ради как-то стоял на центральной улице Ленина и смотрел на прохожих, подсчитывая, сколько из них одето в красивую одежду. Мимо него прошло около ста (точнее, 97) человек, красиво одетых он насчитал двух, потом считать ему надоело.

Также Митька любил изучать глазами местных девушек. Из прекрасного женского пола в городе оставались совсем юные  девицы и пожилые тетки, плавно переходящие в старушек. Промежуточные возраста встречались редко. Юные девицы отпускали длинные ногти и красили их во все цвета – молодые продавщицы, получавшие в месяц 12-13 тысяч, тратили тысячу на покраску ногтей.  (Шо, кроме ногтей, им таки нечего показать? – недоумевал Митька – А шо ты таки хочешь у них увидеть? – спросила Дора – Ум и обаяние, Дорочка).

С умом и обаянием было плохо. Лица обычно были тупые, а разговоры никчемные. Митька был еще тот ловелас, но от бабы ему требовалось, чтобы у нее было не только, за шо ухватиться, но и за шо с ней поговорить – не обязательно о политике, но говорить с местными девушками ему было почти не о чем. Он пытался въезжать в круг их интересов, но вскоре грустно задумался, что овчинка не стоит выделки.

Ивана и Лизу поражала неодухотворенность лиц. В их времена все было по-другому. Лица были одухотворенные и прекрасные, жизнь кипела. Щербановка не была центром России, но даже в ней рос завод, постоянно приходили новые люди, все было полно движения и огня. Сейчас казалось, что вся энергия общества растрачена в бурях 20 века, и то, что осталось, просто вяло доживает жизнь.

Лиза все чаще задумывалась над сложным вопросом – если они решат в новом виде активизировать ССРМ ( а пока были они трое, ССРМ был жив, об этом не было вопросов), с кем вместе это можно делать.

- Да ты подожди, Щербановка (все они называли город старым именем), это еще не вся Россия, - успокаивал ее Сергей.

Наконец, вернулся Митька:

- Эти фраера хотели облапошить меня как лоха. Меня, Митьку Грека!

Выяснилось, что за взятую им малую толику революционного запаса ему хотели дать «ненастоящую цену», но номер не прошел, и Митька получил то, что следовало и даже немного сверх этого.

Привезенных им денег хватило бы при скромной жизни где-то на полгода. Но встал вопрос о приобретении документов, без которых ни о чем прочем и речи быть не могло, Николай Егорыч свел Митьку Грека с ментом Петькой, они посидели в местном кабаке, поняли друг друга – и колесо завертелось…

Историю СССР и России последних десятилетий наши герои могли узнавать не только по книгам, но и из общения с живыми людьми.

Николай Егорович был человеком общительным, знал почти всех в городе, в котором прожил всю жизнь – минус служба в армии. Соседи его были тоже людьми интересными.

Одна из квартир на лестничной площадке второго этажа, где жил Николай Егорович, почти всегда пустовала. Хозяева в 90-е занимались бизнесом, в 2000-е переехали в Питер, купив там квартиру, но квартиру в Павловске оставили себе на всякий случай и приезжали в нее раз в год.

В другой квартире жила Ирина Алексеевна, бывший инженер с  машиностроительного, а ныне – гардеробщица в местном театре.

Она была на 10 лет младше Николая Егоровича и принадлежала к другому поколению, причем была далеко не худшим представителем своего поколения.

В детстве Ирка Авдеева любила бегать в кино – благо, ее бабушка работала билетершей в кинотеатре «Красный Октябрь». Как и многие советские девчонки 1960-х, она мечтала стать актрисой. Но родители были резко против – баловство – не работа, к тому же все актрисы – еще те шлендры.

Поплакав, Ира Авдеева отказалась от своей мечты и пошла учиться на инженера.

Инженер из нее получился средний – не хороший и не плохой, какая из нее была бы актриса, не знает никто. Но жизнь она прожила чужую, а не свою. Замужем она никогда не была,  и детей у нее не было.

После того, как завод окончательно исчез в 99-м, она работала билетершей в кино – пока «Красный Октябрь»  не снесли, восстановив на месте этого памятника большевистского варварства божий храм,  затем торговала газетами в киоске, а несколько лет назад получила место гардеробщицы в театре.

У нее было три кошки, и свою нежность она изливала преимущественно на них.

Интерес Ирины Алексеевны к кино сохранился, но принял своеобразную форму.  Она покупала журналы вроде «Жизни звезд» и «Тайн знаменитостей», и потом рассказывала всем знакомым, что советский актер Х, которым она восхищалась в детстве, был еще тот распутник и имел 4 жены и 10 любовниц, а не менее уважаемый ею когда-то актер Y, у которого она даже  взяла автограф  в  далеком 1973-м, в своих любовницах вообще со счета сбился. Лиза пыталась говорить с  ней об искусстве, надеясь узнать побольше о советском кино, но узнавала только о личной жизни актеров и актрис. У нее возникло твердое убеждение, что таким образом Ирина Алексеевна оправдывалась перед собой за то,  что некогда не попыталась осуществить свою мечту.

К Ирине Алексеевне часто приходила ее лучшая подруга, еще со школьных времен, Маргарита Абрамовна. Ирина Алексеевна была гуманитарием по призванию и инженером по недоразумению. Маргарита Абрамовна была математиком – и математиком хорошим. В позднесоветские времена  она работала в знаменитом Краснозаводском НИИ закрытого типа, занимавшихся разработкой  ЭВМ.

После того, как в 90-е НИИ закрылся, Маргарита Абрамовна вернулась в Павловск, некоторое время торговала семечками на базаре, затем сумела устроиться в Павловский театр бухгалтером и смогла потом пристроить в театр лучшую подругу.

Она тоже не была замужем и не имела детей. Но если Ирина Алексеевна, после неудачи своей первой любви, стала еще той мужененавистницей, то у Маргариты Абрамовны за ее приближавшуюся к 70 годам жизнь число любовников перевалило за 20, с последним  -- на 15 лет ее младше  - она  рассталась три года назад, после его первого при ней ухода в запой.

У Маргариты Абрамовны был ясный ироничный ум и хорошая способность к научному мышлению, но в конце 1980-х ее научное мышление приняло неожиданное направление. Разочаровавшись состоянием науки, которая не может дать ответа на все вопросы, она увлеклась исследованием паранормальных явлений психики – и дальше пошло-поехало, и за 30 лет она стала выдающимся  знатоком таких интересных вопросов, как проблема снежного человека, Лох-несское чудовище, внеземные пришельцы, попаданцы из прошлого или будущего, нетрадиционная медицина, гомеопатия,  йога, Тунгусский метеорит, новая хронология Фоменко и Носовского – и это лишь то, о чем я вспомнил.

При этом Маргарита Абрамовна оставалась убежденной атеисткой. В бога она не верила – в снежного человека, другое дело.  Свои изыскания про снежного человека и т.п. она считала ничуть не противоречащими науке.

Когда Маргарита Абрамовна и Ирина Алексеевна делали паузу после третьей рюмки (а пили они только вина), разговор переходил на тему – что важнее для человечества – наука или искусство. Это был знаменитый спор физиков и лириков, в котором Рита Гольдберг и Ира Авдеева начали участвовать, еще сидя на школьной скамье, когда вся жизнь у них была впереди. Сейчас их жизни приближались к концу (хотя Маргарита Абрамовна была уверена,  что благодаря йоге и нетрадиционной медицине доживет до 150-ти), а спор так и не был решен…

В  отличие от жизней людей первой половины 20 века,  жизни Маргариты Гольдберг и Ирины Авдеевой  должны быть изображены не в трагедии, а в драме.  Но автор не обладает талантом Чехова, поэтому эту драму он не напишет.

На их посиделки полюбила ходить Дора. Лиза не выдерживала табачного дыма – Маргарита Абрамовна, при всей любви к нетрадиционной медицине, курила в три раза больше Доры, как это ни невероятно.

Абрам Гольдберг уехал из Гомеля в середине 20-х. Он был комсомольцем 20-х годов, комиссаром полка в войну и правоверным сталинистом, каким и оставался до конца жизни, несмотря на дело врачей-вредителей и  антисемитизм позднего сталинизма – а умер он уже в 21 веке, когда ему было за 90. Его дочь политикой интересовалась постольку-поскольку, хотя да, считала, что социализм, как в СССР, это хорошо, только надо было исправить мелкие недостатки вроде игнорирования официальной  советской идеологией вопросов о снежном человеке и внеземных пришельцах.

Из идиша она знала лишь отдельные слова, но зато помнила рассказы своего отца о еврейском Гомеле первой половины 20-х.  Дора наслаждалась этими рассказами, а один раз настолько интенсивно принялась поправлять мелкие неточности – в Гомеле она была несколько раз – что Маргарита Абрамовна  с удивлением спросила:

- Милочка, а ты случаем не попаданка из 1920-х?

- Нет, - честно ответила Дора, еле удержавшись, чтобы не добавить – я – из 1907-го.

Маргарита Абрамовна была единственной из окружения Николая Егоровича, кто заподозрила правду, но правда была столь неправдоподобна, что даже она не стала останавливаться на этой мысли.

Другим соседом Николая  Егоровича по лестничной площадке был Петя Сультицкий. Собственно, в 2018 году он давно уже был не Петей, а Петром Михайловичем,  ему приближалось к 60-ти,  но Николай Егорович называл его так, как называл в 1970-е.

Тогда Петя был хиппи – единственным хиппи в тихом Павловске. О своем хиппарстве он рассказывал Антону  много и красочно, но как-то так, что все его рассказы сразу забывались.

Кроме хиппарства он слушал вражьи голоса и вообще был ценной находкой для павловского КГБ, которое изнывало от безделья – ни диссидентов, ни шпионов в Павловске не замечалось, а мужик, в далеком уже 1974-м году оравший на Красноармейской «Дайте-подайте американскому резиденту опохмелиться» , оказался,  как и следовало ожидать, местным пьяницей Кондратом Кочергой.

Когда у Пети был обыск, Николая Егоровича пригласили в понятые. Увидев раньше, чем увидели обыскивающие, карманную библию заграничного издания – единственную имевшуюся у Пети вещь, тянувшую на нелегальщину, Николай Егорович засунул ее себе в карман. Он был честным коммунистом и диссидентов не любил, но человеческая солидарность была для него не пустым словом.

Звездный час Пети наступил в конце 80-х.  Он возглавил тогда местных демократов, стал председателем павловской «Демократической России» и даже удостоился рукопожатия Ельцина. По мнению Николая Егоровича, Петя был типичной провинциальной демшизой той эпохи -  и его личная честность была только выгодна бесчестным капитализаторам и прихватизаторам.

Утром 2 января 1992 года, придя в магазин за опохмелом и закусью, Петя с удивлением обнаружил, что взятых им денег по новым ценам не хватит даже на пачку сигарет. Далее честных и недалеких «демократов» оттеснили подлинные хозяева новой жизни,  и борец  с коммунизмом Петя Сультицкий повел жизнь провинциального полупролетария, работал много и получал мало.

Живя в нищете, он оставался убежденным сторонником частной собственности и свободного предпринимательства, искренне верил, что никакого капитализма в России нет, и что в ней продолжает царить коммунизм.

Николай Егорович некогда спорил с ним на эти темы, потом ему надоело, и разговаривать о политике Пете стало не с кем, а он это дело любил.

Поэтому он вцепился мертвой хваткой в Антона, и,  услышав его  возражения, что капитализм не так уж хорош, парировал:

- Зато большевики 500 миллионов человек убили.

Большевиков Антон, как читатели знают, не очень жаловал еще в те времена, когда бабушка Пети не была знакома с его дедушкой, но подобное обвинение показалось ему перебором.  Он спросил Петю:

- Почему называете такую большую цифру? Вам что, этих людей не жалко?

Петя шутку не понял.

Спорить с Петей было невозможно. В его голове было несколько словосочетаний, которые автоматически употреблялись в ответ на определенное слово. В ответ на слово «капитализм» выскакивали «общечеловеческие ценности и права человека», в ответ на «социализм» - «ГУЛАГ и совковая ментальность». 

Поэтому Антон, поняв это, постарался с ним не спорить, а сворачивать разговор на петины воспоминания о «Сайгоне» и «Демроссии». При всей хаотичности, эти воспоминания все же давали определенный материал для понимания истории последних десятилетий…

Судьба Николая Егоровича была  не менее драматична, чем судьба его соседей. Но драматизм этот был другим.

В отличие от Пети Сультицкого, Николай Егорович был правильным советским человеком, и в отличие от Ирины Алексеевны,  до 1991 года он был кузнецом своей судьбы.

Всю свою взрослую жизнь – минус армия – Николай Егорович проработал на Павловском машиностроительном. Другие варианты у него были. Общественник по призванию, он мог бы попробовать сделать партийную карьеру, или, благодаря своему хорошему техническому мышлению, выучиться на инженера. Но и то, и другое означало бы как множество хлопот, так и сделки с совестью. Ни то, ни другое Николаю Егоровичу было не нужно.

Как и его отец и дед,  Николай Егорович был убежденным коммунистом. Но эпохи им выпали разные.

Кузьма Нефедов (партийная кличка – Коняга)  пришел работать на завод из села в 16 лет, в 1898 году, в 1903 вместе с Антоном воссоздал Щербановский комитет РСДРП, вовлек в РСДРП Ивана Потапова и Захара Павлова,  долго колебался между большевиками и меньшевиками, после поражения революции 1905 года был меньшевиком-партийцем, а в 1914 году, когда обожаемый им прежде Плеханов стал социал-шовинистом, окончательно примкнул к большевикам. В 1917-м он устанавливал Советскую власть в Щербановке, в гражданскую комиссарил на фронтах,  и погиб уже при штурме Перекопа, будучи комиссаром полка в дивизии Блюхера.

Его сын, Егор, вступил в комсомол в 1919-м, в конце гражданской успел побыть ЧОНовцем, затем учился на рабфаке, хотел стать писателем – и книжка его рассказов на 40 страниц даже удостоилась похвалы журнала «На посту» - за верный классовый подход. Но потом он понял, что писатель из него будет плохой, и стал журналистом – хорошим советским журналистом областного масштаба.

В партийных дискуссиях 20-х годов Егор поддерживал генеральную линию партии – не за страх, а за совесть. Однако из-за своего правдолюбивого характера он постоянно вступал в конфликты с местным начальством, три раза исключался из партии и три раза восстанавливался в ней.

37-й год он благополучно пережил потому, что в его начале уехал на другой край страны, где его никто не знал. В  Павловск он вернулся через 2 года, в начале 39-го, вскоре женился, и у него родился сын Николай.

На фронте Егор Нефедов был с июля 41-го года,  попадал в окружения, но выходил, был сперва политработником, а затем майором фронтовой разведки 1-го Белорусского фронта и несколько раз разговаривал по прямому проводу с самим Костей Рокоссовским,  чем гордился до конца жизни. Лучшего советского полководца той войны, Рокоссовского подчиненные любили – и было за что.  Он берег солдат – в отличие от Жукова - и был лишен хамства –тоже в отличие от Жукова.

Домой Егор Нефедов  вернулся со множеством орденов и медалей – и с ранениями, от последствий которых и умер через 4 года, успев перед смертью рассказать сыну о кладе Михася.

Павловск во время войны побывал в оккупации, но недолго, мать Николая Егоровича – жена коммуниста и комиссара, хорошо хоть не еврея – скрывалась с сыном у родни в деревне,  но все кончилось благополучно. Воспоминаний о войне у Николая Егоровича не было – в 1942-м ему было  2 года.

Эпоха бури и натиска в Советском Союзе закончилась в 1945-м. Отец и дед Николая Егоровича были, говоря языком монгольского «Сокровенного сказания», людьми длинной воли, сам Николай Егорович, наверное, обладал задатками, чтобы тоже стать таким, но в позднем СССР людям длинной воли места не было.

Поэтому почти всю свою жизнь он проработал на одном заводе,  всячески отказываясь от появлявшихся иногда соблазнительных перспектив продвижения. Он жил честно, и рабочие, и начальство его уважали,  получаемая им зарплата и общие условия труда и жизни в целом его устраивали.

Также в целом его устраивал Советский Союз, хотя многие конкретные недостатки вызывали раздражение.
 
Николай Егорович  не претендовал на то, чтобы решать вопросы мировой политики, однако участия рабочих в управлении производством, по его мнению, могло бы быть и побольше.  Пусть партия занимается политикой, а рабочее самоуправление – экономикой.  В этом было что-то от идеала революционного синдикализма и рабочей оппозиции, хотя и крайне выродившегося.

Перестройку Николай Егорович встретил сдержанно-положительно. Многое в СССР нуждалось в изменениях, бюрократизм надоел, и идеи возврата к ленинским принципам были  по сердцу внуку погибшего под Перекопом большевика.

К тому же Николай Егорович вступал  в сознательную жизнь в хрущевскую оттепель и принадлежал к последнему идеалистическому поколению советских людей. В эпоху его юности в Павловск возвращались выжившие в лагерях товарищи его отца и его деда, он слушал их рассказы,  и его отношение к Сталину было очень диалектическим. Признавая его заслуги,   Николай Егорович признавал и его преступления.

Достаточно быстро отношение Николая Егоровича к перестройке стало меняться в худшую сторону. Болтливость  Горбачева раздражала, а поощрение частно-собственнических инстинктов и сюсюкание с мировым империализмом стало порождать  жуткое подозрение – не идет ли дело к реставрации капитализма.

Переломной стала  осень 89-го года – события в Восточной Европе. Николаю Егоровичу было жаль не империю – он не считал СССР империей – ему было жаль социализма, пусть убогого и недоделанного.  Теперь на смену этому недоделанному социализму в Восточной Европе пришел откровенный капитализм – и  та же судьба ждала СССР.

Поняв это, Николай Егорович решил, что нужно что-то делать.  Он выступил на партсобрании коммунистов завода с критикой Горбачева – и услышал от секретаря парткома недовольное «Ты, Егорыч, говоришь совсем как Нина Андреева».

Кто такая Нина Андреева, Николай Егорович не знал или забыл – со времени публикации ее письма в «Советской России» прошло почти  два года.  Взяв в библиотеке подшивку «Советской России» за 1988 год, Николай Егорович прочитал то самое письмо Нины Андреевой, но очарован не был – слишком много сталинизма. Газета ему, тем  не менее,  понравилась – она единственной из тогдашних крупных газет критиковала капитулянтство перед капитализмом.

Читая «Советскую Россию», Николай Егорович понял, что не он один в СССР сохранил верность социализму и что существуют Объединенный фронт трудящихся и Движение коммунистической инициативы. 7 ноября 1990 года он приехал в Москву, прошел с транспарантом «Нет – реставрации капитализма!» в колонне ОФТ и познакомился  с Анпиловым. Так начались  его 1990-е  годы.

Дальше он возглавлял павловские РКРП и «Трудовую Россию», боролся против приватизации родного завода, возглавлял две  забастовки, а в октябре 93-го в  составе дружины «Трудовой России» защищал  Белый дом.

Но все это было в прошлом. Краснознаменная оппозиция 90-х к 2018 году стала историей, и Николай Егорович давно потерял связи со старыми соратниками – с теми, кто был еще жив.

Он не был политиком по призванию, и в политику был втянут против своей воли – правильный советский человек со всеми достоинствами и недостатками.   

Он был чужд имперства и ксенофобии – в отличие от очень многих своих соратников по «Трудовой России».  Его интернационализм, конечно же, был куда более приземленным, чем интернационализм 1917-го года, но таджикские пролетарии были для него роднее, чем русские олигархи, и даже еврейского пролетария он воспринимал как своего, а не чужого.

Он принадлежал к другому миру, чем мир наших героев, но все же эти миры находились в какой-то связи, и могли понимать друг друга.

Некогда Михась, отдавая на хранение Кузьме Нефедову подарок для товарищей, кроме своей материалистической версии – товарищи смогли сбежать и скоро объявятся – изложил и альтернативную версию Павла. Товарищи попали в загадочный ход во времени, и когда объявятся, неизвестно.

И Михась, и Кузьма были сугубыми материалистами, поэтому в эту неправдоподобную гипотезу не верили, а просто приняли ее к сведению. Также принял ее к сведению, узнав от отца,  Егор Нефедов, пересказавший ее и  своему сыну.

Годы проходили, проходили десятилетия, Николай Егорович иногда задумывался, а не сдать ли ему честно клад государству, но вообще долгое время вся эта история была на периферии его сознания.

Ситуация изменилась в 90-е. Механизм человеческого сознания устроен странно, и Николай Егорович, правильный советский материалист, в ситуации тотального поражения дела, за которое отдавали жизни его отец и дед и которому оставался верен и он сам, создал собственный миф. Мифом этим, правда, он не делился ни с кем, чтобы не показаться шизиком. В «Трудовой России», правда, не в Павловске, а в других городах, шизиков было немеренно, но Николай Егорович считал, что они только позорят рабочее дело.

Миф Николая Егоровича состоял в том, что товарищи из 1907 года придут, когда наступит крайний срок. И тогда – дрожи,  реставраторы капитализма!

Он безуспешно прождал все 90-е годы, однако от своего мифа не отказался. Просто – еще не пришел крайний срок.

И вот, похоже, он наступил.

Николай Егорович этому не удивился – он был уже в том возрасте, когда реальность может выглядеть поразительным мифом, а миф – обыденной реальностью. Сидишь ты на лавочке, думаешь про чемпионат мира по футболу,  полиция вступает в перебранку с двумя парнями – и они оказываются героями твоего детства, которых ты ждешь 70 лет. Обычная история, что в ней удивительного!

Не будь Николая Егоровича и не будь сбереженного им сокровища Михася, адаптация наших героев к их новому миру была бы гораздо более проблемной.

Больше всего Николай Егорович общался с Иваном. Только они были щербановцами, только они были рабочими машиностроительного – и только они были последователями Ильича (хотя и в несколько разных смыслах). Они много рассказывали друг другу о родном для обоих заводе – и о судьбах разных людей, кем они были в начале 20 века, и что с ними стало потом. Большинство этих людей Николай Егорович не застал – кроме Федора Курося, о судьбе которого уже говорилось выше, и кроме еще одного щербановского большевика, Трифона Огородникова, вернувшегося в город в 1956-м, после 19 лет лагерей. Он умер через год, успев поприсутствовать на открытии памятника. Увидев надпись на памятнике «Слава героям-большевикам, погибшим в борьбе с самодержавием!» он схватился за сердце – какой Кореневский большевик, он нам столько крови попортил!

Умер Трифон Огородников через три дня, не  успев дописать  письмо в ЦК КПСС с требованием изменить надпись на памятнике в более нейтральном духе, например, «Слава героям революции, погибшим в борьбе с самодержавием!»

Из щербановских большевиков 1907 года он был самым ортодоксальным и цапался на всех собраниях с Антоном больше, чем цапались с ним Иван с Захаром.

Антон слабо улыбнулся. Трифона Огородникова он недолюбливал и некоторое время даже подозревал в провокаторстве – но был рад, что это подозрение не подтвердилось,  и Трифон оказался честным товарищем.

То, что Николай Егорович возлагает на своих гостей немалые политические надежды – не смогли мы, сможете вы, вы еще молодые – Дора заулыбалась – я, мол, престарелая еврейка, мне 131 год, столько не живут – было самоочевидно. Но он не торопил. Прежде чем начинать что-то делать, пришельцы из прошлого должны были разобраться в своем новом мире.

Как-то раз Николай Егорович выступил с импровизированным рассказом о Московском восстании 1993 года. С особым интересом его слушали Сергей, Лиза и Митька – участники Московского восстания 1905 года. Сергей подверг резкой критике военную тактику – вместо того, чтобы тупо стоять у Белого дома, нужно было разбиваться на небольшие группы и действовать во всем городе.

Лиза недоумевала: как социалисты, пусть даже умеренные (анпиловская «Трудовая Россия» по созвучию  была для нее аналогом трудовиков) могли сражаться против кадетов (ельцинисты - либералы и кадеты – либералы, значит, ельцинисты это кадеты) вместе с черносотенцами – т.е. баркашами (3)?

Митька задал свой любимый  вопрос:

- А что делали анархисты?

Тут Николай Егорович заулыбался и сказал, что помнит одного анархиста, правильный мужик, хоть и москвич. Этот анархист сцепился с баркашами, попал в полицию, но, по счастью, все кончилось хорошо.  Он  даже книжку потом написал об этих событиях – хоть и роман, но близко к правде.

Николай Егорович порылся в книжном шкафу и достал самиздатовскую книжку, вышедшую когда-то тиражом 100 экземпляров (4)

Первым прочитал книжку Митька, затем – Лиза.  Далеко не все было понятно,  многих реалий той эпохи наши герои еще не знали,  но Лиза сказала, что по психологической правде это даже сильнее Степняка-Кравчинского, уж не говоря о Савинкове, а Митька спросил у Николая Егоровича, не знает ли тот, жив ли еще автор, и если да, то как  можно его найти.

Но Николай Егорович этого не знал….

 
- А давайте сходим в музей – предложил  как-то Николай Егорович.

Музей был пуст, скучающая дежурная, увидев неожиданную толпу посетителей (туристы из Москвы – пояснил Николай Егорович) , предложила провести экскурсию без дополнительной оплаты.

Историю Щербановки до начала 20 века все слушали вполуха. Иван знал ее лучше дежурной, остальным она была малоинтересна.

Щербановка была основана в 1660-е годы как крепость на Засечной черте, долго оставалась тихим провинциальным городом, хотя и дала России двух не самых известных поэтов (Лиза на всякий случай записала их имена), пока в 1880-е годы не был основан машиностроительный завод – и история пошла вперед куда быстрее.

В разделе «Щербановка в годы Великой отечественной войны» кроме портретов Павлова и Бреднева внимание привлекала картина, изображающая красивого статного мужчину в странной шапке, похожей на древний шлем, с грудью, увешанной орденами (долой чины и ордена! – вертелось в голове Ивана).

- А это – еще один наш прославленный земляк,  легендарный летчик, дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Александр Степанович Пролетарский. На самом деле, фамилия его была Чухонцев – все вздрогнули – он был третьим сыном тюремного надзирателя Чухонцева. Когда его отца убили взбунтовавшиеся заключенные – после казни 6 большевиков -= посетители заулыбались – два старших сына поклялись отомстить,  в Гражданскую они были в белой армии – и погибли оба, один в самом начале, в Ледяном походе, другой, сотрудник ОСВАГа, не захотел уходить с Врангелем, решив остаться в России и продолжить борьбу с большевизмом, но его сразу, в декабре 20-го в Алуште узнал на улице чекист Андрей Кореневский – Антон вздрогнул – и расстрелял на месте.

Два старших Чухонцаева настолько допекли младшего брата своим буйством, что в 1918-м – ему было всего 16 – он добровольцем пошел в Красную гвардию, воевал всю гражданскую, сменил фамилию на Пролетарский, в 20-е стал летчиком, воевал в 30-е в Китае и Испании, а в Отечественную стал дважды Героем Советского Союза. Говорят, что его хотели арестовать в 37-м, припомнив отца и братьев, но вопрос дошел до самого Сталина и тот сказал – кроме Чкалова и Серова, других таких летчиков у меня нет. Поэтому сын за отца, и брат за братьев не отвечает. – Умер Александр Степанович уже в 64-м.

- Говорят еще, что у Чухонцева была дочь?

- Да, в 1907-м ей было всего два гола. В отличие от братьев, она прожила тихо и незаметно, работала на заводе и дожила до 1986-го года.

Пожалуй, она умерла последней из людей их мира, - хотя на самом деле, все же не последней.

Антон спросил:

- А какова была судьба чекиста Кореневского?

- Я не знаю, правда ли это, но говорят, когда ему было 10 лет, при прощании он поклялся отцу отомстить – и мстил страшно.  Он вступил к большевикам в 13-м, ему было 16, успел побывать в ссылке – в Туруханске, не где-нибудь, в 17-м возглавил Щербановскую красную гвардию, в 18-м пошел в ЧК. Он был чист, бескорыстен и безжалостен. Ангел смерти. Он застрелился в 36-м, узнав о скором аресте, а перед арестом застрелил жену и детей, зная, что с ними будет.

- Андрюша, мальчик мой ненаглядный, зачем, зачем, я же просил не мстить, - Антон Кореневский старался не разрыдаться.  Говорить он не мог, поэтому за него спросил Иван:

- А дочь Кореневского?

- А она стала меньшевичкой, возглавила  в начале 20-х, когда старых меньшевиков уже не было, остатки партии в нашей губернии, дальше были ссылки – и расстрел в 37-м. Ее мать тоже арестовали тогда, но не расстреляли, она умерла в ссылке уже в 49-м, когда ей было сильно за 70.

Лиза спросила про Надежду Григорьевну и юных максималисток, но про них дежурная ничего не знала.

- А что стало с ротмистром Мациевичем?

- О, так вы и про это знаете, - дежурная хлопнула руками. – Это загадочная история, и этого не знает никто. По официальной версии, его убили заключенные во время побега. Признавали его то в бродяге, то в монахе, то в командире советского партизанского отряда в 42-м году. Но это все, скорее всего, просто легенды. Никто ничего не знает.

Они вышли на улицу, это был центр города, рядом с Советской площадью, молодая мать катила коляску, две девочки лет по 10 ели мороженое, смеялась влюбленная парочка. В воздухе пахло кровью и смертью.

- Вы прогуляйтесь, - попросил Антон, - я посижу немного.

- Я с тобой, - сказал Иван.

Антон уже не сдерживал рыданий:

- Думал ли я в 89-м, когда пришел в кружок Бруснева, что все будет так? Я был готов к своей смерти, но такое…

- Так что, лучше,  чтобы оставался царизм?

- Если бы оставался царизм,  мы бы с чистой совестью против него боролись.


…Затем они съездили на завод – точнее, на то, что от него осталось.

Осталось много – остовы зданий, кое-где даже станки, почему-то не сданные на металлолом. Сквозь все это бурно рос бурьян, кое-где валялись шприцы и бутылки, пахло мочой – местные наркоманы, бомжи и прочая босота любили это место.

Когда-то на воротах была табличка «Здесь, в апреле 1907 года, рабочие дали бой самодержавию» - но табличку давно украли и сдали в пункт  приема металла.

Иван пытался определить, где был его цех, но это было невозможно. В советские времена все много раз перестраивалось.

Лиза смотрела  вокруг и думала, что это напоминает прочитанную ей когда-то в «Мире Божьем» статью про то, как путешественники в джунглях Южной Америки натолкнулись на развалины древнего храма – остатки давно канувшей в небытие цивилизации.

Митька не удержался и спросил Антона:

- Ну что, проржавел ваш фабричный котел?  - он ткнул ногой в какие-то ржавые железяки, назначение которых было уже непонятно.

В советские времена Павловский машиностроительный завод гремел по всему Союзу, но в начале 90-х  его приватизировали, после чего счастливый собственник, вместо того,  чтобы развивать прогрессивную капиталистическую промышленность, а вместе с ней – проникнутый социалистической сознательностью рабочий класс, завод обанкротил, затем он переходил из рук в руки, опускаясь все ниже, и в 99-м был закрыт окончательно. Две забастовки (в них активно участвовал Николай Егорович) продлились недолго и успеха не дали.

Лиза совершенно не была индустриалисткой, но почему-то именно она при  посещении остатков Павловского машиностроительного завода вдруг разрыдалась:

- Зачем, зачем  меня не повесили тогда? Я бы не знала всего, что будет дальше…

Сергей курил папиросу за папиросой, не докуривая одну, он закуривал от нее следующую, - он пристрастился к «Беломорканалу», и курившие «Беломорканал» поймут, что это такое – курить его папироса за папиросой – и думал, что если бы тогда, во дворе тюрьмы Лиза не смогла бы повеситься сама, и ему пришлось бы надевать на нее петлю и выбивать скамейку – даже это не было бы столь страшно, как все, что они увидели.

Дора обняла Лизу и принялась успокаивать:

- Лизонька, сердечко мое, еще ничего не кончилось. Пока мы живы – ССРМ жив.

- Дорочка, свет очей моих, - сказал Митька Грек – я хоть и не согласен с вашей позицией по переходному периоду, но ради такого случая даже готов к вам вступить (он хотел добавить пошлость – а в тебя – особенно, но удержался).

Лиза успокаивалась. Сергей все больше погружался в свои мрачные думы и все больше отдалялся от нее, и она иногда уже начинала чувствовать себя командиром отряда – из себя и Доры.

- Узнавать надо дальше, Дорка. Мы еще мало что знаем. Сергей, ты с нами!

- А куда я от вас денусь.

В голосе Сергея не было энтузиазма.

- А вот РСДРП – жива?  - спросил вдруг у Ивана Антон.

- Подожди, Антон, подожди. Мне еще во всем разобраться надо.

Ивану было труднее, чем всем остальным. Ни максималисты, ни анархисты, ни меньшевики не несли всей тяжести победы.

Кроме всего прочего, у Ивана была другая забота. Он всячески пытался узнать о судьбе своей матери, но не мог узнать ничего. Ее следы были стерты прошедшим столетием. Не злодейка и не героиня, просто скромная тихая женщина, проработавшая всю жизнь и до слез любившая своего Ваньку – последнего, кто у нее оставался. Что с ней было, умерла ли она через три дня после его казни или дожила, скажем, до 30-х,  он так никогда и не узнал.

После посещения развалин завода почти все приняли для себя некие решения, хотя еще очень неопределенные. Решения не у всех были одинаковыми.

Антон приступил к поискам следов рабочей борьбы. Конкретно это выражалось в том, что он повадился забивать с мужиками козла и вести осторожные разговоры за жизнь. Пока что он и не думал агитировать – ему нужно было понять ситуацию.

Понимание давалось с трудом.

Он не мог понять самого главного в глазах исторического материалиста – а где, собственно, работают и за счет чего живут обитатели современной Щербановки:

- Да так, делаем всякую ***ню – и получаем ***ню.

Это был самый вразумительный ответ.

Кроме пенсионеров, которых в городе было много и с которыми все было понятно, остальные жители либо торговали на базаре, либо сидели в офисах,  перекладывали там бумаги и играли в танчики.

- Где самое главное – где производство материальных благ? Кто производит то, что продают затем торговцы на рынках?

- Китайцы, - ответил Николай Егорович. Это прозвучало как аналог слов кондукторши «А платить Пушкин будет?».

Иван, хотя и не горел энтузиазмом, и, подобно Сергею, предавался мрачным думам, сопровождал Антона в его поисках. Раз им показалось, что им повезло.

На Советской площади рядом с памятником Ленина (этот памятник все время бесил Антона – Ленина я не люблю, но таким уродцем он не был) они увидели несколько парней и девушек под красным знаменем с надписью «КПРФ».  Сердца Ивана и Антона радостно затрепетали – как сердце Робинзона Крузо, увидевшего на горизонте корабль.

Парни и девушки раздавали листовки с призывом поддержать на выборах губернатора кандидата от  КПРФ Хилякова против кандидата партии власти Загребайлова. Иван и Антон спросили их о позициях КПРФ:

- А это вам – в горком. Нам просто заплатили – мы и раздаем. Массовку, так сказать, создаем для этих пердунов, что молодежь – с ними.

Иван и Антон немало удивились, но листовки взяли и направились в горком КПРФ. В горкоме висели портреты Ленина и похожего на пожилого мопса вождя КПРФ.

 От сидевших в горкоме нескольких старушек и дядечки в галстуке – секретаря горкома – Иван и Антон узнали много интересного о мировой закулисе, жидах, всемирном сионистском заговоре и необходимости для коммунистов бороться за укрепление русской державности, православной духовности и русской армии. Иван и Антон были опытными конспираторами, поэтому поняв, куда они попали, спорить не стали, а, прикинувшись дурачками, вежливо поддакивали и ушли, нагруженные партийной литературой.

Волю чувствам они дали, отойдя достаточно далеко и засев в скверике.

- До чего же охранка здесь обнаглела. Черносотенцы под портретами Ленина сидят. Говорят, что коммунисты – а на самом деле, Союз  русского народа. Даже Зубатов не создавал свои общества под вывеской «РСДРП» - горячился Иван.

Антон, привыкший к беглому чтению, просматривал издания КПРФ и сказал:

- Нет, Ваня, это не Союз русского народа. Это – хуже. А если и Союз русского народа, то не дубровинцы, а пуришкевичевцы. У Дубровина, как ты помнишь, социальная демагогия куда ярче, чем у этих, была. Рядом с этими – Дубровин почти социалист (5).

- Пива выпьем, что ли? – предложил Иван.

Они купили пива и долго смаковали в скверике, ни дать ни взять, нормальные мужики.

- Боюсь я, что сопьюсь от безделья – поделился Иван. – если бы в комитете узнали, что непрерывно грызшиеся товарищи Потапов и Кореневский стали лучшими друзьями не разлей вода, все бы очень удивились. Но всех, кого это могло заинтересовать, давно не было в живых. – На работу мне пора.

- Куда?

- Думать надо.

Иван был прекрасным механиком и слесарем, но на работу он хотел попасть в какой-то большой рабочий коллектив, таковых в городе давно не было, а бросать товарищей и ехать в Краснозаводск или в Москву ему пока не хотелось, да и документов еще не было, хотя Митька говорил, что дело на мази.

Митька меж тем развивал свои контакты с дном общества. С настоящим преступным миром он не пересекался – но приблатненных уже изучил, и они ему не нравились. Они были совершенно лишены романтики одесских налетчиков и были скучными и унылыми. Бени Крика и Фроима Грача (а равным образом – их прототипов, которых Митька Грек имел честь знать лично, с Мойшей Винницким (он же – Мишка Япончик) (6) он даже кутил пару раз) среди них не наблюдалось.  Интересовали их только деньги, и жили они серо и неярко.

Лиза сходила на постмодернистский спектакль, ничего там не поняла, но познакомилась с режиссером. Он запал на нее (читатели уже догадались, что Лиза была изумительно красива) и пригласил в ресторан. Любопытства ради она решила сходить, режиссер начал спрашивать ее о том, что она любит в сексе – анал или орал – она не очень поняла, но он сразу стал ей неинтересен.  Затем режиссер попробовал лапать ее за коленки и получил увесистую оплеуху. Лиза совершенно не была кисейной барышней, и рука у нее была тяжелая – когда забавы ради они с Медведем играли в ручную борьбу, Медведь положил ее руку очень не сразу и с уважением сказал – Тебе бы, Иволга, молотобойцем работать – Для революции надо будет, пойду.

Не обидчивый режиссер крикнул уходящей Лизе:

- Хочешь, иди в наш театр работать. У нас как раз амплуа тургеневских девушек освободилось!

На тургеневскую девушку Лиза на самом деле была непохожа – и была непохожа даже на героинь Андреева и Савинкова. Она, как и все максималисты, являлась  революционером старого народовольческого типа – мир прост, враг есть враг, друг есть друг, мы солдаты революции, - и совершенно не была склонна к савинковским изысканиям: если я имею моральное право убить губернатора, то имею ли я моральное право убить любовника своей жены и мужа своей любовницы?

Дора пожурила Лизу за экспедицию в ресторан, но узнав об ее окончании, долго смеялась.

Сама Дора пробовала общаться с местными ПТУшницами, курила с ними, слушала разговоры про мальчиков – но новой Ривки не находила.

Наконец, старания Митьки увенчались успехом, он еще раз съездил в Краснозаводск, и, потратив некую сумму, добыл документы. Документы были на другие имена – это само собой понятно – но называть всех героев мы и дальше будем по-прежнему.

Обзаведясь документами, Иван, Антон и Сергей записались в местную библиотеку. 

Сергей читал учебники по физике, Иван в свободное время штудировал переизданные при Хрущеве протоколы съездов РСДРП – РКП(б), а Антон начал искать меньшевистскую литературу.

Неожиданно он кое-что нашел. В пятитомнике Плеханова, изданном в 50-е годы, работ на политические темы было мало, но Антон наслаждался трудами дорогого учителя по философии и эстетике. Написанные до 1907 года он знал и в прошлой жизни, все, что было после, представляло для него прелесть новизны.

Нашел он также изданные  в 1990-е – начале 2000-х сборники меньшевистских документов. Тогда новые книги еще поступали в Павловскую библиотеку,  к 2018 г оду их поступление почти прекратилось – из-за нехватки средств.

К своей великой печали, он обнаружил, что большевики по большому счету не врали. Плеханов действительно стал в 1914-м году социал-шовинистом, а СДПГ в том же году с потрохами перешла в лагерь немецкого империализма.

Зато другой высший авторитет Антона, Юлий Мартов, оправдал все надежды, и до конца жизни оставался революционным социал-демократом. Читая его статьи с критикой как оппортунизма правых меньшевиков, так и большевистской демагогии, Антон испытывал гордость за человека, умершего 95 лет назад. Он знал, что живи он в те годы, он был бы в мартовском крыле РСДРП.

Также Антон гордился другим человеком из своего прошлого – Розой Люксембург. Ее «Рукопись о русской революции» с критикой большевизма стала для Антона таким же евангелием, как «Открытое письмо»  Спиридоновой  для Лизы, Доры и Сергея. Он был уверен, что если бы Розу не убили предатели социализма Эберт, Носке и Шейдеман, она не прогнулась бы под Ленина, а вместе с Мартовым и другими товарищами сумела бы воссоздать правильную социал-демократию – против ренегатов-шовинистов и против впавших в демагогию большевиков.

Митька – и тот не удержался, и сходил пару раз в библиотеку, чтобы прочитать воспоминания человека, которого он помнил «маленьким шкетом» - Нестора Махно.

Так, в изучении прошлого, проходили их дни, пока  Николай Егорович не заявил, что к нему из Краснозаводска приезжает внучка.


Комментарии:


1). Речь идет о книге К.В. Гусев. Эсеровская богородица. М., 1992.

2). Децисты («группа демократического централизма») – самая непримиримая к сталинизму фракция большевиков во главе с Тимофеем Сапроновым и Владимиром Смирновым. Возникли в 1919-1920-м годах. С середины 20-х считали, что в СССР восстановлен капитализм, поэтому нужно в подполье создавать новую партию и готовить новую революцию, которая восстановит диктатуру пролетариата образца 1917-1918 годов, диктатуру не бюрократии, а Советов, фабзавкомов и Красной гвардии. В отличие от большинства троцкистов, децисты не капитулировали перед Сталиным и почти все погибли в 1930-е.

3). Баркаши – активисты Русского национального единства – сильнейшей в России 1990-х годов фашистской (без всяких кавычек) организации, возглавлявшейся Александром Баркашовым.

4). Роман В. Платоненко «В ночь с двадцать первого на пятое», о котором говорит Николай Егорович, читатели при желании легко найдут в Интернете.

5). Часть черносотенцев во главе с Дубровиным действительно активно прибегала к радикальной социальной демагогии против «жидов-капиталистов» и т.п.

6). Мойша Винницкий (он же – Мишка Япончик) начинал свою деятельность как командир отряда еврейской самообороны в Одессе в1905-м году.


Глава 5. Молодое поколение.

Внучка Николая Егоровича, Надя Нефедова, была представителем продвинутой части молодого поколения.  Она интересовалась всем новым, свежим и прекрасным – феминизмом, правами животных и нейроразнообразных , экологией, ЛГБТ, БДСМ, ролевыми играми, исторической реконструкцией  и т.д. и т.п. Некогда она даже писала фанфики на фикбуке, но забросила это дело два года назад, на втором курсе. Фанфики эти были о попаданцах – юная и прекрасная девица, в которой было не трудно узнать саму Надю, попадала в прошлое и начинала с превеликой легкостью менять ход истории.

Интерес Нади к теме попаданцев в ту пору был столь велик, что она даже захотела сказку сделать былью и поступила на физмат Краснозаводского госуниверситета, надеясь когда-нибудь изобрести машину времени. Скоро она убедилась, что физика – совершенно не ее, но оставалась на физмате. При этом она легко научилась зарабатывать в Интернете – как она это делала, она не могла толком объяснить даже сама: «Да так, продаю всякую ***ню» - поэтому,  хотя совершенно не роскошествовала, но и не бедствовала, и даже помогала деду, на которого некогда оставили ее родители, уехавшие в большой мир устраивать свою жизнь и проявлявшиеся в жизни дочери где-то раз в год.

Проще всего было бы осудить Надю за склонность к эскапизму и бегству от реальности. Но правда состояла в том, что реальность Павловска была столь чудовищно-убога, что если бы некогда Надя не начала строчить о попаданцах, то сошла бы с ума или стала бы с подругами нюхать клей в подворотне – и в том, и в другом случае, дело кончилось бы прыжком с крыши единственного в Павловске 13-тиэтажного дома – с этой крыши прыгали все юные самоубийцы.

Надя была обыкновенной продвинутой девушкой современной эпохи – поверхностно-общительной, но глубоко одинокой, сентиментальной, но холодной, мечтающей о том, чтобы наконец попалась родная душа, но испуганно сворачивающейся, когда потенциальная родная душа появлялась на горизонте – и быстро заносящей эту душу в черный список. У нее было много приятелей, но не было друзей. Ее знала вся продвинутая молодежь Краснозаводска – и ее не знала даже она сама. Легко было бы осуждать ее, но она была типичным продуктом своей бескрылой эпохи.

Как уже говорилось, Николай Егорович  был убежденным коммунистом (что неудивительно при его семейной истории), в 90-е годы возглавлял Павловскую «Трудовую Россию» (из 5-ти человек), затем от политики отошел, но свои коммунистические убеждения сохранил. В КПРФ он не входил, считая ее не коммунистической, а социал-демократической партией, на каковую тему после вояжа Ивана и Антона в горком КПРФ крупно поспорил с ними – убедить его, что КПРФ – не социал-демократы, а черносотенцы, Иван и Антон не смогли.

При таком воспитателе не удивительно,  что на заре туманной юности Надя считала себя коммунисткой, и одним из ее первых фанфиков был фанфик о том, как она предупреждает Сталина о предательстве Хрущева – сам Николай Егорович, впрочем, к Сталину относился сдержанно и не был ни сталинистом, ни антисталинистом . Также она восторгалась Кубой, Северной Кореей и Венесуэлой. Попав в Краснозаводск, Надя достаточно быстро изменила взгляды,  и первый курс писала фанфики о России, которую мы потеряли. Героиня в них предупреждала Николая Второго о злодейских замыслах  большевиков.

После таких колебаний политические взгляды Нади в конце концов определились на поддержке американской демократии, в которой ей больше всего нравились новейшие, самые прогрессивные веяния – трансгендерность, права черных лесбиянок и т.п.  Пару раз она даже попробовала переспать с подругами – сугубо ради принципа – но удовольствия у нее это не вызвало.

К 35-ти годам она стала бы нормальной мещанкой, пилящей мужа и дающей подзатыльники детям, но до этого было еще далеко.

Дед очень любил ее, но все меньше понимал ее новые интересы и склонности.  Она тоже обожала его, хотя и считала старпером.

Увидев у деда ораву гостей – 4 мужиков и 2 девушек, она удивилась меньше, чем можно было бы ожидать. В старые времена к деду приезжали многие, друзья и родственники с семьями, иногда даже гостили неделями. К тому же Надя  привыкла к большим тусовкам, вращаясь в разных компаниях.

Из гостей деда Наде понравился Сергей, но она быстро поняла, что место занято, и успокоилась. Зато на Надю запал Митька. Она, при всех своих пороках, была на порядок умнее и интереснее девушек, с которыми он успел познакомиться не только в Павловске, но и в Краснозаводске.  Она не принадлежала к его любимому, одесски-еврейскому физическому типажу,  миловидная девушка из краев чуть к югу от Центральной России, но Митька решал приложить все усилия для завоевания ее сердца.

Наши герои успели уже в какой-то мере обтесаться в новой реальности, но все же даже весьма тупой человек понял бы, что они – не местные. Надя же тупой не была.

Поэтому дед  сказал Наде, что его гости  приехали из колонии потомков русских эмигрантов в далекой стране.

- В Америке, что ли?

- Дальше, - сказала Дора.

- Значит, в Австралии. И как там Австралия?

Антон, знавший много интересного о разных разностях, порассказывал Наде о жизни в Австралии начала 20 века. Надя слушала с раскрытым ртом, так и не поняв, что ей говорят о мире, которого нет уже 100 лет.

Лиза – любительница литературы – прежде всего, старалась выяснить, что читает современная молодежь. Оказалось, что русскую литературу 19 века, сформировавшую Лизу от начала и до конца – сейчас не читают даже студентки филфака. Услышав фамилию «Некрасов», Надя вспомнила домогавшегося до нее реконструктора Фила (т.е. Филиппа) Некрасова,  которого она отшила. Зато мелькали новые имена современной передовой литературы - Пелевин, Коэльо, Бигбедер. Лиза все запоминала, надеясь прочитать в будущем.

Митька, когда хотел, умел обаять девушку, а обаять Надю он хотел. Он рассказывал ей свои похождения, искусно смешивая правду с вымыслом, и Надя сказала ему:

- А ты прикольный.

Митька понял, что в новом мире это высший комплимент.

Из рассказов Митьки – он не говорил с ней о политике, зато рассказывал о своих похождениях и похождениях других одесских анархистов и одесских  налетчиков начала 20 века, только переносил действие в Австралию – Надя поняла, что лихие 90-е в Австралии продолжаются. Лихие 90-х Надя не застала, но в ее представлении они были окутаны романтическим флером, и все старания деда переубедить ее были обречены на неудачу. Свобода, много возможностей, группа «Тату» ,  певшая о лесбийской любви по телевидению – где сейчас это в нашем неосовковом времени? Митька стал в ее представлении кем-то вроде героев сериала «Бригада» - только, в отличие от них, с юмором и обаянием. Не удивительно, что вскоре она была от него без ума.

Из всех 6 наших героев наиболее склонными к теоретическим размышлениям были Антон и Лиза (Сергей интересовался философией, но вся промежуточная область между высшими сферами философии и революционной практикой, была ему чужда).  Слушая Надю, Антон и Лиза пытались сравнивать молодежь начала 20 века с молодежью современной им эпохи. 

Интересы двух молодежей были разные. Споры о Марксе и Михайловском не интересовали никого. Фамилию Маркса еще помнили (тем более, что в Краснозаводске была улица его имени, на ней как раз располагалась местная жандармерия), Михайловского не знали даже по фамилии. Роль личности в истории, социализация земли, община в русской истории, трудовластие или народовластие, - все, над чем ломали головы друзья и противники Антона и Лизы, не интересовало теперь никого. Не было ни народников, ни марксистов. Правда, по словам Нади, в Краснозаводске было несколько анархистов – тут Митька навострил уши – и пару человек она даже немного знала.

Антон достаточно быстро понял, что ролевые игры, реконструкторство, фанфики с попаданцами  и даже феминизм были провальной формой реализации благородных человеческих стремлений. Окружающая жизнь была настолько сера и убога, что уютно чувствовать себя в ней могли лишь самые тупые. К мраку приспособлены слепые, зрячие в нем погибнут.

Надя и ее современники сбегали душой в вымышленные миры по той же самой психологической причине, по какой Лиза и современные ей идеалистические девочки и мальчики из хороших семей шли в революцию. Только в одном случае речь шла о реальной борьбе за изменение реального мира, в другом же души странствовали по прекрасным вымышленным мирам, а тела оставались пребывать во власти безысходного убожества.

Антон даже решил написать когда-нибудь об этом статью – и действительно написал ее много позже.

При всей симпатии к своей самой любимой героине,  автор вынужден признать, что будь Лиза девушкой начала 21 века, из нее с громадной вероятностью получилось бы что-то вроде Нади, только  куда трагичнее. Свою жалость к страдающим она тратили бы на борьбу за права нейроразнообразных, кормила бы бродячих котиков и стояла бы в пикетах, требуя запретить дискриминирующие высказывания и в обязательном порядке ввести феминитивы. Но она была девушкой Девятого вала революции, поэтому из нее получилось существо чистое, сильное и прекрасное. В этом не было ее заслуги, как в пороках Нади и ее современниц, по большому счету,  не было их вины.

Как-то раз Надя, уставившись в нечто маленькое и черное (они уже знали, что это называется мобильником, и он имеет много функций), стала громко выражать свое возмущение злодеями, которых, по ее мнению, расстрелять было мало. Оказалось, что в соседней области расплодились волки, ставшие даже заглядывать в села и пару раз чуть было не загрызшие местных младенцев и старушек. Дело кончилось геноцидом – лишенные сострадания к ближнему охотники – эти нацисты хуже Гитлера – расстреляли безобидных пушистиков и даже цинично сфотографировались на фоне их трупов.

Дора еле сдержалась, чтобы не расхохотаться – отношения ее с Надей не сложились в том числе потому, что она ревновала к последней любимую подругу.  Вообще-то Дора не была ревнивой, и не думала ревновать Лизу к Сергею и не ревновала бы к любому правильному товарищу, если бы вдруг такой появился в этом дивном мире.  Но Надя, с которой Лиза часто общалась, желая понять молодежь начала 21 века, была глупенькой барышней, чуждой делу социализма,  а таких Дора не любила еще в своей первой жизни.

Лиза же ударилась в идиллические воспоминания – волки были самой страшной угрозой для крестьян, и каждый  раз, когда ее отец наезжал в своей единственное небольшое поместье, крестьяне со всей округи – их отношения с Павлом Андреичем была на удивление хорошими – просили его уважить мир и пострелять окаянных. Воспоминания об охоте на волков были лучшими воспоминаниями лизиного позднего детства и ранней юности, и стрелять она училась именно на безобидных пушистиках, правда, как-то один из них чуть было не загрыз ее, когда она промахнулась, но отец успел выстрелить раньше. Именно на охоте на волков Лиза усваивала великую мораль войны.

Наконец, Надя уехала в Краснозаводск, где снимала квартиру, - и Митька уехал вместе с ней. Целью его поездки была не только та, о которой  можно подумать.  Хотя и эта последнее имела место тоже.

От Николая Егоровича наши герои не раз слышали загадочные слова «Компьютер» и «Интернет». Однако их не только не было у него самого, но он даже не умел толком объяснить, что это такое, хотя все же стало понятно,  что в мире начала 21 века без  них прожить немногим легче, чем без документов.

Митька порасспрашивал Надю про компьютеры, она удивилась, что Австралия настолько дикая страна, что там не знают элементарных вещей, Митька наплел тень на плетень – он это умел – в  итоге Надя пообещала ему помочь в Краснозаводске с покупкой компьютера, подобрав модель, самую выгодную с точки зрения соотношений цены и качества.

Сверх всего прочего, Митька горел желанием познакомиться с местными анархистами.

Вернулся он через три дня с ноутбуком, блаженный  и счастливый, но сказал, что оставив ноутбук,  должен будет уехать обратно, и что с ним должны поехать Лиза и Дора.

Оказалось, что никого из знакомых Наде анархистов в городе не было - лето, однако в городе зависла известная троцкистка Джейн, активистка троцкистской организации под названием Левый марш – и что с ней можно встретиться.

О троцкистах все уже в общих чертах знали – большевики-противники сталинизма, а Антон даже видел несколько раз Троцкого в 1905 году в Питере. Поэтому почти все сразу приняли боевую стойку – наконец-то, начинается реальное дело.

Больше всех хотели поехать Иван и Антон – это понятно, но Митька передал слова Нади, что загадочная Джейн «повернута на феминизме», поэтому лучше будет, чтобы вначале с ней встретились девушки – дальше видно будет.  Наши герои ничего не поняли, но решили,  что, скорее всего, Джейн имела в виду, что встреча с девушками вызовет меньше подозрений у жандармов.

Лиза и Дора решили обернуться за день – утром уехать, днем встретиться, вечером  вернуться. Их настроение было приподнятое – они снова были в своей стихии. Начиналась реальное дело.

Дора взяла смит-вессон, с которым была неразлучна, и сказала Лизе, чтобы в случае реальной опасности она сваливала – я их задержу. Лиза потрепала ее по волосам – ты думаешь, я тебя брошу?

Поездка прошла без происшествий, тем более, что все наши герои несколько преобразились и приобрели одежду, более отвечающую 2018 году (конспирация, нельзя выделяться).  Одна из немногих вещей, которые им понравились в их новом мире – девушки могли свободно ходить в удобных брюках, а не в длинных юбках.

Городовые не обращали на них никакого внимания – едет себе в электричке парень с двумя девушками.

Приехав в Краснозаводск,   наши герои решили немного перекусить. Митька успел подсесть на шаурму,  Лизу от шаурмы почти стошнило, и она с Дорой купили пирожки с луком и яйцами.

Митька на встречу не пошел. Кроме указанного Надей соображения, марксисты его почти не интересовали, хватало Антона с Иваном, к тому же Надя успела рассказать про Джейн несколько забавных историй.

Пожелав Лизе и Доре удачи, Митька отправился на квартиру к нетерпеливо ждущей его Наде (такого секса у нее давно не было!).

Лиза и Дора проверили, есть ли за ними хвост, хвоста не было. Хвост мог быть за Джейн, но в скверике, где она сидела, никого не было, только вдалеке игрались дети.

Подойдя к Джейн, наши героини сильно удивились. Перед ними было странное, непонятного пола, существо, с постриженной наголо головой и в кожаной куртке – было начало августа, светило жаркое солнце. Такой деконспирации они не ожидали.

Джейн была сильно не в духе. Утром прошлого дня, когда она шла по улице, она испытала харассмент – неизвестный  парень свистнул ей в догонку «Ну и сиськи!».

После этого она постригла наголо свои красивые черные  волосы, туго-натуго перебинтовала свои  роскошные груди и надела нелепую кожанку. Сверх того, она описала эту жуткую историю в посте и уже получила 1382 сочувственных коммента «Держись, сестра! Мы с тобой!».

На встречу она идти не хотела, но Надя ей написала, что две забавные провинциалки из глухой глуши вдруг заинтересовались левыми идеями и хотели бы узнать о позициях Левого марша. Левый марш был одной из самых сильных троцкистских организаций России, а Джейн была в нем не последним человеком.

- Сестра мне сказала, что вы интересуетесь левыми идеями?

Лиза и Дора кивнули.

Джейн начала пояснять:

- Левые идеи предполагают борьбу за установление гуманистического, плюралистического, политкорректного  и толерантного общества, в котором будут соблюдаться права всех угнетенных меньшинств – женщин, геев, лесбиянок, бисексуал_ок и бисексуалов, трансгендеров, нейроотличных ну и т.д.

Лиза и Дора почти ничего не поняли. Лиза решила прикинуться дурочкой – у нее это получалось, именно так она спаслась от расстрела казаками в декабре 1905 года (дяденьки, отпустите меня, меня барыня заругает, она ух как строгая! ) :

- А я вот слышала, что социализм предполагает борьбу за власть трудового большинства: крестьян там, рабочих всяких.

Джейн тяжко вздохнула. Надя свела ее с тупыми патриархалками, которым самое место в рядах Пролетарской партии. Пролетарская партия была конкурирующей троцкистской организацией, она критиковала Левый марш за игнорирование классовой борьбы и претендовала на то, что является партией рабочих, хотя на самом деле была партией старшеклассников.  Всё этим патриархалкам приходилось разъяснять  на пальцах.

- Нет, мы конечно не отрицаем важности борьбы за права такого меньшинства, как рабочие, но времена изменились, и борьба за права женщин, геев, лесбиянок, трансгендеров, гендер-квиров  и других меньшинств имеет не меньшее, а, пожалуй, даже большее значение. Вот скажите, Вас партнер абьюзит? – она обращалась к Лизе, Дора скромно молчала и в разговор не вмешивалась.

- Что делает?

- Абьюзит. Ну,  проявляет сексизм, харассментит, допускает дискриминирующие высказывания…

Лиза уже знала про глокую куздру (у Николая Егоровича была книжка Успенского «Слово о словах», Лиза – филолог по одному из призваний – прочитала ее с наслаждением) и эта глокая куздра вспомнилась ей по поводу слов Джейн. Кто-то делает с ней что-то, но кто, что?

- Да мы ж не местные, мы ж деревенские, у нас и слов-то таких не знают. Где уж нам – скотину накорми, баню мужику натопи….

Дора тихо ржала.

Джейн не могла избавиться от ощущения, что над ней издеваются, но у Нади бывали удивительные знакомства, и она и вправду могла раскопать деревенских… Джейн чуть было не подумала «дурочек», но вспомнила, что это было бы дискриминирующим высказыванием.

- Вы – жертва селф-хейтинга и мужского доминирования. Вот Вы на Вашего партнера…эээ, мужика,  работаете, как жертва дискриминации, а он вас эксплуатирует.

- Барышня Вы моя  милая, так он и сам работает как проклятый – землю пашет – а землицы-то кот наплакал, все у барина, дрова рубит, зимой в город в извоз ходит – Лиза вошла в роль и перенеслась в свое время.

Дора отвернулась и зажала рот платком, чтобы не расхохотаться.

Джейн прекрасно знала различие трех волн феминизма, но плохо была осведомлена о реалиях России своего 2018 года, и не могла понять, что из сказанного Лизой им соответствует.

- Но он же Вас абьюзит – унижает там, подавляет, дискриминирует. Женщинам нужно организовываться в отдельные сепаратные группы – без мужского господства.

Лиза удивилась. Попробовал бы Сергей ее «абьюзить». Во-первых, ему такое и в голову не приходило, во-вторых, «абьюзить» ее – означало получить пощечину или пулю.

- Сепаратные группы? Мы-ста, барышня Вы моя хорошая, бабы глупые, деревенские, но кой-что слыхали. В старые времена, умные люди в книжках баяли, в революционном движении России сепаратных групп не было. Мужчины и женщины вместе и до конца, как Желябов и Перовская, ну, или, как Соколов и Климова.

Джейн все поняла. Она нарвалась на каких-то деревенских патриархалок, случайно прочитавших  несколько советских книжек про народников и явившихся в город отыскивать их преемников.

Кто такие Желябов и Перовская и даже Соколов и Климова, Джейн, как ни странно,  знала. Недавно она прочитала статью на эту тему одной светил_ы социалистического феминизма, и аргументы у нее были.

- Я с уважением отношусь к сестрам Перовской, Климовой и  этой, как ее, Фигатнер – у Доры возникло желание потратить на Джейн одну пулю, но пуль было мало, нужно экономить – но они сделали роковую ошибку. Вместо того, чтобы бороться за права угнетенных мужским доминированием женщин, геев и лесбиянок, они восприняли логику мужского доминирования и пошли в революционное движение, насквозь проникнутое мачизмом, специфически мужской культурой революционного насилия.

Услышав о «специфически мужской культуре революционного насилия», Дора, довольно улыбаясь, погладила лежащий в сумочке смит-вессон.

Их ССРМ был больше, чем партией, это было сражающееся братство. Такой в России, кроме них, была только «Народная воля». Мужчина, женщина, какая разница? Мы все – солдаты революции, мы – одно целое.  Вместе и до конца.

- Да и вообще, - продолжала Джейн – вот прочитала я недавно письмо перед казнью этих, из Павловска,  каких в 1907 году повесили, если знаете эту легенду, так там же сплошной сексизм и дискриминация.

- Это почему? – спросила Дора. Письмо в основном сочиняли Сергей и Лиза, но оно ей нравилось.

- Как почему?  Там обращение «Товарищи и братья!» Где товарищки и сестры?

Крыть Доре и Лизе было и вправду нечем.

- Так что надо было этим двум сестрам, ээ, забыла их фамилии, не принимать логику мужского господства, а бороться за специфически женские цели. А то  в их времена, наверное, даже о вопросах менструации публично говорить было нельзя. Кого это тогда интересовало? Землю – крестьянам, заводы – рабочим,  где ж свободное обсуждение вопросов менструации, товарищки?

Главное Дора и Лиза уже поняли, но им хотелось узнать как можно больше.

- Барышня Вы моя хорошая, я вот еще чего не пойму. Вы про «мужскую культуру революционного насилия» говорили, так я Вас спросить хочу. Вот подружку мою, Мавру, у ней еще корова Пеструха была – Лиза отрывалась – заезжий прокурор с города снасильничал, так как с ним быть-то было? Как же тут без революционного насилия?

- Как? – Джейн задумалась – Пикет провести, жалобу в прокуратуру написать.

- А вот добрые люди из города – дай  им Бог здоровьичка! – малость инако думали и в того прокурора 6 пуль из ревОльвера всадили, - история про убийство анархистами прокурора, изнасиловавшего крестьянскую девушку, вспомнилась Лизе из ее эпохи.

- Насилие – не наш путь. Только терпимость, толерантность, политкорректность, уважение прав  меньшинств… - повторила Джейн  и не договорив, добавила:

- Да и вообще ни одна идея не стоит того, чтобы за нее умирать. Жизнь человека  имеет высшую ценность.

- Жизнь человека – сказала Лиза уже своим, но не бытовым голосом – имеет ценность лишь тогда, когда над ней стоит идея. Можно жить лишь тогда, когда есть, за что умирать.  Без идеи нет человека, есть скопление белка.

- Это – фашизм, - ответила Джейн.

Что такое фашизм, Лиза и Дора в общих чертах уже знали, но причем он здесь, не поняли.

Но  Лиза спросила о другом, опять прикинувшись дурочкой:

- Я, барышня Вы моя светлая, по темноте своей никак не пойму. Вот Вы все за права меньшинств боретесь. Так ведь всякие паразиты народные – помещики там, заводчики, царевы инералы – это ж и есть из меньшинств меньшинство. И народ-то их ух как не любит, ругмя ругает, по – Вашему, дискриминирующие высказывания допускает:  паразиты, мол, мироеды, толстобрюхие (фет-шейминг, - сразу про себя определила последнюю характеристику Джейн),  кровопийцы. Так за права-то бар и мироедов Вы тоже боретесь али как?

Джейн задумалась:

- Это интересная мысль,  и ее нужно обсудить всем прогрессивным сообществом. Но сразу скажу: дискриминация любого – любого! – меньшинства недопустима, и с хейтерскими высказываниями в отношении, как вы называете, «бар и мироедов», должно быть покончено.  Не «толстобрюхие», а жироотличные.

Дора устала от стеба Лизы над Джейн (слова «троллинг» они еще не знали),  и решила  выводить разговор на  финишную прямую:

- А позвольте, барышня, спросить, что вы делаете?  Как за права меньшинств-то  боретесь?

- Много что. На прошлой неделе проводили пикет против эксплуатации животных в местном зоопарке,  на следующей будем пикет проводить в защиту прав геев и лесбиянок.

- Кого-кого?

- Геев и лесбиянок.

- Барышня Вы моя красивая – Лиза снова вошла в роль – бабы мы деревенские, и хош книги кой-какие умные читали, и слов ученых понахватались, но жизнь наша простая и темная, знаем мы избу свою да печь, корыто да ухват, да корову доить, да щи варить, а многим мудреным словам не учены. Вы уж нам растолкуйте попроще, дурам деревенским.

Джейн вздохнула. Этим двум приходилось разжевывать самые простые вещи – где Надька их нашла? – хотя ее не оставляло странное ощущение, что над ней цинично издеваются.

- Как вам объяснить попроще? Геи – это мужчины,  которые любят мужчин, а лесбиянки – это женщины, которые любят женщин.

Лиза все поняла и про Лесбос она была наслышана (даже Сафо читала), но решила поразвлекаться:

- Все равно не понимаю, барышня. Я вот мать свою люблю – значит, я – лесбиянка. А мужик мой брательников своих – он что, гей?

- Не обязательно. Если  совсем точно – гей, это мужчина, который спит с мужчинами, а лесбиянка – это женщина, которая спит с женщинами. Есть еще трансгендеры – это люди, сменившие пол.

На трансгендеров Лиза не обратила внимания, и уже нормальным голосом пояснила Доре, на которую вдруг снизошло просветление, но никто его пока не заметил:

- Я все поняла. Геи – это педерасты – Джейн вздрогнула от  такого дискриминирующего высказывания, но среагировать не успела, потому что разговор принял неожиданный поворот – как Сергей Александрович.

- Какой Сергей Александрович?  - запамятовала Дора.

- Да которого Каляев убил.

Джейн ахнула. Эту историю она не знала, и сразу же составила в уме картину ужасного гомофобного преступления – пожилой  благообразный гей Сергей Александрович, убитый фашистским отморозком-гомофобом по фамилии Каляев (1).

- Это же чудовищное преступление! И до сих пор оно остается безнаказанным! - при словах о безнаказанности этого преступления Лиза хмыкнула -  Не могли бы вы рассказать об этом подробнее, чтобы узнало все мировое ЛГБТ-сообщество.

И тут встала Дора. Ее глаза горели, лицо было неописуемо-прекрасным:

- Я вот что скажу!  Я свою Лизку так люблю, как никому никого не любить,- она взяла Лизу за руку -  я за нее на смерть пойду, только дело это – наше с ней, и никого, кроме нас двух, не касается. Но причем здесь революция и социализм, хочу я знать?  Пойдем, Лиза!

Джейн снова ахнула. Вот тебе и деревенские патриархалки! До какой глуши доходят прогрессивные идеи ЛГБТ – освобождения.

- Постойте, не уходите! У нас в организации специальная секция для социалист_ок-лесбиян_ок есть!

Но наши героини были уже далеко…

Митька, с которым они встретились перед отъездом, и который еще на пару дней решил остаться в городе, услышав разговор в пересказе Лизы, смеялся так, как не смеялся с марта 1907 года, когда уехал из своей Одессы разузнавать за казначейство.

- Обрадуются же Иван с Антоном!

Он не терял надежды, что анархисты 2018 года – не такие, хотя некоторые рассказы Нади вызывали у него в этом сомнения.

Обратную дорогу Дора в основном молчала. Она и так сказала слишком много.

Сказать, что рассказ Лизы и Доры ошеломил всех остальных – это ничего не сказать. Николай Егорович вспоминал славные времена 90-х.

- У нас в «Трудовой России» дураков было как собак нерезанных, но таких даже у нас не было.

Иван и Антон переглядывались, но все же надеялись, что Джейн – исключение. Сергей не надеялся, потому угрюмо молчал. Дальше все пошли спать.

Уже говорилось, что у Николая Егоровича была трехкомнатная квартира, выданная ему некогда заводом как представителю большой семьи, семья давно разъехалась, а квартира осталась. В зале продолжал спать он, одна комната была выделена мужчинам, другая девушкам.  Курящие курили на кухне или на балконе.

В комнате Доры и Лизы было две узкие кровати, на которых они и размещались. Дора легла на свою кровать,  не раздеваясь, Лиза немного почитала – в Краснозаводске она по дешевке купила на книжном развале потрепанный томик Пелевина, но совершенно не читалось, выключила свет и стала раздеваться.

Дора посмотрела на ее прекрасное нагое тело, вдруг решилась, и подошла, глядя глазами изголодавшегося по ласке щенка:

- Лиза, можно? – и не дожидаясь ответа, погладила Лизу по голой груди.

- Тебе – все можно – Лиза прижала ее к себе. Дора неумело и жадно поцеловала ее в губы.

- Дорка, целуются вот так – и Лиза показала, как это делается…

Автор клянется всеми богами, в которых не верит, что не хотел делать милых его сердцу героинь лесбиянками и что они  захотели так сами.

Причем автор уверен, что оставайся они в своем времени, этого не произошло бы, и что рано или поздно Дору оценил бы какой-то отчаянный максималист или анархист, на худой конец, большевик. Их счастье было бы недолгим, но оно было бы.

Лизу и Дору толкала друг к другу логика ситуации, в которой они оказались, и которая сближала их все больше, в том числе потому,  что отдаляла от Лизы Сергея.

Сексуальная жизнь Лизы и Сергея свелась почти до нуля – из-за условий проживания большим коллективом на ограниченной площади она была невозможна.  Даже милые ласки, все эти поцелуи и поглаживания свелись до минимума – целомудренная революционная культура их эпохи запрещала такие милования при людях.

Сверх того, Лиза очень боялась, что понесет – это создало бы большие проблемы как ей, так и товарищам.

Собственно говоря, она до дрожи испугалась этого по некоторым причинам во время суда – почти через месяц после их ареста. Ожидая в Щербановке известий от Михася,  Сергей и Лиза, как нетрудно догадаться, не только обсуждали последние статьи Энгельгардта и Таг-ина  (2) о трудовой республике. Хорошо, если их повесят быстро, и никто ничего не заметит. А если казнь затянется на месяцы, и беременность станет невозможно скрывать? Тогда существовала вероятность, что казнь отложат или вовсе отменят – и товарищам придется умирать без нее.

