Бардо NON STOP 1 книга

 
ВНИМАНИЕ. Рисунки к тексту не загружаются на данном ресурсе. Нумерованные рисунки можно скачать здесь: https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

Книгу с рисунками можно просмотреть или скачать здесь:
     пдф: https://yadi.sk/i/WbUK-wQvaLcNdw
     ворд: https://yadi.sk/d/J_uB9H6O58vqhw

По поводу приобретения 2 книги обращаться: https://vk.com/public202212166


               

                Альфия  Шайхутдинова


                Бардо  NON  STOP

                или

                Уфимская  Книга  Мертвых







«Эпос о Гильгамеше» - это… ФРАГМЕНТ ДНК?!!..
«Илиада» и «Одиссея» - это… ДНК?!!..
«Божественная Комедия», «Алиса в Стране Чудес», джойсовский «Улисс», десятки и сотни (а может быть, тысячи и десятки тысяч) иных книг – все это – ДНК?!!...
… Звучит безумно. Но если не так – как объяснить их столь явное «ДНК-подобие»……..








                And she’s  buying her Stairway to Heaven
 
                Lеd Zeppelin
               
                «Stairway to Heaven»


                Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан





Каждый,  кто любит, кто любил когда-то,
И кто еще способен полюбить,
И кто был прав, и кто был виноват,
Кто жить устал, кто страстно хочет жить;
Кто ждал, мечтал, страдал и верил свято,
Кто видел Свет во мраке Ночи, – тот
Пускай прочтет и, может быть, поймет
То, что пока самой мне непонятно…






















                Книга первая:
                Пролог  и  I том




А спать как хочется. Безумно хочется спать. Спааа-ааауа-аахауа-ааа…

- Да ну что ты будешь делать, - отзевавшись, Алек выругался про себя и встряхнул головой, продирая глаза. Так и заснуть недолго.
Дорога почти пустая, унылый лес… встречных машин почти нет, пеших путников тоже не видать. Небо хмурится недовольно, унылый лес вдоль пустынной дороги провожает автомобиль шорохом озябших листьев. Не видно встречных машин, не видно людей, не видно солнца, спрятавшегося за хмурыми рваными тучами, облепившими тяжелый свод неба; тихо и пусто. Пусто и скучно. Так недолго и заснуть, - что фактически чуть не произошло уже пару раз. Алек снова встряхнул головой. Хоть бы стоппера какого зацепить, что ли, все веселее.
Мотор хрюкнул, отзываясь: да, неплохо бы. Только откуда взяться стопперу в этой пустой и скучной, в этой скучной и тихой Вселенной? – Алек снова выругался; он весьма подозрительно относится к хрюкающим, хрипящим, храпящим и ворчащим не по делу моторам. Мда, это явно не «мерс», уаахауаха…

Алек едет на восток. Ex oriente lux, «с Востока свет», говорили древние; Алек едет туда, где свет, где в городе на востоке кто-то ждет его с нетерпением. Что, конечно, изрядно льстит самолюбию, вдохновляет и воодушевляет, помогая держаться в рамках излюбленного, тайно лелеемого образа: преуспевающий молодой человек, вальяжно раскинувшийся за рулем автомобиля, после напряженных – хотя и приятных, чего скрывать, - трудов направляет колеса туда, где его любят и ждут. Не сказать, что все идет по плану: это путешествие планировалось как триумфальный выезд на белом коне, в заработанном наконец цвета сбывшихся грез, цвета девичьих слез «мерседесе»; но сложилось так, что едет он, вальяжно раскинувшись за рулем разбитой и дряхлой «копейки» (заработал-таки, но такие копейки…) Однако наш герой не из тех, кого способен смутить подобный пустяк, - и подобный пустяк не из тех, что способны его смутить. Он – Лев. Сын Солнца. Он молод, энергичен, талантлив; все у него впереди.
Уахауаа…
Все. Впереди. За поворотом.

Уааахауа…
За поворо…- а?

За поворотом, в который засыпающий от томительной скуки молодой человек ухитрился-таки милостью Божьей вписаться, мотор снова расхрюкался. Раскашлялся, как курильщик со стажем. Алек хочет ругаться опять, больше по привычке, но ему уже не до ругани: впереди у дороги маячит зябко ссутулившаяся человеческая фигурка. Еще одна милость Божья. Заметив свернувшую «копейку», видение качнулось навстречу, нелепо размахивая руками. Алек затормозил. 
- Вай, - без церемоний суется в приоткрывшуюся дверцу бойкая восточного вида тетка в годах, в ярком платке, с каким-то особым провинциальным изыском повязанном, и в стоптанных мужских сапогах. – Вай, улымщик, маладес. Сапсем замерз я, никто не хощет старуха везти (кокетливо): кому нужен старуха?
Алек смеется. Сон как рукой сняло. «Куда едем, апа?» - вопрошает он с легкой иронией. Тетка не слушает, она размещает поудобней на потертом сиденье свои телеса, блаженно вздыхает, складывает ладони лодочкой и что-то тихо бормочет, периодически утыкаясь в ладошки лицом. Алек иронически наблюдает и отдыхает душой.

Вероятно, нечисти в окружающем мире благодаря бойким теткиным пассам поубавилось; во всяком случае, тупая муть, обволакивающая Алека и почти раздавившая его за долгие часы одинокого странствия, рассосалась. Он смеется опять, и смешливо всхрюкивает мотор, и тетка-апайка благодарно смеется в ответ, размещаясь еще удобнее. Похоже, настраивается на долгий путь. Похоже, Алек совсем не против.
Машина летит, как птица. Дорога стелется скатертью. Апа без устали чешет языком, не смущаясь далекими от совершенства познаньями в великом и могучем. И время летит, как птица.

- Вай матур малай. Красавес. Джигит. А подружкам, - ее круглые глазки блестят хитрым любопытством, - кызымка – где?
Алек ответствует загадочно: «Далеко. Очень далеко». Она огорчилась.
- Далеко хорошо йук. Нельзя джигит без кызымка. Защем далеко? Близко разве мало? Такой красавес джигит, жена нада, дети; любить нада кого. Далеко хорошо йук; нехорошо, - поджимает губы, качает головой.
- Пошли за меня? – веселится Алек. – Я красивый, молодой, богатый – у меня машина есть. А? – та машет руками дурашливо: «Защем старуха?! Молодой-красивый нада, здоровый, чтоб любил–уважал, чтоб дети был. Я тебе такой найду, хощешь? Далеко не нада, близко нада, кызлар ой много как, защем далеко?»

…Ночь наползает на пустую дорогу, на унылый лес. Пора остановиться. Осадить разогнавшуюся «копейку», пристроиться на обочине, отдохнуть; но спать совсем уже не хочется. Дорога призывно стелется под колеса, и тающие в провале неба звезды зовут причаститься тайне Ночи. Еще пару часов он вполне может себе позволить, и через пару часов он будет на пару часов ближе к далекой цели… Алек скашивает глаза на соседку.
- Устала, апа? Ты поспи; я, пожалуй, еще погожу.
Она встряхнулась.
- Погоди–погоди, латна. И я с тобой. Скушна тебе один.
«Скучновато, - соглашается он. – Ну, если не очень устала…»
- И-и-и, какой устала! Типло. Светло. Воздух свежая. Никто не ругается, защем бабка мой машина залез. Я говорить буду, чтоб тебе не скушна был.
- Аха, говори. Хорошо у тебя получается.
Его замечание льстит ее самолюбию. Вдохновляет. Воодушевляет…«Я скаска рассказывать», - сообщает она победно. Мотор кашляет в изумлении.
- Как?..
- Скаска. Много скаска знай; тебе особенный расскажу, хощешь? («Хочу,- оживляется Алек, он уже почти чувствует себя усталым ребенком под опекой заботливой тетушки. – Кажется, правда хочу».)
- Прабда хощешь?
- Честно, - говорит он честно.

… Мотор жует, словно конфеты, километры. Деревья прочь несутся вместе с ветром. Два бегущих впереди машины луча прорезают чернильную тьму.
- Апа, - поворачивается Алек к примолкшей почему-то тетке. – Ты же мне сказку обещала?
И смотрит на нее. Но она на него не смотрит. Тетка закрыла глаза и молчит. Молчит, и молчит, и молчит.
Алек в недоумении: заснула все-таки? Ситуация дурацкая, прямо скажем. В зыбком, почти нереальном свете звезд, луны и маломощной лампочки теткино лицо тоже кажется зыбким и нереальным. В зыбком свете тают, преображаясь, его черты  (это кажется Алеку), тают и  преображаются – словно кто-то решил побаловаться компьютерной графикой (это кажется Олегу); строгий и тонкий, древний и юный профиль вырисовывается в зыбком свете, - Алексу  это только кажется. Только кажется Александру, что он впервые слышит донесшийся наконец до него сзади голос, что никогда до этой секунды он его не слышал: древний и юный, идеально интонированный и модулированный. Голос человека, погруженного в глубокий транс:
«Я ненавижу Эйгенсона…»

- Что? Чего это?.. Ты чего, апа?

«И хочу его убить».

Алек постарался унять невольную дрожь. Угораздило ж на ночь глядя связаться с сумасшедшей бабой… Он с трудом раздвинул губы в нервной усмешке:
- Ну ты жжешь, апа. Решила на склоне лет в киллерши податься?
В ответ – еще несколько минут томительного молчания. Возможно, она всерьез обдумывает его слова… когда тетка открыла наконец рот, Алек снова услышал:

«Я ненавижу Эйгенсона и хочу его убить…»
























Пролог

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ НОЧИ

(Триптих)



1. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ НОЧИ

… Приятель моей дочери, юный musician по фамилии Эйгенсон, написал как-то песенку со словами: «Я ненавижу Эйгенсона и хочу его убить». Понятно, что не стоит принимать данную сентенцию слишком близко к сердцу; но если в этой шутке есть доля правды, - как я понимаю беднягу Эйгенсона…
  Вот эту тварь; это мерзкое животное, оккупировавшее мой дом, мой мир; это жалкое существо, которое развалилось на моем диване, которое смеет тосковать о моем муже и которое мои дети называют мамой, - я могу лишь бессильно ненавидеть. Я не в состоянии даже просто уничтожить ее, как она своим смрадным дыханием уничтожила все мало-мальски светлое и чистое в моем существовании (а ведь это был, пожалуй, самый соблазнительный из всех терзавших меня по жизни соблазнов: завершить длинный список наших совместных творческих успехов одной несмываемой жирной точкой – непрощаемым грехом самоубийства)…
Интересно, как все будет выглядеть после «нашей» смерти?..  Не вызывает сомнения, что достопочтенная мистрисс Хайд  прямой дорогой отправится в преисподнюю; боюсь, однако, что мне снова предложат составить ей компанию - и я опять не посмею отказаться…

Но кое на что способна даже я.  Я еще отомщу тебе, подруга дней моих суровых. Дай только срок, - я вытащу твою запачканную душонку под свет софитов; я разложу под микроскопом твое грешное тело; я заставлю тебя исполнить стриптиз для благородной публики. Спрятавшуюся во мне, заслонившуюся мной от любопытных взглядов, - я явлю тебя миру и вместе с ним посмеюсь над тобой, глупой и совсем не страшной, потерявшей все свои злые чары при свете Дня.
       А чтоб жизнь малиной не казалась.
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………..


Тинэйдж – это не возраст и не состояние. Это особый мир (назовем его миром Х), параллельный или даже перпендикулярный всему остальному миру (У): Х ; У, где У –реальность,  реальная для любого, кроме  подростка, а Х, соответственно, та невозможная точка во времени и пространстве, где выбросом неведомой бешеной энергии мечта, страх и та же реальность спаяны в единый конгломерат.
Тинэйдж – это весна, взламывающая, как кости, скучные льдины правильного, отрегулированного механизма детского послушания. Ее первые вестники, ее шпионы посещают человека на заре жизни, чтобы обучить крошечное существо азам свободы: слову «нет», элементарному протесту, интересу к недозволенному и бесполезному… Первая оттепель сменяется, как правило, стойким похолоданием, - маленький бунтарь научается ходить строем и правильно отвечать на правильно поставленные вопросы.

А потом приходит весна.

Ей было шестнадцать – «всего» шестнадцать или «целых» шестнадцать, неважно; не родился еще тот высоколобый, что способен провести здесь грань между «еще» и «уже». Если вам посчастливилось дожить до этого возраста, вы знаете, как бурлит и поет в крови само время; - и кровь под его давлением выступает из пор, окрашивая жизнь цветами заката, распада, упадка. Объективно (или субъективно) это уже старость, когда человек узнал о жизни  столько горьких и страшных истин, что продолжать ее кажется невозможным. Но субъективно (или объективно) это все-таки: рассвет, расцвет, весна. И если за спиной у тебя шестнадцать лет, прожитых в шкуре идеально послушного бэби, одинокого в своей идеальности и в своем идеализме, - тогда от горизонтов, открывающихся перед тобой сегодня, перехватывает дыхание и слабеет разум. 
Это вот последнее, насчет разума, особенно близко к истине.

Был там, конечно, и «дружок», не могло не быть; не обзавестись к столь почтенному возрасту парой–тройкой таких «дружков» казалось как бы не совсем приличным. Не бог весть что, но сама возможность какого-никакого выбора весьма воодушевляла; вдохновляла - до эйфории, до экстаза. «Дружки» менялись – эйфория оставалась. Экстаз уходил – приходил депресняк, зачатый весною зародыш будущей Великой Депрессии.
Первой своей любовью Алька переболела пару лет как – правда, в острой и даже тяжелой форме, но без последствий, и на данный момент рецидивы ее не беспокоили. Отношения «дружков» со своими подружками были, в общем, самые безобидные, хотя разговоров о том, что снизу, велось гораздо больше, чем считалось допустимым. Но разговоры оставались разговорами, мальчики держались в рамках, а девочки еще крепко верили в сакральную ценность нескольких квадратных сантиметров мышечной пленки, защищающей их девичью честь. И так же крепко сжимали коленки.
Как и положено уважающему себя подростку, Алька жила напряженной светской жизнью, заводя множество знакомств в самых разнообразных, часто совсем неподходящих для девочки из приличной семьи, сферах. Как раз об эту где-то пору ей открылось гипнотически-мрачноватое  очарование столь же юной околоуголовной своры. Мрачноватое-то оно и в Африке мрачноватое, но нельзя не учесть: тинэйджер смотрит на мир (Х ; У) сквозь очки-«хамелеоны», в стеклах которых черное отливает розовым, и наоборот. Клич природы, всхлип свободы; сияние нимба анархии вокруг надменных мальчишеских рожиц, романтика фени, темных подъездов, пускаемой по кругу бутылки дешевого вина… светлый аромат цинизма, свежая аура протеста… Детский парк, заросшее тиной озеро, облезлые скамьи вокруг него, - детский парк, который зимним синим вечером, освещенным и оснащенным светом бледной луны и ярких фонарей, обходят за три версты не только дети (давно, впрочем, уснувшие), но и солидный цивильный взрослый народ: чем черт не шутит. Только маленькие волчата стекаются сюда – поодиночке, парами, стайками и толпами, по зову бледной луны и ярких фонарей, горячей крови и кипящих в ней гормонов. Здесь, на облезлых скамейках вокруг мерцающего, тиной или снегом покрытого озера, под фальшиво грубый мат и до странности целомудренный, вековечно тоскливый блатной вокал свершаются первые, древнейшие таинства, первые шаги по бесконечной лестнице Инь-Ян: День и Ночь, Добро и Зло, Он и Она, Бог и Сатана. Губы ищут друг друга неумело и нагло – и упираются в гранитную твердь запретного яблочка; руки ищут друг друга в томлении одиночества – и находят липкие, потные чужие ладони. Сигареты, и смех, и безгрешный грех, портвейн и пиво – так хочется жить красиво!!!...

Роман со шпаной на практике обернулся коротким флиртом; однако темный гений всей ее жизни вынырнул именно из этой подворотни.

Сатана – непревзойденный режиссер. Трагедию Алькиного отрочества он поставил как фарс. Когда-нибудь много позже, в период увлечения психоанализом, она заведет себе привычку все свои беды выводить напрямую из событий той давней, действительно ни с чем по идиотизму не сравнимой, ночи.   
Итак – сцена. Профессорская квартира в центре провинциальной столицы. Настоящая «профессорская» квартира образца семьдесят восьмого года: высокие лепные потолки; разбегающиеся во все стороны света окна и комнаты; окна несколько маловаты и подслеповаты, что не мешает им взирать на окружающий мир не без явного высокомерия. Зал, вполне достойный столь громкого имени, - когда-нибудь много позже Алька поставит здесь качели для дочери, и в комнате совсем не станет теснее… Полночь. Сам глава семьи временно отсутствует (кризис среднего возраста, бес в ребро, юная любовь в соседнем заштатном городишке, - еще один роман, обернувшийся коротким флиртом и долго не заживающей раной на теле семейного благополучия). Профессорская дочь релаксирует в прохладной ванне. Где-то к югу от нее, за несколько дверей, спит утомленная стрессом, изменой и обидой, прибитая принятым с горя снотворным мама – законная профессорская супруга.
Полночь с четвертью. Ноль-ноль сорок семь. Час ночи. Мама спит, Алька блаженствует. Звонок в дверь в столь поздний час ничуть ее не удивляет: «предки» еще достаточно молоды и, в соответствии со всеми законами генетики, составляют парочку не менее светскую, чем их коммуникабельная дочурка. Похоже, и сегодня кому-то из институтской тусовки стукнуло забрести на гостеприимный огонек… Вот кайфу-то; недовольно ворча и урча, Алька закутывает  голое тело в безразмерный банный халат. Гостеприимство гостеприимством, но мамин сон под снотворным – это табу… Пока, оставляя на полу крохотные лужи, босые ноги шлепают к двери, кислая гримаса на лице послушно складывается в приветливую улыбку.

       Тусклый щелчок дверного замка. Тусклый свет тусклой лампочки в подъезде. Тусклая пьяная ухмылка в проеме двери; это – Риф, он же Рифон, полузабытый предпредпредпоследний короткий флирт. Манекен: стеклянные глаза, тусклая пьяная ухмылка.
Вы не знаете мою маму. Вы не знаете мою маму. Перечитайте эту фразу раз пятьсот, и тогда вы, может быть, поймете, что вы действительно не знаете мою маму. Час ночи, полуголая дочь, пьяный хахаль в дверях – это шок. Это стресс; это пресс, способный раздавить, - если вы поняли, что вы не знаете мою маму, вы поняли также, что я имею в виду. Хвала Создателю, создавшему снотворное и комнаты, разбегающиеся во все стороны света. А если…
- С ума сошел, - злобно шипит Алька. – Тут сейчас такое начнется!.. Иди, пожалуйста, ну иди же домой. Давай-давай, слышишь, ну?!
- П-пус-сти, - жалобно сипит, хрипит, бормочет и клокочет пьяный хахаль, толкаясь в приоткрытую дверь не то заплетающимися ногами, не то сплетающимися руками.
И все смешалось в доме Обломских, по обе стороны двери, в ее сознании, как на абстрактной картине: размазанное пятно – мамин сон (табу); черный зигзаг – пьяные руки-ноги, толкающие дверь; беспомощная закорючка – голые ноги-руки, пытающееся ее удержать. – Пошел ты, - орет она шепотом, почти молится (мама, мамочка, ты только не проснись, я хорошая девочка, я уже совсем взрослая, я сама тут разберусь, все будет хорошо, ты только спи, и пусть тебе снятся красивые сны, и пусть папа быстрее вернется, и пусть ты его быстрее простишь, ты только не просыпайся, а с этим я сама разберусь, мамочка! Мамочка, ну что же с этим-то?! Куда же этого-то, мамочка!!! Ты спи пожалуйста ты столько ночей не спала, а я уже приняла ванну  и так же крепко сплю и завтра пойду в школу и получу кучу «пятерок»; и приедет папа, мы испечем торт и все будет так здорово, как наверное просто не будет…)
А дверь туда-сюда (-П-пус-сти… - Пошел ты…); задачка на сообразительность: чьи руки-ноги окажутся сильнее?
Ответ, конечно, сойдется с тем, что в конце задачника… Есть еще вероятность (стремящаяся к нулю), что мама все-таки проснется сама. Есть еще возможность (исчезающе малая) прорваться через анфилады этих дверей, ворваться, крикнуть…что? Что час ночи (уже второй). Что полуголая дочь. Что пьяный хахаль.

Спи, мамочка. Тусклый щелчок двери.

И еще одно, последнее и единственное (когда-нибудь много позже Алькин сын скажет: «Четвертого не дано»), - увести его в самую, самую дальнюю комнату, в чистую и уютную девичью комнатку, где чистая и уютная девичья кровать, и книжки, и игрушки, и под подушкой маленький запретный плод – пачка дешевых сигарет. Ну давай, ложись, давай я уложу тебя в свою чистую девичью постель, ничего не бойся, я буду с тобой, буду здесь, рядом. Я стану охранять твой беспокойный сон, сидя на диване и читая всю ночь замечательные книжки – у меня их так много, - лишь бы ты не проснулся. Лишь бы мама не проснулась раньше тебя и не увидела мерзкое пьяное животное на чистой кроватке своей дочери. Лишь бы ты не проснулся раньше, чем вспомнишь, что ты человек, ты хороший, умный и красивый человек, а не мерзкое пьяное похотливое животное…
Задачка на сообразительность: чьи руки-ноги окажутся сильнее?.. Да будь они прокляты, все задачки, ответ на которые известен раньше, чем поставлен вопрос!

