Чуть живые

      
               
     Как, наверное, и многие другие красноярские пииты и прозаики, особенно – из числа «коренных», могу сказать, что наш альманах «Енисей» сыграл не последнюю роль в моей литературной судьбе. Начать хотя бы с того, что он был первым журнальным изданием, напечатавшим мои стихи. Притом я не стучался в его двери, не обивал его порогов, а он, по сути, сам пригласил меня на свои страницы. Это случилось где-то на рубеже  пятидесятых- шестидесятых годов прошлого столетия, то есть (страшно подумать!) более полувека назад. Я был тогда студентом Красноярского педагогического института. Современную литературу нам, филологам и историкам, преподавал Борис Беляев, какими-то путями залетевший в наши края остепенённый литературовед и довольно известный критик, статьи которого  нередко печатались  в московских журналах. У нас же, в Красноярске, он свои работы, естественно, публиковал  в «Енисее» и даже входил в состав его редакционной коллегии. И вот однажды, придя на очередную лекцию,  он поприветствовал нас, встал за кафедру и вдруг, словно бы между прочим, спросил:
    – Стихотворец Щербаков здесь?
    Кто-то из однокашников непроизвольно хихикнул, видимо, найдя вопрос ироничным, а я почувствовал, как загораются мои  уши, и молча поднялся в подтверждение своего присутствия. Борис Леонидович кивнул мне и сказал:
     – Ваше стихотворение я передам в редакцию «Енисея», если, конечно, не возражаете.
     Возражать я не стал, да и не смог бы от волнения, а лишь мотнул головой в знак согласия и так же молча опустился на место.
     Оказалось, почтенный профессор прочитал в институтской многотиражке моё стихотворение «Однокурснику», посвящённое приятелю Вовке Григорьеву, оно ему понравилось, и он решил предложить его уважаемому альманаху. И стихотворение это действительно вскоре там появилось. Оно, кстати, и поныне мелькает в моих сборниках, по крайней мере, в тех, что адресованы  юношеству.
     После вуза работая учителем в Канске, я входил в тамошнее литературное объединение, и мы, начинающие авторы, кроме «своих» газет, городской и межрайонной, изредка украшали коллективными подборками стихотворений и рассказов благословенный  «Енисей».
     Ну, а позднее, когда я переехал жить в Красноярск и стал работать в журналистике, мои, уже персональные, «мелькания» на страницах литературного альманаха заметно участились. Особенно сблизился я с «Енисеем» в 70-е годы, когда его главным редактором  был Анатолий Чмыхало, а бессменным ответственным секретарём Иван Уразов. В те времена при Союзе писателей энергично действовало бюро пропаганды художественной литературы, организуя  встречи писателей с читателями в краевом центре и на периферии. В города и районы края часто выезжали писательские бригады. И хотя я ещё не состоял в рядах Союза писателей, меня тоже приглашали в эти поездки в качестве молодого поэта.
     Чаще всего брал с собой Анатолий Иванович, любивший и умевший проводить эти литературные встречи  в провинции. Охотно брал, думаю, не столько за мои «таланты» и «деревенские мотивы», близкие людям глубинки, сколько за то, что я не стремился особо «высовываться» на  выступлениях, скромно прочитывал пяток стихотворений и уступал сцену старшим товарищам по ремеслу. В бригаде нас обычно бывало трое. Последним, как правило, выступал Анатолий Чмыхало, голова писательской организации,  редактор альманаха. Выступал долго, но весьма занимательно. Читатели слушали его с удовольствием, ценили артистизм, да и хорошо знали его книги, прежде всего роман «Половодье», который  иные местные критики называли «сибирским  «Тихим Доном». 
    Среди этих творческих поездок были и, можно сказать, целевые, рассчитанные  на пропаганду «Енисея» (даром что он выходил 25-тысячным тиражом!), на привлечение к нему новых подписчиков. И в подобных вояжах мне тоже доводилось участвовать, сперва как автору альманаха, а позднее и в «ранге» члена редколлегии и даже зама главного редактора. Правда, лишь номинального, общественного.