Конечно, по своему обнадеживал пример эсерки Анны Венедиктовой, расстрелянной в Кронштадте на 7-м месяце беременности (3). Но если вдруг этого не произойдет, царское самодержавие решит поиграть в гуманизм, и ее, Лизу, ждет судьба Геси Гельфман?

По счастью, через несколько дней выяснилось, что она ошибалась и все хорошо…

При всей своей любви к Лизе,  автор должен признать, что она была бы никудышней матерью – да и какая мать из солдата революции?...

Однако была и другая, куда более важная, причина отдаления Сергея от его соратниц по ССРМ.

При всем уважении к Лизе и Доре, Сергей был намного умнее их, и намного лучше, чем они, понимал сложность их ситуации. Лиза и Дора твердили одно «Пока мы живы, ССРМ жив! Нужно осмотреться, понять мир, в который мы попали – и вперед, за трудовую республику». Точно так же был настроен Антон – пока я жив, РСДРП жива. Митька всегда был готов к бою. Для него, как и для Бернштейна, хотя и в совершенно другом смысле, движение было всем, а конечная цель – ничем. Романтика революции, эксы, перестрелки,  погони, побеги, игра в кошки-мышки с жандармами интересовала его больше, чем анархизм как таковой. Когда-то он уверовал, что придет – в том числе и его усилиями – прекрасный и свободный мир без государства и собственности, и больше об этом не думал.

Сергей был умнее и сложнее – так же впрочем, как и Иван, хотя на последнего, вдобавок, давила тяжесть большевистской победы.

ССРМ жив, прекрасно. Что делать-то будем, соратницы мои?  Раздавать листовки павловским алкашам и девушкам с накрашенными ногтями – товарищи, бастуйте, захватывайте свои офисы и свои ларьки (впрочем, призыв к захвату ларьков, особенно с пивом и тем, что покрепче, немалая часть павловцев охотно  поддержала бы).

Делать то, что мы делали в славном 1905 или в 1906-м году? А смысл? Кто поймет, кто поддержит, кто продолжит?  Все те же алкаши и девушки в мини-юбках? Надя? Джейн? Остался кто-нибудь другой в этом мире?

Говоря военным языком, Сергей был офицером, а не генералом. Он прекрасно выполнял задачи, поставленные кем-то другим или даже поставленные самой логикой ситуации.  Ставить сложные новые задачи, выстроить длинную цепочку частичных побед, которая в конечном итоге привела бы к окончательной победе – нет, это было не его. Он это прекрасно знал.

Он верил, что окажись на его месте Медведь или даже Володька Мазурин, они смогли бы сделать то, что не может он – и досадовал, почему в будущее попал он с товарищами, а не Медведь. Нас казнили бы, но Медведь смог бы победить даже в самой безнадежной ситуации.

Медведя все они любили больше, чем большевики – Ленина, а это говорит о многом…

Сверх того, Сергея мучили сомнения.

Большевики победили - прекрасно, но их победа обернулась кошмаром. Вместо социализма был построен капитализм, причем строительство капитализма было оплачено такой дорогой ценой, что непонятно, потребовалась ли бы такая цена, оставайся царская Россия.

Прогноз меньшевиков наполовину сбылся – и они могут быть довольны не меньше большевиков. В результате революции был построен не социализм, а капитализм – ура, товарищи! Законы истории перепрыгнуть не удалось, Маркс и Каутский были правы. Какое счастье!

Но и меньшевистский прогноз сбылся лишь наполовину. Капитализм утвердился, но вопреки надеждам Маркса и Каутского, по мере утверждения капитализма социалистическая сознательность пролетариата не росла и крепла, а исчезала в никуда. Условия для борьбы за социализм были теперь намного хуже, чем в нашу эпоху.  Фабричный котел, который должен был сварить русское крестьянство и превратить его в сознательный пролетариат, проржавел и рассыпался.  Капитализм принял – это признал даже Антон – паразитически-рантьерский характер.

Ладно,  бог с ними, беками и меками. Пусть и те, и другие радуются своей победе и оплакивают свое поражение.

А мы-то что? Чисты как агнцы? Мы не хотели того, что получилось, мы не хотели ни большевистской диктатуры, ни меньшевистского прогрессивного капитализма, мы хотели трудовой республики, свободных Советов рабочих и крестьян, прямого народного самоуправления.

Но революция 17 года была не только большевистская, но и наша – в каком-то смысле, даже больше наша, чем большевистская. Так несем мы ответственность за то, чем она кончилась, или не несем? И если несем, как с этим жить дальше?  И можем ли мы бороться за новую революцию, если, положа руку на сердце, у нас нет никакой гарантии, что она кончится трудовой республикой, а не новым Сталиным с другой фамилией.

Мы убивали врагов – и умирали сами, платя своими жизнями за их жизни. Лиза считает себя солдатом революции – враг есть враг, друг есть друг. А если убийство врагов перерастает в убийство своих?

Это же не первый раз! Французская революция, Робеспьер, казнивший Эбера и Дантона. Где гарантия, что это не будет повторяться снова и снова?  Сперва Робеспьер казнил Эбера и Дантона, затем большевики пересажали всех других социалистов (правда, до поры до времени стараясь избегать казней), затем пришел Сталин и расстрелял всех.

Один раз – могло быть случайностью, но два раза, две величайших в истории революции, идущие по одной схеме, это, конечно же, не железный закон истории (как ученик Михайловского Сергей в железные законы не верил), но наводящая на мрачные мысли  тенденция.

Сергей не раз задумывался – а что было бы, если бы победили мы? Нет, мы не собирались устанавливать свою диктатуру, так ведь и Ленин в 17-м  году, если верить его книжке «Государство и революция», этого не собирался. В ней он был почти максималистом и выступал за советский вольный строй.

Сергей лично не знал Ленина и в прошлой жизни мало интересовался им, восторженному поклоннику Ильича Ивану можно было не верить, но Антон, видевший Ленина два раза и много его читавший, твердо сказал, что очень неприятный ему Ленин – человек честный и искренний. Как Кромвель или Робеспьер.  «У него была честность гильотины, Сережа».

Проще всего было бы сказать, что Антон ошибается, и что Ленин в 17-м году врал рабочим и крестьянам, с целью с их поддержкой  установить диктатуру своей партии. Но Сергей обладал последовательным мышлением и не любил утешительных иллюзий.

А если – нет? Если Ленин в 17-м году вдруг действительно был за советский вольный строй и стать тем, чем он стал к 21-му году,  его заставила логика  ситуации? Так может быть, она заставила бы и нас, окажись мы на его месте?

Нет, мы не стали бы правящей партией, власть принадлежала бы рабочим и крестьянским советам, но мы были бы в советах влиятельнейшей силой,  и большинство трудящихся шло бы за нашими идеями и – не надо врать себе – за нами как носителями этих идей. Светлое царство социализма было бы совсем близко, как написал один из поэтов 20 века, которого где-то выкопала Лиза:

«…еще бы немного напора такого,

И снято проклятие с рода людского.

Последняя битва, последняя свалка,

А в ней ни врага, ни друга не жалко» (4).

Правда, не жалко?

Вот идем мы на всех порах к победе социализма, а меньшевики ставят палки в колеса, а ведь ставили бы, правда, Антон? – Ну еще бы, с чего бы мы стали поощрять ваши фантазии о возможности победы социализма в отсталой России? – и что с ними делать? А за меньшевиками эту песню начинают петь эсеры, и даже большевики, наши союзники дорогие, начинают нас критиковать – слишком лихо берете, товарищи!

И что с ними со всеми делать?

Нет, Азефа Сергею было бы не жалко. Он видел его пару раз, приходя на встречи с ним вместе с Медведем, и после второй встречи Сергей сказал Медведю «Решать тебе, но у меня к нему веры нет». Поэтому, узнав о разоблачении Азефа в 1909 году, Сергей ничуть не удивился, тогда как для Лизы и Доры это был моральный шок, а Антон ликовал: «Говорили же мы, что в мутном омуте террора всегда заводятся щуки провокации».

А другие? Уже Чернова было бы жалко. Как вождь он – никакой, но теоретик интересный, читать его Сергей любил, да и человек неплохой, хоть и бабник.

А другие? Гершуни, Созонов, кто еще из легенд ПСР был жив в 1907 году? Что мы стали бы с ними делать, если бы они пошли против нас? Неужели нам пришлось бы стрелять друг в друга?  И неужели пришлось бы стрелять в Ивана и Антона? 

И да, Медведь был беспощаден к врагам. Сергей знал это. Если бы он решил, что меньшевики, эсеры, большевики стали врагами,  снисходительности к ним у него было бы не больше,  чем к царским министрам. И тогда – кто кого. И никакого, как сказал бы Ницше, моралина.

Но дальше – больше! За Лениным пришел Сталин. Что стало бы с нами, после того, как мы подавили бы наших товарищей-социалистов, ставших врагами?  Что было бы, если бы разошлись пути Медведя и Володьки, как разошлись пути Сталина и Троцкого? Смогли бы они стрелять друг в друга? Или они в меня, а я в них?

Нет, нет, нет! Сергей даже в самом последовательном мышлении не мог представить такого. Все было бы по-другому. Просто в огне и буре революции выдвинулся бы какой-то скромный и незаметный боевик ССРМ, и расстрелял  бы нас всех.

Кто?  Сергей перебирал имена людей, давно не живущих на свете.

Наш Казачок, что ли? Представив самого молодого бойца своего отряда в роли Сталина, Сергей поневоле улыбался и понимал, что в своих размышлениях зашел слишком далеко.

Лиза его не понимала – о Доре и говорить нечего. Раз Лиза даже обвинила его в декадентстве,  которого он якобы понабрался от Савинкова.

Лиза (о Доре и говорить нечего) была революционером старого народовольческого типа, натурой цельной и простой, и поэтому даже поговорить с ней о своих сомнениях у Сергея не получалось. Она его просто не понимала. Прошлый раз не получилось – нужно учесть ошибки и повторить снова, и повторять раз за разом, пока не получится. Иначе что,  смиримся с торжествующей свиньей?

Дора была настроена точно так же, только еще резче и проще, поэтому они все больше сближались друг с другом и отдалялись от Сергея. Он начинал чувствовать себя одиноким.

Наконец, была еще одна причина, отдалявшая Сергея от всего межпартийного революционного коллектива.

Все остальные (кроме чуть-чуть – Ивана) , убедившись, что попали в начало 21 века, приняли это за такую же данность, как и то,  что раньше жили в начале 20 века, а не, скажем, в конце 17-го. Как они перепрыгнули через столетие – понять это они считали невозможным, и потому голову не ломали.

Сергей не считал, что понять это невозможно. Он был сторонником Маха, а Мах был не только философом, но и крупным физиком. Поэтому в общих чертах состояние физики на начало 1907 года (или чуть раньше, с 1905 года ему стало не до физики) Сергей знал. Сейчас он лихорадочно изучал  достижения физики за сто лет в поисках ответа на загадку.

Теория относительности ответа ему не дала. Чем дальше, тем больше он убеждался, что путешествия во времени, если и возможны в принципе, то находятся далеко за пределами науки начала 21 века. Но он все же надеялся, что загадка будет решена, и погружался в проблемы физики все больше и больше.

Это имело практический смысл. Если удастся решить загадку, то станет возможно вернуться в 1907 год. Разумеется, оказаться на дворе перед виселицей он не хотел, но ведь можно было бы, наверное, оказаться и в другом месте. И тогда можно попробовать переиграть историю. Убить Сталина, например (Антон был уверен, что не будь Сталина, на его место нашелся бы кто-то другой, но Сергей, как ученик Михайловского, так не считал). Или можно было бы, скажем, спасти Медведя, Володьку и других товарищей, а будь Медведь жив в 1917-м, вся мировая история пошла бы по-другому – в этом Сергей был твердо уверен.

Ну, или можно будет забрать Медведя и других сюда – тогда-то мы и докажем, что ССРМ жив.

Единственным, кто его понял и начал загораться идеей решить загадку, был Иван. Иван тоже мечтал переиграть историю, вернуться в 1907 год, добраться до Ильича и  убедить его, что Сталин – сука, и что в 1921 году нужно принять план рабочей оппозиции (сторонником которой стал считать себя Иван, изучив протоколы большевистских съездов).

Собственно, тезисы рабочей оппозиции 1921 года четко формулировали то, чего хотели все большевики с машиностроительного в 1905-1907 годах – даже Захарка Павлов – эх, Захар, что ж ты наделал! Впрочем, Иван ни минуты не сомневался в том, что если бы его лучшему другу в 1907 году показали, кем он станет в 1937-м,  Захар немедля застрелился бы.

Мир без капиталистов и чиновников, заводы управляются самими рабочими (что, мы без мсье Жирара не обойдемся? Да он в производстве ни хрена не понимает, ему только купоны стричь!), объединенными в Союзы или Советы – неважно, как это будет называться. Есть партия, которая дает умные советы, ее уважают – Ленин – голова!  - но решает-то не партия!

Правда, были еще крестьяне, и они составляли большинство населения России. Крестьян Иван не любил – как и многие, хотя не все – квалифицированные рабочие своей эпохи. Не любил за  жадность и тупость. К тому же парни с заводской Кустаревки всегда дрались с парнями полукрестьянского Защербанья – а Иван был кустаревским.

Но про крестьян он особо не думал. Пусть, что с ними делать, Ленин думает – на то он и вождь. Голова у Ленина как котел варит, уж он-то бы придумал – и, по мнению Ивана, то, что придумал бы Ленин, никак не походило бы на то, что произошло в 1928-1933-м годах. Крестьян Иван не любил, но зла им особо не желал – они сами жертвы – и в прошлой жизни того, что произойдет в 28-33-м годах, ему бы не приснилось в самом страшном сне.

Троцкого Иван в прошлой жизни не видел, но, как и большинство большевиков, не любил – сума переметная. Поэтому троцкистская оппозиция 20-х больших симпатий у него не вызвала – лучше, чем сталинцы, но не то, что надо. Фамилия Бухарина Ивану ни о чем не говорила – в 1907-м Бухарин был лишь начинающим, хоть и перспективным молодым московским большевиком, и с Царезаводчиной не пересекался никак. Зато Рыков, как представитель ЦК, в 1905 году 2 раза приезжал в Царезаводск, на встречу с ним от большевиков Щербановки ездили Иван с Захаром – и сильно его зауважали. Парень чуть старше нас – а уже в цекистах ходит!

На февральско-мартовском пленуме 37-го года Захар Павлов энергичнее всех прочих требовал ареста и немедленного расстрела Рыкова и Бухарина. Узнав об этом, Иван купил две бутылки «Столичной» – они сидели с Антоном и Николаем Егоровичем и пили,  не чокаясь за помин души Рыкова и Бухарина – и за помин навеки погибшей души Захара Павлова…

Затем Антон со слезами на глазах сказал, что почти уверен, что парень с обаятельной улыбкой, подаривший в Тифлисе в 1901-м ему свой  единственный пиджак «Бери, брат! Сможешь – отдашь как-нибудь» и стал тем самым Сталиным, которого они все (кроме Николая Егоровича) ненавидели.

- Что жизнь-то с людьми делает, а? – забыв о диалектике истории, голосом не марксиста-интеллигента, а задумавшегося о жизни подвыпившего мужика, спросил собутыльников Антон.

Последнюю рюмку молча выпили за помин навеки погибшей души славного тифлисского парня с обаятельной  улыбкой...

Лиза и Дора  Сергея не понимали, это его крайне печалило, но ничего с этим поделать он не мог.


Комментарии:

1). Если вдруг кто-то не знает и не поймет, над чем смеяться: московский  губернатор великий князь Сергей Александрович, дядя Николая Второго, известнейший реакционер и казнокрад, действительно был представителем ЛГБТ-сообщества. Но эсер Иван Каляев взорвал его не за это. Каляева потом казнили.

2). Михаил Энгельгардт и Троицкий (Таг-ин) – теоретики ССРМ.

3). Эсерка Анна Венедиктова  расстреляна в Кронштадте 14 октября 1906 года вместе с Анастасией Мамаевой и 2 эсерами, будучи на 7-м месяце беременности. Но это, вроде бы, единственный случай в истории царской России.

4). Стихи поэта-диссидента Наума Коржавина.


Глава 6.  Новый старый мир


После произошедшего той ночью, Дора была  шальная и очумелая, а Лиза светилась безмятежностью. Они уходили  в район Защербанских дач и долго там миловались:

- Какая ж ты худенькая у меня, Дорка! – у Доры действительно были видны все ребра.

- Я таки понимаю, с чего такая худенькая работница спичечной  фабрики , а вот с чего такая худенькая дочь генерала? – у Доры от  счастья активизировалось чувство юмора .

При этом смит-вессон всегда был при Доре. 

Она говорила Лизе, что так ее любит, что больше никаким жандармам не отдаст – и Лизу это всегда умиляло. Сергей тоже смог бы сделать это, но для него это стало бы печальной необходимостью, Дора же пылала сладострастием общей гибели.

Как-то раз Лиза спросила:

- А не жандармам?

Дора задумалась:

- Если будет правильный товарищ, примем его в ССРМ и будем жить вчетвером.

Джейн назвала бы это полиаморией, но Дора этого слова не знала.

Сергею они не сказали – непонятно было, что и как говорить. Нет, если бы Лиза влюбилась в какого-то товарища мужского пола, она сказала бы, но революционная культура той эпохи была настолько чужда гомосексуализма (геем был большевик Чичерин – и  вроде бы, все), что как вести себя в данном случае, было совершенно неясно. По этой же причине никто ничего не заметил – кроме разве что, чуть-чуть, Митьки.  Эти две и до того постоянно были вместе, о чем-то шушукались, обнимались – так что ничего качественно нового никто не увидел.

На самом деле, его и не было.  Они и раньше были настолько близки друг другу, что произошедшее могло сблизить их лишь немного – дальше сближаться было уже невозможно, разве что слившись в один организм. Нет чувства выше, чем чувство товарищества – все они с этими словами полностью соглашались…

Митька меж тем, вернувшись на несколько дней в Павловск,  начал объяснять всем остальным азы компьютерной грамотности. Сам он  выучился им от Нади – и оказался великолепным учеником.

Надя очаровывалась им все больше – и иной раз задумывалась «Неужели я влюбилась как 15-летняя дурочка?» – при всей своей прогрессивности, Надя допускала дискриминирующие если не высказывания, то мысли. Такая перспектива ее пугала, но пока что она гнала прочь дурные предчувствия, и плыла по волнам.

Митька сильно отличался от всех ее знакомых. В нем было столько жизни, силы и обаяния, сколько, наверное, не было у них у всех вместе взятых. Наряду с этими у него были маленькие слабости – но они пока что делали его лишь милее. Всеведущий в некоторых областях (например, в химии), в других, особенно связанных с современной культурой и современными технологиями, он иногда разбирался хуже 10-летнего школьника, и Надя иногда удивлялась, неужели Австралия - настолько дикая страна, что в ней даже не читают Пелевина.

- А шо Ви таки хотите? Австралия  для англичан – как Сибирь для русских.

Надя могла бы легко проверить австралийские побасенки Митьки, в которых Австралия начала 21 века напоминала Одессу начала 20-го, только с кенгуру, игравшими немалую роль в его рассказах (дрессированных кенгуру налетчики использовали для самых лихих дел – впрыгнет на третий этаж закрытого банка и откроет Мики Японцу дверь изнутри, еще кенгуру в своих сумках таскали  револьверы, пачки купюр  и бутылки с шампанским), но она этого не делала. Типичный представитель своего поколения, она была очень подозрительна в одних вопросах и доверчива в других.

Митьке Надя нравилась, но влюбляться в нее он и не думал, и при случае умело и ненавязчиво давал понять, что прекрасно обойдется и без нее. Это еще больше привязывало к нему Надю, начинавшую бояться, что может его потерять.

Митька совершенно не был склонен к романтической любви – и именно поэтому у него не могло ничего получиться с Дорой, мечтавшей о любви до гроба – и обретшей ее уже в новой жизни.  Дора была иудейкой, а Митька – эллином, причем не только и не столько по национальному происхождению (предки Митьки Грека действительно были греками, но давно не столько обрусели, сколько ободессились), но по классификации Гейне (1). Дора была односторонней фанатичной натурой, для которой существовали только сливавшиеся  в один образ революция, социализм, ССРМ и Лиза. Митька был до крайности разносторонен. Оба они были бесстрашны, но у Доры было бесстрашие смерти, у Митьки – бесстрашие жизни. Идеалом Доры была  героическая гибель, идеалом Митьки – бесконечная жизнь,  полная опасных приключений, из которых он всегда выходил бы победителем.

При несклонности Митьки к романтической любви,  спать с женщиной, которая была ему неинтересна как человек – нет, это тоже было совершенно не его. Надя была ему интересна больше других девушек, с которыми он успел познакомиться в своей второй жизни. Пока что этого было достаточно.

К современной культуре, с азами которой его знакомила Надя, он оставался равнодушен, и единственное, что хорошо усваивал, это были одесские анекдоты, количество которых за сто лет выросло в разы.

Зато  современные технологии он осваивал быстро, и иногда уже начинал задумываться, что быть ему в новой жизни хакером. Надя как-то объяснила ему, что таким способом можно экспроприировать куда большие капиталы, чем методами налетчиков его родной Австралии.

Другой вопрос, что Митька пока не знал, куда эти капиталы он будет девать. Он никоим образом не был уголовником, хотя и напоминал благородного одесского налетчика начала 20 века. Экспроприировать буржуя, прокутить на радостях от победы часть экспроприированного, а большую часть отдать на рабочее дело – такова была его практика в прошлой жизни. Трофеи Митьки составляли немалую часть кассы синдиката моряков, руководимого Яшкой Новомирским (2). С Яшкой у Митьки были те же отношения, что у Ивана с Антоном – они постоянно цапались,  но жить друг без друга не могли. Митька успел узнать о судьбе Яшки. Он погиб в 37-м году, и, что гораздо хуже, задолго до этого Яшка стал большевиком – потом, правда, с большевизмом порвал, но дальнейших перипетий его жизни историки достоверно разузнать не смогли. Узнав о судьбе Яшки Новомирского, Митька  на целый день утратил обычную веселость – а утративший обычную веселость одесский анархист – это весьма печальное зрелище, способное растрогать самого бессердечного человека.

Другие наши герои в освоении компьютерной грамотности не продвинулись так далеко, как Митька – но постепенно продвинутыми пользователями стали все, даже сугубые гуманитарии Антон  и Лиза. И с помощью Интернета их новый мир из отдельных несвязанных образов стал обретать цельную картину.

Этот мир очень сильно отличался от их мира.  Это по-прежнему был капитализм, но ограничиться этим признанием означало бы ничего не понять в их новом мире.

Почти исчезло крестьянство – класс, составлявший большинство населения их России – и их мира. Оно держалось еще значительным массивом в отдельных регионах мира – Индия, Африка – но как в Европе, так и в России было вытеснено на обочину жизни. Споры о роли крестьянства в революции, разделявшие в свое время народников и марксистов, стали полностью бессмысленными.

Исчезновением крестьянства дело не ограничилось. Был маргинализирован и промышленный пролетариат – и для Антона с Иваном это было куда страшнее. Оставалась еще значительная часть мира, где промышленный пролетариат играл огромную роль в экономике – Индия, Юго-Восточная Азия и прежде всего Китай, но в США,  большинстве стран Европы и в  большинстве стран их бывшей России промышленные рабочие также были вытеснены на обочину. В абсолютных числах промышленных рабочих даже в деиндустриализированной РФ оставалось в разы больше, чем в России начала 20 века. Но тогда их число непрерывно росло, и они чувствовали себя – и были на самом деле – восходящим классом, которому принадлежит будущее, сейчас же их число – с некоторыми колебаниями – сокращалось, и они воспринимали себя как реликт из ушедших времен.

Что особенно удивило Антона, так это то, что и в странах, где промышленный пролетариат оставался значительной частью общества или даже рос, его социалистическая сознательность и организованность находились в пределах статистической погрешности. Экономика Китая в конце 20-начале 21 веков росла столь же бурно, и этот рост был основан на столь же – если не более – безжалостной эксплуатации пролетариата, как и рост экономики царской России 100-летием раньше. Но протесты китайских рабочих не выходили за уровень стихийных местных стачек, никаких РСДРП и ПСР не было и в помине. Да, китайский режим был жесток, но и привычная нашим героям царская Россия не была душкой.

Место классов, производящих материальные блага – крестьян и рабочих, заняла обширная масса обездоленных, источники доходов которой могли быть исчерпывающе объяснены словами одного из мужиков, с которыми Антон во дворе пил пиво:

- Да так. Делаем всякую ***ню – и получаем за это ***ню.

Эта масса обездоленных жила бедно и плохо, но была совершенно не организованна, кое-как  выживала со дня на день, не верила в великое будущее – зато любила вспоминать великое прошлое.  Если иногда она вмешивалась в политику,  то исключительно для того, чтобы свергнуть президента Вороватого и поставить на его место президента Толстосумова.

Над этой массой обездоленных и ниже настоящих хозяев жизни стоял т.н. «средний класс» - аналог привычной Антону мелкой буржуазии. В отличие от большинства мелкой буржуазии его эпохи, трудовая деятельность среднего класса могла быть описана формулой – делаем ***ню, но получаем за это не ***ню.

Нет, были, конечно же, инженеры, врачи, программисты и другие квалифицированные работники, без труда которых современное общество исчезло бы, но они терялись на фоне топ-менеджеров по продажам.

Совершенно изменилась политическая карта мира.  Исчезли Российская империя и империи Османов и  Габсбургов, на их месте возникло множество национальных государств. Большинство (хотя и не все) из этих государств представляли собой карликовых уродцев,  гордящихся своим великим прошлым – и на задних лапках клянчащих кредиты у хозяев мира. Даже те из них, кто мог бы, по своим природным и людским ресурсам, стать среднеразвитыми капиталистическими странами, вели себя точно так же.

В ряде стран Европы наконец-то установились республики (Германия, Италия), но в других странах, как ни в чем не бывало, продолжали существовать монархии – даже в Англии. Монархи приняли новые правила игры, превратились в некий аналог знаменитых актеров – и буржуазия полностью утратила республиканский пафос 19 века.

Неожиданностью для всех стало возвышение Китая. Из страны, как в начале 20 века казалось всем, в том числе и самим китайцам, обреченной на скорую гибель, он стремительно превращался во вторую сверхдержаву мира.

В 1906 году, незадолго до Щербановской стачки, Антон написал статью о Китае для меньшевистской газеты.  О  Китае он знал мало, и статья была написана по обычному марксистскому трафарету. Китайское самодержавие – этот пережиток феодализма – душит развитие страны, однако в Китае тоже неизбежна буржуазная революция. Она сметет самодержавие Цинов, установит буржуазную демократию – и эта последняя обеспечит бурное развитие капитализма, вместе с которым будет расти и китайский пролетариат, который затем начнет борьбу за социализм. 

Прогноз  и подтвердился, и не подтвердился. Революция смела Цинов, но затем, после эпохи кровавых войн, установилось новое самодержавие – причем самодержцем стала партия,  претендующая на то, что борется за социализм – и именно жесткая диктатура этой партии создала условия для бурного роста китайского капитализма.

Все это не вмещалась в привычный Антону марксистский трафарет.

Больше всего их ужаснуло исчезновение социалистического движения. Второй Интернационал (а Антон и Иван равным образом гордились принадлежностью к нему) в 1914 году капитулировал перед буржуазией. Третий Интернационал деградировал еще быстрее, его партии  стали инструментами  внешней политики Сталина,  а к 2018 году за отдельными исключениями исчезли.

Второй Интернационал продолжал формально существовать, и социал-демократические партии во всех странах Западной Европы  периодически приходили к власти, но общим с социал-демократией времен Ивана и Антона у них было только название. Они вполне освоились с капитализмом, и даже на словах не выступали за социализм.

Правда, в последние годы кое-где активизировались попытки оживить традиции социал-демократии. Но Антон, прочитав в Интернете программы Сандерса и Корбина, констатировал диагноз:

- Это даже не Бернштейн. Обыкновенные катедер-социалисты.  Возьмем немного у богатых – чтобы не взбунтовались бедные.

В странах Азии, Африки и Латинской Америки во второй  половине 20 века прокатилась волна антиколониальных и антиимпериалистических революций.  Многие из них проходили под лозунгами, милыми и понятными народническим сердцам трех уцелевших бойцов ССРМ. Но к 2018 году все это было уже в прошлом. С колониализмом было почти везде покончено, однако перескочить через капитализм к социализму не удалось нигде – а что я Вам говорил? – странно обрадовался Антон – бывшие сторонники почти народнического социализма становились цепными псами капиталистического накопления, однако в большинстве стран Второго и Третьего миров утвердившийся к 2018 году капитализм, совершенно в соответствии с анализом Чернова, явно демонстрировал преобладание хищнически-расхитительных тенденций над тенденциями творческими – а что мы вам говорили? - парировал Антона Сергей.

Впрочем, эти их споры, кроме них самих, во всем мире могли бы понять еще разве что несколько десятков человек. Вся социалистическая культура исчезла в никуда.

За умы и сердца человечества боролись две силы – и они были одинаково омерзительны нашим героям. Традиционалисты призывали вернуться в прошлое – в зависимости от ситуации, в 7 век праведных халифов или в Россию Александра Третьего, прогрессивные либералы вроде Джейн отстаивали распад человечества на множество грызущихся друг с другом меньшинств. И те, и другие не только в своей практике, но и в фантазиях не затрагивали механизм капиталистической эксплуатации, и их грызня только отвлекала внимание народов от реальных проблем.

В России у власти стояли традиционалисты, поклонники православия и  традиционных ценностей. Их традиционализм не мешал им пользоваться достижениями современной техники (узнав об освящении космического корабля,  наши герои попадали со смеху), а  их патриотизм не мешал им хранить деньги на Западе.

После бурь 20 века частично восстановилась царская Россия – но с ее худшими сторонами и без ее лучших сторон.  В наличии имелись чиновники-казнокрады, будто сошедшие со страниц Щедрина, вороватые купчины (теперь их называли олигархами), небескорыстные патриоты, жандармы и освящающие боеголовки попы. Не было общинного крестьянства, почти не было промышленного пролетариата и совсем не было социалистической интеллигенции.  Было все худшее из России начала 20 века – но не было ничего лучшего из нее.

Не было и великой русской культуры. Литература, живопись, музыка – ничего равного прошлому здесь не создавалось. Патриоты-традиционалисты, сами себе не веря, говорили о русской духовности – но на самом деле Россия начала 20 века была насквозь пропитана буржуазным духом алчности и наживы. Никто не верил в благородные мотивы человеческих действий, любая революция объяснялась данными на нее большими деньгами. За так и прыщ не выскочит – такова была максима этого омерзительного здоровому человеку общества. Люди были разобщены, боялись и ненавидели друг друга, разъединенные конкуренцией – как мы были правы, что свергать  капитализм нужно сразу, пока он еще слаб, пока он еще не успел растлить людей – сказал Сергей Антону, и тот внезапно задумался.

Либеральная оппозиция в России – даже те  либералы, которые в отличие от Джейн интересовались не столько правами меньшинств, сколько более важными вопросами, - не шла ни в какое сравнение с привычными нашим героям кадетами.

Как-то раз Иван и Антон смотрели по видео дебаты Провального – самого известного деятеля либеральной оппозиции, и Ножина – Пулькина, кондотьера по призванию и черносотенца по убеждениям.

Провальный долго и красочно говорил о борьбе с коррупцией – и ни о чем, кроме нее. Слушая его, Антон с Иваном с тоской вспоминали Милюкова – его речи были куда содержательнее.

Ножин-Пулькин задал Провальному вопрос:

- Мы оба учились еще в советских школах, и оба помним, что в основе общества лежит экономика (душа наших марксистов запела). Объясните мне, какой Вы предлагаете социально-экономический механизм для уничтожения коррупции?  Кому будет принадлежать собственность в Вашем идеальном либерально-некоррумпированном обществе?   И как при сохранении частной собственности и порождаемого ею стремления к наживе можно избежать коррупции чиновников?

Иван рассмеялся:

- Ну и парень! Если бы вдруг была наша сила, я расстрелял бы его, но сперва пожал руку и сыграл бы  похоронный марш на могиле.  А вот Провальному руки бы я не подал.

Антон его понял:

- Мне тоже этот черносотенец дубровинского толка показался куда умнее и принципиальнее этого то ли правого мирнообновленца (3), то ли левого октябриста. Эх, кадеты, где вы?

Антона заинтересовал вопрос, почему русские либералы начала 21 века, в отличие от знакомых ему кадетов, не предлагают никаких мер в интересах трудящихся классов. Конечно, требование принудительного отчуждения части помещичьей земли было уже не актуально,  но русские либералы начала 21 века могли бы, пусть сугубо демагогически, требовать повышения зарплат, снижение цен на ЖКХ, улучшения медицины и образования. Это их все равно ни к чему не обязывало. Власти у них не было, а если бы они когда-нибудь ее получили, то могли бы выдумать тысячу причин, мешающих им повысить зарплаты.

Этот вопрос Антон задал Пете Сультицкому. Петя посмотрел на него и ответил:

- Повышение зарплаты – это ГУЛАГ и тоталитаризм.

Антон ничего не понял. Петя пояснил:

- Большевики тоже начинали с требования повышения зарплат, а чем кончили? Так что нет, лучше будем голодными, но свободными…

Привычный нашим героям тип революций сменился так называемыми цветными революциями. Охранители считали цветные революции результатом происков Запада и мировой закулисы, причем самые тупые из охранителей договаривались до того, что мировая закулиса подкупала протестующих наколотыми апельсинами и американскими валенками. Либералы же ликовали по поводу идиллических и бескровных «революций достоинства» - это, мол, не кровавые тоталитарные революции прошлых времен.

Те же, кто называл себя  социалистами, в оценке цветных революций примыкали либо к либералам, либо к охранителям.  Они были неспособны даже проанализировать цветные революции, а не только повлиять на их результат.

Цветные революции были многоклассовыми революциями, в которых участвовали представители самых разных социальных групп – от пролетариев и полупролетариев до недовольных олигархов. Недовольство всех этих групп вызывал какой-нибудь проправивший четверть века и забывший, что надо делиться, президент Шкуродеров или Запугаев.

Это была нормальная схема начала всех великих революций прошлого, когда против шкуродеровых и запугаевых (только называли тогда их по-другому –  Карл Первый, Людовик Шестнадцатый или Николай Второй) объединялись представители самых разных классов.

В прошлые времена, однако же, союз разных классов распадался после их общей победы над старым режимом.  Благоухающие парфюмами господа сгребали в охапку плоды общей победы и забирали их себе, а воняющие луком и потом простолюдины задумывались – для того ли мы свергали Людовика …надцатого и его фаворита де Грабилье, чтобы на их место пришел умеющий поговорить о правах человека либеральный министр Грабийон.

Задумавшиеся простолюдины, набив себе много синяков и шишек, приходили к пониманию, что не может быть равенства прав, если нет равенства благ, и что нет свободы, если нет хлеба. Эти их смутные чувства кристаллизировали во внятную идеологию их теоретики и практики, возникало народное движение с требованием перейти от равенства формального к равенству реальному.

В некоторых случаях этому  народному движению провонявших луком простолюдинов удавалось даже установить свою власть, говоря совершенно неполиткорректным языком 19 века, свою диктатуру. Эта диктатура простолюдинов держалась недолго, однако она радикально чистила страну от наследия карлов, людовиков и николаев – и обеспечивала тем самым возможность дальнейшего прогресса.

В цветных революциях все заканчивалось первым этапом. Шкуродерова или Запугаева сменял какой-нибудь Сладкопевцев, Мягкостельный или Говорун, - и на этом все заканчивалось.

В ходе старых революций трудящиеся классы пытались своей силой добыть свою волю и установить свою правду. Простую древнюю правду – брат стоит за брата и человек не есть человека.

Теперь они были разъедены индивидуализмом и конкуренцией не меньше, чем эксплуататорские верхи, поэтому никакой своей правды не имели, и их сила растрачивалась в борьбе за смену очередного Шкуродерова очередным Сладкопевцевым.

Никакого народного движения с требованием продолжить революцию и перейти к следующему этапу не возникло ни в одной из цветных революций. В итоге эти цветные революции меняли все так, что ничего не изменялось. Распределение власти и собственности при Сладкопевцеве, как и при Шкуродерове, происходило по формуле, некогда лаконично изложенной Гейне:

- Если много ты имеешь,

То тебе еще дадут.

Если мало ты имеешь,

Это малое возьмут.

Спустя некоторое время Сладкопевцев менял фамилию и превращался в какого-нибудь Давилина или Захватаева. Ну, или же его сменял очередной Перешиби-Хребет.

Затем история повторялась, Давилина или Перешиби-Хребета сметала волна нового народного гнева, ставившая к власти очередного Болтун-Болтаева, и это вращение белки в колесе могло продолжаться вечно.  Проблемы страны не решались, прогресса – даже в рамках капитализма – не происходило.

Это был еще хороший вариант, потому что в случаях вроде Сирии и Ливии бескровные и безобидные цветные революции оборачивались такой кровью, что куда уж там было якобинцу Гильотинеру или большевику Убей-Буржуеву.

В чем заключалась причина такой унылой  безысходности цветных революций, наши герои не знали, - и по правде сказать, автор  не знает  тоже.

Как относиться к подобным событиям, для них тоже было непонятно. С одной стороны, великие мужи Шкуродеров, Перешиби-Хребет и Сдери-Шапка вызывали не больше симпатии, чем какой-нибудь Угрюм-Бурчеев из старых времен, с другой стороны, елки-палки, почему люди не додумываются,  что бороться надо не за смену Шкуродерова каким-нибудь прогрессивным либералом Клянчи-Кредит, а совсем за другое.

- Совсем, что ли,  все поглупели за 100 лет, - резюмировал свои мысли . Антон.

Лиза со странным торжеством посмотрела на него и сказала:

- А не ваш ли Маркс писал, что по мере прогресса капитализма растут сознательность, организованность и революционность пролетариата? Говорили же мы вам, что свергать капитализм нужно сразу, пока он слаб и не успел растлить людей.

У Митьки мелькнула мысль, которую он не смог сформулировать, так как не был теоретиком – эх, Яшку бы сюда!

Но Яшки не было, поэтому Митька сказал все, что смог:

- Прогрессивным бывает и паралич.  Только больному от его прогрессивности не легче.

Все сперва заулыбались, потом задумались, но додуматься ни до чего внятного сразу не смогли.

Иван совершенно неожиданно для твердокаменного большевика сморозил ересь:

- Да какая теперь разница, кто был прав 100 лет назад – мы, марксисты или вы, народники. Ведь что делать сейчас, пока что не понимаем ни мы, ни вы.

Антон хотел было по привычке сказать, что всегда подозревал, что большевистское заигрывание с крестьянством увенчается полным отказом от марксизма и капитуляцией перед народничеством, но вдруг задумался над словами Ивана и не сказал ничего.

Антон был лучше своей схемы и своей теории…

Дора сперва подумала, что она-то знает, что делать в ходе цветных революций и любовно посмотрела на свой ненаглядный смит-вессон, но поузнавав побольше, поняла, что попытайся она в таком случае делать то, что хотела, 99,99% протестующих сочли бы ее сумасшедшей или провокатором. Ненасилие, пацифизм, а главное – что скажет грантодатель из Брюсселя…

 


Лиза больше всего налегла на культуру.  Она подсела на фильмы – и подсадила на них Дору.

В их времена кинематограф делал только первые шаги  и был простой забавой. Расцвет кинематографа  пришелся на 20 век.

Митька смотрел фильмы об Одессе. Он скучал по ней, как Иван – по своей матери. Но если встреча Ивана с матерью могла произойти только чудом, то Митька не терял надежды вернуться в Одессу, хотя сделать это было сложно. Одесса теперь была в другой стране, и въехать в нее просто так было невозможно.

Знаменитый «Броненосец «Потемкин»» вызвал у Митьки возмущение. Он был  в те дни в городе, знал все лучше Эйзенштейна, по его подсчетам, в фильме насчитывалось 116 отступлений от исторической правды. Немаловажно, что фильм был слишком пафосный, в нем не было ни одесского юмора, ни одесской грусти.

Зато Митька почти разревелся,  посмотрев «Возвращение броненосца» - грустную комедию о смерти и бессмертии революции. Он даже немного изменил после фильма отношение к большевикам, поняв, что груз победы бывает тяжелее груза поражения.

Достаточно быстро Лиза поняла, что фильмы начала 21 века в большинстве своем намного уступают фильмам чуть более ранней эпохи.  Кино заканчивало тем, с чего и начинало, оно превращалось в инструмент непритязательного  развлечения. Тупые комедии, не мене тупые детективы,  растянутые на десятки серий мелодрамы о кукольных страданьицах пресыщенных барынек – тон в современном кинематографе задавали именно они. Человеческие поступки неизменно объяснялись жаждой денег и секса – более сложные мотивы творцам культуры стали недоступны.

Имелись исключения, их было не так уж и мало, но преобладало именно повторение  типа фильмов начала 20 века.

Дора смотрела с Лизой фильмы, пыталась забыться, но это получалось плохо, и даже лизина нежность не могла снять душевную боль.

В одном отношении ей было хуже всех.

Их общий социалистический мир исчез в никуда, но их другие миры оставались. У Митьки была Одесса, у всех остальных – Россия. Это была не та Россия, и, скорее всего, не та Одесса, но от мира дориного детства не осталось ничего. Штетл был уничтожен – как ненавидела его Дора, и как удивилась, поняв, что его ей не хватает! Митька мог вернуться в Одессу,  Павловск сохранял многие черты Щербановки, оставались Рязань Лизы и Саратов Сергея, а вот Доре возвращаться было абсолютно некуда.

Россия, в которую все они попали, территориально была иной Россией, чем Российская империя начала 20 века. Митькина  Одесса была теперь в другой стране, дорин Пинск – в третьей, а дорин  Белосток – в четвертой.

Все они ненавидели Российскую империю и сражались против нее – с оружием и без него.  Но на ее месте они видели не разделенные границами и таможнями государства – уменьшенные копии империи – а федерацию территорий и народов, хотя представление об этой федерации у РСДРП, с одной стороны, и максималистов и анархистов, с другой, сильно различалось.

Этого не произошло… 

И никто из всех шестерых этому факту не радовался.

Дора могла бы приехать в Пинск или Белосток, но это были совершенно другие Пинск и Белосток. Дорина народа больше не было, и языка, на котором она говорила в детстве, не было тоже. На этом языке говорили еще ортодоксальные иудеи Нью-Йорка, но это было все, что оставалось от  культуры восточноевропейского еврейства.

Как она ненавидела штетл – и как она ненавидела идиш! Так их ненавидела только ее ученица, Ривка (что с ней стало, как кончилась ее жизнь?).

Теперь Дора с ностальгией вспоминала споры с бундовцами и даже пыталась учить идиш Лизу.

Сионистов и Израиль Дора возненавидела двойной ненавистью – не только как социалистка-интернационалистка, но и как еврейка. Они добили мой народ! Гитлер начал, а они закончили!

Узнав о судьбе сионизма в 20 веке, Дора удивилась не меньше, чем она и все ее товарищи удивились перипетиям истории России.

Дора и такие, как она, фанатичные интернационалисты, до хрипоты спорили с бундовцами (идиш только консервирует отсталость еврейского пролетариата!), но бундовцев они уважали. Бундовцы были серьезной силой, за которой шли десятки тысяч еврейских пролетариев.

Сионисты же и для бундовцев, и для еврейских максималистов с анархистами, были мелкой швалью, городскими сумасшедшими, призывающими – с какого бодуна? – переезжать в далекую Палестину, с которой у еврейства Западного края не было ничего общего. К тому у сионистов были очевидные связи с еврейской буржуазией – и не столь очевидные – с охранкой, желавшей избавиться от еврейского революционного пролетариата, сплавив его в Палестину.

Дора прекрасно помнила бундовскую песенку:

Глупенькие сионисты!

Вы смешны, как трубочисты.

Ехать в вашу Палестину

Мы не желаем,

Остаемся мы в России –

Сражаться  с Николаем.

И вот эта мелкая шваль, которую никто не принимал всерьез, про которую сочиняли анекдоты, создала свое государство – и в этом государстве создало свою черту оседлости, загнало в нее арабов – народ, который нам, евреям, не делал ничего плохого. Жили мы себе в наших Белостоке, Вильно да Пинске, арабы – в своей Палестине, друг про друга не думали и зла друг другу не желали – а тут явились эти, и такое устроили…

А еще они добили мой народ! Гитлер начал, эти закончили…

Русский читатель может понять Дору,  если представит, как его и все его окружение вынудят говорить на искусственно реконструированном праславянском языке, забыв при этом родной, и убедят переселиться, скажем, в Карпаты – прародина восточных славян! – изгнав оттуда венгров,   украинцев, русинов  и словаков или загнав их в гетто. При этом ему будут говорить, что этот искусственный язык и есть его настоящий язык, а его настоящая родина – это Карпаты, а не родное, скажем, Поволжье…

Со слезами на глазах Дора раз за разом переслушивала «Песню еврейских партизан» и жалела, что попала в 2018-й, а не, скажем, в 2008 году. Там она успела бы встретиться с Мареком Эйдельманом (4) – одним из последних людей ее обоих миров, и мира штетла, и мира социализма, - и поспорить с ним, как в старые времена, о программе Бунда.

У автора  нет сомнений, что если бы Дора все-таки встретилась с Мареком Эйдельманом, или каким-то другим стариком-бундовцем, ее ностальгия рассеялась бы за 5 минут и она со всем жаром принялась бы клеймить позором оппортунизм «Бунда»  и отстаивать преимущества русского языка как языка мировой культуры.

О судьбе своих родных Дора даже и не пыталась узнавать, догадываясь, что ничем хорошим эта судьба не могла кончиться,  и что мало кто из них мог пережить первую половину 40-х, даже если до них и дожил.

Лиза, как могла, успокаивала ее, отзывчивость к чужим страданиям была главной причиной всех поступков Лизы. Именно отзывчивость к  чужой боли сделала ее солдатом революции, у нее было сочетание силы и нежности, которое встречается редко ...

Интересовала Лизу и современная молодежная культура. Понимала ее она плохо.

В частности, она недоумевала  по поводу распространившегося как поветрие культа котиков.

В старые времена в крестьянских избах кошки были полудикие, гуляли весь день по своим кошачьим делам, приходя домой только с целью чего-то пожрать. Им обычно даже  не давали имен и не обращали на них особого внимания. Кормили – и хватит с них.

А вот собака или лошадь – другое дело. Труд кошки (по ловле мышей)   был обособлен  от крестьянского труда, хотя играл важную роль в защите его результатов от мелких грызунов (более крупные паразиты вроде помещиков васькам и муркам были не по зубам). А вот собака и особенно лошадь – другое дело. Товарищи и помощники в общем труде. И отношение к ним было соответствующее.

Деревенька Павла Андреевича Альметьева в Рязанской губернии была маленькая, но арендную плату с крестьян он брал по-божески. Деньги никогда не были для него главным, к тому же он получал жалованье. Его отношение с крестьянами сохраняли патриархальный характер – редчайшая редкость в ту эпоху, -  а Лиза – единственный выживший ребенок Павла Андреича (все ее братья и сестры умерли в младенчестве, и поэтому ее отношения  с родителями имели тот же характер взаимного обожания, что и отношения Ивана с матерью)  была для крестьян почти своей – хотя и не своей. Не кисейная барышня, а барышня – крестьянка. 

Деревенский мир был для Лизы своим. Поэтому-то она легко и могла прикидываться при надобности деревенской дурочкой. Частью ее деревенского мира был Буян. Буяна она подобрала маленьким лопоухим щенком, он цапнул ее за палец, она засмеялась  «Ах ты, буян!» - так началась их дружба.

Буян вымахал в огромного мохнатого волкодава,  но его привязанность к Лизе не исчезла. Раз он ее спас. Она ехала на лошади,  за ней увязался Буян, и вдруг сзади  раздался характерный топот. Неторопливой рысцой приближался волк – и по всему было видно, что «безобидный пушистик» не прочь поужинать. Оружия у Лизы не было – кроме хлыста. И когда волк был уже  близко, Буян пошел в бой. Лиза повернула лошадь, чтобы помочь товарищу хотя бы хлыстом, но трусливая лошадь вдруг рванула, и удержать ее Лиза не смогла.  Сцепившиеся же Буян с волком исчезли в лесу.

Лиза оплакивала павшего в бою товарища, когда под дверью раздалось поскуливание. Буян был изранен в жестоком бою, но его лицо  (никто не сказал бы «морда!») было лицом победителя.

Нет, это был не котик! Товарищ и соратник в борьбе. Так его Лиза и воспринимала, за это и любила.

Всегда,  когда Лиза возвращалась в деревню, Буян чуял ее за 10 верст и поднимал радостный вой. Их возне и объятиям не было конца.

Окончательно уйдя в 1905-м в подполье, Лиза больше не могла общаться с Буяном – и иногда сильно по нему тосковала. Он тоже был в печали, страшно выл в день ее ареста, и еще страшнее – в день вынесения приговора. Она знала,  что он не переживет ее смерти – так и случилось. Буян умер (никто не скажет «сдох») в утро ее несостоявшейся казни.

Антон, как и подобает марксисту, нашел культу котиков марксистское объяснение, при всей своей обоснованности, немало позабавившее других наших героев.

По теории Антона, кошки крестьян и ремесленников в старые времена, как и их хозяева, были мелкими самостоятельными производителями. Они выполняли общественно полезный труд – ловили мышей, спасая тем самым продукты  зернового хозяйства.

В современную же эпоху домашние кошки стали аналогом паразитической  рантьерской буржуазии. Они не работали, но получали доход просто по факту своего существования. Именно поэтому ими был очарован офисный планктон. Свои чуяли своих,  и офисный планктон видел в жизни домашних кошек идеал человеческой жизни – ничего не делать, но получать поглаживания и вискас. Правда, оборотной стороной такой жизни были кастрация, стерилизация и жизнь взаперти. Но жизнь офисного планктона, если изучать ее сущность, тоже отличалась этими качествами, хотя и в менее резкой форме.

Уличные же кошки были, по мнению Антона, аналогом деклассированной обездоленной массы полупролетариев. Они вели изнурительную борьбу за жизнь, и почти всегда рано гибли в ней.

Митька совершенно не был анархо-примитивистом – вменяемый одессит не может отрицать преимущества городской культуры – но, услышав рассуждения Антона, продекламировал стихи, которые то ли сымпровизировал сам, то ли услышал в одной из своих жизней:

- Что дала котам цивилизация?

Одним – помойка, а другим – кастрация.

На самом деле, Антон был не только марксистом, но и человеком, и кошек любил. Просто он привык находить для всех общественных явлений научное объяснение.

Лиза находила культу котиков другое объяснение. Людям присуща потребность в любви и нежности, но отчуждение людей друг от друга достигло таких пределов, что люди уже не способны любить друг друга, и вся потребность в любви и нежности изливается на котиков.

Эти два объяснения на самом деле, дополняли друг друга , как дополняют друг друга марксизм и народничество…

Но культ котиков был безобидным и в чем-то даже милым.

А вот распространившийся в мире в начале 21 века культ жертв милым и безобидным не был.

В начале 20 века этого культа жертв совершенно не было. И революционеры, и их враги – правительства всех государств - отстаивали культ борцов и героев. Александр Невский, Петр Первый, Суворов, Наполеон, Сесиль Родс, с одной стороны,  Степан Разин, якобинцы, декабристы, народники – с другой, были людьми сильными и бесстрашными. Они не были невинными жертвами, даже если погибали в борьбе за свои цели.

Споры об исторической памяти в те древние времена происходили примерно так:

- Мы ваших 100 тысяч убили.

- Ха! Зато мы ваших – 200 тысяч.

Сейчас войны исторической памяти выглядели по-другому:

- Вы наших 100 тысяч убили.

- А вы наших – 200 тысяч! Какой ужас!

В какой-то мере – и то с множеством оговорок – культ героев и борцов сохраняли только традиционалисты. Поэтому они были приятнее, хотя и опаснее. Так твердый булыжник приятнее липкой жижи. Булыжник может разбить тебе голову, зато в жиже ты задохнешься.

Разумеется, и в старые времена далеко не все были борцами и героями. Но тогда считалось, что быть борцом и героем – правильно, а быть липкой жижей – нет, и чем ближе ты к идеалу борца и героя, тем больше тебе уважали.  Сейчас же все было наоборот…

Культ невинных жертв был противоположен культу героического мученичества, присущему старой революционной традиции – а до нее шиизму, но про шиизм наши герои не знали.

Культ героического мученичества означал готовность идти на смерть ради великой цели, бороться до конца во имя этой цели – мирными или немирными способами, зависело от обстоятельств, делать выбор и платить  него полную цену Герои народничества погибали на виселицах, разлагались заживо в Шлиссельбургском каземате, но не сдавались.  Они были  героями и борцами, а не жертвами.
 
У прогрессивной части человечества борцы теперь вызывали отвращение. Ведь ни одна идея, ни одна великая цель ни стоит того, чтобы ради  нее убивать и умирать.

Те, кто менял мир – в любую сторону, во имя любой цели – выглядели для либеральной мысли начала 21 века чудовищами в силу самого этого факта. Любая попытка изменения мира кончается океанами крови, поэтому самое правильное -  принять статус-кво – власть крупного капитала - и развлекаться борьбой за права  баобабов в Африке.

История 20 века выглядела чередой преступлений тоталитарных  режимов над невинными жертвами. На самом деле, конечно же, Колчак,  Антонов и повстанцы Кронштадта не были  невинными жертвами большевизма,  а Штауффенберг, немецкие коммунисты и повстанцы Варшавского гетто не были невинными жертвами фашизма, и именно поэтому культ создавался не вокруг них. Лучше быть невинной жертвой, чем борцом и героем – и воспитанные на этом люди становились покорными жертвами капитализма…

Антон подумал, что точно так же культ невинной жертвы сменил культ борцов и героев в эпоху упадка античности. Христианство в своем возобладавшем варианте, созданном Павлом, представляло Христа не борцом против римского империализма, каким он, по версии Каутского, был на самом деле, а безвинной жертвой, - и подобное представление обеспечило христианству в пввловском варианте триумф в период общественного упадка.

Но эта аналогия, если проводить ее всерьез, означала, что современный капитализм так же идет к краху, как шло античное общество, и предстоит его смена новым средневековьем. Верить в это Антону не хотелось…

Лиза раньше прочих (кроме Митьки) обзавелась аккаунтом в контакте. Выслушав урок Митьки о необходимости культуры безопасности, она приняла все меры. Аккаунт был на совершенно другие имя и фамилию, а на аватарку Лиза повесила фото малоизвестной американской актрисы, какой-то пухленькой брюнетки, совершенно не похожей на Лизу.

Не зная, с чего начать освоение нового мира, Лиза вывесила на своей странице несколько постов в стиле марксистской дурочки «Капиталисты эксплуатируют рабочих. Ай-яй-яй, какие бяки!» и сделала несколько комментов в том же стиле на популярных марксистских пабликах.

В тот же день ей пришло 57 писем, преимущественно от марксистов, причем нередко – весьма изрядного возраста.  Содержание писем было в принципе понятно, хотя некоторые слова были неизвестны (Дорочка, счастье мое, а в идише есть слово «куннилингус»?»).

Наряду с этими 57 письмами было одно письмо от Пролетарской партии с предложением в нее вступить. Это письмо позабавило Лизу больше предыдущих.

Вступить в ССРМ было высокой честью, принимали туда только людей, обстрелянных в боях, и никому не пришло бы в голову предложить с ходу вступить в ССРМ не известной никому из товарищей девчонке только за то, что она сказала «капиталисты – бяки!».  Тем более, что под личиной марксистской дурочки мог скрываться матерый жандармский провокатор….

Насмеявшись, Лиза этот аккаунт удалила…

Она вслепую искала следы радикальной борьбы. Не может быть, чтобы ее не было в этом обществе.

Где искать следы, было непонятно. Николай Егорович  мог много чего порассказзывать про  90-е годы (он ездил защищать Белый Дом в сентябре 93-го вместе с двумя другими павловскими трудороссами – их уехало трое, живыми вернулись двое), но он был человеком доинтернетовской эпохи, и современные реалии не знал.

Так что Лиза и другие товарищи искали наугад.

Следы радикальной борьбы находились, но борьба была очень своеобразной.

Митька, изучавший в свободное время, которого у него было меньше, чем у других товарищей, анархистские сайты, натолкнулся на упоминание об анархистах-инсуррекционистах, находившихся «на ножах со всем существующим».

Он сразу вспомнил людей, с которыми в прошлой жизни горячо спорил. Эти люди считали, что и путь Яшки Новомирского – создание рабочих синдикатов, и путь самого Митьки ведут в никуда. Нужно поднимать восстания, захватывать города и провозглашать местные коммуны. Да, нас разгромят раз, два раза и десять раз, но брешь в твердыне самодержавия и капитализма будет проломана, и одиннадцатое восстание увенчается успехом.

Митька тогда был не согласен с этими людьми – хотя выдал себя за одного из них, чтобы перехитрить Мациевича и не дать ему догадаться об истинной цели приезда в Щербановку. Но те, кто был сторонником местных восстаний, были людьми серьезными  - и в современных инсуррекционистах Митька надеялся увидеть их продолжателей.

Ему пришлось разочароваться. «Инсуррекционисты» не совершали никаких инсуррекций, т.е. восстаний, а, находясь «на ножах со всем существующим», били стекла и совершали мелкие кражи в магазинах, причем за украденное были вынуждены расплачиваться из своих карманов продавцы, т.е. представители торгового пролетариата.

Иногда за такое мелкое хулиганство грозили крупные неприятности, но для капитализма оно было безопасным. 

Лиза, чьи интересы разделялись между политикой и искусством, натолкнулась на упоминание о радикальном художнике, устроившем радикальнейшую акцию протеста – а именно, прибившем себя за яйца к Красной площади. Она успела отвернуться, и вырвало ее не на клавиатуру, а  на пол.

Еще более непонятная история произошла несколько лет назад. Девушки из странной полуполитической- полухудожественной группы устроили пляску в одном из храмов. Это безобидное мероприятие обсуждалось новым обществом примерно с таким же рвением, с каким некогда обсуждались деяния БО ПСР.

Пляска была протестом против клерикализма и полицейщины, плясавшие знали, что за нее их ждут большие неприятности – и эти неприятности последовали на самом деле, но почему-то форма их протеста вызвала у Лизы эстетическое отвращение. Листовки бы раскидали – другое дело.

Полуполитическая-полухудожественная группа имела какое-то странное нерусское название, как выяснилось, английское. Почему они не назвали себя по-русски, действуя в России, тоже было странным, но всякое бывает.

Английского Лиза не знала, и спросила перевод у Антона. Тот попросил ее отвернуться от компа – вдруг не успеешь, когда тебя рвать будет – и назвал перевод.

Потом Лиза вытерла пол, а присутствовавшая при разговоре Дора заметила, что даже бордель тети Двойры имел более приличное название.

У Лизы начиналась истерика:

- Вы мне объясните вот что. За то, что они сделали, им, конечно же, не грозила ни виселица, ни Шлиссельбург. Но несколько лет тюрьмы им были обеспечены – а это даже в наше время было очень серьезно. Так почему же, почти наверняка жертвуя свободой и много чем еще, они вели себя как шуты гороховые и превращали свое мученичество в балаган?

У Антона и Доры ответа не было. А Лиза продолжала:

- Вот я думаю. Предложи кто мне, или Наташе Климовой, или Лиде Стуре  (5)– с последней Лиза была немного знакома, и плакала, когда узнала о ее гибели в 1908 году – вступить в организацию с таким названием, так получил бы если не пулю, то пощечину.  Сразу и без разговоров. Что изменилось?  Почему здесь все, даже мученичество, выглядит отвратительным балаганом?

- А чего ты ждешь от скучающих барынек? – почти в один голос ответили Антон и Дора.

- А что, твои ПТУшницы  лучше? – обратилась в Доре Лиза.

- Мои ПТУшницы – с гордостью парировала Дора – аглицкого языка не знают. У них все просто и без претензий.  П…зда так п…зда, и никаких тебе «Пусси райот».


На самом деле ее душу скребли кошки. Никакую новую Ривку она не находила, и ее разговоры  о революции ПТУшницы слушали с пустыми глазами. Их жизнь была скудна и убога, но иная жизнь в их представлении была не жизнью всеобщего человеческого братства, а жизнью обеспеченной содержанки при олигархе.…


..Кроме Доры, Лиза много общалась с Николаем Егоровичем, и он начал воспринимать ее как вторую внучку, даже более любимую, чем первая.

Николай Егорович всю жизнь был на миру, и к старости лет остался почти одинок. Дети разъехались кто куда, затем уехала внучка, умерла жена, с которой он прожил 55 лет,  старые друзья и знакомые умирали, от завода оставалась груда развалин.

И тут появились люди, которых он ждал с детства, с тех пор, как в 1948-м году отец, предчувствующий свою скорую смерть,  рассказал ему тайну клада Михася, Этих людей он прождал вся 90-е годы, связывая с их возвращением большие надежды. Они пришли слишком поздно, когда он одной ногой уже стоял в могиле, но они все же пришли, значит,  его надежды могут быть реализованы.

Он ни к чему не призывал и ни о чем не просил, но Лиза –  не только она, но больше других она – все понимала, и это возлагало на нее еще одну ношу – ССРМ жив.

Давно, в счастливые времена 60-70-х, Николай Егорович был заядлым футбольным болельщиком. Как и большинство советских пролетариев, болел он за «Спартак». «Динамо» - менты, ЦСКА – военщина, а вот «Спартак» наша, рабочая команда!

Даже если некогда под этим мнением и были реальные основания – в чем автор сомневается, - то уже давным-давно от рабочих традиций «Спартака» ничего не осталось. Тем не менее, Николай Егорович продолжал близко к  сердцу принимать все, связанное с любимой командой, и пытался приохотить к футболу Лизу.

Последние годы болельщицкие наклонности Нииолая Егоровича имели сугубо платонический характер – телевизор у него сломался, а от предложения Нади подарить ему новый он отказался, не желая обременять внучку.  Павловский же «Спартак», некогда входивший в первую лигу СССР и пару раз чуть было не попавший в высшую лигу – многолетний секретарь райкома КПСС т. Дедухов был болельщиком не хуже Николая Егоровича и средств для команды не жалел –  исчез вместе с исчезновением машиностроительного завода.

Иногда они брали мяч – не все, и шли в Защербанский парк. Митька, стоявший у истоков одесского любительского футбола – это был настоящий любительский футбол, просто парни гоняли мяч, не думая ни о зрителях, ни о деньгах – не мог нахвалиться Лизой и говорил, что из нее получился бы идеальный  goal-keeper – высокая, гибкая, с быстрой реакцией.

Дора, грустно улыбаясь,  смотрела на эти забавы и, оставшись наедине с Лизой, спрашивала, когда же начнется настоящее дело.

- Подожди, Дорка, недолго  уже, - отвечала Лиза.

Что делать, она не знала. Общение с Джейн было провальным, но должны же где-то быть настоящие социалисты и настоящие революционеры.  Надо только суметь их найти.

Сергей все больше отделялся от них, погружаясь в вопросы теоретической физики. По-своему он был мономаном не меньше Доры. В Гейдельберге его интересовала философия,  в 1905-1907 годах он тратил все силы на боевую работу,  теперь совершенно неожиданно главным для него стало постижение природы времени. Он все хуже замечал, что происходит вокруг, и не видел, как его путь расходится с путем двух самых близких ему людей.

Если Лиза привязалась к Николаю Егоровичу, то у Ивана неожиданно появился свой объект опеки – и это привело к некоторым переменам в его жизни. 

Началось все с того, что Николай Егорович как-то сказал, что его хорошая знакомая, старушка Марфа Игнатьевна, много лет проработавшая с ним на заводе, а в 90-е распространявшая «Молнию» и «Трудовую Россию», поплакалась ему, что у нее забился колодец, а ее пенсия слишком маленькая, чтобы нанять кого-то его прочистить.  Марфа Игнатьевна жила в Кустаревке, в небольшом ее секторе, где еще сохранялись одноэтажные домики. Кустаревка прилегала к заводу, и была самым пролетарским районом города, как в начале 20 века, так и в советские времена. Центр был облюбован чиновничеством, мелкой буржуазией и интеллигенцией, Защербанье же в начале 20 века имело полукрестьянский характер, а в начале 21 века в ней больше, чем в других районах, выживали за счет того, что делали всякую ***ню.

Услышав имя «Марфа Игнатьевна» Иван вдруг сказал, что сходит и посмотрит – хотя его мать звали Марфой Ивановной. Он был мастером на все руки и в прочистке колодцев разбирался.

Увидев Марфу Игнатьевну, Иван поразился – так она была похожа на его мать. Хотя ей было 73, а матери Ивана в момент его несостоявшейся казни всего 53 – стареть все же стали медленнее, и это было прогрессом.

Прочистка колодца заняла у Ивана рабочий день, но была закончена успешно. От платы он наотрез отказался – мол, Николай Егорович мой друг, и его друзья – мои друзья, зато не отказался от угощения. Он ел блины со сметаной, пил чай – и слушал Марфу Игнатьевну. Она была очень одинока. Дочь жила в далеком Иркутске, и приезжала раз в три года, хотя созванивалась с матерью часто, сын же вообще был отрезанным ломтем. После отсидки (за пару грабежей по пьяни – было начало  90-х), судьба занесла его во Владивосток, и последний раз Марфа Игнатьевна видела его в уже далеком 2007-м. Строго говоря, у нее даже не было оснований считать, что он еще жив.

Послушав Марфу Игнатьевну, Иван стал говорить о себе. Как и Митька, он соединял правду с вымыслом. 

В рассказе Ивана его мать недавно умерла (в каком-то смысле это было правдой) и он по ней сильно тосковал (и это было полной правдой), о 6 умерших в детстве братьях и сестрах Иван не сказал – он уже знал, что к концу 20 века семьи стали малодетными, а вот про судьбу самой старшей, Симы, Иван рассказал подробно.

Свой рассказ Ивану почти не пришлось модернизировать. История, случившаяся в начале 1890-х (Иван был тогда маленький, и старшую сестру запомнил плохо), один в один походила на стандартную русскую историю 1990-2010-х годов. Симпатичная девушка из бедной семьи глухого провинциального  города поехала на заработок в  столицу – и ее никто больше не видел. Точнее, не совсем так.  Лет через 7 после пропажи Симы Макар Трофимов из Защербанья сказал, что его кум Игнат видел Симу в одном из борделей, она плакала, и просила забрать ее. Впрочем, даже по свидетельству самого Игната, был он в тот момент «малость под хмельком», и точно ли это была Сима, он поклясться не мог:

- Вроде похожая. Не то Сима, не то Фима…

Где находился тот бордель, Игнат толком объяснить не мог:

- От базара там пройдешь, направо свернешь, еще пройдешь, там дом такой красный стоит, налево свернешь – и дальше он и есть.

От какого базара нужно было идти, Игнат объяснить не мог:

- Большущий такой базар, таких даже в Царезаводске нет.

Тем не менее Марфа Ивановна стала собирать своего мужа в дорогу – спасать дочь, и отдала ему деньги, скопленные на корову.  Доехал Климент Потапов только да Царезаводска – там в ожидании поезда на Москву он зашел для сугрева в кабак, выпил рюмочку, за ней вторую, после четвертой стал похваляться имеющимися большими деньгами – через два дня его обобранный труп нашли на пустыре.

Похоронив мужа, Марфа Ивановна стала браться за любую черную работу, двое еще остававшихся детей вскоре умерли, но младшенький, Ванька, всем на удивление, выжил, и когда пошел на завод, жить стало намного легче.

К 1907 году надежды на возвращение Симы исчезли, но в 2018 году Иван, вопреки всем разумным причинам, хотел верить, что когда-то судьба Симы сложилась удачно, и что она забрала мать к себе.

Эту историю, которую Иван рассказал, почти не модернизировав, Марфа Игнатьевна слушала со слезами на глазах, вспоминала своего младшенького, который в лихие 90-е пошел по плохой дорожке, и о котором она даже не знала, жив ли он где-то во Владивостоке. Не спрашивая, она налила  по рюмке, они выпили, Марфа Игнатьевна спросила:

- А что вам тогда милиция сказала?

Иван пил редко, но пьянел быстро:

- Эх, маманя, это разве милиция? Там же вор на воре сидит и вором погоняет. Плевать они хотели на бедных людей! Вот кады победит наша, рабочая власть – вот тады и будет настоящая милиция!

Марфа Игнатьевна некогда не зря продавала «Трудовую Россию». В советские времена она входила в общество книголюбов, и русскую литературу знала, хотя и хуже, чем Лиза:

- Будет! Жаль только, в эту пору прекрасную жить не придется ни мне, ни тебе!

Иван Некрасова любил:

- А если и не придется – то и что? Не верю я, маманя мое дорогая – у него уже начали смешиваться времена – что все это зазря было, что кровь наша рабочая зазря проливалась.  Будет еще укорот паразитам! Рабочий народ еще задаст им жару! Будет сукам 17-й год!

Как ни странно, это не выглядело пьяным бредом, интонации были совсем другие.

Юной советской девчонкой Марфа Елисеева любила трилогию о Максиме. Ее отец был беспризорником 20-х, в советском детдоме получил образование, работал учителем и директором школы, всю войну  провоевал политруком, был даже под Ржевом  и чудом остался жив, хотя и получил несколько несерьезных ран,  после войны работал в районной газете, а в 1960-м  был сбит пьяным водителем грузовика, когда ехал на работу на велосипеде. Его дочь хотела идти на филологический, но со смертью отца ситуация изменилась, и она пошла на машиностроительный завод, сохраняя как интерес к русской литературе 19 века, так и сильные, хотя и смутные, коммунистические чувства. Она была правильным советским человеком со всеми плюсами и минусами.

Теперь на излете жизни она натолкнулась на Максима – и действительно, Максим из знаменитой  трилогии писался с таких, как Иван. Ей не на кого было излить свою материнскую нежность – Иван же нашел в ней замену своей матери…

Протрезвев, Иван осмотрел  дом Марфы Игнатьевны, и увидел, что многое нуждается в ремонте. Этим он и занялся.

Вскоре в сердце Марфы Игнатьевны Иван занял место сына, а сам он называл ее ласково «мамашей» или «маманей» и отдыхал, работая в ее доме и слушая ее разговоры за жизнь, от мрачных мыслей о трагедии большевизма.

Техника, используемая при ручной работе  ремесленного типа, изменилась меньше, чем все остальное, хотя изменения, конечно же, были. Иван быстро осваивался с новейшими достижениями в этой сфере. Это было его, и иногда он думал, что  живи он в 1920-е, то оставался бы работать на заводе и даже сделал бы несколько небольших технических изобретений. На самом деле,  живи он в 20-е, думал бы он иначе, и ждал бы его либо путь  его лучшего друга Захара Павлова, сделавшего большую карьеру, идя по трупам, или путь его, Ивана, зазнобы – децистки Полины Самойленко.

Вскоре слава о мастере пошла по всему небольшому сектору одноэтажных домиков Кустаревки. За работу он брал по-божески, в крайних случаях не брал вообще. Конечно, это было не то, к чему стремилась его душа – не работа на заводе, но все же это хотя бы отвлекало от переживаний о судьбах 20 века.

Иван почти переселился к Марфе Игнатьевне, хотя  на квартире Николая Егоровича появлялся каждый день – благо, идти было 20 минут. Антону его не хватало. Эти двое стали почти столь же близки, как Лиза и Дора – хотя без малейшего намека на гомосексуализм.  Просто крепкая мужская дружба, с некоторым оттенком отцовской нежности со стороны Антона. Примерно так же он относился бы к своему Андрюше, когда тому стало бы 23 года - как к равному товарищу, только с немного меньшим опытом.

На самом деле, опыт Андрея Кореневского к его 23 годам опережал опыт его отца. В 23 года Андрей уже вовсю гонял батек-атаманов, штурмовал Перекоп   и топил белых офицеров в Черном море.

Антон и Иван были последними членами РСДРП  - как Дора, Лиза и - уже с натяжкой – Сергей – последними членами ССРМ – и это ко многому обязывало.

Митька же оставался вольным и беспартийным анархистом, но его тоже грызла тоска по старым славным денечкам.