Рифон.
Грифон.
Ястреб.
Коршун.
Стервятник.
С-собака.
С-с-скотина.
СССССССУУУКААААААА!!!!!!!!!!!!..................

   …Прости его. Пусть не сегодня, не завтра, пусть когда-нибудь много позже, - прости его, девочка… уже не девочка. Он такой же глупый малыш, как ты. Глупый, как дурак. Он даже не знает, что сегодня кончилось твое детство. Он просто не вспомнит, чем закончилось сегодня твое девство. (…А ты-то, оскорбленная и обвиняющая, - разве ты знаешь, почему этот мальчик был пьян, какие проблемы ссутулили его крепкие плечи, прочертили морщинками смуглый лоб? Что привело его сегодня к тебе, полузабытой, как бездомного в поисках крыши? как голодного в поисках хлеба? - в час, когда все люди спят…)
Он просил только крова – и забрал твою кровь.
У тебя руки в крови, убийца.

     1994 г.


;
***


- … убийца, - резюмировал Алек. – Я был прав – насчет киллерши-то… уморишь ты меня, апа. Какая же это сказка? Вполне обыденная житейская история. Не лишенная драматизма, конечно, а кому сейчас легко… Да, и кстати: на фига ты меня дурачила? Куда подевался твой акцент?
- Какой аксэнт, - невозмутимо парирует пассажирка, - если я щитаю…
- Не понял. – Он и правда не понял. Он даже не успел подивиться тому, что по ее представлениям акцент при чтении обязан испаряться, - настолько его заинтриговал другой вопрос: «Читаешь? Что ты читаешь – дорожные знаки?»
- Знаки щитаю, - согласилась тетка не моргнув глазом. – Скрижали щитаю…
На долю секунды он опять почувствовал зловещий холодок, щекочущий нервы… «Скрижали, аха. Каменные? Или, может, скрижали кармы?»
- Карменные, - весело предложила апа. Буркнув: «Лихо», Алек предпочел в дискуссии не вступать. И впрямь – что тут можно сказать… «Ты закончила?»
- Йук. Не законщил. – Голос уже обиженный. – Но если не хощешь…
«Хочу!» - испугался Алек. Конечно, он «хощет»: без ее «карменных» - как ему продержаться намеченные пару часов на пустынной и скучной трассе? «Только ты обещала сказку, а рассказываешь черт-те чо… что это было ваще?»
- Скаска, - сказала апа.

Она все-таки явно обижена по-настоящему - и продолжает капризничать. «Теперь я уже сам не хощу. Теперь давай ты, улым, меня ублажай». – Алек вздрогнул, руль чуть вильнул под его рукой; но, хвала Создателю, тетка продолжает не меняя тона: «Теперь твой ощередь расказывать».
Руль дрогнул вторично. «Что… рассказывать?»
- А что хощешь, улым.
Алек окинул ее скептическим взором. Явно не его аудитория. Его поэзия перенасыщена глубоким и тонким символизмом; если он возьмется читать ей свои стихи – она через пять минут отрубится. И ему опять останется в одиночку бороться со сном долгие километры пути.
Но какой-то резон в ее словах, безусловно, есть. Не нанялась же она его развлекать, в самом деле.
Стоит, наверно, поискать компромисс. Есть у него в загашнике кое-что, что может пригодиться в такой ситуации. Не поэзия. Не стихи – стишки… рифмовнная памятка, составленная в помощь племяшке для домашки. Алек тогда и сам не заметил, как увлекся.

«Ну, сказок я не знаю, – сказал он иронично. – Если ты настаиваешь, могу зачитать небольшую дидактическую поэмку; она достаточно незатейлива, но в некоторых отношениях может показаться сложноватой… если, конечно, ты еще не передумала меня слушать».
Это он кокетничает. Ее загоревшийся взор ясно говорит, что она не передумала. Алек развернул к ней телефон: «Будет лучше, если ты сможешь следить по тексту – там кое-какие схемки присутствуют, без которых не обойтись. Итак… - он кашлянул, прочищая  горло. – Посвящается величайшему из достижений двадцатого века – грандиозному открытию Джеймса Уотсона и Фрэнсиса Крика. Открытию гениальному хотя бы уже потому, что предметом его были генетика и гены…»

- Только погромще, улым, - попросила апа, поправляя платок.

 ГЕНЕЗИС

                Я открыл тайну жизни.
                Фрэнсис Крик

Carmen 1 
( Тезис )

СИНТЕЗ   Д Н К
и л и
РЕПЛИКАЦИЯ            

1
О Музы!.. Если вы и ныне
Способны слышать зов поэта,
Если Парнас не стал пустыней,
Не сгинул и не канул в Лету;
Если струится Иппокрена,
Рождая радужную пену,
И сребролукий Аполлон
Не прочь послушать лиры звон,
Тревожа смертных сладкий сон, -

2
Слетите тихими тенями,
Чтоб осенить мое чело,
Чтобы божественное пламя
Меня любовно обожгло.
Acidi  , милые богини,
Desoxiribonucleini 
Воспойте Синтез, на века
Дабы прославить ДНК. –
Беги, перо! Дерзай, рука!..

3
Я очень долго собирался
Начать мой сказ о ДНК.
Я к этой теме подбирался
Настойчиво, издалека.
Она к себе меня манила,
Воображение дразнила
Плетеньем Нитей изначальных,
Спать не давала по ночам,
Будила светлую печаль

4
По тишине лабораторий,
Где электронный микроскоп
Следит за танцами бактерий
И прочих всяческих микробов,
Иль просто одинокой клетки –
Но с радиоактивной меткой,
Чтоб среди тысячи узоров
И среди тысячи сестер
Ее нашел пытливый взор.

5
… Бессонница. Гомер нейдет в башку пустую –
Уж мне не до тугих ахейских парусов:
Тебя, Спираль Двойная, и бусины белков
В тиши ночной передо мной рисует
Фантазии моей невидимая кисть.
Остов твой – элементов химических каскады:

6
На дезоксирибозу нанизаны фосфаты,
Связавшие фрагменты в правильные кисти.
Растут на этой ветви четыре вида листьев,
Квартета  оснований азотистых остатки –
Как список кораблей, как поезд журавлиный,
Плывущий  в небо журавлиный клин:

7
Одни из них – пиримидины
(Это Тимин и Цитозин),
Другие – славные пурины
(Аденин и Гуанин).
Пускай угрюмый химик вправе
Поэта глупого поправить:
Мол, не «пурины» – «основанья
Пуриновые»… - но названья
Научные при всем желаньи

8
В капризную поэмы строчку
Не умещаются никак,
Чтоб было строго точка в точку.
Да, признаю: поэт – дурак,
А химик (пусть даже угрюмый)
На то и химик, чтобы умный –
Куда там бедному поэту…
Не развивая тему эту,
Вернемся к нашему предмету.

9
«Остов» и «основанья» вместе
Ткут неустанно жизни Нить.
В другом (немного ниже) месте
Ее на триплеты разбить
Сюжет прикажет своевольный…
На данной стадии довольно
Пускай не выучить на 5 -
Но без сомнения понять
И со смирением принять,

10
Что ступень за ступенькой, за шагом шаг,
И за нотою нота песни трехтактной,
И за сценою сцена пьесы трехактной,
День за днем Всекосмический Шах’н’Шах
Строит Лестницу В Небо и Лестницу Вниз –
Чудо-лесенку, что называется Жизнь:

11
На остов углеводно-фосфатный нанизаны
«Оснований» триплеты – от верха до низа
И от низа до верха: от корня до кроны
Либо наоборот – от кроны до корня.
Повелениям Генной Программы покорны,
Как Божественной Воле… ну разве что кроме

12
Отклонений отдельных, иначе мутаций –
Но пока я не буду мутаций касаться:
Мне бы с главным-то принципом чуть разобраться,
Что еще до сих пор нелегко мне, признаться.
(Что ж, когда-то вот так же Уотсон и Крик
Изломали мозги, атакуя великую

13
И двуликую Нить – и почти уже сникли,
Когда луч путеводный внезапно возник
И, уже покорив неприступнейший пик,
Испустил Фрэнсис Крик знаменитый свой крик:
«Я открыл тайну жизни!..» - пусть мы не они –
Каждый волен держаться равненья на них…)

14
У ДНК – двойные цели,
Смысл бытия ее таков:
Воспроизводство клетки в целом,
А также клеточных белков.
И если первая задача
Разрешена ею удачно,
То ДНК дочерних клеток –
Новых корней, и крон, и веток,
Возлюбленных и милых деток –

15
Исходной будет идентична:
Точнейшим оттиском Праматери
Она становится обычно,
Ее копируя старательно.
И в этом – сущность алгоритма
Наследственного механизма,
Что призван штамповать бессонно
Отображенья эталона,
Как повелось во время оно.

16
Но как же достижимо это
Правописанье без описок?
(Вопрос, терзающий поэта) –
Какой писец снимает список
Со скрипт, веками освященных,
Авторитетных и законных!..
- Ответ не столь оригинален,
Как мы бы с вами ожидали,
И даже попросту банален:

17
В этом мире от мысли и до истории –
От истории звезд до гомеровской Трои
И от Трои вплоть до бистро и Жилстроя –
Все явленья по трое в триады построены:
Первый пункт – это Тезис, второй Антитезис
(«Отрицание» и «отражение» Тезиса);

18
А слияние Тезиса с Антитезисом,
Их борьба и единство – рождают Синтезис,
Или «Синтез» по-русски… - вот так же и Нить
«Отраженье» стремится свое сотворить,
«Отрицанье»; свою Антитезу родить
И по ней себя заново повторить:

- Громще, улым, - просит апа. Алек прибавил громкости.
19
Так ступень за ступенькой, за шагом шаг,
И за нотою нота песни трехтактной,
И за сценою сцена пьесы трехактной,
День за днем Всекосмический Шах’н’Шах
Строит Лестницу В Небо и Лестницу Вниз –
Чудо-песенку, что называется Жизнь…

20
Рассмотрим более подробно
Строенье нитей ДНК.
Они сплетаются, подобно
Двум ниткам жемчуга, – и как
Две нитки жемчуга, распутать
Не так-то просто их… но путать
Читателя не стану я:
Занудой не предстану я -
Пусть дальше льется песнь моя.

21
Две нитки бусинок – каким же
Их образом свела судьба?
Одна из них с другой – зачем же,
Зачем и как сплела себя?
… Но чтобы на вопросы эти
Повразумительней ответить
И мысли Нить не потерять,
Пора вам схему показать
И объясненье подсказать.

 
Рис. 1.1. здесь: https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

                22
У ДНК – двойные цели,
Уже помянутые нами, -
Но также и двойные цепи,
Соединенные с белками;
А главное – что и друг с другом
Объединились две подруги
Химических посредством уз
В прекрасный сестринский союз,
Сплетясь подобьем длинных бус.

23
Для каждой нити специфично
Расположенье «оснований»:
Они стыкуются отлично
При соблюденьи предписанья –
Чтоб каждому пиримидину
Всегда сопутствовал пурин
(Пурин тире пиримидин:
Тимин был рядом с Аденином
И с Цитозином  – Гуанин:

24
А - Т, Г – Ц, Ц – Г, Т – А, -
Друг другу вы  комплементарны,
И ваша вечная судьба –
Всю жизнь существовать попарно.
(И если в слове комплемент
Ты тоже слышишь «комплимент»,
Как слышится он мне порой,
Читатель мой, - то мы с тобой
Комплементарны, милый мой…)

25
Про это нынче учат в школе
(Где бы и мне найти Учителя?)
Теперь уже понятно: коли
В двойной цепи волшебных Нитей
АТЦГ в цепи одной, -
ТАГЦ ее в другой,
Как в зеркале, отображает.
И этот принцип позволяет
Понять, как Нити удвояют.

26
Если  время для них делиться настанет,
К удвоенью готовясь, Двойные Спирали,
Повинуясь Программе, себя расплетают:
Каждый бывший партнер – одиночкой останется.
Одиночкой останется каждый партнер,
Одинокими станут двое сестер.

27
Но не стоит грустить – это лишь до тех пор,
Пока им не отыщутся новые пары.
Впрочем, слово «отыщутся» здесь неуместно:
Их придется слепить из готового теста –
«Оснований», рассыпанных щедро окрест
И готовых занять надлежащее место.

28
Если следовать принципам комплементарным,
То задача почти даже элементарна:
Есть для каждой цепи основания парные
(Только бы избежать нам мутаций коварных -
Ибо именно сходные с этим мгновения,
Когда в цепи опять собираются звенья,
29
Часто множат погрешности патогенные…)
Вот еще одна схема - ДНК удвоения,
Как ее представляли Уотсон и Крик
В тот период, когда штурмовали великую
И двуликую Нить – и почти уже сникли,
Когда луч путеводный внезапно возник
30
И генетики взяли быка за рога,
Для начала построив модель ДНК,
Чтоб решились вопросы, к которым пока
Не имелось ответов… Природа лукава –
Но тому, кто с почтеньем проникнуть мечтает
В ее тайны, бывает, она помогает…

 
Рис. 1.2. здесь: https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

 «… Я понял, - сказала задумчиво тетка, - это же загадка, да? – Бросает беглый взгляд на экран. – Твой поэма (так уважительно говорит, будто выслушала настоящую Поэму) – модель ДНК, да?.. Каждый ее строфа  имитирует один «основание», пуриновый либо пиримидиновый: аденин, гуанин, тимин или сытозин; я только не уловил – по какой принсып ты этот свой лесенка выстраиваешь…»
Алек, весьма польщенный ее интересом и еще больше впечатленный ее понятливостью, не чинится, объясняет с удовольствием. «Я искал какой-то внешний, наглядный признак. Все химические соединения, участвующие в процессе “жизнетворчества”, - есть соединения органические: углеводороды и их функциональные производные. К их числу принадлежат и пурин с пиримидином - и, в свою очередь, их собственные производные: они представляют класс так называемых “циклических” углеводородов. Притом пиримидины имеют в своем составе одиночный “цикл” (углеводородное кольцо), а пурины  - сдвоенный; глянь там ниже», - тетка послушно прокручивает текст:
 
Рис. 1.3. здесь: https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

- Если ты заметила, в пиримидиновых кольцах всегда по шесть звеньев и по девять в пуриновых. Так что «псевдопурины» у меня – ноны (девятистишия), «квазипиримидины» – шестистишия, секстины. Осталось только выбрать конкретную ритмику для каждого «основания»… ну, для поэта, - добавляет он скромно, - это не геморрой.
- Пощему здесь только один сэпощка?.. Должен быть два, нет?..
Алек не устает восхищаться ее понятливостью. «Конечно, цепочек должно быть две. Есть и вторая… Учти только – небольшое, но важное замечание, - что две цепи ДНК антипараллельны. Направления их роста при репликации, а также “считывания” (о котором позже) всегда противоположны – это правило исключений не знает; это азбука, с которой начинаются все учебники по генетике. Так что не обессудь: вторую цепочку придется читать снизу вверх. Как она и “читается” на практике. А уж насколько я сумел соблюсти правило комплементарности – сама легко можешь проверить, сравнив одну ниточку с другой…»
Все необходимые разъяснения сделаны – и он опять откашливается. Прочищая горло.

В ее тайны, бывает, она помогает…
Но тому, кто с почтеньем проникнуть мечтает
Не имелось ответов… Природа лукава –
Чтоб решились вопросы, к которым пока
Для начала построив модель ДНК,
И генетики взяли быка за рога,
30
Когда луч путеводный внезапно возник
И двуликую Нить – и почти уже сникли,
В тот период, когда штурмовали великую
Как его представляли Уотсон и Крик
В целом это и есть ДНК-удвоение,
Часто множат погрешности патогенные…)
29
Когда в цепи опять собираются звенья,
Ибо именно  сходные с этим мгновения,
(Только бы избежать нам мутаций коварных
Есть для каждой цепи основания парные
То задача почти даже элементарна:
Если следовать принципам комплементарным,
28
И готовых занять надлежащее место.
«Оснований», рассыпанных щедро окрест
Их придется слепить из готового теста –
Впрочем, слово «отыщутся» здесь неуместно:
Пока им не отыщутся новые пары.
Но не стоит грустить – это лишь до тех пор,
27
Словно друг друга не знают в упор!..
Словно возник между ними раздор,
И разбегаются двое сестер,
И расплетаются снова Спирали,
Нынче зовут их новые дали -
В прежней квартирке, как в клетке убогой.
Время настанет, и тесно им станет
(Сложно поспорить с природою строгой).
Время для каждой делиться настанет
26
Чтобы удвоилась нить ДНК…
Строит свое отраженье зеркальное,
Каждая «буква», любая «строка»
Принцип несложный понятен вполне:
- Но тем не менее даже и мне
Я б излагать тогда лучше бы смог…
Мне б самому подучиться бы, что ли,
Если внимательно слушал урок.
Это известно каждому школьнику –
25
Комплементарны, милый мой…)
Читатель мой, - то мы с тобой
Как слышится он мне порой,
Ты тоже слышишь «комплимент»,
(И если в слове комплемент
Всю жизнь существовать попарно.
И ваша вечная судьба –
Друг другу вы  комплементарны,
А - Т, Г – Ц, Ц – Г, Т – А, -
24
А с Тимином был рядом всегда Аденин.
Гуанин чтоб всегда в паре был с Цитозином,
Отражал соответствующий пурин:
Чтобы в каждом дуэте пиримидин
Сестры-Нити сплетаются в комплекс единый,
23
Наподобие вычурных бисерных бус.
В восхитительный объединились союз,
Сестры-Нити посредством химических уз
Разделив на двоих свой ответственный груз,
Словно две параллельные четкие строчки.
У любой ДНК – двойные цепочки,
22
И объясненье подсказал…
Уже я схему показал
И чтобы мысль не потерял,
Повразумительней ответил
… Но чтобы на вопросы эти
Зачем и как сплела себя?
Одна из них с другой – зачем же,
Их образом свела судьба?
Две нитки бусинок – каким же
21
Пусть дальше льется песнь моя.
Занудой не предстану я -
Читателя не стану я:
Совсем не просто их… но путать
Две нитки жемчуга, распутать
Двум ниткам жемчуга, – и как
Они сплетаются, подобно
Строенье нитей ДНК.
Рассмотрим более подробно
20
(Ведь Шах – известный графоман.)
Идей и мыслей океан…
В стихотворение, в роман,
Судьба слагает в песнопенье,
И этой Лестницы ступени
На сцене ставит Шах’н’Шах.
За веком век спектакль трехактный
За песней песнь, за шагом шаг,
Так час за часом, такт за тактом,
19
В Синтезисе объединиться…
От века обречен стремиться
Но мир бинарных оппозиций
Есть мира вечная судьба, -
Пусть бесконечная борьба
Как впрочем и наоборот.
Без смерти не бывает жизни,
Код Бытия – двоичный код:
Все знают: от рожденья к тризне
18
А финальным, как правило, выступает Синтезис.
Первый пункт – это Тезис, второй Антитезис,
Все явленья по трое в триады построены:
И от Трои вплоть до бистро и Жилстроя –
От истории звезд до гомеровской Трои
В этом мире от мысли и до истории –
17
Что вдохнула в процесс креативная мысль?..
Тех единственно-точных значений и смыслов,
Наблюдая всечасно процесс порождения
Как не сбиться с пути, не свернуть в упоении,
Грандиозного этого акта творения,
Как достичь безошибочного повторения
16
Что сложились когда-то со времени она.
Штамповать упорядоченные эталоны,
А иначе окажется профнепригодной
Потому как не сможет быть с нею несходной –
Будет полностью идентична исходной,
Что питаема ею волной полноводной, -
15
Возлюбленных и милых деток, –
Новых корней, и крон, и веток,
То ДНК дочерних клеток –
Была разрешена удачно,
И если первая задача
А также клеточных белков.
Воспроизводство клетки в целом,
Смысл бытия ее таков:
У ДНК – двойные цели,
14
Ну так еще и не финал…
Тут в биографии провал, -
Я жизни тайн не открывал –
Упрямства тоже не лишен.
Хоть я, конечно же, не он,
И было найдено решенье.
Но путеводный луч возник
Терял, возможно, вдохновенье. –
Когда-то так же Фрэнсис Крик
13
И все по новой начинать…)
На полуслове застревать
Но так не хочется опять
Что снова все идет неладно, -
Да мне и самому досадно,
Досадно вам наверняка.
(Примите тыщу извинений,
Мы не коснемся их пока.
Мутаций, или отклонений, -
12
Как Божественной Воле… ну разве что кроме
Повелениям Генной Программы покорны,
Либо наоборот – от кроны до корня.
И от низа до верха: от корня до кроны
«Оснований» триплеты – от верха до низа
На остов углеводно-фосфатный нанизаны
11
Чудо-лесенку, что называется Жизнь:
Строит Лестницу В Небо и Лестницу Вниз –
День за днем Всекосмический Шах’н’шах
И за сценою сцена пьесы трехактной,
И за нотою нота песни трехтактной,
Что ступень за ступенькой, за шагом шаг,
10
И без лишних дискуссий покорно признать,
А пока же довольно хотя бы понять
На отдельные триплеты разделить –
Нам придется чуть позже двуликую Нить
Возвращаемся снова к любимым баранам.
Зализав так не вовремя вскрытые раны,
9
Так случается, к сожаленью, порой…)
Сами видите: вновь заскрипело перо.
Сомневаюсь и в том уже, что я поэт:
Но не химик же я - положительно нет!
(Соответственно также и «пиримидины».
Все же правильней будет, чем просто «пурины»
8
Потому что «пуриновые основанья»
Только точка не ставится, вот наказанье,
Ни к чему там, где проще поставить бы точку.
А про химика злобного грустная строчка
Цитозин и Тимин – это пиримидины.
Аденин с Гуанином относят к пуринам,
7
Цитозин и (last but not least ) Гуанин:
Все четыре их вида – Тимин, Аденин,
Чтобы точен и строг был орнамент из листьев –
Чья задача – связать прихотливые кисти,
Как послушные армий незримых солдаты,
В нем дезоксирибоза, а с нею фосфаты –
6
Орнамент четкий и богатый.
Жемчужин новые караты -
Как на божественные платы ,
Нанизывая сверху вниз,
Фантазии лихая кисть,
Спираль и бусины белков
В ночи передо мной рисует
Не до ахейских парусов:
… Гомер нейдет в башку пустую –
5
Ее нашел пытливый взор.
И среди тысячи сестер
Чтоб среди тысячи узоров
Но с радиоактивной меткой,
Или за одинокой клеткой –
И прочих всяческих микробов,
Следит за танцами бактерий
Где электронный микроскоп
По тишине лабораторий,
4
Будила светлую печаль
Спать не давала по ночам,
Плетеньем Нитей изначальных,
Воображение дразнила
Она давно меня манила,
Настойчиво, издалека.
Я к этой теме подбирался
Речь повести о ДНК.
Я очень долго собирался
3
Беги, перо! Дерзай, рука!..
Дабы прославить ДНК. –
Воспойте Синтез, на века
Desoxiribonucleini
Acidi, милые богини,
Меня любовно обожгло.
Чтобы божественное пламя
Чтоб осенить мое чело,
Слетите тихими тенями,
2
Тревожа смертных сладкий сон, -
Не прочь послушать лиры звон,
И сребролукий Аполлон
Рождая радужную пену,
Если струится Иппокрена,
Не сгинул и не канул в Лету;
Если Парнас не стал пустыней,
Способны слышать зов поэта,
О Музы!.. Если вы и ныне
1