     И вот, помнится, прилетела наша бригада от «Енисея» (главный редактор Анатолий Чмыхало, активные авторы  поэт Зорий Яхнин и ваш покорный слуга) в таёжное село Тасеево. Я не оговорился, именно «прилетела», ибо в те застойные «совковые» времена, представьте себе, воздушные линии связывали  Красноярск не только со всеми городами края, но и со многими крупными  сёлами и посёлками, а уж с районными центрами – обязательно. Почти сразу, «с колёс» мы включились в работу. Побывали на встречах в редакции местной газеты, в библиотеке и, кажется, ещё в конторе  одного леспромхоза. А в конце дня состоялась большая встреча с тасеевцами в Доме культуры. Вёл вечер, понятное дело, «сам» Анатолий Иванович, он же занял и львиную долю времени, отпущенного нашей компании. Но всё же и Зорию, и мне тоже довелось тепло пообщаться с публикой. На этот раз главред выступал первым, и мы выходили уже к «разогретой» им аудитории. К тому ж на стихи обнаружился особый спрос. И нам пришлось читать не только домашние заготовки, но и на ходу оживлять в памяти дополнительные полузабытые творения,  откликаясь на просьбы из зала, в котором оказалось немало истинных любителей поэзии, знакомых даже со стихами «певцов родного края». Меня, к примеру, просто потрясло, когда мне выпавшую из памяти строку стихотворения тотчас подсказали сами слушатели… 
     По окончании литературного вечера его организаторы и хозяева района пригласили нас отужинать в банкетном зальчике при соседнем  кафе. К обильному столу подавалось и горячительное. Тосты поднимались один за другим. И с устатку, после перелёта да после волнений, испытанных в череде встреч, они подействовали на нас скорее угнетающе, нежели ободряюще. Впрочем, по виду могучего Анатолия Чмыхало этого не было заметно. Любитель выступать и богатырствовать, он и в застолье продолжал действовать в своём духе. И когда в конце приёма его как руководителя нашей бригады пригласили в отдел культуры  подписать некие бумаги, мы с Зорием Яковлевичем не стали дожидаться  «шефа», поблагодарили хозяев за гостеприимство и пошагали в гостиницу.
    Несмотря на глубокие сумерки, возле крылечка гостиницы толпился  и шумел какой-то народ. Судя по голосам, эта были молодые люди. Когда мы приблизились к ним, парни и девчата почтительно расступились перед нами, так что нам пришлось проходить по живому коридору. При этом  с обеих сторон посыпались в наш адрес всякие одобрительные слова и приглашения приезжать почаще. А когда одна девица вослед нам восторженно выдохнула: «Живые поэты!», притом безо всякой иронии, то Зорий Яковлевич шепнул мне на ухо:
    – Чуть живые…
    – Но на  «чуть-чуть» и держится высокое искусство, – в тон ему ответил я.
     И хотя мы переговаривались тихо, не на публику, многие расслышали наши шутливые слова, рассмеялись с добродушным пониманием и дружно захлопали в ладоши, как на литературном вечере.
      Наутро мы вылетали домой, в Красноярск. И деловитый райкомовец, провожавший нас до порта, в ответ на моё сообщение об ещё одной вчерашней встрече с читателями возле гостиницы, уверенно сказал, что там юные любители литературы специально поджидали нас, чтобы поближе  взглянуть на «живых поэтов» и попрощаться с ними. Это нас растрогало…
      А та ироничная фраза покойного Зория Яхнина часто вспоминается мне
в последнее время. Вспоминается не без горечи, оказавшись пророческой в некотором роде. Поразмыслите сами. В глухие «тоталитарные» времена, в условиях, по нынешним представлениям, мертвящей советской цензуры мы,  рядовые стихотворцы, в любых  состояниях  воспринимались нашими читателями как «живые поэты». А вот по-настоящему «чуть живыми» (даже пребывая в хронической трезвости) оказались теперь, во внешне свободном  от всяких цензур демократическом обществе. Не только потому, что писательский труд перестал, по сути, считаться таковым, ибо он зачастую не вознаграждается, и не только потому, что ни писатель, ни поэт даже не значатся в государственном реестре современных профессий, но и потому, что их теперь мало кто читает и слушает. Как по причине мизерных тиражей книг и журналов, редкого допуска литераторов к главным медийным  рупорам –  радио и ТВ (не зря они грустно шутят: «меня нет в телевизоре, значит, я не существую»), так и в связи с обвальным падением интереса народа к чтению.  И вообще к миру художественного слова, что вызвано насаждаемой жаждой наживы, потребительства и фактическим отсутствием культурной политики в стране. Во всяком разе, так было до недавних дней.
    Поэзия, конечно, от этого равнодушия к ней не умерла. Она бессмертна.
 И живые поэты ещё встречаются в народе, в том числе – национально мыслящие, но они уже поистине чуть живые. И станут ли для них живою водой, помогут ли воспрянуть духом  обещанные с самого верха поддержка литературы, развития интереса к чтению, защита родного языка, дождутся ли они реальных дел, кроме создания Общества русской словесности, пока не известно.  Скорее всего –  «это вряд ли», как говаривал незабвенный товарищ Сухов.