Комментарии:


1). О делении людей на эллинов и иудеев Гейне пишет в своей книге «Людвиг Берне».

2). Яков Новомирский – один из крупнейших русских анархистов начала 20 века,  теоретик и практик анархо-синдикализма, создатель весьма радикально действовавшего на излете революции 1905-1907 годов синдиката моряков в Одессе.

3). Мирнообновленцы – эфемерная либерально-консервативная партия во время революции 1905 года, правее кадетов, но левее октябристов.

4).  Марек Эйдельман – бундовец, герой восстания в Варшавском гетто. После войны жил в Польше, работал врачом. Умер в 2010 году До конца жизни оставался  социалистом бундовского толка и противником Израиля, считая, что арабы борются за то же дело свободы и справедливости, за которое сражались повстанцы в Варшавском гетто.

5). Лидия Стуре – эсерка, входила в Северный боевой летучий отряд ПСР. Вместе с 6 товарищами казнена в 1908 году.


Глава 7. Гостья из прошлого.


Был уже конец августа, стояли последние жаркие и безмятежные дни. Приближалась осень. Лиза и Дора решили сходить в район Защербанских дач, там искупаться и понаслаждаться дружескими беседами – и не только ими.

С рюкзаком, наполненным всякими мелочами, - две бутылки с водой, бутерброды, книжка Пелевина, которую Лиза не могла дочитать уже почти месяц, Лиза была похожа на нормальную современную девушку немного неформального вида – волосы до плеч, драные джинсы, футболка. В сумочке Доры, кроме нескольких  дамских мелочей, был ее неразлучный смит-вессон. Сергей уже не раз  предупреждал, что бесцельное таскание смит-вессона может довести до беды, но Дора упрямо твердила, что больше живыми в руки жандармов они не попадут.

Автобусы на дачи в тот день не ходили, и они решили прогуляться пешком. Они шли по дороге и предавались обычным девичьим милым воспоминаниям – Лиза вспоминала, как в декабре 5-го года спаслась от расстрела, прикинувшись дурочкой, а Дора – как сумела уйти от жандармов, ранив двоих из браунинга.

Они были так довольны жизнью, что даже не обратили внимания на сидевшую на остановке старушку. Если бы обратили, то без труда заметили бы, что, во-первых, старушка находится на пределе своих сил, и что, во-вторых, одета она не так, как одеваются в 2018 году, хотя и не так, как одевались в 1907-м.  И у нее в руках был портфель, с такими портфелями местные старушки никогда не ходили.

Они уже прошли мимо, когда услышали:

- Лиза! Дора! Я все-таки вас нашла!

Они обернулись. Старушка не походила ни на кого из их знакомых – ни по 2018-му, ни по 1907-му году.

- Не узнаете? Я – Маша! Маша Савельева.

Да, это была Маша Савельева – если внимательно присмотреться, в этом не было сомнений, но Маша Савельева, прожившая жизнь, и очень непохожая на восторженную эсерку-гимназистку, переагитированную Лизой в максимализм.

- Сколько же мы не виделись? – внятного ответа на этот вопрос Маши быть не могло. Они не виделись полтора месяца – тогда Маша вцепилась в Лизу, не выпуская ее из камеры, идущая на смерть Лиза ее успокаивала и брякнула нелепость, в которую и сама не верила «Мы еще увидимся» - и не виделись бездну времен.

- Я – последняя, кто остался. Хотя нет, жив еще Казачок – Илья Проценко. Лида, Химик, Павел, Михась, Ривка, Котька, Надежда Григорьевна – умерли все. Последней умерла Котька – два месяца назад. Я похоронила ее – и решила все-таки найти вас – пока еще не поздно. И я смогла, я успела!

Это все были имена из их прошлого  - прошлого, которое было всего полтора месяца назад. И из которого почти никого и ничего не осталось.

 К тому моменту у Доры уже был подержанный мобильник – она вынула его из сумочки, чтобы вызвать такси. 

- Что это? - спросила Маша.

- Мобильник. Что-то вроде телефона. Я вызову такси – Дора замялась, думая, как объяснить, что такое такси.

- Не надо такси. Времени у меня мало, а успеть сказать надо много.  Очень много.

И если я не успею договорить, вы заберете портфель – там рукопись Павла, я читала ее много раз, но ничего не поняла. И письмо для Ивана – он же где-то здесь, правда? – от Поли Самойленко. Из 30-го. Мы с ней тогда вместе с политизоляторе были, я и Котька. Только мы в секторе левых эсеров и анархистов, она – в большевистском. 31 год прошел – как молоды мы тогда были, и сколько надежд еще было – даже тогда! Ничего еще не кончилось, рабочие и крестьяне восстанут, не для того был наш Октябрь, чтобы одних паразитов сменили другие.

Говорить ей было тяжело. Она замолчала, посмотрела на Лизу и вдруг сказала голосом Маши из 1907-го:

- Лиза, а ты все такая же красивая, как и тогда.

Дора была категорически уверена, что Лизу невозможно не любить и ничего против не имела, поэтому, при всей исступленной любви к своей соратнице, ревностью не страдала и готова была позволить любить ее хоть всему трудящемуся человечеству.

- Воды будешь?

Маша выпила воды, посмотрела на пластиковую бутылку и спросила:

- А где мы?

- В России 2018 года.

- И что здесь?

- Капитализм и самодержавие, как у нас, только кое в чем еще хуже – врать Лиза не захотела.

- Ладно, потом, потом, если время будет. Пойдемте лучше в дом, нехорошо мне на солнцепеке.

Они хотели взять ее под руки, но она твердо отказалась и шла сама, хотя было видно, что это ей нелегко.
 
Свернув с дороги, они быстро нашли заброшенный дачный домик.

Рассказ Маши начался с середины, он был ясным, но рваным, она видела, что времени у нее мало, и хотела успеть сказать как можно больше:

- Первым умер Химик – Герман Шнейдер, из поволжских немцев – в  1908-м, когда делал бомбы для того, что задумали Михась и Котька, он от усталости чего-то не заметил – и все. Не  стало ни его, ни наших планов.

С ним была Лидка – Лида Аверьянова. Ей оторвало кисть руки – и повредило лицо и глаз – какая же она была красавица до этого! Она сумела тогда уйти, унеся остатки динамита – ее взяли потом в больнице. Дали 8 лет каторги, потом перевели на поселение, умерла она в мае 17-го в Питере. Я  чуть-чуть разминулась с ней, когда вернулась из эмиграции.

Меня арестовали в том же 1908-м, на пару месяцев позже. По большому счету, я ничего не успела сделать. В 9-м я сбежала из тюрьмы вместе с Наташей Климовой – историю этого знаменитого побега Лиза и Дора уже знали, и, узнав ее, Лиза зауважала как человека Маяковского, хотя как поэта его не любила (1) – и смогла уйти за границу. Павел и Михась уже были там. Они решили, что революция проиграла – и нужно пока переждать время.

Михась с чужими документами вернулся в Россию в 13-м. В 15-м он под чужой фамилией пошел в армию – армия должна стать нашей! – и к осени 17-го разагитировал на левоэсеровские позиции весь свой полк. В начале 18-го он воевал с гайдамаками и кайзеровцами на Украине, ушел со своим красногвардейским отрядом в Саратов. После провала красногвардейской войны начала 18-го на Украине он все больше склонялся к большевикам – нужны дисциплина и армия, а не романтичная партизанщина, после 6 июля перешел к большевикам окончательно, стал комдивом и погиб осенью 19-го под Орлом. В  Павловске даже улица в его честь есть – улица Михаила Цыгульского.

Про судьбу Михася Лиза и Дора уже знали – и знали только про нее.

Маша продолжала:

- А с Павлом я тогда сошлась, в 9-м. На 5 лет.

Он все дальше уходил от политики – да и какая политика в эмиграции? Споры в кафе ни о чем?

Он не верил, что вы тогда погибли, и не верил, в отличие от Михася, что вы смогли сбежать каким-то обычным способом и где-то рядом, скоро объявитесь.

Он был физиком – мой Павел, и хорошим физиком. Когда он ушел в революцию с головой, Умов проклинал «проклятую русскую революцию», забравшую у него лучшего ученика.

Он нашел в одном научном журнале статью – не помню, чью – о многомерности времени и пространства –  и  загорелся темой ходов во времени. По его мнению, вы попали в один из них. Я принесла с собой его рукопись.

Из портфеля Маша достала тетрадку. Тетрадка была заполнена формулами, чернила выцвели от времени, в начале и конце типичным почерком Павла – который с трудом понимал он сам – были несколько предложений. Лиза повертела тетрадку в руках и отложила в сторону, решив заняться ею потом. А Маша продолжала:

- Он сумел закончить Сорбонну, работал в физической лаборатории, на него возлагали надежды. В августе 14-го он стал социал-шовинистом и пошел добровольцем во французскую армию. Мол, моя родина – Россия и моя вторая родина – Франция.

- Моя родина – социализм! – ответила я ему.
 
Так мы расстались.

Он пропал без вести в 15-м. Кто знает, может, он не погиб, а ушел в какую-то дыру во времени, и где-то рядом, или проявится в будущем?

- А что было с Ривкой? – спросила Дора.

- О, Ривка! – Маша улыбнулась, хотя чувствовалось, что говорить ей все труднее и труднее. - Кроме вас, она и Котька были лучшими людьми, кого я знала, - да простит меня Маша Спиридонова!

Ривка осталась в России и продержалась на воле до 11-го года. За ней были такие лихие дела, каких в ту глухую пору ни за кем больше не было.

Когда ее арестовали, прокурор почти влюбился в нее – в нее невозможно было не влюбиться.

Дора незаметно улыбнулась и даже дернула Лизу за руку – похоже, мы не единственные в ССРМ были склонны к этой, как ее, би-чего-то там-альности.

А Маша продолжала, голос звучал все слабее, но она мобилизовала все уходящие силы:

Прокурор хотел сделать ее дело уголовным – это спасло бы от виселицы:

- Ревекка Яковлевна, какая же Вы политическая, если Вы воровка.

- Это раньше я была воровка, а теперь – социалистка и за  социализм мне умереть не жалко.

Ее приговорили к повешению, продержали в камере смертников сорок дней, но затем заменили казнь каторгой. По слухам, прокурор дал кому надо большую взятку. Я спросила его, когда случайно встретила в Ташкенте в конце 20-х – мы с   Котькой были там в ссылке, а он работал под чужой фамилией бухгалтером – неприметный старичок, больше всего боявшийся, что его узнают. Я спросила его – и он ответил:

- Да я бы за Ревекку  Яковлевну душу бы отдал, не только деньги.

На каторге политические ее не любили, а уголовные души в ней не чаяли и готовы были идти за ней в огонь и в воду. С их помощью, она бежала в 13-м, в купеческом караване перешла Гоби, одетая молодым казачьим офицером, затем пробралась через охваченный войной Китай, и через Японию приехала в Штаты. Там она поучаствовала в работе ИРМ, по слухам, застрелила владельца шахты – но никто не знает, правда ли это, а когда земля стала гореть под ее ногами, уехала в Европу.

Это был уже июль 14-го. Когда началась война, она не колебалась ни минуты – война войне, за буржуйские доходы проливают кровь народы! – и для меня это был глоток свежего воздуха. Ведь не только Павел стал социал-шовинистом…

Ривка тогда сошлась с Камковым. Они вместе отстаивали интернационализм в эсеровской эмиграции – не только они, затем вместе вернулись в Россию.

Как она выступала на наших митингах! Не как Спиридонова, нет! Из большевиков так выступал Володарский – сжато, язвительно, без всяких красивостей, все по делу.

В 18-м, после Брестского мира она уехала на Украину – и оставалась там до самого своего конца. В 19-м она примкнула к борьбистам (2) – против контрреволюции нужен единый фронт с большевиками. Котька, бывшая большевичка, с ней спорила – тогда она уже не верила большевикам ни в едином слове.

Поздней осенью 19-го Ривка – Ревекка Хаймович – командовала одним из отрядов повстанцев Висунской республики (3) – мужичьим воинством, восставшим против Деникина и шедшим за борьбистами.

Белые выбили их из Висуни, они, огрызаясь,  шли на север. Это была Украина 19-го года, война всех со всеми. Ривка поехала на разведку с отрядом в 10 бойцов, и увидела, как к штетлу подходят петлюровцы – их было 200. Ривка послала 2 бойцов за подмогой, а сама с теми, кто у нее был, пошла в свой последний бой.

Когда подмога пришла, Ривка была еще  жива, хотя в ее теле потом насчитали 19 пуль.

- А форштинкн штетл!  Форшолтене Йидн! (Вонючий штетл! Проклятые евреи!). Как я вас всю жизнь ненавидела – и за вас умираю.

Дора плакала, не скрывая слез. В том времени Ривка прожила ее жизнь – один из вариантов ее жизни, наверное, не худший.

- Когда я последний раз ее видела – летом 19-го, - тогда любая встреча могла быть последней – она сказала:

- Если вдруг Дора жива и ты ее увидишь, передай ей спасибо. Благодаря ей, мне есть за что умирать.

Дора уже откровенно рыдала, Лиза ее успокаивала, Маша, собирая силы, сказала:

- Дора, рыдать будешь чуть после. У нас мало времени.

О своей приближающейся смерти Маша говорила совершенно спокойно. Просто – до нее надо было успеть сказать то-то и то-то.

- Ах да, еще Надежда Григорьевна. В 17-м она была черновкой, ее судили по процессу ПСР в 22-м, она тогда сказала большевикам – Маша ненадолго замолчала, вспоминая слова, которые некогда выучила наизусть :

- «Когда мы говорим о том, что вы воскрешаете буржуазный строй, мы вовсе не говорим, что вы делаете это «без приобретений»…

Приобретения будут, ибо революции всегда ведут народы вперед. Дело, которое будет сделано, будет исторически прогрессивным и исторически нужным, но от этого оно еще не становится социалистическим. Если бы вы всегда были партией новой русской буржуазии без социалистического ярлыка, мы меньше ополчались бы против вас. Но ведь вы, как первая партия, воплощавшая в жизнь идеалы социалистического строя, воздвигавшая тот строй, о котором десятилетиями говорили и писали социалисты, вы получили в свои руки весь социалистический капитал, который рабочее движение скопило в течение века борьбы. И если вы ухлопали его на буржуазное дело, есть ли предательство, равное этому?». (4)

Мы с Котькой были тогда в Бутырках. Котька зло рассмеялась:

- Как они сейчас хорошо заговорили! Если бы они так хорошо действовали в 17-м, и стали тогда воплощать идеалы социалистического строя!

В 20-30-е мы с ней часто пересекались в ссыльно-тюремных странствиях. Как-то она рассказала, что в 20-м, когда ее арестовали, видела – отгадайте кого? – Мациевича.

- Что? – Лиза и Дора присели.

- Он был чекистом, хотя конечно, не под фамилией Мациевич.

От этой информации Лиза почти была без сознания, на Дору напал приступ истерического хохота. А Маша продолжала:

- Как, Вы с ними? – спросила Надежда Григорьевна.

Он пресерьезно ответил:

- Большевики – власть не божьей милостью, а божьим гневом и попущением. Кара за грехи России. Пока они крушат старый мир, я с ними, но в их новый мир я не верю. 

Он выпустил ее – она считала, он боялся, что она расскажет большевикам об  его прошлом, но все могло быть сложнее… Он был странным человеком, Мациевич.

Но бог с ним. Я должна успеть еще рассказать о Котьке.

Ее арестовали в 9-м, всерьез и надолго. Дали каторгу, где она и была до 17-го года вместе со Спиридоновой и Измайлович. С ними она постоянно цапалась – при всем своем антибольшевизме по методу мышления она до конца жизни была не народницей, а марксисткой, объясняла необходимость немедленной социалистической революции структурой русского капитализма, а в 20-е и позже выдвигала теорию нового управленческого класса, порождаемого монополизацией капитала и идущего во всем мире на смену старой буржуазии.

В 17-м она стала левой эсеркой, как и почти все мы. ССРМ 17-го был тенью ССРМ 6-го, хотя многие говорили, что будь в 17-м жив Медведь, история мира могла  бы пойти по-другому.

В 18-м Котька взорвала на Украине немецкого генерала. Ее страшно били – с тех пор она плохо слышала – и приговорили к смерти, но приговор должен был подписать кайзер, а кайзеру было не до нее. Ее освободила немецкая революция (5)

Большевики предлагали ей вернуться к ним – Вы же старая большевичка, т. Глухарева, Вы ж еще с Красиным в 5 году работала – но из всех нас, кто дожил до 19-го, она была враждебнее всех к большевикам – задавили, сволочи, наш Октябрь – какое-то время была с анархистами подполья, затем у Махно, потом, с 20-го, сплошным потоком были аресты,  ссылки, тюрьмы, лагеря.

В 20-е все было лучше, чем позже. Не лагеря, а ссылки и политизоляторы, иногда ее даже отпускали лечиться под присмотром. Все стало хуже с конца 20-х, а с середины 30-х и подавно.

Нас с ней судили в 36-м – левоэсеровский заговор в Черно-Смородиновке, известное дело, если бы в 37-м, то расстреляли бы, но в 36-м приговоры были мягче. Дали по 10 лет.

Выпустили на поселение в 47-м, в 49-м – снова в лагерь и до 55-го.

Ее здоровье было уже в руинах – и мое не лучше – она с трудом ходила, затем врачи нашли рак.

И тогда она сказала мне:

- Помнишь, в 1907-м ты хотела уйти к Лизе и Доре. Время пришло.

Приехать сюда мы смогли только в прошлом году – мы долго искали, но ничего не нашли. Тогда там все было не так, как сейчас – недавно стали давать дачи, жизнь кипела, рабочие машиностроительного, мелких заводиков, служилая интеллигенция – все по выходным и вечерам с остервенением рыли землю. Котька смеялась:

- Помнишь, большевики обещали избавить народ от идиотизма деревенской жизни? Они обезземелили крестьян, но превращают пролетариев в огородников. Так проще – люди будут думать не о судьбах мира, а о своих 5-ти сотках. И им можно платить мизер – нехватку до прожиточного минимума они будут восполнять продуктами с 5-ти соток.

Тогда мы ничего не нашли. Потом ей стало совсем плохо, я забрала ее и уехала отсюда (мы жили в Калужской области), умирала она мучительно и долго, но говорила, что не о чем не жалеет.

Перед смертью она приказала мне найти лаз самой – и я все-таки нашла!

У Маши была радость солдата, чья смерть оказалась не напрасной.

- А ты Маша, что было с тобой?

- Да в общем-то все о себе я рассказала. И я тоже ни о чем не жалею.

Лиза и Дора, не сговариваясь, думали об одном – Котька и Маша прожили другой вариант их жизни – не самый хороший вариант.

Маша вдруг вспомнила:

- Я же забыла рассказать про Казачка – Илью Проценко.

Илья Проценко был самым младшим в их группе – 17-летний парень из Полтавской губернии, пришедший на заработки в Питер, работавший сперва половым в трактире, затем пошедший на завод и ставший сперва эсером, потом максималистом.

- Его арестовали случайно в том же 7-м году, через месяц после вашей казни. О его связи с нами жандармы не узнали, поэтому дали всего-навсего ссылку за найденные у него прокламации.

В ссылке он сдружился  с большевиками. В гражданскую командовал полком в дивизии Примакова.

Служил в РККА, его арестовали в 36-и, когда он командовал танковой бригадой. Ему повезло – в 36-м расстреливали меньше, чем в 37-м. Поэтому он выжил, хотя и провел в лагерях и тюрьмах 20 лет.

Он приезжал к нам с Котькой 2 года назад, он объезжал тогда старых знакомых.

Он рассказывался, как встретился со старым сослуживцем по дивизии Примакова, того не репрессировали, один его сын стал инженером, другой –директором завода, третий – преподавал истмат в Харькове. Они пили все впятером, и старый товарищ Казачка сказал своим сынам:

- А что сынки, не видать вам было бы всего, что вы достигли, если бы в 20-м  победили не мы, а Махно или батька Ангел (6)

Это была правда, и Казачок пересказал нам ее с гордостью – жизнь прожита не напрасно, а чего добились вы?

Котька была язва еще та, и ответила:

- Слушай, когда ты в 1905-м шел в революцию, ты делал это для того, чтобы стать директором завода? Или, может,  для того, чтобы директором завода стал твой сын?

Позднее Лиза и Дора выяснили по Википедии, что Илья Проценко дожил до 98 лет, и успел, на свое счастье, умереть в 1988-м, не увидев всего последующего…

А Маша сказала:

- Да, еще. Кроме рукописи Павла, у меня еще есть рукопись Котькп и письмо для Ивана – он же где-то с вами?

Лиза и Дора кивнули.

- От Поли Самойленко, из 30-го. Мы были тогда в одном политизоляторе, только в разных секторах. Мы были почти согласны в оценке текущей ситуации и перспектив, но они с Котькой постоянно цапались. Котька считала, что большевики изначально были партией нового эксплуататорского класса, идущего на смену буржуазии – она нашла это у Махайского (7), но считала своим открытием – Поля же утверждала, что все пошло наперекосяк то ли в 19-м, то ли в 20-м – я уж не помню.

- А где лаз во времени? – спросила Лиза.

-Я не смогу объяснить.  Я шла два часа назад мимо этих дач, вдруг повеяло той самой жутью, как тогда, я подумала – и решилась. Потом я лежала без сознания, встала, пошла куда-то и вышла на эту дорогу. Я знала, что найду вас, почему-то я это знала.

Ну вот и все. Главное я сказала, на большее нет времени. Дайте я просто на вас полюбуюсь.

Лиза и Дора, открывшие ей правду мира, оставались для нее высшими авторитетами, хотя она прожила такую жизнь, сравняться   с которой их жизнь не могла – даже если бы они умерли тогда мученической смертью.

На глазах Лизы и Доры стояли слезы, но они не истерили. Если не можешь спасти умирающего товарища, не мешай выполнить ему его миссию – и даже если можешь, все равно не мешай. Смысл жизни важнее жизни. Великая мораль войны.

- А что сейчас в России?  -  повторила свой вопрос Маша, она уже впадала в забытье и не все помнила.

Лиза ответила честно:

- Капитализм и самодержавие. Хуже чем у нас.

- Котька так и предполагала, что дальше будет еще хуже. Я спорила с ней…- Маша не объяснила  своей позиции в тех спорах конца 50-х и сказала о другом:

- Но ведь вы живы. Значит, ССРМ жив. Значит, ничего не кончено.

На плечи Лизы и Доры легла тяжесть неимоверного груза. От них зависело, были или нет бессмысленными жизнь и смерть их товарищей.

И вдруг Маша попросила:

- Спойте нашу. Так легче будет умирать.

Повторялось то, что было полтора месяца, 54 года и 111 лет назад, когда камера провожала Лизу и Дору на казнь. Только роли переменились – теперь пели, еле сдерживая слезы, сами Дора и  Лиза: 

«Замучен тяжелой неволей…»

Через несколько минут все было кончено.

Лиза послала рыдающую Дору за товарищами, а сама осталась в карауле у тела Маши.

Теперь она могла дать волю рыданиям и предаться мрачным мыслям – в присутствии Доры делать это ей не хотелось. Она все больше чувствовала себя командиром отряда – из двух человек – а командиры не плачут.

Маша прожила ее жизнь – примерно это было бы с ней, если бы ее не казнили, а, например, заменили казнь каторгой.  И жизнь эта была бы честной и осмысленной, но настолько жуткой, что петля в 1907-м была бы лучше.

Великие надежды 17-го, огонь и  буря 18-21-го, и дальше – крах всех надежд и 35-летние мытарства по тюрьмам, лагерям и ссылкам.

И да, на этот путь Машу, Котьку и Лиду Аверьянову (ту самую, которой в 1908-м оторвало кисть руки и изувечило лицо при случайном взрыве – тогда ей было 18) поставила она, Лиза. С высокой вероятностью, не будь ее, Котька осталась  бы большевичкой, а Маша и Лида ушли бы в частную жизнь. Их могли ждать другие трагедии – Лиза уже прекрасно знала, что без трагедий прожить в России первой половины 20 века было нереально, но это были бы другие трагедии, а за трагедии, которые достались им, ответственна она.

Ривку Лиза не жалела – той повезло со смертью, хотя это везение она нашла сама. А вот Маша и Котька….

Еще Лиза задумалась над спором Казачка и Котьки в 59-м…

В сухом остатке прогрессивные достижения от революции отчасти сводились к этому – крестьянские сыновья обрели  возможность входить в новый правящий класс. Но ведь мы-то хотели уничтожить деление общества на классы!

В последнее время она не раз спорила на эту тему с Антоном. Антон, когда прошел первый шок от ознакомления с историей СССР, неожиданно – и вполне ожидаемо для меньшевика – стал находить в Советском Союзе прогрессивные стороны. Да, это не был социализм, но социализм в начале 20 века было невозможно построить – если бы было возможно, его бы построили. Антон как марксист-плехановец отрицал роль случайности в истории.

Да,  не социализм, но прогрессивный капитализм с бурным ростом промышленности и рабочего класса, с увеличением продолжительности жизни, доступом к знаниям, 8-часовым рабочим днем, постепенно, но все же вводившемся социальным обеспечением. В любом случае это было лучше, чем тип капитализма, установившийся после 91-го года. А о социализме тогда могли мечтать лишь фантазеры вроде максималистов и большевиков.

Иван горячился:

- Да ты ж пойми, мы в 17-м не за это все кровь проливали! Это вы, меньшевики, были за культурный капитализм, мы ж социализма хотели!

Отождествив себя с рабочей оппозицией, Иван чувствовал как рабочий-большевик, делавший революцию 17-го года, вынесший на своих плечах всю гражданскую, а к 21-му с ужасом увидевший, что все идет наперекосяк, и одних паразитов сменяют другие.

Лиза спорила на другом уровне – в юности на дискуссиях с марксистами она была лучшим оратором неонародников Рязани:

- Все это, Антон,  так. Ты только объясни, почему весь этот советский пролетариат, куда более многочисленный, образованный и культурный, чем наш пролетариат, в 91-м с легкостью необыкновенной поверил самой примитивной буржуазной пропаганде и без боя отдал реакции все эти достижения твоего культурного капитализма? Куда делись идеализм, энтузиазм, чувство всеобщего братства, которые были у нашего пролетариата?

Капитализм растлевает людей, и развитие капитализма означает и развитие у людей – в том числе у пролетариев – буржуазной психологии. Правы мы были, что капитализм нужно душить, пока он слаб, пока он не успел растлить душу трудового народа.

Автор вынужден признать, что очень симпатичная ему в остальном Лиза не только не была марксисткой, но и была недовольна флиртом Чернова с марксизмом и отстаивала крайний субъективизм в социологии:

- Сверх того, это вы, марксисты, вашей верой в некие объективные законы истории, существование которых ваш Маркс не доказал,  вашим отрицанием этической основы социализма уничтожили революционный дух народа, развратили и обуржуазили пролетариат и еще больше развратили русскую интеллигенцию, которая сейчас поголовно стоит на цыпочках перед Чумазым.

Сергей отмалчивался. Лиза была права, но мысль Антона, что сухим остатком от всего революционного героизма, энтузиазма и самопожертвования оказалась победа прогрессивного капитализма, опровергнуть она, к сожалению, не могла.

Совершенно неожиданно кое в чем симпатии к СССР начал высказывать Митька Грек. Симпатии эти касались, правда, только  одной области, но они были.

Митька был разносторонен, и анархия была главным, но не единственным интересом его жизни. Еще его интересовал, например, футбол. И внезапно советский футбол 1950-60-х стал вызывать его симпатии.

Узнав от Николая Егоровича о состоянии мирового футбола 2010-х, Митька пришел в ужас. Дворовая бескорыстная игра исчезла, игроки получали огромные деньги, а парни, вместо того, чтобы самим гонять мяч, пялились на  них, пили пиво и проламывали друг другу головы.

Митька понимал, что советский футбол середины 20-го века тоже был очень далек от идеала бескорыстной уличной игры, но все же, по его мнению, сохранял какую-то связь с этой последней. С подачи Николая Егоровича он стал болельщиком советской сборной 56-го и 60-го годов, ее лучших побед – и болельщиком «Спартака» времен Нетто и Симоняна. Для Николая Егоровича это была его молодость, в которой все слилось – XX съезд, оттепель, полет в космос, - и Олимпиада-56 и Чемпионат Европы-60.  Митька же просто уходил в чужое прошлое, не зная, чем для души заняться в настоящем.

Антон растолковывал ему, что футбол – выдумка буржуазии с целью отвлечь внимание пролетариата от классовой борьбы, Митька не спорил, но от своей страсти не отказывался….


Но мы слишком далеко отошли от Лизы, сидящей в карауле у тела Маши Савельевой…

Через два часа появилась Дора со всеми остальными – даже с Николаем Егоровичем. У Маши были при себе документы – советский паспорт, выданный после освобождения из лагеря, но, чтобы не вызывать вопросов, похоронить ее решили в лесу, в месте, где никто не увидит.

Снова пели «Замучен тяжелой неволей» - и последним счастьем Маши было то, что «нет, враг над тобой не глумился, кругом тебя были свои».

На могиле повесили табличку:

«Мария Савельева (1890-2018), член ССРМ и ПЛСР».

Лиза приняла решение – хотя и очень первичное – предложила его на обсуждение Доре, и  та сразу же согласилась. Часть их разговора случайно услышал Антон – и высказал готовность до определенного момента участвовать в предприятии.


Комментарии:


1).  Молодой большевик Маяковский содействовал знаменитому удачному побегу из тюрьмы Климовой и ее соратниц.

2). Борьбисты – часть ПЛСР на Украине, в 1919 году высказавшаяся за союз с большевиками. Были сильны прежде всего на юге Украины. В 1920-м большинство борьбистов вступило в большевистскую партию.

3). Висунская республика – на юге Украины осенью 1919 года.

4). Это – слова Евгении Ратнер на процессе ПСР в 1922 году.

5). В биографии Котьки есть много общего с биографией левой эсерки Ирины Каховской, но все же Котька – это не ее беллетризированный портрет.

6). Этот разговор в конце 1950-х – из воспоминаний большевика Ильи Дубинского, воевавшего в Гражданскую в дивизии Примакова.
 
7). Ян-Вацлав Махайский считал интеллигенцию новым эксплуататорским классом, а марксизм и анархизм – идеологиями, оправдывающими стремление этого класса эксплуатировать рабочих.



Глава 8. Открытия и находки.


Но прежде чем говорить о Лизином решении, нужно рассказать кое о чем еще.

Рукопись Котьки под названием «Новый эксплуататорский класс» взялся изучать Антон. Видно было, что идеи продумывались много лет, но записано все было уже после лагеря, в конце 50-х.

По мнению Котьки, везде в мире на смену привычной буржуазии шел новый эксплуататорский класс, чья сила основывалась на обладании не собственностью, а властью. Большевизм-сталинизм, фашизм, социал-демократия и даже Новый курс Рузвельта были разными формами движения к власти этого нового класса. Дело кончится тем, что капитализм сменится новой эксплуататорской формацией, в которой будут противостоять лишенные власти рядовые работники и класс управленцев-организаторов производства.  Задача социалистов в этих условиях – своим действием и примером поднимать трудящихся  на бунт против государства и нового эксплуататорского класса (1).

Антон сказал, что в прошлой жизни – все они часто употребляли этот оборот, когда говорили о себе до утра 11 июля 1907 года – что-то подобное он читал у Махайского, хотя были какие-то нюансы, каких он уже не помнил.  По мнению Антона, Котька, судя по ее рукописи, обладала последовательным мышлением – слишком последовательным. Она видела только одну тенденцию и не замечала другие.

К 2018 году реальность не подтвердила прогноз Котьки. Капитализм восторжествовал во всем мире, буржуазия праздновала триумф, этатистские диктатуры 20 века, за исключением реликтов вроде Северной Кореи, исчезли в никуда. Но что будет, скажем, в начале 22 века, и не начнется ли снова этатистский прилив, никто знать не мог.

Сергей, как легко догадаться, занялся изучением рукописи Павла. Рукопись почти сплошь состояла из формул, чернила во многих местах почти выцвели от времени, в середине было вырвано две страницы – в далеком 1918-м, в Питере пришедшие к Маше левые эсеры приняли тетрадь за обыкновенную тетрадь по физике, и выдрали две страницы на самокрутки. К счастью, она вернулась вовремя, чтобы спасти остальное.

Почерк Павла был весьма своеобразен, но Сергей в свое время к нему привык и прочитал начало.

«Вопрос об овладении временем имеет важнейшее значение для революционного социализма. Исходя из этого, мы считаем, что….» - дальше шли бесконечные формулы, иногда с помарками, и в конце стояли слова «Исходя из этого, мы считаем существование ходов во времени теоретически доказанным. Дело за малым – за эмпирической проверкой».

Перечитав тетрадь 8 раз, Сергей понял, что понимает лишь одну десятую. То, что лежало перед ним, могло быть величайшим достижением науки, а пропавший без вести в 1915-м Павел Овчинников мог оказаться ученым  крупнее Ньютона и Эйнштейна вместе взятых (не зря его кличка была «Лобастый»). С другой стороны, в вычислениях Павла могла быть ошибка – и не одна.

В любом случае его вычисления нужно было проверить, для чего сперва толком расшифровать. И разгадка тетради Павла (как Маша сумела сохранить ее во всех превратностях своей судьбы – так и осталось тайной) стала смыслом жизни Сергея.

После появления Маши Савельевой Сергей с осторожностью обошел Защербанские дачи. Никакой жутью нигде не веяло.

По словам Николая Егоровича, случаи исчезновения людей в районе Защербанских дач имели место, но все они находили естественное объяснение. Кто-то, взяв на грудь, полез купаться в пруд, и утонул, кого-то зарезали, чтобы отобрать ведерко яблок и т.п.

Самым загадочным было, конечно, исчезновение поехавших отдохнуть с телками в далеком 1995 году Васьки Хромого и 3 бойцов его защербанской бригады. Загадка объяснилась только 2 года назад, в 2016, когда случайно были найдены 4 мужских скелета с  простреленными черепами. Кустаревские тогда ставили под свой контроль весь город, и, справившись с центровыми, добрались до защербанских. Судьба телок осталась непонятной, и вряд ли в ней было что-то хорошее, но их исчезновению были вполне естественные причины.

Сергей искал лаз во времени без особого энтузиазма еще и потому, что принципы работы лаза были совершенно непонятны. У него не было никакой уверенности, что, снова провалившись во времени, он не окажется у гостеприимных динозавров или, скажем, в конце 25 века, где может быть такой адский ад, что даже начало 21 века покажется идиллической утопией.

Мы провалились 11 июля 1907 года и вынырнули 11 июля 2018 года.  Маша оказалась здесь 25 августа 2018 года, исчезла она из своего времени в 1961 году и, судя по ее летней одежде, можно было, хотя и без всякой точности, допустить, что она попала в лаз 25 августа 1961 года.

Это были все достоверные факты, а Сергей, как ученик Маха, доверял фактам  и только им.

Почему мы попали в 2018 год, а не, скажем, в 1937-й, почему Маша, попав позже нас больше чем на полстолетие, вынырнула все в том же 2018 году – фактов для решения этой загадки у Сергея не было, поэтому он решил сконцентрировать внимание не на поисках лаза, а на изучении тетради Павла…

Иван между тем читал письмо Поли. Приводить его здесь мы не будем – оно было слишком длинным и сумбурным. Поля писала его в никуда, будучи почти уверена, что Ивана давно нет в живых – если бы он был жив, то не мог бы не проявиться в 17-м году.

Поэтому письмо представляло собой скорее политическую автобиографию рядовой провинциальной большевички, в 20-м году примкнувшей к самой непримиримой и идеалистичной группировке большевиков – децисты были почти столь же непримиримы и почти столь же идеалистичны, как и максималисты, а это говорит о многом.

Политическая автобиография перемежевывалась лирическими отступлениями и рассказами о своих мужчинах – Поля оправдывалась перед Иваном, что изменила его памяти. На самом деле с Иваном они даже не успели объясниться, не говоря о большем.


Все трое ее мужчин были большевиками. Первый («я сошлась с ним в 11-м,  когда поняла, что ты не вернешься») умер в ссылке в 16-м, второго расстреляли белые в Сибири в 19-м, с третьим  Поля окончательно порвала в 26-м, когда он отступил от децизма и капитулировал перед Сталиным. Иван не стал узнавать его дальнейшую судьбу,  но был уверен, что едва ли этот капитулянт пережил 37-й год.

Также в письме содержалась оценка сталинской диктатуры как режима первоначального капиталистического накопления, как в Англии 16 века, только хуже («верно написал Тимоха (2)  в своих тезисах: В Англии овцы сожрали людей, а у нас бюрократы сожрали и людей, и овец»), рассказывалось о дискуссиях среди децистов, было ли бы все иначе, если бы был жив Ильич, или все пошло наперекосяк еще при жизни Ильича, и содержалась резкая оценка троцкистов как сталинского охвостья, обделенных бюрократов, озабоченных не проблемами рабочего класса, а  ростом капиталистической промышленности («знаешь, Ваня, именно Преображенский  (3) дал  идейную основу сталинской коллективизации. Я помню его по Уралу, знаю, что он смел и честен, он – не Каганович, но тем хуже»).

Также говорилось, что самыми дорогими воспоминаниями Поли – она знала, что больна туберкулезом и проживет в политизоляторе недолго, но вела себя до конца непримиримо – останутся он, Иван, и «наш Октябрь» - в 17-м Поля  была на Урале….

Иван перечитывал это письмо из ушедшего мира раз за разом, на его глазах стояли слезы…

Теперь нужно вернуться к лизиному плану. Он был прост и логичен.

Мы попали в общество капитализма  и самодержавия. Не может быть, чтобы  в этом обществе не было социалистов и революционеров.  Конечно, мы можем начать действовать сами, как именно – не понятно, действовать, скорее  всего, лучше не в Павловске – по понятным причинам, но это – в крайнем случае, если не найдем уже имеющиеся организации.

Тем более, есть такое чудо техники, как Интернет, в котором все мы уже более или менее освоились, и в котором существуют разные социалистические сайты и паблики. Раньше мы натыкались на них случайно, теперь, когда мы уже разобрались с азами как нашего нового мира, так и его техники, нужно начинать целенаправленный поиск. Ищущий – обрящет.

Конечно, опыт с Джейн получился провальный, но мало ли идиотов было в наше время? Один пример ничего не доказывает.

Тут свои пять копеек вставил Митька:

- Прошу прощения у почтеннейших дам, но в нашем новом мире в таких случаях говорят:

- Один раз – не пидорас!

Все засмеялись, а Лиза с пресерьезнейшей миной ответила:

- Знаешь, о, дите Молдаванки, что сделала бы с тобой Джейн за такое дискриминирующее высказывание? 

Усвоивший азы нового мира от Нади Митька нашел что ответить:

- Она сделала бы меня трансгендером, проще говоря, кастрировала бы.


…И начались поиски.

Антон, собственно, начал их самостоятельно чуть раньше. Его интересовали прежде всего социал-демократы.

Никаких социал-демократов в духе своей РСДРП он не нашел, и был крайне поражен, когда узнал, что в соседней Украине в 2000-е годы социал-демократическая партия была выгодным бизнес-проектом крупнейших украинских капиталистов той эпохи (4)

Зато он нашел вк группу «Мартовцы».  Но, поизучав ее и попереписывавшись с админами, ему пришлось разочароваться – хотя и по-другому. Паблик вели несколько юных марксистских дарований. Их вождь некогда не поделил девушку с другим юным марксистским дарованием – админом паблика «Большевики» и создал свой паблик в пику ему.

В идеологии РСДРП  они не разбирались и пропагандировали как панацею кооперативизм в стиле Туган-Барановского – мол, кооперативы постепенно вытеснят капиталистов. Против кооперативов как таковых Антон, как и другие меньшевики, ничего не имел, но считал их не панацеей, а лишь подсобной областью рабочей  борьбы. Кооперативы важны, но главную задачу – овладение рабочим классом средствами производства - они не решают.

Прочитав на паблике «Мартовцы» статью о том, что в мире насчитывается 1 миллиард цивилизованных кооператоров, и они семимильными шагами идут к социализму, Антон удивился. Это совершенно не отвечало сложившемуся у него образу его нового мира.

Поизучав статистику, Антон написал критику на статью «Мартовцев». В  критике на основании статистических данных доказывалось, что  кооперативы в мире если и контролируют средства производства, то в пределах статистической погрешности, и что рабочий класс должен бороться за власть и обобществление собственности рабочими организациями. Если же этого не произойдет, тогда сбудется  замысел буржуазии – и Антон привел длинную цитату одного буржуазного автора, в которой говорилось, что если рабочих до сих пор били бичами, то теперь этих скотов надо бить скорпионами.

Ответ «Мартовцев»  был великолепен. Отвечавший не прочитал  статью Антона, только пробежал ее по диагонали, и приписал позицию цитируемого автора самому Антону. Позицию он считал верной, но недостаточно радикальной – рабочих надо бить не скорпионами, а связками гадюк, - чтобы эти тупые скоты побежали с уничтоженных неолиберализмом  заводов в кооперативы.

Сказать, что Антон был поражен – это ничего не сказать.  В его время если бы было доказано, что некий автор, споря с другим, принял цитируемую этим последним чужую мысль за мнение оппонента, то так ошибшийся либо застрелился бы, либо навсегда ушел бы из публицистики. «Мартовцы» же, когда он указал на их ляп, и ухом не повели, ответив просто: «Дядя, это же Интернет» (7).

После этого он все про них понял – и про них забыл.

Вскоре он натолкнулся на другую социал-демократическую группу, Социал-демократическое движение (СДД). Эта группа отстаивала важность борьбы за права угнетенных ЛГБТ. Антон сперва не понял, что это такое, и подумал, что речь идет о какой-то особо угнетенной группе пролетариата – что-то вроде повязанных пережитками крепостного права горнозаводских рабочих Урала в начале 20 века.

Сверх того, лидер СДД был ортодоксальным иудеем – и гордился этим. Антон, как и большинство социалистов его эпохи, был атеистом, и как все социалисты его эпохи – антиклерикалом. Бундовцы видели в иудаизме пережиток феодального прошлого, тормозящий прогресс еврейского народа. Нам не нужно ни попов, ни раввинов!

Теперь же люди, считающие себя наследниками РСДРП и Бунда, боролись за права ЛГБТ и одновременно соблюдали все обряды иудаизма.

Когда Антон узнал пословицу «Плюрализм в отдельно взятой голове – признак шизофрении», он решил, что она относится и к этому случаю.

Как и полагается меньшевику, заинтересовался Антон и современным состоянием профсоюзов.

Про официальные профсоюзы – преемники советских – он понял все быстро и сразу. Однако, к его немалому удивлению, и независимые профсоюзы  вовсю пропагандировали «социальное партнерство» и сотрудничество рабочих с «работодателями». Один из ведущих идеологов независимых профсоюзов написал возмутившую Антона статью, что первыми настоящими рабочими организациями в России были зубатовские общества. Они, мол, были независимыми от интеллигенции,  стремившейся завлечь рабочих на ложный путь борьбы за социалистические бредни.

- Ага, независимы от интеллигенции, но зависимы от охранки, - прокомментировал Антон. В прошлой жизни на борьбу с зубатовщиной он потратил много труда и нервов.

Наверное, Антон все же попытался бы связаться с независимыми профсоюзами, но счастливый случай избавил его от затрат бесполезного труда.

Рыская по левацким сайтам, пабликам и форумам,  Антон натолкнулся на страницу давным-давно отошедшего от активного участия в политике, а 12 лет назад возглавлявшего одну из троцкистских групп Ивана Непрошибаева (8). Сейчас Непрошибаев в свободное время изучал философию Плеханова.

На этом они и познакомились. Дальше их переписка стала охватывать и другие сюжеты, и Антон спросил Непрошибаева, что он думает о независимых профсоюзах.

Автор не утратил надежду, что его станут читать целомудренные читательницы, поэтому ответ Непрошибаева здесь воспроизведен не будет.

Антон попросил разъяснений – и Непрошибаев рассказал свою историю. Рассказал, как 15 лет назад он пришел к выводу, что именно независимые профсоюзы станут авангардом борьбы за социализм, отказался от карьеры и пошел работать на завод,  чтобы создавать там организации независимых профсоюзов. Сверх того, он, Непрошибаев, как последний идиот, работал на профсоюзы и делал для них бесплатно то, что другие делали за деньги, в частности, сделал для  профсоюза сайт.

Кончилось все тем, что когда он решил, что сделал для профсоюза достаточно, чтобы получить моральное право высказывать свое мнение, и высказался против намерения профсоюзного руководства лечь под проходимческую провластную партию, его вышвырнули из профсоюза.

Собрание, на котором решался вопрос об его исключении, было вскоре после окончания его рабочей смены. Чтобы успеть,  Непрошибаев не стал переодеваться и пришел на собрание в своей промасленной рабочей спецовке. Чистенькие и прилизанные платные органайзеры в пиджаках и галстуках повели носом, а руководитель профсоюза брезгливо изрек, что за одно такое неуважение к профсоюзным порядкам надо исключать без разговоров.

После этого Непрошибаев мог говорить о профсоюзах только с помощью ненормативной лексики…

Через два дня Антон узнал в Интернете о второй подобной истории. Только она случилась недавно, и конец у нее был еще более трагический.

Левый активист, вышвырнутый из профсоюза при тех же обстоятельствах и по тем же причинам,  что и некогда Непрошибаев, из-за нервного срыва   ушел в запой, допился до белой горячки и выпрыгнул с девятого этажа.

Один случай мог быть случайностью, но два случая – уже тенденция.

Антон понял это и стал относиться к профсоюзам начала 21 века с неожиданным для меньшевика скептицизмом, хотя альтернативу им пока не видел.

Свои поиски он решил сконцентрировать  на политических группах.  И с ним был согласен Иван.


Сталинизм вызывал у всех наших героев отвращение, поэтому сталинистские организации они игнорировали. Не было ни меньшевиков, ни рабочей оппозиции, поэтому Антон и Иван – оба с неохотой – обратили свое  внимание на троцкистские группы. Большинство из них, как и Джейн, были повернуты на всем новом и прогрессивном  - вплоть до борьбы за права крокодилов в террариуме, однако в своих поисках Иван и Антон натолкнулись на Пролетарскую партию,  которая игнорировала права крокодилов и высказывалась за интересы рабочего класса.  Пролетарская партия, если верить ее паблику,  имела свои организации на всех заводах Москвы и на двух третях заводов России. Она устраивала весьма радикальные забастовки, многие из которых были успешными. В общем, это была новая РСДРП.

Правда, образу новой РСДРП противоречили фоточки, которые Пролпартия выкладывала после всех своих мероприятий. На фоточках было по несколько десятков лиц старшеклассников – в основном парней, но иногда мелькали и милые девичьи мордочки с зелеными волосами – и 3-4 мужика постарше.

Сперва Иван и Антон были жутко возмущены такой деконспирацией своих сторонников. Как можно выкладывать фотографии членов партии в условиях буржуазной диктатуры? Это что, мы в нашем «Щербановском социал-демократе» должны были выкладывать фотографии собраний нашего комитета?

Но затем Иван с Антоном все поняли. Кажущаяся деконспирация была высшей формой конспирации. Жандармы видели рожицы старшеклассников – и не принимали Пролпартию всерьез, а в это время в глубоком подполье рабочие мужики из Пролпартии неустанно готовили социалистическую революцию.

Правда, Антон был возмущен такими методами работы:

- Как можно так подставлять зеленую молодежь? Их же всех пересажают. А они еще и пороха не нюхали…

- Ничего, посидят – и пороха понюхают, и тюремную парашу, тогда, может,  кто из них революционером и станет, - при всех своих хороших качествах Иван еще в прошлой жизни был напрочь лишен жалости к играющим в революцию детишкам из хороших семей. К не играющим, а платящим за революционные убеждения своей жизнью, отношение его было иное.

Иван и Антон списались с Пролпартией. Оказалось, что ее организации нет не только в Павловске, но и в Краснозаводске (наверное, провал у них недавно был здесь, - предположил Иван), и поэтому она весьма заинтересована в сотрудничестве с внезапно проявившимися товарищами из этого региона.

Антону и Ивану предложили вступить в Пролпартию, но они ответили, что скоро поедут в Москву, узнают все на месте, и тогда примут решение…

Лиза же с Дорой, приняв Пролпартию на заметку (в крайнем случае, мы будем работать, как в 6-м – и я с Вами – это Митька Грек – а этим давать часть трофеев на организацию стачек), продолжали шерстить Интернет в поисках чего-то похожего на ССРМ, а на худой конец – на ПСР.

Скоро они уже знали, что в их новом мире эсерами себя называли члены одной проходимческой провластной партии. Лиза, которой стало обидно за Балмашева и Каляева, предложила показать им, кто такие эсеры, но Дора резонно заметила, что пуль в ее смит-вессоне мало.

Чем дальше шли поиски, тем Лиза все больше мрачнела и сваливала их продолжение на Дору.

Отвращение у нее вызывало не столько даже содержание левых пабликов и дискуссий на них, сколько форма.

Наша любимая героиня не была жеманной барышней и знала ненормативную лексику. Как могла ее не знать девушка, выросшая в русской деревне?  Она и сама иногда прибегала к ней – особенно, когда промазывала, стреляя в четвероногого или двуногого пожирателя народного труда. Сама по себе ненормативная лексика ее бы не оттолкнула – если бы кроме нее, за душой было бы что-то другое. Чем дальше, тем больше Лиза убеждалась, что ничего другого у спорящих за душой нет.

У нее формировалось убеждение, что спорящие не пытаются решить какие-то вопросы, а изливают друг на друга раздражение, вместо того, чтобы излить его на эксплуататоров. Это был суррогат политической борьбы – шедшие в левое движение боялись оторваться за свои беды на эксплуататорах и отрывались друг на друге.

Содержание дискуссий обычно было столь же убогое, сколь и форма. Никаких народников не было – хотя Лиза не теряла надежду их найти – но и споры марксистов были запредельно бессодержательны.

Спорили в основном о Сталине и Троцком, причем быстро становилось понятно, что спорящие не знают почти ничего ни о том, ни о другом.   Лиза сказала Доре, что это похоже на то, как если бы мы спорили с Черновым не о том, что делать в 1905-м году, а о том, кто был прав в 1825-м – Пестель или Никита Муравьев.  Кто такие Пестель и Никита Муравьев, Дора не знала или забыла, но мысль поняла.

Как действовать в начале 21 века,  как в условиях специфического рантьерского капитализма, исчезновения общинного крестьянства и социалистической интеллигенции и ослабления промышленного  пролетариата готовить социалистическую революцию, этот вопрос практически никого не интересовал. Часть спорящих повторяла догмы марксистов начала 20 века – эти догмы  и тогда не нравились Лизе, но тогда под ними все же были определенные фактические основания. Другая часть гонялась за последним писком моды и отстаивала права гадюк в террариумах.

Чем дальше, тем больше исчезала культура чтения. Если бы Маркс написал «Капитал» сегодня, его никто бы не прочитал. Смешная картинка, а под ней несколько абзацев – это был самый популярный вид агитационного материала.

Культуру чтения сменяла культуру просмотра – и книгочейку Лизу это печалило. Маркса не читали, Михайловский и Чернышевский были забыты напрочь, зато имена популярных ютьюберов были на слуху. Ютьюберы с шутками и прибаутками рассуждали по 15 минут о тривиальных вещах – и просили донаты.

Лиза тосковала по миру толстых журналов, по оказавшему на нее в ранней юности огромное влияние «Русскому богатству» (9) и даже – никто бы не поверил – по леволиберальному «Вестнику Европы». Это были не ютьюберы.

Лиза грустила все больше и больше, тем более, что начиналась осень, а осень она не любила. Дора даже не знала, как ее утешить, и все больше интенсифицировала  поиски.

Как-то раз они остались в квартире Николая Егоровича вдвоем. Сам Николай Егорович устроил Митьке экскурсию на развалины павловского футбольного стадиона – наш Коллизей!, Иван мастерил что-то у Марфы Игнатьевны, Сергей изучал физику в читальном зале библиотеки, а Антон забивал козла и рассуждал за жизнь с мужиками.

Дора сидела за компом, Лиза же пристроилась на диване и пробовала для душевного успокоения наконец-то дочитать томик Пелевина. Как ни странно, от чтения Пелевина ей становилось еще хуже.

Время от времени Дора выходила курить на балкон – Дорочка, сердечко мое, курила бы ты поменьше. Если ты умрешь от рака легких, мне придется застрелиться из твоего смит-вессона – после этих слов Дора всегда клялась и божилась, что скоро вообще бросит, но затем начинала смолить по-прежнему.

Итак, Дора сидела за компом, рыская по системе ссылок, Лиза читала Пелевина – и вдруг Дора  заорала:

- Нашла! Я нашла!

Глаза ее горели, лицо стало даже более прекрасным, чем когда она сказала при Джейн, что любит Лизу. Она пустилась в пляс, и ее танец комбинировал черты всех танцев мира. Не понимавшая, что происходит, Лиза тоже пустилась в пляс, Дора обняла ее – и они предались такому бурному и страстному лесбийскому сексу, описать который не может даже извращенное воображение автора.

Когда они, наконец, встали и привели себя в себя, Лиза спросила:

- Так кого же ты  нашла?

- Да нас же! Или почти нас.

Она взяла Лизу за руку и подтащила к компу. На открытой странице виднелся оформленный в черно-красные тона сайт.   Сверху, на шапке большими буквами было написано:

САЙТ СОЮЗА РЕВОЛЮЦИОННЫХ СОЦИАЛИСТОВ-МАКСИМАЛИСТОВ (СРСМ).

Лиза схватилась за сердце и стала медленно оседать. Последним, что она услышала, было:

- Лизонька, счастье мое, ты только не умирай. …


Комментарии:


1). Независимо от Котьки к этой теории в середине 20 века приходили некоторые другие марксисты, например, итальянец Бруно Ридзи.

2). Тимоха – лидер децистов старый большевик Тимофей Сапронов.

3). Теория «первоначального социалистического накопления», выдвинутая крупным марксистским экономистом, вторым после самого Троцкого лидером троцкистов Евгением Преображенским (1886-1937) действительно давала обоснование сталинской политике «построения социализма в одной стране».  И действительно, Преображенский был смел и честен.

4). Социал-демократическая партия Украины (объединенная) – СДПУ(о)

7). Если вдруг эта книга попадет в руки читателя, имеющего счастье ничего не знать о современном «левом движении», этот читатель должен иметь в виду, что даже самые невероятные и неправдоподобные эпизоды в описаниях оного движения не выдуманы автором, а взяты из живой жизни:

- Я правду о тебе порасскажу такую,

Что хуже всякой лжи.

8). Подробнее об Иване Непрошибаеве – в первой главе повести «Дым истории»

9). «Русское богатство» - легальный народнический журнал.


Глава 9. Братья по разуму.


Лиза не умерла. Дора привела ее в чувство нашатырем и уже через полчаса они взахлеб изучали сайт. 

Да, да, да, это был почти их ССРМ – только ССРМ начала 21 века. Не по практике – практика  СРСМ по сайту была непонятно, но обо всем этом можно было бы узнать и позже. А вот теория и идеология – почти наша.

Впрочем, не совсем. СРСМ, в отличие от ССРМ, в духе Чернова первых лет 20 века, претендовал на синтез народничества (о, наконец-то!  - обрадовалась Лиза), марксизма и революционного синдикализма. Принципиальных возражений не было не только у Доры, но и у Лизы. Не было по той причине, что политическая программа СРСМ была почти наша.

Не партийная диктатура, а советский вольный строй. Самоорганизация трудящихся, их прямое действие в борьбе с  капиталом и государством,  власть общих собраний трудящихся. Интернационализм, отрицание парламентаризма и профсоюзничества, решительная революционная борьба за освобождение трудящихся всей Земли, за Мировую Коммуну.

Сердца Лизы и Доры пели. В этом проклятом мире они все же не одни. Есть люди, которые мыслят и чувствуют так же, как мы, с  которыми вместе можно идти на смерть.

Особенно Лизу и Дору впечатлили слова:

«Борясь за всемирную социальную революцию, мы продолжаем дело всех героев и мучеников освободительной борьбы угнетенных классов прошлых времен – от повстанцев Спартака и Степана Разина до установивших на короткое время свою власть во время Великой Российской Революции 1917-1921 годов рабочих Петрограда и крестьян Гуляй-Поля, продолжаем дело таких революционных организаций прошлого, как Международное товарищество рабочих (Первый Интернационал), Северорусский и Южнорусский рабочие союзы, Индустриальные рабочие мира, Союз эсеров-максималистов, Партия левых эсеров, Коммунистическая рабочая партия Германии и Всеобщий союз рабочих Германии – Единство, Рабочая федерация аргентинского региона и других революционно-социалистических организаций прошлого. Продолжаем дело таких идейных традиций, как революционные течения марксизма, левое народничество и пролетарский анархизм.

Наш революционный социализм есть продолжение этих великих революционных течений прошлого при снятии их устаревших ошибок и недостатков. Мы не только продолжаем старое, но мы – и это самое главное – начинаем новое, стремимся создать революционное движение, которое доведет до победы великую борьбу угнетенных классов за свое освобождение, Являясь сторонниками материалистического понимания истории – тут Лиза недовольно поморщилась, но на фоне всего остального это мало что значило – мы развиваем его и переводим на новую стадию, основываясь на фактическом материале истории и новейших достижениях науки. Мы создаем революционное движение и революционную теорию,  адекватные современному состоянию классовой борьбы пролетариата».

Есть  еще кто-то, кто продолжает наше дело, кто помнит о нас, помнит о Медведе, о Володе Мазурине, о Французе и его товарищах, о Ривке и Котьке, о всех наших.

Лиза не удовлетворилась эмоциональным восторгом, а стала изучать теоретические статьи СРСМ. Ее восторг, как ни удивительно, вырос еще больше.

СРСМ совершенно в нашем, максималистском духе анализировал реальность капитализма начала  21 века. Не только промышленный пролетариат, а союз всех угнетенных и обездоленных, всех, лишенных собственности и власти.   Только такой союз может свергнуть власть капитала и государства, создать трудовую республику и начать движение к социализму.

- Это же наша, народническая идея союза рабочего класса, общинного крестьянства и трудовой интеллигенции – только для мира, в котором нет крестьянства, - сказала Лиза.

Тут появился Антон, и наши героини, приведя в порядок диван, открыли ему дверь и обрадовали открытием.

Тексты СРСМ Антон читал более критическим взглядом, чем они, и сказал, что неплохо, но слишком много народнического романтизма и пафоса, как у Гершуни:

- Левую руку мы протягиваем товарищам-социал-демократам, а в правой сжимаем меч, который обрушим на голову самодержавия.

Только у Гершуни и вправду был меч, а эти еще должны доказать, чьи они наследники.

Выпроводив наших героинь на кухню готовить ужин на всю честную компанию (автор предвидит обвинение в сексизме, поэтому должен заявить, что этим занимались не только Лиза и Дора, просто в данный момент им это было сподручнее), Антон засел за изучение сайта. С кухни почти не умолкая доносились революционные песни начала 20 века.

Тексты СРСМ заинтересовали Антона постольку-поскольку. Зато он обнаружил на сайте переводы текстов нескольких марксистских течений, в которых СРСМ также видел своих предшественников. Фамилия Бордиги (1)Антону ни о чем не говорила – в 1907-м Бордиге было всего 18, и проглядев несколько работ, Антон был разочарован – обычный ленинист, только с огромным самомнением.

А вот имена Гортера и Паннекука Антон знал в прошлой жизни, да и фамилию Рюле  (2) вроде бы слышал, хотя в каком контексте – уже не помнил. Поэтому их он решил поизучать повнимательнее.

Вскоре Лиза и Дора, распевавшие на кухне «Беснуйтесь, тираны!»  в ее эсеровском варианте («Террор, террор – и смерть вам, тираны!»), услышали, как из зала доносится «Рабочая Марсельеза» - «Отречееемся от стаааарого миииира». Лиза поморщилась – она была весьма музыкальна, а Антону в детстве на ухо наступил медведь из его родной Вологодской губернии.  Затем на кухню влетел Антон, обнял недоумевающую Дору (она в это время чистила картошку и в руке у нее был нож), вытащил в зал и начал отплясывать с ней гопака – танцевал Антон немногим лучше, чем медведь, наступивший ему на ухо. 

Лиза не знала, что и подумать, когда Антон закричал:

- Нашел! Я нашел!

Собственно, в текстах германо-голландских левых коммунистов (они же – коммунисты рабочих Советов) Антон нашел ответ на многие свои вопросы.

Признание приоритета самостоятельной рабочей борьбы, рабочей самоорганизации, критика  большевизма  за подмену класса партией, а власти рабочих – властью партийной интеллигенции (к таковой принадлежал и сам Антон, но об этом противоречии он не задумался),  признание буржуазного характера большевизма  и  буржуазного характера Октябрьской революции – все эти меньшевистские идеи он находил у коммунистов Советов. Правда, они были против парламентаризма и профсоюзов, и это противоречило меньшевизму. Но в характере парламентаризма и профсоюзов начала 21 века Антон уже успел разобраться, и, подумав, стал считать, что коммунисты Советов ошибались для своей эпохи, но просто опередили свое время, и их идеи являются актуальными для начала 21 века.

С крайней позицией Отто Рюле – партия не нужна вообще, Антон не согласился, но позиция Гортера – партия оказывает идейное влияние, но решения принимает сам рабочий класс, организованный в Советы, пришлась ему по душе.

Так бывший меньшевик Антон Кореневский начал считать себя коммунистом рабочих Советов…

Из всего этого решение было простым и понятным – нужно ехать в Москву и там узнавать все на месте.

Митька Грек ехать в Москву отказался. Он до жути скучал по родной Одессе, из которой уехал полгода – и 111 лет – назад, решил съездить туда, осмотреться, и уж затем решать, где и как жить и что делать дальше.

Ивану очень не хотелось бросать Марфу Игнатьевну (она к тому же приболела), но она сама сказала:

- Езжай, сынок. Рабочее дело – важнее – и стала печь блины в дорогу.

Неожиданно согласился поехать Сергей. Ему хотелось встретиться с  несколькими московскими физиками, с которыми он уже завязал переписку, и выяснить ряд своих недоумений. К тому же он заинтересовался СРСМ, хотя и не имел иллюзий Лизы и Доры.

Встретить нового Медведя он не надеялся, но если там есть несколько товарищей уровня даже не Васи Виноградова, а хотя бы Павла и Михася, то можно попытаться с ними работать. Как именно – будет видно.

Николай Егорович был грустен, но в то же время радовался – может, начнется реальное дело.  Лучше бы, конечно, оно началось в 90-е, когда он был еще молод, за 50 – для мужика не возраст, но уж как вышло.

К тому же было понятно, что прощаются не навсегда, и что так или иначе товарищи, или хотя бы часть их, к нему вернутся. Прощаясь, он ни к селу, ни к городу вспомнил фразу из «Места встречи изменить нельзя» и сказал «На святое дело идете».

Что получится из их поездки, никто не знал.

Впрочем,  поехали они не сразу. Иван и Антон хотели встретиться не только с СРСМ, но и с Пролпартией, максималистов же последняя не заинтересовала.

Из Пролпартии Ивану и Антону ответили сразу – приезжайте в любой день. СРСМ же был куда осторожнее – впрочем, учитывая предполагаемый характер его деятельности, это было вполне понятно.

ВК Лизе ответили, что им лучше переписываться не здесь, и предложили  ей зарегистрироваться на одной специальной площадке, созданной американскими товарищами для сугубо тайных целей.

Лиза зауважала СРСМ – знают толк в конспирации! - зарегистрировалась – и начался разговор по существу. Лизу мучило искушение сказать всю правду, но она сдержалась, и отвечала почти правду, умалчивая о некоторых маленьких деталях.

Я – Лиза, 22 года, выпускница филфака в одном провинциальном городе к югу от Центральной России. Со своими товарищами – работницей, 20 лет, и недоучившимся философом 24 лет, заинтересовались идеями социализма, стали считать себя максималистами, захотели воссоздать ССРМ, но натолкнулись на ваш сайт, восхитились – и решили, что лучше работать вместе. У нас много вопросов и много предложений, но обо всем лучше поговорить лично в удобное для вас время.

Наконец, поступил приятный, хотя и неожиданный ответ. В конце сентября у нас съезд, товарищи могут приехать, остановиться есть где, там и познакомимся.

Души Лизы и Доры запели, Сергея терзали странные предчувствия, но он им не верил.


Комментарии:


1). Амадео Бордига – основатель Компартии Италии, теоретик одного их антисталинских направлений марксизма – итальянского левого коммунизма.

2). Герман Гортер, Антон Паннекук и Отто Рюле – теоретики т.н. германо-голландского левого коммунизма (он же – коммунизм рабочих Советов).


Глава 10. В Москву!

 
Наконец, тронулись в путь.

Свой смит-вессон Дора, узнав о металлоискателях, все же оставила в укромном месте, хотя и подумала, что в будущем этот вопрос так или иначе надо будет решать.

Ехали двумя группами – максималисты отдельно, марксисты отдельно.  Так было надежнее.

Максималисты выехали с расчетом, чтобы оказаться в Москве за два дня до  съезда СРСМ. Лиза хотела перед съездом сгонять в Рязань – и если получится, то в свою деревню. Про судьбу своих родителей она толком так и не знала.

Поэтому, приехав в Москву, они сразу же направились в Рязань  - посмотреть Москву мы еще успеем. Дора была грустна – ей-то было ехать абсолютно некуда, от ее Пинска и Белостока не осталось совсем ничего. К тому же без смит-вессона она чувствовала себя так, как если бы ей пришлось ходить по улицам в чем мать родила.

Рязань, конечно же, давно не была Рязанью начала 20 века, тем не менее, в центре оставалось много старых зданий, некоторые Лиза вспоминала. Был и парк над Окой. Она рассказывала Сергею и Доре воспоминания своего детства, Сергей почти не слушал, разгадывая очередную формулу из тетради Павла.

Альметьевка (она же – деревня Красноколхозная) находилась недалеко от Рязани, поэтому доехали быстро. К 90-м годам деревня почти исчезла, но затем в ней стали строить коттеджи представители верхов среднего класса, поэтому деревня существовала, но уже в совершенно новом качестве.

О судьбе живших в начале 20 века бывших владельцев деревни, разумеется,  никто ничего не знал. Это вам – в Рязанский музей.

Лиза не смогла даже найти их помещичий дом. Он уже и в ее детство был достаточно ветх, в 20-30-е годы, как ей все же сказала старушка – одна из немногочисленных уцелевших старожилов, в нем были одновременно школа и сельсовет, но в 50-е годы разваливающийся дом снесли, после того, как обвалившийся кирпич чуть было не убил председателя колхоза, на его месте построили совершенно новое здание.

Лиза  отвернулась, чтобы товарищи не увидели ее слез. Дора отвела ее в сторону – и они поплакали вместе. От детства обеих ничего не осталось.

Сергей продолжал разгадывать формулы из тетради Павла и ничего не заметил. В прошлой жизни их объединило с Лизой общее дело, теперь его не было.

Они вернулись в Рязань.

В музее Лиза узнала все, что ее интересовало. Дочь Альметьевых, Елизавета, ушла в революцию («чего ей не хватало! Нет, чтобы замуж выйти и детей рожать! Поветрие что ли, такое было!») и ее повесили в Павловске вместе с ее бойфрендом  - кем? – спросил Сергей, он плохо понимал тонкости современной культуры – и несколькими другими экстремистами, среди которых была и некая роковая еврейка, по мнению экскурсоводши, регулярно читавшей патриотическую прессу,  повинная в несчастной судьбе невинной дворянской девушки.

Дора улыбнулась и толкнула Лизу локтем. Экскурсоводша сказала:

- Не принимайте на свой счет, я против евреев ничего не имею, но вот жиды…

Дора при всем фанатизме умела сдерживаться.

Мать несчастной дворянской девочки умерла через год после ее казни – день в лень. Умирала она счастливая, надеясь сразу же встретить дочь в раю.

А вот Павел Андреевич Альметьев прожил до 1928 года.  Арендную плату с крестьян он снизил до сугубо символической, и попытался с душой уйти в пчеловодство. В гражданской войне он не участвовал, да никто от него этого не ждал – он был сильно немолод, но все его симпатии, как ни странно, были на стороне красных. В них он видел Божью кару за грехи царской России.

В начале 20-х он некоторое время даже преподавал на рязанских курсах Всеобуча. Сверх того, он продолжал пасечничать и  учительствовал в сельской  школе. Крестьяне продолжали его любить и горой вставали  на защиту, когда старика пыталось допечь большевистское начальство из города (1).

Он почти успел дописать воспоминания, опубликованные в 2011 году тиражом 100 экземпляров, но в Интернете их нет. Их можно поискать в библиотеках крупных городов – без большой гарантии успеха.

На всякий случай, Лиза зашла в Рязанскую библиотеку и после всяких переговоров сумела сделать ксерокопию с воспоминаний своего отца. Но прочитать их он решила позже, в спокойной обстановке.

Особых поводов переживать у Лизы не было – судьба ее родителей сложилась настолько хорошо, насколько было возможно в России первых десятилетий 20 века.

Теперь мы оставим на время товарищей максималистов и расскажем об Иване и Антоне.

Вождь Пролпартии т. Твердохлебов предложил им встретиться прямо на его квартире. Проверив, нет ли хвоста, Иван и Антон добрались благополучно . Проверяли они зря, потому что адрес т. Твердохлебова указывался в качестве контактного адреса Пролпартии на всех номерах ее газеты «Пролетарская мысль» - и кому надо, его прекрасно знали.

В квартире было накурено, хоть топор вешай, некурящему Антону было неприятно, но в лондонской  штаб-квартире «Искры», где проживали Мартов и Засулич, он видел и не такое. По углам валялись стопы непроданных газет «Пролетарская мысль», доходившие почти до потолка. Название газеты было неприятно Антону куда больше, чем табачный дым – при всем своем меньшевизме, «Рабочую мысль» он не любил, и в период разгула экономизма был сторонником группы «Рабочее знамя».

Кроме самого т. Твердохлебова, в квартире были жирный бородатый мужик – руководитель одной из провинциальных организаций Пролпартии, и два юных прелестных создания лет 17-ти, одно из созданий было одето только в обернутый вокруг тела флаг Пролпартии, на другом, кроме трусиков, все же была драная майка.

Использование красного знамени, красного от пролитой рабочей крови, в качестве обертки на девичьем теле нашим героям не понравилось, Иван даже буркнул «В наши времена такого не было» - девушка захихикала, приняв Ивана за какого-то пролетарского старпера из 2015-го или даже 2011-го года.

Разговор не складывался – и по уважительной причине.  Т. Твердохлебову и его соратникам было не до гостей. Пролпартия переживала 9-й по счету раскол, и за день до визита наших героев презренные оппозиционеры, эти агенты охранки, сумели уворовать партийные знамена.

Они пришли на квартиру т. Твердохлебова, когда его не было, и сказали его жене, плохо разбирающейся в политике и сбившейся в понимании, в какой момент кто-то из соратников ее мужа становится врагом, что т. Твердохлебов поручил им забрать знамена:

- Забирайте, хоть квартира освободится.

Так Пролпартия потеряла знамена.

Света – одетая в последнее уцелевшее знамя, она обернулась им как герой-знаменосец из советских фильмов об отступлении 41 года, а вовсе не с другой целью – твердила т. Твердохлебову:

- А вот будь я твой женой, я бы так никогда не сделала, и знамен бы не отдала.

Света была не московская, жилья и прописки у нее в Москве не было, а ей хотелось.

Твердохлебов поцеловал ее, но ничего не ответил. Возлюбленных у него было много, а жена одна, и менять ее он не собирался.

Света была сложнее, чем могут подумать циничные читатели. Естественный прагматизм – ее родители сгорели по пьяни, когда ей было 14, и она должна была выживать во враждебном мире и выживала,  не опускаясь до прямой проституции – сочетался у нее с партийным фанатизмом. Прибившись случайно к Пролпартии на митинге, она была верна партии и т. Твердохлебову до конца. В чем-то она была похожа на Дору – так обезьяна похожа на человека.