… Это была пока только первая песнь «Генезиса» – но теперь, надо думать. опять апайкина очередь? Он ведь ее развлекать тоже не нанимался… - Алек не уверен, что уже поведанное ею вполне соответствует его представлениям о прекрасном, – однако не скрывает, что уже пристрастился и не прочь послушать еще что-нибудь подобное…














2. ЧОКНУТАЯ

Подобные дворы называют колодцами. К сравнению этому давно привыкли, и оно потеряло смысл. Но с чем сравнить колодец? С ущельем, куда свет падает отвесно, гомеопатически точно отмеренными дозами, где вечерние сумерки в какой-то момент взрываются вдруг  обманным блеском десятков огней, и где любой звук, родившийся в любой из точек замкнутого в правильный четырехугольник пространства, рассыпается, разлетается эхом, как разбитое стекло – осколками, по всем направлениям?.. Здесь не знают естественных, непрямых линий, здесь нет горизонта; его сменил четкий пунктир длинных крыш–козырьков, рассекающих вертикали на две половины: небо и камень (камень тире небо); ночная тьма тяжелой лапой стирает границу–пунктир, и небо встает столбом, прозрачно-черным четырехгранным колоссом, подсвеченным понизу редкими вспышками бессонных ламп, а выше, выше и еще выше – бесчисленными звездами, больше похожими на мерцающие ночники за тяжелыми шторами.
Мир современного городского двора стал бы клеткой, темницей, теплицей для своих обитателей, но, к счастью, дверцы клетки - сумрачные арки, многоступенчатые переходы – всегда распахнуты настежь, оставляя иллюзию свободного выбора. Впрочем, жить здесь не хуже,  чем где-нибудь еще – хотя и не лучше; да и не так  беспросветна урбанизация. Пока город упорно тянется ввысь, пригороды разрастаются вширь, обрастая «дачками», «сотками», яблонями и малиной. Дети, разбивающие сегодня носы об асфальт, вырастут и окажутся в рядах любителей покопаться на собственном миллиметре живой земли. А пока они катаются в лифтах и дышат свежим бензиновым чадом, городские чада, чья малая родина – кусок асфальта, обнесенный тысячеглазой каменной стеной.
Она жалела этих ребят. Она еще помнила жизнь  под небом, не расчерченным на квадраты и не разрисованным хвостами невидимых самолетов. Правда, это было слишком давно, уже неизвестно когда, и неизвестно даже – было ли; и хотя у нее оставались фотографии, что может доказать кусок пожелтевшего картона, обтрепавшийся по краям?  Иногда она не верила ни картону, ни себе – и тогда доставала письма. Фронтовые треугольники, не имевшие никакой исторической или художественной ценности, но оберегаемые ею так преданно и фанатично, как, вероятно, мало какая реликвия в мире. Наивные, полустершиеся, вечные слова, а рядом (ее она никогда не доставала) – казенная бумага, полученная сорок лет назад, в последний военный месяц. Слишком черный месяц, чтобы потянувшиеся вслед ему дни, месяцы и годы могли что-нибудь прибавить к этой беспросветной черноте. Трудно сказать, какие чувства испытывала старуха, в который раз перечитывая эти бесхитростные шедевры длинными зимними вечерами. Любое горе, каким огромным, каким непосильно тяжелым ни казалось бы оно поначалу, обречено превратиться в привычку, в естественную и необходимую часть существования, быта, интерьера, если хотите. Может быть, листая истончившиеся страницы – слепок былого, искры давно потухшего огня, - она, намеренно или бессознательно, пыталась гальванизировать труп этой безрадостной привычки, чтобы вновь испытать мгновение счастья и боли, время которых – ушло, кануло, испарилось в ласковых корявых строчках. Может быть, это ей удавалось – или почти удавалось. Бывшей учительнице, вечной педантке, ей ни разу не пришло в голову исправить ошибки, расставить недостающие запятые, пройтись по листам оценивающим учительским взглядом. Эти милые торопливые ошибки и описки, некоторая топорность изложения  непостижимым образом оживляли мертвую бумагу, затверженным наизусть словам придавали особый, ей одной доступный  смысл и аромат, и даже после того, как шкатулка с письмами возвращалась в отведенное ей место (своеобразный «красный уголок» в старухиной квартире), какое-нибудь «извени пожалуста» еще долго стояло перед ее глазами: так, долго глядя на солнце, лампу, любой яркий предмет и затем резко опустив веки, мы захлопываем дверь и запираем в своем сознании слабый образ источника света, крошечный взрыв в непроницаемой темноте.
То, что бушевало, играло, кричало и смеялось за ее окном, было жизнью, но не имело к старой даме никакого отношения. Она признавала за этой жизнью право на существование и даже – кто знает? – предпринимала кое-какие попытки найти в ней место для себя, маленькую нишу – хотя бы на лавочке у подъезда, среди таких же как она, но в чем-то очень важном совершенно отличных от нее ветхих созданий (язык у нее не так устроен, чтобы изо дня в день перемалывать, как жвачку, жизнь смутно знакомых и вовсе незнакомых ей людей – случайных попутчиков на этом огромном многоэтажном корабле? Или вся ее натура устроена «не так» - вся там, в прошлом, единственно реальном, обладающем вкусом, цветом и запахом, монопольно и без ее согласия завладевшем всеми на нее правами?) – она снова потерпела фиаско. Настоящее лишь чуть приоткрыло дверь, поманило чем-то не таким уж привлекательным, но дававшим, сулившим дать какой-то шанс, и – то ли сама она, замечтавшись, прошла мимо двери, то ли дверь захлопнулась перед ее носом, но ничего не изменилось ни в ее мире, ни в мире, параллельном ей. Даже щебетание птиц – таких же законных детей этого города, как и те, что маячили по двору с мячами или куклами, носились на велосипедах или семенили взад-вперед с портфелями и авоськами,  даже пение птиц в трепетный рассветный час было чужим. Ее собственная жизнь закончилась в тот самый черный месяц, когда она сразу стала старухой, да так старухой  и осталась, неважно  –  сорока- или столетней; жизнь закончилась, а существование продолжалось, и сорок ее старушечьих лет были даже по своему щедры на внешние события,  иначе как бы она оказалась в конце концов здесь, в каменной клетке, всем и всему чужая?
Звонок в дверь был для ее жизни событием почти чрезвычайным; так уж сложилась, в такую чертову комбинацию из трех пальцев завернулась под занавес эта теряющая смысл и нить и сама давно затерявшаяся во времени жизнь, что и традиционно любознательные бабули-соседки оказались как бы в ином, отличном от ее собственного измерении. Если какая-нибудь из них забегала раз в столетие подзанять соли или спичек, старуха долго не могла вникнуть в суть проблемы; ко всему, в последние годы она стала глуховата, если не глуповата. В неожиданном визите ей чудился некий полунамек, недосказанность, ожидание или сомнение. Она могла всерьез увлечься разрешением вопроса: нет ли здесь попытки вытащить ее на поверхность, и если есть – чем это может кончиться для нее: полным крахом или, может, возрождением? В конце концов она приносила то, что требуется, и обязательно прихватывала какой-нибудь кулинарный «гостинчик», сама не сознавая четко, чем это было – откупом от возможного любопытства или благодарностью за него же? Но время шло, и все оставалось на своих местах.
У нее даже живности никакой не было; даже телевизора. В жалком кубике ее крохотной клетки на тридесятом этаже мироздания никто не пел, не мычал, не рычал и не скулил; никто не призывал ее повысить производительность труда, не пугал последствиями алкоголизма, не делился на сон грядущий последними новостями планеты… Впрочем, было, возможно, радио – наверняка не могло его не быть,  гадать не берусь: в тот день и час, когда я, худой, очкастый и сутулый, точно согнувшийся до времени под гнетом взлелеянных мною комплексов, стоял перед ее порогом, радио, если только оно было, молчало. Молчала и сама старуха, и в этой звонкой тишине, поддержанной гулким безмолвием разверстой за моей спиной шахты подъезда, слова мои падали каплями на пол и разбивались, не оставляя следа. Но я забегаю вперед.
Чем занимала она бесконечные сутки? Воспоминаниями, прежде всего. Я это чувствую, я это знаю, я знал это, кажется, всегда, даже тогда, когда совсем не думал о старухе, лишь мельком встречая – очень редко – во дворе или в подъезде это иссохшееся мумифицированное воплощение верности в непременном и неприметном трауре, церемонным кивком отвечающее на мое равнодушное приветствие. Ей, наверное, не надоедало перебирать раз за разом несущественные или казавшиеся когда-то несущественными эпизоды, жесты, взгляды. Если память подсказывала вдруг полузабытую деталь, нюанс или оттенок, не примелькавшиеся за сорок лет одиночества и воспоминаний, - это был клад, золотая россыпь!.. Сорок лет она проходила в черном, не принуждая себя выдерживать этот траур, привыкнув к нему, как к цвету кожи или глаз. Говорят – человек таков, каким он себя представляет. Она была старухой в черном, и ее представление о себе полностью укладывалось в представление о старухе в черном; если б в один прекрасный (?) день ее унылое вдовье одеяние оживил иной, самый скромный оттенок, она показалась бы себе разряженной словно клоун. В черных ботиках и в дежурном черном платье, чуть ли не том же самом все эти десятки лет (пусть останется ее маленьким секретом, как ей это удавалось), или в черных валенках и того же мрачного колера древней шубейке выходила она ранним утром из подъезда с дребезжащим бидоном в руке и матерчатой сумкой – в другой, - этим ограничивались ее выходы в свет. И дальше все шло как обычно, по раз и навсегда утвержденному сценарию: день по накатанной колее катился к вечеру, утро встречалось дребезжанием бидона. Медлительность и основательность, вообще свойственные ей от природы и приведенные старостью прямо-таки к классическому совершенству, помогали старухе в вечной борьбе с нескончаемостью отпущенного ей срока: довольно много времени уходило на кухонную возню, на поддержание привычного, необходимого ей порядка в маленькой квартирке, на всякие бытовые мелочи, - достаточно, чтобы оставшиеся часы, безраздельно отдаваемые прошлому (не считая краткого и беспокойного старческого сна), не затянулись слишком уж надолго. Чтобы и впрямь не сойти с ума.
А могла бы быть бабкой, если не прабабкой, кипятить молоко или вязать носки для какого-нибудь сопливого деспота. Но в высших, неведомых ей инстанциях что-то замкнуло, программа дала сбой, ветка обломилась. И тот единственный из миллиардов сопливых деспотов, что должен был согреть своим теплым дыханием этот отдельно взятый закат, так и не появился на свет.
Но однажды ночью что-то произошло. Будто лопнула струна. Она не смогла бы этого объяснить, да и некому было ждать от нее объяснений. Старуха лежала в теплой постели  и по привычке ждала сна. Сна не было, и время словно остановилось, а может, действительно остановились старинные часы с кукушкой, может, кукушка сама не выдержала и  уснула, не давая о себе знать, сколько ни вслушивалась старуха в тишину вокруг. Фрамуга, как обычно на ночь, была открыта, и ночной ветерок неуловимой волной стекал по занавесям. Некоторое время до старухи доносились со двора глухо, как сквозь слой ваты, обычные полночные звуки. Потом и они стихли. А сон все не шел; вместо сна навалилось на нее самое неопределенное и неопределимое состояние, когда твердо еще знаешь, что не спишь, но разум уже отказывается подчиняться здравой логике яви. Вот тогда-то она и услышала эти звуки. Кто в городском дворе, глухой ночью, решится играть на гармони?.. Однако она могла бы поклясться, что слышит гармошку – два-три аккорда, тихих, нежных, нежных аккорда старой-старой мелодии. Потом звуки стали расти – они не становились громче, они росли, увеличиваясь в объеме, пока не заполнили все пространство комнаты. Она, задыхаясь, терялась в этом изобилии всевозможных звуков, среди которых выделила наконец самый знакомый, самый родной и прильнула к нему, ухватившись, как за соломинку, - звук шагов. Так могли ступать только сапоги, новые мужские сапоги, она отчетливо слышала их скрип и торопливо, по-звериному возбужденно, всей грудью вдыхала дурманящий запах.  И она почувствовала, как поднимается; нет, тело ее, старое, усохшее и дряблое, но еще живое, осталось в постели - а та, что протомилась в этом коконе, скорчившись, четыре десятка лет, сбросила его легко, как царевна лягушачью кожицу, и поплыла над комнатой, кружась и пританцовывая.
- Самое время обратиться к Богу, – подумала лягушачья кожица, разлепляя в усмешке бескровные губы. – Отхожу, видно.
Но старуха всегда была атеисткой, и даже теперь не было поводов сомневаться, что атеисткой она останется до конца. – А та, другая, все кружила, ликуя, по-над комнатой, пока, оборотившись сказочной Жар-птицей, не обхватила крылами того, большого, в новых сапогах,  и не унеслась в мгновение ока вместе со своей сладкой ношей, просочившись сверхъестественным  образом сквозь узкий зев фрамуги. 
Старуха и не заметила, как проснулась; она долго и напряженно смотрела вслед самой себе. Занавеси колыхались еще сильнее, в комнате заметно посвежело.
- Какой удивительный сон, - пробормотала она, медленно приходя в себя. – Однако я-то еще жива, а?
Самое странное, что во дворе действительно всю ночь играла гармонь. Но, пожалуй, еще удивительнее, что никто в доме не распахнул окна, чтобы окриком или угрозой угомонить гармониста, словно вся эта бетонная глыба, околдованная старой-старой мелодией, доверчиво спала и видела удивительные сны.

В этот день, первый день сентября, когда на чахлых ветках редких, одиноких кустиков затрепыхались тревожно и говорливо тронутые рыжим листья, готовясь к массовому самоубийству, - чокнутая старуха изменила некоторым своим привычкам. Начать с того, что она позволила себе понежиться в постели дольше обычного – возможно, потому лишь, что ночь практически не спала, - а из дому вышла без бидона и сумки, но, пройдя в каком-то смятении мимо соседней булочной, поворачивать не стала. «Поброжу, - решила она неопределенно, - погляжу…» Ей даже пришла в голову странная блажь купить себе – непременно сегодня – кремовую блузку и обязательно сумочку в тон, - но вместо этого она почему-то оказалась в кино, впервые за многие годы. Удивительный сон, зыбкий и нереальный, как все сны, уже почти забылся, а третьесортная картина во второразрядном кинотеатре – потрясла ее, стала событием, о котором вспоминалось дни и недели спустя. В своих нелепых черных ботиках шагала она по тротуару и, как школьница, лизала мороженое, кидая направо и налево взгляды, в которых некому было прочесть ее робкий вызов. Старуху переполняло желание поболтать с кем-нибудь, перекинуться парочкой пустых, светских, ничего не значащих фраз, когда она встретила девочку. Белый бант, белый фартук, смуглая счастливая рожица, съехавший набок красный  галстук, - девочка, каких тьмы и тьмы. Что заставило ее обернуться вслед?
Гораздо позже, уже дома, она сообразила, что, несомненно, уже встречала эту рожицу, - и от одного сознания, что чудо этой встречи может повториться, ей стало тепло и легко, как  никогда.
«Кто сказал, что чудес не бывает?..» Целый месяц дряхлая, одинокая, чокнутая старуха жила ожиданием чуда (а это ли не чудо само по себе?) Лихорадочная взвинченность первых дней сменилась спокойной, твердой и счастливой уверенностью в его неизбежности. Никто не сказал бы, что старуха как-то особенно изменилась внешне, но все неузнаваемо изменилось вокруг нее. Даже вкус воды из-под крана, даже цвет обоев на стенах, сам воздух, которым она дышала, - весь ее мир обрел наконец атмосферу, пригодную для дыхания, настоянную, как на целебных травах, на этом предвкушении… Иногда кажется бесспорным – я говорю сейчас о себе и от своего имени, - что как раз только нездоровое, болезненное воображение везде, повсюду, всегда и во всем маниакально ищет печати логики, рационального («разумного») объяснения; сфера чувств, эмоций, подсознательного и интуитивного – едва ли не чудесного и сверхъестественного, по обычным нашим понятиям, - в микрокосме человеческого «я» оказывается настолько же совершеннее сферы «рацио», насколько и древнее; было бы очень скучно надеяться, что и эту древнейшую сферу человеческий гений исхитрится поверить алгеброй… впрочем, о чем я? Человек старой закалки, задумывалась ли она о таких вещах? Или ей хватало наслаждения упиваться возвращением к жизни, большую часть которой отняла у нее слишком тяжелая потеря?.. В считанные дни она развила бешеную, немыслимую ранее энергию, нашла хорошего мастера (по крайней мере она осталась им довольна), который и в старые, дорогие ей куски картона сумел вдохнуть новую жизнь, увеличив их и остеклив. Она выбрала для портретов самое обычное, самое видное место в комнате, а шкатулку с письмами убрала на антресоли, подальше, чтобы подавить привычный соблазн снова и снова с опасным упорством возвращаться к ним, снова и снова бросаться в пену убежавшей волны. Да, все стало иным, а может, все просто встало на свои места: мертвый больше не мешал ей жить.

Жить – значит – любить.

Ибо если верно, что большая часть стариков (и особенно старух) в конце жизненного пути приходит к Богу, то еще вернее, что кое-кто из них приходит к Любви - к абстрактной ли идее или к конкретным, человеческим ее проявлениям. Старуха снова стала девочкой накануне своего первого свидания, будущей матерью перед рождением первенца; свою нерастраченную нежность, потребность и готовность дарить любовь и сострадание она ощутила как голод, как жажду, как самую естественную из естественнейших человеческих потребностей. Это новое старое чувство зрело в ней как некий экзотический фрукт, который ей не терпелось раскусить, смакуя и захлебываясь соком. Однажды с прогулки она притащила щенка, донельзя грязного, донельзя бестолкового и невесть когда успевшего озлобиться на целый свет. Пальцы ее дрожали сильнее обычного, когда она кормила малыша из соски или в нескольких водах отмывала его потасканные бока. А в тот день, когда звереныш впервые бросился ей навстречу с восторженным визгом, ей пришлось прислониться к стене, чтобы справиться с волнением.
Бессонными ночами, кряхтя и ворочаясь в дремотном оцепенении, она создавала свой собственный нравственный кодекс, вся довольно сложная и наивная философия которого сводилась к бессмертному «Возлюби ближнего». Таинственно зародившаяся искра разгорелась факелом, осветившим сухое, костлявое тело. Ее неуемное стремление к благотворительности казалось иногда смешным, иногда просто назойливым, - вольно или невольно каждый случайно встреченный ею, за кого она могла зацепиться хоть одним словом, обречен был опалиться этим огнем, выдержав испытание с достоинством или с позором ретировавшись. Старуха стала добрым ангелом всего подъезда; все ближайшие соседи – как по горизонтали, так и по вертикали – изведали вкус ее «гостинчиков»; мне почему-то не кажется это мелочью. (Кстати, о самом ее существовании, таком до того незаметном, многие – я в том числе – узнали именно в этот период. Не одного меня посещала в дурные моменты ленивая мысль: она и впрямь такая? Или втихаря дивиденды для вечности зарабатывает – возраст-то не маленький?.. Чужое совершенство всегда находит охотников посчитать соринки в глазу.)  Прежде довольно прижимистая, поскольку богато никогда не жила, теперь она готова была отдать последнюю трешку, не всегда рассчитывая получить ее назад. Даже моя жена, человек современный и не слишком склонный поддерживать тесные добрососедские отношения, как-то удостоила старуху чести одолжить ей (жене) несколько рублей. Я уж не говорю о том, что молодым мамашам нашего подъезда не приходилось искать платную няню, имея гарантированный и даровой присмотр, - и неизвестно еще, какая из сторон – мамаши или старуха – чувствовала себя облагодетельствованной. Над ней снисходительно посмеивались, безотказность ее так же снисходительно ценили, и лучшей наградой для Чокнутой стал редко умолкавший теперь дверной звонок.

