Хороши те книги, читая которые, словно общаешься с автором. В нынешнем океане разного чтива удельный вес их всё меньше.
В «Освещенных окнах» Вениамин Каверин писал:
«Жизнь людей меняет. Одни намеренно ставят между собой и жизнью невидимый заслон, обходя её – так легче избежать ошибок. Заботясь о своей внутренней неприкосновенности, они не замечают роковых перемен в собственном сознании, перемен, ведущих к неподвижности, окостенению».
Книгу я читал в период, когда все валилось из рук. Такое случается с людьми. Поэтому сразу показалось, что сказано обо мне, о том, как пропадает моя способность писать – под невидимым обвалом мысленной лени, давящей обыденности и ещё чего-то, непонятого мной, рокового, безысходного и необратимого. Как будто написано это обо мне! Даже неловко было читать, словно пойман на месте преступления. Возникло чувство горечи, следом же возникли всякие мечтания, а потом я вспомнил, что привык к этим мечтаниям, а затем навалилась глухая скука – «обвал» продолжался…
Пообщался!
***
Говоря об образности у В. Каверина, я понял, что образ писатель может дать одной-двумя фразами. Автор пишет:
«Гуляли в Брюсселе по улице, где расположены витрины борделей с «живым товаром». Одна проститутка жестами показывает: «Отправьте свою даму домой, а сами валяйте-ка, ребята, ко мне!»
И далее:
«С нами была очень почтенная, остроумная пожилая дама, и она сказала только:
– Может быть, и в самом деле?»
При этом читатель буквально увидит этого персонажа! Высший пилотаж для авторов!
По прошествии времени я пытался воспроизвести по памяти эту фразу, но фраза почему-то выстраивалась в уме из других слов, и памятный образ рассыпался. Я начал мучиться, словно забыл название очень знакомого предмета. Это просто жгло, пока я вновь не обратился к книге, прочитав – «Может быть, и в самом деле?» Каждый читатель увидит этот образ по-своему, но факт, что именно – увидит: даже легкую ироничную улыбку этой дамы.
Приведу еще пару убедительных примеров.
«Толстой тихонько спрашивает ящерицу:
– Хорошо тебе, а?
и, осторожно оглянувшись вокруг, признается:
– А мне нехорошо».
Идёт война. В фойе театра красивая дама-брюнетка, поправляя перед зеркалом прическу, спрашивает себя:
– И – надо умереть?»
Фразы-образы – это скупость прозы, верхушка айсберга, признак высшего литературного мастерства.
***
Читал детектив Юрия Кларова «Розыск». Было такое время безвременья. Детективами были завалены все прилавки. Ими зачитывалась вся страна, чтобы забыться и не видеть угрюмого бардака, происходившего вокруг. Но среди них были книги, достойные внимания.
Здесь не столько увлек меня собственно детективный сюжет, сколько порадовало тонкое, лёгкое и ироничное кружево повествования, дающее отчетливую картину времени, событий, людей, всю многослойную мозаику жизни России, полностью перевернутой революцией. То есть то, о чем вечно дискутируют, рассуждая об авторском таланте – мол, важно «не что, а – как!»
Помимо детективного сюжета мы встречаемся с первоклассным юмором, иронией и даже сарказмом, которыми насыщен детектив. Юмор – мягкий, часто парадоксальный и неожиданный.
Вот отрывок, не факт, что лучший – я его не выискивал по своей обычной лености.
«За прошедшие два года у Борина развилась склонность к философствованию. Раньше он ограничивался сыском, теперь же мыслил в масштабах России.
Профессор Карташов, считавший, что философов порождает голод, связал бы это с неуклонным уменьшением продовольственного пайка. По его мнению, главным препятствием прогресса всегда была сытость. В России это препятствие исчезло. Что-что, а жировая эпидемия республике не угрожала. Судя по очередям за хлебом, Москва уже созрела для того, чтобы в ближайшие месяцы дать миру Ньютона, Сократа, Дарвина и сотни полторы Гегелей. Жаль только, что они могут раньше оказаться на Ваганьковском кладбище, чем на Олимпе».
Необходимо заметить, что в книге Юрия Кларова, мы найдем и «что» и «как».