При прошлом, 8-м, расколе Пролпартии, Твердохлебов обвинил одного из вождей тогдашней оппозиции, Виктора Мазаева, в том, что тот является агентом охранки. Виктор пришел на собрание, где обсуждались обвинения в его адрес – у него голова шла кругом, еще вчера он боготворил Твердохлебова и не ожидал, что разногласия в вопросе об оценке событий в Венесуэле могут стать поводом для такого обвинения.

Твердохлебов не пустил его на собрание, которое происходило в его, Твердохлебова, квартире – моя квартира, кого хочу, того и пускаю.

Когда Виктор Мазаев уже вышел из подъезда, мимо него пролетело что-то железное. Это Светка запустила в него дуршлагом с балкона. Виктор поднял дуршлаг, осмотрел его и решил забрать с собой – как полученную от родной партии награду за коммунистический энтузиазм.

Не трудно догадаться, что после всего этого Виктор относился к левацкой политике с тем же брезгливым презрением, с каким большинство здоровых людей относится к жабам.

Всего этого наши герои в тот момент не знали.

Твердохлебов ходил по залу из угла в угол, курил сигарету за сигаретой, не докуривая, кидал окурок на пол, растирал ногой в тапочке и закуривал следующую. Его гость из провинциальной организации Пролпартии лежал на диване, почесывал брюхо и время от времени изрекал в пустоту загадочные слова (…энтризм…паблоизм….манделизм…(2)), смысл которых был понятен ему одному.  Ивану, уже подсевшему на старые советские фильмы, все это  напоминало не штаб большевистской партии, а анархистский притон, какими они изображались в советской пропаганде.

Наши герои чувствовали, что пришли не вовремя.  Тем не менее, Иван не удержался и задал загадочный для них обоих вопрос о «критической поддержке КПРФ», которую, как они уже знали, отстаивала Пролпартия.

Мужик на диване – он был энергичным сторонником поддержки КПРФ и пару раз выдвигался от КПРФ на местных выборах – оживился и сказал,  что КПРФ – это социал-демократическая меньшевистская партия, поэтому союз с ней, как показал Ленин в «Детской болезни левизны» - необходим.

Антон уже считал себя коммунистом Советов, но к меньшевизму продолжал относиться с нежностью – и мы его понимаем. Поэтому он резко ответил, что меньшевики (он чуть было не сказал «Мы»)  выступали за свержение самодержавия, а не за укрепление русской православной державности. КПРФ – это не меньшевики, а черносотенцы. Мужик посоветовал читать Ленина, на что Антон спросил:

- А где Ленин предлагал поддерживать на выборах Союз русского народа? 

На этот вопрос  он получил ответ, что в любом случае за КПРФ идут рабочие. Наши герои прекрасно знали, что не только в Павловске, но и в Краснозаводске КПРФ – это партия редеющей части пенсионеров, руководимая циничными и бесталанными бюрократами. Так Антон и сказал.

Иван попытался смягчить спор и перевести его на другую тему. Он спросил Твердохлебова, какие именно связи и на каких заводах есть у Пролпартии. На это Твердохлебов заученным голосом – он врал, и он знал, что врет,  но именно так полагалось отвечать неофитам – сказал, что за его партией идут рабочие всех заводов Москвы.

Иван обдумывал свое устройство на какой-то завод Москвы, и с ужасом узнал, что заводов в Москве практически не осталось. Москва стала городом чиновников и торгашей.

Пролетариев в Москве было много, но это был низкоквалифицированный пролетариат строительства и сферы обслуживания.

Поэтому Иван понял, что ему откровенно врут, и решил сворачивать разговор. Они распрощались с Твердохлебовым, даже получив от него на прощание подшивку «Пролетарской мысли» за период с 1991 по 2018 год. Таким образом,  т. Твердохлебов по настоянию своей несчастной жены разгружал квартиру от хлама.

Пролпартия была главной целью Ивана и Антона, но не единственной. Был еще Красный рассвет,   тоже не любивший новолевую тематику о правах подопытных крыс и выступавший за примат классовой борьбы.

Иван и Антон попали на городскую конференцию Красного рассвета. Конференция продолжалась час, последовавшая за ней попойка – 8 часов.  На конференции обсуждался вопрос об активистке Красного рассвета, укравшей у товарища  после прошлой конференции шлепанцы. Активистка плакала и твердила одно – не виноватая я, была так пьяна, что даже не помню, чьи шлепанцы одела . Увидев, как пьют товарищи из  Красного рассвета, наши герои ей поверили.

Они остались на пьянке – но не с целью напиться,  а с целью послушать разговоры и понять, чем живет современная красная молодежь. В их времена даже на партийных попойках говорили о всяких интересных вещах. Иван смутно, но помнил, как празднуя 1 мая 1905 года в лесочке, он с Захаркой Павловым сцепился об эмпириомонизме Богданова.

Сейчас говорили только о выпивке и бабах.  В конце концов, нашим героям стало скучно, и они ушли, не досидев до конца.

На следующий день по настоянию Ивана (он был в Москве первый раз и старую Москву не знал) они  пошли в Мавзолей.  Там Иван первый раз в жизни увидел обожаемого Ильича.


На глазах Ивана стояли слезы. Он клялся, что будет сукам новый 5-й и новый 17-й год.

Как ни странно, слезы были и на глазах Антона. Ленина он не любил, но Ленин был человеком из его мира – мира, которого больше не было. Иногда Антону казалось, что встреть он сейчас Милюкова – то расцеловал бы от счастья.

Затем они встретились с СРСМ, но об этом мы расскажем чуть позже.

Остановились Иван и Антон в хостеле, деньги у них были – спасибо Михасю - и после встречи с СРСМ (а встреча была за день до съезда СРСМ, но на съезд их не пригласили)  решили подождать товарищей-максималистов и уж потом определиться, что делать дальше. Пока что же Антон устраивал Ивану экскурсии по Москве...


Комментарии:


1). В послереволюционной биографии Павла Андреевича Альметьева есть некоторое сходство с послереволюционной биографией генерала Куропаткина.

2). Для читателей, не имеющих отношения к левому движению: паблоизм и манделизм – направления в троцкизме. Энтризм – троцкистская тактика проникать в чужие большие партии типа КПРФ, чтобы пытаться проводить там свой курс  и получать всякие ништяки.


Глава 11. Сырысым


Экскурсию по Москве совершили и максималисты. Для Сергея и Лизы она была вторым родным городом, да и Дора в 6-м году успела узнать ее неплохо.

Максималисты приехали из Рязани рано утром, встреча с представителем СРСМ, который должен был отвести их на явочную квартиру, была  назначена на 12.00, поэтому времени у них было мало. Они решили, что для начала осмотрят Пресню – и это решение было вполне понятным.

По улицам сплошным потоком шли машины, стоял смог, накрапывал дождичек. Это была Москва, а не Павловск и даже не Краснозаводск. Лиза морщилась, а Дора испуганно жалась к ней.

Метро их сперва ошеломило, но затем Дора твердо сказала:

- Не страшнее поезда.

Они постояли, склонив головы, у памятника повстанцам 5-го года, прошлись по окрестностям – что-то было знакомо, а что-то нет, выпили кофе – и поехали на встречу.

На условленном месте их ждал черноволосый парень явно старше их, с низким лбом и массивными надбровными дугами, несмотря на конец сентября, парень был в  шлепанцах и в плаще на голом теле. Он подал руку и представился:

- Шимпанзе.

Да, да, да, читатели! Это был он – легендарный товарищ Шимпанзе, краса и гордость российского левого движения 2010-х годов, руководитель не менее легендарного Комбеза (т.е. Комитета безопасности) СРСМ, человек, которого все активисты СРСМ, а особенно  все исключенные оттуда ревизионисты и оппортунисты, сексисты и фашисты с плохо скрываемой нежностью называли «наш Дзержинский».

Кроме т. Шимпанзе, в Комбез СРСМ входила еще Даша Сибирцева. Один из ее  многочисленных любовников, узнав много времени спустя, кем она была на самом деле, недоумевал:

- Так что, я спал с чекисткой?


Но Даша Сибирцева появится в нашем романе чуть позже.

Пока они ехали, Сергей попытался начать разговор, но Шимпанзе угрожающе прошипел:

- Тихо! Палево.

Читатели должны иметь в виду, что легендарный Шимпанзе страдал маленьким дефектом речи,  в итоге в его произношении все гласные сжевывались и звучали как невнятный гласный во второй безударной позиции, для которого в современном русском языке нет отдельной буквы, а в болгарском его до сих пор обозначает твердый знак. Кроме того, Шимпанзе знал еще звук «ы», и название родной организации звучало в его произношении не «Эсэрэсэм», а «Сырысым».  Но воспроизводить эту особенность его речи нам откровенно лень.

Поэтому они доехали молча. Максималисты немного недоумевали – Сергею Шимпанзе внешним видом напомнил Азефа.

Сергей ошибался.  До Азефа Шимпанзе было далеко…

Шимпанзе вез наших героев на квартиру вождя СРСМ  товарища Ковалева-Алмазова.

Здесь следует сделать небольшое отступление для читателей, не знакомых с левым движением.

Не нужно быть марксистом, чтобы понять, что политическая деятельность требует средств. Партийные собрания, конференции, совещания надо где-то проводить, приезжающих иногородних товарищей надо где-то размещать.
 
Большинство же левых активистов представляет собой плохо социализированных подростков, не имеющих ни собственных средств, ни собственного жилья.

Поэтому если вдруг в левой организации оказывается человек, в силу благоприятного стечения обстоятельств обладающий собственным жильем, и если у этого человека есть хоть какие-то организаторские способности и хоть какое-то стремление к руководящей роли, эта последняя ему обеспечена.

Правда, в его квартире будут месяцами зависать иногородние товарищи, и его жена или подруга взвоет волчицей, но за все надо платить.

В свою очередь эти иногородние товарищи, не имеющие жилья в столице, отплатят ему сторицей, став его надежной клиентелой, весьма полезной в борьбе со всякими оппортунистами и ревизионистами.

Наличие собственной квартиры у Твердохлебова вкупе с его готовностью по полной использовать эту квартиру для политических целей сильно облегчило превращение его в неоспоримого вождя Пролетарской партии, а наличие таковой квартиры у Ковалева-Алмазова также посодействовало его превращению в вождя СРСМ…

И вот наши герои доехали.

В зале двухкомнатной квартиры на диване спал жирный парень лет 30-ти, а у компьютера сидела высокая рыжеволосая девушка чуть помладше. Она  открыла дверь и представилась:

- Даша Сибирцева.

Голосок у нее был нежным и мелодичным, но рука была твердая, мужская.

Опережая события, скажем, что из всех сырысымщиков Даша была единственной, кто сперва понравилась Лизе и Доре. Она была похожа на них, похожа на Ривку и Котьку – точно так же, как обезьяна похожа на человека.

Предыдущие женские персонажи из современной эпохи – Надя и Джейн – были просты и примитивны. Даша была куда сложнее и трагичнее, и автор сомневается, что его скромного таланта хватит для того, чтобы во всей жизненной правде воспроизвести этот прекрасный образ.

Трагизм Даши станет понятен, если мы скажем, что при рождении Дарью Сибирцеву назвали Данилой Сибирцевым.

В силу каких причин Даня Сибирцев стал считать себя Дашей Сибирцевой и решил сменить пол, автору выдумывать лень, поэтому читателю просто следует смириться с фактом, что автор захотел ввести в роман транссексуалку, наплевав на всякое правдоподобие.

Мальчик, осознавший себя девочкой, происходил из интеллигентной, но традиционалистской семьи, поэтому Дашу из дома прогнали – мы рожали сына, а не дочь.

После этого Даша прошла если не 9, то 7 кругов ада, и ее адекватности это не способствовало. Некоторое время она даже занималась ts – проституцией со всякими богатыми извращенцами, которых возненавидела и стала считать себя коммунисткой. Однако мир был не без добрых людей, и к описываемому времени у Даши все было хорошо, насколько может быть хорошо в ее ситуации.

Потеряв семью, она стала искать ее замену,  отсюда возник ее страстный интерес к сектстроительству. Она перебывала чуть ли не во всех сектах своего города – политических, религиозных и прочее, некоторое время всерьез планировала принять ислам и стать шахидкой, затем обдумывала воссоздание «Аун синрикё», и в течение года даже возглавляла   сатанистскую организацию в своем регионе. Читателей нужно успокоить – жертвами ее сатанизма и вообще ее крайних увлечений  стали всего лишь два кролика, которых она возложила на алтарь Люцифера, чтобы успешно сдать экзамены в вуз.

При  всей склонности Даши к самым крайним течениям, с какого-то момента все в ее жизни шло удачно, и она даже стала кандидатом философских наук.

Слишком просто было бы сказать, что она всего лишь играла. Она играла – и в то же время не играла. Ее потребность в человеческом братстве была вполне реальной, и во всех сектах она искала именно его. Но находила она лишь кодлу змей – и своим поведением добавляла к этой кодле еще одну змею, т.е. саму себя.

В сущности, она мечтала о чем-то вроде старого ССРМ – о братстве сражающейся партии. Но такое братство невозможно создать искусственно, оно возникает только в действии, а никакое полноценное действие в эпоху, в которую довелось жить Даше Сибирцевой, было невозможно,  и в ответ на все предложения действия т. Шимпанзе, которого она обожала и считала нужным всему мировому борющемуся пролетариату, отвечал:

- Палево!

Даша была ярко выраженным образцом нарциссической натуры. При огромной склонности к красивому жесту и слезливой сентиментальной фразе она была холодна как Снежная королева и не способна к теплоте в отношениях с людьми. Ее холодная эгоцентричная натура подпитывалась чужими эмоциями.

Она была эгоистична и расчетлива – иначе бы не выжила во враждебном мире. Вся ее жалость ушла на саму себя – и жалеть других она была неспособна.  Но ее склонность к сентиментальной фразе вводила в заблуждение тех, кто еще не успел ее узнать.

Иногда Даша писала стихи:

- И «Аве, Эго» шахаду

В усталом сердце заменило.

Я веру в правду сохранила.

За веру в истину умру.

Это было написано после того, как ее увлечение исламом сменилось
увлечением сатанизмом.

Исключенный из Сырысым за фашизм и сексизм Андрей Черноянов, видевший какое-то время в Даше Сибирцевой реинкарнацию Маши Спиридоновой, был растроган этими строками до слез. После знаменитой дискуссии об Уставе, он все понял и написал пародию:

- Как говорящий  какаду,

Уставом сердце заменила,

Я веру в Истину убила,

За веру в Партию умру.

Как и большинство транссексуалок, Даша старалась быть более женственной, чем естественные женщины, но потеряв мужскую способность к бескорыстному товариществу,  не приобрела женских теплоты и нежности. Она напоминала первую и не самую удачную модель биоробота, у которого было все, кроме души.

При всех ее пороках она была лучшим активистом из всех, кто оставался к описываемому времени в Сырысым – и этим все сказано о Сырысым.

Все это наши герои узнали далеко не сразу. Пока что просто – высокая рыжеволосая девушка открыла им дверь и предложила выпить чаю. Шимпанзе остался в зале и начал смотреть порно с дельфинами – это были его любимые порно,  в старые времена исключенные из партии сексисты и фашисты даже ставили их просмотр ему в вину.

Остальные пили чай. Дора Даше почему-то не понравилась, и она выбирала между Лизой и Сергеем. Это раздумье не мешало ей начать светскую беседу – как доехали, товарищи, как вам Москва (Лиза чуть не ляпнула – В наше время было лучше – Даша ей нравилась, при всех своих достоинствах Лиза не обладала должной долей цинизма, чтобы разбираться в людях).  Дальше она спросила, кого из левого движения товарищи знают. Лиза – разговор вела она, у Сергея собеседница почему-то сразу вызвала отвращение, он лучше Лизы понимал людей, за это его ценил Медведь – еще год назад они были вместе, хотя Володьки уже не было – так вот, Лиза ответила, что в левом движении они недавно, и знают только Джейн, которая им не понравилась.

- И правильно не понравилась, - и дальше Лиза, как и в разговоре с Джейн, снова услышала сплошную глокую куздру. Звучали слова гендер, квир, транс, фоб, что все вместе это значило, Лиза не поняла, хотя ясно было, что у их собеседницы имеются с Джейн крупные расхождения по вопросам феминизма.

Дора ляпнула:

- Феминизм – кадетская выдумка. Работницы, объединяйтесь с дамами-патронессами.

Даша хотела ответить, что и работниц, и дам-патронесс харассментят ***мрази, но ответить не успела, потому что проснулся и пришел на кухню хозяин квартиры и исторический вождь Сырысым – т. Ковалев-Алмазов, тот самый жирный парень, спавший на диване.

В доисторическую эпоху – лет 10 назад – он был строен и прекрасен, даже внешне напоминая главного любимца всех романтических дев – Антуана Сен-Жюста. Те времена давно прошли, и за 10 лет он потерял не только худобу, но и энтузиазм.

Ковалев-Алмазов был фигурой, трагичной не меньше, чем Даша Сибирцева – хотя трагичной по-другому. Он был ярко выраженным социофобом – а социофоб в качестве вождя секты – это такое же противоречие в определении, как и душа компании в роли монаха-отшельника.

Решив из чувства долга, что ему нужно возглавить секту – больше некому, он долго ломал себя и делал то, что противоречило его природе, и даже делал с успехом. Немудрено, что его психика треснула под грузом невыносимых противоречий. После того, как все прокравшиеся в ряды партии сексисты и фашисты, начиная с бывшего лучшего друга  Ковалева-Алмазова, Андрея Черноянова, были с позором изгнаны из партии, смысла в существовании партии Ковалев-Алмазов больше не видел. Он заявил, что уходит, - и на несколько лет уехал из России. Без него то, что оставалось от СРСМ, было нежизнеспособно – Даша Сибирцева при всем своем фанатизме заменить его не могла.

Недавно он вернулся, и Даша, над которой он посмеивался, но которую уважал, предложила ему воссоздать СРСМ – правда, немного на новых позициях. Ее увлечение народничеством и революционным синдикализмом, почерпнутое ей от Андрея Черноянова, исчезло, и теперь она интересовалась всем новым, свежим и прогрессивным. В частности, ее интересовал вопрос о туалетах для трансгендеров.

Если кто-то из читателей захочет посмеяться над важностью этого вопроса,  то смеяться он будет зря.

Во-первых, для современности этот вопрос возымел такие же последствия, как вопрос об отношении к империалистической войне имел для 191 4 года.  Тогда из-за отношения к империалистической войне марксистские партии раскололись на социал-демократов и коммунистов, а вот самое передовое движение современности – феминизм – именно из-за вопроса о туалетах для трансгендеров раскололось на тэрфок и тирфок. Поскольку все человечество знает, о ком идет речь, разъяснять расхождения мы не будем.

Во-вторых, именно туалет для трансгендеров, построенный Дашей в ее родном Старолисицке на остатки парткассы старого Сырысыма,  привел в 2018 году к большим переменам в ее жизни и к вынужденному решению вернуться в Москву.

Вопрос о туалетах для трансгендеров начал интересовать Дашу в конце существования старого Сырысыма.  Тогда она еще не пришла к своим будущим радикальным взглядам, и на первых порах считала, что трансгендеры могут пользоваться общими туалетами – только должны вешать себе на шею колокольчик – как прокаженные в Средневековье – и его звоном предупреждать о своем появлении.

Но дальше она поняла, что это – оппортунизм. Нужны особые, специальные туалеты. Она даже написала статью по этому поводу и загорелась энтузиазмом построить таковой туалет в родном Старолисицке.

У нее это получилось легче, чем она думала. После того, как Ковалев-Алмазов уехал из России, бросив соратников, эти последние забили на Сырысым. Мяо ушел на время в делание карьеры, Грач разочаровался в идеях Сырысым и пустился в странствия по другим, чуть менее безумным сектам. Шимпанзе же, поняв, что палево, решил залечь на дно - и уехал в родное сибирское село  выращивать топинамбуры.

В Сырысым осталась одна Даша. Она была последним кассиром Сырысым, - до того эту должность занимали разные фашисты и сексисты – и парткасса – 7 678 рублей 50 копеек – оставалась при ней.

Даша написала в сверхсекретную группу Сырысым, что предлагает потратить оставшуюся кассу на туалет для трансгендеров в Старолисицке. В группу в то время заходил только Андрей Черноянов – Шимпанзе забыл отписать его от этой группы после изгнания из партии – даже у гениев конспирации бывают мелкие ошибки. Черноянов посмеялся, но никак не среагировал.

Выждав все сроки, предписанные Уставом для обычного, срочного и сверхсрочного голосования, Даша провела партийное собрание, отчет о котором, к вящей радости Черноянова, выложила в группу:

«Отчет о собрании СРСМ от …… (даты она не указала, чтобы не было палева). 

Присутствовали: т. Д. Сибирцева.

Повестка: использование партийной кассы  (7 678 рублей 50 копеек) для строительства туалета для трансгендеров в Старолисицке.

Докладчик: т. Д. Сибирцева.

Постановили:

Ввиду того, что вопрос о туалетах для трансгендеров является важнейшим вопросом классовой борьбы пролетариата, использовать остатки кассы СРСМ (7 678 рублей 50 копеек) для строительства туалета для трансгендеров в Старолисицке.

За – 1, против- 0, воздержавшихся – 0. Принято единогласно.

Председатель собрания: т. Д. Сибирцева.

Секретарь собрания: т. Д. Сибирцева».

С этими деньгами она и вернулась в Старолисицк.

Ее личная биография нас здесь не интересует, скажем только, что параллельно с решением важнейшего вопроса классовой борьбы она успешно защитила кандидатскую по философии (тема: «Феноменология когнитивного дискурса в дискурсе когнитивной феноменологии»).

Но ее душа была отдана другому. Очень быстро она поняла, что построить полноценный туалет для трансгендеров на 7 678 рублей 50 копеек не удастся. Однако все оказалось не так плохо, как могло быть.

Как-то раз, гуляя по окраине города, где он плавно переходит в Старолисицкий бор, Даша натолкнулась на заброшенный туалет еще советских времен. И ее осенила идея.

Кассы Сырысым хватило на то, чтобы нанять маляра, который превратил букву «М» в аббревиатуру «ЖвМ» (Женщина в мужчину), а букву «Ж» в аббревиатуру «МвЖ» (Мужчина в женщину». Что означали аббревиатуры, в городе знала только Даша, поэтому ей пришлось озаботиться рекламой нового учреждения. 


Она создала паблик вк, описывающий все важность и полезность нового туалета, и развернула его энергичную рекламу.  Туалет начал раскручиваться.

Как на грех, оказалось, что никакие трансгендеры им не пользуются – кроме самой Даши. Старолисицк был больше Павловска, хотя и сильно меньше Краснозаводска, поэтому, по теории вероятности,  несколько трансгендеров – а быть может, и несколько десятков – в городе должны были быть. Однако переться на окраину города ради пользования туалетом никто из них и не думал.

Зато, привлеченная экзотикой, в туалет стала собираться местная прогрессивная молодежь. Она занималась там не только тем, о чем можно подумать – хотя и этим тоже – но также читала всякую прогрессивную литературу вроде Пелевина и обсуждала всякие интересные вопросы вроде борьбы за права трансгендеров в Саудовской Аравии.

Это продолжалось несколько лет, и все попытки местных старушек из прилегающего к туалету частного сектора жаловаться на вонь, антисанитарию и растущую с каждым днем гору бутылок, шприцов и презервативов кончались неудачей. У городской администрации было много других проблем, связанных с дележом дотаций.

Внезапно одну старушку – после того, как она посмотрела Первый канал, осенило. Осенить ее могло и раньше – но старолисичане всегда мыслили медленно, но верно.

В итоге куда надо поступил донос, что в здании… по улице…регулярно собираются экстремисты, готовящиеся устроить в России ЛГБТ-Майдан. Меры были приняты, злополучный туалет сперва хотели снести, но ограничились менее радикальной мерой,  в «ЖвМ» и «МвЖ» замазали краской первые буквы, в результате чего они превратились в обычные «М» и «Ж». На замазывание букв ушла такая сумма, которую хватило бы на постройку туалетов для трансгендеров во всех городах России с численностью населения свыше 3 тысяч человек. Но ЛГБТ-Майдан  был предотвращен, Россия спасена, и, самое главное, местные старушки вздохнули спокойно.

А Даша оказалась вынуждена уехать в Москву – переждать, пока все стихнет, там на нее нахлынула ностальгия по славным временам сектстроительства, и она убедила Ковалева-Алмазова попробовать воссоздать  организацию, но уже на новых позициях…. При этом игнорирование трансгендерами всей важности вопроса туалета для трансгендеров породило у нее устойчивую трансофобию и она начала становиться чем-то вроде еврея-антисемита…



…В общем, читатели уже поняли, что наши герои прибыли слишком поздно. Если бы они попали не в 2018-й, а, скажем, в 2009-й год, когда в СРСМ были еще Андрей Черноянов и  несколько других фашистов и сексистов, возможно, эта встреча двух эпох и создала бы что-то интересное. Сейчас было слишком поздно…

В отличие от Твердохлебова из Пролпартии, Ковалев-Алмазов  врать не любил – для вранья требовалась какая-то фантазия, - поэтому сразу сказал правду:

- Рад встрече. Не буду скрывать – несколько лет организация  фактически не работала, оставался лишь сайт, да и то пароль от него т. Шимпанзе так хорошо зашифровал, что расшифровать никак не может. Поэтому сайт не обновляется много лет.  Многие люди ушли, некоторые перешли в лагерь врага. Нас осталось мало.

- Мы все понимаем, - ответила Лиза и  чуть не добавила – в наше время бывало и не такое.

За честность она и Дора немного зауважали Ковалева-Алмазова, Сергей же не мог отделаться от  странного чувства, что все эти новые люди ему не приятны.

После своей речи т. Ковалев – Алмазов  снова лег на диван. Скоро должны были прийти приглашенные товарищи из старого СРСМ.

Они пришли друг за другом – Мяо и Грач. Это были все, кого смогла созвать Даша, звать сексистов и фашистов она не собиралась.

Ковалев-Алмазов, Шимпанзе и Даша были людьми вывернутыми, поэтому и играли, и не играли. Мяо – уж не знаю, каков он был 10 лет раньше – откровенно играл. В описываемое время он работал крупным менеджером в не мелкой компании, и политическая деятельность была для него приятной формой препровождения досуга. Он обладал последовательным логическим мышлением, и способен был выводить все логические следствия из бредовых предпосылок. Некогда он был главным создателем  Устава СРСМ – этот Устав должен был спасти партию от всех бед,  но привел ее к краху.

Грач был человеком полностью и до конца несамостоятельным.  Он нуждался в вожде, за которым мог бы идти. Но горе вождю,  который поверил бы в его преданность и выпустил бы его из-под контроля! Предоставленный самому себе, Грач не мог вынести бремени  самостоятельности и тотчас же попадал под влияние другого вождя. В этом он был похож на Бухарина, во всяком  случае,  на Бухарина, каким его изобразил Троцкий.

Все старые члены СРСМ пустились в воспоминания, - и их гости мало что понимали. Мелькало имя Черноянова – и ряд других имен, некогда все они притворялись правильными эрэсами, но затем раскрыли свою подлую фашистскую сучность.

Время от времени Шимпанзе предостерегающим голосом говорил «Палево!» - это означало, что при посторонних на эту тему говорить нельзя.


Наконец, все расселись. Слово взял Мяо. Его короткая речь продолжалась 55 минут. Смысл  ее состоял в том, что, прежде чем приступить к обсуждению, нужно составить и проголосовать регламент обсуждения, а прежде чем проголосовать регламент обсуждения, нужно составить и проголосовать регламент голосования.

От речи Мяо у Доры ум стал заходить за разум, ей до жути захотелось курить. Впрочем, в старые времена речи Мяо производили такое же впечатление на Андрея Черноянова и всех сексистов и фашистов.

Гости, естественно, не голосовали, а просто слушали. Остальные же, выслушав Мяо, с ним согласились. Но возникла проблема – как голосовать. По старому Уставу СРСМ, тому самому, который уложил в гроб эту организацию, было три вида голосования – обычное, срочное и сверхсрочное. Проблема состояла в том, что за прошедшие годы Устав исчез. Он был вывешен в сверхсекретной группе СРСМ, размещенной на той самой платформе,  созданной американскими товарищами, через  которую Лиза переписывалась с Шимпанзе о позициях СРСМ. Но сверхсекретную группу Шимпанзе ликвидировал в момент обострения своей мании преследования. Копия Устава могла сохраниться у фашистов и сексистов, но об обращении к ним и речи быть не могло.

Тогда Мяо предложил провести голосование по поводу выбора одной из форм голосования. Однако для этого голосования сперва требовалось принять регламент голосования, не противоречащий Уставу, Устав же пропал, словом, лыко-мочало-начинай сначала.

Дора не выдержала и ушла курить на кухню. Вскоре к ней присоединился Грач, неудачно начавший ее клеить, а затем и сам т. Ковалев (так  мы будем называть его для краткости).

Шимпанзе молчал – ему казалось, что повода говорить «Палево!»  нет, хотя все происходившее и было самым страшным палевом. Даша с наслаждением слушала Мяо, Сергей откровенно улыбался – он уже все понял, Лизу же не оставляло ощущение, что им не доверяют, и разыгрывают перед ними дурацкий спектакль, на самом же деле люди, с которыми их свела судьба, готовят что-то не меньшее, чем готовила БО ПСР в начале 1905 года.

Наконец, Сергей не выдержал и предложил просто проголосовать поднятием рук, забыв про канувший в небытие Устав. Даша поморщилась:

- Это – чернояновщина!

Мяо произнес речь на полчаса – Дора снова вышла курить, она уже успела возненавидеть Мяо за болтливое пустословие, и Черноянов ее бы понял – но от речи Мяо Устав из небытия не всплыл. Поэтому после короткого обсуждения, длившегося еще полтора часа – Дора смолила папироску за папироской, на душе у нее было мерзко почти так же, как когда тетя Двойра предложила ей пойти в бордель – наконец решили провести голосование о том, чтобы провести голосование за то, чтобы просто проголосовать, и, наконец, проголосовали  - о чем именно, уже никто не помнил.

На улице смеркалось, и Грач сказал, что ему пора ехать – он жил достаточно далеко и его жена была ревнивая.  Мяо же мог остаться на ночь,  Он произнес еще одну речь – всего-навсего на 35 минут, из которой следовало, что по его расчетам, которые никто из наших героев не понял, без Грача не будет кворума, и предложил перенести дальнейшее обсуждение на завтра.

Грач распрощался и ушел.

Лиза спросила Дашу  про канувший в небытие Устав.

Глаза Даши, потускневшие под тяжестью лет, загорелись былым энтузиазмом. Борьба за Устав была любимым воспоминанием ее жизни. Она, Шимпанзе, Мяо и Ковалев выиграли эту войну, изгнав всех сексистов и фашистов. Правда, после их победы СРСМ исчез, вслед за ним исчез и Устав, правда, победа в войне  за  Устав стоила поломанных дружб и любвей, но какое это имело значение!

Устав СРСМ – организации, претендовавшей на то, что борется за советский вольный строй, был уставом тоталитарной секты. Все члены должны были каждую неделю отчитываться, что прочитали, что сделали и с кем общались за неделю – и многие годы  после того, как организация перестала функционировать, Даша продолжала посылать свои отчеты в группу,  которую уже никто, кроме нее, не посещал.

Устав делил членов СРСМ на 3 ступени посвящения – причем переход с  одной на другую был возможен только после сдачи все более сложных экзаменов на знание партийной теории. В момент принятия Устава в СРСМ было 11 человек, всего же через него в разное время прошло до 25.

Все члены партии должны были скрывать друг от друга реальные имена и фамилии, места жительства, работы и учебы – чтобы не было палева. Каждый должен был взять себе по три псевдонима – один – для использования внутри СРСМ, другой – во внешнем мире, третий – для подписания статей.

Все должны были уметь  все. По замыслу, если бы в Сырысым надумал бы вступить, скажем, слепой инвалид, он должен был бы уметь драться с фашистами, а рабочий вроде  Ивана должен был бы уметь писать статьи о теории познания и переводить с голландского Гортера и Паннекука. 

Усилиями Мяо была составлена  на семи страницах схема отношений местных, городских, районных и областных  организаций Сырысым. Схема предусматривала все, и забывала только об одной вещи – на момент принятия Устава организация существовала только в Москве.

Словом, это был идеальный Устав для исмаилитов 12 века, занимавшихся адским адом, но Сырысым, при всей своей словесной радикальности, был безобидной сектой, и вся его деятельность сводилась к  работе над сайтом.

Именно принятие Устава вызвало протест Черноянова и других фашистов и сексистов и стало решающей вехой в превращении СРСМ в Сырысым…

Лиза, выслушав от Даши рассказ об Уставе, задумалась. У нас ничего такого не было, в сражающемся братстве бюрократизм не нужен, но кто знает, может, наши братья по разуму задумывали и задумывают такие дела, что по сравнению с ними даже мы будем мальчишками и щенками. Объяснить по-другому эту возню с Уставом она не могла.


Между тем выяснилось, что еды в квартире нет, и наши герои вызвались сходить за ней. Им нужно было побыть втроем. Шимпанзе пробормотал «Палево», но так неразборчиво, что его не поняла даже Даша Сибирцева.

Дора и Сергей уже все поняли, Лиза же – автор вынужден признать это при всей своей любви к ней – продолжала верить, что им не доверяют, и причитала по этому поводу, хотя и признавала, что повода доверять им у товарищей пока нет. Она все же надеялась, что завтра будет разговор по существу – и да, мы скоро увидим, что ее надежды полностью оправдались.

 Дора предлагала свой план - вернуться в Павловск, забрать смит-вессон,  застрелить нескольких жандармов и застрелиться самим.

Сергей уже почти принял решение.

Пока наши герои ходили в магазин, Шимпанзе озвучил вертевшееся в его голове подозрение. Гости ему не понравились – впрочем, ему не нравился никто, кроме Ковалева и Даши – поэтому, по его мнению, они были боевиками Черноянова.

Боевиков Черноянова Шимпанзе со страхом ждал уже много лет – с того момента, как Черноянов его усилиями был с позором изгнан из СРСМ как фашист, сексист и вдобавок, злобный и агрессивный параноик. Боевики долго не являлись, но вот,  час пробил.

Поэтому,  Шимпанзе предложил  гостей замочить, а трупы расчленить и утопить в унитазе – чтобы не было палева.

К милым странностям Шимпанзе все привыкли, поэтому никто его не поддержал, даже Даша. К тому же Сергей и Лиза ей понравились.


Когда гости  вернулись, Ковалев и Шимпанзе в обнимку спали на диване, Мяо же и Даша сидели на кухне, причем она убеждала его неполитическими методами  - проще говоря,  делала ему минет - в правильности своей позиции по вопросу о трансгендерквирах.

- Присоединяйтесь, товарищки! – предложила она вошедшим.

Лиза и Дора вышли на улицу,  чтобы никто не видел, как их рвет. Лиза сказала Доре, что все же верит, что все это спектакль.  Дора сказала, что в любом случае смит-вессон лежит в надежном месте. .

Когда  они вернулись, Сергей уже спал на полу в другой комнате. Лиза и Дора   легли там на диван. Лиза заснула быстро. Ей снились Медведь, Наташа Климова, Володька Мазурин, Вася Виноградов и Илья Забельшанский…

Под утро Сергей  проснулся и пошел на кухню выпить воды. Там  уже сидели все четверо сырысымщика – сидели в чем мать родила. Никаким непотребством они не занимались, хотя вид у всех был усталый и довольный. Сергей от неожиданности даже не успел разглядеть некоторых особенностей организма Даши Сибирцевой…

К утру все сырысымщики устали настолько, что смогли, наконец, говорить по существу.

Первой выступила Даша Сибирцева. Смысл ее речи сводился к тому, что да, нужно возобновлять борьбу, но старые идеи СРСМ устарели, они проникнуты фашистско-чернояновским игнорированием прав угнетенных меньшинств, и что в настоящее время именно эти меньшинства могут стать оплотом социальной революции.  Кто что думает, товарищи?

Первым ответил т. Ковалев. Он был согласен с посылом Даши, и у него были конкретные идеи.

Главное внимание нужно обратить на нейроразнообразных. Именно нейростандартность является главной опорой капитализма, по ней нужно и бить. Презренные оппортунисты из официального прогрессивного сообщества уделяют внимание только правам ЛГБТ и игнорируют более угнетенные группы – зоофилов, некрофилов и маньяков. С этим оппортунизмом должно быть покончено!  Именно маньяки будут авангардом авангарда!

Ковалев уже вел работу в этом направлении, и создал вк паблик Коллектив душевнобольных социалистов, к которому успели подписаться три четверти левых активистов и активист_ок.

Мяо был не согласен с радикализмом Ковалева. При всем уважении к угнетенным капитализмом маньякам не они станут авангардом социальной революции. Этим авангардом станут трансгендеры и гендерквиры.

Даша Сибирцеваа возразила  - она стала  чем-то вроде еврея-антисемита, и желая доказать всем, что она женщина, призывала  истреблять всех транссексуалок – кроме себя, естественно:

- Трансгендеры, точнее, транссексуалки, это мужская агентура в угнетенном женском классе. Вообще социализм, коммунизм и анархизм выдуманы  мужчинами, чтобы преодолеть классовые противоречия в своей среде и коллективно угнетать женщин. Мужчин нужно истребить как класс, верно я
говорю, товарищки?

Лиза,  наконец,  все поняла, но ее мутило. Поэтому за них двоих ответила Дора:

- Будь при мне мой смит-вессон, я бы истребила всех вас.

Лиза слабым голосом ответила:

- Тебе не жалко?

- Этих-то, что их жалеть?

- Их-то нечего, а вот патронов у нас мало.

Лизу мутило настолько, что вот-вот – и начало бы рвать.

Дора подхватила ее и вытащила на улицу.  За ними с их вещами молча вышел Сергей. Шимпанзе пробормотал вдогонку:

- Палево!


…У читателя может возникнуть представление,  что сырысымщики были просто, говоря языком современного левого движения, нейроразнообразными, а говоря языком простым и грубым, душевнобольными. Такое представление было бы неверным.

Они не были здоровыми, конечно же, но не были и больными в медицинском смысле. Их болезнь была не физической и даже не психической, а социальной.

Даже легенда левого движения – товарищ Шимпанзе  -  самый вывернутый из сырысымщиков, принадлежал к категории, описываемой народной пословицей «Дурак-дурак, а умный». Так говорят о людях, прекрасно умеющих, при всей своей видимой дебильности, устраивать свои дела и делишки.

То, что Шимпанзе сумел выдавить из Сырысым всех не нравящихся ему людей, начиная от исторического основателя СРСМ Андрея Чернояноова – эти люди не воспринимали его всерьез и считали дурачком, за что и поплатились, - этот факт победы Шимпанзе во внутрипартийной борьбе, победы, благодаря которой СРСМ превратился в Сырысым – может быть объяснен спецификой левой среды, к которой приспособлены как раз самые убогие. Не убогим в ней не выжить.

Но то, что Шимпанзе сумел оттягать квартиру у своей жены – умной, смелой и честной сталинистки, которой он сделал ребенка, после их разрыва оставшегося, естественно, с матерью – это факт более сложный и свидетельствующий о немалых практических талантах легендарного вождя Комбеза.

Шимпанзе сумел выработать стратегию поведения, обеспечивавшую ему победу во всех отношениях с леваками. Он понял, что леваки любят слабых и убогих и не любят сильных и гордых,  поэтому всегда прикидывался более убогим, чем он был. Он даже изучал учебники по практической психологии для реализации своей стратегии поведения.  Эти учебники видел у него Грач, проболтавшийся затем Черноянову.

Я бедный и несчастный, меня обижают и дискриминируют, пожалейте сироту. Именно давя на жалость, Шимпанзе вынудил свою сердобольную жену отдать ему квартиру – на, подавись.

В большом капиталистическом мире такая стратегия не давала бы ему преимуществ, но в левом движении с ее помощью можно было добиться  немалых успехов…
,
 
Через час  после ухода со  съезда Сырысым  произошел итоговый разговор Сергея с Лизой. Дора, чтобы не мешать, отошла в сторону, и изучала проходные дворы.

- Неужели ты не  понимаешь? Здесь все бесполезно. Здесь все – такие же, как эти.

- И что ты хочешь делать?

- Займусь физикой, буду работать  в ней. Рано или поздно я разгадаю тетрадь Павла и тогда вернусь в 1906-й,  спасу Медведя, Володьку и всех наших, и мы либо изменим историю там, либо они придут сюда – и изменят ее здесь.

- А если не разгадаешь? Или если Павел ошибся?

Сергей не ответил и сказал о другом:

- И знаешь, что? Давай поженимся. Заживем нормальной жизнью, детей заведем…

Лиза слабо улыбнулась:

- Знаешь, Сережа, если бы я хотела выйти замуж и жить нормальной жизнью,  я вышла бы замуж еще в 1903 -м. Причем не за тебя. За  меня сватались самые родовитые дворяне Рязани… Я  не хочу, чтобы все наше  прошлое было зря…

 Так они расстались…

От ССРМ остались только Дора и Лиза…

Они сидели на скамейке, дождя не было, пришло бабье лето. Лиза – по щекам у нее текли слезы - твердила  как клятву:

- Я не сдамся,  я все равно не сдамся.

- Это не ты  не сдашься, это мы не сдадимся, - уточнила Дора.

Дора повторила  свой план – забрать смит-вессон, расстрелять  четырех жандармов и застрелиться.

У Лизы был план получше. В этом жутком обществе изредка все же происходят забастовки,  нужно дождаться одной из них, приехать и  действовать по ситуации.

Дора согласилась.

Сверх того, Лизу заинтересовал упоминавшийся сырысымщикаами  фашист Андрей Черноянов.  Она предложила Доре с ним списаться и договориться о встрече. .

Правда, если верить Даше, после заслуженного изгнания из родной партии Черноянов окончательно продемонстрировал свою фашистскую сучность, продался мировой буржуазии и начал писать гнусную клевету на левое движение, получая из грязных лап своих презренных хозяев огромные деньги. Но наши героини решили все-таки проверить этот вопрос сами.

Черноянов в этот день как раз был в Москве. Электричка в его Бобровню отходила поздно вечером, свои дела он уже сделал, поэтому предложил встретиться через час на одной из станций метро.  На какой именно, мы не скажем, чтобы не было палева.


Глава 12. Андрей.


По дороге на встречу Лиза и Дора читали с мобильника рассказ Черноянова, опубликованный на proza.ru.  В рассказе повествовалось о беспощадной борьбе двух героических левых организаций – Союза революционных анархо-коммунистов (СРАК) и Международной революционной автономной коммуны (МРАК). В СРАКе легко угадывался Сырысым, и среди героев очевидным образом фигурировали Даша и Шимпанзе – они действительно были колоритнее, чем Ковалев и Мяо, не говоря уже о бесцветном Граче. Кто послужил прототипом МРАКа, наши героини так и не поняли.

Лиза и Дора хохотали так, что на них начал оборачиваться весь вагон, и в то же время их душу скребли даже не кошки, а тигры. Именно такого художественного эффекта и хотел добиться автор….

На станции метро наших героинь встретил мужик, которому с равным успехом могло быть и 22, и 48, но на самом деле было несколько больше 40. Он предложил посидеть на скамейке в скверике.

Лиза рассказала ему о себе и Доре почти тоже, что писала Шимпанзе (я –выпускница филфака, с подругой-работницей заинтересовались максимализмом и т.д.). Дальше она сказала, что остается в недоумении – почему при таких правильных идеях в СРСМ подобрались как на подбор такие люди, которых не было даже у богемы Серебряного века.

- И чем хороши идеи?

- Как чем? Да всем. Мы с Дорой – правда, Дорка? – согласны с позициями СРСМ если не на 100%, то на 90%. Особенно прекрасно вот это – и она воспроизвела наизусть понравившуюся ей цитату из программы СРСМ:

«Борясь за всемирную социальную революцию, мы продолжаем дело всех героев и мучеников освободительной борьбы угнетенных классов прошлых времен – от повстанцев Спартака и Степана Разина до установивших на короткое время свою власть во время Великой Российской Революции 1917-1921 годов рабочих Петрограда и крестьян Гуляй-Поля, продолжаем дело таких революционных организаций прошлого, как Международное товарищество рабочих (Первый Интернационал), Северорусский и Южнорусский рабочие союзы, Индустриальные рабочие мира, Союз эсеров-максималистов, Партия левых эсеров, Коммунистическая рабочая партия Германии и Всеобщий союз рабочих Германии – Единство, Рабочая федерация аргентинского региона и других революционно-социалистических организаций прошлого. Продолжаем дело таких идейных традиций, как революционные течения марксизма, левое народничество и пролетарский анархизм.

Наш революционный социализм есть продолжение этих великих революционных течений прошлого при снятии их устаревших ошибок и недостатков. Мы не только продолжаем старое, но мы – и это самое главное – начинаем новое, стремимся создать революционное движение, которое доведет до победы великую борьбу угнетенных классов за свое освобождение…».

- Ага, Шимпанзе как наследник рабочих Петрограда, а Дашенька как наследница крестьян Гуляй-поля! И какой дурак все это писал?

- А  какой? – поинтересовалась Дора.

- Тот, который сидит рядом с вами. Но это – долгая история.

- А мы не спешим, - в один голос ответили наши героини. Спешить им было некуда, обратных билетов они не брали, места, где вписаться в Москве, у них не было, все их вещи были в их рюкзаках.

- Ладненько, - подумал Андрей, - делать до электрички мне все равно нечего.

Собеседницы пока что не вызывали у него ни симпатий, ни антипатий. Левачки как левачки, таких он много навидался за свою долгую жизнь – в комдвижении он был с 16-ти лет, а это – диагноз. Он знал, что будет с Лизой и Дорой через 2 года и куда денется их энтузиазм. От такого знания иногда ему становилось противно.

- Но сперва  расскажите, как прошел съезд.  По старой памяти, мне интересно.

Лиза и Дора рассказывали, Андрей их слушал. Собеседницы начинали ему нравиться, у них были наблюдательность и юмор – качества, которые он ценил в людях.

Впрочем, это ни о чем не говорило. Последний раз со своими контактами женского пола и юного возраста он встречался летом того же года в Москве. Серьезная умненькая девушка, интересовавшаяся вопросами социалистической теории и подававшая ему в этом смысле большие надежды (не Ковалев-Алмазов, но все же), выслушав рассказ Андрея о состоянии левого движения – она была из совсем глухой глуши, - ужаснулась, чему собиралась посвящать свою молодую жизнь, поблагодарила Андрея за правду  и сказала, что теперь поняла, что главное – это деньги. После этого она записалась на компьютерные курсы, чтобы выучиться на программиста.

Вторая, юная энтузиастка из чуть менее глухой глуши, послушав полчаса Андрея, упрекнула его в отсутствии энтузиазма и пошла встречаться с Красным рассветом. К концу сентября она имела уже несколько приводов в милицию – за то, что писала на гаражах, под которыми тусовались местные алкаши, «Мутин – пуйло!».

Вряд ли алкаши понимали, о чем это вообще, а если бы и поняли, то едва ли стали бы умнее. Все всё понимали, но менты честно отрабатывали зарплату,  а юная энтузиастка столь же честно верила,  что борется с ненавистной системой.

В общем, Андрей был стар, циничен и прекрасные юные социалистки с какого-то момента перестали его интересовать во всех качествах.

Выслушав наших героинь, Андрей сказал:

- Так значит, они решили воскресить Сырысым? – когда он хотел сказать про родную партию, некогда плюнувшую ему в душу, а потом исчезнувшую аки обры, что-то хорошее, он говорил всегда СРСМ, а когда хотел сказать о партии в состоянии, до которого ее довела банда четырех (Ковалев-Шимпанзе-Даша-Мяо), то повторял шимпанзовское Сырысым. С его подачи все сексисты и фашисты, изгнанные из партии, называли ее Сырысым. Впрочем,  все это  было очень давно.

- Знаете, Шимпанзе и Мяо мне не жалко, а вот Ковалева и Дашу – другое дело. Они могли стать другими. 10 лет назад я смотрел на Дашу и думал – вот она, будущая Спиридонова и Климова.

Лиза вспомнила Наташу Климову, которую прекрасно знала  еще с гимназии, и подумала, что при всех своих иррациональных симпатиях к Даше Сибирцевой (в той было «что-то наше, максималистское» – поясняла Лиза Доре), сходства она все же не находит.

- А теперь моя будущая Спиридонова предлагает истребить всех мужчин и транссексуалок, но с себя почему-то не начинает.

Лиза и Дора посмотрели на него недоумевающим взглядом. Он рассказал, кто такая Даша Сибирцева.

Они поняли не все, но главное поняли.

- Ага, теперь понятно, почему у нее рукопожатие мужское, - дошло до Доры.

- Ну мало ли, Дорка, у меня тоже рукопожатие мужское – Андрей изучающим взглядом посмотрел на Лизу, еще одну транссексуалку в своей жизни он не вынес бы.

Лиза хотела еще похвалиться, что стреляла волков и пару раз ходила на медведей (Медведю она хвалилась, и тот задумался, а не послать ли ее вместо Наташи взрывать Госсовет, но делать этого не стал, Наташа сказала, что умрет сама, а Лизку ей жалко (1)), но все же удержалась.

- Впрочем, - продолжал Андрей, бог с ней, с Дашей, больше мне жалко Ковалева.

- Что? – Ковалев с его маньяками как авангардом борьбы за социализм вызвал  у Лизы с Дорой большее отвращение, чем  Даша, которая, в восприятии романтичной Лизы выглядела максималистским огненным ангелом, падшим в гнилое болото упадочной эпохи.

- 10 лет назад он был не такой.

10 лет назад они  вдвоем создавали СРСМ. Черноянов был на 10 лет старше и имел богатую политическую биографию, и их отношения походили на отношения Робеспьера и Сен-Жюста. Только не Робеспьера и Сен-Жюста в восприятии повернутых  на теме гомосексуализма авторш с фикбука, а реально-исторических вождей якобинцев. Крепкая мужская дружба без намека на гомосексуализм,  политическое единомыслие и понимание друг друга с полуслова.

После того, как все кончилось, где-то два раза в год Андрей прослушивал «Песню акына» Высоцкого – и предавался мрачным мыслям. Ладно, мне наплевали в душу, - так они ж еще сгубили дело всей моей жизни, превратили СРСМ в самую уебанскую группу уебанского левого движения, а потом, когда Ковалеву надоело возиться с Дашей, Шимпанзе и Грачом (Мяо на то время с головой погрузился в делание карьеры), Ковалев просто распустил то, что оставалось от организации.

Всю эту историю Андрей сжато рассказал Лизе и Доре. Они переглядывались – в их времена такого не было.

В рассказе Андрея чувствовалась скрываемая боль, хотя с тех пор прошло уже много лет. Лиза была очень эмпатична,  поняла его – они сидели рядом – и просто погладила рукой по лежащим у него на коленях его рукам. Андрей не среагировал  никак. В женскую жалость он не верил и успел стать еще тем женоненавистником.

- А самое паскудное – закончил он свой рассказ – в том, что когда начался развал и крах, СРСМ был на подъеме. К нам тянулась часть самых серьезных и думающих марксистов и анархистов, и если бы не банда четырех, в СРСМ было бы 50 человек в нескольких странах, и это был бы совершенно другой уровень работы.

Впрочем,  виноват я сам. Я переоценил серьезность и взрослость Ковалева и Даши – Ковалев был его самой большой болью, когда-то он видел в нем продолжателя своей работы, теперь этот продолжатель боролся за права маньяков – и принял социофоба за Сен-Жюста, а транссексуалку – за Спиридонову.

С тех пор эту ошибку Андрей не повторял. Печальный опыт дал ему полезное, но грустное умение понимать любого левака после получасовой беседы, и, получив это умение, он ничего не делал, потому что делать было не с кем. Некогда он был молод, горел энтузиазмом, плохо разбирался в людях, делал ошибки, но кое-что у него получалось, теперь он был умудрен опытом, и ничего не делал.

- А ты не думал начать все заново? – спросила Лиза, она уже перешла на «ты».

- С кем?

- С нами.

Лиза уже разобралась в собеседнике. До Медведя далеко, боевая работа – не его, ею займемся мы с Доркой, но все же Андрей кое—на-что пригодится, к тому же он может быть полезным гидом по странному левацкому миру.

- И что вы хотите делать?

Лиза решила говорить прямым текстом:

- В конечном счете, то, что делал ССРМ в 1906-м.

Андрей задумался. На агентов охранки его собеседницы похожи не были.

- Знаете, если вы вдруг решите заняться этим, я пойду с вами, жить мне все равно надоело, и лучше уж сгореть факелом, чем гнить бревном – он сказал это скороговоркой и без пафоса, - только это будет способом группового самоубийства, без всякого политического смысла. Никто не поймет, не поддержит и не продолжит.

Он рассказал Лизе и Доре о попытках нескольких групп – в основном радикальных сталинистов – бряцать железом, и о том, чем эти попытки кончались. Лиза и Дора этого не знали, и были впечатлены.

- Так что ты собираешься делать?  - спросила Лиза.

- Лучше я скажу, что я делаю. Я пишу статьи, которые никто не читает – мы – эти никто – я польщен, - написал книгу о латиноамериканской герилье – о чем? – вырвалось у Доры – неважно – странные девушки, не знают простых вещей, - книгу нигде не публикуют, общаюсь с несколькими людьми, впрочем, в последнее время почти только с анархистом Левкой Коганом. Он, впрочем, не любит современных анархистов, как я -  современных марксистов, и называет себя коммунистом советов. Был еще один ленинист, как человек не самый приятный, но трепаться с ним о теории было интересно. Треп прекратился, когда он с какого-то бодуна вздумал стибрить у меня паблик с 30 подписчиками. Иногда общаюсь с изгнанными некогда из Сырысым сексистами и фашистами. Они ведут жизнь обычных мещан, только с претензиями, твердят о верности идеалам, но дождаться от них даже мельчайшей помощи – дохлый номер. Раньше я еще пытался клеить – сугубо политически – юных левачек по Интернету – что делать? – спросила Дора – агитировать в максимализм – так Дора усвоила еще одно слово из своего нового мира – но надоело. Толку все равно никакого.

Если хотите, можем заниматься всем этим вместе.

Заниматься всем этим Лизе и Доре не хотелось, но их странный собеседник все же был единственным из всех встретившихся им социалистов начала 21 века, кто не вызвал у них отвращения.

Уже темнело, и Андрею скоро пора было на его электричку в Бобровню.

- У вас есть где в Москве остановиться?

- Нет, - беззаботно ответили Лиза и Дора.

Андрей полсекунды подумал и предложил:

- Если не боитесь абьюза и харассмента, можете поехать ко мне.

На самом деле перспектива заиметь двух баб в своей однокомнатной квартире была  ему не слишком приятна, но разговор был явно не закончен.

И Дора сказала языком, которым говорил Митька Грек.

- Да за кого Ви таки имеете нас принять?  За феминисток из 21-го века?

Андрей рассмеялся, и Лиза тоже.

В электричке Лиза и Дора задремали, Андрей сидел напротив них, смотрел на прекрасное лизино лицо и думал – упаси меня бог влюбиться.

Квартира Андрея была квартирой типичного интеллигента-разночинца, балансирующего на грани превращения в люмпен-пролетариат. Дора что-то шепотом сказала Лизе, они захихикали, а потом Лиза спросила у Андрея:

- Ты не обидишься, если мы спросим, куда идут твои огромные деньги?

Андрея сперва не понял:

- Какие деньги?

- Какие ты – если верить Даше – получаешь от мировой буржуазии за грязную клевету на левое движение.

Андрей засмеялся, а за ним – и наши героини:

- Я с превеликой радостью получил бы от мировой буржуазии хоть какие-то деньги, за свои рассказики о левом движении – прошу заметить, что никакой клеветы там нет, зачем утруждаться и выдумывать клевету, если правда хуже любой клеветы?  Но это, прости господи, «движение» настолько безопасно и безобидно для мировой буржуазии, что никаких денег за рассказы о нем она платить не будет.

И кстати, как вам рассказы, если читали?

- Ну, - Андрей понравился Лизе, но врать она не умела, - что-то есть, но не Чехов.

- Правильно, не Чехов, а Салтыков-Щедрин, - скромно парировал Андрей.

Из еды у Андрея были только гречка и сардельки – на вечер и утро этого хватило бы.  Андрей и Дора принялись кашеварить на кухне, причем их общение стало приобретать неформальный характер, Дора клеймила его за косорукость, он отвечал,  что ее руководства ему всю жизнь не хватало, эта милая перебранка  их сближала. Лиза же стала просматривать книги Андрея.

И удивилась. Был Михайловский – несколько книг советских и постсоветских времен.

Для Лизы, как и для многих ее товарищей, Михайловский был учителем жизни. Сам он оставался легальным левым публицистом, но на его статьях воспитывались несколько поколений подпольщиков.

Кроме Михайловского, были советские многотомники Белинского, Добролюбова, Чернышевского и  Писарева. На заре туманной юности, в конце 80-х, Андрей собирал бутылки и сдавал их, чтобы купить в «Букинисте» эти сокровища. Его родители были людьми скаредными,  и денег на такое баловство не давали.

Сейчас он потерял интерес к книгам – почти все можно скачать в Интернете, но те, которые были, оставались при нем.

Лиза, тихо – был уже поздний вечер – напевая свою любимую «Беснуйтесь, тираны!» - вошла на кухню с томиком Михайловского в руках.

- Ты читал Михайловского?

- А ты?

Лиза едва  удержалась, чтобы не сказать, что раз даже видела, а потом, плача, была на его похоронах.

- Первый раз вижу среди современных леваков – это слово она не любила, в ее время говорили «социалисты»  - человека, читавшего Михайловского.

 - Я тоже.

Дальше Лизе стало казаться, что она почти вернулась из этого кошмара в свой мир. Критически мыслящая личность, борьба за индивидуальность, долг перед народом, субъективный метод в социологии, простая и сложная кооперация, - вот-вот дверь раскроется, влетит с мороза Наташа и прервет разговор скучающих в ожидании дела товарищей:

- Мы его выследили!

Наташа не появилась, зато Андрей сказал, что в основе теории и Маркса, и Михайловского была критика разделения труда, и очень жаль, что в свое время своя своих не познаша.

Лиза задумалась . В ее время до такой мысли о близости своих позиций не додумались ни народники, ни марксисты. Подумав, Лиза сказала, что при всем при том Маркс и Михайловский критиковали разделение труда по-разному: Маркс – с позиций работника высокотехнологичного производства, Михайловский – с позиций крестьянина, живущего при полунатуральном хозяйств .

Андрей вдруг расцвел:

- Умница Вы, Елизавета …- Павловна, подсказала Лиза – я до этого сам и не додумался.

Дальше разговор пошел легко и свободно. Сыпались имена Белинского, Герцена, Писарева, имена, которые давно уже ничего не говорили 99% жителей России.

И у Андрея, и  у Лизы было ощущение, что они у себя дома.

Затем разговор перекинулся на литературу и поэзию. В этом Андрей тоже разбирался, хотя и хуже. Выслушав Блока в исполнении Лизы, он спросил:

- Ты Шаламова читала?

Шаламова Лиза не читала и даже не слышала его имени. Ее знание русской литературы после 1907 года поневоле было хаотичным.

Андрей зачитал ей «Аввакума в Пустозерске»:

…Пускай  я осмеян, и предан костру,

Пусть прах мой развеян на горнем ветру,

Нет почести лучше, желанней  конца,

Чем пепел, стучащий в людские сердца.

На глазах у Лизы появились слезы счастья.

Дора мурлыкала на кухне полюбившуюся ей «Песню еврейских партизан» - и блаженствовала. Сегодня они  потеряли надежды на СРСМ и потеряли Сергея – в себе она была уверена, а вот за Лизу боялась. Но день, начавшийся жутко, кончался с хотя бы тенью надежды.

Они поели. Дора завалилась спать на диван,  а Андрей с Лизой просидели   еще три часа на кухне, разговаривая о всяких разностях. Наконец, он уложил ее к Доре, а себе расстелил на полу.

Ясное дело, что на следующее утро Лиза и Дора никуда не уехали. Андрей сказал, что ему нужно сделать переводы для заработка, и попросил ему не мешать. Переводы были с французского, Лиза вызвалась помочь, хотя отдельные слова были ей не знакомы – за 100 лет изменился не только русский язык. Тем не менее,  работа вдвоем шла гораздо быстрее, и когда они ее сделали, Андрей с видом довольного мальчишки сказал:

- Молодец ты, Лиза! Что бы я без тебя делал?

Закончив работу и поев, они собрались уже выйти в магазин и пройтись по городу, как вдруг у Доры зазвонил мобильник. Звонил Иван. Он спрашивал, куда все они пропали, и предлагал встретиться сегодня в Москве.

В Москву поехали все втроем – Лиза и Дора объяснили Андрею, что с ними приезжали два товарища-марксиста.

Андрей, как ни странно, радовался, что жизнь снова засасывает его в ненавистную ему левацкую стихию.

Один очень известный в доисторические времена – 10  лет назад – но сейчас совершенно забытый теоретик анархизма в своей статье "О  психологических типах леваков» разделил всех левых активистов на три типа – боевика, теоретика и организатора – указывая при этом, что все три типа сочетаются в одном человеке крайне редко, но вот сочетание двух в разных комбинациях – частое явление.

Исходя из этой классификации Дора и Митька были почти чистыми боевиками, Иван и Сергей – боевиками-организаторами (Сергей больше боевиком, Иван – больше организатором), Лиза – боевиком-теоретиком, а вот Антон и Андрей – теоретиками-организаторами. Антон явным образом был больше организатором, чем теоретиком, Андрей – наоборот, но вкус к оргработе у него был, в лучшие времена СРСМ он входил в Комкон – Комитет контактов и с увлечением занимался уловлением юных и не столь юных душ.

Все это было в безвозвратном прошлом, оно кончилось для него плохо, но по этому прошлому он все равно скучал…

Марксисты уже успели встретиться с Сергеем, поэтому знали как про обстоятельства съезда Сырысым, так и про решение Сергея отойти от политики, вызвавшее его разрыв с Лизой и Дорой.

Иван и Антон рассказали о своих встречах с Пролпартией, Красным рассветом и СРСМ. Последняя, по их словам, прошла своеобразно.

На встречу с ними пришли парень в шлепанцах и в плаще, надетом на голое тело – был конец сентября, парень был похож на неандертальца, и рыжая деваха с кадыком, похожая на ряженого мужика.

Антон сказал, что они – марксисты из провинции, один интеллигент, другой   - рабочий, ищут что-то вроде рабочей оппозиции или коммунистов Советов,  в Интернете нашли только СРСМ и хотят сотрудничать, а в перспективе – и вступить.

Парень задумался, пробурчал «Палево», а деваха вдруг спросила Ивана:

- Товарищ пролетарий, а каковы Ваши – Иван, рассказывавший это, замялся, и фразу докончил пересказывать уже Антон – космологические, онтологические и гносеологические позиции?

- Я ж механик, твою мать, я и слов таких не знаю.

 Их в нашей партии разве только Ильич знал, - хотел добавить Иван странным собеседникам, но сдержался.

- Так Вы, товарищ,  узнайте, потом и приедете.

После той беседы Иван возмущенно говорил Антону:

- Представляешь, приходит к нам Васька Бреднев или Федька Курось – хочу, мол, с буржуями,  за энтот, как его, сицилизм бороться, и жизню мне мою молодую за энто дело отдать не жалко, а мы его такое спрашиваем!

Антон знал, что такое «космологические, онтологические и гносеологические позиции», но отвечать Даше, что он сторонник Плеханова во всех вопросах философии ему не захотелось.

Андрею знакомые Доры и Лизы понравились, поэтому он объяснил ситуацию:

- На самом деле, причина была другая. Вы просто не понравились. Не вписываетесь в компанию.  Слишком здоровые и адекватные.

- А мы что, не здоровые и не адекватные? – возмутилась Дора. Их с Лизой и Сергеем сырысымщики пригласили на съезд, Ивана же с Антоном отшили сразу.

Андрей хотел пояснить, что, скорее всего, Даша Сибирцева просто запала на Лизу, но пояснять не стал.

Иван и Антон решили возвращаться в Павловск.  Им не хотелось надолго оставлять Николая Егоровича и Марфу Игнатьевну. Иван уже решил, что будет делать дальше.

Поизучав Интернет и пообщавшись с некоторыми людьми, Иван пришел к выводу, что его первоначальное представление, будто в Москве совсем не осталось промышленности, ошибочно.

Заводы в  Москве оставались, но они были маленькими, а их трудовые коллективы небольшими. Работавшие на этих заводах квалифицированные рабочие получали высокую зарплату, и не только не считали себя одним целым с вкалывавшими на стройках таджиками и молдаванами, но и в определенном смысле не были с ними одним целым на самом деле. Устроиться на эти заводы без связей и протекции (как говорили в новом мире – без блата) было невозможно.

Связей и протекции у Ивана не было. Сверх того, ему хотелось не просто устроиться на завод, но сделать это с пользой для рабочего дела. Агитация же среди высокооплачиваемых рабочих московских заводиков была дохлым номером.

Работать строителем было для механика Ивана впадлу – и при всем своем интернационализме, он не был уверен, что найдет общий язык с таджикским пролетариатом. К тому же Москва была далеко от Щербановки – Иван продолжал называть так свой город, много чести будет Захарке, если я буду говорить Павловск.

Зато, как он узнал, несколько крупных заводов все же уцелели в Краснозаводске. Технология изменилась за 100 лет, но он был уверен, что ее освоит. Краснозаводск был в двух часах на электричке от Щербановки, и туда можно было приезжать на выходные.

Антон решил пока пожить в Щербановке у Николая Егоровича. Старика не следовало оставлять одного.

Андрей Антону понравился, они были немного похожи, хотя на самом деле разные, поэтому Антон спросил у Андрея, не поможет ли он найти ему работу земского статистика, а на худой конец, переводчика. Все они были опытными конспираторами и в разговорах с посторонними скрывали свое прошлое, но иногда получались забавные оговорки.

Андрей удивился вопросу, и сказал, что с работой земского статистика все плохо уже 101 год, что касается переводчика (с немецкого и хуже  с английского – уточнил Антон), он попробует, хотя ничего не обещает.

Девушки сказали Ивану и Антону,  что еще несколько дней побудут у Андрея, дальше будет видно.

Иван, привязавшийся к нашим героиням как к своим сестрам, при прощании дружелюбно ткнул Андрея кулаком и сказал:

- Ты, Андрюха,  наших Дорку и Лизку не забижай.

- Да мы, Ванюша, сами кого хошь обидим, - с интонациями деревенской девушки ответила Лиза.

Дальше по утрам Андрей работал, иногда с помощью Лизы, иногда без нее, Дора пыталась навести порядок в квартире – что бы интеллигенция без нас, рабочих делала? Завшивела бы, и только. 

Во второй половине дня  все говорили о разных разностях, иногда,  при хорошей погоде, шляясь по Бобровне. Дора любила изучать во всех тонкостях любое место,  куда заносила ее судьба, и всегда уделяла особое внимание проходным дворам – вдруг пригодится…

Лиза и Дора сильно отличались от знакомых Андрею левачек, но истина была столь невероятна, что он ее не заподозрил, хотя иногда ему казалось, что Лиза похожа на какую-то эсерку или анархистку 5-го года, фотографию которой он где-то видел.

Как-то раз Андрей стоял на балконе и курил. Дора ушла в магазин, Лиза читала Шаламова, затем подошла к Андрею.  Его лицо было печальным.

- Что с тобой?

- Думаю. Скоро вы уедете – и я снова останусь один.

- А если мы не уедем?  - она внезапно обняла его.

- Зачем я вам?

- Ты – человек из нашей юности. Единственный, кого  мы здесь нашли.

- Вашей юности? – Андрей ничего не понимал.

- Тебе сколько лет?

- 43.

- А мне – 133. Дорке – 131.

В своем богатом политическом прошлом  Андрей знал много сумасшедших, одни Шимпанзе и Даша чего стоили! – но такой случай был перед ним впервые. Нормальные, очень милые  девушки –  он уже  и не пытался  скрывать от себя, что Лиза нравится ему не только как революционная социалистка – и тут, прости господи, такое.

Лиза решилась. Отступать было уже поздно:

- Это звучит как безумный бред, и ты едва ли нам поверишь, во всяком случае  сразу, но я – Лиза Альметьева, а Дорка – Дора Левина из Южного летучего отряда БО ССРМ.

Теперь он понял, на  кого она была похожа. Эту загадочную историю с то ли состоявшейся , то ли с не состоявшейся казнью, сбежавшими заключенными и сгоревшей Щербановской тюрьмой он знал.

Неожиданно ему пришло в голову: а не являются ли его гостьи фантомами, порожденными его подсознательным. Он робко, боясь, что она вдруг исчезнет, погладил Лизу по щеке, затем по шее, затем его рука стала опускаться ниже. Видение не исчезало, тело Лизы было живым и теплым.

Лиза зажмурила глаза, постояла так минуту, а затем спросила:

- Тебе не кажется, что продолжить лучше не на балконе? Люди смотрят, да и холодно.

Они вернулись в комнату, и Андрей впервые в открытую посмотрел  на Лизу восторженными влюбленными глазами. Она на секунду смутилась, но затем, встряхнув головой, взглянула ему глаза в глаза – и под ними затанцевала земля…


…Когда они уже одевались, Лиза сказала:

- Только знаешь, Дору я все равно буду любить – во всех смыслах.

- Я и не сомневаюсь, - про особенности отношений Лизы и Доры Андрей уже догадывался, и по сравнению с тем, что он услышал только что, это было совершенно незначительным.

Когда вернулась Дора, то услышала вопрос:

- Ну что, Молния, принимаем товарища в наш коллектив ССРМ?

- Ты ж знаешь, Иволга, что я – за.

Уже говорилось, что любовь Доры к Лизе, при всей своей исступленности, была лишена ревности. Она знала, что навсегда будет главной любовью Лизы, эти двое срослись так близко, что ближе может быть только один организм. По сравнению с этим, сколько бы у каждой из них ни было других возлюбленных,  являлось совершенно неважным.

Возможно, такой  будет любовь людей коммунистической эпохи.

Место, которое занял  Андрей в сердце Лизы, было несколько меньшим, чем место Доры, но все равно очень большим. Лиза не была романтической девой – таких вообще не было в их среде, товарищество для нее всегда было важнее любви, любовь была лишь высшей формой товарищества. Поэтому оставаться с Сергеем, после того, когда он заявил об уходе из ССРМ, она не могла – это был самоочевидно.

С Андреем ей было хорошо. С ним она была у себя дома – в мире русского народничества.

Андрей и Лиза были очень похожи друг на друга, потому-то и сошлись. Если у Андрея и была когда-то способность к романтической любви, то она была выжжена предыдущими разочарованиями. Его чувство к Лизе было здоровее и правильнее романтической любви – с ней  ему просто было легко и свободно, как никогда не было ни с одной из прошлых возлюбленных.  Лиза просто стала частью его самого, и пропади она, его душа умерла бы от потери крови после такой ампутации.

Дора была равноправным – и чуть более того – членом их коллектива. С Андреем она не спала – всякие там милые поцелуи и похлопывания не в счет – но это-то как раз было самым неважным. Она была эмоциональнее и страстнее Лизы, когда Андрей пытался ее успокаивать, если Лизы не было дома, он проклинал иной раз всех баб,  но без нее он тоже  своей жизни больше не мыслил.

Тому, что рассказывали Дора и Лиза, он и верил, и не верил. Он неплохо знал историю ССРМ, пытался подловить их на неточностях, но неточностей не было, и иногда Лиза и Дора приводили такие живые детали, которые выдумать было бы трудно. Смысла в мистификации – если это была мистификация – он не видел. Во всем остальном Лиза и Дора были полностью адекватны.

Как-то он сказал Лизе, когда они были одни, что иногда все же сомневается, не призраки ли они, не продукт ли его воображения. Лиза засмеялась, положила его руку на свою грудь и сказала:

- Как говорят наши друго-враги марксисты, критерий истины – практика. Пойдем проверим, призрак я или нет.

Они в очередной раз проверили. Потом Лиза чмокнула его и сказала:

- Если я попрошу Дорку, то ты сможешь проверить и на ней, какой она призрак.

- Да ладно уж, поверю на слово.

- Как говорил Ленин – кто верит на слово, тот безнадежный идиот!...