Но тогда в дверь не позвонили – постучали; если б не лай пса, старуха и не услышала бы. Слегка растерянная, боясь опоздать на чей-то зов и путаясь в замках, она распахнула дверь – и встретила синий взгляд.
- Здравствуйте, - сказала девочка благоухающим голоском. – Извините, пожалуйста, у вас нет макулатуры?
Так и эдак кручу эту фразу, поворачиваю, разглядываю на свет и пробую на зуб. Каждое слово всего лишь вежливо – выдрессировали-таки, - фраза в целом абсолютно нейтральна; - что она услышала в ней? Газет старуха не выписывала, сложной бухгалтерии не вела, макулатуры у ней конечно не было; зачем она пригласила девочку пить чай? И что изменилось бы, не сделай она этого; или если б моя дочь не постучалась в эту дверь, прошла мимо?
Я преувеличиваю. Делаю из мухи слона. Это мой заскок, каприз, интеллигентский выверт; это мое двести двадцать второе «я» заявляет о себе, потягиваясь после зимней спячки. Так считает моя жена – и, видимо, она права. Собственно, в этой истории я – случайный элемент, инородное тело, вторгшееся в пределы идеально отлаженной системы с единственной целью смутить покой моих женщин.
Меня позвали ужинать; я не заставил себя долго ждать. Жена парила, как обычно, между плитой, столом и раковиной; девочка подарила мне свой непобедимо-синий взгляд.
Мой дом, моя теплая крепость; я свернулся в клубок, завилял хвостом и замурлыкал, морща усы.
- Эта чокнутая опять приходила, - бросила, как мяч, жена дочке через стол. - Отдай ты ей эти бумажки наконец.
Та отбила подачу:
- Ой, забыла опять. Ой, завтра принесу. Ой, ну чего она нервничает, я ей сто раз объясняла.
- Имей совесть, - бубнила жена. Или: - Уважай старость, - или еще что-то в этом роде. Мозг мой, обычно неторопливый, тут как-то разом выдал мне весь сценарий; впрочем, кое-что я уже слышал мельком здесь же, на этой самой кухне. Газет старуха не выписывает, макулатуры у нее нет, но отпустить гостью с пустыми руками она, понятно, не могла.  И гостья со сбившимся на плечо красным галстуком унесла солдатские треугольники – на время, конечно, как очередной «гвоздь» к очередному мероприятию. Пионерка наша общественница по призванию, чей разум возмущенный кипит едва ли не с пеленок. Активная жизненная позиция этой будущей гражданки развивается, питаясь как бы из самой себя, и если кем-то и направляется или управляется, то дай Бог, а уж без моих усилий тут пока вполне как-то обходилось,- и чего бы вроде еще желать? Но люди этого плана часто обречены остывать еще быстрее, чем загораться; и я, если честно, не знал – да и сейчас не знаю, - «со щитом» или «на щите» окончилась новая мирная инициатива моего чада. Одно я понял совершенно определенно: драгоценные старухины реликвии давно пылятся в какой-нибудь пионерской комнате, а девочка, которую я так люблю (сказал бы: слишком люблю, если б не верил, что в любви не бывает излишков), в нашей уютной кухоньке набивает рот и рассыпает вокруг себя синие искры.

Я подошел к окну. Открыл форточку. Закурил. Окруженный десятками стекол, играющих в темноте светом ламп, я хотел посмотреть сейчас в одно только окно – над нами, пятью этажами выше. С годами я наконец начал кое-что понимать в жизни, и, может быть, поэтому меня преследовала абсурдная мысль, что сегодня в этом окне не может гореть свет. Но, горел он или нет, разглядеть его отсюда я бы все равно не смог.   
- Вставай, - сказал я девочке резко как мог. - Поесть успеешь. - Жена ела меня глазами, но промолчала, ничего не поняв; еще меньше поняла дочь.
Школа была закрыта. Мы еще постояли у входа, неизвестно на что надеясь. Возвращаясь, я задрал голову: окно светилось. И пока я, отослав дочь домой, взлетал по необитаемо-гулким пролетам лестниц, - не хватило терпения дождаться вечно занятого лифта, - я знал: свет горит, и, значит, можно еще что-то объяснить. Но когда старуха открыла, все приготовленные мною слова испарились, улетучились, издевательски помахав крылышками на прощанье. Моя вялая и путаная импровизация не встретила никакого отклика; я трусливо поднял глаза и утонул в ее холодном молочном взгляде. Она так и не сказала мне ни слова.
Письма дочь отнесла на следующий же день; не в письмах дело. Дело в том, что… а впрочем, может я и не прав. Может быть, все мои фантазии и домыслы – не более чем домыслы и фантазии. Но история эта – я не имею в виду факты, а, скорее, всю атмосферу, окутывающую факты, - эта история не о старухе. Может быть, обо мне. Может быть, о человеке, которым являюсь  я и которым одновременно является моя дочь. А может быть, эта странная, слишком уж разносторонняя и противоречивая личность ухитрилась все же вместить в себя и саму старуху, -  и только потому я так ясно представляю себе все то, о чем факты рассказать не могут?.. Говорят, старуха и впрямь немного не в себе; но не в этом опять же дело.
     Дело в том, что…

1985 г.
;
***

- Дело в том, - сказала апа, - что «Щокнутая» нам и дальше ощень в тема будет… если, конечно, я тебе еще не наскущил.
Кокетнищает… тьфу ты, кокетничает, хитрованка старая. «Не наскущил… тьфу ты, не наскучила», - сказал Алек.
- Ну и ты мне, балам, - говорит она покладисто. И он хорошо понимает, что означает эта показная покладистость: от него. в качестве ответной любезности, ждут продолжения его собственной «сказки»…
И он опять не чинится.
ГЕНЕЗИС

Carmen 2
( Антитезис )

СИНТЕЗ   Р Н К
и л и
ТРАНСКРИПЦИЯ

1
У ДНК – двойные цели,
Смысл бытия ее таков:
Воспроизводство клетки в целом,
А также клеточных белков.
И если первую задачу
Она решить, причем удачно,
Способна (уж поверьте мне)
Самостоятельно вполне,
Без всякой помощи извне, -

                2
Для биосинтеза белка
Посредник ей необходим:
В игру вступает РНК –
В известном смысле побратим
Обеих ниточек-сестер,
Их дополняющий узор
Своим узором: повторенье
Одной из нитей, «отраженье»
Другой – вот принцип построенья

                3
Для третьей Лесенки: она,
Копируя одну из нитей,
Тем самым – ясно же – должна
Вторую нить отобразить.
(С одной поправкой: урацил
Встает туда, где прежде был
Совсем другой пиримидин,
Пускай и схожий с ним, - тимин).
… Все. Мы закончили. Аминь.
- Тут, конечно, потребны некоторые разъяснения, - признает Алек. – РНК (рибонуклеиновая кислота) – второй, наряду с ДНК, вид нуклеиновых кислот, принимающих участие в процессе «жизнетворчества». – «Погромще, балам, - просит тетка, поправляя платок. – И пощетще…» - Существуют несколько разновидностей РНК, например, транспортные и рибосомные; но в данном случае в центре нашего внимания – прежде всего РНК информационная, или матричная (иРНК или мРНК) – та самая «третья Лесенка», что строится от двух нитей ДНК. Строго говоря, она строится, конечно, от одной нити, которая тоже называется «матричной», поскольку действительно служит матрицей для иРНК: последняя, как и вторая нить ДНК, окажется ее комплементарным «негативом», а потому и точной копией второй нити («смысловой»). Потому все-таки гов орят, что в процессе синтеза РНК, называемом транскрипция - то есть «переписывание», - участвуют обе нити…
Тетка улыбается и кивает, вдохновляя Алека на новые подвиги.
- Ты спросишь: почему же в моей «третьей Лесенке» осталось всего 3 ступеньки – вместо 30 «нуклеотидов» двух предшествовавших ей цепочек? («пощему?» - покорно спрашивает апа). Это, по-моему, особо интересный момент. И особо выгодный мне как автору, причем автору ленивому… ведь что такое, собственно, «ген»? – перебил сам себя Алек. Или будто бы перебил, поскольку, как выяснилось, от темы он не отступил. – Ген есть «единица наследственной информации», или, говоря функционально, «часть ДНК, кодирующая один белок (одну полипептидную цепь)». Но кодирующая информация распределена по этой части ДНК неравномерно: ген состоит из экзонов, от которых напрямую зависит процесс синтеза белка, перемежающихся интронами, никакого участия в белковом синтезе не принимающими. И наша Лесенка РНК, разумеется, отражает и отображает ту же самую экзонно-интронную мозаику, что присутствует в родительской цепи. Это пока всего лишь пре-РНК, из которой в процессе процессинга (извини за невольный каламбур: «процессинг» означает созревание РНК) все интроны будут вырезаны посредством специальных ферментов-нуклеаз: зрелая РНК содержит только экзонные нуклеотиды. Учитывая, что интронные последовательности составляют порой до 90% общей массы гена, нас не удивит, что зрелая РНК кажется весьма кратким конспектом содержания, присущего ей  в ранней молодости… Я привел довольно грубую схему, но для нас, как непосвященных, достаточно и таких крошек с барского стола. Предоставлю читателю (то есть слушателю, то есть тебе) поработать вместо меня, сфантазировав – как могла звучать в пору своей юности вторая песнь «Генезиса», излагавшая изложенную мной грубую схему. Давай считать, что в процессе процессинга она вызрела в  транскрипт из 3 строф, в которые я постарался втиснуть самый коротенький в мире реферат о синтезе иРНК. Самое интересное, что одни и те же фрагменты ДНК – а стало быть, и транскрибируемой с нее РНК – могут служить интронами для одних генов и экзонами для других. В качестве наглядной иллюстрации принято использовать довольно экзотичную фразу:
НАПОЛЕОНКОСИЛТРАВУПОЛЯКИПЕЛИСОЛОВЬЯМИ.
- Щево? – апа смотрит недоверчиво. – Такой фраза не бывает.
- Я же сказал – это иллюстрация. Эту фразу можно разбить самыми разными способами – и соответственно получить «на выходе» совершенно разные значения, например:
НА ПОЛЕ ОН КОСИЛ ТРАВУ ПОЛЯКИ ПЕЛИ СОЛОВЬЯМИ
- Или:
НАПОЛЕОН КОСИЛ ТРАВУ ПОЛЯ КИПЕЛИ СОЛОВЬЯМИ.
- с этим все ясно? («Ну, положим», бормочет тетка. Он и сам уже скорее бормочет, позевывая: пора бы ему все-таки поспать, однако…) Точно так же и исходная РНК может стать основой для разных «фраз», то есть кодируемых белков. В генетике этот механизм называется «альтернативный сплайсинг». Иллюстрация, на мой вкус, еще более наглядная – так называемые обрамленные сказки, скажем, «Тысяча и одна ночь». Вырежем из общего текста вставные рассказики – останется, в качестве «зрелой РНК», рамка: история Шахрияра и Шахразады. А если, напротив, вырезать рамку – получим сборник арабских сказок, без сквозного, объединяющего их сюжета… - Тут Алек решил, что пример можно было подобрать удачней. Из той сферы, которая тетке без всяких сомнений близка и интересна. – Или представь, например, книгу, написанную – в тех же традициях обрамленного повествования – о тетушке, тормознувшей Алека и рассказывающей ему свои сказки… чуешь, какой простор для комбинаций: в одном варианте «транскриптом»  окажется тетушкина биография (может, даже автобиография), в другом – ее сказки все вместе или вразброс; а в третьем наборе, может, даже биография (может, даже автобиография) Алека!..  Или как, например, в твоей «Чокнутой»: «… эта история не о старухе. Может быть, обо мне. Может быть, о человеке, которым являюсь я и которым одновременно является моя дочь. А может быть, эта странная, слишком уж разносторонняя и противоречивая личность ухитрилась все же вместить в себя и саму старуху…»
Уааа-ааауа-аахауа-ааа… пора бы ему все-таки поспать, однако.




***

Поспать, однако, толком не удалось; или, во всяком случае, не удалось отвлечься. Хмурый, невыспавшийся, Алек едва дождался пробуждения своей пассажирки; она-то, в отличие от него, казалась достаточно отдохнувшей, чтобы продолжить со свежими силами.
Впрочем, стоило ему вновь оседлать своего конька – он тоже почувствовал себя вполне бодрым и готовым к продолжению банкета.

ГЕНЕЗИС

Carmen 3
(Синтезис)

СИНТЕЗ   БЕЛКА
и л и
ТРАНСЛЯЦИЯ


 
Рис. 1.4. здесь: https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

 
- Это… что? – говорит апа.
- Это… - мнется Алек, - все.
- Псе?
- Все, - говорит Алек уже уверенней. – Это и есть третья песнь.
Какое-то время тетка молчит. Потом говорит очень по-женски: «Ты нищево не хощешь объяснить?»
- Конечно, хочу. Если ты действительно хочешь объяснений, - говорит он очень по-мужски, и она очень по-женски говорит: «Конечно, хощу. Только погромще, балам…»

- Тогда вспомним:

У ДНК – двойные цели,
Смысл бытия ее таков:
Воспроизводство клетки в целом,
А также клеточных белков…

- С тем, как реализует ДНК свою первую задачу, мы уже немного познакомились. А что со второй? (Она делает большие глаза: «И что со второй, улым?») О-о... биосинтез белка – настолько сложный процесс, что я уж постараюсь изложить его максимально просто. Белок – основа жизни, ее строительный материал. Каждый белок является полимером (poly по-гречески «много»), состоящим из мономеров (mono, «один») - аминокислот. Последних известно множество, но лишь около 20 из них используются природой как кирпичики в построении животных белков: аланин, аргинин, аспарагин и аспарагиновая кислота, валин, гистидин, глицин, глутамин и глутаминовая кислота, изолейцин и лейцин, лизин, метионин, пролин, серин, тирозин, треонин, триптофан, фенилаланин, цистеин… Я пока назвал 20 так называемых «стандартных» аминокислот, однако в последнее время хорошим тоном считается добавлять к этому реестру еще две: селеноцистеин и пирролизин. Итого, как видишь, 22 аминокислоты.
- Дальше?..
- Дальше. Эти 22 аминокислоты комбинируются в белках в самых разнообразных сочетаниях. Порядок их чередования в каждом белке записан в ДНК  - собственно, именно такая «запись» структуры одного конкретного белка и называется ген, - и «переписан» (транскрибирован) в РНК. Однако…
- Однако?
- Давай вспомним еще:

Растут на этой ветви четыре вида листьев,
Квартета оснований азотистых остатки…

Из них одни – пиримидины
(Это Тимин и Цитозин),
Другие – славные пурины
(И Аденин, и Гуанин…)

«Остов» и «основанья» вместе
Ткут неустанно жизни Нить.
В другом (немного ниже) месте
Ее на триплеты разбить
Сюжет прикажет своевольный…

- Вот он и приказывает. Поскольку каждая аминокислота будущего белка кодируется специальным кодоном, или триплетом азотистых оснований ДНК – комбинацией из 3 таких оснований, пуриновых либо пиримидиновых. Ну и, соответственно, соответствующим (еще один невольный каламбур) триплетом РНК. Вот как выглядит классическая таблица этих соответствий – знаменитый «генетический код»; названия аминокислот даны здесь в их сокращенном написании:

 
Рис. 1.4а   здесь: https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

- Учитывай, однако, что в таблице принято отображать триплеты не ДНК, а РНК как непосредственного переносчика информации с ДНК на рибосомы, где происходит белковый синтез. Потому и вместо Т (тимина) здесь присутствует У – урацил, «исполняющий обязанности»  тимина в РНК… А вот теперь присмотрись хорошенько к таблице.
Она лишь кивнула, завороженная: дескать, присмотрелась.
- Синтез белка не зря называют трансляцией, то есть в буквальном переводе – «переводом»… да что ж это прут из меня сплошные каламбуры!.. Перед тобой фактически двуязычный словарь. Алфавит одного из его языков состоит из 4 букв, догадываешься каких? («Да, балам», - шепчет завороженная апа. – «А, Г, Ц и… м-м… У?») Правильно; аденин, гуанин, цитозин и урацил, заменяющий здесь тимин. Легко сосчитать, что существует всего 64 трехбуквенных слова, которые возможно записать этим алфавитом. В реальности 3 из 64 трехбуквий обычно не означают вообще никакого «слова» - а только «знаки препинания», указующие на окончание процесса трансляции; правда, при определенных условиях они могут кодировать те самые селеноцистеин или пирролизин. Теперь перейдем ко второму языку нашего словаря. Его алфавит посолидней: 22 «буквы»-аминокислоты, известных на сегодняшний день.
Тетка даже дышать, кажется, перестала…
- Сравнение с «текстом», с «буквами», «словами», целыми «словарями» - самое популярное из используемых в генетике сравнений, поскольку принципы построения генетического материала и впрямь удивительно напоминают принципы построения человеческой речи. Любопытно, что  «предок» большинства современных алфавитов - финикийский алфавит -тоже состоял из 22 букв. Я решил, что и его можно использовать как красивую иллюстрацию. Первая песнь «Генезиса», Тезис, «моделирует» двухцепочечную ДНК, вторая – Антитезис – транскрипт РНК, состоящий из одного триплета-кодона: маловато, конечно, но для «модели» достаточно.  Вот мы добрались наконец и до Синтезиса – одной из 22 возможных букв («аминокислот»), закодированной данным триплетом. Я выбрал алиф.

«Но пощему? Пощему именно этот буква?»
- Возможно, потому лишь, что это первая буква одного из первых алфавитов на земле – и фактического родителя практически всех существующих алфавитов. Но есть момент и поинтереснее, можно даже назвать его символическим... Аминокислоты представляют в химическом мире такое явление, как «амфотерность» - в переводе с греческого «дуализм», или «двойственность». О кислотно-щелочном балансе ты, конечно, наслышана; так вот амфотерные соединения, и аминокислоты в их числе, как таковые представляют собой пример природного баланса кислотных и щелочных свойств («осно;вных», если быть точным, - поскольку «щелочи» как раз и рассматриваются как частный случай химических «оснований»). Каждая аминокислота содержит противоположные функциональные группы - карбоксильную —COOH и аминогруппу —NH2; первая определяет их кислотные характеристики, вторая – основные (грубо говоря, «щелочные»)… Вот, а теперь вернемся к нашему «алифу». Ближайший «потомок» финикийского алфавита – алфавит еврейский, ближайший «потомок» финикийского алифа – еврейский алеф.… Ты никогда не увлекалась Каббалой? – Тетка мотнула головой. – Очень уж красиво очередное забавное совпадение…
«О щем ты? Только пощетще, балам…»

Алек едва не взорвался, он-то всегда считал свою дикцию идеальной. Но, глядя, как она смиренно поправляет платок на голове, признал очевидное: скорее всего, тетка туга на ухо – а под платком прячется банальный слуховой аппарат.
С этой минуты он старался особенно четко произносить каждое слово. Да и темп можно снизить, спешить-то им некуда…

- Согласно Каббале, 22 буквы еврейского алфавита отражают весь спектр энергий мира, существующих в мире явлений и происходящих в мире процессов. Каббала трактует творение и развитие мира как комбинацию «Божественных» энергий этих букв.
Мы же с тобой не собираемся защищать диссертацию по микробиологии; всего лишь рисуем красивую и забавную картинку. Так пусть хоть картинка будет законченной. Каббала придает особое значение цифровым аналогам звуков, букв и составленных из них слов – и буквенным аналогам цифр и чисел… («Аналоговый принцип, - улыбается Алек, - оцифрованная реальность… может, каббалисты были первыми программистами?..») Буквы древних алфавитов  и сами по себе – часто не только буквы, но и цифры; причем первая буква (финикийский и арабский алиф, еврейский алеф, греческая альфа) в цифровом значении передает, естественно, единицу… Любопытно же глянуть – как Каббала и Таро, также основанное на 22 буквах еврейского алфавита, трактуют единицу. Вот, скажем, что говорит на эту тему «Энциклопедия оккультизма»: «… ; = 1 (Унитарность).   Название знака – алеф; соответствующий иероглиф – Человек. В строении символа – намек на тройственность, в виде трех частей, скрепленных третьей…» Я ведь, собственно, и финикийский алиф выбрал в том числе и за эту самую «тройственность» - какой другой знак послужит таким наглядным символом Синтезиса?.. Впрочем, что это я. Есть, конечно, и «другие». Еврейский алеф, арабский алиф, греческая альфа… латинская или кириллическая А, наконец… Хотя да, конечно, это не «другие» знаки, а всего лишь разные начертания одного-единственного. ..