***
Из такой же добротной обоймы и книга Григория Глазова «Вынужденный детектив».
Самоирония литературного героя, уважительное отношение автора к деталям и даже к оттенкам повествования мгновенно вызывают у читателя чувство полной достоверности, осязаемости обстановки и событий. Чтобы получить некоторое представление об авторском стиле, приведу парочку выдержек из книги.
«Стоя на причале, я посматривал на море. Небо над ним забили серо-синие, низко шевелившиеся тучи. Ничего хорошего ждать от них не приходилось. Такого же цвета и море. И если бы их поменять местами, ничего бы не изменилось. В тучах было столько воды, что они свободно могли бы стать морем, а море – небом. От этих великих мыслей меня отвлекал лишь ветер, носившийся над самой волной и свистевший меж бортами судов».
Казалось бы, всё это – переливание из пустого в порожнее, и можно бы сказать короче об этом ненастье и об ожидании. Но нет, сказать надо было именно так, как сказано. Потому что из этого, ничего не значащего отрывка, становится ясно, что ожидание – очень нудное, что так ожидать и думать может только мужчина, и читатель сможет догадываться даже о его характере.
Вот реалистичное продолжение, усиливающее эффект присутствия:
«Народу на причале было много. Кто-то кого-то встречал, какие-то делегации, представители фирм. Лайнер назывался «Бир Джерри», порт приписки – Бристоль. Белый красивый пароходик этажей в восемь. На таком прокатился бы в тропиках, под знойным небом. В белых трусиках играть на палубе в теннис с беловолосой дочкой миллионера. А вечером в баре пить с нею мартини. Можно даже не мартини. И не с нею. И не там. А здесь, на причале, хватить бы полстакана «Выборовой» и закусить сигаретой, чтобы согреться. Эти мысли, видимо, передались мне биотоками из головы Анджея Пославского, представителя Гданьской Воеводской Рады Народовой, который вместе со мной прибыл в Гдыню встречать достопочтенного пана Свидрака. Анджей поднял воротник своего бежевого плаща и зябко поводил шеей. Руки он сунул глубоко в карманы. Я видел лишь синюю в пупырышках кожу на его скуле, и от этого мне становилось еще холоднее».
***
Не силен я в поэзии. Однако, чтобы понять – перед тобой искрятся талантливые строки, особых знаний, наверное, и не требуется.
Звенит земля!
Люблю похолоданье.
В нём – чистота
Его боится тлен,
Ум бодрствует и
прогоняет лень,
Всё ощутимей жизнью
обладанье.
(Игорь Шкляревский)
Ясность и точность поэтической мысли запредельные, почти пушкинские!
***
Эрнест Хемингуэй о художественной правде в литературе, как о своем творческом принципе: «Всю свою жизнь писать так правдиво, как смогу».
«Проникнуть в самую суть явлений, понять последовательность фактов и действий, вызывающих те или иные чувства, и так написать о данном явлении, чтобы это оставалось действенным и через год, и через десять лет, – а при удаче и закреплении достаточно четком даже навсегда, – мне никак не удавалось, и я очень много работал, стараясь добиться этого».
«Плохо писать о чём-то действительно случившемся. Это всегда убивает. Единственная стоящая литература – это когда ты создаешь, ты придумываешь. Тогда все становится правдой… Вы должны воспринять жизнь и потом воссоздавать ваших собственных героев».
«Задача писателя говорить – правду. Его уровень верности правде должен быть настолько высок, что придуманное им на основании его опыта, должно давать более правдивые изображения, чем любое описание фактов».
Очень интересны замечания писателя по поводу художественных приемов, главными из которых Э.Хемингуэй считал ясность и краткость выражения.
«Обязательной чертой хорошего писателя является ясность… Первое и самое важное – во всяком случае, для писателя сегодня – это обнажить язык и сделать его чистым, очистив его до костей, а это требует работы».
«Если писатель хорошо делает то, о чем пишет, он может опустить многое из того, что знает, и, если он пишет правдиво, читатель почувствует всё опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на 1/8 возвышается над поверхностью воды».
Лучше и не выразить эту мысль, которую Э.Хемингуэй в совершенстве воплотил в своих произведениях.
***