Как-то раз Лиза, шутя, сказала Андрею, что они с Дорой – подарок ему от судьбы за многолетнюю борьбу за социализм. Он рассмеялся и ответил, что если бы все знали, что борьба за социализм вознаграждается такими прекрасными девушками, количество борцов за социализм заметно выросло бы…

Сверх всех этих милых идиллий  Андрей рассказывал им о состоянии левого движения. В его рассказах было много сатиры – и много трагизма.

По его мнению, «левое движение» было безнадежным.  Из-за общих условий  гнилой эпохи реальное действие было невозможным, его подменяли суррогаты,  и люди, приходящие в эту среду просто срывали друг на друге свою фрустрацию, порожденную причинами,  лежащими вне левого движения, в их реальной  убогой жизни.

- Ага, я тоже об этом думала.

- Лиза, любовь моя, если ты думаешь всегда как я, это значит, что ты продукт моего воображения.

- Мы можем это еще раз проверить.

- Да проверяйте уж, мне все равно сейчас прогуляться хотелось, - разрешила Дора.

Иногда Лиза и Дора наоборот, просили Андрея на пару часов прогуляться, что он и делал, ворча при этом, что его выгоняют из его квартиры…

В этих условиях сильнее и страшнее всего ломались самые сильные е цельные.  Они либо все быстро понимали, и уходили в частную жизнь, либо свихивались, либо становились мразями. Не только Ковалев и Даша, но и в вождь Пролпартии Твердохлебов, которого Андрей знал лично, по его мнению, не были изначально теми, кем стали. Такими их сделала эпоха безвременья.

Андрей рассказывал про людей, которых хорошо знал,  людей сильных и цельных, которые от общей безысходности  ситуации сходили с ума (в прямом смысле), спивались или кончали с собой.

Дора недоумевала: сильные и цельные люди всегда найдут способ умереть с пользой для человечества. Андрей, подумав, ответил, что планка силы и цельности в ее первой жизни стояла выше, чем сейчас…

Девушка, в которую некогда Андрей был сильно влюблен, по его мнению, один из лучших, самых волевых и бесстрашных людей в левом убожестве – словом, почти  такая же, как и вы, хоть и марксистка – бросила любимый вуз и по заданию Пролпартии устроилась на завод, чтобы поднять рабочих на забастовку.

Никакого особого героизма в этом факте Лиза и Дора не увидели, для их революционного поколения это был необсуждаемый минимум поведения, ожидавшийся от революционера.

После конфликта с Твердохлебовым из-за оценки войны в Руанде, причем на нее было вылито ведро помоев, она ушла с завода  в никуда. Больше ее никто не видел.

Приятель Андрея – тот самый Виктор Мазаев, в которого возлюбленная т. Твердохлебова запустила дуршлагом – после этой истории все понял.  вступил в провластную партию и начал успешно делать в ней карьеру. Дуршлаг висел у него на кухне – и иногда он смотрел на него с ностальгией.

Виктор Мазаев – по мнению не только Андрея – был человеком сильным и умным, и в другом мире мог бы стать кем-то уровня Свердлова….

Иногда Андрей рассказывал про СРСМовцев – не все у нас были сырысымщиками.

Была  девушка – умная, сильная и волевая, без интереса к теории, но с большими организаторскими способностями. Она пришла к нам, когда все только начиналось, не было ни Мяо, ни Шимпанзе,  ни Даши, были я, Ковалев и еще один парень. Ей тогда было 16.

Она все поняла, когда началась история с Уставом – и ушла молча.

Я встречался с ней недавно. Она работает, занимается наукой. Я спросил ее, какие воспоминания остались у нее от СРСМ?

Она ответила:

- Это были лучшие годы моей жизни. Я поняла тогда, что люди, объединенные великой идеей, непобедимы.

- Господи, подумал я, если она  так восприняла наше убожество, что она могла бы сделать,  встреться ей что-то более серьезное?

Был еще парень – умный, самостоятельный, с чувством юмора, - последнее было для Андрея важным достоинством в людях.

Он ушел из Сырысым уже после того, как оттуда вышвырнули  меня. Мы сидели с ним, курили сигарету за сигаретой и говорили про родную партию всякие гадкие гадости, а наши души скребли кошки – то, чему мы отдавали нашу веру, обернулось безумным балаганом…

Дора и Лиза его понимали. Что было бы, если бы их ССРМ перешел в руки Шимпанзе и Даши?...

…Я потерял этого парня из вида. По слухам, он пошел работать в архив охранки. Я не знаю, требовалось ли ему для этого продавать душу или нет…

Кто-то действительно стал затем фашистом, кто-то – либералом, большинство, с поломанной верой и покореженной психикой, просто уходили в частную жизнь…

- А почему вы не создали правильный СРСМ, после того, как вас выжили из Сырысым Шимпанзе, Мяо, Даша и Ковалев?  - спрашивали у Андрея  Лиза и Дора. – Вас же было больше?

- Они обламывались …

-? – Лиза и Дора не всегда твердо запоминали слова из их нового мира, был забавный эпизод, когда Дора сказала, что попробует клеить рабочих с местной кондитерской фабрики. Андрей уже забыл, что при первой встрече сказал ей, что «клеить» - это «агитировать в максимализм», потом все долго смеялись, но Дора все же дала ему подзатыльник.

- Разочаровывались. После всей этой истории  у них не было – и не могло быть – никаких гарантий,  что в новом, правильном СРСМ не появятся новые Шимпанзе и Даша.

К тому же у умных и здоровых обычно были работа, учеба, любовь, и им было куда уходить, когда они осознавали всю вывороченность левацкого мирка.

Сам Андрей не был ни тем, ни сем. Он был умен, но он был фанатиком – именно поэтому когда-то ему понравилась Даша. Некогда он отказался от карьеры и пробавлялся случайными заработками. Он хотел посвятить свою жизнь революции – но реально вся его жизнь ушла на возню в левацком мирке. При всем при том у него было чувство реальности, и он не был Дон Кихотом, скорее уж Гамлетом, осознающим как необходимость деяния, так и его сложность. Поэтому он оставался чужим как для Шимпанзе с Дашенькой, так и для нормальных мещан, не будучи ни тем, ни другим – странный случай для его мира.

После краха СРСМ он долгое время продолжал возиться в левацком мирке, хотя все про него уже понял. Но каждое новое поколение леваков было тупее предыдущего, и каждая попытка Андрея начать заново сектстроительство проваливалась все быстрее – и все комичнее, причем комизм этот был все мельче. Шимпанзе и Даша были хотя бы ярки и колоритны, и о них можно было написать рассказ в стиле Щедрина. Комизм новых поколений был все скучнее.

Он иногда с ностальгией вспоминал Шимпанзе и Дашу  не только из-за этого. При всех своих пороках они имели определенные достоинства – например, умели читать сложные тексты. Сравнивая левых 2018 года с левыми 2008 года – с теми же Шимпанзе и Дашей, он начинал думать, что если тенденция продолжится, он в 2028 году - если доживет -   будет с тоской вспоминать левых 2018 года – они хотя бы умели пользоваться ложкой и вилкой…

Лиза и Дора  спрашивали у Андрея о причинах безумной возни сырысымщиков с Уставом. Откуда появилась такая склонность к бюрократизму у людей, заявлявших, что борются за советский вольный строй?

- От этого повышалось их ЧСВ – чувство собственной важности. Кто такой Шимпанзе в обычной жизни? Разносчик пиццы. А тут собственный параллельный мир, где он – новый Дзержинский, председатель Комитета безопасности, решает мировые вопросы. Это как ролевые игры.

Что такое ролевые игры, Лиза слышала от Нади Нефедовой, но забыла, и Андрею пришлось объяснять:

- Ну, как бал-маскарад. Мелкий канцелярский служащий надевает маску испанского принца.

Лиза и Дора все равно не понимали. Что хорошего в том, чтобы стать Дзержинским и возглавлять новую охранку? – изумилась Лиза.

- Елизавета Павловна, - начал пояснять ей Андрей, - даже если победит советский вольный строй, все равно потребуется какой-то специализированный орган для борьбы с контрреволюцией, и я уверен, что победи он в ваше время, логика борьбы заставила бы его создать, как заставила она его создать Махно.

- Ага – согласилась Дора – а председателем бы избрали Михася. Разведка и контрразведка у него лучше всех получалась.

Лиза разумом  была согласна, но от мысли, что даже при советском вольном строе понадобится на какое-то время новая охранка, тюрьмы и чуть ли не расстрелы, ее чувства возмущались.

- Так если Шимпанзе хотелось стать новым Дзержинским, кто мешал ему сделать революцию и стать им на самом деле? – спросила Дора.

- А кто мешал бедному титулярному советнику стать на самом деле испанским принцем? Всего-то и требовалось – собери армию и завоюй Испанию – отпарировал Андрей и продолжил свою мысль:

- Разница в том,  что титулярный советник, если его не постигала судьба несчастного Поприщина, все же понимал, что он – не испанский принц, а только играет в него, эти же играли с таким увлечением, что перестали понимать, где игра, а где реальность. Такое иногда бывает – приходит глупая девушка на сеанс БДСМ, и встречается с настоящим маньяком.

- Ты  не забывай, что бабы мы глупые, деревенские, и слов мудреных не знаем, - напомнила Лиза.

Андрей объяснил, что такое БДСМ.  Наших героинь передернуло, Дора брезгливо сказала:

- Их бы на мою фабрику, там бы их так наунижали… Ну, или в бордель тети Двойры.

И Лиза, и Дора были натурами простыми и цельными, и всякая вывороченность в духе Достоевского, всякая потребность искалеченных унижениями людей эксплуататорского общества унижать и унижаться была им органически не понятна…

Андрей задумался и добавил:

- Вообще-то, кое в чем я был не прав. Не надо было спорить с Шимпанзе, Дашенькой и Мяо.

- Это почему? – удивились Лиза и Дора.

- Кто спорит с помешанными, тот не знает азов медицины. Доказывать Шимпанзе, что он – не новый Дзержинский,  а разносчик пиццы, страдающий – ну, или наслаждающийся, - манией преследования, это тоже самое, что переубеждать несчастного Поприщина, что он – не владыка Испании.

Мне нужно было понять это сразу и уйти, предоставив им играть в свои безумные игры.

Лиза задумалась. Она уже достаточно знала Андрея:

- Милый, если бы ты сделал так, то затем всю жизнь стал бы кусать локти, что не спас родную партию – или беспартию – в которую вкладывал душу.

- У тебя потребность такая – кого-то спасать – добавила Дора.

- Ага, например двух максималисток, оказавшихся в этом новом старом мире – парировал Андрей.

Все трое рассмеялись…

Еще Андрей говорил нашим героиням, что левое, прости господи, «движение» начала 21 века, в отличие от революционного движения прошлых времен было лишено обширной среды сочувствующих и помогающих.

Ситуация, когда человек, перестав в силу каких-то причин, активистничать, т.е. уделять «левому движению» бОльшую часть своего времени, сохранил бы при этом социалистические убеждения, поддерживал бы связь со старыми товарищами, помогал бы по мелочам, а в случае надобности вернулся бы в строй активных борцов – такие случаи были редчайшим исключением.

Либо пламенный энтузиаст, готовый отдать жизнь за туалеты для трансгендеров, либо гамлетизированный поросенок, разочаровавшийся до того, как успел очароваться.

Между тем именно обширная среда людей, не становившихся профессионалами революции и продолжавших жить обычной жизнью, но помогавших революции всем, чем могут, обеспечивала связь прошлого революционного движения с большим человеческим миром и не давала ему выродиться в изолированный от потока истории мирок…

Комическую часть историй о левом движении  Андрей нередко рассказывал в стиле Гоголя и Щедрина. Его любимым был рассказ о престарелом профессоре-анархисте, некогда внесшим огромный вклад в развитие анархизма – больше Кропоткина,  хотя и меньше Бакунина, однако затем тронувшимся умом на почве борьбы  с фашистской агентурой в левом движении. Под старость он совсем ослеп, но сохранил прекрасный нюх на фашистов. Соратники из Пролетарского интернационалистского движения объединенных революционных анархо-синдикалистов (максималистки начинали хохотать от аббревиатуры ПИДОРАС – они успешно освваивали современный жаргон)  приводили его, как Вия, под руки на анархистские собрания, профессор  поводил носом и безошибочно указывал, откуда  доносится фашистский дух,  после чего соратники испускали  запах скунса и убегали,  унося на руках профессора, а фашист падал замертво.

Лиза и Дора смеялись, и не знали, насколько этому верить.

Лиза не теряла надежду найти людей – три человека – это мало. Она создала паблик «Союз эсеров-максималистов", где выкладывала статьи старых ССРМ и СРСМ, а также новые статьи Андрея и свои. Андрей писал о политике, она, пользуясь затишьем, писала о проблемах  культуры. Андрею ее статьи нравились – хотя да, Добролюбов, любовь моя, все же писал лучше.

- Милый, но и ты – не Михайловский.

Отклика на паблик было мало, вменяемого – еще меньше.

Некоторые комментарии под постами паблика ССРМ вызывали взрывы хохота у Доры и Андрея и приступы тоски у Лизы. Так, под заметкой о «Народной воле» появился вопрос некой светил_ы социалистического феминизма, не абъюзил ли Желябов Перовскую, а под заметкой о Михайловском – вопрос, что думал Михайловский о правах меньшинств.

- Это помещиков и капиталистов, что ли? – вопросом на вопрос ответила Дора.

Задавший вопрос принял ее реакцию за троллинг…
 
Некоторые истории, случавшиеся с Лизой в ходе ее ревработы в Интернете, вызывали у Андрея и Доры приступы неудержимого веселья. Как-то раз она набрела на паблик, пропагандирующий идеи чучхе и опыт КНДР. Чучхеизм вызывал у Лизы отвращение, сравнимое только с ее отвращением к феминизму. Как социалисты могут поддерживать наследственную монархию? Это даже не сталинский СССР, а еще хуже. Тем не менее, она сдержалась и вежливо спросила у админа паблика,  почему он выбрал для идеализации идеи чучхе, а не, хотя бы, маоизм.

- Про маоизм я еще ничего не знаю.  Я вообще левыми идеями всего полгода назад заинтересовался, когда мне 11 лет исполнилось.

- И что с такими можно делать? – сказал по этому поводу Лизе Андрей.

- Учить.

- У меня нет призвания воспитателя детсада…

Андрей предложил Лизе создать ютьюб-канал ССРМ. По его мнению, если бы широкая  левая общественность увидела ее прекрасную физиономию, число членов ССРМ за неделю выросло бы на два порядка.

Лиза вспомнила 57 писем, полученных ею от марксистов всех возрастов, когда она создала страницу в стиле марксистской дурочки – и отказалась. Сейчас она переписывалась с гендерно-нейтральной страницы «Эсер-максималист». Феминистки бы осудили ее за отказ от феминитива, но лучше уж осуждение феминисток, чем одобрение страдающих от недоеба марксистов.

К тому же светить свое лицо она не собиралось. Она сохраняла надежду, что придет время и для реального дела…

Дора начинала скучать – ей хотелось дела, а дела не было.

Так проходили их дни. Иногда Лиза боялась, что залетит, но все пока обходилось, хотя в порыве страсти они иногда забывали меры предосторожности.

Раз, после очередной проверки, призрак она или не призрак, Лиза лежала в обнимку с Андреем, и сказала ему, что боится такого варианта событий.

Андрей неожиданно от такой перспективы не ужаснулся, а умилился. Он нежно погладил Лизу по животу и груди :

- И что тут плохого? Родишь – вырастим.

- Ты еще скажи, в загс пойдем, - Лиза возмутилась меньше, чем могла. – Для этого,  что ли,  мы с тобой на днях фильм «Комиссар» смотрели?

Повторения себе судьбы героини фильма Лиза не хотела. Она продолжала считать себя солдатом революции, хотя никакой революции не было и в ближайшее время не предвиделось.

Андрей иногда на иррациональном уровне хотел такого развития событий – пока у него еще было время, но, представляя Лизу, возящуюся с ребенком,  понимал, что это совершенно не ее и что не стоит тешить себя фантазиями.

Хотя могло быть всякое. Климова же в эмиграции ушла в материнство.

Но Лиза пока что уходила в совершенно другое, а именно – в возню с пабликом ССРМ – суррогат революционной деятельности, и иногда  половину вечера надоедала Андрею и Доре рассказами о тупом марксисте Иванове – надо же, этот дебил из Красного рассвета путает нас с Черновым! – и о тупом анархисте Петрове – считает себя синдикалистом, а сам за парламентаризм выступает!

Андрею разговоры об Иванове и Петрове надоели еще до принятия в коллектив ССРМ, и он иногда думал, что если так дело пойдет и дальше, Лиза станет аналогом Даши Сибирцевой, а хуже этого ничего быть не может…

Он говорил об этом Лизе, она соглашалась, но логика вещей толкала ее в эту сторону.

Но в целом пока что все у них было еще очень хорошо….

Лиза не была идеальной героиней, и у  нее были  мелкие слабости.

Она до ужаса боялась смерти от удушья,  и когда  Андрей стал для нее полностью своим,  она сказала ему об этом. Раньше это знали только ее отец, Сергей и Дора.

Андрей  успокоил любимую:

- Здесь давно уже не вешают и даже не расстреливают. В крайнем случае,  нас просто убьют в тюрьме.

Лиза вздохнула с облегчением.

Еще она боялась щекотки, хотя и намного меньше, и попытки Андрея  щекотать ее в порыве страсти под ребрами и по пяткам встречали твердый отпор.

Иногда на нее нападали приступы тоски. Она вспоминала навеки утерянный мир, Альметьевку, родителей, Буяна, женскую гимназию в Рязани,  Наташу Климову, споры с молодыми марксистами об общине – и на ее глазах выступали слезы. Андрей и/или Дора в таких случаях гладили ее по голове и говорили всякие утешительные нежности.

Иногда она пробовала писать стихи, ей самой они не нравились – до Блока далеко,  однако не только  Дора была в восторге – это само собой  понятно, но  даже    Андрей говорил: да, не Блок, но и не Ахматова.

Он терпеть не мог Ахматову и всю дамскую поэзию, а вот Цветаевой восхищался,  не в последнюю очередь за то, что в гражданскую она гуляла по красной Москве в костюме белогвардейского офицера. Не баба.

Лиза чувствовала себя солдатом на привале. Она была военным по воспитанию и одному из призваний, и военная терминология подходила к ней легко и просто. Препровождение времени, которому она предавалась сейчас, свело бы ее с ума, если бы продолжалось всю жизнь, но правильный солдат любит короткий отдых.

Андрей не очень знал, чего он хочет. Иногда он хотел семью в обычном смысле – в другом смысле Лиза и Дора уже были его семьей, семью с детьми – пока у него еще есть время – и клеткой с канарейкой, иногда же понимал, что это не только не для Лизы и Доры, но и не для него.

Утверждению наших героинь, что они – из 1907 года, он и верил, и не верил, и,  в конце концов,  просто перестал думать об этом. Иногда он боялся, что, несмотря на практику, которая критерий истины, они все же создание его воображения, и что они так же,  как возникли из ниоткуда, в никуда и исчезнут.

Но они исчезать не собирались, и он сам посмеивался над своим страхом…

Лиза прочитала воспоминания своего отца. Они писались в середине 1920-х и были доведены почти до конца, хотя литературно не обработаны. Если о детстве и молодости говорилось подробно и ярко, то о позднем периоде жизни – сжато и скомкано. Павел Андреевич Альметьев боялся, что умрет, не успев дописать.

Воспоминания были написаны в совершенно неожиданной для Лизы форме – как автобиографические письма, обращенные к ней, Лизе, или к ее детям и внукам. Павел Андреевич принял официальную версию, что Лиза и ее товарищи  сумели бежать перед казнью, и надеялся, что она живет где-то далеко, например, в Южной Америке. Он недоумевал, почему она не вернулась в Россию после Февральской революции, но всякое в этой жизни бывает, и надежда на встречу с дочерью еще в этой жизни держалась у него до последнего часа.

Многое из написанного Лиза давно знала, что-то было для нее неожиданностью.

Очень подробно и красочно рассказывалось о детстве Павла Альметьева, пришедшемся на эпоху крепостного права, о возникшем у дворянского мальчика чувстве несправедливости, чтобы заглушить которое, он и выбрал путь армейской службы. Там все ясно и понятно, приказ есть приказ. Заглушить в себе протест против несправедливости Павлу Альметьеву удалось надолго, но не навсегда.

Много говорилось о турецкой войне, о героизме русских солдат и младших офицеров – и бесхребетности генералов, которые больше боялись придворных интриг, чем турок. Но страшнее турок и своих генералов были поставщики и подрядчики. Русский капитализм поднимался на гнилых солдатских сапогах и разворованных казенных деньгах.

Совершенной неожиданностью для Лизы стало то, что в начале 1880-х годов ее отец служил под началом Михаила Ашенбреннера (2). Они вели разговоры о гнилости существующего строя, и,  наверное,  Ашенбреннер хотел предложить Павлу Альметьеву войти в военную организацию «Народной воли», но сделать этого не успел. Военная организация была выдана предателем Дегаевым, полковник Ашенбреннер и его товарищи арестованы.

Если бы Павел Альметьев успел войти в военную организацию «Народной воли», его судьба сложилась бы совершенно иначе, и Лизы, скорее всего, не было бы на свете.

Поражение революционного натиска начала 1880-х привело к тому, что Павел Альметьев надолго забыл о политике, и когда жизнь заставила его вспомнить о ней в 1905 году, оппозиционные настроения, очень сильные у него после турецкой войны, лишь тлели на глубине его души.

Впрочем, период с середины 80-х – как раз после рождения Лизы – описывался намного более сжато, чем все предыдущее. Павел Андреевич не знал, сколько ему осталось жить. К тому же о том, что было с 1890-х годов Лиза, которой были адресованы воспоминания, знала и сама.

О своей жене и дочери – людях, которых он больше всего любил, Павел Андреевич писал сдержанно и скупо. Как и все сильные люди, он скрывал свои самые глубокие чувства. Но он был уверен, что Лиза, где бы она сейчас ни была, живет правильной и достойной жизнью. Моя дочь – такая.

Об Октябрьской революции Павел Андреевич писал почти словами Блока.  Восторжествовала Божья правда, дворянское сословие,  к которому принадлежал и я сам, наказано за свои грехи. Старая несправедливость уничтожена, крестьяне получили землю, и строят на ней новый мир. Возврата к прежней России не будет, зато новая Россия строится на ее руинах.

Это писалось в 1920-е годы, и Павел Андреевич Альметьев, в общем-то чуждый политике, не предвидел всего последующего, и с любовью на последних страницах своих воспоминаний описывал, почти словами Есенина, мужицкий рай, окружавший его. Помещиков уже не было, а колхозов еще не было.

Лиза перечитала воспоминания своего отца 3 раза – и отчетливее, чем когда-либо раньше, поняла, что не будь его, не было бы и ее.

- Повезло тебе с отцом, - независимо друг от друга сказали, прочитав воспоминания Павла Альметьева, Андрей и Дора. Лиза ощутила чувство вины, хотя и понимала, что ничем перед любимыми не виновата…

Как-то Андрей спросил Лизу, почему она пошла в революцию. Она задумалась и ответила:

- У меня было счастливое детство. Когда я затем узнала, что такое детство не у всех людей, мне захотелось, чтобы оно было у всех. К тому же меня воспитывали в правильном духе: будь справедливой, не лги, не обижай других. Когда я поняла, что мир устроен по-другому, мне оставалось либо  менять себя, либо изменить мир. Я решила, что изменить мир проще.

- Совсем по Михайловскому: борьба за индивидуальность против борьбы за существование.

- Теория Михайловского всесильна, потому что она верна, - рассмеялась Лиза, переиначив известные слова Ленина, сказанные о теории Маркса.

- А почему ССРМ и почему боевой отряд? – спросил Андрей.

- Ну не к марксистам же было идти с их отрицанием этики, без которой нет социализма, и с их отрицанием роли личности, без которой нет борьбы за социализм. А у ПСР уже тогда начались гнилые компромиссы с буржуазией, которые сгубят их в 17-м. Почему боевой отряд?  Если есть что-то трудное и тяжелое, что должно быть сделано, то делать это должна я. Разве не так?

Андрей погладил ее по русым волосам и сказал вздор:

- Ты необыкновенная.

 Она рассмеялась, взяла его за руку и положила  ее себе на грудь:

- Крупнейший теоретик неонародничества, а смотришь на меня глазами влюбленного гимназиста. Таких, как я, у нас сотни были. Ладно, хватит на сегодня пафоса.  Ты все еще думаешь, что я призрак?...

- У меня остались некоторые смутные сомнения, - в тон ей ответил Андрей.

- Давай проверим….

Андрей тоже рассказывал ей многое о себе, но в этих рассказах не было ничего интересного и воспроизводить их нам лень…

Доре было  хуже, чем Лизе, и не по тем причинам, о которых могут подумать ничего не понявшие в ней читатели.

Лиза могла на время уйти в литературу и ведение паблика ССРМ, но для Доры это было совершенно не ее. Она было очень и очень неглупа, и быстро поняла, что деяние в стиле славного 1906-го здесь бессмысленно. Если ты захочешь всколыхнуть болото, то лишь разбудишь лягушек.

Но ее не оставляла надежда, что подобное деяние возможно в других краях Земного шара.  Андрей разъяснил ей, что к его великому сожалению, в Латинской Америке  все герильи давно разбиты.

Тогда она загорелась идеей уехать в Палестину, примкнуть к НФОП (3)  и отдать жизнь за освобождение арабского и еврейского народов от израильского ига. НФОП ей не  очень нравился, но на фоне всего остального это было лучшее из худшего.

Рожаву и Рабочую партию Курдистана, вокруг которых левые той эпохи создали кучу нелепых мифов, Андрей не любил и легко убедил в своей правоте  Лизу и Дору. За либертарной демагогией РПК скрывалась обыкновенная буржуазно-националистическая практика,  густо повязанная с сотрудничеством с американским империализмом.  Вождь РПК, Солнце курдской нации Оджалан совершенно не был ни Медведем, ни Гершуни, и попав в турецкий плен, так позорно унижался и каялся, что после такого поведения на суде места ему бы не было не только в ПСР или ССРМ, но даже у безобидных энесов (4). Для РПК же предатель оставался вождем.

Этого факта было достаточно,  чтобы рожавомания вызвала отвращение у всех трех наших героев. Андрей и Лиза написали об этом небольшую статью на 120 страниц, но статья прошла незамеченной. Левые продолжали жить в мире своих мифов.

Дора кое-как выучила Лизу своему идишу и они иногда в присутствии Андрея переходили на идиш, говоря на сугубо женские темы. Андрей смеялся и говорил, что вот приедет ко мне Лева Коган, и раскроет все ваши тайны.

Не любящий современных анархистов  коммунист Советов Коган, о котором уже шла речь раньше, жил в Москве, и часто обменивался с Андреем визитами, но в начале октября уехал надолго из Москвы к родственникам в Сибирь. Поэтому Лиза и Дора о нем много слышали, но до сих пор ни разу не видели…

Здесь мы оставим их всех на некоторое  время, и вернемся к еще одному милому нашему сердцу герою, про которого надолго забыли – а именно, к Митьке Греку.


Комментарии:


1). Запланированный ССРМ взрыв Государственного совета, который должна была осуществить Климова, обрекавшаяся себя этим на верную смерть, не состоялся.

2). Полковник Михаил Ашенбреннер – один из руководителей Военной организации «Народной воли». Почти 20 лет отсидел в Шлиссельбургской крепости. Умер в 1923 году.

3). НФОП – Народный фронт освобождения Палестины – левонационалистическая светская организация с марксистским налетом.

4). Энесы – народные социалисты – правый откол от эсеров во время революции 1905 года, сторонники только легальной деятельности.


Глава 13. Митька в Киеве.


Митька любил свою Одессу до дрожи, и долго жить вне ее не мог – хотя, когда жил в ней, не раз ругал ее последними словами.

Но причиной его решения поехать в Одессу – т.е. в Украину – было не только сентиментальное стремление увидеть родной город.

Митька был очень неглуп, и раньше других наших героев – кроме разве что Сергея - понял, что в России в ближайшие годы – или в ближайшие десятилетия – ничего интересного не будет.  Стабильность кладбища продлится неопределенно-долго.

Марксисты – Иван с Антоном – пусть с грехом пополам, но как-то могли бы жить в таком мире, занимаясь всякой подготовкой  к  подготовке. Себе он здесь места не видел.

Не видел он здесь места и товарищам-максималистам, поэтому хотел, разобравшись в ситуации, предложить им тоже перебираться на Украину. Работа на всех найдется.

Украина – об этом можно было судить даже по русским СМИ – бурлила, там постоянно происходила заварушка за заварушкой.

Правда русские СМИ приписывали эти заварушки украинским националистам, но Митька в это не верил – и имел резонные основания.

В его время украинские националисты были пожилыми безобидными дядечками с длинными  усами.  Они работали врачами, адвокатами и бухгалтерами, верно служили царю и Отечеству, а по выходным собирались на посиделки, пили горилку и лили пьяные слезы о загубленной неньке-Украине. Пользы от них никому не было, но и вреда тоже.

Правда, в начале 20 века молодое поколение националистов стало выражать недовольство такими посиделками  и требовать реальных дел. Получилось это своеобразно.

Накануне 1905 года молодые националисты решили взорвать памятники царям в Киеве, Харькове и Полтаве. Однако парень, отвечавший за взрывы памятников в Киеве и Харькове, застрелился из-за несчастной любви – нашел время!

Оставалась Полтава. Однако, как на грех, оказалось, что никакого памятника никакому царю в Полтаве нет. Однако есть памятник Пушкину.  Его-то и взорвали (1)

Это был канун 5-го года, расцвет БО ПСР – и на фоне убийств живых министров и губернаторов взрыв памятника давно покойному поэту выглядел неимоверно убого.

В любом случае, в революции 5-го года на Украине ни старые,  ни молодые националисты никак себя не проявили.

Поэтому Митьке стала приходить в голову конспирологическая теория, что разные злодейства и безобразия, приписываемые украинским националистам, делали на самом деле анархисты.

Правда, украинские анархисты, с которыми начал общаться Митька по Интернету, производили впечатление людей смирных и безобидных – но тем лучше, значит, они хорошо умели конспирироваться.

Въезд в Украину для мужчин призывного возраста с паспортом РФ был весьма сложен и почти невозможен – подобные меры ничуть не спасали от реальных супостатов, зато крайне усложняли жизнь простым людям, желающим, например, навестить родственников. Однако если Митька всерьез чего-то хотел – он этого добивался. А Одессу он хотел больше, чем Надю.

Когда он уезжал, Надя ревела, но митькино сердце этим растрогалось лишь самую малость.

Путь Митьки в Одессу лежал через Киев. Он даже решил остановиться там на несколько дней, чтобы пообщаться с киевскими анархистами. Общее представление о них уже у него было, кто-то ему нравился, а кто-то – нет, но он хотел все увидеть своими глазами.

Коммунистическая идеология была в Украине официально запрещена, хотя коммунистов особо не преследовали ввиду их отсутствия, анархисты же могли действовать почти свободно.

И вот, наконец, граница пересечена, все формальности улажены, и поезд подвозит Митьку к Киеву.

В прошлой жизни он бывал в Киеве не раз, и тоже любил его – хотя и меньше, чем свою Одессу.

Он решил послоняться по городу несколько часов, дальше ему предстоял визит на анархистское собрание.

В России уже стояла осень, в Киеве же держались последние теплые денечки. Южанин Митька осень не любил, и думал иногда, что если не врут проклятые попы, и если есть ад, то в аду стоит не 50-градусная  жара– это же рай – а хроническая осенняя слякоть.

Митька уже понял, что остатки архитектуры 20 века больше всего удержались в центрах городов, однако даже центр Киева не походил на тот город, в котором он последний раз был проездом всего полгода назад – в марте 1907-го. Это не был, впрочем, и современный город,  но что-то промежуточное и более похожее, все-таки, на города начала 20 века.

Новые районы были новыми, Митька постоял на берегу Днепра и полюбовался издалека на застроенную во второй половине  20 века Троещину. В его время ее не было вообще. Ехать туда ему было уже некогда, поэтому, пообедав в «Пузатой хате»  и посмаковав котлету по-киевски (их он очень любил в прошлой жизни, тогда как все другие наши герои к еде были равнодушны), Митька поехал на анархистское собрание.

Собрание проходило в Культурном центре, в который  было преобразовано одно из зданий исчезнувшего в 1990-е годы киевского завода. Вид на территории завода был почти такой же, как на руинах Павловского машиностроительного, но если те руины облюбовали павловские босяки, то руины киевского завода, о котором идет речь, сумела получить местная продвинутая молодежь. Там существовал Культурный центр, в котором постоянно устраивались выставки передовейшего искусства, а также собирались представители феминисток, геев, лесбиянок, трансгендеров, анархистов и прочих угнетенных меньшинств.

Про этот центр Митька и его товарищи узнали еще в августе. Тогда там произошел скандал, прогремевший на всю Украину.

Молодой прогрессивный скульптор, близкий к анархизму, организовал в Культурном центре свою инсталляцию под названием «Солдаты войны».  Инсталляция представляла – да простят нас за натурализм целомудренные читательницы, если такие еще не перевелись в нашем мире – ряд вылепленных из пластилина эрегированных мужских членов.

Инсталляция продержалась два дня. На третий пришли фашисты (в данном случае – без кавычек) и уничтожили памятник прогрессивного искусства.

Лиза, найдя эту историю в Интернете, и полюбовавшись фотографиями прогрессивного творчества, сказала, что на месте фашистов она не пожалела бы труда и времени, чтобы найти скульптора и провести с ним вежливую и деликатную дискуссию об эстетике. Знавшие Лизу без труда  могли представить, как она проводила бы беседу, будь на месте тех фашистов.

Митьку вся эта история рассмешила – но он не понял, причем здесь анархизм.

Анархистское сборище, куда пришел Митька, было посвящено специальной теме. В Киев приехал старый киевский анархист, после отсидки живущий в Западной Европе. Сидел он за мелкое хулиганство, причем это мелкое хулиганство стоило ему большого срока.

В тюрьме он писал «Тюремные рукописи» в стиле Грамши – и недавно сумел опубликовать их. Собственно, мероприятие, куда пришел Митька, было презентацией этой книги.

На презентацию пришли гурьбой человек в 20 анархисты из одной из самых известных анархистских групп – Вольная Коммуна, недовольные тем, что в «Тюремных рукописях» недостаточное внимание уделено вопросам феминизма.

Прикол – но Митька об этом сперва не знал – состоял в том, что Вольная Коммуна, в отличие от большинства украинских анархистов, сама терпеть не могла феминизм, и реальная причина конфликта была другая, - какая именно, так и осталось тайной.

Другой прикол состоял в том, что вождь Вольной Коммуны некогда сидел вместе с автором «Тюремных тетрадей» за то самое мелкое хулиганство, за которое дают большие сроки. Потом их пути разошлись, причем, что они не поделили, никто так и не понял.

В старые времена совместная отсидка очень сближала людей, даже если они принадлежали к разным революционным течениям, и 20-е годы полны историй, когда видные большевики вступались за видных и не видных меньшевиков, эсеров и анархистов, с которыми некогда сидели в царских тюрьмах.

Но это было в прошлом мире. Сейчас Вольная Коммуна готовила месть – и месть должна была быть ужасна.

Вождь Вольной Коммуны попросил Митьку как человека нового и которого никто в Киеве не знает, в случае, если бы внезапно появились фашисты, незаметно уйти из здания и вызвать такси – на этом такси вождь вместе с ближайшими сподвижниками планировал осуществить стратегическое отступление,  оставив сражаться с фашизмом рядовых бойцов.

Митька удивился – в его времена вожди анархизма вели себя по-другому.

Сразу успокоим читателей, никакие фашисты не появились – им было не до того.

Зато анархисты из Вольной Коммуны устроили кошачий концерт своему бывшему товарищу, а когда скомканная презентация закончилась, и автор «Тюремных рукописей» в сопровождении парня спортивного вида – своего старого  приятеля, стал уходить из здания, окружили его и стали выкрикивать всякие гадости.

Митька совершенно не знал, кто прав и кто не прав,  но у него, как у любого правильного одессита, было чувство благородства – 20 против двух – это не честно. Поэтому он стал третьим и поучаствовал в отступлении до метро.  Они уходили, осыпаемые градом матюгов «Фашизм! Сексизм! Гомофобия!», бойцы Вольной Коммуны шли за ними, но не более того – на драку Вольная Коммуна настроена не была.

Парень спортивного вида сказал Митьке, что это последний случай, когда он связывался с леваками. Его левые симпатии после этой истории рассеялись как дым – и он сделал успешную карьеру, но это к сюжету нашего романа никак не относится.

Вольная Коммуна, немного не дойдя до метро, свернула во дворы и стала там пить пиво – она считала, что бой выиграла.

Митька, доведя до метро автора «Тюремных рукописей» и его приятеля, решил вернуться в Культурный центр, где еще оставались анархисты и анархистки, занявшие в конфликте позицию нейтралитета. У него уже были некоторые знания об украинском анархизме, но он все равно ничего не понял.

Конечно, лучше было бы расспросить о причинах конфликта автора «Рукописей» и его приятеля, но тем было явно не до Митьки.  Автор уезжал на следующий день в  свою Каталонию – и сказал, что появится в родном городе в следующий раз лишь после того, как местные анархисты и местные фашисты (последние – без кавычек) передушат   друг друга, причем в этой войне бобра с козлом он с одинаковой силой желает победы обеим сторонам.

Митька же без приключений вернулся к Культурному Центру.

У входа стояли несколько юных – и не столь юных – анархисток и курили. Митька стал в сторонке и тоже закурил.

Он допустил большую ошибку. Возможно, ему следовало начать разговор сразу, но он был столь измучен всем произошедшим бредом, что решил сперва  покурить и подумать.

Это была его ошибка, потому что минуты через две толстенная бабища лет 30-ти спросила его:

- А чё ты пялишься на меня объективирующим взглядом?

Митька не знал, с кем имеет дело, а если бы знал, то должен был бы бежать в ужасе.

Это была Юлия Пузач, гроза всех абьюзеров, сексистов, лукистов и прочих ***мразей в анархистском движении не только Киева, но всей СНГовии.

10 лет назад она была если и не красива, то миловидна – хотя совершенно не во вкусе автора, которому пухленькие брюнетки отродясь не нравились. Тогда феминизм еще только поднимал свою прекрасную голову,   и  не ведавшая о ждущей ее судьбе Юля Пузач успела переспать с половиной мужской половины анархистов Украины.

Но затем она все поняла – спасибо кампании “Me too”.

Первой жертвой Юли Пузач  стал товарищ Любисестрич, представитель самой профеминистской части украинских анархистов. С Любисестричем Юлия Пузач спала всего несколько раз в далеком 2009 году – к взаимному удовольствию и без всяких обязательств.

В 2016 году Юля написала, что 7 лет назад презренный сексист и насильник Любисестрич подверг бедную девочку психологическому насилию, абьюзу, харассменту и куче других непонятных слов. Любисестрич униженно оправдывался – бес меня попутал – но это его не спасло, и он был отлучен от анархистского движения как абьюзер, харассментщик, сексист, фашист и вообще та еще ***мразь.

После этого Любисестрич действительно стал фашистом – а что ему оставалось делать? - и принялся писать про благородных кшатриев –  к вящему наслаждению простых правых парней.

Легко расправившись с самой трудной жертвой –Любисестрич был искренним профеминистом, а то, что феминистки интересовали его иногда не только по-товарищески, так кто же без греха? – Юля принялась за изничтожение других ***мразей. Поскольку все левое движение – за исключением мизерных групп фашистов (на сей раз – в кавычках) – стелилось под феминистскую политкорректность, то сказать Юле, что она просто – охуевшая сука, никто не решался,  в итоге учиненный ею погром в анархистском движении был сильнее, чем если бы его половина была просто вырезана ультраправыми.

Митька всего этого не знал.  К тому же, хотя он выучил уже много слов из левацкого жаргона начала 21 века, часто эти слова влетали ему в одно ухо, и вылетали из другого.

Поэтому он просто посмотрел в глаза Юле Пузач и спросил:

- Пардон, мадам,  на кого я пялюсь?

- На меня, ***мразь ты эдакая!

- Извините за откровенность.  мадам,  а тут таки есть на шо пялиться?

- Тэкс, - Юля загнула два пальца, - кроме объективации, еще и лукизм.

Митька уже понял общий смысл и решил кончать разговор. К политкорректности он был не склонен:

- Извиняюсь у почтенной публики, но я  все же был не прав. Тут таки есть на шо пялиться. Такой жирной коровы я не видел у нас даже на Староконном базаре.

Девахи, курившие с Юлей,  поневоле прыснули. Юлю все  боялись, но никто не любил.

Митька же развернулся и ушел походкой вразвалочку, пользуясь тем, что Юля была пока что в ступоре. Драться с ней было бы ниже его достоинства – все-таки дама.

Весь этот разговор был описан Юлей Пузач через полчаса на ее странице в фб. С какой обнаглевшей ***мразью ей пришлось иметь дело,  она не знала, и эта загадка занимала анархистов Киева еще почти год. Все выражали сочувствие бедной сестре, но у некоторых в душе слабо теплилось злорадство – наконец-то, нашелся смельчак.

Митька же погулял по вечернему Крещатику, поглядел со стороны на офисы банков, по привычке продумывая всякие возможности,  поужинал в «Пузатой хате» все той же котлетой по-киевски (он не ел их полгода – и 111 лет!), и вернулся в свой хостел. Завтра ему предстояла встреча с товарищем Эриугеной, в доисторические времена – 6 лет назад – известном в левом  движении Украины как товарищ Довбуш.

Мы просим прощения у читателей, если при описании Эриугены ему покажется, что он уже встречал в романе подобный образ, а именно,  образ Андрея Черноянова. Это будет означать лишь то, что таланта автора не хватило, чтобы показать индивидуальную разницу этих двух героев, которые, при всей этой разнице все же принадлежали к одному социально-психологическому типажу. Еще один представитель того же типажа появится под конец романа.

Это был типаж идейного и искреннего социалиста, пришедшего в левое движение с огромным запасом веры и энтузиазма, и потерявшего в нем весь энтузиазм, хотя и не потерявшего веру. Эта вера проглядывала под толстым слоем защитного цинизма – без цинизма в среде шимпанзе, даш сибирцевых и юль пузач было не выжить – но чтобы ее увидеть, нужно было хорошо присмотреться.

Это было общее, что объединяло Черноянова и Эриугену. Но биографии у них были разные.

Черноянов застал СССР во вполне сознательном возрасте, Эриугене, которого звали тогда… впрочем, это не важно, в 91 году было 4 года. Воспитывавший его дед, почти всю жизнь проработавший кузнецом на заводе «Октябрьский молот», с равной силой ненавидел буржуев и жидов, любил Сталина и – с какого-то момента – Гитлера, того самого Гитлера, с которым он воевал в 40-е. Читатели могут в это не поверить, но в 90-е годы бывало и не такое.

В итоге, когда Эриугена в 16 лет решил пойти в радикальную политику, он мучительно и долго думал – стать ли ему коммунистом или фашистом. Мотивация для выбора стала неожиданной – Гитлер умер со своим режимом,  смертью доказав свою искренность, тогда как Горбачев живет припеваючи и плевать хотел на крах коммунизма.

Через несколько лет Эриугена понял бы, что в его рассуждениях была большая ошибка. Сталин тоже сумел бы умереть со своим режимом, а доживи Третий Рейх до 91 года, то его возглавляли бы к тому моменту не идейные психопаты вроде Гитлера и Геббельса, а безыдейные циники, которые так же, как и Горбачев, уверовали бы в общечеловеческие ценности свободного рынка и получили бы за это Нобелевскую премию.

Но 16-летний Эриугена (тогда впрочем у него было другое псевдо – Один с ударением на первом слоге) был юн и идеалистичен, поэтому стал фашистом.  Его подвиги в этом качестве нас здесь не интересуют,  скажем только, что кроме нескольких поломанных костей, за ним ничего не было.

По приводившейся выше классификации, Эриугена был боевиком-теоретиком, возможно, больше теоретиком, чем боевиком. Чем больше он ломал кости всяким шавкам, тем больше задумывался, а есть ли в этом смысл, и не выгодна ли вся эта уличная война фа и антифа лишь подлинным хозяевам мира сего.

Поняв, что так оно и есть, он пустился в дальнейшие поиски. Практически все левеющие фашисты проходят стадию штрассеризма, но Эриугена и несколько его товарищей, вытянутых им из болота субкультурной войны фа и антифа – таких же интеллигентных гопников, как и он сам – на штрассеризме не остановились, и натолкнулись на традицию украинских эсеров разных толков. Тогда-то бывший Один и будущий Эриугена и взял себе псевдо «Довбуш» и вместе с несколькими товарищами создал Украинское братство социалистов-революционеров (УБСР), больше в традиции Микиты Шаповала (2), но без враждебности к боротьбистам (3), борьбистам и прочим некогда действовавшим в Украине эсеровским партиям.

Собственно, на старый сайт УБСР натолкнулись в своих поисках Лиза  с Дорой. Он им понравился, хотя и меньше, чем сайт СРСМ  - тем более, что большая часть сайта УБСР была на украинском, а украинский Лиза и Дора не знали - и они  предложили Митьке во время его украинского вояжа пересечься с товарищами.

Но к 2018 году УБСР давно не было.  В ходе последней заварушки, той самой, когда восставший народ сверг президента Сдери-Шапка и поставил на его место президента Товстопузенко, Эриугена – тогда  еще Довбуш– надеялся на якобинский сценарий, на установление революционной мелкобуржуазной диктатуры, которая покончит с олигархатом, поставит для олигархов гильотину на Майдане Незалежности и откроет путь для дальнейшего прогрессивного развития Украины.

Его надежды не оправдались. Люди,  в которых он – пусть с большой осторожностью – видел возможных якобинцев, были скуплены олигархами, их вожди получили 5-комнатные квартиры в центре Киева, а рядовые стали получать хорошую по украинским меркам зарплату. Леваки, которых он не любил и раньше, показали себя полным чмом, не заслуживающим даже 5-комнатных квартир, а в УБСР было что-то от 5 до 7 человек, причем все они в ходе событий были куплены – и за дешевую плату.

После всего этого Эриугена относился к украинской политике как арахнолог к объекту своего изучения, проще говоря, как к паукам в банке. Он презирал ее, но испытывал к ней научный интерес. К левым и особенно к правым маргиналам его интерес был окрашен болезненной страстью – он ненавидел и тех, и других именно потому, что когда-то любил.

Он знал многое, но понимал, что его знание абсолютно бесплодно и, по большому счету,  никому не нужно. Во времена УБСР все было иначе, хотя, в отличие от Черноянова, Эриугена не испытывал никаких злых чувств к вчерашним соратникам, потому что понял, что слаб человек.

Эриугена страстно любил свою Украину – Надднипрянщину, а не Галичину, - но любовь его к Украине, как и любовь к ней, например, Ивана Франка (4), на первый взгляд могла казаться ненавистью. Такое чувство можно испытывать к матери или сестре, спившейся и пошедшей по рукам.


В отличие от материалиста и рационалиста Черноянова, Эриугена был – или стал, мы не знаем, - мистиком.  Коммунизму он теперь давал какое-то мистическое объяснение, которого не поняли бы не только в левой среде его эпохи,  но и в куда более умном окружении.

Иногда у него  были видения, предсказывающие будущее. Первому из этих видений он не поверил, - и был жестоко наказан. После этого он доверял своим видениям безоговорочно.

Это было еще в славную эпоху УБСР. Эриугене – тогда еще Довбушу – приснилось, как к нему в окно влетела на помеле средних лет ведьма с нечесанными патлами, села ему на грудь и сказала:

- Теперь, милый, ты мой навеки. В ЗАГС пойдем, поженимся, будешь отцом моим чертенятам.

Довбуш (будущий Эриугена) проснулся в холодном поту, но поняв, что это был лишь сон, облегченно вздохнул и забыл.

В тот же день вечером ему вк написала некая юная девица, на аватарке которой была Леся Украинка, а девизом было «Убей – не сдамся!».  Она писала, что очарована позициями УБСР вообще и статьями Довбуша в особенности, и желает сотрудничать. Жила она в селе под Винницей – не так уж далеко от Киева.

Довбуш предложил лично встретиться в Виннице – ему все равно туда надо было скоро ехать.

Юная девица оказалась взрослой бабой лет 35-ти, и ее милые странности, вполне понятные у 17-летней энтузиастки, были гораздо менее понятны у взрослой бабы.  Она была  даже внешне похожа на ведьму из его сна, но про сон он на свою беду забыл.

Эриугена (будем называть его так) тогда еще разбирался в людях намного хуже, чем стал разбираться к 2018 году, поэтому понял данную энтузиастку не сразу.

У него было смягчающее обстоятельство. Ведьма (он никогда не говорил потом, как ее звали на самом деле)  говорила о себе мало, и даже о том, что у нее трое детей, он узнал очень не сразу.

Зато сразу она сказала, что влюбилась в него с первого взгляда, не может без него жить и если он ее отвергнет, то утопится в Буге,  и вина за ее смерть ляжет на него. Потом она уже говорила, что перед тем, как утопиться в Буге, она утопит там своих малых детушек.

На самом деле топиться в Буге и уж тем более топить в нем своих детушек она не собиралась. Став циником, Эриугена был уверен, что ей просто хотелось перебраться из своего села в столицу – поэтому она и вцепилась в него мертвой хваткой.

Эриугена в ту пору был доверчив, становиться причиной гибели пусть не самого хорошего, но все же человека, ему не хотелось, а уж причиной   гибели малых детушек и подавно. Поэтому он не послал Ведьму сразу далеко и надолго,  а  влез в отношения, вытрепывавшие ему душу. 

Много лет спустя Эриугена общался в одном чате с Чернояновым и приятелем этого последнего, уже упоминавшемся Львом Коганом. Они обсуждали левых активисток – если кто не знает, это любимая тема, которую левые активисты обсуждают в отсутствие левых активисток.

Черноянов и Коган рассказывали о Даше Сибирцевой. Эриугена неожиданно написал, что завидует им. Они недоуменно спросили -  а тут есть чему завидовать?

- Еще бы! Даша была хотя бы ярка и колоритна – пусть своим безумием. К тому же, судя по вашим  рассказам, у нее был искренний энтузиазм, пусть и направленный на борьбу  за Устав,  а  потом на вопрос о трансгендерных туалетах.

Моя же Ведьма была скучна, как буддистский ад. Не христианский или исламский ад с обаятельными мохнатыми чертями и веселым костром, а буддистский ад, где миллиарды миллиардов лет ничего не происходит, только скука горькая да участь смертная.

При ближайшем рассмотрении становилось понятно, что Ведьма была лишена фанатизма,  который был у Даши, и который искупает многие, хоть и не все грехи. Ей было просто скучно в своем селе, поэтому она, переложив заботу о трех детях от трех прошлых мужей на своих родителей, трепалась вк с разным леваками – кроме левацких сплетен, ее ничего не интересовало – и подыскивала себе четвертого мужа.

Короче говоря, вся эта история стоила Эриугене много нервов, но все же дала ему ценные уроки на будущее. Он напрочь перестал доверять левым активисткам, зато стал доверять своим видениям…

Кроме истории с Ведьмой в жизни Эриугены были еще истории, доказывавшие, что мир сложнее, чем думают материалисты.

Вот одна из них.

Это было еще до славных времен УБСР, когда Эриугена (тогда - Один) возглавлял фашистскую группочку «Стрелы нации».

«Стрелы нации» поручили одному из своих активистов, Куренному, создать сайт для организации. Однако Куренной внезапно пропал  - он не отвечал на звонки, не проявлялся в Интернете, и что с ним, было непонятно.

Один и его соратники уже думали, что Куренного убили шавки, однако по данным разведки и контрразведки, шавки были не при делах.

Тогда Одина осенила идея, которая должна была прийти ему в голову сразу. Нужно поехать к Куренному домой и, если он там, все хорошо, если нет, то искать дальше.

Куренной жил в Броварах. Туда-то Один и поехал вместе с Абреком.

Абрек был одним из авторитетных лидеров «Стрел нации», при этом – чистокровнейшим азером по происхождению, но настоящим украинцем во всем остальном.

Его родители переехали в село на Волыни из Нагорного Карабаха в 1989-м,  Абрек родился уже на Волыни – в самой украинской Украине, не в ополяченной Галичине и не на помосковленном Левобережье. В отличие от двуязычных Одина и других его соратников он был исключительно украиноязычным, и к тому же считал себя православным, хотя православие его могло казаться специфическим. Эриугена, даже когда был фашистом, определял национальную принадлежность по духу, и счел бы негра в вышиванке украинцем, а уж азера и подавно.  Так что Абрек был равноправным активистом «Стрел нации».

После их звонка в дверь послышался шум, и к их немалому удивлению, дверь открылась. Пошатывавшийся и совершенно не похожий на себя Куренной встретил их словами из антифашистской кричалки:

- Алерта, алерта, антифашиста! Но пасаран! Фашизм не пройдет!

- Мы прошли, - Один и Абрек твердо, но вежливо отодвинули хозяина и прошли в квартиру.

- Как вошли, так и выйдете.  Выйди на улицу – верни себе город! – заплетающимся языком проскандировал другую левацкую кричалку Куренной.

- Брат, что с тобой?

- Братство – это фашизм! 

Один и Абрек переглядывались. Один повел носом и решительно прошел из коридора в комнату, Абрек за ним.

На полу стоял длинный ряд опустелых бутылок и одна початая.

- Ты про ЗОЖ забыл? – спросил Куренного Абрек. Строго говоря, ЗОЖа большинство из них придерживались нетвердо, Один не переносил алкоголя, но курил, и образцовым ЗОЖовцем был только Абрек.

- ЗОЖ – это фашизм!

- Ну и ну! – Один не знал, что сейчас делать. Бросать побратима, допившегося до антифашистских кричалок, противоречило всем моральным принципам,  но опыта излечения алкоголиков у Одина не было.

- И что еще фашизм? – поинтересовался у Куренного Абрек.

- Все – фашизм!

- Что – все?

- Здоровье-фашизм! Жизнь – фашизм! Сила – фашизм!  Красота – фашизм! Разум – фашизм! Честь – фашизм!

- Мы польщены, - засмеялся Один.

А Куренной продекламировал:

- Все фашисты – гомофобы,

На геев полны лютой злобы.

Я – настоящий трансквиргендер,

У меня стопятый гендер.

Фашисты, фашисты, кругом одни фашисты!

После чего он свалился без чувств на кровать.

Один и Абрек некоторое время стояли молча. И вдруг Абрек все понял:

- Знаешь пословицу, которая у москалей есть?  Что у трезвого  на уме, то у пьяного на языке.

- Знаю.

-Ты, Один, веришь, что наш Куренной в душе – шавка?

- Не верю.

- Значит, - Абрек сделал длинную паузу и перекрестился – в него вселились бесы.

Эта гипотеза выглядела убедительно.

- И как бесов изгоняют? Ты же у нас православный.

- Просто – святой водой поливают.

При упоминании святой воды Куренной проскандировал еще одну антифашистскую кричалку:

- Повторяй как дважды два,

Лишь борьба дает права!

- Ага, боятся они святой воды. Ну да ничего, счас мы им покажем, - Абрек окончательно убедился в правоте своей версии.

- А где ее взять? Ты где церкви в Броварах, знаешь?  - Один и Абрек были с противоположного конца Киева, Один – с Академместечка,  а Абрек – со Святошина.

- А зачем нам церковь? – православие Абрека было весьма своеобразным.

Он вытряхнул из мусорного ведра, стоявшего на кухне Куренного, все содержимое прямо на пол, налил до краев воды из-под крана, перекрестил воду и вылил прямо на кровать, где лежал Куренной.

Этот последний задергался в судорогах и стал выкрикивать еще сильнее и бессвязнее, чем раньше, «Фашизм не пройдет! Алерта, алерта, антифашиста!» . Абрек крестился, не переставая, но был доволен – так из соратника выходили бесы.

За первым ведром последовало второе и третье, бесы проявляли себя все слабее, наконец, после четвертого ведра Куренной внезапно слабым, но осмысленным голосом сказал:

- А сайт-то я так и не доделал, - после чего, даже не поздоровавшись с побратимами, сел за комп и приступил к работе.

Когда много лет спустя Один – давно уже Эриугена – описал эту историю Черноянову, тот отмел ее мистическое объяснение, сказав, что холодная вода хорошо приводит в чувство после запоя. Но Эриугена этими словами Черноянова убежден не был….


Взятый Эриугеной  после краха УБСР новый псевдоним – третий по счету – исчерпывающе говорил о нем в его нынешнем состоянии.

Иоанн Скотт Эриугена был западноевропейским философом 9 века – единственным философом в Европе за 500 лет, с 6 до 11веков.  То, что он писал, с точки зрения христианства было чудовищной ересью – Бога невозможно определить в любых положительных терминах, нельзя говорить, что Бог – добр или что Бог – не Дьявол, Бог есть чистое Небытие Бытия  -  и в 12 веке  его сожгли бы без разговоров. В 9 веке его жизнь с внешней стороны сложилась на удивление удачно, жечь его никто не думал – потому что написанное им никто не понимал. Крестьяне и дворяне просто не умели  читать, а тогдашняя интеллигенция, т.е. духовенство, могла читать на уровне – крестьянин Джон должен аббатству 3 свиньи и 5 гусей.

В общем, то,  что человек, на встречу с которым ехал Митька, взял себе такой псевдоним, достаточно ясно говорило о понимании им современного мира. Но Митька про Эриугену из 9 века ничего не знал.

Эриугена из 21 века знал про Митьку то, что он – анархист из России. Они успели немного попереписываться.  Кроме того, Эриугена успел прочитать возмущенный пост Юли Пузач, и,  взглянув на Митьку, сразу предположил, что он-то и есть тот самый абьюзер, лукист, объективатор и та еще ***мразь.  Об этом он и спросил в начале разговора:

- А не пан ли, случаем, объектировал вчера в Культурном центре Юлечку Пузач и не пан ли назвал ее жироотличным рогаторазнообразным четвероногим?

Митька скромно улыбнулся – они понравились друг  другу, а это для начала знакомства важно:

- Так очаровательную даму звали Юлечкой Пузач?  Как мило! У меня нет к ней злобы – таких баб я много видел на Молдаванке – он нечаянно проговорился – но причем здесь анархизм? 

- А что, пан имеет отношение к Молдаванке?

Митька наплел тень на плетень, что изначально он с Одессы, но его родители переехали в Россию, когда ему было 10 лет. Эриугена даже поверил, но принял к сведению.

- И что пан знает про нашу Украину?

Митька знал мало, в чем честно признался.

- Тогда если у пана есть время, пан может прослушать прелюбопытную побасенку, - Эриугена не любил галичан, поэтому часто шаржировал особенности их речи, но читателям, не знакомым с украинскими реалиями, это будет не понятно,  поэтому мы будем по возможности опускать.

Митька закурил и стал весь внимание. Эриугена начал свой рассказ:

- В одной из книжек Марининой карлик говорит проститутке - у Эриугены был обширный круг чтения – есть города, где одна мафия, и города, где мафий много. В городах, где мафий много, жить легче, - но, если пана интересует мое скромное мнение, противнее.

В России мафия одна, в Украине их много. В этом – главная разница.

В чем ее причина – я не знаю. По мнению Черноянова, если пан знает, кто это такой – Митька еще не знал – огромные размеры России делают неизбежной откровенно-диктаторскую форму капитализма, по мнению чернояновского закадычного собутыльника Когана, причина – в нефтяной ренте, но причины сейчас неважны. Важен факт.

Страна, где мафия одна, называется диктатурой. Страна, где мафий много, почему-то называется демократией.

У вас в России уже почти 20 лет один президент – Жутин. Он – человек законопослушный, и, не имея по закону права переизбираться на третий срок, даже поменял тогда, 10 лет назад, фамилию на Медвежутин, и побыл под такой фамилией президентом 4 года.

А вот у нас – сколько их у нас перебывало, я уже и со счету сбился. Обдирайло, Надувайло, Крадий, Вороватый, Проходимчук, Бери-Взятка, Сдери-Шапка, Товстопузенко – и каждый  – кладезь добродетелей, великий патриот и благородный муж. 

Правда, чем патриотичнее президент, тем больше он стоит на цырлах перед МВФ и тем больше нищает Украина. Но какое это имеет значение? Главное, чтобы была наша мова, наша речь, а что все носители этой речи разбегутся батрачить по Европе – ну и что? Если Украина – это Европа, то и Европа – это Украина, поэтому батрача в Европе, Фима с Ивано-Франковщины все равно у себя дома.

А народ  у нас – да, он активен – раз в 10 лет. Свергнет какого-нибудь Вороватого, поставит на его место Проходимчука или Бери-Взятку – и баиньки до следующего раза.

Едкий сарказм Эриугены был не во всем понятен Митьке, но он внимательно слушал.

- И да, этим фактом – у нас не одна, а много мафий – и объясняется продажность украинской политики. Полная и тотальная – от больших парламентских партий до уличных маргиналов, и левых, и правых.

В России этого нет. Не потому, что русские честнее нас. Русские маргиналы – и левые, и правые, - и рады бы продаться, да никто не покупает. Зачем покупать, если можно приказать?  Все всем и так понятно.

У нас все по-другому.  Всегда найдется если не олигарх, то буржуа средней руки из какого-то Житомира или Тернополя, которому нужна то массовка на улице, то небольшая партия, по списку которой можно попасть если не в Верховную Раду, то в городской совет.

Активист у нас – это диагноз. Это человек, получающий деньги за то, что участвует в акциях. В пикете постоит, флагом помашет – глядишь, и проживет.

Дружок мой бывший из УБСР рассказывал недавно – встречался он с простыми правыми парнями, а они ему и говорят – это ты, идеалист левацкий, все за бесплатно делаешь, а мы, если нам хорошие деньги дадут, пойдем и в пикете постоять, требуя восстановить памятник Сталина. Вопрос в сумме.

Говорит он, дружок мой,  мне это,  а потом и спрашивает: не знаешь, кому бы так продаться, чтобы не совсем противно было? Надоело быть нищим идеалистом, годы-то проходят.

Я ему даже посоветовал – мало ли у нас всяких социал-демократов.

Так что Юля Пузач – это не самое худшее.

Эриугене очень хотелось курить, но он закалял волю и удерживался.

- А что анархисты? – спросил Митька.

- А пан имеет надежду встретить правильных анархистов из 1917-го или, положим, из 1907-го года? – Эриугена,  широко улыбаясь, посмотрел на Митьку, тот не подал виду.

Я поспешу разочаровать  пана – их нет.

До последней заварушки самая крупная анархистская группа была на Донбассе. Они гордились,  что они не пацифисты, бряцали железом, и говорили, что они патриоты – чего патриоты, Украины или Донбасса, я  тогда не понял.

Когда началась заварушка, они не стали воевать ни за Украину, ни  за Донбасс, ни, что самое смешное, за анархию, а  разъехались кто куда и сейчас торгуют семечками на базарах. Анархизм же, как и армия, для мирного времени, на войне и убить могут. 

Другая группа, мирная и смирная,  была только в твоей Одессе – но там она была заметна. Возглавлял ее одесский буржуа средней руки – Митька аж присел, но Эриугена не обратил внимание – кто возглавляет сейчас, не знаю.

Сейчас они стоят за права русского языка и свободу для  русских школ. Я не против. Винниченко (5) – умный человек, хоть и тряпка – писал, что в вольной  Украине москалю должно житься лучше, чем в Московщине, ляху лучше, чем в Польше, а жиду – лучше, чем в Палестине.

Только причем здесь анархия? Нормальные себе бурждемы, вроде ваших кадетов – Митька опять не подал виду.

Ну, Вольную Коммуну ты видел.

А так – каждой твари по паре.

Приехал сюда год назад Остап Бульба, известный анархист с родины всех украинцев – Канады – этой шутки Митька не понял. – не простой анархист, бывший канадский спецназовец. Самого Бен-Ладена чуть было в плен не взял, 25 талибов и 35 игиловев голыми руками задушил.

Как он сюда приехал – хочу, мол, за анархию бороться здесь, как Нестор Махно – вся русская армия сразу нам захотела в плен сдаться. Наши-то сперва обрадовались, а потом и думают – а чем мы такую ораву пленных кормить будем? На это же все кредиты МВФ уйдут. К тому же на войне такой контрабас делать можно…- юмор Митьки далеко не совпадал с озлобленным сарказмом Эриугены, поэтому он не понимал, чему из сказанного верить.

- Так что не поехал он на войну. Сидит в Киеве и учит за умеренную плату офисный планктон военному делу – бегают по выходным по лесочкам под Киевом с макетами автоматов – и здоровья прибавится, и гордиться можно – не просто физкультурничаем, а ради Украины…

А гибнут и калечатся парни с Житомирщины да Черниговщины – самых бедных наших регионов, которым откупиться нечем.

Встречаю его,  Остапа Бульбу,  а он и возмущается. Был он в селе на Житомирщине , а там крестьянин ему сказал – патриотизм – для богатых. Нам что эти, что тот придет – жили в дерьме -  и будем жить.

- Как так можно, где патриотизм? – говорит.

А я ему:

- А почему в 1793 -м крестьяне с Бургундщины или Шампанщины не говорили: нам что Конвент, что герцог Брауншвейгский? Наверное, потому, что получили они кое-что от революции…

Эриугена не выдержал и попросил закурить, а закурив, сказал:

- И вот как подумаю я, что моя Украина могла бы стать земным раем, не будь всего этого….

Он давно уже был интернационалистом,  но  даже если бы при его жизни победила Всемирная Республика Труда, чему он был бы очень рад, то никуда бы не уехал не только с Украины, но, пожалуй, и из Киева, в котором знал каждый камень…

Они разговаривали, гуляя по Киеву, и Эриугена показывал Митьке памятники советской индустриальной цивилизации. На руинах завода, некогда работавшего на космическую промышленность, кто-то написал:

«Юра Гагарин, прости нас! Космос был наш! Прости, что мы все проебали».

- Мы, украинцы, можем любить лишь то, что стало прошлым, - прокомментировал Эриугена. - Мы полюбили вишневые садочки возле хаты после сталинской индустриализации, и начинаем любить космос после неолиберальной деиндустриализации…

Митька принимал все к сведению и молчал. Эриугена посмотрел на него и вдруг спросил в лоб:

- Мне видение было, что встречусь я с одесским анархистом из 1907-го года. Так не ты ли тот анархист?

Митька ответил - вопросом на вопрос:

- А что здесь сможет сделать анархист из 1907 года?

- Утопиться, - ответил Эриугена.
 
На этом они и распрощались, крепко пожав друг другу руки и пообещав не терять друг друга из вида.


Комментарии:


1). Взрыв памятника Пушкину в Полтаве при описанных обстоятельствах устроила Украинская народная партия, возглавляемая Миколой Михновским.

2). Микита Шаповал – во время революции 1917-1921 годов руководитель Украинской партии социалистов-революционеров (УПСР), в 20-е годы – в эмиграции, крупнейший теоретик украинского народничества. УПСР была значительно левее общероссийской ПСР, хотя и правее общероссийской ПЛСР и выступала не за народовластие, а за трудовластие. В чем разница – читатели, если вдруг возникнет желание, могут узнать сами.

3). Боротьбисты – левое большинство УПСР, в мае 18 года отколовшееся от нее и создавшее Украинскую коммунистическую партию (боротьбистов). В марте 20 года объединились с большевиками. Их не следует путать с борьбистами, отколовшимися от общероссийской ПЛСР.

Читатель должен иметь в виду, что все они не были микрогруппами из 5 человек, но организациями,  за которыми  в охваченной революцией и войной стране шли десятки тысяч людей.

4). Иван Франко (1856-1916) – крупнейший украинский поэт и писатель, по политическим взглядам – сперва социалист, затем буржуазный демократ. В стихотворении «Патриоту» писал о своей ненавидящей любви к Украине.

5). Владимир Винниченко (1880-1951). – крупный деятель революции 1917-1921 годов в Украине, левый социалист. С 1920 года – в эмиграции.  Одновременно – известный писатель.


Глава 14. Митька в Одессе.


После беседы с Эриугеной Митька передумал встречаться с Остапом Бульбой, что планировал сделать раньше, и поехал, наконец, в Одессу – где не был полгода и 111 лет.

И тут, наконец, он почувствовал себя дома.

Это не имело отношения к политике и революции, он уже понял, что в этом смысле на Одессу надежд столь же мало, как и на Павловск, Краснозаводск и Киев, но Одесса оставалось знакомой ему Одессой в гораздо большей степени, чем другие города, которые он успел увидеть.

Нет, появилось много районов, которые были один в один похожи на районы других городов 2018 года, но центр, Молдаванка и Пересыпь сохраняли много знакомых ему черт, он узнавал многие дома, в его эпоху они были похожи на юных и прекрасных дев, сейчас эти девы стали дряхлыми старушками, но это были все же они.

Хотя, конечно, все было так и не так. В его эпоху город к югу кончался в районе современного вокзала, сейчас там кончался только центр. Центр, милый и удобный в начале 20 века, был совершенно неприспособлен для массового движения авто, поэтому сейчас там воняло бензином и постоянно были пробки.

Куда-то исчезли евреи – он знал, куда, но их ему очень не хватало, хотя сам он был не евреем, а одесситом с греческими корнями. Евреев старого типа можно было увидеть в заметном количестве только в районе главной синагоги на Еврейской. Он проходил мимо, покупал фалафель, ел его, сидя в скверике, и ждал, что вот-вот пройдут бундовцы, переговаривающиеся на своем идише. Бундовцев не было, и ортодоксальных иудеев было не так уж много.

Он искупался несколько раз в Черном море. Было уже не жарко, но в море  еще купались. Приближалась одесская зима, а она, кто не знает, столь же неприятна, как русская осень.  Но Митька сидел на берегу, смотрел на свое Черное море и, утратив обычную веселость, думал, что делать дальше.

С Эриугеной они переписывались каждый день. Тому не хватало собеседников – он слишком презирал всех вокруг, и имел на это все основания.

Эриугена рассказывал удивительные истории про левое движение Украины -  Митька не верил и перепроверял, и все оказывалось правдой.

Эриугена рассказал невероятную и совершенно неправдоподобную историю про легенду украинского троцкизма, киевлянина Скверника. Скверник в начале 2000-х годов сумел разорить мировое троцкистское движение на десятки тысяч баксов.

Скверник и его товарищи входили тогда в один троцкистский Интернационал. Сочтя, что получаемых денег от Интернационала мало, они стали писать в другие Интернационалы. Так и так – мы есть группа юные рабочие и студенты из Украина, мы есть интересоваться троцкизм, мы читать ваши программы, мы есть согласны с ваш Рабочий Интернационал за восстановление Четвертый Интернационал,  и есть несогласны с факинг шит оппортунисты и ревизионисты из Четвертый Интернационал за восстановление Рабочий Интернационал. В другом письме говорилось то же самое, только названия «интернационалов» были изменены местами.

Интернационалы расчувствовались, что на родине Леона Троцкого и Октябрьской революции появились их прозелиты, вступали в переписку и присылали эмиссаров. Скверник и его соратники разбирались в практической психологии получше Шимпанзе и сами денег не просили – Интернационалы давали им без всяких просьб.

В старые времена это называлось словом «крысятничество» - воровство у своих – и если бы история всплыла в 1907 году, Сквернику было бы жить ровно столько времени, сколько требуется на приобретение револьвера.  Сейчас же троцкистские «интернационалы» были настолько безобидны, что не сумели даже сброситься на киллера.

Нет, если бы Скверник обобрал так анархистов – пусть сколько угодно тупых и доверчивых – Митька решил бы вопрос. Но поскольку объектом мошенничества были большевики, он решил, что это – не его забота.

Скверник не только жил и здравствовал. Он оставался уважаемым человеком в украинском  левом движении, возглавлял липовый профсоюз и  регулярно светился жирной мордой на телевидении.  И этим все об украинском левом движении было сказано.

По мнению Эриугены, если бы Скверник захотел реализовать свои немалые практические таланты в бизнесе или в большой политике, он мог бы получить там куда большие трофеи, чем несколько десятков тысяч баксов, доставшихся от западных троцкистов. С другой стороны,  за аферу, аналогичную выстроенной им троцкистской финансовой пирамиде,  в бизнесе бы убили – быстро и без разговоров. Леваки же были  безобидны, как телята.