Алек вдруг почувствовал, что устал. Очень устал. Неизвестно от чего больше – от блуждания по неведомым тропкам в Саду Расходящихся Букв или же это чисто физическая усталость от затянувшейся, практически нескончаемой дороги… И поспать-то ему так и не удалось.  Алек откинулся на сиденье, опять почти засыпая (а спать как хочется. Безумно хочется спать. Спааа-ааауа-аахауа-ааа…) Вязкая липкая душная дремота засасывает, словно болото; перед закрытыми глазами водят глумливый хоровод собственноручно набросанные им корявые схемки. Комплементарные пары нуклеотидов… ступени Лестницы… бесконечной лестницы Инь-Ян: День и Ночь, Добро и Зло, Он и Она, Бог и Сатана…










3. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЛЕТА

- Сатана ты моя, сатана, - задумчиво молвил Артист, глядя в распахнутое окно, и легко сплюнул сквозь зубы (в давней мальчишеской драке кто-то позаботился о том, чтобы плевать сквозь зубы Артисту было легко, освободив место между двумя зубами – там, где по идее положено быть третьему). - Эх, сатана ты моя, сатана, - повторил он, смакуя привязавшуюся еще со сна дурацкую «сатану». Его очередная подруга, вздохнув, отвернулась к стене и накрыла голову подушкой.
А за окном рождался настоящий летний день. Небо за ночь очистилось от примелькавшейся дряни, и лишь одно зазевавшееся у горизонта облачко, ослепительно-белое, как кусок сахара на синей скатерти, стыдливо прикрывало выход на сцену просыпающегося солнца. Но за тот момент, пока Артист поворачивался к подруге, чтобы повторить, для профилактики, известное нам ругательство, облако, это последнее напоминание о хорошо побуянившей накануне грозе, догадалось-таки смыться, испариться вслед за своими более солидными родственниками, - и юное светило, ошалевшее от собственного величия, брызнуло во все стороны теплыми золотистыми лучами. Один из них ударил в окно, вцепился в непричесанные Артистовы волосы, проехался по изумленному профилю и бешено заплясал на стенах, на полу, на кровати, всюду рассыпая сотни крошечных невесомых монет. Артист взвыл от восторга и спрыгнул с подоконника.
- Эй, - сказал он, подойдя к кровати и осторожно потрепав девушку по плечу.- Ты живая? Сегодня день рождения лета.
Худенькое плечо дернулось, зашевелилась, как живая, подушка, и из постельного вороха на Артиста сонно уставился круглый, темно-вишневый глаз. Артист дернул одеяло и  плеснул солнца в лицо девчонки.
- Уйди, - хмуро сказала она. Артист удивился:
- Я? Уйди?.. Куда? – Она не ответила, села, завернувшись в простыню и спрятав недружелюбные вишенки под рассыпавшимися волосами.
- Пардон, - сказал Артист. - Дело хозяйское. Только проспать день рождения лета – преступление, моя милая. Общество осудит тебя и накажет ссылкой в края, где лета не бывает.
Фальшиво насвистывая, он прошел в ванную. На батарее, словно скромные флаги неведомой державы, белели кое-какие предметы женского туалета. Артист усмехнулся, поплескался, фыркая, над раковиной, а затем, чтобы не смущать хозяйку флагов, надолго скрылся за соседней дверью. Он успел выкурить сигарету, пока услышал наконец, как прошлепали босые ноги, резко стукнула задвижка и сразу все заглушил шум бьющей в раковину водяной струи. Тогда только он вернулся в комнату и снова занял свой наблюдательный пост у окна. Жизнь обещала быть красивой.
Она появилась внезапно и замерла в дверях, не зная, чем заняться дальше. За это время – не такое уж непродолжительное – Артист напрягся и кое-что вспомнил. Имя ее, если он не ошибается, Ирина, а привел ее – здесь-то он явно не ошибается – рыжий… мм… короче, рыжий как там его неважно, привел и попросил приютить на ночь: дома у девочки какие-то напряги, ну и так далее. Правда, не совсем ясно прослеживается, как она попала к Артисту в кровать и было ли что-то между ними. Тут – полный нокаут. Но зовут ее Ирина, это абсолютно точно. – Ирина, - позвал он, пожевав губами, словно пробуя это имя на вкус. – Айриш… Ты похожа на ирландку, дитя мое.
Если б ее звали, положим, Наташей, он мог бы обозвать ее Натали и заявить, что она похожа на француженку. Вариантов множество, девушки всех наций более или менее похожи друг на друга.
- Можно, я буду называть тебя Айриш?
Она молчала.
      - А ты ничего, - сказал он, как бы удовлетворившись этим молчанием. - Кочевая жизнь тебе к лицу.
И тут его запоздало поразил ее непростительно юный вид.
- Сколько тебе, - спросил он, - мм… месяцев, скажем?
Она сдвинула еле заметные брови.
- Нет, я вполне серьезно. Ты, вообще-то, не немая случаем?
- Семнадцать, - наконец ответила она. - Лет. - Но тут же, что-то прикинув в уме, неловко улыбнулась и поправилась: - Восемнадцать. Сегодня уже восемнадцать.
- Сегодня?.. Не понял.
- Восемнадцать. Сегодня. Сегодня у меня день рождения, - четко и раздельно объяснила она, и у Артиста невольно мелькнула нелепая мысль: может, она действительно научилась говорить не так давно?.. Он смешался, плохо соображая после вчерашнего. «Не понял. Повтори еще раз, пожалуйста». 
Она опять промолчала, только смотрела на него своими ягодными глазами.
- Слушай… да подойди же ты, в конце концов, - девушка послушно сделала несколько шагов, и он сам протянул ей нетерпеливо руку и усадил на подоконник рядом с собой. - Не бойся, дядя не ест маленьких девочек. Слушай, а ты не врешь? У тебя правда бездник?
Легкий кивок. Он заволновался: «Но ведь это… это же дата! А даты положено отмечать».
- Не стоит, - покачала она головой и покосилась на стол, заставленный вчерашними бутылками. Артист рассмеялся и потрогал слегка гудящую голову.- Я, в принципе, не об этом. Хотя немного подлечиться не мешало бы. Ты как, не болеешь?
- Я не пью.
- Совсем? - он не поверил. - Ну, не в этом дело. С этим мы еще решим, - щелчком по горлу Артист показал, с чем именно. – У нас море времени… Кстати, а ты уже родилась?
- ?..
- Восемнадцать лет назад, в это время, ты родилась уже?
Она чуть отодвинулась и скривила пухлый рот в недоброй усмешке: «Это папе с мамой лучше знать».
- Черт с ними, с мамой-папой. Мы теперь сами совершеннолетние. Будем считать, что восемнадцать лет назад, - он кинул взгляд на часы, - в девять с копейками  ты осчастливила мир своим первым криком; возражений нет? Можно мне поцеловать новорожденную?
Она слегка отклонилась, но не слишком уверенно.

Хорошо целоваться, сидя на подоконнике под солнечным дождем (целоваться вообще хорошо), подставлять солнцу щеку и прятаться от него в дебрях твоих теплых волос. Маленький, а ты чего такой грустный? У тебя ж нынче праздник, А-й-р-и-ш… Как на Айриша именины…
- Угощаю мороженым, - сказал Артист. - Имеется червонец, лишний, он же последний. А? не слышу радостных визгов. Попробуй скажи, что тебе не хочется мороженого.
Она неуверенно огляделась: «Тут надо прибрать?»
      - Фу, как не стыдно. Именинницы не занимаются такой прозой. Пойдем, я знаю, что любят маленькие девочки.
Он, в общем, не соврал.

Хорошо целоваться, сидя на сдвинутых стульях под тентом уличного кафе – целоваться ведь вообще хорошо, - а в перерывах между поцелуями есть обжигающее зубы мороженое, ловить языком тающие, убегающие с ложечки тяжелые и прохладные капли и снова целоваться - на всю оставшуюся жизнь. За день рождения Айриш. За день рождения лета. За маму, за папу… нет-нет, не будем тревожить их покой. С шоколадом. С коньяком (в такой день - можно). А ты не простудишься, маленький? Ну, тогда поехали по новой – с шоколадом…  За лето…За Айриш.
- Ты периодична, как система Менделеева, - туманно сказал Артист слегка охрипшим голосом. - Чуть развеселишься, и тут же глаза на мокром месте. Я же все вижу. Я великий психолог. Какие проблемы могут быть в твоем возрасте? Плюнь.
И снова легко плевал сквозь зубы, стараясь не замечать ее вдруг ставшего слишком взрослым взгляда.
- Ну, и куда мы теперь? Сегодня твой день, маленький, можешь распоряжаться им  как мной, - она моргала, польщенная, доверчиво раскрывая липкие от мороженого губы. - Хочешь покататься на лодке?
Не одному ему пришла в голову такая идея. Летний парк в этот первый по-настоящему летний день был похож на яркий муравейник или на балаган. («Видишь? – хрипло шептал Артист. - Весь город в курсе, что сегодня праздник…») Толпы взрослых и детей, изголодавшихся по лету, стекались, как ручьи, к заросшему тиной озеру, и огромная гусеница, переступая множеством нетерпеливых ног, вытянулась у касс лодочной станции.

Тихая, не слишком чистая масса колебалась как студень, рассекаемая носом лодки. Артист греб, и девушка, словно помогая, опустила руку в воду. «Вода холодная, - предупредил он. – Смотри не простудись».
- Я теперь закаленная. - Она улыбнулась, и от этой детской улыбки ему стало еще теплее. – Сколько я сегодня мороженого съела.
Он бросил весла и пересел к ней. Лодка застыла, чуть покачиваясь.
- Тебе хорошо, именинница?
- Вот если б так было всегда, - тихо сказала девушка и провела по его щеке холодной мокрой рукой, - каждый день…
Она играла не по правилам. Артист чуть отодвинулся, непроизвольно напрягшись, как перед лицом неясной пока опасности.
- Если бы каждый день был праздник, праздников бы не было. Эй!.. Чего опять? Я рассержусь, в конце концов, - он разгладил пальцами набежавшую взрослую морщинку между незаметными бровями. Со станции им крикнули в рупор что-то малоразборчивое, но они поняли: их время истекло.   
Однако день продолжался. Солнце палило нещадно, наверстывая упущенное.

      Артист долго смотрел на девушку, что-то решая, и решился наконец:
- Давай-ка по пиву, что ли, пока не поздно. Погода располагает.
По пиву так по пиву, она возражать не стала. Пришлось поторопиться, чтобы успеть до закрытия. Народу у пивнушки было еще больше, чем в парке, и толпился он кучнее; пробиться к амбразуре Артисту, при его несерьезной комплекции, было бы непросто. Однако, на удачу или к неприятностям, встретились знакомые; собственно, Альбине (парень, конечно, ошибся:  его очередную подругу звали совсем не Ира) знакомые смутно - зато, похоже, близкие приятели Артиста. Двое уже атаковали окошко, остальные переминались поблизости, на подхвате. И была с ними некая Надя – ничего, в общем, особенного, разве что неосмысленный взгляд и живописный беспорядок на вздернутой головке. Но по тому, как, проигнорировав Альбину, она уверенно схватилась за Артистов локоть, легко было понять, что ее статус при нем достаточно официален: не жена, конечно, но и не случайная знакомая. Альбина отступилась без борьбы и  без обиды. Уж чего-чего, а таких оболтусов на ее век хватит.
Пива взяли – по самым приблизительным прикидкам – море. Темное и густое, разрисованное быстро тающим ажуром желтой пены, оно тяжело булькало под запотевшим полиэтиленом мешков. В объемистых сумках вызывающе откровенно звенели бутылки. Затарились основательно – собирались на дачу. Альбину тоже позвали, и она опять не отказалась: по пиву так по пиву, на дачу так на дачу; ей в общем некуда было себя девать.
Высокомерное «я не пью» было для нее скорее имиджем, чем принципом. Иногда она себе, что называется, могла позволить. Сегодня как раз такой был день; и не потому что бездник, о котором и она, и Артист уже думать забыли (он и про саму-то Альбину словно забыл, виновато кружась вокруг потусторонней Нади), просто гадко достаточно на душе, а огонь души, как известно, вином туши. Но пила она не спеша, не гнала, как другие, стараясь как можно дольше продержаться у черты, за которой хмельная легкость переходит в свою противоположность. Другие-то как раз гнали, торопились сбросить трезвость, как тяжкий гнет. Пить начали уже на вокзале, в ожидании электрички; в электричке тоже пили, и по дороге со станции (а путь оказался не близкий) не раз останавливались, чтобы глотнуть одуряющего, теплого пива. И прибыв на место, много времени на обустройство тратить не стали; перелили пиво в банки – и принялись за дегустацию уже всерьез. Кто-то открывал бутылки с вином. Надежда, та явно перебрала. Она громко и загадочно смеялась и сыпала направо и налево сначала колкостями, потом глупостями. К тому моменту Артист и на нее перестал обращать внимание. Он-то тоже не спешил; он сидел на крыльце, свесив босые ноги, и курил, и ленивыми глотками цедил пиво.

Играла музыка. В воздухе, мешаясь с сигаретным дымом и перекрывая музыку, повис нестройный гул пьяных голосов; но он как-то очень быстро стих, будто съежился. Весело особо не было. Артист сидел на крыльце и курил; Альбина сидела на скамейке у крыльца и потягивала пиво, подставив лицо теплому, пахнущему песком и летом дыханию солнца. Они не разговаривали; периодически мимо них, шаркая и бубня, проходил кто-нибудь, направляясь к мрачному скворечнику сортира, потом возвращался и опять нырял, как в омут, в душный прокуренный дом. Один только раз Артист встал, чтобы вытащить на веранду магнитофон – громоздкий, допотопный ящик, издававший удивительно чистые для своего преклонного возраста звуки. Молчалось им легко и грустно. Потянувшись за очередной банкой, Артист обнаружил, что пиво кончилось. Он снова встал и отправился за вином. Альбина встала тоже – и двинулась к калитке: она вдруг смутно почувствовала, что ей необходимо сейчас оказаться в лесу, прижаться к дереву, плутать в кружевной тени, дышать воздухом, настоянным на молодой листве… Стараясь держаться прямо и все же слегка покачиваясь, она брела, не разбирая направления, – и тогда только заметила, что Артист последовал за ней, когда увидела на тропинке его длинную тень. 

… Костер никак не хотел разгораться, но это не беда. Подкормить его с руки, сунуть в пасть корягу посуше, подушистее, - смирится, подчинится, прорастет. Вот один язычок проклюнулся, другой, вот целый выводок заплясал на костях мертвых деревьев; затрещали искры, уносясь в тяжелое низкое небо.
Они напряженно, до боли в глазах, следили за таинством рождения огня, словно делом чести для них было помочь ему появиться на свет. Снова легко и ненатужно молчалось, словно и говорили они что-то при этом, словно ткали тонкую нить – непрочную, ненадежную, но уже зацепившую обоих и на миг (когда он еще пролетит?) привязавшую друг к другу… Наконец Артист оторвался от завораживающего танца оранжевых лент, перевел взгляд на девушку, нахохлившуюся рядом: «Замерзла?»
Она подняла затуманенный, полупьяный взгляд: - Ухм, - и подвинулась чуть ближе. И он – тоже; или это ей показалось?.. Еще казалось ей, что молчание, такое нежное и трепетное, слишком уж затянулось и становится неловким и напряженным. Если его не нарушить сейчас же, сию минуту, в следующий момент оно взорвется само, следуя непредсказуемой логике никому не ведомых процессов.
- Вот свиньи, - прошелестела она, пугаясь собственного шепота, почти трезвея; так сложно было  добиться, чтобы шепот ее шелестел, интимно и томно, мягко вплетаясь в плотную ткань покрывших их шорохов ночного леса, в разговор деревьев, в стон умирающей в огне ветки. – Нажрались, как …
 - Как свиньи, - закончил Артист; они посмотрели друг на друга и снова замолчали. Но тишины вокруг не было. Гудело окрепшее пламя, разноголосо и пронзительно пели  кузнечики, и где-то недалеко с лениво крутившейся катушки падали странные, завораживающие  звуки. Погребенный и задавленный ими, унылый диковатый голос флейты, как первый робкий огонек, то просыпался и рвался в рост, то снова неясной жалобой замирал на заднем плане. Потом – это было хорошо слышно – что-то щелкнуло, может, лента порвалась, и флейта умерла совсем.
Вот кто-то из нажравшихся свиней – шаги тяжелые, неуверенные – очнулся, протопал к магнитофону, на долю секунды воскресил флейту и сменил катушку. Истерический взвизг гитары, рассыпавшийся тут же мелкой дробью запила, полоснул по ушам. Тяжелые шаги еще поскрипели, почти даже в такт, потом затихли.
Прислушиваясь к тонущему в темноте, в тонком храпе, в тяжелом ритме дому, девушка вслушивалась и в себя. Вот как это бывает. Вчера вечером она увидела его в первый раз. Кто бы мог подумать, что бывает именно так.
– Слушай, - прошептал он, чуть сжимая ее плечо, - вот это место…да? Слышишь? - Она кивала торопливо: слушаю, вот это место, да, слышу, кайф. И не в том кайф, что двое случайных, вчера только повстречавшихся людей влюблены в одну и ту же мелодию, и в этот аккорд, тяжелый до боли, и из-под него то ли стон, то ли вскрик (будто Планта ранили в этот момент прямо в сердце – Альбине всегда казалось именно так), и соло потом, и чувствуется приближение грозы, и можно задохнуться; но вот ведь как это бывает – когда эти двое на какой-то один, на такой невесомый отрезок времени окажутся вдруг самыми близкими людьми на огромной планете, - разве можно с этим бороться? Разве с этим нужно бороться?.. И близость эта не сантиметрами измеряется, которых все меньше и меньше между ними; и есть в этом что-то пугающее. Альбина трусила, что если сейчас он не притянет ее к себе, она прильнет к нему сама.
- Иди сюда, - попросил он. Девочка молчала и на него не смотрела. – Ну, иди… Ты боишься?
- Не боюсь.
- Тогда иди ко мне.
Она отодвинулась, насупилась, сдвинула коленки – защитилась.
- Мне кажется, я тебя где-то раньше уже видела; до вчерашнего еще. Ты не знаешь, где я могла тебя видеть?
- Не знаю. Во сне, наверное. Ну?.. – он не договорил. Только смотрел на нее тяжело и пристально, будто пытался гипнотизировать.  В этом страшном, убитом, древнем, мутном взгляде молодого животного она читала лишь тоску и нежность. И, может, не слишком ошибалась.

Она сдула с губ легкую прядь и выпрямилась, такая маленькая, беспомощная и бесстрашная, что на миг ему стало немного жаль ее. Но только немного и только на миг. Он не сделает ей ничего плохого. Он подарит ей лето.
- Я не могу так, - шелестел лес вокруг него, - там ребята, Надя… как-то все это… - Плевать, - сказал Артист. Ему и в самом деле наплевать было. – Они спят.
Наверное, зря он это сказал. Девочка взглянула на него как-то словно свысока; что-то явно нелестное крутилось у нее на языке. Но она вздохнула, как сглотнула, поднялась и пошла прочь. Артист пожал плечами и тоже встал.   
Когда, нагнав сутулящуюся фигурку, он взял ее за руку и увлек за собой с тропинки, она не сопротивлялась.

Костер догорал, и немало потребовалось усилий, чтоб его реанимировать. Держа в руке дымящуюся хворостинку, Альбина прикуривала и никак не могла прикурить. Глупая непослушная прядь все падала ей на лицо, рискуя опалиться. Зато  сквозь нее было так удобно наблюдать за Артистом, который, сидя на корточках, возился с огнем – тормошил его, теребил, кормил и уговаривал проснуться.  Девушка скинула кроссовки, поставила босую ступню на его колено; он полуобернулся, подмигнул, больно и по-хозяйски сжал пальцами хрупкую лодыжку.
Самым обыденным тоном, словно речь шла о самых обыденных вещах, он говорил ей совершенно невозможные вещи.
- У меня никогда не было такой женщины, как ты, - сказал он между прочим.
Ей хотелось сказать: у меня никогда никого не было и не будет похожего на тебя. Даже просто похожего на тебя. В мире никогда и никого не было и не будет похожего на тебя. Даже похожего. У меня никогда никого не было и не будет, кроме тебя, хотелось ей сказать. Влюбленную женщину не надо учить нежным глупостям. Глупые нежности клокотали у нее где-то в горле – и там и остались, не озвученные, до более подходящего момента, который не наступит никогда.
- А много их у тебя…  было?
Он не сразу понял. Альбина так долго репетировала свою реакцию, что он успел забыть, о чем идет речь.
- Достаточно.
- Какие твои годы, - она судорожно усмехнулась. – Еще и не такие будут.
Артист посмотрел на нее и сказал только: «Возможно».
Девушка отвернулась. Ее била дрожь. Падающую звезду она заметила первой.
- Скорее, скорее! Ну скорее же, загадай желание. Видишь, падает!
Сама она уже загадала и, вопреки правилам, целых два. Вторым, конечно, было – чтобы первое совпало с его желанием. Артист проводил взглядом угасающий серебристый росчерк: «Не успел. Да и черт бы с ней».
- Ты не веришь звездам? - вырвалось у нее. Вопрос был глупый и фальшивый, но что-то мистическое было в этой ночи, в танце костра, в близости этого чужого, и она сама была готова поверить в свою веру в тайную силу звезд. Артист бросил что-то в костер, подняв целый сноп взбесившихся искр, и не ответил
Где-то вдали загудела электричка. Ее тоненький плач пронесся над ними, коснулся слуха и растаял в темноте.
- Ты когда-нибудь слышала: «Комната моя подобна клетке. Солнце руку сунуло в оконце. Чтоб мираж увидеть очень редкий, сигарету я зажег от солнца…  Я хочу курить. Я не хочу работать»?..
      - Что это? - «Не что, а кто. Аполлинер. Гийом Аполлинер».
- Француз?
- Ну, в общем, да. Сколько-то там граммов славянской крови – короче, это не так важно…    Я, правда, переводам не очень доверяю в принципе. Того же  Аполлинера читаешь и думаешь: а может, не такой уж он великий поэт, откуда мне-то знать. Может, это переводчик - великий поэт?  Вот, послушай: «Ты от старого мира устал, наконец. Пастушка, о башня Эффеля! Мосты в это утро блеют, как стадо овец. Тебе надоела античность, ты жил среди римлян и греков. Автомобили здесь кажутся чем-то отставшим от века. И лишь религия новою выглядит, - вера в Христа, подобна ангарам аэропорта, проста…»
С каждой минутой Альбина словно пьянела все сильнее; неизвестно, что было виной – магия стиха или его хрипловатый голос. Однако, пребывая еще в том невинном возрасте, когда из всех голосов человек предпочитает слышать свой собственный, - она, не сдержавшись, перебила его: «А из русских тебе кто нравится? Из советских?»
- Из советских, - губы его как-то странно сморщились – не то брезгливо, не то просто брюзгливо, - никто.
Ответ не столько возмутил ее, сколько удивил. «Как? Да ты что! Совсем-совсем? Ведь столько… столько же кайфа! Да с самого начала взять – Маяковский, - он нервно дернул рукой, - Блок…»
- Блок – не советский.
- А «Слушайте музыку революции»! А «Двенадцать»! Ладно-ладно, - ей не хотелось спорить. – Ахматову с Цветаевой я почему-то и сама не особо… но, скажем, Мандельштам! Или даже нынешние - Вознесенский, Ахмадуллина; у Евтушенко тоже сильные вещи есть…
- Мандельштам, - очень тихо и очень вкусно выговорил Артист, прикрыв глаза, - это, конечно, действительно кайф. Бессонница. Гомер. Тугие паруса… Только он тоже не советский.
- Какой же он? – искренне изумилась Альбина. – Еврейский, что ли?
Лоб его разгладился, и он расхохотался по-настоящему.
- Иди-ка лучше сюда, - позвал он. – Не обращай внимания, я так … увлекся, - и, приобняв, как-то снисходительно, по-отечески поцеловал в лоб.

Ничего обидного он не сказал и не сделал. Но ей почему-то стало обидно. И, в общем, ясно – почему. Каких-то полчаса назад они были равны, они были – мужчина и женщина, и у него никогда не было такой женщины, как она, - он сам это сказал, вот совсем же недавно, - а у нее таких, как он, может, вагон и маленькая тележка, откуда он знает?.. Она закурила. Ей хотелось сказать ему что-нибудь неприятное.
- Ты, наверное, сам стихи пишешь, - спросила она, зевая, противным равнодушным голосом. Он смотрел на нее, будто что-то старался припомнить. Видно было, что этот разговор ему уже не интересен. «Скорее тексты».
- Ты музыкант?
- Да, что-то вроде того… Так вот о желаниях. Ты у меня про желания спрашивала. – Он прикурил от ее сигареты, несколько раз быстро и резко затянулся. – Скажем, в данный момент  я хотел бы с тобой заняться любовью.
- А я нет, - соврала она. Парень как-то дернулся, почти отмахнулся от нее: «Я же не говорю – пойдем. Говорю – например. Это самое элементарное, сиюминутное, на уровне рефлекса. Теперь возьмем чуть шире – положим, я желал бы спать с тобой как можно чаще и как можно дольше».
- И с Надей. И с кем-нибудь еще.
- Может быть; не в этом суть. Следующий этап – человек должен (а возможно, и хочет) нормально работать, но и нормально при этом зарабатывать, иметь возможность на заработанные деньги купить все необходимое, содержать семью… Предположим, меня все это очень мало волнует, но как этап, как один из уровней человеческих потребностей – давай оставим (Альбина воззрилась на него с недоумением: куда он клонит?) Дальше  -  то, что требуется, в частности, лично мне. Хочу делать, что хочу. Читать то, что мне интересно. Верить в то, к чему приду сам. Ехать туда, куда глаза глядят. Имею я на это право?
- Кто тебе мешает-то? – спросила Альбина холодно. Ей представилось, будто именно ее он хочет предупредить, что посягательств на свою свободу не потерпит. Но то, что она услышала, прозвучало вовсе уж несуразно. «Совдеп».
- Кто? Что?
- Совдеп, - сказал Артист спокойно. – Ваша долбаная Совдепия. – Альбина задохнулась: «Это твоя родина!..».
- Скажи еще, что она меня кормит.
- Она тебя кормит, - послушно повторила Альбина. – Ну и … она тебя вырастила.
- Вырастили меня родители, а кормят любовницы, - Альбина поморщилась. – К  сожалению, в здешних условиях я действительно не в состоянии себя прокормить.
- Чтобы взрослый мужик не смог заработать себе на кусок хлеба с маслом!.. Не смеши.
- Я не пролетарий, - проговорил он еще спокойней, - не колхозник, не инженер. Я, да, я музыкант, и я честно делаю свою работу. Разгружать вагоны – это не для меня, мне просто некогда этим заниматься. Пусть это громко звучит, но я отдаю себя своему  делу полностью, - он бросил ей хитрую улыбку. – Ну, может, кроме той части себя, которую я отдаю женщинам…
- Кроме той части тела, которую ты отдаешь женщинам, - ляпнула она и в запарке не сообразила даже покраснеть. Вежливые аплодисменты, которыми Артист приветствовал эту  маленькую пошлость, разозлили ее еще больше.
- И чем ты, спрашивается, в данный момент занимаешься – делом? – не сдержавшись, прощебетала она как могла язвительно. Эти мерзкие интонации начинающей стервочки самой ей были противны; осознав это, она успела проглотить конец фразы. Ей все равно не придумать ничего достаточно умного, чтобы вправить мозги этому смазливому дармоеду.
А Артист, похоже, развеселился.
- В данный момент я люблю тебя и просто живу человеческой жизнью, что для творческой личности составляет производственную необходимость. А тебе бы больше понравилось, если б вместо этого свинства, - он кивнул на невидимый уже, уснувший дом, - я отправился разгружать вагоны.
- Вот прицепился ты к этим вагонам. Бог мой. Мне кажется… не знаю. Нет, я знаю, что то, что ты говоришь, гораздо большее свинство, чем… - Альбина хотела бы заплакать, но не могла себе этого позволить. Она совсем запуталась и досадовала на себя: будь она чуть трезвее, ей бы, конечно, не пришлось так униженно метаться в поисках каких-то сложных аргументов. Ведь на самом деле все очень просто, до элементарного просто! Но если у парня, сидящего рядом с ней, и есть хоть какой-то талант, то он заключается в искусстве корчить самодовольные рожи и считать себя умнее всех, не понимая при этом элементарных вещей. – Ладно, ты музыкант; что, больше у нас нет музыкантов? Или никто не зарабатывает музыкой, и все живут на содержании? Да, пусть они не зарабатывают, как… как тот же Плант, к примеру, но ведь и не каждый музыкант – Плант, ну согласись, ведь правда же?.. - извиняющаяся гримаска, которую она состроила при этом, была до умиления комична, но Артист не смотрел на нее. – Хорошо-хорошо, я не то говорю, я путаюсь, я чувствую – а сказать не могу… Подожди, я подумаю, - торопилась Альбина. – Плант–не Плант, неважно – это не то все, - но вот: у нас ведь и никто миллионов не получает. – Вот! Она нашла наконец. – Смог бы ты получать миллионы – и знать, что все остальные живут от зарплаты до зарплаты?..
Вопреки железобетонной конкретности вопроса, слезы уже явственно звучали в ее голосе.
- … А, черт, к чему это все, - пробормотав что-то, парень снова занялся костром. Альбина не шевелилась, тупо уставившись на свои босые ноги. Потом притянула кроссовки и принялась медленно, методично их шнуровать. «Так как насчет миллионов?» – спросила она тихо.
- Хоть миллиарды. Если я их заработал - почему бы мне их не получать? И кстати, почему это народ должен жить «от зарплаты до зарплаты»? Почему в нормальных странах он и живет нормально?
- В «нормальных» – это в каких? В Штатах?
- Да хоть бы и в Штатах. Да мало ли…
- А ты давно из Штатов?
Он осекся, поймав ее насмешливый взгляд. Потом понял. «У меня есть глаза, есть уши…»
- …чтобы слушать «голоса».
-Да хоть бы и «голоса»… Да иди ты. - Теперь обуваться начал Артист.
«Урод. Фанатик. Лакей, - сказала девочка. – Там лучше, где нас нет… Быть бы тебе безработным в гетто. Музыкант, твою мать».
Но эту изящную тираду она произнесла мысленно; ее саму испугала поднимающаяся откуда-то из области желудка волна тоскливой, мутной, бессильной ярости. Этот молодой человек умеет вызывать к себе самые бурные чувства.
Она видела, что Артист собирается уходить и, может быть, даже не дождавшись ее. Этого нельзя было допустить, никак нельзя. Невозможно было дать ему уйти вот так, с сознанием собственной правоты.
- Ну и мотай в свои Штаты, - сказала она уже вслед ему придушенным, бабьим голосом. –  Ждут тебя там не дождутся.
Он резво повернулся. Натура не позволяла ему дуться долго. «Поедешь со мной, а?»
- Ага, сейчас, - против воли, и ее пухлые губы разъехались в улыбке. – Уже саквояж приготовила.
    И они пошли рядом, не слишком искушенные в жизни мужчина и женщина, дурашливо переругиваясь, будто он и не собирался только что бросить ее в ночном лесу. Но спать Артист улегся с Надей, валявшейся в совершенной прострации. К Альбине тоже кое-кто подбивал клинья, но ее этот вариант не заинтересовал; она ушла в холодную баню и продрожала там до рассвета.

Долгая, скупая на ласку весна уже стала историей; солнце трудилось без устали, даря тепло, птицы все утро голосили как безумные, пока не стихли, утомленные зноем. Снова пили, но на сей раз никто не перестарался. Похмельное утро плавно перетекло в хмельной, скучный, жаркий полдень. Артист фланировал между девушками, ни одной не оказывая явного предпочтения, и волоокая Надя как-то сникла, как-то потух ее загадочный потусторонний взгляд.
В конце концов она просто исчезла – неизвестно куда и неизвестно с кем. Альбина смутно надеялась, что Артист, нимало не смущенный этой последней загадкой, теперь-то вспомнит о ней, но он завалился спать до самого отъезда.

На вокзале, попрощавшись с ребятами, они встали в растерянности. К городу уже подкрадывался вечер – душный, сонный и такой привычно–летний, словно других времен года этот город и не знал.
- Ну и?.. – устало протянул Артист. Он сам не знал, откуда взялись эта усталость и это беспокойное раздражение. Слишком много было с непривычки солнца, слишком много тепла. Он позволил себе слегка влюбиться в эту чужую, малознакомую, диковатую девочку и, видит небо, он сделал все, что мог, чтобы подарить ей праздник.  Но, надо думать, он тоже человек, и даже не такой ужжжасно взрослый, каким, наверное, кажется ей, у него бездна своих забот и неприятностей; у него, в частности, тоже есть мама и папа - а значит, и масса проблем, отсюда вытекающих… Артист покосился на девушку, - их толкали прохожие. Небо темнело, и с востока наползала туча. Чего она ждет от него – если чего-то ждет? Он не Аллах, не Будда, не Христос, он Артист!
- Ты была права, - сказал он, думая о своем. – Надо было прибрать немного. Можно представить, что мне устроит мамочка.
- Они уже приехали? – девушка подняла ресницы.
- Вроде как должны. Завтра – рабочий день.
       Ресницы тихо опустились. «Ты … домой?» 
- Да, конечно. Пора. Но я тебя провожу; тебе куда?
- Я еще не знаю, - равнодушно сказала она, – не надо меня провожать.
- Иди домой, маленький, - попросил он, - ничего ты им не докажешь. Погуляла, и хватит. Давай, а?
- Не знаю, - повторила она. – Ты иди. Я, может, на вокзале переночую.
- Не валяй дурака. Иди домой, какие вокзалы.
- Не знаю, - в третий раз, как эхо собственного эхо, отозвалась девушка. – Ну, ты иди, счастливо. И… спасибо.
- Да ну, не за что. Тебе спасибо. А ты иди домой, слышишь? Послушай мудрого человека, хватит капризничать, честное слово. - Он говорил – и чувствовал, что говорит слишком торопливо; это еще больше раздражало, а раздражаясь, он еще больше торопился – и злился на себя… Но ему не в чем себя упрекнуть. – Может, тебя все же проводить?
- Не надо. Не надо, спасибо. До свидания.
- Подожди. Дай я тебя поцелую.
Она неохотно подставила щеку и, шепнув что-то невнятное, пошла от него.
- Эй, - крикнул Артист, но девушка, не оборачиваясь, скрылась за углом.

       Закрывая окно, Артист услышал шум подъехавших отцовских «Жигулей». Он успел навести какой-никакой порядок, но встречи с родителями особо не жаждал, поэтому поспешил выключить свет, залезть в постель и притвориться спящим. Поправляя подушку, рука его наткнулась на женскую заколку. Неясное и неприятное чувство – какая-то тень беспокойства – кольнуло его, но он отогнал эту тень, крепче сжав веки. Перед закрытыми глазами заплясали искры костра, разгоравшегося все сильнее… все ярче… все яростней…
   «А я так ничего и не узнал о ней, - сонно удивился он. – И зовут ее, кстати, не Ирина. С чего я взял, что она Ирина? Господи, ну и идиот».
Свет в соседней комнате и резкие усталые голоса родителей мешали заснуть. В кухне что-то вкусно шипело и фырчало.
- Ничего-ничего-ничего, - бормотал Артист на подвернувшийся мотивчик. – И малышка ничего, и ни имени, ни адреса – ничего. Нич-ч, нич-ч, ни-че-го! – бум! – это вступили ударные. Спать расхотелось. Огромная, мрачно-сизая туча раскрылась, как книга, над домом, повисела в задумчивости и вдруг нахально плюнула огнем и водой. По стеклу застучали капли дождя – сначала крупные, тяжелые, редкие, потом все мельче и чаще, чаще, чаще. Под их немыслимую дробь Артист поднялся, нащупал в темноте джинсы, заколол давно не стриженные волосы найденной заколкой и вышел из комнаты. Навстречу метнулась обеспокоенная тень.
- Артур, - прошептала мать. – Ты куда так поздно? Папа будет ругаться.
- Дай трешку, мам, - попросил Артист, обходя ее. – Пожалуйста. Очень надо.
Из кухни раздался бас отца:
- Дай ему, дай! Трешку дай, десятку. Сотню! Пусть упьется и подохнет под забором.
- А ну вас… - Артист хлопнул дверью. Выскочил на улицу – и словно в ванну с головой окунулся; мутная и вязкая пелена накрыла его, обняла, изрешетила сотнями холодных, мелких злых пуль, разбивающихся с неприятным щелкающим звуком и расплывающихся по рубашке, по телу, по волосам. Артист поежился и обхватил тело руками, пытаясь защититься, но тут же выбросил руку вперед. Рядом затормозила машина.
- Командир, - сунулся Артист, рванув ручку. – Поверишь - ни копейки…
- Куда тебе? – коротко бросил водила.
- На вокзал.
- Считай, что повезло. Сам туда еду. На водку-то деньги есть, что ли?
- Да я не за водкой; нет, правда. Мне, понимаешь, подруге одной заколку отдать надо.
Шофер покрутил пальцем у виска и дал газ. Артист откинулся на сиденье, расправил мокрые плечи. Истерический танец дождя странным образом успокаивал, обволакивал дремотной дурью, но, проехав с пару кварталов, Артист боковым зрением выцепил свет в хорошо знакомом ему окне. Вот где сейчас тепло и сухо. Музыка. Новости. Девочки.
А та – спит давно в теплой постельке. Какие вокзалы, все это понты эвксинские.
- Слышь, командир, - решился он. – Меня, в общем, можешь здесь выбросить.
- В помойку бы я тебя выбросил, - как-то непонятно рассердился «командир», но машину остановил. Артист, пригнувшись и поджавшись, полетел, считая пузырящиеся лужи длинными худыми ногами. Словно приноравливаясь к его бегу, дождь застучал еще хлеще, хотя хлеще, казалось, уже некуда.

1984 г.






***


Дождь потихоньку застучал и по окнам «копейки». Однако у Алека с теткой, похоже, новое развлечение намечается… За следующим поворотом два бегущих впереди машины луча выхватывают из чернильной тьмы еще одну человеческую фигурку, нахохлившуюся на бордюре, как на насесте. Даже несмотря на начавшийся дождь, она не вскакивает им навстречу, не голосит, не голосует; миг - и они уже ее проскочили. Искорка человечьей жизни, затерявшаяся, застрявшая на пустынной дороге вдоль унылого леса, - что это было? Зачем это было?

Они переглянулись понимающе, и Алек развернул машину. Апайка прикрутила окошко.

– Кызым, - окликнула она неожиданно мягко. - Куда хощешь?
«Кызым» молчит. Вечность проходит, пока она поднимает тяжелую голову и вперяет в них тяжелый взгляд. Тетка беспокоится: «Э-э, защем один сидишь? Сейщас дождь пойдет; куда ехать хощешь?» - Вечность проходит, пока вялое тело, тело зомби, медленно–медленно, словно во сне, поднимается, медленно–медленно приближается к машине. Приближается. Медленно–медленно. Словно во сне. «Мне недалеко, - шелестит сухой, шелестящий голос. – Только денег у меня нет». Тетка уже открыла дверь; больше того, за эти пару вечностей она успела скипнуть деликатно на заднее сиденье. («Сводня старая», усмехается Алек. Впрочем… если подумать… и что он теряет, если…)
Он уже с новым интересом разглядывает незнакомку, медленно–медленно, словно во сне, вплывающую в салон. Она долго возится с ручкой, проводит рукой по успевшим нмокнуть волосам и наконец дарит ему невидящий взгляд.
- Как зовут-то хоть? – спрашивает Алек несколько неловко.
- Зови Опия;, - говорит Опия.

Мотор жует, словно конфеты, километры. Деревья прочь несутся вместе с ветром. Два бегущих впереди машины луча прорезают чернильную тьму; Алек продолжает в свете маломощной лампочки пялиться на новую попутчицу. Худая, блин, ужас. Не «стройная» - это из другой совсем оперы; худая как смерть. Буквально: тонкие, жалкие косточки почти прорывают туго натянутую кожу. Жертва Дахау. Взгляд Алека скользнул по костлявой руке, по предплечью, по выпирающим ключицам. По выпирающим скулам. Нашел глубоко запавшие глаза.
Глаза. Тут что-то не так.
Просто глаза, без взгляда и практически без зрачков. Просто бездна: без дна, без проблеска жизни и интереса. Просто глядят – без зрачков и без взгляда. Алеку стало жутковато. «Закуришь?» - предложил он, чтоб чуть развеять атмосферу, - она молчит. Долго–долго молчит, потом медленно–медленно тянет костлявую руку за сигаретой, когда он давно забыл, что предлагал ей закурить. Алек не знает, как к этой буке подступиться. И он уже подумывает, что это, честно говоря, не совсем та подруга, к которой ему хотелось бы подступаться; скорее, совсем не та. Шуры-муры с взбесившейся наркоманкой со зрачками в точку – это, честно говоря, не совсем то, чего он ждет от жизни; скорее, совсем не то.
- Апа, - поворачивается он к примолкшей на заднем сиденье тетке. – Как там насчет сказки?
И смотрит на нее. Но она на него не смотрит. А та, другая, забыла оторвать от Алека замороженный взгляд без взгляда. Тетка закрыла глаза и тоже молчит. Молчит, и молчит, и молчит. Долго молчит, очень долго - и наконец разродилась:
«Солнце. Вижу солнце».

- Что? Чего это?.. Ты чего, апа?
«Солнце. Лето. Базар».
Алек с трудом раздвинул губы в нервной усмешке:
- Аха, ну. Базар–вокзал, все дела.

«Солнце. Солнце. Солнце, жгучее и могучее, яростное и щедрое, нездешнее солнце.  Солнце иных широт…»





Том   I
(Тезис)

ЛЕСТНИЦА
С
НЕБА


  ... ни одна книга не может быть в то же время   лестницей, хотя,  без  сомнения, есть книги, которые оспаривают,  отрицают и доказывают такую возможность, и другие, структура    которых соответствует структуре лестницы.