Сквернику, как считал Эриугена, нужны были не только, а быть может, не столько деньги. Он самоутверждался и развлекался, водя за нос леваков. Так некогда Азеф самоутверждался, обманывая и эсеровских боевиков, и начальников полиции.

Другой вопрос, что и в БО ПСР, и в Департаменте полиции было полно умных людей, и обмануть их было проявлением незаурядных умственных способностей.  Обмануть леваков было проще, чем 5-летних детей, так что все измельчало, и если Скверник и был Азефом,  то Азефом  начала 21 века.

На одной левацкой конференции еще в эпоху УБСР Эриугене случилось видеть, как Скверник обхаживал приехавшего туда парнишку из Затрапезянска, поил его кофе и обсуждал различия между маоизмом и ходжаизмом. Парнишка был беднее церковной мыши, никаким авторитетом в левом движении не пользовался и от его обольщения Сквернику никаких выгод не светило. Он просто накачивал скиллы…


Кроме Скверника,  любимым персонажем рассказов Эриугены был одессит Устим Перепихач . Некогда, еще до последней заварушки, Устим отшил от левого движения своего родного брата Клима. Клим был человеком честным и идейным, причем, обладал неплохими мыслительными способностями.

Они поспорили из-за вопроса, приходить ли на очередное бессмысленное левацкое шествие с флагами или без флагов. Спорили они на улице, дул пронизывающий холодный ветер, была зима. Клим предложил зайти в ближайшее кафе, взять по чашке кофе и обсудить все в спокойной обстановке. Устим сказал, что его младший брат, которого он знал с детства, получил взятку от владельца кафе, обещавшего ему 10% прибыли от проданных двух чашек кофе.

Климу внезапно стало противно – и он ушел из левого движения, в котором спор из-за мелочи приводит к тому, что брат с медным лбом обвиняет брата.

А шествие, из-за которого брат обвинил брата, состоялось. Леваки шли по утвержденному властями маршруту, по глухой части Одессы, где почти не было жилых домов, и скандировали на иностранных языках кричалки «Но пасаран! Алерта, алерта антифашиста!» . Изредка попадавшиеся навстречу старушки испуганно сворачивали в сторону – иностранных языков они не знали, и на слух воспринимали лишь слово «фашиста», поэтому вывод делали однозначный – фашисты идут!

Героев антифашистской борьбы охраняли от нападения реальных фашистов шедшие впереди колонны несколько ментов. Был зимний вечер, дул пронизывающий ветер с моря и менты на  чем свет стоит костерили придурков, которых они вынуждены выгуливать в погоду, когда  хороший хозяин и собаку не выгонит. И, по правде сказать, понять их можно.

А Устим потом развернулся. Уже после заварушки, по мнению Эриугены,  он стал главной причиной всех бед русской экономики, разоряя ее тем, что получал деньги от одной из башен Кремля, обещая на эти деньги присоединить Одессу к России.

Одессу к России Устим не присоединил, а все деньги тратил на кутежи в кабаках с феминистками и зоозащитницами.

Эту историю узнали ультраправые,  взломав аккаунт Устима и прочитав его переписку. Это должно было кончиться весьма печально, но не только украинские левые, но и украинские ультраправые и украинская охранка  работали весьма своеобразно…

Скверник и Перепихач были крупными акулами – пусть  в мелком водоеме.  У них были ученики и подражатели, действовавшие в меньших масштабах, но проявлявшие  иной раз не меньшее мастерство.

Одну такую историю Эриугена рассказывал чуть ли не с не свойственным ему умилением. На фоне всего остального она казалась доброй и безобидной.

Это было еще во времена УБСР, до последней заварушки. На абонентский ящик УБСР – в те древние времена бумажная почта еще не успела отмереть – пришло письмо от Миколы Супчика из села Загибайловка, затерянного в болотистых топях Полесья.

Микола Супчик писал, что он и его товарищи – их 4 человека – разделяют позиции украинского народничества, сочувствуют УБСР и просят послать им 40 гривен на издание листовок и партийную работу.

Эриугена был в раздумьях. Все это было слишком неправдоподобно, чтобы быть правдой, с другой стороны, 40 гривен были небольшими деньгами даже по тем временам, до скачка цен 2014 года.

Из раздумий его вывел звонок на мобильник. Звонил Федот Широков, лидер небольшой троцкистской группы под названием Коммунистический украинский рабочий союз – КУРС.

Федот Широков не был ни Перепихачом, ни Скверником, это был человек неглупый, честный и идейный. Эриугена его уважал, при всей несовместимости их позиций по многим вопросам. Позднее, при последней заварушке, они заняли противоположные позиции и больше не общались, чем стал Широков к 2018 году,  Эриугена не знал, но в начале 2010-х Широков был одним из немногих людей в левом движении, кого он уважал.

Они встретились, выпили по чашке кофе, выкурили по сигарете – Эриугена курил, хотя в среде, откуда он вышел, был моден ЗОЖ – и Широков спросил:

- Тебе имя Миколы Супчика из Загибайловки о чем-то говорит?

- Теперь, когда он у нас 40 гривен попросил, уже говорит.

- Вот собака – рассмеялся Широков – так он вас больше, чем нас уважает. Нас он всего в 35 гривен оценил.

Эриугена уже все понял, но Широков пояснил, что да, пару дней назад от Миколы Супчика из села Загибайловки, затерянного в дремучих топях Полесья, на абонентский ящик  КУРСа пришло письмо, в котором говорилось, что он, Супчик, и его товарищи, - всего 3 человека – сельские пролетарии, разделяющие позиции троцкизма, создали в селе группу сторонников КУРСа и просят прислать 35 гривен на издание листовок.

Дальше Эриугена и Широков разделили труды. Широков, используя старые знакомства, выяснял вопрос в сталинистских и троцкистских организациях, Эриугена же после длительного перерыва возобновил знакомства с фашистами. Оказалось, что кроме УБСР и КУРСа, письма из Загибайловки получили 3 троцкистских, 5 сталинистских и 6 фашистских групп. Запрашиваемая сумма варьировала, причем Супчик проявил недюжинное знание раскладов в среде политических маргиналов, и чем крупнее была группа, тем большую сумму он просил.

На запрос клюнули только сталинистский Рабочий фронт и фашистский Железный легион – но это была крупная добыча, и на некоторое время Супчик был обеспечен примерно 400 гривнами в месяц от Рабочего фронта и 500 гривнами от Железного легиона. Прожить на такие деньги в большом городе и тогда было  нереально, но в Загибайловке цены были куда ниже, к тому же, как можно было предполагать, Микола Супчик действительно был сельским пролетарием и сбор с политических маргиналов был для него не единственным источником доходов.

 Рабочий Фронт и Железный Легион не остались внакладе, и на протяжении некоторого времени загибайловские новости занимали львиную долю места на их сайтах и в их газетах.

Рабочий Фронт,  по отчетам «товарища Н.»  писал о героической борьбе загибайловских коммунистов, вывешивающих красный флаг над бывшим колхозным свинарником, раздающих листовки с призывом бороться за восстановление СССР и ведущих непримиримую и беспощадную борьбу с фашистсвующими бандеровцами из Железного легиона.

Железный легион, по отчетам «друга М.» писал о не менее героической борьбе загибайловских  националистов, вывешивающих черно-красный флаг над бывшим колхозным свинарником, раздающих листовки с призывом бороться за  создание УССД (Украинской Самостийной Соборной Державы)  и ведущих непримиримую и беспощадную борьбу с жидо-коммунистами из Рабочего Фронта.

Нетрудно было догадаться, что и «товарищ Н(иколай)» и «друг М(икола)» - это один и тот же человек, и что остальные загибайловцы слыхом не слыхивали ни про Рабочий фронт, ни про Железный легион, но и Рабочий фронт, и Железный легион верили в то, во что хотели верить.

Чем кончилась история, Эриугена толком не знал. Был слух, что после заварушки Микола Супчик (которого никто никогда не видел) уехал на заработки в Польшу, да там и остался, но правда ли это, проверить не удалось. ..

Из начала 2010-х годов Эриугена любил также историю о Петеньке ****аболице.

Петенька ****аболица был хорошим мальчиком из хорошей семьи, успешно делал научную карьеру и в скором будущем должен был, закончив аспирантуру, стать кандидатом болтологических наук. Он всегда ходил в пиджаке и галстуке, даже в июльскую жару, не пил и не курил, берег свое здоровье и боялся микробов.

Как-то раз  Эриугена с другими товарищами и Петенька сидели на солнцепеке и обсуждали разные разности.  На всех была 2-литровая бутылка  негазированной воды, ее пускали по кругу и пили по-братски, но Петенька, истекавший потом в своем пиджаке, пить из одного горла с деклассированными гопниками брезговал.

Он был при этом не глуп и испытывал интеллектуальный интерес к всевозможным крайним теориям. Эти теории не затрагивали его сердца (и было ли у него вообще сердце, вопрос дискуссионный), но затрагивали его любопытство.  Именно так интересовался крайними теориями своего времени Петр Бернгардович Струве – во всяком случае, в описании Троцкого.

Петенька, как читатели  уже могли догадаться, был из культурной столичной семьи, воспитывался  в духе  традиционализма – и расхлябанные борцы за права нейроразнообразных крокодилов вызывали у него эстетическое отвращение. Он любил говорить о смелости, бесстрашии и прометеевском духе – особенно вкусными такие речи у него получались, когда он заедал их тортиком в киевском кафе. Тортики Петя обожал.

В УБСР Петенька не состоял, однако некоторое время терся вокруг него. Из членов УБСР длинные тексты мог писать только Эриугена (тогда –Довбуш), а ему иногда это надоело, к тому же у него могли быть дела и заботы неполитического характера.

В общем, появлению Пети ****аболицы в орбите УБСР Довбуш и его соратники были рады, хотя для этих мыслящих гопников, за плечами каждого из которых была не одна драка – сперва  с шавками, потом с бонами, Петя был совершенно чужеродным элементом.

Иногда Эриугена расспрашивал его о всяких разностях – что думали аргентинские анархисты 1920-х о национальном вопросе и чем отношение к большевикам боротьбистов отличалось от отношения к большевикам борьбистов. Петя знал много, и будь он не живым человеком со своими пороками, а говорящим справочником, пользы от него было бы больше.

Эта история произошла незадолго до знаменитой последней заварушки (таким нейтральным словом Эриугена называл события, в ходе которых  Сдери-Шапка был сменен Товстопузенко).  Петя тогда отдалился от УБСР и переключил свое внимание на возглавляемый Скверником профсоюз.

У профсоюза внезапно появились деньги – и по украинским меркам, весьма большие. В любом случае их хватило, чтобы профсоюз снял офисы в центре Киева, Харькова, Одессы, Львова и еще нескольких крупнейших украинских городов. Так же профсоюз нанял освобожденных работников, и выпустил тиражом 500 тысяч экземпляров газету «Украинский рабочий» - первый и единственный номер, пачки которого занимали четверть помещения во всех офисах профсоюза (что стало с этими пачками после того, как лафа кончилась и деньги столь же внезапно прекратились, как внезапно появились, Эриугена не знал).

Источник денег был не известен, но в любом случае мутен. Профсоюз Скверника не был реальным профсоюзом, сколь угодно гнилым и продажным. Это была вывеска, регистрация в Минюсте, позволявшая Сквернику проделывать мутные дела от имени рабочих.

Эриугену поразила реакция украинских левых на развернутую скверниковским профсоюзом видимость бурной деятельности. Его цинизм  усилился в нем не в разы, а в десятки раз за эти скверные месяцы.

Это не была примитивная продажность, нет! Если бы дело сводилось к ней, все было бы намного понятнее и, по-своему,  лучше. От загадочных денег, внезапно появившихся у скверниковского профсоюза и потом столь же внезапно прекративших поступать, что-то перепадало только единицам леваков. Все остальные были бескорыстно очарованы запахом денег и бурной деятельности.

Эриугена спросил молодого анархиста, лидера группочки «Клич анархии» - как ему казалось, парня неглупого и честного – что он думает о скверниковском профсоюзе:

- Это – одна из самых интересных левых инициатив в Украине.

- А пана не интересует, - Эриугена уже тогда шаржировал особенности речи галичан – откуда у этой интересной инициативы офис на Крещатике?  Неужели интересная инициатива получила этот офис бесплатно – как подарок от владельцев за самоотверженную борьбу с капитализмом?

Парень даже  задумался, как задумался Дон Кихот после вопроса Санчо Пансы «А на какие деньги странствовали странствующие рыцари?».

Получая деньги из мутных источников, ты можешь замараться так, что тебе на целую эпоху придется забыть  о какой-либо самостоятельной роли в политике. Эту азбуку политического мышления Эриугена тогда неудачно пытался донести до леваков. Он не знал еще, что левое движение ни о какой самостоятельной роли в политике не думало и не думает, и что ждать от него политического мышления – то же самое, что ждать такового мышления от зебр в зоопарке.

Петенька, как и следовало ожидать, очаровался скверниковским профсоюзом и даже стал в нем своего рода идеологом. Эриугена и другие УБСРовцы, однако же, контактов с ним не прекращали, и периодически просили написать что-то с критикой буржуазного национализма.

Петенька иногда писал. В частности, он написал разгромную критику  появившейся на сайте уже известного читателям Железного Легиона статьи некоего Кшатрия «Социализм как идеология шудр».

В один прекрасный день Эриугене позвонил товарищ по УБСР,  Папуас, и предложил встретиться по важному делу.

Папуас получил свою кличку не по сходству, а по контрасту. На самом деле он выглядел как скандинавский викинг, эталонный ариец – в отличие от остальных УБСРовцев, смуглых и чернявых – как и большинство украинцев. Как и все УБСРовцы, Папуас изначально был фашистом – и за ним было много славных  дел, как-то раз он сумел отбиться от напавших на него пятнадцати шавок. Затем Эриугена убедил его, что пока мы ломаем кости в субкультурных войнах, паразиты, жиреющие на поте нашего народа, могут довольно потирать руки.

Папуас был честен и смел, к тому же неглуп. В УБСР он занимался разведкой и контрразведкой.

- Присядем, Довбуш, а то я скажу тебе такое, что ты упадешь, и мне нужно  будет тебя поднимать.

- Что, рабочие отряды уже взяли Париж и Нью-Йорк?

- Рабочие отряды еще не взяли Париж и Нью-Йорк, но я встречался с Бальдуром.

Бальдур был авторитетным боном, одним  из лидеров Железного Легиона. Некогда он был соратником Эриугены и Папуаса, затем стал их врагом, но личной ненависти не возникло.

- И за что ты говорил с Бальдуром?

- Я говорил с Бальдуром за Петеньку ****аболицу. Пардон, за Кшатрия.

Эриугена привык ко многому, но это и для него было слишком.

- Мои уши правильно слышат? – иногда в разговорах забавы ради они подражали Бене Крику, но они не были одесситами, и получалось это плохо.

- Твои уши правильно слышат. Бальдур сказал мне:

- Ты можешь пояснить за  ваш левацкий корабль, неужели он уже тонет так, что с него побежали крысы?

- За каких крыс говорит Белый  Брат?

- За Петеньку. Он написал нам письмо, что хочет сотрудничать и прислал статью  с подписью «Кшатрий».  Ох, и развелось кшатриев  в Интернете!

Мы опубликовали статью,  и радовались – нашего полку прибыло, левацкие крысы бегут, но затем я подумал – а зачем нам левацкие крысы? Мы – простые правые парни. Для нас враг есть враг, а друг есть друг.

И тут я увидел на вашем сайте статью за подписью «Герой Барселоны» с критикой статьи Кшатрия. Мы - простые правые парни, но даже мы поняли, что обе статьи писал один человек. Мы провели небольшое расследование, и оно подтвердило, что да, обе статьи писал Петя ****аболица.

Мы – простые правые парни. Таких игр мы не понимаем.  Придет время, и мы будем убивать вас, но вас мы уважаем. А эту гниду…

- А ты уверен, что он не  врал? – спросил Довбуш у Папуаса.

- Проверим.

Они проверили, и все подтвердилось.

Довбуш и Папуас вдвоем поехали на лекцию ****аболицы в офисе профсоюза. Лекция была посвящена теме – «Миф революционного насилия в  идеологии Сореля (1)». Лекцию слушала юная анархистка, записывавшая  ключевые моменты в блокнот. 

Папуас с Довбушем появились в середине лекции. Послушав 5 минут, Довбуш встал и  весело улыбаясь, обратился к Петеньке с вопросом:

- У народа есть до пана лектора небольшой вопрос. Народ интересуется знать, что думал Сорель о допустимости насилия к буржуйчикам, считающим социализм идеологией шудр?

- Девочка, - сказал юной анархистке Папуас – канай отсюда, счас здесь такое насилие будет, что даже Сорель удивился бы.

- Бить будете? – спросил побледневший Петенька.

- Будем, - радостно пообещал  Папуас…

Папуас вернулся к фашизму в ходе последней заварушки. Леваки показали  себя полным чмом, а он хотел деятельности и борьбы. Бальдур с соратниками приняли его с распростертыми объятиями, и он стал одним  из вождей Железного легиона.

Во время последней недавней встречи Папуас предложил Эриугене, забыв прошлое, тоже вступить в Железный Легион:

- Знаешь, Папуас, то, что в политике вы – фашисты, я бы пережил, и Украина бы пережила. Но в экономике вы – либералы, и этого Украина не переживет.

Эриугена считал, что лучшие левые получаются из правых, когда те, приняв идеалы равенства и социализма, сохраняют правую этику и эстетику дисциплины и ответственности. Проблема была в том, что подобные идеальные типажи долго не существовали, и либо превращались в обычных леваков и за умеренную плату от НГОшек начинали насаждать «гендер на селе», либо становились мещанами, успешно делающими карьеру, либо возвращались в правую среду…


Иногда Эриугена рассказывал истории из древних времен – из 1990-х годов. Сам он те времена не застал, но эти истории рассказывали ему люди, внушающие доверие.

Была история из далекого 1995-го года – почти четверть века назад. Молодой парень-сталинист предвосхитил Скверника и Супчика и написал письмо московским троцкистам, прикинулся их сторонником и попросил 100 баксов на партийную работу в троцкистском духе.

Потратил ли он их на партийную работу в сталинистском духе или просто пропил – исторической науке осталось неизвестно.

Но московские троцкисты оказались людьми  недоверчивыми и решили приехать в Киев – познакомиться со своим украинским сторонником и узнать о судьбе посланных ему 100 баксов. Узнав об этом, герой данного сюжета сказал, кому надо – и на границе московских троцкистов задержали, и, немного помурыжив, выслали обратно.

В старые времена у этого было одно название – провокаторство. За него убивали. Герой же сюжета вращался в сталинистской среде еще много лет – пока ему самому не надоело…

Была другая история совершенно другого формата,  тоже из 90-х, но уже из их конца.

В ту эпоху весь Донбасс голосовал за коммунистов, а коммунисты ходили под местной мафией. Однако в мафии произошел раскол, отколовшаяся группа потребовала передела сфер влияния и заодно задумалась о создании собственного политического крыла.

То, что это крыло должно быть коммунистическим, вопросов у братков не вызывало – они были настоящими донбассцами 90-х годов,  а не какими-нибудь галичанами. После поисков они нашли группу идейных сталинистов, недовольных оппортунизмом официальной компартии.

На происходившем в роскошной гостинице  съезде учрежденной братвой  коммунистической партии рабочих и крестьян пожилые сталинистские идеалисты терялись на фоне чисто конкретных рабочих и крестьян с золотыми цепочками на бычьих шеях…

Это была древняя история, и к 2018 году многих ее участников не было в живых – в 90-е век братка был недолог…


 
Над ультраправыми Эриугена стебался так же, как и над левыми. Он любил историю про руководительницу одной из самых известных ультраправых организаций, юную и прекрасную фашистскую (без кавычек) валькирию, на одном из митингов заявившую, что во всех бедах Украины виноваты жиды. Эриугена, по его словам, обрадовался, что наконец-то нашелся человек, презирающий политкорректность, и захотел познакомиться с прекрасной фашисткой – тем более, она была совершенно в его вкусе – это было бы романтично, мы переспали бы с ней, а потом убили бы друг друга. Но уже на  следующий день дева-воительница со слезами на глазах просила прощения у еврейского народа – из израильского посольства объяснили кому надо, и эти кто надо, сказали девушке, что она заигралась.

За правых в глубине души Эриугене было больнее, чем за левых. Он сам когда-то был правым, а первая любовь не забывается. Даже став социалистом и интернационалистом, он не приобрел комплекса ренегата, и считал, что в его время правые были в среднем куда честнее и здоровее левых.

Но те времена кончились. После последней заварушки правые приобщились к пирогу,  подментовались,  и честные идеалисты в этой среде больше не ужиться не могли. Простых правых парней, недалеких, но искренних, сменили совсем другие человеческие типажи…

Митька проверял по Интернету одну историю за другой – и к его ужасу, все они оказывались правдой.  Его новый мир был омерзительной пародией на мир, к которому он привык в прошлой жизни. Многие произносимые слова были прежними – но они стали пустой оберткой, а конфеты были давно съедены. Не было не только идейных социалистов, но и почти не было даже идейных черносотенцев.

Выход  Эриугена не видел. Черноянов со своим дружком Коганом хотя бы писали статьи, которых никто не читал, Эриугена не делал и этого. Он считал все бесполезным – и все больше удалялся в мистические практики. На эту тему он иной раз переписывался с Коганом,  тоже склонным к мистике. Материалист Черноянов посмеивался над ними обоими.

Эриугена, как читатели уже догадались, был идеалистом, и живи он в начале 20 века, из него получился бы фанатик в стиле если не Доры, то Лизы. Его цинизм был защитной броней,  без которой идеалисту в окружении скверников,  перепихачей  и других героев начала 21 века было бы не выжить.

Поняв окружающий мир, он уверовал, что все существующее достойно гибели и любил только свой Киев, исхоженный вдоль и поперек,  и своего дымчатого кота Мурра, в котором души не чаял и с которым обсуждал иногда сложные вопросы украинской политики – потому что больше в Киеве их ему обсуждать было не с кем…


Один раз Митьке показалось, что он нашел братьев по разуму. Как раз, когда он был в Одессе, анархисты подполья в одном соседнем городе, называть который мы не будем, чтобы не было палева, подожгли ларек с шаурмой. Этим актом они протестовали против агрессии турецкого империализма в Рожаве.

Шаурму Митька полюбил – и с конкретным объектом прямого действия был категорически не согласен. Но, тем не менее, он обрадовался и решил встретиться с товарищами – которых он нашел раньше, чем их нашли те, кому за это платили зарплату – и поделиться опытом из своей эпохи.

На встрече он узнал, что товарищи обсуждают все свои нелегальные акции вк – самой просвечиваемой площадке. Митька сказал, все что думает – но его никто не послушал.  Героические поджигатели ларька не умели просчитывать последствия своих поступков и не думали, что за мелкое хулиганство их могут ждать большие неприятности.

Другая анархистская группировка, во главе которой стоял склочный человечек по фамилии Сзадисрака, написала во все властные органы, что поджигатели ларька – неправильные анархисты, вообще не анархисты, и вообще агенты русского империализма. Правильные же анархисты – это мы, мы ларьков с шаурмой не поджигаем, а стоим за права ЛГБТ, потому что Украина – это Европа. И вообще мы – патриоты Украины.

Эриугена по этому поводу написал Митьке, что Сзадисрака и его товарищи – это не тупые фанатичные националисты, и что будь они такими, он уважал бы их больше. Это – интеллигенты – космополиты, сторонники светлых идеалов и прав удавов в террариумах. В старые времена они обвиняли наше УБСР в фашизме – хотя фашистами мы к тому времени давно быть перестали.

В патриотизм они стали играть после того, как не быть патриотом стало небезопасно и как националисты приобрели реальную силу. В общем, если поджигатели ларьков были честными идиотами, то эти – расчетливыми махинаторами. 

Митькина веселость исчезала практически безвозвратно. Топиться, по совету Эриугены, он не собирался, но места в левом движении Украины для себя не видел.

У Эриугены было много странных связей, и он дал Митьке несколько контактов молодых одесских леваков. Я, мол, не верю, что они чего-то стоят, но если хочешь, попробуй.

Первым делом Митька, конечно же, связался с молодым анархо-синдикалистом, 25-летним морским механиком. Душа Митьки запела почти так же, как душа Лизы и Доры, как они натолкнулись на сайт СРСМ.  Моряк-анархист, вольный альбатрос революции – кто может быть прекраснее? Митька уже размечтался, как они вдвоем воссоздадут синдикат моряков и продолжат дело Яшки Новомирского.

Вольный альбатрос революции, хотя и имел диплом морского механика, сидел на берегу и в море выходить не собирался. Он проводил время, переписываясь с феминистками – феминизм он не любил, но девиц пытался клеить только из феминистической среды.

Жившим в другом городе родителям альбатрос революции сказал, что поступил на платное отделение вуза, и они исправно посылали ему деньги, на которые в основном он и жил, периодически паразитируя на прочих родственниках и знакомых.  При этом у него были грандиозные экспроприаторские планы, и он предложил Митьке обворовать своего соседа, рабочего мужика, жена у которого болела раком,  и который работал на трех работах.

Тем знакомство Митьки с красой и гордостью революции и закончилось.

Разочарованный Митька решил все же наплевать на принципы вольной анархии и познакомиться с местными молодыми марксистами. Сам он не проходил через марксистское поветрие, но его лучший друг, все тот же Яшка, начинал как марксист, и следы этого оставались у Якова Новомирского и в его анархистский период.

Первый молодой марксист, с которым связался Митька, только еще отходил от веществ и сказал, что уже понял: коммунизм – ***ня, наркота дает такой кайф, с каким никакой коммунизм не сравнится.

Другой марксист был явно поумнее и вообще походил на  Ковалева-Алмазова, которого Митька даже не знал. При этом он был моложе Ковалева на 10 лет, и если в его возрасте Ковалев, этот неврастеник и социофоб, горел энтузиазмом и делал очень много, то новый знакомый Митьки был похож на инвалида, не побывавшего на полях сражений. Он разочаровался во всем сразу и полностью, не пройдя через стадию юношеского очарования и энтузиазма. Будь на месте Митьки Лиза или Антон, они определили бы это юное марксистское дарование как «гамлетизированного поросенка», но Митька плохо знал мемы революционной публицистики конца 19 века (2).

Они говорили о разных разностях, Митька пытался понять своего нового знакомого,  получалось это плохо. Митька знал инвалидов, вернувшихся с поля битв с полным разочарованием и поломанной психикой – такими было некоторое меньшинство возвращавшихся из Сибири старых народников, хотя далеко не большинство – однако инвалидов, не побывавших ни в каких битвах, но уже знающих, что все суета сует, Митьке знать не приходилось.

Разговор зашел об анархистском движении в Одессе в начале 20 века. Юный марксист был недоучившимся историком, отчисленным из вуза за неуспеваемость, и кое-что по этой теме знал. Он даже писал курсовую: «Два типа одесских анархистов начала 20 века: Яков Новомирский и Дмитрий Греков».

- Читал я письмо перед казнью этого Грекова и его подельничков, - что им мирно не жилось, влезли в какую-то дебильную стачку всяких пролетарских бать, нет, чтобы Эпикура изучать:

«…Умирая от рук торжествующей реакции, мы твердо верим, что час ее торжества недолог, что близок, близок новый девятый вал революции, которая сметет тиранию самодержавия и тиранию капитала, и откроет путь к светлому царству социализма. Тогда освобожденный трудовой народ вспомнит нас всех добрых словом».

И собеседник Митьки довольно заржал:

- Так не открыла же нихуя! А «освобожденный трудовой народ» жрет пиво и никаким добрым словом их не вспоминает.

В его голосе не было скорби, а было злорадство, что все благородные стремления человечества потерпели крах.

Митьке стало противно,  и он ушел, не прощаясь.

Эриугена, которому он написал обо всех этих беседах, в духе Черноянова ответил, что леваки идеализируемой им сейчас эпохи конца 2000 - начала 2010-х, при всех своих пороках, были куда лучше пришедших им на смену юных анархистских и марксистских дарований середины и конца 2010-х. у них было меньше цинизма, зато больше способности к долгосрочному целенаправленному труду. Почти все они плохо кончили, но идущее им на смену поколение плохо и начинает.

Забив на юных леваков, Митька наконец-то решил познакомиться поближе с современным рабочим классом и пошел работать на стройку. Работать на ней всю жизнь он не собирался, но поизучать современный пролетариат ему хотелось.

На стройках платили 350-400 гривен в день, за месяц это давало среднюю зарплату по Украине, не много, но и не мало. Однако парни и мужики , с которыми он свел знакомство на стройках, предпочитали находить работу, где платили бы не раз в неделю и – упаси бог! – не раз в две недели, а в тот же день, сразу после работы.

Причина была проста. Отработав два дня и заработав достаточно на выпивку, закуску и сигареты, они уходили в запой и пребывали в нем до тех пор, пока не кончались деньги. Затем они искали новую работу – если не на этой стройке, то на другой.

Митька впервые проникся жалостью к буржуазии – не к владельцам заводов, газет, пароходов, конечно же, а ко всем этим подрядчикам, мелким хозяйчикам и мелким начальникам. Не зная, придут ли к ним завтра на работу 20 человек, получивших сегодня зарплату, или придет только двое, они, эти мелкие капиталисты, не могли строить далеко идущих планов и пробавлялись всякой халтурой.

Все – и рабочие, и капиталисты – жили сегодняшним днем, и не ставили больших и далеких целей. Победа же анархии – это Митька усвоил в прошлой жизни от Яшки Новомирского – это грандиозная цель, достигнуть которой даже труднее, чем, например, простому рабочему при капитализме заработать себе на квартиру, достижение этой цели, говорил Яшка, потребует не только много крови, но и много пота. Он был пролетарским синдикалистом, Яков Новомирский, рабочим человеком, знающим, что булки не будут падать в рот даже при анархии.

Нет, конечно же, и в прошлой жизни Митьки было полным-полно пролетариев, живущих сегодняшним днем, но кроме них, были и другие. Эти другие, несмотря ни на что, продолжал верить Митька, где-то есть и сегодня. Но он искал их – и не находил.

Строители, с которыми работал Митька, не любили олигархов – но много об этом не думали. Олигархи были вообще из другого мира. А вот представители средней буржуазии, поднявшиеся из гущи народа, пользовались большим уважением. Сумели же добиться люди. Почти все строители любили мечтать. Но мечтали они не о социализме и не об анархии, а о том, как внезапно, по щучьему велению, разбогатеть. Чтобы сделать мечту явью, они тратили немалую часть заработанного на космолоты.

Встречались иногда интересные человеческие типажи, напоминавшие старые лихие времена. Пожилой мужик, некогда работавший инженером, подрабатывал гоп-стопом, а в свободные минутки изучал учебник высшей математики.

Это было по-своему красиво – а красоту людских душ Митька любил, но не более того.

Эриугена, которому Митька описывал все это – он не мог заменить Яшку Новомирского, потому что вера в победу разве что теплилась на самом донышке изъеденной поражениями эриугеновой души, но общаться с ним Митьке было интересно – сказал Митьке: что ж, таков наш рабочий класс, другого нет…

Была уже середина октября, когда Митька пришел к Черному морю. Вечерело, на небе показались звезды, дул холодный ветер с моря, берег был пустынным.

Митька  не собирался реализовывать совет Эриугены и топиться. Наоборот, он все понял.

Митька стоял на берегу и философствовал – ведь каждый уважающий себя одессит не только весельчак, но и философ.

Он много чего потерял. Но у него осталось Черное море. Осталось небо. Остались звезды. И осталась Одесса. Они вечны – море, небо, звезды и Одесса.

Они много чего пережили – они пережили Российскую Империю и Советский Союз. Переживут и все это.

Не будет Жутина, не будет воровавтых и товстопузенок, не будет даже ****ашек из левого движения – всех этих юль пузач, сухопутных альбатросов революции и инвалидов, не побывавших в боях. А море, небо, звезды и Одесса останутся.

А значит – ничего не кончилось и все возможно, и мир человеческого братства реализуем.

Жизнь продолжается, и в ней будут новая борьба, новые приключения и новые подвиги. Когда, где и как – Митька еще не знал, но он был твердо уверен в своих силах и знал, что все еще только начинается…


Комментарии:


1). Жорж Сорель  (1847-1922) – идеолог революционного синдикализма, автор ряда  книг, в том числе  «Размышлений о насилии».

2). Выражение «гамлетизированные поросята» любил употреблять Михайловский.


Глава 15. Угли костров

Всю дорогу из Москвы в Павловск Иван и Антон обдумывали итоги поездки и больше молчали. Когда они уже доехали до Павловска, и шли пешком от вокзала до квартиры Николая Егоровича – погода была хорошая, а вещей мало, - Антон вдруг сказал:

- Знаешь, Ваня,  о чем я сейчас думаю?

- О чем?

- Я вот думаю, что нас с тобой сейчас политически разделяет? Ты – за прямую рабочую власть, и я – за прямую рабочую власть, я – за пролетарскую самоорганизацию, и ты – за пролетарскую самоорганизацию, ты не веришь в парламент и профсоюзы, так и я ж считаю, что если они были нужны в наше время, то сейчас выродились в балаган… Ты за борьбу сразу за социализм, так и я теперь за это.

Иван задумался. Он тоже думал всю дорогу о том же самом, только не мог сформулировать так внятно. Наконец, перебирая в уме, что могло бы их разделять, он нашел:

- Только знаешь, я  Ильича все равно уважаю и уважать по гроб жизни буду.

- Да уважай на здоровье, я  не против. Какое это сейчас имеет значение? Мира, в котором мы были противниками, давно уже нет.

Иван еще подумал:

- А давай РСДРП воссоздадим – единую, без деления на беков и меков… Или нет, пусть лучше это называется КРПР – Коммунистическая рабочая партия России.

- Из двух человек?

- Еще наберем. Не сразу, но наберем.

- Вот когда наберем хотя бы с человек 10, тогда и разговор будет. А вдвоем – ты да я – мы можем, если надо будет,  делать что вместе, и не называя нас двоих КРПР – а то получится, прости господи, Сырысым с его Уставом.

Иван согласился.

На самом деле у Антона вертелись совершенно сырые мысли, что попытки провозглашать в современном мире группу из 10 человек РСДРП или КРПР всегда приводят к созданию Пролпартии или Сырысым, но мысль была еще недодумана, поэтому с Иваном он делиться ею не стал.

Вскоре Иван сумел устроиться на один из заводов в Краснозаводске. Он жил в общежитии, но каждые выходные приезжал в Павловск, где ему были рады и Марфа Игнатьевна, и Николай Егорович с Антоном.

Постепенно Иван осваивался с новой технологией и с рабочим классом начала 21 века. С этим последним все было гораздо хуже, чем в его эпоху, но постепенно он с удивлением начал замечать, что все не так плохо, как можно было думать, и что кое-где тлеют слабые искры.

На заводе было два пожилых рабочих – обоим сильно за 50 - некогда, 20 лет назад участвовавших в известной забастовке на Краснозаводском станкостроительном. Тогда они входили в «Трудовую Россию», и Николай Егорович их хорошо помнил, хотя связь с ними давно потерял. Сейчас они были сильно обломаны жизнью, но убеждения свои сохранили, хотя и с некоторыми модификациями, и Иван чувствовал, что начнись дело,  они не останутся в стороне – а в людях он разбираться умел, без этого подпольщику не выжить.

Кроме них, был Володька Зверев - молодой парень с задатками стихийного рабочего вожака – такими некогда были сами Иван и Захар Павлов – эх, Захарка, тебя бы сейчас со мной, мы бы такого наделали, - Иван не хотел думать, что сталось дальше с его закадычным другом из прошлой жизни.

Этот молодой рабочий парень много пил, но ненавидел начальство и крепко уважал Ильича – за то, что тот сумел по-пацански отомстить за братана и дал укорот тогдашним олигархам в 17-м.

Был еще парень, над которым все остальные рабочие посмеивались за его неформальный вид и неумение работать. Как обнаружил Иван, парень считал себя анархистом, и пошел на завод со специальной целью - агитировать рабочих. Получалось это у него из рук вон плохо,  но он терпеть не мог повернутый на правах подопытных крыс современный анархизм, читал Бакунина и революционных синдикалистов.

Когда он стал агитировать Ивана – мол, буржуазия эксплуатирует пролетариат (да, именно такими словами, каких в современном мире не понимал почти никто), но рабочие должны сорганизоваться и установить прямую рабочую власть, Иван, поняв, с кем имеет дело, улыбнулся и сказал:

- Это, друг мой Гриша, я все задолго до тебя знал. Ты мне лучше скажи – вот как думаешь: когда будет власть союзов, ну, или синдикатов, производителей, какие решения на местном уровне принимать, а какие в масштабах всей страны? А то Черноянов одно пишет,  Коган другое, у меня аж голова кругом.

Глаза Гриши стали круглыми – круглыми. А Иван продолжал:

- А на самом деле, Гриша, рабочих на заводе агитировать, на нем работаючи, ты не можешь. Не твое это. Не умеешь ты руками работать, поэтому рабочие тебя не уважают, а без уважения в нашем деле никак. К чему бы тебя к другому приспособить?

Самого Ивана уже начинали уважать.

После окончания рабочего дня они с Гришей долго разговаривали – Гриша изумлялся – таких пролетариев он никогда не видел и по правде, видеть уже не надеялся, и начал пылать энтузиазмом – если есть такие, как Иван, значит, близок часть взятия власти синдикатами.

Иван его сдержанно разуверил:

- Ты на меня не смотри, я вроде как из прошлой жизни.

Гриша ничего не понял, а больше Иван ничего о своем прошлом не сказал. Он разбирался в людях, и понял, что скажи он Грише, кто он такой, тот бы принял его за фантом, материализовавшееся воплощение своих желаний – как чуть было не принял за фантомы Лизу и Дору Андрей Черноянов.

На выходные Иван пригласил в Краснозаводск Антона, они сидели втроем в кафе, Гриша  понравился Антону, напомнив ему самого себя 20 – и 130 – лет назад, что бы все они втроем могли делать, пока было непонятно, но все же все трое радовались знакомству.

Иван и Антон не знали, были ли два усталых пожилых мужика, некогда, двадцать лет назад,  поднимавшие завод на забастовку и ездившие в пикет на Горбатый мост, ненавидевший начальство и спивающийся от безысходности Володька Зверев и пошедший на завод агитировать рабочих синдикалист-одиночка Гриша затухающими угля ми костра, ярко пылавшего в 20 веке, или из этих углей снова вспыхнет пожар, который охватит весь мир в середине 21 века. Этого не знал никто.

Более того, Иван и Антон даже не очень представляли, что можно делать на местном уровне с таким разношерстным коллективом – хотя, узнав о Володьке Звереве, Дора загорелась энтузиазмом приехать в Краснозаводск, воссоздать Южный летучий отряд и начать действовать в духе славного 1906-го.

Иван, посмеявшись над дориными фантазиями, ответил ей, что Володьке сперва пить надо научиться в меру – а то он по пьяни таких делов наделает, что пропадете ни за понюшку табаку. Сам Иван знал свою меру и больше нее не пил.

Андрей сумел найти для Антона нерегулярный, но все же переводческий заработок, часть времени Антон им и занимался, а ,  другую часть переписывался с братьями по разуму из дальних краев – с коммунистами Советов из разных стран.

Это были другие человеческие типажи, чем пролпартийцы и сырысымщики. Все они были немолоды, некоторые прошли через великие классовые бои 1970-х, о которых Антон узнавал только теперь.

Все они сохраняли идейность, но были сильно потрепаны жизнью. Их было чуть больше полдюжины – испанец, итальянец, бразилец, два немца, живший в Англии эмигрант из Ирана, работавший в Штатах индиец и т.д. За спиной у каждого был собственный путь,  нередко весьма своеобразный. Итальянец, как можно было догадаться, хотя он избегал об этом говорить,  в 70-е годы был причастен ко многим интересным вещам, однако неудача того штурма неба породила в нем стойкую антипатию к авангардизму и доходящую иной раз до абсурда веру в пролетарскую автономию. Иранец в юности был шиитским мистиком, писал суффийские стихи, к марксизму пришел благодаря Шариати, участвовал в Иранской революции 1979  года, а коммунистом Советов стал считать себя уже в эмиграции. Бразилец был моложе всех остальных и писал на своем португальском исследование об идеях Махайского. Узнав об этом, Антон очень поразился – с Махайским они были хорошо знакомы в ссылке, личной дружбы не возникло, но не раз они делились краюхой хлеба и щепоткой чая, продолжая при этом ожесточенно спорить о том, есть ли марксизм идеология пролетариата или эксплуататорской интеллигенции.

- Вот бы удивился этот чудак, если бы узнал, что его идеи интересуют кого-то в далекой Бразилии в 2018 году, -- подумал Антон.

Но Махайский умер – как ни невероятно, своей смертью, - еще в 1926-м…

Сейчас все эти коммунисты Советов – обломки великих бурь недавнего прошлого – изучали мир, будучи не в силах его изменить. Порой они принимали нужду за добродетель – мол, мир изменится стихийной борьбой пролетариата, без всякого участия сознательных социалистов – Антон был с этим не согласен, а уж Иван тем более, но все же все они были не сырысымщиками…

Были ли и они затухающими углями великих костров, или из этих углей могло разжечься новое пламя, тоже никто не знал.

Антон читал их тексты, а наиболее важные даже переводил для Ивана или просто пересказывал ему при встречах – тем более, что встречались они  каждую неделю.

Сергей шел своим путем. С Лизой и Дорой он не общался – это было бы слишком тяжело для обеих сторон, но со всеми остальными товарищами сохранил хорошие отношения. Он всерьез занялся физикой. Во время поездки в Москву он пообщался с несколькими физиками, и окончательно понял, что на интересующие его вопросы у современной науки нет ответов. Но это не означало, что ответить на них невозможно в принципе.

Надя, поняв, что Митька из Одессы не вернется, переключила свое внимание на Сергея, и он был не против, тем более что Надя, если кто не помнит, училась на физмате Краснозаводского госуниверситета. Сергей, подумав, решил, что поступать учиться заново – это значило бы терять понапрасну несколько лет, но диплом можно было получить другими способами – какими именно, читатели могут догадаться сами.

Так же Сергей понял, что физическая наука в России находится не в лучшем состоянии, и что если он всерьез намерен посвятить свою жизнь открытию ходов во времени, ему нужно будет перебираться в Германию или Штаты. Это его не пугало.

Совершенно не факт, что Сергей разгадает тайну  времени  и найдет ходы в нем. Но человек он сильный, волевой и умный, поэтому несколько крупных открытий сделает, и в истории физики его имя не будет забыто. Такое уже не раз бывало – Колумб хотел открыть путь в  Индию, его не открыл, зато открыл Америку, да так открыл, что закрыть ее смогут разве что политкоррректные борцы за права нейроразнообразных…


Из всех других товарищей в idee fixe Сергея непоколебимо верил Иван. Если не получится своими силами совершить новую революцию здесь, тогда можно будет вернуться в 1907 год, встретиться с Ильичем, объяснить ему все про Сталина и про правильность идей рабочей оппозиции – и тогда ход истории изменится там. Или же можно будет забрать Ильича – ладно, вместе с Медведем, я ж, Серега, не против – сюда, и уж тогда Ильич – тоже вместе с Медведем – сумеет победить даже в этой, казалось бы,  безнадежной ситуации.

Впрочем, даже если удастся победить здесь, и к 2060 году коммунизм восторжествует на всей Земле, от ходов во времени все равно будет большая польза.

Вот наступило в 2060-м светлое царство социализма – елы-палы, мне ж всего 65 будет, у меня ж еще лет 20, как край, жизни будет впереди – так заберем  мы нашего Ильича из 1922 года. Медицина тогда будет ух ты какая, мы его вылечим, он у нас до 100 лет доживет.

Слушая это рассуждение Ивана, Антон улыбнулся – и совершенно не по тому, что не любил Ленина.

- Да ты не думай плохого, мы и Мартова тоже заберем и вылечим. Подружатся они снова – как мы здесь с тобой подружились, будут жить  душа в душу и радоваться.

Еще Иван собирался забрать в коммунизм Шляпникова, Мясникова (1) и Рыкова. Со взглядами правой оппозиции Иван не соглашался, но Рыкова с их личного знакомства в 1905-м сильно уважал.

Забирать в коммунизм Коллонтай Иван не хотел – она напоминала ему Дашеньку Сибирцеву, насчет Троцкого же был в раздумьях….

Нет нужды говорить, что Иван также собирался забрать в коммунизм свою мать и Полю Самойленко, но говорить об этом он избегал. Это было слишком личным.


А сейчас мы вернемся к самым милым нашему сердцу героям….

В ноябре Дора сильно заболела. Это началось вечером 7 ноября.

Ехать в Москву Андрей отказался – противно смотреть на левацкие рожи, Лиза была не согласна с таким подходом, но из солидарности с ним не поехала тоже. В итоге они прогулялись по Бобровне, и всем троим, но Доре особенно, лезли в голову мрачные мысли – никто из прохожих не знал и не думал, что 101 год назад их прадеды и прапрадеды штурмовали небо.

Затем они вернулись, стоявшая у подъезда старушка ухмыльнулась – надо же, не было у Андрюхи ни одной бабы, а сейчас сразу две живут, как уж они уживаются-то – и вечером Дора слегла.  Высокая температура, сухой кашель, признаки внезапной чахотки.

Андрей сперва истерил больше, чем Лиза – в последней проснулся солдат, товарищ ранен, нужно не истерить, а спасать.

Дальше было хождение по врачам, терапевт отфутболивал к пульмонологу, пульмонолог – обратно к терапевту, но самое странное заключалось в том, что и флюорография, и анализы показывали нормальные результаты.

Наконец, до Андрея дошла дикая мысль, на которую его подтолкнул Коган, все еще не вернувшийся в Москву но находившийся с Андреем в регулярной переписке.

Причина болезни Доры была не столько физическая, сколько психическая. Губили ее безделье и бессилие.

Когда Андрей это понял, он сказал:

- Дора – при всей их близости Доркой он ее не называл, это была привилегия.  Лизы – Додержись до весны. За это время мы придумаем, что делать, а если не придумаем, то сделаем все по-твоему и умрем вместе.

Дора слабо улыбнулась:

- Умрем мы с Лизой, а ты о нас некрологи напишешь.

- Некрологи о нас троих Антон писать будет. 

- Он такое напишет, - улыбнулась Дора.

После этого разговора Дора быстро пошла на поправку, и к декабрю уже гуляла с товарищами по городу, уделяя, по своей любимой привычке, особое внимание изучению проходных дворов, заброшенных зданий и всяких глухих мест – вдруг пригодится.

От Бобровни до Москвы было почти полтора часа езды на электричке, но большинство жителей Бобровни, кроме фрилансеров вроде Андрея.  работников муниципальной сферы и продавцов в местных магазинах, работали в Москве.  Многие из них, чтобы успеть на работу, вставали в 4 утра, а возвращались домой в 11 ночи. 

Из собственных предприятий в Бобровне оставалась лишь знаменитая кондитерская фабрика. Зарплата там была ниже московской, но это  искупалось тем, что на работу из любой точки Бобровни можно было добраться не больше, чем за полчаса, а не трястись полтора часа в электричке в Москву и столько же обратно каждый день.

Работники фабрики считали, что от добра добра не ищут, и ни о каких забастовках не думали. Поэтому вести  агитацию и пропаганду в самой Бобровне было заведомо бессмысленно. Это Андрей и объяснил Доре, загоревшейся одно время данной идеей.

Как-то раз на окраине Бобровни они зашли в предназначенный к сносу двухэтажный деревянный дом. Такие, кроме Бобровни, сохранились еще только в Нижнем.

По виду дома можно было предполагать, что под снос его определили достаточно давно, но затем про него все забыли, хозяева давно выехали, оставив всякий ненужный хлам, и дом просто медленно разрушался.

Андрей и Лиза думали о бренности всего земного, Дора же изучала остатки вещей в опустевшей квартире, куда они забрели. В углу лежало несколько стопок книг и исписанных тетрадей, которые она бегло просматривала, раздумывая, не взять ли что с собой. Была биография Сталина  194 9 года, два тома изданной в сталинские времена пятитомной «Истории гражданской войны»,  несколько брошюрок Маркса и Энгельса начала 50-х – все это каким-то образом досталось последним хозяевам  либо от родственников, либо от предыдущих владельцев, и при переезде было оставлено как ненужный хлам.

Дора рылась в этом добре, машинально раскрыла тетрадь – такие тетради были в начале 60-х – и вдруг пошатнулась.

Андрей и Лиза бросились к ней – после болезни тревога за Дору их не оставляла, - но Дора уже пришла в себя и сказала:

- Лизка, глянь, что я нашла.

Лиза открыла тетрадь, на обороте красивым ровным почерком было написано:

«Предсмертный дневник Арсения Мациевича».


Комментарии:


1). Александр Шляпников – большевик, лидер Рабочей оппозиции, изначально – рабочий-металлист. Гавриил Мясников – большевик, один из лидеров Рабочей оппозиции, в 1923 г. лидер нелегальной т.н. Рабочей группы РКП(б).


Глава 16. Дневник Мациевича


Лиза пошатнулась.

Вслед за ней снова начала терять сознание Дора, хотя обычно у  этих двоих если с одной происходило такое, другая спасала и успокаивала. Теперь приводить их двоих в чувство пришлось одному Андрею.

Он ничего не понимал. Имя Мациевича в их разговорах не звучало, и вообще Лиза и Дора, поняв, что Андрей и верит, и не верит их рассказам о прошлой жизни, говорили об этом очень сдержанно и только к слову.

- Кто такой Мациевич?

- Да жандармский ротмистр, который нас допрашивал и на казнь сопровождал, - спокойно ответила Дора.

На Лизу нахлынули всякие мысли (что сказал Мациевич ее родителям после исчезновения смертников?), но она быстро перелистывала тетрадь. Подробное изучение было делом будущего.

Тетрадь начиналась словами:

«13 апреля 1961 года. Итак, они полетели в космос. Я рад. Еще больше я был бы рад, если бы они улетели туда все»

И дальше, тем же почерком, но уже другими чернилами, было:

«16 апреля 1961 года. Скажи честно,  Арсений, ты завидуешь им – потому и злишься».

Дальше было еще несколько записей, которые при беглом просмотре не вызвали у Лизы интереса – жалобы на здоровье, что-то вроде прейскуранта цен в магазинах Бобровни в 1961 году с пометкой («дешевле всего – в магазине на Коммунистической»), упоминание имен, которые ни о чем не говорили «о. Иоанн умер, мне сказала Марья Кузьминична», - все это можно было изучить потом, но уже стало понятно, что записи делались весьма хаотично и сугубо для себя.

А вот на 5-й странице начиналась большая запись:

«Желая понять – хотя бы для самого себя – что превратило верного слугу Царя и Отечества в Вечного Жида, я должен рассказать историю, в которую не поверили бы даже современные фантасты и в которую не поверил бы я сам, не произойди она перед моими глазами».

И дальше следовал сжатый, но исчерпывающий рассказ о событиях 11 июля 1907 года в Щербановской тюрьме.

Лиза начала читать про себя – почерк был хороший, хотя Мациевичу в момент написания было сильно за 80, - но затем принялась читать вслух.

Маша не успела им рассказать, как все это выглядело со стороны,  да ее в момент исчезновения смертников в никуда и не было на заднем дворике тюрьмы. Историческая наука за 111 лет так ничего и не поняла – то ли осужденных казнили, а остальные заключенные взбунтовались потом, то ли бунт произошел еще до несостоявшейся казни и смертники успели убежать вместе с другими заключенными, а что дальше не проявились никогда и нигде, так мало ли что могло быть, одни Защербанские болота могли поглотить не только 6 человек, но и весь ССРМ с половиной РСДРП впридачу. 

Поэтому описание Мациевича имело  для Доры и Лизы прелесть новизны. Оно описывало все – у него был глаз криминалиста – но ровно ничего не объясняло.

Андрей наконец-то поверил. Он ничего не понимал – да и сами наши героини  ничего не понимали, -  но он поверил. Он представил себя на их месте – и ужаснулся. На него накатила нежность – которую трудно описать словами. Он обнял их обеих, и они стояли, обнявшись,  все втроем – сколько, никто не заметил.

Уже начинало темнеть.

- Пойдемте домой, - сказал Андрей.

Дора еще раз обшарила заброшенную квартиру, но ничего, что могло бы быть связано с Мациевичем, не нашла. На всякий случай она все же забрала стопку книг – вряд ли они были случайно в последнем земном пристанище бывшего жандармского ротмистра.

Изучению тетради был уделен следующий день. По-своему, она была не менее загадочна, чем тетрадь Павла.

Тетрадь Мациевича представляла, как читатели уже поняли, совокупность слабо связанных друг с другом записей, рассуждения о Божьем промысле и отрывки воспоминаний перемежались жалобами на здоровье, критикой советской медицины и остроумными и злыми характеристиками людей, которых, наверное, уже не было на свете («Пименов из 6-й квартиры напоминает мне Чухонцева. Такой же чадолюбивый болван»).

Где был и что делал Мациевич в промежутке между 1907-м и 1918-м годом, понять было невозможно. Тогда все решили, что он погиб при пожаре тюрьмы, этого не случилось, но чем он занимался (под какой-то чужой фамилией) в последние годы царской России, в тетради не говорилось.

В 1918-м году он действительно пошел работать в ЧК – под чужой фамилией. Все было сложнее, чем шкурные интересы – после 11 июля 1907 года он решил, что царскую власть оставил Бог и увидел в большевиках власть не Божьей милостью, а Божьим гневом и попущением.

Большевиками и чекистами Гражданской Мациевич восхищался – и жалел их. Они – меч в руке Божьей, карающая сила Божьего промысла (1). Пару раз упоминался Андрей Кореневский – с которым Мациевич пересекался по работе в ЧК в гражданскую. Мациевич его узнал сразу, а тот его, разумеется, нет.

Андрей Кореневский в представлении Мациевича был наиболее чистым типом орудия Божьего промысла – абсолютно не рассуждающим и повинующимся влекущей его Высшей власти. Это говорилось не с осуждением, а с восхищением, и сам Мациевич жалел, что слишком разъеден рефлексией,  и не может стать таким.

Черноянов и Дора, чуждые мистике, понимали  все это крайне плохо, Лиза пыталась понять, но то, что она понимала, вызывало у нее отвращение. Ее народническое мировоззрение с подчеркиванием роли критически мыслящей личности, делающей выбор и несущей за него ответственность, никак не принимало кальвинистское и марксистское представление о деятелях революции как о слепых орудиях в руках высшей силы, будь эта сила Богом или Законами Истории.

О гражданской войне и красном терроре Мациевич писал с восторгом, удивительным для бывшего слуги царя и отечества:

«Я пишу на пороге смерти, для себя, а не для получения персональной пенсии, поэтому скажу правду:  это были лучшие годы моей жизни. Я примкнул к большевикам, надеясь обрести веру – и на 4 года почти обрел ее.

Это был очистительный ураган, уничтожавший все затхлое и отжившее. Да, он губил и многое из  того, что было мило моему сердцу,   он губил и грешников, и праведников,  но кто, кроме безумца, дерзнет роптать на ураган – и на Господа, пославшего его?

Пласты истории тронулись – и рванулась раскаленная лава».

Мациевича не ужаснул военный коммунизм и красный террор. От большевиков его отшатнул нэп.

«Это было в 22-м году. Я встретился с Василием Булановым,  которого не видел уже 3 года, после Уфы. В 17-м именно он убедил меня в правде большевизма – но об этом я расскажу в другом месте – про встречу с Булановым в 17-м нигде дальше ничего не говорилось.

В 22-м лихой красный командир  был уже директором треста,  он пригласил меня в ресторан и, жуя балык, сказал:

- А что тут такого? Ильич же написал недавно, что теперь нужно не воевать, а торговать.

- А что, при царе нельзя было торговать?».

Дальше, в том же  22-м, Мациевича собирались перевести в отдел ОГПУ, занимавшийся борьбой с меньшевиками и эсерами:

«Я подумал, что с меньшевиками и эсерами я боролся уже в прошлой жизни, и этого мне хватит».

Он сумел отклонить назначение и добился перевода в Среднюю Азию, где инсценировал свою героическую смерть в бою с басмачами.


Так он снова умер в прежнем качестве – чтобы возродиться под другой личиной:

«В 1918-м году я возник ниоткуда – и в 1923-м исчез в никуда».

Андрей прокомментировал, что в те времена это бывало. Комдив 28-й Железной дивизии Азин (2) – фигура по тем временам куда более крупная, тоже в 1918-м возник ниоткуда и в 1920-м исчез в никуда.

До Черноянова смысл рассуждений Мациевича стал постепенно доходить. Он сказал, что Мациевич был сменовеховцем , но сменовеховцем навыворот.

Лиза и Дора плохо помнили, кто такие сменовеховцы, объяснив им это, Андрей сказал:

- Сменовеховцы не приняли огненную стихию мятежа, но приняли большевистскую власть, когда она стала походить на привычную им царскую Россию. Мациевич, напротив, увидел в мятеже Божий промысел, но превращение орудий Господа в нормальных чиновников, а мессианской революционной России в подобие царской России, которую, по его мнению, оставил Бог, вызвало его отторжение. Зачем было это все, если в итоге все возвращается на круги своя.

Во второй половине 20-х Мациевич – под новой фамилией  - был как-то связан с обновленцами (3), возможно, был даже священником в их церкви, но это было непонятно.

Затем он несколько лет прожил отшельником в тайге, занимаясь мистическими практиками, затем снова провал на несколько лет, в начале 40-х его каким-то образом занесло в Белоруссию – он был уже сильно немолод, там его и застало начало войны.

Дальше следовало описание расстрела фашистами евреев – без начала и конца, среди расстрелянных упоминался раввин Янкель Фишман – Дора вздрогнула: так вот как кончилась жизнь ее несостоявшегося жениха, впрочем, уверенности, что речь идет именно о том Янкеле Фишмане, за которого отец хотел выдать ее замуж, у нее не было, а дальше:

«Мне стало их жалко» - после чего пожалевший евреев Мациевич пошел в советские партизаны.

Лиза, читавшая это вслух, вдруг сделала паузу и сказала:

- Знаете, это «Мне стало их жалко» - наверное, единственное человеческое во всей этой арцыбашевщине.

Уже говорилось, что Лиза была чужда всей савинковской вывороченности, и Мациевич, каким он вставал из дневника, вызывал у нее омерзение. Она даже сказала, что он просто старался приспосабливаться к власти, и оправдывал себя рассуждениями о Божьем промысле.

Андрей был не согласен, и Мациевич вызывал у него жалость – и, как ни странно, жалость он вызвал у Доры – ту жалость, которую верующие испытывают к неверующим.

Дальше было понятно, что за свои подвиги Мациевич был награжден одним орденом и несколькими медалями, но после войны, по каким-то соображениям, опять  решил исчезнуть. Дальше был снова пробел, и становилось понятно, что с конца 50-х Мациевич доживал жизнь в Бобровне – разумеется, под еще одной фамилией.

Подводя итог всем этим невероятным похождениям, Арсений Мациевич записал:

«Я прожил много чужих жизней, но не прожил свою».

Лиза задумалась. Маша и Котька прожили жуткие мученические жизни, но это были их собственные жизни, а не чужие. Мациевич же выходил сухим из воды при самых невероятных похождениях, но его собственная жизнь кончилась 11 июля 1907 года. Она осталась бы у него, если бы он остался тем, кем был, или же с открытым забралом перешел к революционерам. Но он потерял одну веру, но не приобрел другую.

Эту свою мысль она сказала Доре и Андрею. Этот последний согласился:

- Я вот думаю, что он похож на вот это, не-наше наше время, на начало 21 века. Много личин – и нет лица. Реконструкторство, ролевые игры,  - это все о том же.

Лиза привела более понятное ей сравнение:

- Ну, или «Пер Гюнт» у Ибсена. Оболочки есть, а сердцевины нет.

- А мне его жалко, - вдруг сказала Дора. – Он хотел обрести веру, но не смог.

- Ага, и поверил в очистительную силу стихийного большевистского урагана, карающего и винных, и невинных – Лиза была дальше от марксизма, чем все другие герои (ну, кроме Митьки Грека), и очарование стихийными силами природы и истории было чуждо ученице Лаврова и Михайловского. – Растворение личности в стихийных силах природы и истории кончается капитуляцией перед статус-кво.

- Так он же не капитулировал перед сталинизмом, а просто исчез в никуда.

- Да, Андрей, но он и не выступил против.

- А с каких позиций он мог выступить против, если у него за душой ничего не было. Были маски, и не было лица.

Дора пыталась что-то вспомнить. Мациевича она видела полгода – и 111 лет назад. Сформулировать свою мысль во всех нюансах она не смогла и сказала только:

- Среди наших врагов он не был худшим.

Лиза лукаво посмотрела на нее:

- А не ты на допросе сказала Мациевичу,  что будь у тебя револьвер, застрелила бы его,  не задумываясь?

- Тогда я его застрелила бы, - спокойно подтвердила Дора, - К тому же, любовь моя, тогда я боялась, что вас с Сергеем казнят, а мне дадут каторгу, и вела себя так, чтобы этого не произошло. ..



Ближе к концу записи в тетради Мациевича становились все более спутанными, иногда они казались бессмысленными, хотя смысл в них все же был:

«1 июня 1963 года. Большевики вывели клопов. Это – огромное достижение Советской власти. Надо мной могут смеяться лишь те, кто не знает, чем были клопы в эпоху моей юности» (4).

Заканчивалось все так:

«28 сентября 1963 года. Врач ничего не сказал мне, но я услышал, как он говорит соседке, что я проживу не больше недели.

Скоро я все узнаю.

Кто прочитает эту тетрадь, помолитесь за мою душу».

Верующих среди наших героев не было, поэтому молиться за упокой вывороченной души бывшего жандармского ротмистра они не стали.

Все долго молчали. Дора вышла немного прогуляться, Андрей обнял Лизу и сказал:

- Если бы ты знала, как я вас обеих люблю.


Комментарии:


1). Мысль, что большевистская диктатура – это власть не Божьей милостью, а Божьим гневом и попущением, а большевики – это меч в руке Господа, карающего ими Россию за грехи, была у ряда идейных черносотенцев, например, у черносотенного поэта Б. Никольского.

2). Героический красный командир 28-й Железной дивизии РККА Владимир Азин появился в 1918 году из ниоткуда, и его биография до этого периода достоверно неизвестна, относительно нее есть разные версии.  В феврале 1920 года был взят в плен белыми и замучен ими. Но свидетельства об обстоятельствах его гибели тоже расходятся между собой. Подробнее см. Е.Ф. Шумилов. Загадка железного начдива. Ижевск, 1989.

3). Обновленцы – течение в русском православии в 1920-е годы, выступали за признание Советской власти и были сторонниками христианского социализма.

4). Про истребление  клопов как важнейшее достижение большевизма в начале 1960-х написал В. Шульгин – и это не было только издевкой.


Глава 17. Чухонцев


Была уже середина ноября, Антон проходил мимо павловской церкви, углубившись  в мысли о перспективах развития капитализма в Китае. Вчера он полемизировал на эту тему с бразильцем и испанцем, но сейчас ему приходили в голову новые мысли в поддержку его позиции.

Он так задумался, что лишь краем слуха услышал жалобное «Дайте-подайте верному слуге Царя и Отечества» и даже не обратил внимания на эти слова. Вдруг к нему бросилось обросшее щетиной и давно не мытое существо в отрепьях жандармского мундира – оно радостно закричало «Антон Михайлович! Антон Михайлович!» и заключило Антона в объятия.

Антон присмотрелся и понял:

- А говорил же я Вам, Степан Ефимович – вздумаете доносить, Вам же хуже будет - и не от дориного пистолета.

- Эх, Антон Михайлович, Антон Михайлович, знал бы, где упаду – соломинки бы подстелил. Вы не поверите, как я Вам рад. Как же мне плохо!

Поверить было не трудно. Старший надзиратель Чухонцев после освобождения из дурки явно бомжевал и явно шел ко дну.

Антон задумался. В отличие от Лизы, он не жалел бы, попав в руки к каннибалам, что мало кушал у мамы с папой, и поэтому бедные каннибалы не смогут насытиться, с другой стороны, он был лишен дориной ненависти к врагам.

- Есть хотите?  Впрочем, вижу, что хотите.

Вести старшего надзирателя Чухонцева к себе домой (т.е. на квартиру Николая Егоровича) Антон не собирался. Это было бы крайним нарушением конспирации. Поэтому повел он его в местную столовую, цены в которой были в разы меньше, чем в московских забегаловках. Чухонцеву Антон взял борщ, макароны по-флотски и чай, для себя же ограничился чаем.

- Помогите, Антон Михайлович, я больше не буду, я все понял.

У автора было некоторое искушение изобразить, как Чухонцев, попав – сугубо из-за своей верноподданности – под жернова самодержавия, переходит на сторону революции, но это совершенно противоречило бы всей логике его образа. С другой стороны, попав под жернова и убедившись, что нерассуждающая верноподданность иногда вознаграждается неожиданным   образом, Чухонцев – и это было правдой – впредь на будущее от нее избавился и решил больше по возможности никогда не лезть в политику.

При этом Антон был ему симпатичен, еще когда Чухонцев был старшим надзирателем, а Антон и его товарищи – смертниками.  В отличие от всех остальных, Антон не был отморозком (это слово из своего нового мира Чухонцев уже усвоил), а был интеллигентным человеком. Интеллигентных людей Чухонцев уважал, хотя сам к ним не относился.

Пока Чухонцев жадно ел – по его просьбе, Антон взял для него вторую порцию макарон по-флотски, Чухонцев заикнулся о третьей, но Антон, поняв, что тот давно не ел, вспомнил азы медицины и третью брать не стал – и рассказывал о своих муках в дурке – это хуже, чем у нас в карцере было, Христом-Богом клянусь – Антон обдумывал, что с ним делать,  и кое до чего додумался.

Некоторые знакомства в городе у него уже были, не зря он забивал козла с мужиками, а уж у Николая Егоровича - и подавно. Правда,  Николай Егорович сперва наотрез отказался задействовать их для спасения прислужника самодержавия, но Антон объяснил ему, что верный слуга Царя и Отечества выглядит столь жалко, что увидь его Дора, слеза выступила бы у нее из глаза.

В итоге всех этих переговоров, к которым подключилась и Марфа Игнатьевна, Чухонцев в тот вечер был отведен на жительство в пустующий флигель домика в той же Кустаревке – домик принадлежал старой подруге Марфы Игнатьевны, но та давно жила у сына в Питере, а Марфе Игнатьевне оставила ключ, попросив приглядывать за домом. На следующее утро началась трудовая деятельность Чухонцева в качестве грузчика в магазине. Всю жизнь он там не остался, и дальнейшая его работа может быть описана все той же формулой – он делал ***ню и получал за это ***ню. Но по сравнению с участью бомжа и это было огромным плюсом.

В свободное время Чухонцев, как и в прошлой жизни, любил читать детективы – не Донцову, конечно же, а что-нибудь мужское и  сурьезное. Современную полицию при этом, как и все павловские мужики, он не любил, но старался с ней не связываться.

Тратить деньги из сокровищ Михася на приобретение Чухонцеву документов было впадлу даже для сердобольного Антона, но он принялся обдумывать, как Чухонцев может получить документы за куда более дешевую цену.

Сказать, что Антон – и уж тем более Иван – подружились с Чухонцевым, было бы неправдой, но общались все они без всякой злобы, а к Антону Чухонцев искренне привязался.  Антону пришло в голову сравнение, которым он поделился с Иваном:

- Знаешь, Ваня, это как если бы мы с тобой попали бы чужую планету, населенную по-своему разумными, но омерзительными рептилиями – змеями всякими, крокодилами – а с нами был бы… - Антон задумался, с кем сравнить – нет, не Гитлер все же, тот, как я его понимаю, был искренним психопатом и мог бы принять крокодилов с той планеты за истинных арийцев, а кто-то повменяемее из наших врагов…

- Николашка, что ли?

- Да хоть он. На фоне говорящих крокодилов он выглядел бы почти человеком.

Чухонцев единственный из всех 7-х, попавших из 1907-го в 2018-й, мог бы радоваться. Штурм неба не удался, все вернулось на круги своя, к православию и самодержавию.

Он и радовался бы, если бы Иваныч, к которому он пришел с доносом на злоумышленников, не отправил  его в дурку, а назначил  если не старшим надзирателем, то хотя бы просто надзирателем Павловской тюрьмы.  Но оказавшись не среди тех, кто стережет, а среди тех, кого стерегут, оснований для радости он не имел, и зажил обычной жизнью чуждого политике павловского полупролетария. 

Антон  - и даже Иван – при этом оставались для него последними людьми из его мира.

Он не был злым человеком, хотя не был и добрым, старший надзиратель Чухонцев. Вообще автор с удивлением замечает, что даже классовые враги из  1907 года обрисованы им куда симпатичнее, чем большинство левых активистов из 2018 года. Чухонцев, Мациевич и  начальник тюрьмы изображены как люди – во многом неприятные, но имеющие и ряд хороших сторон. Большинство же левых активистов описаны так, как Щедрин описывал глуповских градоначальников и медведей на воеводстве…

Спустя некоторое время Антон рассказал Чухонцеву о судьбах его детей. По поводу старших сыновей Чухонцев всплакнул – хотя да, они умерли как верные слуги царя и отечества.  Про судьбу третьего сына он сперва плохо понял – многие реалии Советского  Союза, как  и России 2018-го доходили до него туго, но когда до него дошло, что Дважды Герой Советского Союза – это даже выше, чем полный георгиевский кавалер, и что генерал-полковник авиации – это тебе не ротмистр, он возгордился Сашкой (которому в 1907-м году было всего 5 лет) и даже простил ему смену фамилии. Времена были такие.

Если у старших сыновей Чухонцева и были дети, то их судьбы оказались стерты временем. А вот потомство 3-го сына, генерал-полковника авиации Пролетарского и младшей дочери, тихо и незаметно проработавшей на Павловском машиностроительном, жило и здравствовало. Все дети уже умерли своей смертью, но были живы внуки, правнуки и даже праправнуки.

Чухонцев загорелся энтузиазмом познакомиться со своим потомством – он был весьма чадолюбив. Антон несколько охладил  его энтузиазм словами, что если он, Чухонцев, представится некой юной сокурснице Нади словами «Здравствуйте, я Ваш прапрапрадел, приехал к Вам из 1907-го года», то не миновать ему нового знакомства с дуркой.

- Так придумайте что-нибудь, Антон Михайлович, очень прошу , - Антон в каком-то смысле занял для Чухонцева то место  почти всемогущего начальника, какое в прошлой жизни занимал начальник тюрьмы.

Антон обещал подумать, хотя и улыбнулся, что скажи ему всего полгода – и 111 лет назад – что он будет опекать старшего надзирателя Чухонцева, это прозвучало бы как скверный анекдот.

Пока что он предложил Чухонцеву:

 – Вы еще молоды, Степан Ефимович, чтобы обдумать вопрос об обзаведении собственными детьми в новой жизни.

Чухонцев, конечно же, был не против, но баба нужна была ему степенная, непьющая, работящая и набожная, а найти сочетание всех этих качеств в Пвловске 2018 года было не так уж легко. К тому же если все шестеро  революционеров были опытными конспираторами и старались не выделяться в новом мире, то – Чухонцев – хотя Антон и приказал  ему строго-настрого никому не говорить ни слова о своей прошлой жизни, - все же был настолько – незаметно для себя – старомоден, что все местные бабы принимали его за малость малохольного.

Впрочем, автор уверен, что рано или поздно на Чухонцева – мужчину видного, малопьющего и работящего, все-таки клюнет какая-то   местная разведенка с двумя детьми, и все у них сложится настолько хорошо, насколько это возможно в богоспасаемом Павловске…



Глава 18. Коган.


В начале декабря Коган вернулся из своей длительной поездки и предложил Черноянову приехать к нему в Москву. Они не виделись больше двух месяцев – в конце сентября Андрей приезжал в Москву как раз к Когану и просил его пристроить свою книгу о латиноамериканской герилье. Коган ответил правду – рад бы помочь, но все мои связи в книгоиздательском мире, если когда-то и были, то давно утеряны. 

После этого делового разговора, продолжавшегося 5 минут, они проговорили всю ночь о разных разностях – от поэзии Рембо (главным докладчиком был Коган) до последних событий в Венесуэле (больше говорил Черноянов), потом проспали два часа, поговорили еще полдня о шиизме, зороастризме и последнем расколе в Пролпартии – и расстались больше чем на два месяца.

В ответ на приглашение Когана Черноянов ответил,  что дешевле тебе одному приехать в Бобровню, чем нам троим переться к тебе в Москву. Это было правдой, к  тому же Дора только оправлялась от болезни и везти ее в Москву в продуваемых электричках Андрею и Лизе не хотелось.

О том, что Андрей живет сейчас не один, Коган уже  знал, хотя и без подробностей. Андрей избегал писать о конкретных вещах, поэтому просто написал вскоре после появления в его жизни наших героинь, что у него поселились на некоторое время две правильные молодые социалистки.

Прочитав это, Коган схватился за голову и задал резонный вопрос:

- Дело, конечно, совершенно не мое, но, сколько я помню, кто-то год назад клялся, что юные социалистки больше не будут его интересовать ни в каких качествах.

Год назад некая юная социалистка с Урала, с которой Андрей много переписывался и раз даже лично встречался, и которая долгое время  была стороннице й антибольшевистского коммунизма рабочих Советов, без видимых причин и без переходов стала сторонницей Северной Кореи, обвинила Андрея в непонимании марксистской диалектики (он не считал себя марксистом и, как любой народник, был позитивистом, а не диалектиком) и занесла в черный список.

Романтических видов на нее он совершенно не имел – не в его вкусе, причем не только физически, но и – главное – психологически – но возлагал на нее некоторые политические надежды. Именно после этой истории он написал Когану, что теперь ничего не понимает в женщинах.

- Можно подумать, раньше ты в них много понимал, - ответил Коган.

Это было правдой. Из-за романтического самовоспитания на традициях русского народничества личная жизнь Андрея Черноянова складывалась несуразно. Нормальные девушки конца 20 – начала 21 веков  были ему неинтересны, а в поисках маш спиридоновых он постоянно натыкался на даш сибирцевых.

С Дашей Черноянова познакомил Коган – но об этом будет рассказано чуть позже. Сам он раскусил Дашу при первой личной беседе – нарциссическая психопатка, и не более того – но Черноянов увидел в ней новую Спиридонову и вовлек – себе на голову – в ССРМ, за что потом и поплатился.

Коган в глубинах своего подсознательного имел, конечно же, некоторое влечение к образу героической революционерки. Раз ему даже снилась прекрасная левая эсерка Фанни Левина, вместе с которой он боролся с большевиками в левоэсеровском подполье 1920 года. Но он понимал, что вероятность встретить сегодня Спиридонову или Климову не многим превышает вероятность увидеть на улице Москву мирно жующего травку тиранозавра.

К тому же хотя Черноянов был русским (с далекими болгарскими по одной линии и крымско-татарскими – по другой – предками), а Коган – эталонным евреем, но по классификации Гейне как раз Черноянов был иудеем, а Коган – эллином, и в женщинах его интересовала не только – и даже не столько – их правильная политическая линия.

В общем, автор надеется, что вводимый под конец сюжета новый герой достаточно заинтересовал читателей, и они не обидятся, если он расскажет о нем более подробно.

Коган принадлежал к тому же типу, что и уже известные читателям Черноянов и Эриугена – к типу идейного социалиста, растерявшего энтузиазм, но сохранившего веру. Тип этот автору близок и понятен – автор, как не трудно догадаться, принадлежит к нему и сам – но люди, образующие этот тип, имеют и немаловажные индивидуальные отличия.

Эриугена изначально был фашистом. Черноянов считал себя коммунистом, сколько себя помнит – как  мог появиться такой редкостный урод в перестроечном СССР, автор не понимает, и просто считается с фактом.

Коган – он был старше Черноянова на несколько лет – на заре туманной юности был правым либералом и правым сионистом. В конце 80-х, когда Андрюша Черноянов искал связей с Объединенным фронтом трудящихся и Движением коммунистической инициативы (1) – Интернета не было, и найти было сложно, Коган активничал в Демократическом Союзе, пребывая на его самом антикоммунистическом крыле, причем крайности его антибольшевизма пугали даже Новодворскую:

- Лева,  среди большевиков все же были честные идейные люди.

Еще он любил Израиль, изучал на курсах иврит, и незадолго до краха СССР реализовал мечту своей жизни и уехал в Израиль.

Там ничего хорошего его не ждало. Парню было 20 лет, никакой квалификации у него не было, и иного места, чем место чернорабочего, для него не нашлось – и найтись не могло.

Проработав несколько лет чернорабочим, он возненавидел капитализм и сионизм, стал считать себя анархистом и вернулся в Россию.

Его антибольшевизм при этом сохранялся в прежнем виде, и он считал большевиков злейшими врагами коммунизма.

Вернувшись в Россию, он поучаствовал в анархистском движении, в меру скромных  возможностей помогал  рабочим забастовкам, писал статьи – как для заработка, так и для анархо-коммунизма.

Это продолжалось не долго и не коротко, а до тех пор, пока уже известный читателям Профессор – тот самый, который потерял зрение, но обрел нюх на фашизм, - обвинил его – правильно! – в фашизме.

Причина обвинения так и осталась непонятной, Коган до того очень уважал Профессора и не сразу понял, что тот не виноват в своей начинавшейся болезни.

Не  все анархисты поверили Профессору, поэтому разрыв Когана с анархистским движением происходил постепенно, но стремительно ускорился после того, как почти все это движение вместо устаревшего анархизма трудового большинства  стало отстаивать анархизм дискриминируемых меньшинств.

В начале 2010-х Коган имел даже желание вступить в СРСМ – тогда еще не Сырысым.

СРСМ в лучшее время допускал в своих рядах определенный плюрализм мнений по вопросам истории. Черноянов и ряд других фашистов и сексистов с уважением относились к историческим большевикам  и видели в них трагических героев, осмелившихся победить – и заплативших полную цену за победу. Дашенька же и Шимпанзе видели в большевиках тоталитарных диктаторов, задавивших вольнолюбивые порывы народа.

Это невероятно, но это правда. Те, кто сочувствовал большевикам, выступали не за тоталитарную секту, а за открытость реальному миру,  а вольнолюбивые  Шимпанзе и Дашенька требовали, чтобы все члены организации отчитывались родной партии, что читали и с кем общались.

Именно они же – вместе с Ковалевым-Алмазовым - оказались главными противниками приема Когана в СРСМ, потихоньку начинавший становиться Сырысым. Дело было не в идейных различиях – они вообще никогда не  бывают главной причиной раздоров в левацком мире. Просто он не  вписывался в компанию. Взрослый неглупый мужик с жизненным опытом и собственными взглядами.

Комедийность ситуации состояла в том, что несколько ранее именно Коган переубедил молодого сталиниста Шимпанзе, а затем и молодую ленинистку Сибирцеву, что сталинизм – бяка, ленинизм – бука, а вот полуанархистский коммунизм рабочих Советов – самое то. Если бы он этого не сделал, то от Шимпанзе и Сибирцевой болела бы голова не у него и не у Черноянова, а у сталинистов, а  сталинистов автору не жалко.

Вообще попытки Когана вмешаться в ход истории – пусть на микроскопическом уровне – иногда давали тот же результат, что и вмешательство в ход истории большевиков. История менялась, но как-то совершенно неожидаемо. Хотя понятно, что в одном случае речь шла о трагедии, в другом о трагифарсе.

В доисторические времена – лет 20 назад, в далеком 99-м, у Когана зазвонил телефон. Звонил Джон Питерс – эмиссар Четвертого Интернационала за создание Рабочего Интернационала – просьба не путать с презренным ревизионистом Питером Джонсоном – эмиссаром Рабочего Интернационала за создание Четвертого Интернационала.

Оба эмиссара приехали в варварскую Россию из цивилизованной Англии – учить «молодих рюсских дураков» - это определение автор некогда слышал своими ушами, - как делать революцию, которую сами цивилизованные западные троцкисты до сих пор у себя не сделали. Сейчас они искали контакты, ожесточенно конкурируя друг с другом и рассказывая друг про друга всякие гадости – мол, конкурирующий Интернационал занимал неправильную позицию по событиям в Боливии в 1952 году.

Как Джон Питерс получил телефон Когана, исторической науке осталось неизвестно. Когана троцкистские интернационалы не интересовали – он был анархистом – поэтому он ответил: это Вы не ко мне, а обратитесь-ка Вы к моему приятелю Твердохлебову – они знали друг друга с конца 80-х.

Джон Питерс обратился.

В 90-е годы Твердохлебов и его соратники считали КПРФ черносотенной организацией, и попади Иван с Антоном к Твердохлебову не в 2018-м, а в 1995-м году, их беседа закончилась бы по-другому. Джон Питерс и его Интернационал, однако же, считали КПРФ массовой  рабочей  партией – если читатели не умерли со смеха, я не виноват.  Принципиальная Пролпартия 90-х была бедна, как церковная мышь, а принадлежность к Интернационалу обещала всякие возможности.

В итоге Пролпартия  возлюбила КПРФ и вступила в Интернационал – ему на беду, потому что вскоре 2 руководителя  Интернационала умерли от инфаркта, 3  - от инсульта, а 4 – сошли с ума, пытаясь разобраться в склоках русских товарищей, склоках, своей склочностью превзошедших даже троцкистские склоки в цивилизованном мире…

Автор извиняется, что надоедает читателю побасенками из жизни специфической молодежной субкультуры, и постарается впредь делать это умеренно….

Как бы там ни было, все это было для Когана уже в прошлом.  В 2018-м году он большую часть своего времени писал статьи для разных буржуазных  сайтов по вопросам политической ситуации на Ближнем Востоке. Статьи охотно печатали, но за них неохотно платили. Так же впрочем, обстояли дела со статьями Черноянова о Латинской Америке. Один заочно знакомый Когану араб, узнав о его интересе к поэзии аль-Маарри,  с некоторой издевкой написал, что первый раз встречает еврея, знающего про аль-Маарри – и первый  раз встречает еврея, не умеющего зарабатывать деньги.

Не надо принимать это совсем уж буквально, какие-то деньги Когану платили, и голодной смертью он к 2018 году умереть не успел, но доля истины в словах арабского циника была.

Борьба разных буржуазных группировок на Ближнем Востоке интересовала Когана примерно так же, как зоопсихолога может интересовать внутривидовая конкуренция у крокодилов. Все стороны одинаково неприятны, но изучать их – если находишься на безопасном расстоянии – может быть любопытно.

Еще следует сказать, что в отличие от материалиста и атеиста Черноянова Коган увлекался, как и Эриугена, мистикой и разными еретическими сектами средневековья.

В общем, читатели уже поняли, что все представители данного типа, хотя и отличались, конечно же, от Шимпанзе и Даши Сибирцевой,  все же сравнения с Медведем или Ильичом не выдерживали…


Комментарии:


1).  Объединенный фронт трудящихся и Движение коммунистической инициативы – коммунистические организации, существовавшие в 1989-1991 годах.


Глава 19.  Беседы вчетвером.


На площади у вокзала Когана встречали все трое. Там Коган и познакомился с нашими  героинями.

Они представились:

- Лиза Альметьева.

- Дора Левина.

У Когана было искушение представиться в ответ:

- Григорий Нестроев (1),  - но делать этого он не стал.

Историю ССРМ он знал, и фамилии Альметьевой и Левиной помнил.

Манера брать псевдонимы в честь героев прошлого в левом движении СНГ не бы ла особо распространена, но изредка такое встречалось, поэтому Коган подумал, что имеет место именно этот случай.

Лиза и Андрей держались под ручку, Коган все понял – да и раньше догадывался, что товарищ, с которой Андрей иногда обсуждает вопросы взаимоотношения синдикатов производителей и союзов потребителей в  трудовой республике, интересует Андрея не только для таких обсуждений.

Доре же – ее национальное происхождение бросалось в глаза – Коган проверки ради сказал что-то на иврите.  Иврит Дора  не знала и знать не собиралась – язык империалистов, поработивших арабский народ и добивших мой, еврейский народ.  Об этом она и сказала Когану на идише.

Коган знал идиш – хуже, конечно же, чем русский или иврит, но все же лучше, чем успела выучить идиш Лиза. Поэтому он, подбирая слова, ответил  Доре, что согласен с такой позицией, и что он жил в Израиле, и именно там убедился, что сионизм бяка и бука. Позиция Бунда – хотя  с Бундом он в большинстве вопросов не согласен – все же была более правильной.

Дора не успела ответить, потому что свои пять копеек вставил Андрей:

- Товарищи евреи, если вы будете продолжать говорить на идише, мы с Лизой начнем при вас говорить на французском.

Лиза улыбнулась широко и сладко и даже пихнула Андрея в бок – он читал по-французски свободно, но по произношению его можно было принять за молдаванина или представителя какого-то другого экзотического народа.

После этого Дора и Коган стали говорить на русском, хотя Дора то и дело сбивалась на идишизмы, что вообще-то ей не было свойственно. Но впервые в новом мире ей попался человек, знающий язык ее детства.

По вопросам о политике Израиля у них было почти полное согласие, хотя Дора немного ошарашила Когана словами, что,  не разделяя многих позиций НФОП, все же живи она в Палестине – от чего бог миловал – она без раздумий вступила бы в него. Коган сказал то, что думает о НФОП – обычные буржуазные националисты, хотя да, на фоне всего остального в тех краях выглядят лучше, но не потому, что они хорошие,  а потому, что все остальные – уж совсем безысходный кошмар.

Дора определила  своего собеседника быстро – навык подпольщика –  не Медведь  и не Француз, а кто-то вроде Энгельгардта. Впрочем, ни Медведя, ни Француза в новом  мире  до сих пор им не попадалось.

Она возлагала некоторые надежды на заочно известного ей со слов Ивана Володю Зверева с Краснозаводского станкостроительного, однако тот во  время своего последнего запоя, выжрав полторы бутылки  водки и поняв, что с ним плохо, выпил несколько первых попавшихся таблеток, чтобы прийти в себя – он уже плохо соображал, что делает, и запил их еще одной бутылкой.

Его все-таки откачали, Иван и Гриша навещали его в больнице, но было понятно,  что при таком подходе к жизни воссоздать с ним Южный летучий отряд не  получится.

В общем, Дора  знала, что к весне все определится, и поэтому пока что наслаждалась беседой с умным человеком.

Когда они пришли домой и поели, беседа приобрела общий характер. Постепенно она перешла с проблем Ближнего Востока на историю ССРМ.

ССРМ-2018 – так Андрей иногда называл их коллектив из трех человек – на совещании  перед приездом  Когана решил ничего не афишировать, но и ничего не скрывать.   А там – пусть будет как будет.

Коган высказал мысль,  не раз обсуждавшуюся им в беседах с Андреем, что, возможно, максималисты и анархисты сделали роковую ошибку, спалив свои  лучшие силы в революции 5-го года – этих сил потом очень не хватало в 17-м.

Лиза сама не раз обдумывала этот вопрос. Поэтому она сказала:

- Возможно, ты прав. Но мы тогда думали, что это – наш последний бой, и  шли в него как в последний. Мы не знали, что потом будет 17-й год.

-Мы? - Коган  недоуменно посмотрел на Андрея.

- Ну да, они же представились – Лиза Альметьева и Дора Левина.

Если бы наши героини представились, например, Софьей Перовской и Гесей Гельфман, ну, или, Марией Спиридоновой и Натальей Климовой, изумление Когана вряд ли было бы большим.

Версию, что он сходит с ума  и две милые и неглупые девушки – это фантомы его воображения, реализация мечтаний,  он отбросил быстро. Девушки-то могли быть реализацией мечтаний, но Андрей таковой реализацией явно не был.

Второе объяснение было простым и реалистичным. С ума сошел не он, с ума сошли его собеседники. Конечно, был вариант, что Андрей стал жертвой мошенниц, но, по правде, забирать у него было особо нечего.  Хотя, впрочем, по нынешним временам, и однокомнатная квартира в Бобровне представляет немалую ценность… Но вряд ли примитивные охотницы за квартирой сумели бы разузнать про историю ССРМ и выучить идиш.

Так что оставался другой вариант – поиски Спиридоновой в современном мире закончились естественным финалом. Началось Дашей Сибирцевой, но это был не предел. Появились две уж совсем нейроразнообразные…

Я не знаю, попадали ли читатели в ситуацию, когда им доводилось узнать, что их друг, которого они знали много лет, сошел у ума, но если попадали, то вполне могут представить себе состояние Когана.

Андрей меж тем достал тетрадь Мациевича, развернул ее на странице, где начиналось описание событий 11 июля 1907 года в Щербановской тюрьме и молча протянул Когану – читай.

Тот прочитал, затем перечитал – но не поверил. Тетрадь могла быть мистификацией этих двух нейроразнообразных девиц.

Хотя, впрочем, изучать ради мистификации идиш…

С третьей же стороны, нейроразнообразные (или, положим, реконструкторы) могли делать и не такое…

В общем, одни его мысли противоречили другим.

- Я закурю, - сказала Дора.

Начиналась зима, курили уже на кухне. Некурящая Лиза ворчала, но ей приходилось смиряться. Сейчас она ограничилась обычной просьбой:

- Дорка, любовь моя, курила бы ты поменьше. Ты же знаешь – я тебя не переживу и застрелюсь на твоей могиле из смит-вессона. А у нас еще дел много – кто же, если не мы.

Дора была в возбужденно-приподнятом настроении, поэтому поцеловала Лизу в губы не совсем товарищеским поцелуем, забыв про целомудренную революционную мораль, и ответила:

- Лиза, сердечко мое, ничего со мной не случится. Мне Медведь говорил, что своей смертью я не умру.  Поэтому могу курить спокойно.

Коган мысленно схватился за голову. Мало того, что его приятель связался с нейроразнообразными, так эти нейроразнообразные оказались еще и лесбиянками. И с ними связался почти единственный человек в левом движении, разделявший позицию Когана по вопросу ЛГБТ и защиты прав нейроразнообразных.

А Андрей сказал:

- Я понимаю, что у тебя нет оснований верить нам троим на слово, поэтому лучше всего – просто прими к сведению и не думай об этом.

Нависло молчание – и оно затягивалось.

Внезапно Лиза спросила Дору:

- А помнишь наш прошлый декабрь?

Еще бы его не помнить! Декабрь 6-го был страшнее, чем декабрь 5-го. В декабре 5-го мы потерпели поражение, но тогда верили, что оно ненадолго,  через несколько недель, максимум – месяцев, революция воспрянет с новыми силами, и да, революция сражалась весь 6-й год, но чем дальше, тем больше становилось понятно, что Девятый вал уже позади, что мы отступаем – с боями, нанося противнику страшные раны, но отступаем.

 2 декабря 6-го года повесили Медведя – через 2 дня после ареста. Его поспешили казнить, боясь, что он найдет способ уйти – ведь для него не было никаких преград.

А до Медведя повесили Володю Мазурина, Виноградова и 7 других товарищей после экса в Фонарном переулке, блестяще начатая операция кончилась катастрофой – как Трелев (2), пробормотал Андрей, знаток аргентинской герильи – словом,  мы отступали.

Но мы не сдавались, нет. Мы живы, значит, ничего не кончено, правда,  Дора?

- Правда!

Эти две говорили все это вперебой, то одна, то другая, голосом, каким не говорят о чужом, даже очень близком.

Коган задумался. В отличие от Андрея, он был склонен к мистике и верил в переселение душ, поэтому, ему пришло в голову неожиданное  объяснение, хотя в его истинности он и не был уверен.

Возможно, души казненных   в 1907 году бойцов Южного летучего отряда тт. Альметьевой и Левиной каким-то образом переселились в тела современных девушек. В отличие от Эриугены, часто переживавшего странные видения, с Коганом это если и происходило, то редко, а с подобным случаем он сталкивался вообще впервые. Но все, в конце концов, бывает впервые…

Что стало бы с этими душами в современном мире, думать ему было страшно. Души пришли слишком поздно – или слишком рано. Им надо было вернуться в 17-м или, положим, в 62-м, в Новочеркасске, когда еще был последний шанс – или в начале 22 века, когда, по его расчетам, в мире должно было возродиться социально-революционное движение. А сейчас, в этом промозглом болоте…

Внезапно у него закружилась голова, - он слишком много курил в этот вечер, так нельзя, он почти потерял сознание, и ему почудилось, как Дора говорит ему на идиш. На самом деле, ничего такого не было – Дора к патетическим речам была несклонна, за нее говорили ее действия.

Но ему померещилось, что она говорит ему:

- Тоже думаешь, что мы – призраки? Нет, мы живые. Нам тоже было – и будет – страшно и больно. Знаешь, как Лиза  побледнела перед виселицей? Просто есть то, что стоит над нашей жизнью. Смысл жизни – важнее жизни.

Он пришел в себя, то, что с ним было, никто не успел заметить.

Дора не говорила никаких патетических речей, а, смеясь, рассказывала про какую-то тетю Двойру из Белостока, которая сперва накормила и напоила ее, а потом предложила познакомить с состоятельным и почтенным человеком.

- Я даже сразу и не поняла, куда я попала. Когда поняла, то, как любит  говорить наш Митька, сразу сделала ноги.

Это было смешное воспоминание, которое хорошо закончилось.

Митьки Доре почему-то немного не хватало. Как он там сейчас в своей Одессе?

Лиза тоже смеялась:

- Да не пропадет твой Митька! Я вот по Антону скучаю – не с кем о субъективном методе спорить. Пробовала с парой марксистов на нашем паблике – а они одно твердят: Ленин писал, что учение марксизма всесильно, потому что оно верно, и верно, потому что всесильно.  Я как будто снова в свою гимназию к отцу Герасиму на Закон Божий попала.

- Спросил я Антона, что он думает про ситуацию в Венесуэле, а он в ответ – я испанского не знаю, поэтому ты сперва свою позицию выскажи – это был уже Андрей.

- Ладно, подумал Коган, - предположим, что все это не безумие, что передо мной действительно две революционерки из 1907-го (ну, или их души) – и просто используем имеющиеся возможности. Да любой настоящий историк за такую возможность полжизни бы отдал.

- Дора, расскажи мне про Белосток.

Дора улыбнулась до ушей. Проверяй, мол, это нормально.

- И шо тебе за него рассказать? – спросила она с интонациями Митьки.

- А расскажи мне за белостокских анархистов – их он очень любил.

Дора начала рассказывать. Рассказ был хаотичный и бессвязный – примерно так же Андрей или Коган могли рассказывать о Пролетарской партии или СРСМ.

Только содержание рассказа было другим – стачки, казаки, бомбы, выстрелы, убийства городовых и фабрикантов – и 16-летние голодные парни, шедшие на смерть ради великого идеала. Для Доры это был ее естественный мир – и рассказывала она без пафоса, почти теми же словами, какими говорила бы о делах будничных. Иногда был странный юмор, бросавший на величие событий неожиданный свет:

-… Взяли тогда они не миллионы – откуда в нашем Белостоке миллионы – но порядочно, а сами ходят в драных штанах, сквозь которые все хозяйство просвечивает.  Им товарищи, кто повзрослее, говорят:

- Да купите хоть себе штаны нормальные, революция от этого не обеднеет.

 -Нет, - отвечают,-  деньги эти – святые, и все пойдут на рабочее дело. Мы – не воры, мы – не разбойнички,  революции мы работнички.

Так и повесили их потом – в драных штанах. 

Я это перед казнью вспомнила – и думаю – а я чем хуже? Ну, одежду своим сокамерницам и раздарила, а за мной – и Лизка.

 Даже окончание рассказа обошлось почти без пафоса:

- Вот смотрю я вокруг, чем все кончилось, и думаю иногда, зря все было или не зря. Нет, не зря – жили и умерли как люди, а не как скоты. Уже поэтому не зря.

На глазах у Когана поневоле выступила слеза. Дора закурила которую уж по счету папиросу:

- Что тут плакать? Плакать надо было бы, если бы жили и умерли как скоты.

Дору и Лизу разместили на кровати, несмотря на их возражения – гостю лучшее место, - Андрей с Коганом улеглись на полу.

Обычно все делалось не так – все трое размещались на кровати, Лиза всегда ложилась посредине, обнимала двух любимых людей и они обнимали ее  тоже, но все остальное было очень целомудренно и без всякой групповухи…


Коган проснулся под утро,  с удивлением осмотрелся – Доры не было, зато Андрей и Лиза в обнимку лежали  на кровати, и направился на кухню – Дора уже смолила там папиросу вприкуску с чаем. Они заговорили тихим шепотом о разных разностях – в основном на русском, но иногда сбиваясь на идиш.

Коган постепенно начинал верить – если это все и было безумие, то какое-то уж слишком последовательное.

Дора рассказывала всякое забавное из своей жизни – в том числе про Щербановскую стачку и несостоявшуюся казнь – иду, значит, на душе радость, и вдруг – раз, и нет Ивана с Антоном, два – и нет Сергея с Лизой – я опешила, меня Митька под руку схватил и вперед потащил – и нахваливала Лизу – да с ней даже Наташа Климова не сравнится, при всем уважении. Коган неожиданно для себя начал чувствовать легкую ревность.

- А ты вообще откуда? – спросил Коган.

- Из Пинска.

- У меня в Пинске сестра одной из прабабушек жила. Хая Кацнельсон.

- Хая Кацнельсон? Так она же с соседней улицы! – Дора улыбнулась совершенно детской улыбкой, Хпя была кумиром ее детства – еще до того, как Дора сбежала из дома и ушла в революцию. – На нее все старушонки ворчали, а она ходила как королева. И добрая была – всей детворе со своей улицы и с нашей конфеты дарила.

Сказать, что Коган был поражен – это ничего не сказать. Ладно, про историю ССРМ и белостокских анархистов эти нейроразнообразные могли где-то прочитать. Но откуда Дора знает про Хаю?

В небогатой яркими личностями череде предков Когана Хая Кацнельсон резко выделялась, хотя к революции не имела никакого отношения.

Ее выдали замуж за богатого лесоторговца Рувима Кацнельсона, успевшего своей жадностью и жестокостью отправить на тот свет трех жен и семерых детей. Когда на четвертый день после свадьбы он начал орать на Хаю, плохо, по его мнению, приготовившую  рыбу фиш,  она ответила ему так, что Рувим, кушавший в этот момент оную рыбу, подавился косточкой – и Хая осталась его законной наследницей.

После этого она, если верить благочестивым людям, ударилась во все разновидности порока – хотя Коган был склонен думать, что по меркам начала 21 века порок был достаточно невинный. Когда полная несовместимость Хаи с миром штеттла стала полностью понятна обеим сторонам, Хая приняла православие и уехала из штеттла.

Дальше на несколько лет следы ее терялись. Была версия, что она жила в Париже и работала обнаженной натурщицей у молодого Пикассо, но это доказано не было.

Хая снова всплыла в 1908 году, когда  вышла замуж за почтенного ярославского купца первой гильдии Белорыбина. Она родила ему двух детей, как говорили злые языки, почему-то похожих на штабс-капитана стоявшего в Ярославле полка, а когда Белорыбин умер в 1912-м, возглавила его компанию и проявила железную хватку.

В 1921-м она оказалась в Париже, где и умерла через 5 лет от цирроза печени в возрасте 46 лет.

К революции и социализму она не имела никакого отношения, скорее уж наоборот, но мир штеттла разрушался и таким образом…

Когда-то Коган собирался даже написать о Хае Кацнельсон заметку в своем ЖЖ, но руки у него так и не дошли, и он был категорически уверен, что судьба Хаи известна только ее родне. Нигде в Интернете, во всяком случае, он о ней ничего не встречал.

И тут на тебе – сидящая перед ним 20-летняя девушка, оказывается, некогда смотрела на его двоюрную прабабушку восторженными детскими глазами.

Откуда она могла это все узнать?

А Дора продолжала рассказывать, как Хаю пытался наставить на путь истинный местный раввин и как к ней приезжал ее отец – коганов прапрадед, но она сказала ему что-то такое, что отец проклял ее в синагоге.  Все это, как прекрасно знал Коган, было правдой.

Бунт Хаи против мира штеттла совершенно не имел социалистического характера, но все же он показал Доре, что против вековых традиций можно пойти – и победить.

- Дора, так ты правда из 1907-го года?  И ты не призрак?

- Можешь ущипнуть, - великодушно разрешила Дора, и протянула ему свою руку. Щипать ее он не стал, а просто немного подержал в своей, пока обоим не стало неловко.

Тут на кухню вошла Лиза, поморщилась от запаха табака, Дора сделала жалобную гримаску – простите великодушно, я хорошая,  они расцеловались, и Лиза пошла умываться и приводить себя в порядок.

Затем проснулся Андрей, и спустя какое-то время снова начался разговор о политике – на этот раз более целенаправленный, чем прошлым вечером.

Коган обдумывал некие пришедшие ему в голову мысли, однако параллельно поддерживал разговор. По его мнению, социалистическое, или, как он называл, социально-революционное движение в России было невозможно на ближайшую историческую эпоху. Либеральная оппозиция была на подъеме, и спустя какое-то время могла бы претендовать на власть, однако смысла поддерживать либеральные протесты –даже поддерживать  сколь угодно критически – он не видел, во всяком случае,  лично для себя.

- Ну, поменяют они Жутина на Провального или Сребролюбцева, возможно, жить станет немного свободнее на какое-то время, однако изменения будут столь незначительны и преходящи, что не стоят того,  чтобы за них умирать. Умирают ради великого идеала – ради Царства Божия или социализма, замена же Жутина Сребролюбцевым на таковой идеал не тянет.

- Ты еще не забывай, что либералы, если придут к власти, воспроизведут 90-е  годы, в результате через год-другой народ взвоет, начнет вздыхать о стабильности и к власти придет Жутин II – до следующего раза. Циклы русской истории – от грабительского порядка к беспорядочному грабежу и обратно.

- Андрей, а что ты предлагаешь делать? – спросила произнесшего эту тираду Андрея Лиза.

- Лучше спроси – кому делать? Нам троим или четверым?

У Андрея в голове было много идей, но их реализация требовала наличия человеческого материала. К тому же он был сильно обломан прошлыми поражениями, и даже Лиза с Дорой в этом смысле мало его утешали. Трое больше, чем один, но все же…

Нет, он помнил, конечно же, что есть Иван и Антон, и возлагал на них немалые надежды, хотя его сделанное не совсем всерьез предложение заключить формальный союз ССРМ (из 3 человек) с будущей КРПР (пока что из двух человек плюс сочувствующий Гриша) воспринявшей всерьез это предложение Лизе не понравилось. Только союза с марксистами нам и не хватало. Мало нам печального опыта союза ПЛСР с большевиками в 1917-м.  У нее был альтернативный план – убедить Гришу в правильности идей народнического максимализма  и перетянуть в ССРМ.

Андрей, услышав от Лизы об этом плане, сказал, что и их ССРМ (из 3 человек), и будущая КРПР (из 2 человек плюс Гриша) – это реально небольшие группы,  связанные личной дружбой и географической  близостью. Поскольку Гриша живет в Краснозаводске, а не в Бобровне и даже не в Москве, общаться ему удобнее с Иваном и Антоном, а не с коллективом ССРМ. Если же вдруг дело когда-нибудь дойдет до дела, то все они все равно будут действовать вместе,  потому что разногласий по вопросам современности у всех них нет. К тому же Андрей сильно уважал Ивана и Антона, хотя с последним чуть ли не каждый день спорил о каких-то вопросах марксизма.

Лиза чуть было не устроила истерику, и обвинила Андрея в непонимании роли субъективного фактора в истории и – почему-то – в непонимании важности  вопроса о социализации земли. Причем здесь социализация земли, Андрей не понял.

Потом он по просьбе Доры ушел погулять на пару часов, а когда вернулся. Лиза с Дорой обняли его и сказали, что да, признают, что Лиза немного погорячилась.

На самом деле у нее тогда произошло некоторое смещение времен – первый тревожный звоночек – и ей показалось, что она спорит с молодыми марксистами  в Рязани в 1902-м. …

Возясь с пабликом ССРМ Лиза поневоле проникалась сектантским духом, и Андрей начинал понимать, что если она пробудет в нынешнем состоянии еще два года, ее ждет превращение во вторую Дашу  Сибирцеву.  И лучше уж ей умереть до этого.

Что делать, он пока не знал, хотя и думал на эту тему все свободное время.  Стачки в этом мире изредка происходили, но если бы они попытались во время какой-то стачки действовать в духе 1905-1907 года, то все приняли бы их либо за провокаторов, либо за сумасшедших.

Он советовал Лизе, пока есть время, меньше возиться с пабликом, и попробовать написать исследование о Блоке, Лиза даже начала его писать, но писание шло медленно. Было непонятно, кому нужен Блок в современном мире и кто будет читать исследование о нем.

Как-то раз они все втроем даже выбрались в Москву на научную конференцию о Блоке.

Вступительное слово произнесла Варвара Митрофановна Чайкина, доктор филологических наук. Ей было явно больше 80-ти, но столь же явно меньше 90-та.

Варвара Митрофановна искренне любила Блока. Но столь же искренне она любила официальную идеологию, неважно, какую, важно, чтобы официальную. В далеком 1969-м в своей диссертации она доказывала, что Блок накануне смерти подал заявление о приеме в РКП(б).

Сейчас она говорила нечто другое, а именно – Блок был настоящим русским дворянином, православным патриотом, верным слугой Царя и Отечества и в своей поэзии предостерегал Россию от смут и мятежей.

Лизу стало мутить, и она хотела прервать Варвару Митрофановну, но та была настолько дряхла и настолько очевидно стояла одной ногой в могиле, что Лиза удержалась. Тем не менее Лиза вместе с Дорой вышла из зала. Андрей остался слушать дальше.

Вслед за Варварой Митрофановной с докладом «А.А. Блок: Семиотическая  парадигма нарративного дискурса (эпистемиологический анализ)» выступила молодая, лет 35-ти, ученая Н.В. Хрюшкина. От ее доклада Андрей даже вздремнул.

Перед тем, как заснуть, он успел подумать, что докладчица умела говорить другим, сочным и красочным,  языком,  когда в фойе перед конференцией обсуждала со своей подругой качество итальянских ресторанов – и итальянских мужчин.

Когда Андрей минут через 20 проснулся, Хрюшкину уже успел сменить зарубежный гость, ученый немец, делавший доклад об отношениях Блока и Андрея Белого. В докладе слишком часто мелькали слова «гомосексуален» и «гомосексуалитет», так что даже не знавший немецкого языка Андрей, понял, о чем идет речь, встал и вышел.

Лиза и Дора сидели в фойе, Лиза почти успокоилась. Дора предложила уйти сейчас, но Лиза хотела дождаться перерыва и поговорить с Варварой Митрофановной.

Когда, наконец, перерыв наступил, она попросила Дору и Андрея подождать  и подошла к Варваре Митрофановне одна.  Они долго говорили, как и о чем, Андрей и Дора не слышали, просто любовались издалека лизиным лицом, которое, пожалуй, было прекраснее, чем когда-либо.

По морщинистому лицу Варвары Митрофановны текли слезы. Первый раз в жизни она видела человека, искренне и бескорыстно любящего Блока. На прощание она сказала:

- Девочка, я сама была такой. Давно, 60 лет назад, после 20 съезда.

Она дала Лизе свой телефон и попросила хоть иногда звонить.  Лиза пообещала.

Она задумалась, что родись на 50 лет позже, жизнь Варвары Митрофановны была бы еще одним вариантом ее жизни – и этот вариант пугал ее гораздо больше, чем жизни Маши и Котьки.

Юный идеализм, порожденный эпохой 20 съезда, не устоял под ненавязчивым, но мощным давлением общественного отката, и началось искреннее бессознательное приспособление к меняющейся генеральной линии власти.

Другим вариантом, родись она на 50 лет позже, был бы уход в диссидентство, а это последнее Лизе весьма не нравилось как  своей прокапиталистической идеологией, так  и всем этим правозащитным пафосом, обращенным к властям, который напоминал знаменитый вопрос, заданный щедринским  карасем-идеалистом щуке:

- А знаешь ли ты, щука, что такое добродетель?

Впрочем, Лиза понимала, что родись она на 50 лет позже, это была бы уже не она…

После разговора Лизы с Варварой Митрофановной  коллектив ССРМ вышел на улицу, Андрей и Дора курили, а Лиза вдруг сказала то, о чем не говорила никому, даже Сергею:

- Я видела его два раза. И раз прочитала ему свои стихи. Он посмотрел на меня, понял что-то и сказал:

- У Вас есть талант, но нельзя служить двум богам. Вам придется выбирать.

Что я выбрала, вы знаете.

И Дора, и Андрей испытали за любимую двойную гордость…

Потом Андрей сказал Лизе , что поскольку сейчас – не 1905-й год, то она может некоторое время послужить другому богу и всерьез заняться поэзией.

- Это будет означать, что мой первый выбор был сделан зря, - отказалась Лиза.

Переубедить ее Андрей не смог. ..

Лиза начинала ворчать на Андрея за отсутствие энтузиазма – к чему энтузиазма? К разъяснению старшеклассникам, что капитализм – бяка? Мне это уже надоело, тем более, я знаю, что будет с этими старшеклассниками через два года, - затем они недолго дулись друг на друга, иногда их мирила Дора – возня Лизы с пабликом ее иногда смешила – иногда же, когда Доры не было, они просто внезапно обнимали друг друга и…

Но было понятно, что до бесконечности так продолжаться не будет. Терять Лизу и Дору Андрей не мог, ему и вправду было теперь проще умереть с ними, чем жить без них…

Коган меж тем, додумав свои мысли, решил переключить разговор на то, что считал сейчас даже более важным, чем обсуждение судеб капитализма в России:

- А Вы можете описать, как попали сюда?

Описать они могли, объяснить – нет. Лиза вообще ничего не заметила, готовясь к смерти, Дора же увидела, как исчезают шедшие впереди товарищи,  и почуяла, как повеяло жутью. Все они называли это так, для описания жути слов в языке не было.

- Я вот думаю, если вы все попали сюда – причем, других достоверных случаев в человеческой истории вроде бы не зафиксировано, то этому должны быть причины. И странный подбор – почему попали именно революционеры разных течений, а не, например, Лев Толстой.

- Откуда ты знаешь? Может, Лев Толстой уже здесь, осваивается в нашем мире и начинает писать детективы в стиле Донцовой, - не очень удачно пошутил Андрей, но Коган не обратил внимания и продолжил свою мысль:

- Возможно, некая коммунистическая цивилизация будущего – о которой мы можем знать столь же мало, сколь неандерталец знал о нас – коллектив ССРМ внезапно расхохотался, несколько дней назад Андрей читал с компа книгу о происхождении человечества и, увидев на экране реконструкцию облика неандертальца, Лиза и Дора его узнали – Так это же товарищ Шимпанзе! О нем уже книги пишут! – так вот, цивилизация будущего, решив свои проблемы в настоящем и гарантировав свое светлое будущее, решила заняться изменением прошлого.

- Зачем? – хором спросил коллектив ССРМ.

- Ну, не могут же люди жить счастливо и довольно, зная, что коммунистический рай был подготовлен страданиями и муками тысяч поколений, живших в аду. Мы изменили настоящее, теперь мы должны изменить прошлое, чтобы рай был и там.  Как уж там один шиитский богослов написал – Коган задумался, вспомнил и процитировал:

«Свет солнца имеет свои пределы. Но когда родился Повелитель времени, его свет достиг до высшего сонма!... В день своего рождения он сказал о том, что должен будет совершить в конце своей жизни. Свет из его лба озаряет Трон Аллаха. Сегодня, через тысячу с лишним лет после его рождения, после всех усилий и тягот, что он перенес, мы не понимаем глубину этого! Каждое бедствие, что постигает его шиитов, повергает его сердце в печаль! Когда вы приходите в Кербелу и ваш взор падает на священную могилу, что вы при этом чувствуете? Но он каждый день стоит напротив этой могилы и видит тело Хусейна, разрезанное на части! Что чувствует он? Он приходит в Машхад и видит Имама Резу, который тревожится там, как будто живой! И когда он посещает могилу Фатимы Захры, видит ее израненное тело. Тот, чье сияние озарило высший сонм в первый день, - куда теперь достигает свет его души, после всех этих тягот?... Имам времени не поддается описанию. Число его сподвижников равняется числу воинов при Бадре. У каждого из них есть меч. На рукоятке этого меча написана тысяча слов, и от каждого из этих слов открывается тысяча дверей знания».

Проще говоря, тот, кто знает прошлое, испытывает все страдания, пережитые людьми в прошлом, и будет их испытывать, пока не изменит прошлое, чтобы ликвидировать эти страдания.

Лиза задумалась. Ее народническому сердцу мысль была мила, но она обладала хорошим логическим мышлением, и увидела нестыковку:

- Если бы победила «Народная воля», не понадобился бы 1905-й год и наш ССРМ. Если бы победила трудовая республика в 17-м году, не было бы всего того, что вокруг нас и была бы не нужна новая революция. Изменив прошлое – сильно и всерьез – в одном месте, ты изменишь всю последующую историю. 

Андрей посмотрел на нее с восхищением. Они обычно мыслили в унисон, и это, пожалуй, толкало их друг к другу больше, чем чувственное влечение, хотя последнее тоже имело место,  во всяком случае, со стороны Андрея.

- Верно мыслишь, товарищ Альметьева – Лиза незаметно пихнула его ногой под столом – Федоров более разумный  план предлагал – воскресить всех мертвых при коммунизме – в ранней юности Андрей был увлечен идеями Федорова, он вообще был склонен к разным ересям.

- Вот воскресишь ты Чингисхана, Торквемаду, Сталина, Гитлера, кого я еще забыл, так их же при коммунизме снова сразу убивать придется, чтобы жить не мешали, - возразил Коган.

- Можно перевоспитать. В бесконечности  проблема решаема.

- Положим, перевоспитаете Вы Гитлера и Чингисхана,  через тысячу лет перевоспитаете. Только они и им подобные вам и всему воскрешенному человечеству будущего столько крови попортят и такие адские муки заставят пережить, помноженные на несознание и неспособность действовать самостоятельно 99 процентов людей, что в сравнении с этими событиями вся кровавая история человечества покажется детской шалостью. Тогда какой же смысл в воскрешении, которое обернется такой пыткой?

К тому же перевоспитанный Гитлер – уже не Гитлер.

- Почему не Гитлер? Раскается в своем прошлом,  станет художником, как мечтал в юности, будет виды Альфа-Центавры рисовать.

- Ага, а Сталин станет православным батюшкой.

- Нет, Сталин раскается,  выступит за советский вольный строй и вступит в наш ССРМ, - это опять  вмешалась Лиза.

- А зачем при коммунизме ССРМ?

- А на всякий случай. Мало ли вдруг. И вообще, как уж Копенкин в «Чевенгуре» говорил – при коммунизме жизнь будет хорошая, рядом – товарищи, а вдалеке – белая гвардия, - солдатская психология Лизы жизнь без войны не понимала.

- А вы не думаете, - задал вопрос Коган – что попади Чингисхан, или, скажем, наоборот, Степан Разин не то что в гипотетический развитой коммунизм будущего, но даже в наше время, он сошел бы с ума за несколько часов. Все другое, технологии другие,  мир другой, вокруг – то ли демоны, то ли ангелы.

Это был сильный аргумент, Черноянов подумал и сказал:

- Вот думаю, что попади декабристы в Советский Союз, им пришлось бы очень долго осваиваться. Нет, в конце концов, освоились бы, и Пестелю сталинский СССР понравился бы – и стал бы он там маршалом Советского Союза или руководителем НКВД, что было бы с остальными, судить не берусь. Но осваиваться бы им пришлось долго. А ведь прошло всего 100 лет.

Хотя, впрочем, в бесконечности проблема решаема.

- Это как кантианство – съязвил Коган. – Когда нечего сказать, можно сослаться на бесконечность.

- А я все же хотела бы познакомиться с Перовской. И с Чернышевским. И с Лавровым, - сказала Лиза. 

- Я не знаю, успели ли вы узнать в вашей прошлой жизни, но Вера Фигнер, когда познакомилась с Савинковым, его сильно зауважала – и абсолютно не понимала. Разные психологии – революционный аскетизм и гусарство от революции.

- Ну, товарищ Коган, положим, Савинкова мы все немного недолюбливали. Что-то в нем предвосхищало товарища Сибирцеву, - к этой  последней Лиза иногда чуть-чуть ревновала Андрея, поэтому упоминала ее не к месту.

- Я-то знаю , что все вы были революционерами народовольческого типа – почему были, Андрей, мы и есть – и с Перовской или, скажем, с Фигнер, друг друга бы поняли, а вот нашли ли бы вы все общий язык с рафовцами, это вопрос интересный.

И далее Андрей рассказал историю, как рафовцы и рафовки, приехавшие обучаться военному делу в лагерь НФОП, в свободную минутку загорали голышом на крыше. НФОПовцы были атеистами,  а не мусульманами, но они были атеистами традиционного арабского общества. Поэтому это зрелище вызвало их крайнее неодобрение.

- Тут даже не вопрос, кто лучше, а кто хуже. Просто разные нормы поведения, - подвел итог Андрей.

- А если воскресить носителей тысяч таких разных норм поведения, как все они уживутся вместе? – победоносно спросил Коган.

- В бесконечности проблема решаема – упорствовал Черноянов.

- И кстати, - заметил Коган, - ты говоришь о перевоспитании воскрешенных людей прошлого при развитом и переразвитом коммунизме. Но тут можно задать вопрос, который задавал в таких случаях Маркс: а кто воспитает перевоспитателя?  Откуда у тебя уверенность, что эта гипотетическая коммунистическая цивилизация будущего станет финалом эволюции, и что ее мораль, пусть и намного превосходящая мораль воинов Чингисхана и уж тем более современную мораль упадочного капитализма, не будет иметь своих неприятных сторон?

Адорно и Хоркхаймер раскритиковали же идею Просвещения как элитистскую….

- Адорно и Хоркхаймер, - ответил Андрей, - своей критикой Просвещения положили начало постмодернистскому бреду, который отвратителен и мне, и тебе. 

- Уж тогда скорее Маркс с его мыслью об исторической обусловленности любых истин.

- Маркс отрицал абсолютные истины, но не отрицал истин относительных, - возразил Андрей. – Постмодернисты же из отрицания истин абсолютных пришли к выводу, что любая истина – лишь искусственный конструкт.

- Быть может, но я хочу сказать о другом. Тот же исторический ССРМ предлагал другую концепцию. Не воспитатель и воспитуемые, а инициирование своими действиями самостоятельной деятельности других. Концепция инициативного меньшинства. Не перевоспитывать, не брать на себя функции управления трудом и обществом, но стать генератором новых идей, идти впереди, словом и делом показывая и доказывая всем преимущество ваших взглядов.  Вы показываете, предлагаете, рабочее самоуправление решает, Советы решают, не партии. Получится  у вас, получится и у них.

Может быть,  и коммунары будущего не хотят воспитывать прошлые поколения как несмышленышей, а пытаются начать некую цепочку событий, - например, перебросив вас из 1907 в 2018 годы,  и изменить таким образом прошлое.

Как там Лиза сказала - создать в будущем ССРМ? А может они, в будущем -  и есть ССРМ. Они - ССРМ времени! Они не хотят силой приводить человечество к идеалу, потому что  поняли, что это невозможно, но хотят дать ему больше шансов для того, чтобы оно само пришло к нему. Может быть, когда социальные революции победят в разные эпохи, они соединят их коридорами времени и создадут единое человечество от павликиан и карматов до победной Третьей русской революции в 1921 году? Может быть, они хотят изменить историю в ее ключевых точках, создать коммунистические цивилизации в те эпохи, когда это было возможно – уж не знаю там, катары Прованса 13 века, Крестьянская война в Германии в 16 веке, наш 1917-й, испанский 1936-й и т.д. – а затем сомкнуть миры, объединить эти коммунистические цивилизации во всевременную федерацию.

 Или задача намного скромнее, и они просто хотят ускорить движение человечества к социальной революции и трудовой республике, чтобы отнять у инферно  тысячи лет, чтобы Золотой век начался раньше?

- Братство Кольца, как у Ефремова, только не в пространстве, а во времени, - уточнил Андрей.

- Можно и так сказать.

На самом деле Андрей, как убежденный материалист, был склонен считать, что наши герои просто попали в некий ход во времени, возникший в силу естественных причин. С другой стороны, - подумал он – если Сергей и Иван реализуют свой замысел и научатся пользоваться этим ходом во времени, то стихийный материальный процесс превратится в сознательно регулируемый. Кто знает, может коммунизм и правда победил в 2060 году, и тамошние коммунары начали пользоваться этим ходом во времени, чтобы, например, перебросить ряд товарищей из 1907 года (этим товарищам тогда оставалось жить всего несколько минут и на свое время они не могли повлиять больше никак) в самую глухую эпоху начала 21 века, чтобы ускорить этим приближение коммунизма.

Лиза напряженно слушала и молчала. Не все из сказанного ей было понятно, кто такой Ефремов, она не знала, а уж про Хоркхаймера с Адорно – и тем более, но важнее было то, что весь круг обсуждаемых вопросов был запредельно чужд русскому народничеству. Поэтому Лиза с тоской подумала, что если всего за 111 лет наука так развилась и сфера интересов думающих социалистов так расширилась, что она мало что понимает, то что было бы, если бы они с Дорой и другими товарищами попали не на 111 лет вперед, а, скажем, на 1111 и уж тем более на 11 111? Поэтому, возможно, в рассуждениях Когана есть здравое зерно, хотя отказываться от мечты пообщаться с героями «Народной воли» или с Чернышевским, Лизе очень не хотелось.

Дора молчала. На самом деле идея Когана пришлась ей по душе, потому что означала, что ответственность на нее и ее товарищей возлагало не только прошлое, но и будущее.  Мы  ж здесь не просто так, не потому, что случайно угодили в какую-то дыру во времени, а потому что товарищи-коммунары из будущего на нас надеются.

Коган подвел итог своим рассуждениям:

- То, что вы здесь - означает, что и коммунары будущего  здесь. ССРМ времени существует, воплощается  во все эпохи, во всех цивилизациях, только иногда его шансы на победу меньше, а иногда - больше.

Лиза подумала немного и сказала:

- Все равно я не понимаю. Предположим, даже, что ты прав и что коммунары будущего забрали нас из нашего времени, где нам оставалось жить 5 минут и перебросили в эту гнилую эпоху, чтобы мы приблизили, действуя в ней, победу социализма. Но почему нас, рядовых бойцов революции? Почему не Медведя или почему не Желябова, Перовскую и Кибальчича?

Коган подумал полминуты и ответил:

- Именно потому, что вы – рядовые бойцы революции, мало что успевшие сделать, и чье исчезновение останется незамеченным. Смерть Желябова и Перовской стала знаковым событием, героическим мифом революционного движения. И вот представим себе, что в утро их казни, 3 апреля 1881 года на Семеновском плацу повеяло некой жутью и Перовская, Желябов и их товарищи внезапно исчезли в никуда. История от такого поворота событий могла бы сильно измениться, причем как именно и в какую сторону, я судить не берусь.

А тут – тихая Щербановка, несколько революционеров второго ряда. Никто и не заметил, а кто заметил, легко мог поверить в простое объяснение – максималисты подкупили начальство тюрьмы и оно устроило побег.  А затем бежавшие утонули в Защербанских болотах. 

Да и вообще, - продолжил Коган – кроме вас, в 1905-1907 годах много было таких революционеров второго плана с большими задатками – Дора и Лиза смущенно покраснели – не успевшими проявиться.  Если бы Махно погиб в 1906 году, о нем знали бы лишь несколько дотошных историков русского анархизма той эпохи – ну да, Митька все поражался, маленький шкет – и на тебе – вставила Дора. – А сколько таких, как он, или, быть может, еще более талантливых и ярких погибли в 1906-1907 годах и не дожили до 1917 года. Белостокские анархисты, Лбов, Савицкий (3). Никто не знает, как пошла бы история мира, будь они живы в 1917-1921 годах.

Впрочем, кто знает, может быть, коммунары будущего вытащили из той эпохи в эту не только вас, но и каких-то других рядовых бойцов революции с большими задатками из 1905 года. Пока мы этого не знаем…

Лиза вспомнила Лиду Стуре, - и загорелась фантастической надеждой. А вдруг она и ее товарищи из Северного летучего боевого отряда ПСР  где-то здесь, и еще получится поработать вместе для дела революции. Правда, что будет с Лидой и ее товарищами, когда они узнают о провокаторстве Азефа,  которому безоговорочно доверяли, Лизе и думать было страшно…

Черноянов меж тем вертел в руках сигарету, и дослушав Когана, сказал:

- Все это – чисто логические рассуждения, того же характера, что и рассуждения на тему – почему внеземные цивилизации, если они есть, до сих пор себя нам не показывают. О коммунарах далекого будущего мы практически ничего не знаем, и их логика – даже если данная гипотеза правдива – может быть для нас столь же непонятной, как для неандертальцев – ну, и для товарища Шимпанзе – наша логика.

Дальше Лиза рассказала о Маше Савельевой. Андрей про это, конечно знал, но Коган – еще нет.

Коган задумался и сказал:

- Возможно, она попала сюда не через дыру в пространстве, а через дыру во времени. Она представляла, как встретится с вами – и у нее это получилось.

Собеседники поняли его мысль лишь очень приблизительно. ..

Кроме вопроса о времени вообще они много обсуждали в тот раз вопрос о современном времени, т.е. о капитализме начала 21 века. Точнее, обсуждали Черноянов и Коган. Лиза и Дора больше слушали, стараясь понять. Они знали уже о мире начала 21 века достаточно, чтобы ответить на вопрос – что? – но их интересовал вопрос – почему?

Черноянов считал, что капитализм, пожрав все докапиталистические формации и некапиталистические отношения вроде человеческой солидарности, начал пожирать сам себя.  Капитализм объединил человечество и тотчас же стал распадаться на множество грызущихся друг с другом меньшинств.

- Это – обычное явление в движении материи. Приливы и отливы, corsi e ricorsi Вико.

- Это пессимизм, Андрей, - возразила Лиза.

- Это и пессимизм, и оптимизм. Как у Чернышевского. Да, за днем всегда приходит ночь, но за ночью всегда наступает утро.

Некогда, в ранней юности Черноянов был убежденным марксистом и твердо верил в конечную победу человеческого разума и воли над темными силами материи. Сейчас от его оптимизма мало что осталось, и он склонялся к концепции исторического круговорота.  Чего ему это стоило, знал только он один.

Коган не стал спорить о концепции исторического круговорота – тем более, что когда разговор переходил на совсем уж заоблачные материи, Дора, чтобы откровенно не зевать, начинала курить больше обычного – а сказал о другом:

- Если ты прав, то распад капиталистического мира начался с Америки.

- Ну да, самая чистая капиталистическая страна, с минимальной долей добуржуазных примесей.

- Эта самая чисто капиталистическая страна сейчас глубоко больна. Она распадается на два лагеря, и оба эти лагеря одинаково враждебны универсализму – и универсализму социалистическому, и универсализму прежнего капитализма.

С одной стороны, традиционалисты, желающие разделить человечество на множество враждующих цивилизаций и религий – война цивилизаций, по Хантингтону – Дора закурила  и Коган скомкал свою мысль.

С другой стороны прогрессивные либералы вроде Джейн и Даши Сибирцевой, желающие разделить человечество на еще большее множество  грызущихся меньшинств – гендерквиры против трансгендеров.

Лиза с Дорой заулыбались и Лиза опять, как и в разговоре с Джейн, прикинулась дурочкой:

- Бабы мы деревенские, нам слова ваши ученые в одно ухо влетают, а из другого вылетают, - Дора захохотала,  толкнула ее в бок и поцеловала в щеку.

- Не важно, - не стал пояснять Коган. – Смысл вы поняли.

- Угу. Джейн против Даши, - Дора поняла так.  Коган продолжил:

- В общем, воюют две одинаково чуждые социализму и общности людей силы, желающие раздробить человечество на конкурирующие группы.

- Война бобра с козлом, - вставил Андрей, но Лиза  и Дора не поняли, чему здесь смеяться.

- При этом, несмотря на растущее внутреннее разложение, благодаря накопленному экономическому и культурному капиталу США остаются мировым гегемоном и останутся им, быть может, еще 50 лет. Поэтому они задают тон остальному человечеству, и транслируют свое разложение на другие страны.

- Верно, - подтвердил Черноянов. – При этом если для США можно сказать – пусть и с огромной натяжкой – что тамошние прогрессивные борцы за права удавов просто бесятся с жиру, то для Ботсваны или Украины этого не скажешь. Жира там немного, и там есть множество проблем, более насущных, чем борьба с фет-шеймингом и защита жироотличных от дискриминирующих высказываний.

- А по-русски можно? – попросила Дора.

Коган сказал ей что-то на идише, она расхохоталась и даже хлопнула Когана по плечу. Лиза тоже улыбнулась, и лишь не знавший идиша Андрей ничего не понял. Но выяснять он не стал, а продолжил свою мысль:

- Самое паскудное то, что всей этой леволиберальной повесткой интерес народов в странах зависимого капитализма отвлекается от реальных проблем – от бедности, нищеты, экономической деградации народного большинства, и переключается на проблемы второстепенные либо вообще на псевдопроблемы.

Причем немалая часть людей, которые сейчас обдумывают вопрос о туалетах для трансгендеров или стоят в пикетах, требуя переименовать роман «10 негритят» - Черноянов любил детективы, и этот роман Агаты Кристи был одним из его любимых – немалая часть этих людей, всех этих феминисток и борцов за права крокодилов в террариумах, - это люди честные и  идеалистические,  и  будь их энергия направлена на другие цели, цены бы им не было.

- Ты о ком? – недовольно спросила Лиза.

- Да хоть о Даше Сибирцевой.

Лиза поморщилась и пихнула его под столом ногой. К Даше она почему-то Андрея ревновала.

Вообще, если Андрей до безумия боялся потерять Лизу – и почти в такой же степени, хотя и по-другому, Дору – то и они боялись потерять его. В мире, в котором они были обречены теперь жить и умереть, ближе его – да быть может, его дружка Когана – они пока людей не нашли.

Но сама по себе Даша Сибирцева у Лизы отвращения не вызвала. В одном из разговоров с Дорой один на один, когда Андрея не было дома, Лиза сказала, что живи Даша в 1906 году, проблема решилась бы просто. Медведь послал бы ее в Госсовет – а потом Энгельгардт  написал бы некролог героине революции.

- Лизка, да за такое предложение Медведь тебя бы из ССРМ исключил. Как ты это себе представляешь? Приходит это чучело в Госсовет и умирает с возгласом: Смерть царским ***мразям!

Доре Дашенька Сибирцева была противна. В ней она увидела – и правильно увидела – пародию на себя, Лизу и других революционерок своей эпохи. Энтузиазм и героизм, направленный на борьбу за туалеты для трансгендеров, смешон и даже омерзителен.

Поэтому сейчас, услышав упоминание про Дашу, Дора задала всем собравшимся вопрос:

- Я вот думаю, взяли ли бы ее в заведение тети Двойры?

Коган рассмеялся:

- Дора, да в заведении тети Двойры за нее брали бы плату только золотом.

- Это – дискриминирующее высказывание. И вообще, перестаньте перемывать косточки бедной девочке, - в Андрее иногда просыпался защитник всех дискриминируемых.

- Твоя «бедная девочка», вообще-то, уже кандидат философских наук, в отличие от тебя и меня. Эти «бедные девочки» на удивление хорошо умеют устраиваться в современном капитализме.

Но я хочу сказать о другом.  О дискриминирующих высказываниях.

- О чем? – переспросила у Когана Лиза. Слова из их нового мира и она, и Дора очень часто забывали и путали.

- О том, чтобы называть дурака дураком, а не нейроразнообразным.

Так вот. У западного типа капитализма несколько десятилетий было три  главных преимущества сравнительно с другими его типами.

Во-первых, социальное государство, которое вводилось на Западе в первой  половине 20 века.

Во-вторых,  возможность путем участия в выборах в определенной степени влиять на экономическую политику государства. Да, все влиятельные партии были за капитализм, но консерваторы и лейбористы были за разный тип капитализма.

И, наконец, третье. Свобода слова.

Коган продекламировал стихи Александра Зиновьева:

- Никакой тебе цензуры!

Если хочешь, смело крой

Последними словами

Их насквозь прогнивший строй.

- И что мы имеем теперь?

Социальное государство на Западе уничтожается – хотя медленнее, чем в  нашей Восточной Европе, но все равно от него остаются лишь рожки да ножки.

Возможность путем выборов влиять на политику исчезла. Кто бы ни победил – консерваторы, либералы или эсдеки – все они проводят однотипную политику – больше приватизации,  снижение социальных расходов и т.п.

Наконец, остается свобода слова.

Так ее тоже не остается.

- Ну еще бы, - встрял Андрей, - если уже даже «10 негритят» переименовать собрались.

Лиза хмыкнула. Страсти  своего любимого к чтению детективов она не понимала, и он пробовал подшучивать над ней, говоря, что вот поедут они вместе в Павловск, познакомится он с Чухонцевым и ему хотя бы будет с кем поговорить о детективной литературе. Лиза возмущенно отвечала, что детективы – продукт буржуазного вырождения.  Как можно с удовольствием читать про убийство людей?

- Так говори «10 черномазых  мальчишек», в чем вопрос? – Дора искренне не понимала причин спора о словах.

- Это на русском это куда оскорбительнее будет, - пояснил Андрей.

- Вы сбиваете меня с мысли, - недовольно прервал начавшуюся лингвистическую дискуссию Коган.

Дурака нельзя назвать дураком, негра – негром, ты должен постоянно следить за собой, чтобы не оскорбить чувств какого-нибудь нейроразнообразного существа. Даже еврейские анекдоты рассказывать нельзя.

- Что? – возмутилась Дора. Чувство юмора развиться у нее не успело,  сама она еврейские анекдоты знала плохо, но Митька иногда смешил ее этими анекдотами, которых он, как и подобает одесситу, знал массу.

- Нельзя.  Не то обвинят в антисемитизме.

Это означает, что преимущества западного типа капитализма исчезают. Выигрывать борьбу за умы и сердца он больше не сможет.

Остается другой тип капитализма. Как в Китае или в Сингапуре. И для очень многих он будет привлекательнее.

Есть возможность заниматься бизнесом. Есть бытовая свобода. В твою частную жизнь никто не лезет, и ты можешь сколько угодно рассказывать на кухне анекдоты про президента или генсека, и уж тем более про евреев и негров. Ничего тебе за это не будет.

Да, ты не можешь заниматься политикой, выбирать между партиями – так и на Западе этот выбор уже бессмыслен.

Зато нет политкорректного безумия, и всей этой борьбы за права подопытных мышей.

- А что, товарищи, давайте в противовес культу котиков – этих империалистических хищников, маскирующих свою агрессивную антинародную  сущность милой пушистостью, начнем борьбу за права их жертв. Добрых и славных безобидных мелких грызунов,  Почему столько симпатий к агрессорам – кошкам,  а не к их жертвам – мышам? - у Андрея была странная любовь к мышам, но как она возникла, автор ничего сказать не может.

- Удивляюсь я на вас, горожан. Эти «безобидные мелкие грызуны» у крестьянина зерна жрали почти столько, сколько помещики.  Уж лучше собаки, - Лиза вспомнила Буяна, ей стало грустно.  Андрей погладил ее  по колену – прости, я не хотел.

Некоторое время все молчали. Коган и Дора ушли на балкон курить, Андрей с Лизой миловались на кухне, когда товарищи евреи вернулись, Андрей продолжил мысль Когана:

- Причем весь этот леволиберализм с его компаниями «Me too”- это не отрицание капитализма, а доведение до предела, до абсурда буржуазного индивидуализма, всеобщей конкуренции, разобщенности людей. Не любимый или любимая, а партнер или партнерка – как в бизнесе, право слово.

Дора представила, как она обращается с таким термином к Илье Забельшанскому, к Павлу или тем более к Лизе – и подумала, что попасть в заведение тети Двойры было бы не так противно.

- Есть и другая причина, почему я их так ненавижу, - продолжил  Андрей.

Когда я стал считать себя коммунистом – это было давно, почти 30 лет назад, ему тогда было 14 -  мои цели были космического масштаба.

Дело же не только в том, что заводы – рабочим, земля – крестьянам. И даже не только в том, чтобы покончить с капитализмом, государством, частной собственностью.

Все это – лишь начало, необходимое условие осуществления куда более грандиозных целей. Люди, перестав бороться друг с другом, образовав единый всечеловеческий коллектив, смогут направить всю свою энергию на покорение и преобразование природы, покончить с зависимостью от ее темных стихийных сил. Человеческие разум и воля смогут овладеть пространством и временем, воскресить мертвых, преобразовать Вселенную, очеловечить ее.

И вместо этого, прости господи, культ котиков – ты котиков не обижай, вставил Коган, - и борьба за феминитивы. Не покоряй Вселенную, не преобразуй мир, не будь гордым и сильным, будь липкой жижей, ной, как тебя дискриминируют, довольствуйся убогим настоящим, а не строй великое будущее.

Словом, как сказал основатель всей этой леволиберальной белиберды, Маркузе, культ Прометея, культ прогресса и науки ведет к тоталитаризму, поэтому даешь культ Диониса!  Пей вино и гладь котиков.

- Ты, конечно же, в основном прав по существу, - вставил Коган, - но чем тебе котики не угодили? Может быть, их культ – единственное доброе и симпатичное, что есть во всей этой леволиберальной культуре.

- Ладно, культ котиков оставим при коммунизме. Только их тоже придется преобразовать и очеловечить.

- Разумных лигров выведем. Разумное существо размером с небольшой трактор.

Черноянов сказал,  что в эпоху его юности, в 1990-е годы,  большинство, называвших себя коммунистами, реально были черносотенцами,  борцами с жидами и мировой закулисой. Тогда он считал, что ничего хуже быть не может.

Оказалось, может!

И сейчас, когда название «левый»  монополизировано борцами за права черепах – ну и ладно, пусть себе так называются. Они – «левые», а мы – социалисты, - сказала Лиза, - умница ты у меня, Елизавета Павловна, я тоже об этом думал, - Андрей погладил ее по руке, она слабо улыбнулась, но по старой памяти ласки на людях были ей неприятны – так вот, когда все эти борцы за права монополизировали себе борьбу с угнетением, я начинаю с тоской вспоминать моих стариков-сталинистов из РКРП и «Трудовой России».

Среди них тоже хватало безумных, но это безумие было строго определенного типа. Человек мог бороться с мировой закулисой и обличать всемирный жидовский заговор, но во всем остальном был адекватен. Он мог даже дружить и состоять в одной РКРП с какими-нибудь Шварцманом и Залкиндом – мол, есть евреи, и есть жиды.  Эти старики-сталинисты прожили большую жизнь, многие прошли войну, они были правильными советскими людьми со своими достоинствами и недостатками, в политику оказались втянуты на склоне лет против своей воли, и политики из них были никудышные. Но как о людях, я о большинстве из них могу говорить только с уважением. Они могли быть безумны в политике, но были разумны во всем остальном.

Дашенька же или Джейн безумны во всем. Это страшнее…
.
Этот разговор несколько прояснил нашим героиням их новый мир, но как его изменить, ни Андрей, ни Коган сами не знали.  В ответ на прямой вопрос Андрей отвечал:

- Я знаю, как, но не знаю, с кем.

У Когана теплилась надежда на Ближний Восток, на то, что в ходе постоянных заварушек у его народных масс выработаются навыки самоорганизации и коллективной борьбы, и к началу 22 века этот регион, некогда первым создавший классовую цивилизацию, первым же с ней и покончит.

Любимая же Чернояновым Латинская Америка перегорела в ходе неудачных герилий 1970-х, и он признавал это, хотя и с болью в сердце.

  К цветным революциям – а других в их мире не было уже 40 лет, последними другими были Иранская и Никарагуанская,  – Коган и Черноянов относились очень сдержанно, что вполне понятно.

- Я понимаю, конечно, что Шкуродеров уже за свою фамилию достоин всех кар земных и небесных, но меня таки терзает смутное сомнение, есть ли смысл отдавать жизнь ради смены тирана Шкуродерова либералом Казнокрадовым, - так резюмировал свою позицию Коган.

Впрочем, у него сохранялась слабая надежда, что в ходе всех этих постоянных заварушек народ войдет во вкус и к началу 22 века вернется к той ступени сознательности, на которой был в начале 20 века. Хотя иногда он в этом сомневался:

- Есть у меня чувство, что в Европе – и в Западной, и в нашей Восточной – цветные революции – это не начало нового, а конец старого. Конец революционного цикла, начавшегося  американской и французской революциями в конце 18 века и длившегося до 1980-х годов. Причем все кончается пародией на то, с чего начиналось. Начиналось все буржуазно-демократическими требованиями представительной демократии и прав человека, затем последовал переход к эгалитаризму и социализму, а кончается все снова сугубо бурждемовскими требованиями.

- Которые, теперь, в отличие от конца 18 века стали бессодержательными, - уточнил мысль Когана Черноянов.

- Я ж не спорю. В таком случае это – конец цикла.

Андрей развил мысль:

- Такое уже было в истории. Когда отгремели революции и восстания середины 17 века – Английская революция, Фронда, Хмельниччина и т.д. – на столетие классовая борьба в Европе упала до минимального минимума. Наступила эпоха абсолютных монархий, циничных и беспринципных екатерин и фридрихов с их кабинетными войнами. Идейные и фанатичные борцы Реформации и Контрреформации ушли в историю.  Весь мир средневековых плебейских ересей исчез в никуда. Все кончилось.

И затем все началось заново. Но началось по-другому. Старые требования всеохватывающего освобождения вылились в новые формы, без всякой связи с предыдущими движениями, стоявшими за это освобождение. Впервые в истории человечества требования всеохватывающего освобождения получили не религиозное, а светское и материалистическое обоснование.

И преемственности с прежними движениями средневековья и 16-17 веков не было. Маркс, конечно же, в новых условиях продолжал дело Мюнцера и анабаптистов, но никакой организационной связи с анабаптистами у марксова Союза коммунистов не было.

Зато эта связь, организационная преемственность с анабаптистами 16 века есть у амишей.

- У кого? – спросила Лиза.

- Секта такая безобидная есть в Штатах. Не пользуются машинами и ездят на телегах,  потому что в Библии о машинах ничего не сказано. И это – преемники тех анабаптистов, которые в начале 16 века были для феодальной Европы страшнее, чем ССРМ 1906 года для самодержавия.

- Да неужели? – удивилась Дора.

- Представь себе.

Так что если вдруг, вопреки всему, через 100 лет начнется новая революционная волна, то все эти борцы за права котиков – чем тебе котики не угодили? – они мышей дискриминируют – так вот, все эти борцы за права котиков, ссылающиеся на грозные имена Льва Давыдовича и Михаила Александровича, окажутся в ситуации этих амишей. Славных прадедов великих правнуки поганые, как Шевченко писал.

- И что со всем этим можно делать? – задала вопрос Лиза.

- Возможно, то, что делали просветители в начале 18 века . Готовить новую теорию, которая будет востребована новым революционным подъемом лет через 100.

- Это вы можете делать. Или Антон. А нам с Лизой что делать? – перспектива разрабатывать теорию, которая пригодится революции начала 22 века, Доре была не по душе.


Коган решил ее утешить.

- Мы не знаем. История вариативна и непредсказуема – Андрей поморщился, от своего марксистского прошлого он сохранил исторический детерминизм – Может быть, не все так плохо, и все эти цветные революции – все же как бунт девочки-подростка против родителей. Инфантильно и глупо, но именно так происходит процесс взросления.

Черноянов ухмыльнулся:

- Ага, именно так бунтовала моя сестра лет в 15. Без всяких сознательных идей, просто потребность растущего организма, - вообще-то он о своей родне избегал говорить даже с Лизой и Дорой, единственное, что он сказал Доре, узнав об ее уходе из дома, что это знакомая ему история.

- И чем с твоей сестрой дело кончилось? – поинтересовался Коган.

- Чем? Стала нормальной мещанкой. Сейчас у нее свои дочери растут, пройдет года три, история начнется заново.

- Но я же не стала нормальной мещанкой, - парировала Дора.

- Времена были другие, - обрубил Черноянов.