                Х.-Л. Борхес
               
                «Вавилонская библиотека»

                Одними и теми же ступенями мы  восходим по
                лестнице и можем спуститься по ней; так же
                обстоит дело и с этим тайным созерцанием – те
                же прозрения, что заставляют душу          
                возноситься  к  Господу, усмиряют ее в отношении самой себя.
                Ибо провозвествия, исходящие поистине
                от  Господа, обладают тем свойством, что принижают               
                душу и в то же время возвышают ее.
                На пути этом спускаться означает одновременно
                восходить, а подниматься – идти все ниже,
                ибо усмиряющий себя возвышается, а
                возносящийся исполняется смирением…

                Сан Хуан де ла Крус
               
                «Темная ночь души»
;
***


Солнце. Солнце. Солнце, жгучее и могучее, яростное и щедрое, нездешнее солнце.  Солнце иных широт. Воздух плавится и дрожит – раскаленный, нездешний, струящийся, изо всех своих пор источающий зной. Обнимающий плотно и вязко груды плоти – мясной и рыбной, горы фруктов и овощей, тюки нежнейших тканей изысканнейших расцветок, бочки с драгоценным маслом и с запретным, а потому особо сладким вином. Тут и там дары флоры и фауны, земли и реки, пашни и сада, моря и океана. Жирный воздух – как жирный суп, в палитре которого – весь спектр известных человеку пряностей, рукой вдохновенного мастера перемешанный: гвоздика и перец, мускатный орех, имбирь и корица, куркума, кориандр, кардамон, благородный лавр и кинза, шафран и фенхель; ароматы чая и кофе, кебаба, дыма и свежих, с пылу-с жару лепешек витают и тают в раскаленном, струящемся жирном воздухе. И витают и тают в нем голоса – звонкие и глухие, женские и мужские, и ругань, и смех, и хохот, и гогот. Раскаленный воздух сжимает в объятиях, струящейся, перламутрово-радужной пеленой обвивает полуголые торсы мужчин (о Милосерднейший, как их много), завернутых в разноцветные тряпки женщин  (как их много, о Милосерднейший), стайки вездесущей, вечно голодной, дочерна загорелой детворы. Нет отбоя от нищих и от бродяг: для них, как и для большей части присутствующих, базар – место встречи, бесплатное развлечение. Крутобокие, зрелой спелостью поражающие арбузы, спелой зрелостью восхищающие, соком сахарным истекающие крутобокие дыни ласкают самый пресыщенный взор; крупнокруглыми изумрудами с агатами унизанные виноградные кисти – как мохнатые многопалые кисти, унизанные крупнокруглыми агатовыми да изумрудными перстнями, похожими на виноградины…  А гранаты, что ярче, чем китайский шелк!.. Айва, алыча и персики нежнее девичьих щек!.. Абрикосы, сладкие как мед, – и мед, сладкий, словно абрикосы. А хурма и инжир! А яблоки любых размеров и оттенков, вплоть до самых невообразимых; груши восковые, во рту тающие… а вот в мясные ряды не желаете ли? – «ряды» - это только название, здесь этих «рядов» - немерено, целый табор; в глазах рябит от раскинувшихся бесстыдно, лоснящихся розовым, красным, багровым туш, в глазах рябит от танца ловких топоров – тут же и рубят, тут же и жарят, парят, коптят, в огромных котлах варят, тут же и угощают, зазывают, заигрывают, зубы заговаривают; а там, глядишь, дальше – те же туши, только живые, толпятся, блеют, мычат, рычат, живыми поджариваясь под прямыми лучами здешнего нездешнего солнца. Тут и там – посуда и утварь, лошади и оружие, ковры и платки; и палатки, в которых степенные старцы попивают степенно зеленый чай. Чьи-то слуги, спеша, расталкивают толпу, освобождая дорогу плывущему за ними вслед роскошно изукрашенному паланкину. Толпа на мгновение стихает и почтительно расступается, чтоб, пропустив носилки, вновь сомкнуться – и снова вернуться к прерванному ненадолго веселью. Снова гомон, и гогот, и хохот. И витающие в воздухе ароматы. И лето. И солнце. Нездешнее солнце.  Солнце иных широт. 

Искандер вытер лоб. Сын Солнца, он не боялся солнца. Но пот стекал со лба, разъедал глаза, мешая смотреть. А здесь было на что посмотреть, поверьте на слово.
Искандер устал. Три дня шел он сюда, в этот прибрежный торговый город, шел пешком – нет у него пока ни коня, ни даже осла. Несколько монет, вызывающе позвякивающих в кармане широких штанов, – весь его капитал, заработанный тяжелым трудом (заработал-таки, но такие копейки…) Однако наш герой не из тех, кого способен смутить подобный пустяк, - и подобный пустяк не из тех, что способны его смутить. Он – Лев. Сын Солнца. Он молод, энергичен, талантлив; все у него впереди.
Все впереди.

Толкаясь и завороженно озираясь, пробирался Искандер сквозь людское гомонящее море, почти вплавь. Это бьющее в глаза великолепие, в уши и ноздри бьющее изобилие – не для него. Пока не для него. Когда-нибудь он станет здесь завсегдатаем, очень уж ему здесь нравится (он толкается, завороженно озираясь, глотает слюну – у самого заевшегося гурмана слюнки потекут от местных запахов; пожирает горящим почти фанатично взором все вокруг). Сегодня он пришел сюда, трое суток проведя на ногах, для того, чтобы попасть в другую часть рынка – намного дальше, на самом почти берегу. Туда, где торгуют живым товаром. Туда, где «живой товар» - отнюдь не животные. Туда, где торгуют людьми…
Искандеру нужна подружка. Наложница. Гурия. Гейша. Гетера... Он молод и красив, хотя и небогат пока. (Последнее - не помеха. Не одна пара прекрасных юных глаз уже блестела ему надеждой из-за занавеси чадры; да и папаши многодетных семейств начинают уже приглядываться внимательнее, чем хотелось бы… Но это, честно говоря, не совсем то, чего он ждет от жизни; скорее, совсем не то. Местные девицы, сама чистота и сама простота, для него пресноваты. Он - Поэт. Романтик, искатель, игрок; он идет по жизни, как по опасной дороге, обещающей смелому массу чудес. И кто поможет ему в этой игре, кто подставит плечо, чтоб разделить с ним сладкое бремя жизни, ее риск и ее призы, - как не женщина? Гурия, гейша, гетера, наложница, подружка… Искандеру нужна подруга. Та, о ком он так долго мечтал. Та, кого он так долго искал.)

Он уже почти пришел. Он почти пришел. Он уже пришел.

Восточный базар – это зрелище то еще. Но восточный невольничий рынок… здесь слова кончаются. Стих праздничный гул, - его сменил безмолвный стон, уносящийся в небо. Буйство красок померкло; несколько оттенков доминируют здесь: черный, от почти лилового, почти фиолетового – до почти коричневого; коричневый, до почти кофейного, почти желтого; желтый, вплоть до цвета слоновой кости. И цвета слоновой кости плоть белых рабов, пасынков здешнего нездешнего солнца… Если вы благодушны и равнодушны – приходите сюда, как на спектакль: сгущенные в атмосфере эмоции алчности, ненависти, гнева, страдания, унижения, жажды мести разгонят вашу кровь и подкинут адреналинчика. Но если у вас душа поэта и нервы художника, под какими бы флагами вы ни воспитывались, - вы, исповедующие и проповедующие: «человек – это звучит гордо», смиритесь на миг и на миг признаете: «человек – это звучит горько…» Искандер уже не глазел по сторонам, не мог найти в себе достаточно для этого стойкости. Он поймал себя на том, что кулаки его невольно сжимаются, а губы шепчут бессмысленное: «Когда-нибудь…» - но, испугавшись, отогнал крамольную мысль.
Когда-нибудь он к ней вернется.
Когда-нибудь, но не сейчас. Не для того Искандер шел пешком три дня, чтобы потерянно буравить взглядом иссохшуюся, утоптанную землю. Он уже миновал обширный участок, отведенный под торговлю невольниками–мужчинами, и краски опять запестрели. Тут уже, хочешь не хочешь, смотри в оба. Держи глаза открытыми, а ушки на макушке – иначе упустишь свой шанс, данный тебе милосердным Небом. Здесь ждет его Она – та единственная, которой он подарит свободу. Та, что станет его подругой и Музой.
Дамой его сердца.
Жрицей его храма.
Светом его очей.
Усладой его ночей.
Та, что станет его alter ego; его колыбельной… Она не будет служанкой, рабой, подчиненной; и даже если захочет уйти – он отпустит ее, словно птицу, проводив тоскующим взглядом раненного в сердце поэта… Но Она не захочет уйти.

Со всех сторон ловил Искандер на себе женские взгляды – томные, умоляющие, уже почти влюбленные. Сказать, что выбор велик, – ничего не сказать. Женщины, женщины, женщины. В ассортименте. На любой вкус. Любого возраста: старухи и почти девочки; молодые мамаши, с затравленными взглядами прижимающие к груди младенцев; и просто девочки, безо всяких «почти»; крутобокие, зрелой спелостью поражающие и спелой зрелостью восхищающие бабенки. Юные прелестные девы, пугливые и стыдливые, – и не первой свежести бойкие девицы, заматерелые в постельных битвах. Высокие, толстые, низкорослые, плоские, вислозадые и вислогрудые, широкобедрые, гибкие, страстновзорые, невинноликие, темнокожие, светловолосые, черноглазые, стройные и не очень, и худые как смерть, и как смерть страшные, и прекрасные как вздох весеннего утра. Для дома и для семьи, для работы и для утех. Вот. Вот. И вот. И эта; и эта, и эта – вот. Вот. И вот…- Искандер, очумевший от впечатлений, крутил головой во все стороны так, что голова закружилась и в глазах помутилось; и едва ли не каждая, на его неискушенный вкус, почти прекрасна. Почти желанна…  О Милосерднейший, как же быть? Дай подсказку, хоть малейший знак, единственный, может, намек – где ждет его та, о которой он так долго мечтал? Искандер знает чего он хочет: его избранница должна оказаться той, что лучше всех умеет рассказывать на ночь сказки (может, это и есть подсказка?) Да простится ему некоторая экстравагантность каприза: он – Поэт; какой же Поэт обойдется без доли здоровой экстравагантности – не без доли, желательно, здорового юмора?  Живи Искандер на несколько столетий позже, Зигмунд Фрейд разъяснил бы ему авторитетно, что в искомой пассии ищет он не столько объект страсти взрослого мужчины, сколько заменитель матери, способный вернуть к истокам жизни… Однако, хвала Создателю, здесь и сейчас некому пичкать его такой похабщиной. Та, что умеет рассказывать настоящие сказки, никогда не станет наседкой и клушей; наседки и клуши ему ни к чему. Такая станет – Музой. Другом, способным подставить плечо, чтоб разделить с ним сладкое бремя жизни… Только где же ему искать Ее, о Милосерднейший? Был бы он влиятельным набобом, бахрома на штанах которого стоит дороже, чем весь капитал, позвякивающий в кармане штанов Искандера, - торговцы сами, повинуясь мановению его холеного мизинца, со всех ног бросились бы устраивать для него одного ток-шоу «Мисс Шахразада». Но не для всех безумных мечтаний пришло время воплотиться в жизнь, - дай Бог осуществить одну мечту, самую заветную. Искандер может надеяться только на себя: он будет долго–долго бродить из ряда в ряд, пристально вглядываясь в незнакомые глаза и прислушиваясь к своему сердцу. Он знает: сердце Поэта никогда не обманет Поэта.

Кто-то тронул его за рукав. Искандер повернулся; хотел пройти мимо, но что-то его остановило. Чем-то зацепила девица, тронувшая его за рукав. Худая как смерть и в обноски одетая – это бы ничего, не настолько он беден, чтоб не суметь прокормить и принарядить свою Музу… Но – глаза. Этот взгляд сложно обойти, хотя взгляда, собственно, нет: просто глаза, без взгляда и фактически без зрачков; просто глядят из бездонной бездны. Бездна. Без дна, без зрачков, без взгляда. Сыну Востока, ему не требуется долгих объяснений – что таится за этими пустыми глазами со зрачками в точку.
… Опиум. Божественнейший в мире яд. 

Вы думаете, дьявол – бес с хвостом,
С козлиною бородкой и рогами,
С ощеренным в улыбке дерзким ртом
И   волосатыми   ногами?..
Нет, он - цветок. Он – яркий огонек,
Зажженный в мраке душных скучных буден.
Он - кровоток. Он – белый млечный сок,
Дерьма кусок, неладен будь он!..

Искандер снова хотел последовать дальше, но она крепко вцепилась в рукав, словно опасаясь не удержаться на ногах, забыв оторвать пустой, замороженный взгляд без взгляда от его лица.

Он – падший ангел, втоптанный в песок.
В июльский зной спасительный глоток.
И сквозь бетон пробившийся росток, -
Все это - он, проклятый млечный сок!..

Он присмотрелся внимательнее – и сердце вдруг стиснуло что-то, очень похожее на жалость. И что-то, очень похожее на понимание. Может быть, я возьму тебя за руку, сестра моя, и мы уйдем отсюда вместе… но это безумие. Подкормить и принарядить свою Музу он, конечно, способен, но посадить себе на шею ее прожорливого Господина – этого его скудный бюджет не выдержит. Через несколько часов ее зрачки примут наконец нормальный размер. Еще через несколько часов они расширятся до безобразия, пожирая радужку, - и из самых недр неестественно расширившихся зрачков выглянет голодный, алчущий, раненый зверь. Владыка Опий хитер и жаден; он не отпустит свою жертву без жестокой борьбы. («Я буду бороться», - протестует Искандер, уже увлекаясь. – «Я помогу ей. Полюблю ее. Подставлю плечо. Я найду в ее сердце ту тайную тропку, по которой мы сумеем, взявшись за руки, убежать. Я спасу ее…») – Слышали. Сотни раз уже это слыхано: ты возьмешь ее за руку, полюбишь ее, станете плотью единой… - чтобы однажды (в ужасе понял вдруг Искандер) ты сам посмотрел на мир пустыми глазами без зрачков и без взгляда. Глазами зомби.

We are all just prisoners here
Of our own deviсe
WELCOME TO THE HOTEL «CALIFORNIA»…

- что? Что это?.. Кто сказал «Калифорния»?

- О Боже, - вздохнула вдруг она, словно отзываясь на его смятение. – Это же просто ДУРДОМ…



Песнь первая

ДУРДОМ
Лирический  альбом


ДУРДОМ

Здесь такая тоска, что сказать невозможно.
Здесь дышать тяжело. Не дышать – тоже сложно.
Здесь по капле выдавливают из себя
Раба – и вдавливают его в тебя
Медсестрички, технички и санитарки –
Истеричные тоталитарки.

Этот дом – моя крепость. Моя тюрьма.
Он на то и дурдом, чтоб сводить с ума.

ОТЕЛЬ «КАЛИФОРНИЯ»
We are all just prisoners here 
                Of our own device

Eagles
                “Hotel California”

Задача не для младших классов:
Вся площадь кухни – семь квадратов.
Вопрос: как разместить здесь массу
Удолбанных акселератов,
Если на кухне есть плита,
Массивный стол и холодильник?..
В уме их можно не считать,
Зато в натуре - не подвинешь.
Задача кажется простой,
А ты попробуй-ка постой
Между окном, стеной, плитой,
В обнимочку с чужой герлой,
К чему-то твердому прижатый
Еще одним акселератом,
Который, в очередь свою,
Уже обнял герлу твою.
Не успеваешь рта раскрыть,
Чтобы нахала осадить,
Как третий фрэнд усек момент -
Магнитофон включает он.
И, при наличии «Аквариума»,
Плюешь на личные аварии.

Кто-то кричит, что «Гребень» стар –
Не в смысле возраста, но все же…
И начинается базар,
На все подобные похожий.
Тут полуправда, полуложь,
Трепня, стебалово, мудеж,
Чуть-чуть печали, капля смура
И вовсе уж не в меру - сюра,
Который так легко понять,
Но очень трудно объяснять,
Особенно под кайфом если,
И мысли в облаках витают,
И в эти мысли лезут песни,
И под рукой герла такая -
Пускай пока еще чужая,
Но в общем тоже неплохая.
К тому же прежнюю подругу
Уже закрыл другого хайр.
Опять косяк идет по кругу,
И значит, вечен в мире кайф.
Ту, прежнюю, Алисой звали,
И ты немного загрустил,
Когда замученный «Аквариум»
Вдруг голос Кинчева сменил.
Но все на свете быстротечно -
Лишь кайф, как выяснилось, вечен, -
И, каб простор не так был мал,
Ты бы и этой показал
Под вопли «Я, я меломан»,
Что в принципе ты «наркоман»,
Но в частности - еще силен,
Поскольку молод и влюблен –
Сегодня в ту, а завтра в эту,
Ведь разницы по сути нету.

… Часы меж тем свое стучат,
И за окном меж тем светлеет.
И если кто-то сидя млеет,
То остальные уже спят,
Сраженные бессонной ночкой, -
Кто парами, кто в одиночку,
Кто в центре кухни, кто в углу
На плохо вымытом полу.
Катушка пустоту мотает.
Пускай другой ее меняет.
Ты уголок себе отжал
Средь сжавшихся в комочки тел
И имя наконец узнал
(Или узнать только хотел?)
Той, что с тобою встретит день,
Если не слишком будет лень.
А ты готов не спать хоть год
В такой вот кухне - в этой вот,
Лишь только б кайф и впрямь был вечным,
Герлы милы, а жизнь беспечна.

ПЕРЕД СУДОМ

Какие снятся сны... Увы, я снам не верю.
Мы слушаем сегодня не «Квин;в» и не «Кино»:
Ты – скрип сапог конвоя за камерною дверью,
Я - лай ночной собаки за дурдомовским окном.

Мой золотой. Седой. Любимый. Сильный. Слабый…
Мой господин. Мой мальчик. Мой свет в окне. Мой друг,
Я много не прошу. Мне много и не надо -
Мне только бы коснуться твоих печальных рук.

Хочу, чтоб на глаза мне легли твои ладони -
Мои глаза устали от света ночника.
Чуть руку протяну - и до тебя дотронусь…
Но пустоту хватает беспомощно рука.

Ведь это - лишь слова, срифмованные в строки.
В них нет того огня, который жжет меня
И будет жечь, пока не истекут все сроки,
Пока я не дождусь единственного дня,

Когда я наяву скажу как можно громче
Тебе, чтоб слышал Бог, так наказавший нас,
Все те слова, что, плача, шепчу сейчас тихонечко,
В подушку слезы пряча от посторонних глаз.

Я знаю - этот день придет. Он неизбежен,
Как смена лета осенью, как смена ночи днем.
Ты снова будешь рядом. Ты снова будешь нежен.
Лишь только б это снова не оказалось сном…

***
Вены ждут вмазки,
Как дети ждут сказки,
Как влаги - цветы,
Как ждешь меня ты.

Плачут и стонут ночью бессонною.
День наступает - но не отпускает.

Эй, пощадите, ну!.. -
Вены заприте на
Десять, на сто, на сто тысяч замков
И от мучительных адских оков
Ключ отберите и уберите.

Как мне поверить, что навсегда
В венах моих поселилась беда?

КРЫША

Мы с тобою были как-то не в ладу.
Ты обиделась, сказала: «Я уйду».
Дело было вечером, и я почти спала,
Я как будто ничего не поняла.
Ты капризничала, злилась: «Я уеду,
Не вернусь ни к завтраку и ни к обеду!»
Я открыла левый глаз: а на ужин?
Ты ударилась в отказ: мол, нафиг нужно!
И уехала, в натуре - удрала!
Даже чемодана не взяла.
Крыша едет, крыша мчится
Вдоль по улицам столицы.
По углам народ толпится:
Крыша едет, крыша мчится!
Это что за небылицы?
Надо позвонить в милицию!..
Я бы, может, позвонила и сама,
Да без крыши - не хватило бы ума.
В общем, я ее не осуждаю.
В общем, где-то даже понимаю:
Ведь и крыше без свободы душно,
Без любви темно, а без общенья - скучно.
У меня теперь одна забота:
Вот бы за меня решил бы кто-то,
Раз уж нечем мне самой решать, -
Как бы вслед за крышей убежать?..

***
По всему фронту мои костры
Чадят, догорают, играют в смерть.
Поддайте жару, будьте добры.
Ну что вам стоит только посметь.
Я старая, мудрая, совсем озмеилась.
Я кое-что знала, да все позабылось.
Поддайте же жару, ну будьте щедры,
В мои угасающие костры.

ПРЕМЬЕРА

Туча над городом, как пасмурный флаг.
Театр переполнен. В театре аншлаг.
Сегодня на сцене премьера спектакля
Из жизни дурдома и его обитателей,
В котором - спешите! - единственный раз
Мы сами себя играем для вас.
Когда объявляют состав исполнителей,
Просим покинуть зал впечатлительных,
Нервных, печальных и раздражительных,
Знакомых с бессонницей и муками совести,
Всех вообще - суицидов в особенности,
Поскольку в главных ролях - наркоманки,
Алкоголички и токсикоманки –
Жрицы шприца, певицы бутылки,
Рано состарившиеся инфантилки.
Теперь представляем хор ангелов с крылышками:
В первом ряду - люди в белых халатах.
А ряд, что повыше, - со съехавшей крышей.
Они ее ловят в казенных палатах,
Где все им родное, где все им знакомо…
Это - законные дети дурдома.
Есть еще парочка исполнителей,
Случайно попавших в больничные стены.
И поменяй их на несколько зрителей -
Мало бы что изменилось, наверное…
Но это – лирическое отступление,
Хоть можно считать его просто вступлением
К незаурядному произведению
О жизни 13-го отделения:
Модерная пьеса в жанре «поиски жанра»,
Открытом когда-то Васей Аксеновым
(Впоследствии, увы, запрещенным…)

... Все. Занавес поднят. Зал замер. Итак...
Давайте объявим сначала антракт
И завтрак в буфете в дурдомовском стиле:
Хлеб, пахнущий плесенью. Суп, пахнущий гнилью.
Вам не по вкусу? Ну, хрен с ним, с антрактом.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ ПЕРВОГО АКТА

В дурдоме все спокойно.
Все мирно и пристойно.
Все тишь да благодать.
Кто там не может спать?..
Вот мы тебе поможем.
Эх, мы тебя уложим -
На вязки, словно в сказке.
Попомнишь наши ласки.