- И что делать предлагаешь?

- А что мы можем сделать втроем? Ну, даже вчетвером. Даже вшестером с Иваном и Антоном?

- Много что! – возмутилась Лиза.

- Ага,  статьи Энгельгардта на наш паблик вывешивать.

Дора загрустила от такой перспективы, и Андрей ее утешил:
 
- Да ладно, недолго уже. В конце концов,  сделаем по-твоему – и вся недолга.

- Так надо, чтобы польза была, - уточнила Дора.

- А вот с этим все сложно.

Коган мало что понял из этого обмена репликами, и предложил прогуляться по городу.


Комментарии:


1). Григорий Нестроев – видный деятель ССРМ, после поражения революции 1905-1907 годов издал в эмиграции книгу «Из дневника максималиста».

2). Трелев – побег из тюрьмы в Трелеве бойцов разных организаций аргентинской герильи в 1972 году. Из-за несогласованности действий товарищей на воле большинство бежавших были снова задержаны, и 23 человека расстреляны на месте без суда.

3). Александр Лбов – командир революционного партизанского отряда, действовавшего во время революции 1905-1907 годов на Урале. Повешен царским самодержавием. Александр Савицкий – командир аналогичного отряда, действовавшего в основном на территории Гомельщины. Погиб в перестрелке.



Глава 20. В дорогу


В ходе прогулки они непроизвольно разбились на парочки. Андрей и Лиза обсуждали некоторые особенности литературного процесса начала 20 века, в частности, спорили о Горьком (крестьянофобия была присуща ему с самого начала – и кончилась его поддержкой сталинизма – с этой мыслью Лизы Андрей был согласен, но утверждал, что раннее творчество Горького  все же пригодится для революционного социализма), Коган же расспрашивал Дору о жизни трудового еврейства в начале 20 века, а она ему охотно рассказывала.

Коган уехал на следующее утро, и вскоре понял, что Доры ему не хватает больше, чем  он мог бы предполагать. Ситуация была странная – влюбился в 20-летнюю девушку, которая старше тебя на 80 с чем-то лет, но Коган принял ее как факт.

Девушек клеить он умел, но Дора все же сильно отличалась от привычных ему в реальной жизни человеческих типажей.

Подумав, он решил не форсировать события, а продолжать общение с Дорой в несколько интенсифицированном виде, а дальше как получится.

Ближе к Новому году Дора и Лиза приехали на несколько дней в Москву. У Андрея было много работы, поэтому он с ними не поехал.

Собственно говоря, Лиза рассчитывала встретиться в Москве с Максимом Матросовым, парнем, недавно ушедшим из Пролпартии и начавшем симпатизировать, как он говорил, «революционному социализму», т.е. идеям СРСМ до его превращения в Сырысым.

Встреча не состоялась – Максим Матросов ушел в запой, что, как узнала Лиза у его знакомых, происходило теперь с ним нередко.

Максим Матросов порвал с троцкизмом и ушел в окрашенный революционным социализмом алкоголизм по одной и той же причине. Эта история была проникнута трагизмом, только, как и в большинстве таких историй, трагизм имел фарсовый оттенок.

До лета 2018 года т. Матросов был верным сподвижником вождя Пролетарской партии т. Твердохлебова. Более того, он был его правой рукой, своего рода Берией при Сталине. Именно Матросову т. Твердохлебов был обязан решительной и безоговорочной победой над 8-й и 9-й оппозициями в Пролпартии. Активистка Пролпартии и возлюбленная Максима Аня Просвирнина даже видела в нем преемника вождя – тем более, что товарищу Твердохлебову скоро должно было стукнуть 50, а для российского троцкиста это необыкновенно большой возраст.

Однако сам Твердохлебов уходить на покой не собирался. Как и любой вождь, занимающий первое место в организационной иерархии, он знал, что, если хочет удержать это место, то не должен позволять никому слишком долго засиживаться на втором месте – иначе обладатель второго места захочет и сможет занять первое.

В голове т. Твердохлебова возник план, основанный на хорошем знании людей. Он знал, что под маской пролпартийного Берии скрывается тонкая и ранимая душа, искренне и беззаветно привязанная к самому Твердохлебову – Вождю и Учителю – и к Ане Просвирниной.

Аня же, в полном соответствии с учебниками по женской психологии, написанными разными женоненавистниками, испытывала  необоримое влечение к альфа-самцам, когда они обращали на нее внимание. Нет, бета-самец, каким был в Пролпартии Матросов, тоже неплохо, но  душа  Ани жаждала большего.

Это большее и дал ей Твердохлебов – выдержав, правда, небольшую дискуссию со Светкой и  несколькими  другими партийными возлюбленными. Он был неказист лицом, совершенно не следил за внешностью, редко мылся и пропах табаком – но что это значило по сравнению с тем, что он был настоящим партийным вождем?

Доверчивый пролпартийный Берия ничего не подозревал до тех пор, пока в один прекрасный вечер его учитель и его возлюбленная не прислали ему одновременно одну и ту же фотографию. На фотографии Аня и т. Твердохлебов лежали голышом в обнимку на кровати в квартире Твердохлебова.

Будь дело во Флоренции 16 века, Максим убил бы неверную возлюбленную и предавшего его учителя, а затем покончил бы с собой. На основе этой истории Шекспир написал бы трагедию, более жуткую и более величественную, чем «Отелло». Но поскольку дело происходило в России начала 21 века, Максим Матросов всего-навсего вышел из Пролпартии, написал статью, в которой доказывалось, что троцкизм – это  разновидность сталинизма, и увлекся как революционным социализмом, так и заведомо неравной и обреченной на поражение борьбой с Зеленым Змием. Борьба с Зеленым Змием должна была через 2 года кончиться смертью Максима от цирроза печени, но собственная жизнь потеряла для него цену…

Лиза, узнав затем от Андрея всю эту историю, прогремевшую тогда в левом движении, опечалилась, но руки складывать не собиралась.

Лиза ощущала себя – и была на самом деле – вождем того, что все трое называли коллектив ССРМ  и  что на самом деле представляло «группу из трех человек, связанных тесными, в том числе и сексуальными связями» – эту формулу из резолюции после какого-то прошлого раскола какой-то левацкой группы  - какой, он уже не помнил – приводил Андрей.  Ноша была нелегка, и хотя Андрей и Дора делали все, что она  от них требовала, энтузиазма к возне с пабликом и к агитации  в максимализм очередных марксиста Иванова и анархиста Петрова у них не было.

По большому счету, после нахождения Гриши никаких успехов не было и у Ивана с Антоном. Гриша – он стал считать себя уже коммунистом Советов - сумел создать в Краснозаводске небольшой марксистский кружок человек из 6-ти – мальчиков и девочек, которым все нужно было разжевывать с нуля и которые не вызвали энтузиазма ни у Ивана, ни у Антона. Ни у того, ни у другого не было талантов воспитателя детского сада.

Гриша искренне пытался воспрепятствовать сползанию кружка в сталинизм, но едва ему удавалось выжить одного сталиниста, как на кружок приходило новое марксистское дарование, оказывавшееся поклонником Константина Семина. Про странности многих дарований мы умалчиваем, чтобы не  говорить заново все, что было сказано в ряде предыдущих глав.

Антон при всем своем антиавторитаризме иногда высказывал чудовищную мысль, что равенство возможно лишь между равными,  а  какое же равенство у этих дарований с нами с Иваном?. Тут только отношения учителя – ученики.

Ивана на заводе мужики зауважали, и в случае каких-либо пертурбаций это имело бы значение, но пока что пертурбаций не было.

Антон писал иногда статьи, они были интересными и содержали новый взгляд на привычные людям начала 21 века реалии – это понятно, учитывая особенности его биографии, - но их никто не читал, как никто не читал и статьи Когана с Чернояновым.  Черноянов время от времени напоминал Лизе свое предложение создать ютьюб-канал, но она брезгливо отказывалась.

У Черноянова была на уме некая идея, и он раз даже обсудил ее с Лизой и Дорой.

- Если ничего невозможно здесь,  то мы – интернационалисты. В моей ненаглядной Латинской Америке все надолго кончено, но есть Индия.

- Мы – интернационалисты, но мы – русско-еврейские интернационалисты, - услышал он ответ. – К тому же мы языков не знаем -  Лиза хорошо знала французский, чуть-чуть немецкий и не знала английского. Дора же знала только русский и идиш.

- Язык можно выучить. 

- Об этом можно подумать, но это – лишь на самый крайний случай. 

Пока что Лиза не теряла надежды создать полноценный ССРМ здесь.  И  переубедить ее ни Дора, ни Андрей не могли.

После неудачи с Максимом Матросовым, Лиза пошла на встречу с активистом из Красного рассвета. Активист тоже называл себя сторонником «революционного социализма», но поразил Лизу рассуждениями, что после победы революции надо будет оставить в неприкосновенности на неопределенно-долгое время не только мелкий и средний, но даже крупный неолигархический и частично крупный олигархический капитал. Это было гораздо правее позиций ПСР образца 1905 года и, пожалуй, правее энесов.

Сверх того, Лиза спросила его,  почему краснорасцветовцы называют себя революционными социалистами,  но в их программе нет ни слова о трудовом самоуправлении, зато содержится требование  введения пожизненного заключения за браконьерство. Ведь браконьерство в современной России стало способом выживания для многих сельских полупролетариев.

- Так программу все равно никто не читает – удивил Лизу своим ответом активист.

Дора приболела и на встречу не поехала. Она осталась с Коганом, который напоил ее чаем и внезапно стал говорить о своем одиночестве.

Дора часто влюблялась, но в нее не влюблялись, поэтому душа ее была   чистой и неиспорченной, и она не знала, что когда мужчина жалуется девушке на свое одиночество, то цель у него однозначна – вызвать жалость, которая потом перерастет в любовь.

Так что вызвать жалость Когану удалось,  Дора даже обняла его – и он, обнаглев, сказал:

- Дора, я тебя люблю.

Как всегда бывает в романах, на этом, самом интересном, месте в дверь раздался звонок. Вернулась Лиза.

Она возмущенно рассказала про свой спор с активистом Красного рассвета, Дора смеялась, хотя ее самочувствие становилось хуже. Ничего страшного, нет, но везти ее в таком состоянии в продуваемых электричках в Бобровню Лизе не хотелось.

Самой Лизе нужно было возвращаться в Бобровню – хотя бы ненадолго, потому что, как на грех, простудился и Андрей, и в таком состоянии работать он был не способен, а сделать переводы  с французского нужно было срочно.

Постановили на том, что Дора останется на несколько дней в Москве,  потом, если все будет хорошо, вернется обратно. Лиза в шутку предупредила  Когана, что если тот не вылечит Дору, то она, Лиза, съездит в Павловск за смит-вессоном.

- Да ничего со мной не будет. Медведь же говорил, что своей смертью я не умру.

- И меньше курите,  черти полосатые – это выражение Лиза заимствовала у Сергея.

Дальше наступила идиллия. Дора нежилась  в постели, Коган поил ее отварами из трав, попытался приготовить грог – когда-то он это умел, но сейчас вышло жутко, впрочем, Дора в этом не разбиралась – и развлекал всякими историями  - он не был оратором, но был, как называли французы в старину, parleur’ом, т.е. большим мастером устного разговора.

Когда Дора уже начала засыпать, Коган стал стелить себе на полу – был декабрь. Дора, увидев это, сказала:

- Товарищ Коган, бросай ты эти буржуазные предрассудки. Простынешь еще – и я буду виновата.

Он лег на кровать, с краю, Дора внезапно повернулась к нему, прижалась, обняла, засыпающим голосом пробормотала что-то на идиш – что именно, он не понял, и заснула.

Он долго не мог заснуть и думал, что судьба послала ему нечто хрупкое, нежное и драгоценное.

Если Черноянов до всех своих тотальных разочарований был склонен к великим романтическим страстям, то Коган был ловеласом не хуже Митьки, но где-то в глубине души у него теплилась мечта о великой любви, и вот, возможно, она реализовалась.

На самом деле, если она и реализовалась, то достаточно своеобразно. Главной любовью Доры оставалась Лиза – это вообще было необсуждаемо,  но  с Коганом  ей было хорошо.  Он не был, конечно же, ни Володей Мазуриным, ни Ильей Забешанским, ни даже Павлом Овчинниковым, но все же принадлежал к двум дориным  мирам – миру социализма и – в какой-то мере, очень частично – к миру штеттла.

В тот раз их идиллия продолжалась несколько дней.  Кроме той части идиллии, описывать которую мы не станем, чтобы не смущать целомудрие читателей, они много разговаривали, причем больше рассказывал Коган, а Дора слушала.

Как нетрудно догадаться, в ее знаниях о мире были большие пробелы – и речь идет не только о знаниях про эпоху 1907-2018 годов. Она знала, конечно же, что Земля вращается вокруг Солнца и что человек произошел от обезьяны – хотя после знакомства с Шимпанзе немного засомневалась в последней мысли и даже самостоятельно додумалась до антинаучной теории, что обезьяна деградировала из человека – товарищ Шимпанзе тому доказательство – но многое из уровня науки начала 20 века было для нее тайной. Коган был гуманитарием, поэтому в естественных науках разбирался слабо, однако про историю знал всякие интересные разности, и рассказывал их Доре.

Он рассказывал ей про зелотов древних времен, про иудейские восстания, про Симона бар-Гиору, Иоанна Гисхальского и Симона бар-Кохбу (1), про гордый ответ осажденных зелотов императору Титу, обещавшему им в случае сдачи сохранить жизнь, хоть и не свободу, и не разрушать храм в Иерусалиме:

 – Жизнь без свободы для нас не имеет цены, а что касаемо храма, то у Бога есть величественный храм – Вселенная, и Богу нет дела до жалкого зданьица в каком-то Иерусалиме.

- Это же пантеизм, Дора, это же предвосхищение Спинозы!

Дора слушала с широко раскрытыми глазами, как прекрасную легенду. Кто такой Спиноза и что такое пантеизм, она не знала, но поняла главное:  такие же, как мы, были до нас, значит, такие же, как мы, будут после нас.

- Правильно! Значит, идеи свободы и справедливости укоренены в самой природе человека, коль скоро они повторяются снова и снова.

Дора рассмеялась и снизила пафос:

- Игрушка такая есть – Ванька-встанька. Ее опрокидываешь, она снова встает. Вот так и мы.

Доре было 20, она была эмоциональна, нежна и отзывчива – и она была фанатичкой, убивавшей и шедшей на смерть в прошлой жизни и с нетерпением ждущей, когда возможность делать это появится и в новой жизни. Коган иногда ее побаивался – так можно побаиваться живущую с тобой и любящую тебя бенгальскую тигрицу.

Как-то раз он попробовал произнести при ней свою любимую шутку – мол, в расколе радикальных феминисток на тэрфок и тирфок надо поддеживать тэрфок. Дора взглянула на него так, что он сразу осекся, как если бы стал рассуждать с умным видом, что нужно поддерживать кайманов в их борьбе с аллигаторами.

Через несколько дней Дора сказала, что вернется в Бобровню – Лиза ее заждалась, да и Андрей по ней порядком соскучился.

Коган испытал приступ легкой ревности, но возражать было бы так же странно, как и спорить с тигрицей – мол, пожила у тебя, схожу прогуляюсь, но потом вернусь, если захочу.

Лизе Дора все рассказала, та возражений не имела, но решительным тоном произнесла, что категорически возражает против приема Когана в ССРМ – из-за неправильного понимания им роли революционной организации. Дора переглянулась с присутствовавшим при разговоре Андреем – и оба заулыбались, за что получили партийный выговор от Лизы.

Потом, выпроводив Лизу в магазин, Андрей и Дора обменялись репликами о том, что любимую надо спасать, потому что при такой динамике не миновать ее превращения в Дашу Сибирцеву.

- А какие у нас варианты?  - спросила Дора.

- Либо то, о чем говорил я, либо то, что говорила ты.

- Время еще есть. Может, Лизка найдет кого-то, и ССРМ удастся воссоздать здесь.

- Даже если она найдет 2-3 человек, что они делать будут? Организация же нужна для дела, а не для организации.

- Вдруг забастовки будут.

Забастовок пока не было.

На Новый год  все втроем поехали  в Москву – отмечать  Новый год вместе с Коганом.

Но прежде мы должны рассказать, как отметили Новый  год другие герои.

Про пролпартийцев и сырысымщиков автор ничего не знает, а выдумывать ему лень.

Сергей был в Краснозаводске в компании Нади и ее приятелей, и грустно думал – не сделал ли он ошибку. На рациональном уровне он понимал, что все сделал правильно, но был и другой уровень. Еще он задумался, не полезут ли Лиза и Дора в какую-то авантюру. Если они сделают это, ему нужно будет выручать их или погибнуть вместе с ними. Никаких сомнений в этом у него не было.

Эриугену незадолго до Нового года бросила очередная девушка, поэтому 2019 год он встречал со своим лучшим и единственным другом – Мурром.

Поскольку оба испытывали отвращение к алкоголю, Эриугена налил Мурру миску сметаны, а себе приготовил крепкий чай, стаканом с которым и чокнулся о миску со сметаной, уже поедаемой Мурром.

Дальше они разговорились о проблемах украинской политики. Говорил больше Эриугена, Мурр внимательно слушал и делал замечания по существу. Услышав слова «евроинтеграция» и «кредиты МВФ», он свирепо рычал и выгибал спину, при итоговом же высказывании Эриугены,  что, вопреки всему, когда-нибудь будет вольная Украина без панов и холопов, Мурр блаженно замурлыкал.

Митька встречал Новый год в компании случайных знакомых – молодых одесситов. Он веселил компанию вообще и ее женскую половину в особенности анекдотами и побасенками, а про себя думал – оставаться ли ему тренером ДЮСШ по футболу или попытаться все же пойти в кинематограф.

Митька хотел стать не актером – хотя все дарования актера у него были, - а режиссером, на худой конец, сценаристом. Вернувшись в Одессу после отсутствия, продолжавшегося полгода – и 111 лет, он совершенно внезапно испытал прилив вдохновения и написал  сценарий об одесских анархистах 1905 года. Всех их – кроме него самого – давным-давно не было в живых, в его прошлой жизни со многими из них отношения у него были сложными. Яшка Новомирский был его лучшим другом, но при каждой встрече они цапались по какому-то вопросу анархии.  В Бетю Шерешевскую (2) он был немного влюблен, но Бетя была еще большей фанатичкой, чем Дора, поэтому ничего у них не сложилось. 

Но сейчас все они были дороги его сердцу.

Прочитав его сценарий. Дора разрыдалась и написала коротко:

- Митька, ты – гений.

Длинное письмо Лизы на две страницы в прикрепленном файле в ворде содержало более развернутую мотивировку той же мысли.

Более придирчивые читатели вроде Андрея, Антона и Когана высказали ряд критических замечаний. Антон протестовал против героизации методов Бети Шерешевской и настаивал на более подробном изображении деятельности синдиката моряков.

Возражения Андрея были другого плана. Сценарий – да, великолепный, по нему можно снять фильм не хуже «Броненосца «Потемкина»» - не любивший этот фильм Митька сморщился – или даже лучше – ну, другое  дело.

Вопрос в другом. Кто даст деньги на фильм и кто сможет сыграть его героев?

То, что  деньги никто не даст, было понятно, но  Митька бы их добыл. А вот с артистами было сложнее.

В самом деле, какая артистка смогла бы сыграть Бетю Шерешевскую? Пресыщенную барыньку – другое дело. Тем более, что для этого современным артисткам не понадобилось бы перевоплощаться. Они играли бы самих себя.

Ладно, положим,  Бетю сыграла бы Дора – даже внешне они были немного похожи. Но в задуманном Митькой фильме должны были быть десятки героев – и он хотел, чтобы каждого сыграли  конгениально.

В общем, он был в раздумьях.

Кроме того, Митька думал, как можно обзавестись украинским паспортом.

Иван приехал на Новый Год в Павловск – и привез с собой Гришу. Кроме них,  на квартиру Николая Егоровича, где обосновался Антон, пришла Марфа Игнатьевна.  Чухонцева не пригласили, потому что приглашать его было бы чудовищным нарушением конспирации.

Он все понял, не обиделся, и даже сказал Антону, что будет встречать Новый год с одной разведенкой.

Это было неправдой, никакой разведенки у него еще не появилось. Он сидел один,  и на него, на приземленного и прозаичного старшего надзирателя, впервые в жизни напал экзистенциальный ужас.

Он вспоминал прошлый, 1907-й, Новый Год и прошлое рождество, вспоминал своих детей и думал, что не прояви он полгода назад служебное рвение и не кинься ловить исчезнувших в никуда государственных преступников, то сейчас встречал бы не 2019-й, а 1908-й год.

Да, после побега преступников его наверняка бы уволили со службы , а после 1917 года верного слугу царя и отечества вряд ли ждало что-либо хорошее, но лучше бы его расстреляли большевики в 1919-м, чем маяться неприкаянным в 2019-м, когда единственный человек, который тебя хоть как-то понимает и которому ты хоть как-то дорог, это твой бывший заключенный Антон Кореневский.

Портретов старших сыновей Чухонцев нигде не нашел, и, скорее всего, их и не осталось, но на стене висели портрет третьего сына – Александр Степанович Пролетарский был на нем с двумя звездочками героя, портрет был сделан уже после войны, - и фотография дочери.

Эту фотографию по просьбе Чухонцева переснял на кладбище Антон, когда они вместе туда пришли. На могиле умершей в 1986-м году дочери, которую Чухонцев помнил только двухлетней, была ее фотография в весьма преклонном возрасте.

Но сейчас Чухонцев смотрел не на нее, а на фотографию своего третьего сына, слезы текли у него по небритым щекам:

- Сашка, ты хоть меня вспоминал?  Я же любил вас всех.

Теперь он остался одинок, и это было ему, пожалуй, более страшной карой за грехи прошлой жизни, чем пребывание в дурке.

А на квартире Николая Егоровича царила радость. Обнаружению Гриши Николай Егорович радовался больше, чем Иван с Антоном – молодое поколение с нами! Сам он был уже стар – и понимал, что сделать уже мало что может, но его мечта сбылась – товарищи из 1907 года здесь, значит, социализм восторжествует.

На самом деле Гриша плохо понимал его и Марфу Игнатьевну – людей из «Трудовой России» 1990-х, но у него все же хватило такта не спорить со стариками, а вежливо их выслушивать и говорить о том, что объединяет, а не разъединяет. Николай Егорович изложил ему старую идею выборов в Советы по производственным округам – idee fixe антигорбачевских коммунистов 1989-1991 годов, и Гриша подумал, что это не так уж далеко от коммунизма Советов и революционного синдикализма.

Антон с Иваном переглядывались и вспоминали партийную попойку при встрече 1907 года. Тогда как раз стало известно – партийная разведка работала – что владельцы машиностроительного собираются урезать зарплату, - мы им, сукам, кое-что другое урежем! – кричал Васька Бреднев, еще не знавший, что погибнет через 38 лет в чине генерала.

- Как думаете, товарищи большевики, рабочие на забастовку пойдут?  - спросил Антон Ивана и Захара, самых серьезных большевиков.

Иван задумался, а Захар отрезал:

- Пойдут, что им остается.

Федька Курось был уже порядочно пьян,  поэтому прервал серьезный разговор:

- За это и выпьем.

Так начинались события, в результате которых Иван Потапов и Антон Кореневский оказались в своем новом времени, но год назад они об этом  не догадывались. 

- Тебе, Ваня, жениться бы надо, чтобы, когда помру, было хоть кому за тобой приглядеть, - с материнской заботливостью сказала Ивану Марфа Игнатьевна.

- Вот кады будет наша, рабочая власть, тады и женюсь. Такую невесту возьму – краше не бывает.

Невестой, о которой шла речь, была, разумеется, Поля Самойленко. Ее Иван полюбил теперь больше, чем любил в прошлой жизни. Его стремление к победе коммунистической революции обрело личный оттенок – вот победит коммунизм, овладеем временем – Серега разберется, поэтому не беда, что он сейчас от революции отошел, зря на него наши девки фыркают, он другое важнейшее дело делает – овладеем, значит, временем, и заберем в коммунизм Полю. Нечего ей при сталинизме умирать.

Об этом он избегал говорить, Антон, однако же, догадывался, но не возражал.

Потом пели песни – старые, начала 20 века. Ни «Трудовая Россия» 1990-х, ни левое движение 2010-х ничего сравнимого с ними не создало.

Впрочем, Гриша, вспомнив что-то, начал читать стихи одного современного анархо-синдикалиста:

- Я проверил ружье

И поправил ремень.

На участке моем

Снова без перемен.

Продержусь еще день,

И, наверно, каюк.

Хорошо, не везде

Брата нашего бьют.

Где-то есть и успех,

Где-то, может, и нет.

Но туда не успеть,

Не попасть туда мне.

Не кричать мне  «Ура! »

На врага набежав…

Но не я выбирал,

Где рубеж мне держать.

Мне врага не прогнать,

Не зайти ему в тыл,

Мне надежда одна –

На другие фронты.

И, тоскою томим,

Сводки слушаю я.

Тяжело, черт возьми,

Ни на что не влиять!

И, уставившись в даль,

В сердце чувствую боль - 

Я хотел бы туда,

Где  решающий бой.

Чтоб в атаку поднять

Полк,  залегший,  с земли

Пусть убили б меня

Но другие б дошли.

Только что я могу?

Мое место – вот здесь.

Если вдруг я сбегу,

Кто здесь будет сидеть?

Кто, «Ура» прокричав,

Встанет вместо меня,

Чтобы враг проторчал

Здесь еще хоть полдня?

Я обойму вогнал,

Передернул затвор…

Мне здесь быть, кто бы знал,

До каких еще пор?

 Но пока не убьет,

Наконец, меня враг,

На участке моем

Будет виться наш флаг3 (3).   

Антон подумал, что это – чуть ли не единственная настоящая поэзия, созданная в современном, прости Марксе, левом движении, - и что эти стихи нужно порекомендовать Лизе. Тут классового содержания побольше, чем у ее Блока.

- Чье это?- спросил Гришу Николай Егорович.

Гриша назвал автора. И вдруг Николая Егоровича осенило:

- Так это тот самый, с кем я в 93-м под Белым домом был. Жив курилка!

Иван и Антон скрывали свое прошлое от Марфы Игнатьевны и Гриши. Марфа Игнатьевна кое о чем догадывалась, но это было слишком невероятно, чтобы она поверила.

Поэтому воспоминаниями о прошлой жизни в их присутствии Иван и Антон не делились.

Лиза же с Дорой рассказали своим возлюбленным о том, кто они такие, и поэтому могли откровенничать при них свободно. Если Андрей после открытия тетради Мациевича поверил безоговорочно, то Коган, даже начав спать с Дорой, и верил, и сомневался.  Но, во всяком случае, за их разговоры о делах в 1906 году нейроразнообразными он их больше не считал.

Поэтому Дора и Лиза пустились в воспоминания о том, как они встречали – нет, не 1907-й, а 1906-й год. Вспоминать встречу 1907-го было бы слишком тяжело – многих лучших товарищей уже не было в живых.

А вот встреча 1906-го – другое дело.

Это было в Питере, куда после поражения московского восстания уехали Сергей и Лиза, а также ряд других товарищей, сыгравших немалую роль в истории ССРМ. Тогда-то Лиза и сошлась с Сергеем, с которым познакомилась во время московского восстания. Впрочем, вспоминать Сергея ей  и Доре было тяжело, поэтому они предпочитали это не делать и делали вид, что вовсе им не интересуются, хотя Андрей иногда даже переписывался с ним, и,  во всяком случае,  был в курсе его дел от Антона.

И на устроенной будущими максималистами – тогда они еще не вышли из ПСР – встрече Нового 1906-го  года была приехавшая в Питер Дора. Там она и познакомилась с Лизой.

- Знаете, - рассказывала Лиза троим остальным – после поражения московского восстания ни у кого из нас не опустились руки. Не было чувство поражения. Скорее наоборот. Впервые чуть ли не со времен Пугачева народ восстал против самодержавия. Мы проиграли сражение, но не проиграли войну. Восстала только Москва, но вслед за ней поднимется вся Россия.  Мы верили, что все еще впереди.

- Ох, и красивая ты была в тот вечер, Лизка! Как можно было в тебя не влюбиться! – засмеялась Дора.

- Что, ты влюбилась уже тогда?

- Еще бы!

- Нет, Наташа была красивее, – объективно констатировала Лиза. – Помнишь, как они с Медведем в пляс пустились?

Михаил Соколов, несмотря на свой партийный псевдоним «Медведь», танцевать умел.

- Как же не помнить! А перед этим рассмеялся и сказал:

- Да с нашим народом не то, что Россию – весь мир перевернуть можно (4).

- Точно, - а до того мы с ним ругали московское руководство эсеров – плохо действовали в восстании. В партии, - он говорит – у нас орлы, - да в руководстве  слишком много сов да кукушек.

Черноянов и Коган смотрели на них влюбленными глазами – надо же, таких людей знали, в таких делах участвовали, - хотя Когана все же иногда терзали сомнения.

Потом все запели «Дубинушку» - правда, и Коган, и Черноянов музыкальностью не отличались и пели плохо.

Потом Андрей и Лиза вернулись в Бобровню, Дора же на несколько дней осталась в Москве. Собственно, Коган предлагал ей жить у него, но она отказалась. Оставлять Лизу надолго она не хотела, тем более, что Лиза в ее отсутствие начинала истерить и цапалась с Андреем, обвиняя его то в нехватке революционного энтузиазма, то в недооценке важности аграрного вопроса и неправильном понимании социализации земли, то в уклоне к черновщине по вопросу о характере трудовой республики.  Дора их мирила и успокаивала.

К тому же цены в Москве были жуткие, и хотя сокровищ Михася хватило бы очень надолго, да и Лиза вместе с Андреем вовсю занялась переводами с французского, но,  тем не менее,  пролетарская душа Доры привыкла к режиму экономии, а жизнь в Бобровне была дешевле.

Как-то раз в этот приезд Дора рассказала Когану свою историю – о том, как отец хотел выдать ее замуж за Янкеля Фишмана, а она сбежала из дома в Белосток, и это радикально изменило ее жизнь.

- Если бы ты тогда не сбежала из дома, то мы с тобой бы не познакомились, - прокомментировал Коган!

- Ха! Можно подумать, что ради встречи с тобой я это и сделала,  - рассмеялась Дора. Коган погрустнел от ее пролетарской прямоты, она его расцеловала и сказала, что встрече с ним все же рада.

- Не сбежи я тогда из дома, глядишь, дожила бы в своем времени до начала 1940-х – правильная еврейская жена и мать с кучей детей и умеющая готовить рыбу фиш.

- А ты умеешь? – Когану рыбу фиш когда-то готовила бабушка, но она давно умерла, и ее рецепт ушел вместе с ней в могилу.

- Когда-то меня учили.

- Сделаешь?

Дора немного засмущалась, но пообещала.

Хозяйничая над приготовлением рыбы фиш – Дора командовала и иногда  совершенно как современная феминистка возмущалась косорукостью мужского пола, они обсуждали такое явление 20 века, как сексуальная революция. Точнее говоря, Коган размышлял вслух. Дора иногда комментировала.

Коган был продуктом своей эпохи со всем хорошим и плохим, что в ней было. В его эпоху случаи, подобные дориному, были все же исключением. Одну из его прошлых возлюбленных отец, провинциальный капиталист средней руки, выгнал из дома, после того как она отказалась от замужества, требовавшегося для реализации его бизнес - проектов. Но это был все же редкий случай.

В начале же 20 века в той среде, из которой сбежала Дора, а равным образом во многих других средах – в большинстве общества – это было нормальное и заурядное явление. Что уж говорить про более ранние времена?

Так что сексуальная революция 20 века, понимаемая как право человека самому решать, кого любить, с кем жить и с кем спать – я так и знала, что ты упомянешь и последний пункт, - была огромным прогрессом. Более того, она начиналась как часть борьбы за социальную революцию, за социалистическое преобразование общества. В те древние времена не только консерваторы, но и либералы были сторонниками патриархальной семьи, а за ее уничтожение выступали социалисты – от Чернышевского до Райха.

Про Чернышевского Дора знала, про Райха,  конечно же,  нет, Коган объяснил ей, кто это и вернулся к своему рассказу.

Но социальная революция к концу 20 века повсеместно проиграла. А с сексуальной революцией все оказалось сложнее.

Патриархальная семья была разрушена в большинстве стран мира, и попытки русских ревнителей семейных ценностей восстановить ее обречены на неудачу, но ничего стабильного и устойчивого на ее месте не возникло. Старая мораль исчезла, но новая ее не заменила.

Поскольку капитализм устоял, достижения сексуальной революции были интегрированы им. Проще говоря, начальники получили полное моральное право лапать секретарш, а секретарши – столь же полное моральное право пользоваться своей внешностью для делания карьеры. Все это, конечно, было и раньше, до середины 20 века, но после сексуальной революции стало делаться с гораздо большей откровенностью.

В последние годы, однако же, пошел новый процесс, своего рода сексуальная контрреволюция, возврат к пуританизму. Инициаторами выступают феминистки – ну, или часть из них, - со всеми этими движениями Me too и т.п. Эти движения, однако же,  в случае победы приведут не к восстановлению традиционной семьи, а к полному распаду общества, когда даже отношения мужчин и женщин будут отношениями конкурентов, без всяких там нежностей и любвей. Никакое социальное взаимодействие людей станет невозможным.

В самом деле, вот встречался ты с девушкой, потом расстались, а через 10 лет она напишет, что ты, ***мразь эдакая, ее абъюзил и харассментил.  А если ты живешь в обществе, где у каждого припасен камень за пазухой – Дора захохотала – Ну у меня-то его нет! – А дай проверю – потянулся к ней Коган – потом проверишь, счас у нас руки в рыбе – так вот, в таком обществе ни о какой совместной борьбе за общие цели не может быть и речи.

Дора понимала не все, но основной посыл поняла:

- Нда, в прекрасный мир мы с Лизкой влипли.  Может, и правда, лучше бы нас тогда повесили.

- А почему только с Лизкой? – уточнил Коган.

- Ну, еще с Митькой. Студент-то, что ему в нашем новом мире делать, нашел, - Дора хмыкнула, вспоминать Сергея ей было очень неприятно, и обычно она этого избегала, у Лизы потеря Сергея переболела, как ни странно, быстрее из-за большей мягкости характера, - Иван с Антоном тоже определились, а вот нам-то что делать?

- Так Лиза  паблик ССРМ ведет, - возразил Коган.

- Угу, и  с Андреем грызется – из-за непонимания им роли общины в грядущей русской революции. Не для нее это. И не для меня.

Коган ее понял. Нет, будь Дора и Лиза обыкновенными активистами ССРМ, раздававшими листовки и участвовавшими в забастовках, они могли – пусть с грехом пополам – попытаться делать это и в новой жизни. Но бойцы Боевой организации максималистов, этого обреченного отряда – ну, это как если бы Кортес попал в начало 21 века и пошел работать охранником на автостоянку.

Так же не прижились бы в новом мире и большевики типа Камо, и эсеры типа Трауберга, и много кто еще.

- Что ты делаешь? – прервала Дора размышления Когана, который, углубившись в свои мысли, машинально открыл банку варенья и собрался намазывать им уже подоспевшую рыбу фиш.

- Моя бабушка всегда так делала. 

Дальше Дора выдала что-то на идиш, чего Коган не понял, и уже на русском объяснила, что нормальные люди делают рыбу фиш с луком и перцем. А намазывать ее вареньем и – боже упаси – сахаром – это извращение.

Коган попытался отстоять полюбившийся ему с детства вариант национального блюда, но ничего у него не вышло, и Дора настояла на своем литвакском (5) варианте рыбы фиш…

Вообще в тот приезд Коган рассказывал ей о разных разностях, она зачастую слушала с восторженным изумлением – надо же, как бывает! – но его надежды на то, что нечто зацепит ее так, что она ввиду отсутствия возможностей для реального революционного дела всей душой уйдет во что-то другое, не оправдывались. Уж если Лиза, более разносторонняя натура, не смогла в новой жизни уйти в изучение поэзии и литературы, то про Дору и говорить было нечего.

Иногда она ударялась в одну из своих фантазий – уехать в Палестину, вступить в НФОП и  действием доказать солидарность арабских и еврейских трудящихся в борьбе против израильского империализма.

Коган говорил ей, что дело кончится тем, что она зарежет какого-то второстепенного сиониста, получит пожизненное и ей не разрешат даже свиданий с ним, а он этого не переживет.

Дора грустно улыбалась:

- Зачем тебе престарелая еврейка?

Коган начинал говорить, что жить без нее не сможет.

Не факт, что это бы ее остановило, больше пока что сдерживало то обстоятельство, что Лизе НФОП не понравился, а Лиза оставалась главной любовью и главным авторитетом.

Дора понимала, что деяние в стиле славного 1906 года в ее новом мире бессмысленно, но что делать, не знала. Ее попытки агитации ПТУшниц кончились неудачей и в Павловске, и в Бобровне, возня Лизы с пабликом ССРМ и попытки найти через этот паблик хотя бы десяток вменяемых социалистов, которых можно было бы сагитировать в максимализм, тоже не давали результатов.

Сшибка двух противоположных влечений – необходимости деяния и его невозможности – могла кончиться катастрофой, и Коган, интересовавшийся психологией, постепенно начал понимать это.

Глядя на изнывающую от отсутствия реального дела Дору, Коган вспомнил своего случайного знакомого, с которым в далекие уже 2000-е годы лежал в больнице – ничего страшного,  обычная язва желудка, курить надо меньше.

Случайный знакомый – назовем его Данила – в 90-е годы воевал в разных горячих точках – сперва как офицер, потом как наемник. В начале 2000-х – войны 90-х кончились, а войны 2010-х не начались, - он ушел на покой, купил на честно заработанные своей и чужой кровью деньги квартирку и зажил жизнью рантье.

Ему бы жить да радоваться, но радоваться у Данилы совершенно не получалось, и он начинал выть на Луну.

В один прекрасный вечер Данила сидел на балконе на своем втором этаже, курил и думал.

- Эй, мужик, закурить есть? Эй, тебе говорим! Выйди – представься!

Под балконом стояли три чисто конкретных пацана.

У Данилы в тот момент, как он сказал потом Когану, прямо-таки крылья выросли:

- Я счас спущусь. Пацаны, только не уходите!...

На следующий день под вечер к Даниле зашел местный участковый – хочу, мол, познакомиться с новым жильцом.

Они выпили за знакомство сугубо символические 50 грамм коньяка, поговорили за жизнь, перешли на ты, еще выпили, и участковый с невинным видом спросил:

- А ты не знаешь, кто здесь вчера так отхуячил Федьку Шныря с его корешами, что он в больнице в коме лежит – помрет, бедняга, или овощем станет, а кореша его будут всю жизнь на инвалидной коляске ездить?

Данила широко улыбнулся и ответил:

- Откуда ж мне знать? Я здесь недавно, никого и не знаю толком.

Участковый улыбнулся еще шире:

- Ну, если вдруг того мужика встретишь, передавай ему наше огромное милицейское спасибо. А то знаешь, достал всех Шнырь у нас на раёне, а посадить его никак не получалось…

Впрочем, в психологии пса войны Данилы и зелотки Доры   была большая разница. Даниле требовался адреналин, и он пошел бы на любую войну, если бы это давало ему много адреналина и сколько-то денег.


Дору же (как и Лизу) интересовала только война за правое дело, погибнуть на которой можно было  с пользой для человечества. Найти такую войну было достаточно сложно. ..

В следующий совместный приезд в Москву Черноянов с Лизой встретились со старым приятелем Черноянова времен ССРМ, одним из фашистов и сексистов. Он давно уже отошел от политики и вел жизнь нормального обывателя, но сохранял знакомства в левацкой среде. Среди его знакомых были два молодых сталиниста, создавшие недавно канал на ютьюбе и выложившие там целых два ролика (каждый – на три минуты), где доказывалось, что капитализм – бяка.

Этим  своим достижением они очень гордились, и надеялись, что скоро смогут догнать и перегнать по числу просмотров Юлина и Семина. Они спросили у Андрея и Лизы, что те готовы делать для их канала.

Андрей, недовольный их необоснованным самомнением,  ответил, что готов за умеренную плату, равную средней зарплате квалифицированного рабочего в РФ, учить молодежь социализму. Молодые сталинисты поскучнели. Их планы не знали границ, но камера, которой они сняли два предыдущих ролика, принадлежала подруге одного из них, с подругой он расстался, и теперь они обдумывали вопрос, как достать новую камеру или деньги на нее.

Сверх того, они поговорили о системе образования. Юные сталинисты крыли современную систему и призывали вернуться к советской.

- Вы давно последний раз ручкой писали? – спросил Андрей.

Сталинисты не поняли смысла вопроса.

По мнению Андрея, интересовавшегося немного вопросами педагогики, вся традиционная система образования – учитель диктует, ученики  записывают, благодаря достижениям современной техники устарела на корню. Знания теперь при желании можно было получить из Интернета. Учить надо было не знаниям, а методу получения знаний.

Но хотя три четверти левого движении состояло из школьников и студентов, а примерно одна десятая – из преподавателей школ и вузов, вопросы изменения системы образования в свете достижений научно-технического прогресса не интересовали в нем почти никого.  Написать на заборе «Мутин – пуйло!» - другое дело.

- И как с такими можно что-то делать? – спросил Андрей Лизу, когда они распрощались с молодыми сталинистами.

Лиза предложила вместе сходить и пообщаться с краснорассветовцем. Андрей согласился.

У Красного Рассвета появилась новая фишка – национализация нефтяной ренты, которая должна была пойти на выдачу Безусловного основного дохода (БОД). Каждый гражданин  должен был получать от государства в денежном эквиваленте свою долю нефтяного пирога.

По подсчетам Андрея, при дележе нефтяной ренты на каждого гражданина  России пришлось бы по несколько тысяч рублей, т.е. сумма, прожить на которую было совершенно невозможно.

Но хуже было то, что подобная идея поощряла паразитические настроения – мол, не надо ничего делать, и идеал человеческой жизни – это жизнь рантье.

- Социалистическое движение старых времен было движением работников, и требовало права на труд. Левое, прости господи, «движение» нашего времени – это тусовка офисного планктона, школяров и раздатчиков рекламы, поэтому оно фантазирует, что булки сами начнут падать в рот.

Андрей так возмутился идеей БОД, что поднялся до пафоса, от которого давно отвык, и спорил с краснорассветовцем с такой энергией, будто от их трепа в кафе зависели судьбы мира.

Лиза даже залюбовалась им и подумала, что живи ее возлюбленный в начале 20 века, он, наверное, вошел бы в историю.

Дора на эти встречи не пошла и осталась с Коганом. Она была грустна, и попытки Когана развеселить ее побасенками из истории не удались. Она слушала, но ее мысли были заняты чем-то другим.

Наконец, она сказала:

- Я вот думаю – если бы нас тогда повесили, мы стали бы символом и знаменем. Если же мы с Лизкой погибнем здесь, никто даже не поймет, зачем все это было.

- Я пойму. – ответил Коган.

- Еще скажи, что будешь любить вечно, а не найдешь через два месяца другую, - парировала Дора.

Коган хотел даже сказать, что так оно и будет, но все же врать не решился.

Тут пришли Андрей и Лиза, Дора расспросила их о результатах сегодняшних встреч, выслушала, и сказала, что так все и предполагала.

Чтобы развеселить Дору, Коган рассказал историю, как в старые времена,  когда Профессор еще не изобличил его в фашизме, он раздавал анархистские листовки в главной московской синагоге – раздавал уборщицам-киргизкам. Киргизки вежливо благодарили – и ничего не понимали. Так же ничего не поняла охрана синагоги, поэтому никак не среагировала и не воспрепятствовала.

Черноянов ухмыльнулся и с серьезным видом изрек:

- Воистину сказано в Коране: когда грядут последние времена, правоверные мусульманки будут мыть иудеям полы в синагогах.

В отличие от Черноянова Коган читал Коран, но такого изречения там не помнил… Впрочем, Дора  наконец-то рассмеялась и повеселела, поэтому  Коган в дискуссию по корановедению вступать не стал…

На следующий день Лиза и Дора, оставив мужчин одних, вышли вдвоем прогуляться по зимней Москве и закупить кое-какую провизию.  Навстречу им попалась молодая барынька под шафе (именно так почему-то мысленно определила ее Лиза) в красивой шубке. Она посмотрела на них и вдруг закричала:

- Девочки! Не узнаете?

Они не узнавали.

- Я – Женя! Джейн. С корпоратива иду.

Что?  Сказать, что наши героини были изумлены – это почти ничего не сказать. Бритое наголо существо в кожанке, обладавшее привлекательностью безумия и вот эта разряженная барынька – один и тот же человек?

- А как же борьба за права меньшинств? – выдавила из себя Лиза.

- Вы еще верите, что с нашим народом можно что-то сделать? Это же быдло. Тупое гомофобное быдло. Ему плевать на права меньшинств. Ему только нажраться и напиться.

Дора едва удержалась, чтобы не сказать, что возмущение хорошо одетой барыньки желанием «тупого быдла» «нажраться и напиться» было хорошо ей знакомо в прошлой жизни. А Джейн (теперь уже Женя) продолжала:

- Я так и написала, когда уходила из Левого марша. С нашим быдлом ничего не сделаешь, только время зря теряешь. Лучше уж я найду хорошую работу, чтобы котиков моих можно было по-человечески кормить. Пока я активистничала, они почти голодали. Их у меня четверо, я всех с улицы подобрала. Они такие славные, пушистые, добрые, ласковые… - ее голос внезапно задрожал, и она впервые для наших героинь и для самого автора из карикатурного образа стала человеком, пусть и не самым привлекательным – Теперь вот в фирму хорошую устроилась, сам Иннокентий Михайлович, директор наш, меня высоко ценит…

Они еще поговорили минут 15, Дора еле сдерживалась от смеха, Лиза же почему-то вспомнила своего Буяна и в конце разговора даже обменялась с Джейн телефонами.

Черноянов и Коган, когда узнали об этой случайной встрече, сперва смеялись, потом Коган напомнил Черноянову, что всегда знал о том, что «бедные девочки»,  которых в старые времена жалел Черноянов, умеют на удивление хорошо устраиваться при капитализме.

- Я искренне рад такому концу истории, - высказал свое мнение Андрей. – Никакие права меньшинств она бы не защитила, а теперь хотя бы четыре пушистых и добрых котика будут накормлены и обласканы. Это – мало,   но это все же не ничего…

Затем Андрей, Лиза и Дора вернулись в Бобровню.

Коган начал забрасывать Дору письмами, что жить без нее не может, она отвечала нежно, но сдержанно – жить нельзя без пищи, а без престарелой еврейки 132 (уже!) лет от роду прожить вполне себе можно.

Между тем Лиза и Андрей сделали открытие, которое на некоторое время вселило в них надежду, но обернулись новым тотальным разочарованием.

Как-то Лиза нашла вк паблик «Рабочая правда». Пабликов с подобными названиями обнаруживалось много, но практически все они были сталинистскими, и Лиза научилась,  просмотрев несколько абзацев, определять, имеет ли смысл изучать дальше.

Неожиданно она увидела, что паблик «Рабочая правда» критикует сталинизм и даже – в более сдержанной форме – большевизм и выступает за прямую демократию снизу доверху. Это ее заинтересовало, она стала изучать дальше, и даже списалась с админом. Преувеличенных надежд,  которые были у нее и Доры при открытии сайта СРСМ, в данном случае не было, но все же «Рабочая правда» отличалась в выгодную сторону от других левацких пабликов.

Админом «Рабочей правды» оказался мужик, которому было сильно за 50,  и который проживал в Дальних ****ях,  очень далеко как от Москвы с Бобровней, так и от Павловска с Краснозаводском.  Никакой  организации у админа, как легко определил Андрей,  не было.

На персональной странице админа было полно ссылок на паблики, посвященные гомеопатии, траволечению  и внеземным цивилизациям, поэтому Андрей и Дора сразу потеряли к нему большую часть интереса. Дору разговорами про гомеопатию и внеземные цивилизации достала еще Маргарита Абрамовна в Павловске, поэтому узнав, что админ «Рабочей правды» кроме социализма интересуется этим кругом вопросов, она все поняла и в продолжение всей этой занявшей месяц истории только посмеивалась.

Поскольку админ «Рабочей правды» считал себя марксистом, Андрей предложил сплавить его на Антона. Лиза возмутилась, обвинила Андрея в колегаевщине и биценковщине (6)– и Андрей показал себя на какое-то время еще тем подкаблучником, капитулировав перед любимой. Он боялся потерять ее и поэтому в непринципиальных вопросах шел на уступки. Вместе с Лизой он написал для админа «Рабочей правды» статью о позициях левого народничества  и листовку, которую админ роздал, если ему верить, рабочим Дальнеебенского пивоваренного завода.

Однако всему бывает предел, и для Андрея он наступил тогда, когда админ «Рабочей правды» сослался в одном из своих текстов на «завещание Плеханова». О том, что Плеханове написал завещание, Андрей не знал, поэтому с интересом нашел в Интернете его текст – и через три минуты понял, что «завещание Плеханова» -  такая же примитивная фальшивка, как и план Даллеса. «Завещание» изобиловало терминами, вроде «плюрализм форм собственности», «защита отечественного товаропроизводителя» и т.п. – терминами, совершенно не употреблявшимися в начале 20 века, зато очень популярными в 1990-е годы. Порыскав 5 минут в  Интернете,  Андрей узнал, что «завещание Плеханова» было состряпано одной из буржуазно-оппозиционных партий в конце 1990-х годов.

Админ «Рабочей правды», однако же, уперся рогом и продолжал настаивать на своем: «завещание Плеханова» - доподлинная правда.  Андрей все понял и сказал Лизе, что если она хочет, то может поддерживать переписку с этим …. (ненормативная лексика) сама, а я – пас.

Лиза поддерживала контакт еще некоторое время, написала для «Рабочей правды» статью о ССРМ и листовку, которую админ раздал рабочим Дальнеебенской венико-вязальной фабрики. Сказать по правде, оба текста она писала все же не одна, а вместе с Андреем, который не удержался на высоте принципиальных позиций и стал помогать любимой писать тексты, смысла в которых  не видел. 

А дальше между делом админ «Рабочей правды» написал Лизе, что в Дальнеебенской области предстоят выборы губернатора, и он, админ, решил поучаствовать в избирательной компании кандидата КПРФ Слабовольнова  против кандидата партии власти Объегориевского.  Делать что-то же надо, к тому же за работу в команде Слабовольнова платят деньги. Мелочь, конечно, но по нашим дальнеебенским меркам и то хлеб.

Лиза написала ему все, что об этом думает – и после этого два дня была столь грустна, что смеяться над ней ни Андрей, ни Дора не могли.

Второе Интернет-разочарование Лизы было сильнее и страшнее. 

Рыская по левацким полемикам, Лиза обнаружила комменты Тани Шведовой,  девушки из Рязани. Комменты были очень неглупы – особенно по левацким меркам, и Лиза решила поизучать страницу Тани.

Начав ее изучать, она почти сразу пришла в восторг. Таня интересовалась народничеством – правда, преимущественно не народничеством начала 20 века, а более ранним героическим периодом – хождением в народ и «Народной волей», и знала про него немало. Сверх того, она хорошо разбиралась в русской литературе 19 века и была студенткой филологического. И к тому же она была из Рязани.

В общем, читатели уже поняли, что она напомнила Лизе саму себя образца 1902 года. Лиза начала переписку – и Таня ей ответила.

Переписка продолжалась две недели, и за эти две недели Лиза прожужжала своим любимым уши про Таню до такой степени, что и Андрей, и даже Дора начали чувствовать легкую ревность.

Следует напомнить, что вк Лиза общалась по политическим делам с гендерно-нейтрального аккаунта «Эсер-максималист». 57 писем, полученных от страдавших от недоеба марксистов, стали для нее хорошим уроком, и  писала она о себе всегда в мужском роде. Доступ к аккаунту имели на равных правах Андрей и Дора, которые иногда подменяли Лизу в ее партийных переписках, но в общение с Таней ни Андрей, ни Дора не вмешивались.

В некий момент Лиза решила, что время пришло, и предложила Тане Шведовой встретиться. Та ответила, что встретиться никак не может – Лиза не успела даже спросить, почему, потому что сразу же Таня занесла аккаунт «Эсер-максималист» в черный список,  а затем сделала у себя закрытый профиль.

Лиза ничего не поняла и недоуменно обратилась за разъяснениями к Андрею. Тот перечитал переписку Лизы с Таней. Лиза не предлагала в переписке никаких злодейств и вообще избегала обсуждения практических вопросов – она хорошо усвоила, что вк для обсуждения практических вопросов ненадежное место. Поэтому заподозрить в Лизе агента охранки, Таня Шведова, если только она не страдала, как Шимпанзе, манией преследования, вроде бы не могла.

Зато она могла заподозрить другое – и когда Андрей понял, что именно, он схватился за голову – и сказал Лизе, что это он виноват, не предупредив ее – как был виноват Чапаев в известном анекдоте про жеребца Ньютона, которого Василий Иванович перевел из третьего в четвертый эскадрон, не предупредив Петьку, и беднягу не приняли в военное училище за неправильный ответ на экзамене по физике – Кто такой Ньютон? – Жеребец из третьего эскадрона.

Когда Лиза и Дора отсмеялись, Андрей стал пояснять:

- Я не могу сказать это со стопроцентной уверенностью, но после изучения вашей весьма нежной – особенно с твоей стороны, любовь моя – переписки, единственное логичное объяснение всей этой странной реакции – в том, что Таня Шведова решила, что «эсер-максималист» просто к ней клеится, и твое предложение личной встречи окончательно убедило ее в этом. А юные девицы – они же весьма пугливые. Мечтают встретить родную душу, а когда оная душа показывается на горизонте, сразу заносят ее в черный список. Чтобы чего не вышло.

И Андрей рассказал, что и у него самого, и у разных его приятелей такие случаи бывали не один  раз. Общаешься с левой активисткой на сугубо политические темы, романтических видов на нее не имеешь, затем, когда возникает практическая надобность, предлагаешь встретиться – и сразу же реакция: он меня обольщать вздумал.

- Виктор Мазаев, когда еще был в Пролпартии, предложил встретиться активистке Красной баррикады – чтобы обсудить, как вместе листовки рабочим хлебобулочной фабрики в ее Коровниках раздавать – там как раз  забастовка назревала. А она ему испуганно – у меня парень есть. Он, наивная душа, даже не сразу понял, причем здесь это. У нее, к тому же, на странице никаких фото не было, а на аватарке красовалась Коллонтай. А Виктор Коллонтай терпеть не мог – и как женщину, и как капитулянтку перед сталинизмом.

Лиза и Дора  не понимали:

- Так что, когда в конце 5-го года Медведь позвал меня в Питер,  я должна была понять это так, что он таки делает мне предложение? – спросила Дора.

- Чего Вы хотите, Дора Менделевна? Сексуализация всех человеческих отношений, черт бы ее побрал! Так что, любовь моя, для контактов с интересующимися народничеством юными девицами, если вдруг такие еще найдутся,  советую завести аккаунт на женское имя. «Наталья Климова», например.

- Чтобы меня принимали за лесбиянку?  Еще чего? – не  согласилась Лиза.

На самом деле, по внутренним склонностям она была лесбиянкой еще меньше, чем Дора, так что тревоги загадочной Тани Шведовой были напрасны.

Впрочем, стопроцентной уверенности в правильности данной гипотезы у Андрея не было, и история осталась до конца непонятной…

У Когана тоже был в запасе набор таких историй. У него была во френдах американская троцкистка лет 35-ти («страшна, как смертный грех!»). В прошлом году она по своим делам приехала в маленький американский городок на Среднем Западе. В городке проживал старый троцкист, участник классовых битв 1960-х годов, лично знавший еще самого Кеннона (7). Он был стар, болен, одинок и почти потерял связи с собратьями по разуму. Узнав, что в его городок приехала представительница нового поколения троцкистов, он предложил ей встретиться.

- И она отказалась, опасаясь с его стороны грязных сексуальных домогательств, - закончил рассказа об этой истории Коган. – Я всю жизнь не любил большевиков, но тут мне впервые стало жалко этого старого больного большевика, троцкиста прежней эпохи. Я написал этой мымре все, что думаю про данную историю и забанил ее. Она меня, конечно, забанила тоже.

Но тогда я думал, что это – единичный случай. Оказалось, что нет. Совсем недавно одна активистка Левого марша сделала доклад об Иранской революции 1979 года. Ей написал старый иранский коммунист, участник той революции, и сказал, что рад, что про нее кто-то помнит, но что в докладе было несколько фактических ошибок.  Активистка у себя на странице задала единомышленницам вопрос: считать ли подобное письмо от незнакомого мужчины грязным домогательством и сексизмом? Большинство ответило, что да, считать.

Один такой случай  мог быть случайностью. Как если ты видишь человека без глаз – жуткая генетическая мутация. Но если люди без глаз встречаются на улицах все чаще и чаще, то это уже – тенденция. И если так дело пойдет и дальше, то со временем нормой станет безглазость, а ненормальным будешь ты с твоими глазами. 

Полная атомизация, разрыв человеческих связей, все подозревают и боятся друг друга – таковы тенденции современного капитализма, - сделал он политические выводы из своего рассказа.

Наши героини уже многое знали о своем новом мире,  но знать – не значит понимать, и многого они все равно не понимали…

Но хуже было то, что они по-прежнему не понимали, что им делать дальше.

Лизины попытки найти через паблик ССРМ вменяемых социалистов и сагитировать их в максимализм неизменно кончались неудачей. От этого она начинала истерить и – как она сама заметила – постепенно трогаться умом. Времена в ее сознании стали смешиваться, ведя полемики с какими-то марксистами, она все чаще представляла себе, что находится в 1902-м году и использовала аргументацию, актуальную для 1902 года, но полностью устаревшую к 2019 году. В частности, на чем она ловила себя, она все чаще начинала подчеркивать важнейшую роль русского крестьянства в предстоящей революции. Когда она написала в одной из своих заметок, что русский марксизм породил струвистский либерализм, готовый  сейчас идти на компромисс с Витте и прислуживать самодержавию, тогда до нее полностью дошло, что с ней происходит.

Она разрыдалась, и это было, пожалуй, впервые в ее жизни. До того она не плакала даже в детстве.

Андрея не было дома, Дора успокаивала Лизу, а та сквозь слезы повторяла:

- Я не хочу сойти с ума, я не хочу сойти с ума.

Когда Лиза немного пришла в себя, она сказала:

- Я знала, что многие революционеры сходили с ума в тюрьмах – в Алексеевском равелине, в Шлиссельбурге. Но мы же не в тюрьме.

- Здесь – не тюрьма. Здесь хуже, - ответила Дора.

- Хоть ты, Дорка, держись, - попросила Лиза.

- Я стараюсь, - ответила Дора.

На самом деле она тоже постепенно впадала в безумие, только происходило это в других формах. На нее все чаще накатывали приступы черной меланхолии, которые она скрывала от всех близких людей. Коган, однако же, кое-что заметил, и с его подачи это заметил Андрей.

В такие моменты Дора становилась полностью неразговорчивой, смотрела куда-то в угол, а если позволяла погода, уходила в одиночку бродить по городу, чтобы Андрей и Лиза не догадались, что с ней происходит.

Коган предположил, что если ничего не изменится, дело может кончиться катастрофой.

Ближе к концу зимы в левом мире произошло выдающееся из общего ряда событие, не имевшее никаких политических последствий, но сильно повлиявшее на Дору и всех остальных.

В одном небольшом провинциальном городе молодой анархист, серьезный и скромный мальчик, пришел в местное жандармское управление с гранатой, погиб сам и ранил трех жандармов. В начале 21 века в качестве исключения случалось и такое. Это было героическое самоубийство,  акция отчаяния, вызванная общей безысходностью ситуации, как в далеком 1866 году – выстрел Каракозова.  Разница состояла в том, что о выстреле Каракозова потом спорили и думали, акция же отчаяния в 2019 году была забыта за пару месяцев. Жандармерия пощелкала пастью и пошерстила интернет-знакомых парня, но он был достаточно необщительный и действовал абсолютно один.

Перед тем, как пойти на смерть, парень написал о том, что задумал, в одну анархистскую рассылку. Никто не воспринял это всерьез. Комменты была такого рода:

- Давай, бро! Вернешься – расскажешь.

Эти смехуечки были омерзительны  больше, чем реакция жандармерии, реакционеров и либералов.

Андрея эта история еще раз убедила в бессмысленности героического самопожертвования в таких условиях.

- Если ты попытаешься всколыхнуть болото, то  получишь кваканье лягушек.

Лиза, чьи нервы расшатывались все больше,  зарыдала, и сказала, что умирать ради лайков от современного левого движения – это страшнее самой мучительной казни.

- Да не ради лайков… - но Дора свою мысль не договорила.

На рациональном уровне она все понимала и была согласна с Андреем, но был и уровень иррациональный. Нашелся человек, который не захотел смиряться и погиб несломленным, пусть даже погиб бессмысленно, а мы, старые бойцы революции, рассуждаем о бессмысленности деяния и забываем, что недеяние столь же бессмысленно.

- Он ждал, что кто-то последует его примеру. Если я это не сделаю, его деяние пройдет бесследно, поэтому нужно это сделать, - вертелось у нее в голове.

Наконец она сказала Лизе – первой.

- Я с тобой, - ответ был ожидаем.

- А кто паблик вести будет?

- А кому он нужен?

Андрей, когда его, как равноправного члена коллектива ССРМ, подключили к обсуждению, сказал, что все же настаивает на том, чтобы подождать какую-то забастовку, а в остальном вполне согласен и пойдет с товарищами, хотя политического смысла во всем этом не видит. Но иногда приходится совершать политически бессмысленные поступки.

С идеей подождать какую-то забастовку Дора и Лиза были вполне согласны, тем более, что сперва все равно было нужно съездить кое за чем в Бобровню и продумать разные вещи.

Когда решение было принято, Лиза и особенно Дора помололодели на 112 лет. Мир снова стал прост и понятен, вопрос, что в нем делать, был решен, оставался, лишь вопрос, как делать.

На Андрея же снизошло чувство странного счастья, которое раньше было у него пару раз в жизни, один из них – в сентябре-октябре 1993 года.

Когда человек знает, что жить ему осталось очень недолго, причем смерть свою он выбрал сам и может – но не хочет – от нее отказаться, и поэтому она не давит на него роковой тяжестью, все его чувства обостряются, мгновение растягивается в вечность, и любая мелочь может вызвать эйфорию. Это – очень странное чувство, которое трудно описать и которое трудно понять тому, кто его не испытывал.

Так что, приняв решение, все трое внезапно стали совершенно счастливы. Дора, изучая что-то через тор-браузер, непрерывно мурлыкала «Песню еврейских партизан», Андрей же и Лиза стали так близки, как не были близки ранее, и разговаривали друг с другом обо всем на свете – Дора  отстранила их как гуманитариев от своих исследований, сказав, что они будут нужны потом, а пока пусть не мешают.

Митьке же она кое о чем намекнула, тот понял с полуслова, загорелся и сказал, что ради такого случая даже приедет.

- А твоя Одесса? – спросила Дора.

- Знаешь, Дорочка, Одессу я люблю, но тебя люблю больше – полушутя, полусерьезно ответил Митька и внезапно серьезно добавил – Я уже потерял в прошлой жизни Бетю, и не хочу потерять тебя.

Это было почти признание, и Дора, в новой жизни ставшая лучше разбираться в любовных делах, это поняла.

Перед этим Митьке несколько раз снилась Бетя Шерешевская, скорбно упрекавшая его,  что он не пошел с ней в 1905 году на дело, которое он тогда считал бессмысленной и вредной авантюрой – и которое было таковой на самом деле (8)…

Неизвестно, что бы все они  сделали, если бы события не приняли неожиданный оборот.

Внезапно Коган, про которого все, даже Дора, почти забыли, написал, что срочно приедет в Бобровню.

Дора погрустнела. Когана она, пусть по-своему, но любила, и именно поэтому забирать в безнадежное дело не хотела. Между тем сказать ему что-то было надо.

Коган приехал веселым и оживленным. Таким знавший Когана много лет Андрей не помнил его чуть ли не со стачечной волны 1998-1999 годов, когда они и познакомились на Горбатом мосту, где стоял пикет приехавших в Москву шахтеров.

Причину своей радости Коган объяснил сразу, хотя и объяснял ее долго.

- Переписываюсь недели две назад с одним индийским коммунистом Советов из Фаридабада, критикую их позицию по последней забастовке, а он мне и говорит – чем издалека критиковать, приехал бы ты, дорогой товарищ, лучше сюда, и на месте помог бы. А то людей у нас мало, а дел много.  Люди нам нужны, люди. Английский ты знаешь свободно, в теории разбираешься,  с забастовщиками в своей России общался и почем фунт лиха тоже знаешь, так что давай, нечего тебе со стороны советы давать. Коммунисты Советов – это не те, кто со стороны рабочему движению советы дает, а те, кто за советскую власть внутри рабочего движения борется.

Я его шутя спрашиваю – а если приеду, встретите?

- Да и встретим, и жильем на первых порах обеспечим, и в курс дела введем. А то правда – людей у нас мало, а ты там от безделья изнываешь.

Я вот и подумал – а что я в самом деле теряю? Здесь в ближайшие годы ничего хорошего все равно не будет, разве что какие-то сладкопевцевы и казнокрадовы выбрыкнутся, жить мне осталось не так уж долго, лет 20 – Дора фыркнула и прокомментировала – курил бы ты поменьше – от кого я это слышу – отбрил Коган и продолжил – так что охота мне эти 20 лет или сколько уж там будет, прожить с интересом для себя и с пользой для человечества.

Все трое внимательно слушали.

- А расскажи за индийские забастовки, - попросила Дора. Раньше почему-то эта тема в их разговорах не присутствовала.

По мнению Когана, происходящие время от времени в Индии забастовки были очень радикальны, и раз, если верить буржуазным СМИ, забастовавшие пролетарии даже подвергли американского топ-менеджера ритуальному съедению. Скорее всего, насчет ритуального съедения было преувеличением буржуазных СМИ, но радикальные пролетарские протесты в Индии встречались чаще, чем в большинстве стран мира в начале 21 века.

- В Индии не только забастовки, но и наксалиты (9) есть, - добавил Андрей, платоническая любовь которого к разным герильям ввиду отсутствия таковых в настоящее время в его ненаглядной Латинской Америке распространилась на индийских наксалитов.

- Так они же сталинисты, - сказала Лиза.

Андрей ответил, что это – устаревшая информация, и что индийские наксалиты,  сколько можно судить по их текстам, перестали быть сталинистами, постепенно сдвигались к чему-то вроде трудовой республики и уж во всяком случае были не правее ПСР 1905 года.

Правда, многое о них оставалось  непонятно, но это непонятное можно было выяснить только на месте...

Лиза задумалась. Это звучало заманчиво,  и в голову ей пришел новый план, который в отличие от предыдущего, хотя и был сопряжен с трудностями и опасностями, все же не был политически бессмысленным самоубийством.

- А не поехать ли нам тоже в Индию?

- Причем, любовь моя, в Индии даже есть твое ненаглядное крестьянство, которое там еще сможет сыграть свою роль в революции, - пошутил Андрей. Раньше при его попытках шутить над ее idee fixe о важнейшей роли крестьянства в революции Лиза всегда выходила из себя, но теперь она только довольно рассмеялась.

- Я как раз и приехал, чтобы это предложить, - сказал Коган. – В самом деле, что мы все здесь теряем?

Его очень тревожило состояние Доры, к которой он привязался намного больше, чем ранее мог за собой предполагать. О последних обсуждениях и решениях ему ничего не сказали, но он был достаточно проницателен, чтобы догадаться и самому.

Андрей, склонный к тщательному обдумыванию и к нахождению в разных планах слабых мест, высказал и доводы против. Если любимая им Латинская Америка была обществом мигрантов, и чужакам вписаться в местное общество было достаточно просто, то Индия оставалась кастовым обществом.  Поэтому встроиться в  него чужим было крайне сложно. Будут ли индийские забастовщики, подвергающие топ-менеджеров ритуальному съедению, или составляющие основную опору наксалитских партизан лесные племена воспринимать пришельцев из далекой страны как своих товарищей, на этот вопрос у него не было ответа.

Дора задумалась:

- А не будет ли это означать, что мы бежим с поля боя, не оправдав надежд коммунаров будущего?

Коган думал над этим вопросом и у него был ответ:

- Мы не можем знать, чего именно ждут от вас коммунары будущего. Они ждут от вас, что вы как-то измените это время, но это не означает, что они ждут, что вы измените его именно в этой точке пространства. То, что невозможно здесь, быть может, возможно в другой части мира. Кто сказал, что Россия – центр мира, и что трудовая республика обязательно победит сперва здесь, а не в Индии или не в Индонезии?

- Мне жаль Россию, - сказала вдруг Лиза, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться – ее нервы совсем разладились. Она вспомнила Альметьевку, Рязань, Буяна, общинное крестьянство, споры с марксистами – ее мира давно уже не было, но пока она была здесь, у нее могла быть иллюзия, что этот мир где-то рядом.

Черноянов ничего не сказал, только погладил ее по руке, а Коган произнес небольшую речь.

- Мне тоже ее жаль.

Но той России, которой мне жаль, давно уже нет. Нет России Степана Разина, «Народной воли», Герцена и Блока, нет России 1905 и 1917 годов.  Есть Россия глуповских градоначальников, медведей на воеводстве, премудрых пескарей – и как дополнение к ней, Россия Шимпанзе и Дашеньки Сибирцевой.

Возродится ли когда-нибудь в новом обличье Россия, которую мне жаль, я не знаю  – и никто не знает.  Но сейчас ее нет.

Причем если мы с Андреем к России премудрых пескарей и медведей на воеводстве привыкли – потому что другую из своего опыта никогда не знали, то вас, товарищи Левина и Альметьева, она доведет – и весьма скоро – либо до безумия либо до политически бессмысленного самоубийства. 

Дора снова задумалась. Почему-то все чувствовали, что окончательное решение принадлежит ей и в последние дни уже она воспринимала себя как командира отряда.

Перспектива поучаствовать в реальной классовой борьбе начала 21 века, приобрести там полезный опыт, который может пригодиться в дальнейшем – если, конечно, останемся живы, - все это было весьма заманчиво.

Наконец, она приняла решение:

- Даже если мы окажемся ненужны им, они окажутся нужны нам. Получим разные знания и опыт, а они всегда пригодятся – там ли, здесь ли. История ведь не закончилась, правда?...


Комментарии:


1).  Иоанн Гисхальский и Симон бар-Гиора – руководители Иудейского восстания против Рима в 67-70 гг. н.э. Симон бар-Кохба – руководитель Второго Иудейского восстания в 132-135 гг н.э.

2). Бетя Шерешевская – одесская анархистка, повешена 15 ноября 1906 года.

3). Стихотворение В. Платоненко.

4). Михаил Соколов – «Медведь» - действительно говорил это.

5). Литваки – евреи Литвы и Белоруссии.

6). Андрей Колегаев и Анастасия Биценко – видные деятели ПЛСР, сторонники союза с большевиками. Осудили восстание 6 июля 1918 года, вышли из ПЛСР и создали т.н. Партию революционного коммунизма (ПРК), в 1920 году объединившуюся с большевиками.

7). Джеймс Кеннон (1890-1964) – основатель американского троцкизма.

8). Взрыв кофейни Либмана.

9). Наксалиты – индийские партизаны-маоисты.


Эпилог


Изначально автор хотел дать роману счастливый конец.

Все происходящее в 2018 году было не более чем кошмаром Лизы, увидевшей виселицу и на мгновение содрогнувшейся. Заглянувший в богоспасаемую Щербановку Дьявол попытался искусить героиню революции – хочешь, я дам тебе и твоим товарищам жизнь, а что жизнь в таком мире будет хуже смерти, я не виноват. В общем, выбирай  сама.

Но Лиза, увидев все, что могло ее ждать в 2018 году, обрела мужество, отбросила искушение и героически погибла вместе со своими товарищами, будучи убеждена в скором наступлении светлого царства социализма.

Однако подобная счастливая концовка была бы слишком фантастичной. Поэтому автор был вынужден от нее отказаться.

Единственное, что он смог сделать для всех милых его сердцу героев – это оставить им надежду.