Врач № 1 (по пьесе – Враг №1):
Лучшее лечение - сульфазин!!!

Санитарка №1:
Закрываем туалет.
Экономьте свой бензин.
Ходу нет!

АКТ ПЕРВЫЙ. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Берегите нервы. Отделение – отбой!

М о л и т в а наркоманки А :
А-а-а-а-а-у!..
Вечер.
Снова на кумаре дохну.
Ветер
Бьется озверело в окна.
Между ночью и днем,
Между болью и сном
Я одна. Я больна.
А вокруг - тишина.
Дай мне, Господи, сна!

Врач № 2: От сульфазина - яснеет голова!

Санитарка №2:
Закрываем туалет.
Ни к чему теперь слова.
Ходу нет!

... Вновь антракт и вновь буфет -
Начинается  обед.
Демонстрируют наглядно,
Как исходные продукты
Превращаются в баланду.
Выручают сухофрукты.
Больше кружки не давать!
Зрителям не предлагать.
Расходитесь по местам
Согласно купленным билетам.
Не болтайтесь тут и там.
Закрываем туалет.

АКТ ВТОРОЙ. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Здесь нужны стальные нервы.

Речитатив ангелов (верхние ряды):
Дыр-дыр-дыр. Бырды-бырды.
Не ходите, девки, замуж. В поле лютики цветут.
Щас как дам уж - так уж дам уж. Я б дала - да не берут.
Тише, тише - едет крыша. В тумбочке резвятся мыши.
Мне сказали голоса, что я девица-краса.
Меня мучают кошмары - позовите санитара!
Саша, Паша, Митя, Витя... Можно мне сходить попить?
Отпустите мои руки. Развяжите мои ноги.
Ах, за что такие муки! Жизнь прошла - и что в итоге?..
Позовите санитара - я ему отдамся даром.
Позовите дыр-дыр-дыр... Др-др-др. Бр-бр. Х-р-р…

Медсестра № 1: Всех спасет аминазин.
Суфлер № 101: Аминь.

АКТ ВТОРОЙ. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

Вой. Ной. Руки мой.

Врач № 1: Ка-ран-тин!!!
Наркоманки В, С, D: Стремно это, быть беде.
Наркоманка Е: Зае-е-е!..
Надоели. Охамели.
Охуели, в самом деле!
Я сама уже без крыши.
Автомат мне, вашу мать!

Раздается Голос Свыше:
В дурдомах нельзя стрелять.

Наркоманка Е (упрямо) :
Вы нудны, как моя мама.
А санитарку № 10
Лет десять как пора повесить.
Санитарка №  3:
Эт чего тут деется!
Глотку больно не дери –
Сульфазин-то греется.
Здесь тебе не Моссовет.
Закрываем туалет.

Сводный   хор:      Ходу нет!..

АКТ ДВАДЦАТЫЙ. ДЕЙСТВИЕ СТО ПЯТОЕ.

... Но перед следующим актом –
Время нового антракта.
Нигде кроме, как в дурдоме,
Такой ужин на *** нужен:
Чай прозрачнее стиха
И уха без петуха.
Что ж, голодным легче спится.
Дайте только помолиться.

М о л и т в а  наркоманки  А:
Боже, грешен был мой путь.
Отпусти грехи, забудь.
Боже, тяжек был мой путь.
Дай немного отдохнуть -
От кумаров, от кошмаров,
От мучительных базаров.
Я одна, и я больна.
Подними меня со дна…
Смилостивься, Сатана!
Не дразни меня кукнаром,
Не мани меня побегом.
Боже, дай немного сна.
Боже, помоги Олегу.

Хор наркоманок  и  токсикоманок:
Оставь надежду всяк сюда входящий.
Оставь надежду на вышестоящих.
Оставь надежду на себя и Бога.
Забудь про все, живи лишь настоящим.
Ведь этих длинных-длинных дней
И нескончаемых ночей
Еще так много...

Вся родная медицина:
Надо девочек лечить!
Десять ведер сульфазина, двадцать бочек инсулина,
Семь канистр аминазина и полгода карантина.
Сitо, сitо, сito, сito!..

Голос Свыше: Шито-крыто.

Санитарка №7:
Всем! Всем! Всем!
В этой пьесе нет начала,
и конца у пьесы нет.
Время быстро пробежало;
в зале тихо гаснет свет.
Все довольны? До свиданья!
Баста, кончилось свидание.
Закрываем туалет.

… Пуст гардероб, и пусты коридоры.
Автографы розданы. Темно в гримуборных.
Расходится пипл, смакуя новинку,
И только актеры грустят под сурдинку
И долго и молча сидят-не уходят,
Собравшись на лестнице черного хода.
Легко ль - с освещенной софитами сцены -
И сразу назад, в надоевшие стены.
Нас завтра забудут. Афиши сорвут.
Для публики новых кумиров найдут.
Лишь в памяти тех, кто придет нам на смену,
Останутся звезды дурдомовской сцены.

МЕДЛЯК

Нам хорошо, мы вдвоем,
Мы куда-то идем.
И лес, и поле вокруг –
Все твое и мое.
И у меня цветы в волосах,
И у тебя улыбка в глазах.
И мы бредем по колено в грязи,
Не замечая ее.
В конце пути нас ждет ласковый дом.
Пусть дождь кругом, - он дышит теплом.
Здесь можно печь затопить
И хань заварить,
Здесь можно задвинуться
Или закинуться,
Забить косячок
И говорить про Восток,
Жить не тужить и друг друга любить.
Да вот беда –
Что это все не навсегда.
Уходят силы как вода,
Уходит лето.
Давай кончать.
Уже давно пора слезать.
Ах, это так легко сказать,
Где силы взять?
И нет просвета...
Еще один только раз.
Еще один только вмаз.
Это последний дозняк,
Ну честное слово.
Но исчезает, будто тает, кукнар.
И нас терзает жестокий кумар.
И из города прочь,
В слякоть и ночь
Гонит снова и снова.
Он нас грызет, а мы друг друга грызем,
Опять в грязи по колено бредем.
И все постыло и хило,
Жизнь не кажется милой,
Нужно срочно продвинуться
Или закинуться,
Чтоб ломки унять
И только тупо торчать,
Позабыв обо всем.
Да вот беда -
Что это все не навсегда.
Уходят силы, как вода.
Уходит лето.
Давай кончать.
Уже давно пора слезать.
Ах, это так легко сказать, -
Где силы взять?
И нет просвета...

***

«Что вижу, то пою» - какой уютный принцип.
Я вижу тень свою, накрывшую страницу.

НОЧНОЙ  ЭКСПРОМТ

К гинекологу на кресло лезет этакая туша -
Один вид ее телес отбивает аппетит.
Неужели у такой есть тоже кто-то вроде мужа?
Неужели на такую у кого-то там стоит?..
Может, кто-то даже любит эти ноги, эти руки
И ласкает, и голубит прелести своей подруги,
Ждет, волнуется от страсти и от предвкушенья счастья...
Может, их любовь крепка, безмятежна и легка?..
Я завидую невольно: не настолько ж я страшна,
Почему же мне так больно? Почему я вновь одна?
Сколько можно ждать и плакать,
снова плакать, снова ждать.
Я готова все отдать,
самой жирной в мире стать,
лишний месяц здесь лежать,
Лишь бы только твердо знать:
Мой любимый меня любит. Мой любимый меня ждет.
Он сегодня, чуть стемнеет, под окошко подойдет.
Он печаль мою развеет, пожурит и пожалеет,
Сигареты принесет и без слов меня поймет.
И на следующий вечер –
Будто делать больше нечего,
И на следующий тоже -
Пасмурный или погожий,
Дождь ли, ветер, все равно –
Под окном мой милый. Но...

Мои глупые мечты
с ходу разбиваешь ты.
Каждый день ходить накладно –
раз отметился, и ладно.
Что ж, переживем и это, - мало ль в жизни было лажи?..
Пусть мотаешься ты где-то – чист, умыт, побрит, поглажен;
Я в дурдомовской палате,
да в дурдомовском халате,
на дурдомовской кровати
завалюсь пораньше спать.
Хрен я стану больше ждать,
унижаться, обижаться – от обиды толку нет.
Надо, видно, разбегаться – мой самой себе совет.
... Я б тебя сейчас убила,
дали б только пистолет.

… Вот и все. Прощай, мой милый.
Или все-таки - привет?..

***

Мы уплывали в океан безрассуднейшей в мире любви.
Мы заплывали за все известные миру буи.
Мы забывали мелодии самых любимых песен.
Мы вспоминали тексты, никому не известные.

И вот  мы вышли на сушу - земноводная пара тварей.
Из океана любви мы вышли на берег привычки.
Согласись, здесь довольно уютно;
и солнце не так чтобы  жарит.
И ко всем замкам, как правило, существуют отмычки.

Но снова и снова мы сбегали от опостылевшей тверди,
От невыносимого, сирого, тупого комфорта,
Бросались в глубины, в пучины,
барахтались на поверхности,
Пока не раздался истошный вопль:
«Человеки за б;ртом!..»

И тут же давай нас спасать какие-то левые коки
И вся судовая команда, охуевшая от безделья.
Втянули на верхнюю палубу - беспомощных и одиноких,
Чтоб беспомощность и одиночество
сделать предметом веселья.

Нацепили на нас бескозырки, тельняшки и грубый шуз.
Оцепили нас. Подцепили на крюк и потащили домой.
За иллюминатором шторм –
тревожный, как «Кримсона» фуз…

Хватит штормов. На берегу ждет нас вечный покой.

***
Мне сегодня был Ты - как свет.
Я Тобою одним полна.
Разболтались болты - на нет.
Ты ушел. Я опять одна.
Мне сегодня была Печаль
Нимбом вкруг золотых волос,
И спитой полусладкий чай
Мне казался соленым от слез.
Мне сегодня была Любовь
И расплатою - ночь без сна.
Мне сегодня был Ты, но вновь
Ты ушел. Я опять одна.

СУЛЬФАЗИН

Мы шли «на сульфазин» с «Интернационалом».
Что это было - детство, дерзость или страх?..
Мы пели и смеялись, и это нас держало.
Была защитной маской улыбка на устах.

Мы стали Человеками, которые смеются,
Мы стали партизанами во вражеском тылу.
Твердили, что от нас слезинки не добьются, -
И втихаря ревели в каком-нибудь углу.

Но снова - улыбались просохшими глазами,
Когда хотелось выть до ломоты в висках.
Мол, как вам упивается нашими слезами?
Вы этого хотели? Мол, выкусите-ка!

Кто мы - нам было ясно, а кто они - не очень.
Бездушная машина? Вся наша медицина?..
... Но начиналась ночь - и некому помочь:
Боль, злость, то жар, то холод,
и голова расколота
На две горящих, воющих, вопящих половины.

И вдруг из-под подушки какой-то полувсхлип:
«Ты помнишь те частушки - ну, про гонконгский грипп?»

И вроде мы довольны, и чуть ли не хохочем,
Как будто и не больно, а просто - спать не хочется,
Пока не вскрикнет кто-то, пытаясь повернуться:
«Чтоб ей, сульфе проклятой, в той ампуле свернуться!..»

И сразу - тишина. От боли губы гложем.
Ну, ясно, не до сна. И не до стёба тоже.
Температура - сорок. Мою кровать трясет.
И та, что рядом, тоже - смотрю - не отстает.

И ночка, как нарочно, такая затяжная.
Остановилось время, над нами издеваясь.

Ах, ночь на сульфазине! Кто испытал, тот знает.
А в сестринской - безвинные - сидят, чаи гоняют.
Они-то тут при чем? Назначено врачом.

И у врачей всегда найдется оправдание:
Такое вот «лечение». Такие предписания.
Так перед кем тогда, скрывая страх и боль,
Мы демонстрировали силу своих слабых воль?
Смеялись через слезы. Стон обрывая, пели.
Все как-то несерьезно. Нет, правда, в самом деле.
Пытались доказать - а что? зачем? кому?..
Вот вспомнилось опять. И снова - не пойму.

ПОДВАЛ

Как душно; заперто окно.
И равнодушно, и темно.
И как-то сонно, обреченно
Мы пьем дешевое вино.
Но молодая ропщет кровь –
И в душном сумраке подвала
Мы занимаемся любовью
На драных старых покрывалах.

Однажды, нежным тихим летом,
На свежей чистой простыне,
Давно забывшие об этом
Подвале, и о том вине,
О духоте бездушно–липкой,
О погребеньи и о воскресении, -
Мы вспомним все: но ты с улыбкой,
А я - со вздохом сожаления…

***

Тебя никто не слышит. Мир оглох.
Ему внезапно заложило уши.
                … А Бог –
Он слышит все, но Он не хочет слушать.


***
Во мне звучит немая музыка.
Слова беззвучны и бессловесны.
Рука бессильна. Свечи тусклы.
Мне в крохотной Вселенной тесно,
                Мне здесь не место.
Душа, закованная в тело,
Когтями рвет свои оковы.
Ревет и воет, ошалелая,
Не разжимая рта немого –
              Снова и снова.
Я слишком поздно поняла,
Что ничего не понимаю.
Ах, если б только я могла, -
Тогда бы, может, и смогла я…
             Но я – немая.

***

Закрыт последний лист Истории Болезни.
Другой - открытый - лист пока что бел и чист.
Придут другие сны. Грядут иные песни,
Хоть мир все так же сер, уныл и неказист.
Деревья неприветливо и хмуро
Сутулятся под проливным дождем,
И лишь рябина - выскочка и дура -
Рвет сумрак дня неистовым огнем.
Танцуют и качаются зонты -
последние осенние цветы.
Скулит надсадно ветер,
и никому на свете
Нет дела до того, что есть на свете ты…

***

День растаял, как сахар, примерив для смеха
Шитый золотом вечерний наряд.
Мне не надо участья. Мне достаточно эха
В этом городе, где стены молчат.
Комья грязи гарнируют подошвы кроссовок.
Я по черному бреду, как в бреду. -
Я унылая, хилая, и язык мой неловок.
Но куда и зачем я иду?..
Вечер - фактор паденья. Ночь - вектор полета.
Улечу, если не оглянусь.
Но неясная песня напомнит мне что-то, -
Не сдержусь, повернусь и вернусь.
Ты не бойся, я скоро вернусь.

БРПБ, г. Уфа
Июнь-сентябрь 1987 г.

P.S. ЛЕСТНИЦА С НЕБА
или
6 ЛЕТ СПУСТЯ

Нам выпили вены колючие иглы.
Нас смерть ангидрировала в грязном тигле.
Она нас кровавой рукою хватала,
Сначала ласкала, потом - ломала.
Дразнила глотком невозможного счастья,
Давила своей сатанинскою властью,
Дарила иллюзии, крушила надежду –
Надежду на то, что все будет как прежде…

И вот мы стоим у последней черты –
Два жалких преступника, я и ты.
И этот последний решительный бой
Проигран заранее мной и тобой.

                Октябрь 1993 г.



Р.Р.S. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЛЕТА

Снова май подбирает к апрелю ключи.
Снова в майские воды впадает апрельский ручей.
Только что мне апрельские эти ручьи;
Только мне не до майских горячих ключей.
Просыпается лето, рождается лето, как стих.
Разрывается чрево весны этим чадом желанным, -
Только я, как больная с почтенной приставкою «псих»,
Вновь встречаю в дурдоме это лето, так долго жданное.
Что же, здравствуй, малыш. Нарру вirthdaу tо уоu.
Вот и встретились мы, словно два одиночества.
Я, как видишь, те же старые песни пою,
Да и ты все такое же - навороченное и заморочистое.
Ты приходишь холеное, молодое-зеленое:
Вени, види и вици. Мене, текел и фарес.
Может, чуть подпыленное, зато явно влюбленное.
Током бьешь - не бичующе, а врачующе, как электрофорез.
Здравствуй, лето. Каникулы у детей,
И у пап их и мам впереди - отпуска, ЮБК…
Только мне ничего, кроме сонма бессонных ночей,
Слишком круто приправленных пряностью,
имя которой - тоска...

Здравствуй, милое. Юное, свежее, здравствуй.
Здравствуй, злое, надменное и охуенное.
Слышишь, ты! - безобразное и прекрасное,
Здравствуй, сволочь такая!.. - Здравствуй, обыкновенное.

ЛЕНА

… Вы в какие улетаете сады? –
Четверо за несколько недель…
- И опять смыкаются ряды,
Да увы – не видно чтоб редели.
Не жалеем, не зовем, не плачем
И – не долюбив, не докурив…
Говорят – могло бы быть иначе,
Только кто бы это говорил.
Лена, мы сказали слишком мало,
Слишком много было всяких «не».
Лена, я не все тебе сказала.
Лена, ты не все сказала мне…

Май 1995 г.

***


- … Ты-то мне, похоже, точно не все сказала, апа.
- Этот скаска необыщный, я же предупреждал, - отозвалась тетка. – Два скаска. Один называется «Алия в Зазеркалье», другой – «Алия в …»
- «… в Стране Чудес», надо полагать. Только это уже плагиат – да и героиню зовут не Алия, а Алиса. Прости, что перебил.
Тетка упрямо бычится. «Алия. Его зовут Алия. Этот сапсем другой кызым; Alia по-латинский так и есть – ”Другая”, “Иная”… щуешь?»
- Щую, - ответил он машинально – и тут же сам себя перебил: - Я ничего не понимаю. Alia?! «Другая», «Иная»?!… -  Он с трудом не поддался соблазну напомнить, что она и с русским-то не в особой дружбе, какой там латинский. - Что это?.. – Тетка с готовностью отзывается: «Это – alias».
Еще того лучше. Алек молча ждет продолжения, начиная раздражаться. Раздражаться, кажется, начинает и его странная соседка – разводит руками, дескать, ну как можно не знать элементарного… «Alias… по-латинский “инаще называемый”… инаще называемый “псевдоним” - это если по-грещеский…» «Ну тя понесло, - бурчит Алек. – Ладно-ладно, сдаюсь – в смысле я тя понял. “Алия” - это “алиас”. По-латински. В смысле “псевдоним” по-гречески… а по-русски, эт я для себя, “ник” или “логин”. Ну и?.. В реале-то она кто, эта твоя Алия? Оффлайн, такскать?..»
- Щеловек… просто щеловек.
- Хороший хоть человек-то? – Алек зевнул. Он мог бы поклясться, что этот простой вопрос ее явно смутил: щеки заметно порозовели. «Не…не ощень, - призналась она и поспешила добавить: - Зато скаска интересный».
Алек вполне допускает, что сказка про «не ощень хороший щеловек» может и впрямь оказаться довольно интересной; зевать ему опять расхотелось. «Ну давай уже, сказывай свою сказку. Как там? В некотором царстве, в некотором государстве жил-был не ощень хороший кызым, условно называемый… называемая… словом, Алия. И что же такого этот кызым сотворил, чтобы попасть в Зазеркалье со Страной Чудес? Алиса – та, помнится, для начала отправилась вниз по кроличьей норе…»

- В тощку! – воскликнула апа, от удовольствия еще ярче розовея щеками. – Вниз по кролищей норе – ощень тощный образ… прабда, в слущае с Алия это был не нора, а Лестница. - Последнее слово произнесено без акцента, из чего Алек сделал вывод, что опять уже началось зачитывание Скрижалей, что бы сие ни означало.  Скоро сказка сказывается; через пять минут он уже получил кое-какую инфу о героине апайкиной саги. Образ складывался и впрямь не самый симпатичный: Алия оказалась наркоманкой и графоманкой; из всех присущих ей «маний» последняя, может быть, самая безобидная – зато, может быть, и самая постыдная. Хвала Создателю, б;льшая часть ее опусов так и  осталась в ее же собственной голове, не найдя воплощения на бумаге, - как раз тот случай, когда лень дается человеку во спасение. Однако кое-что, по мелочи, сквозь невидимый барьер все же просочилось. Архив этот, кроме парочки благополучно затерявшихся во времени повестушек, составили три очень давних рассказа, по странной прихоти их создательницы объединенных в «триптих» - невзирая на совершенную несхожесть между составляющими «триптих» рассказами. Рассказы были несхожими, и недочеты каждый имел вполне индивидуальные: первый, «День рождения Ночи», представлял собой всего лишь набросок, так никогда и недореализованный. Второй назывался «Чокнутая» и изобиловал длиннотами. Наконец, имелся еще «День рождения лета» - откровенно слабый, словно написанный рукой семиклассницы… зато в нем звучит, ни разу не называемая и все же легко узнаваемая, «Лестница в небо»  Led Zeppelin, коей предстоит еще не раз прозвучать в самых разных контекстах. На озвученное Алеком недоумение – стоят ли их внимания никому не известные и мало кому интересные, самой-то авторшей наверняка давно и прочно забытые поделки и недоделки? – тетка заявила, что-де означенный «триптих» еще, дайте срок, сыграет отведенную ему роль в ее сказке… Недоверчиво хмыкнув, Алек смирился: вряд ли есть смысл всерьез спорить с «щеловеком», «щитающим» Скрижали… хотя, если по чесноку, никакого опыта в соответствующих сферах у него не имелось.

- …И что там насчет кроличьей норы? – вспомнил он. – Ну, то есть Лестницы…

История с Лестницей оказалась довольно запутанной – или показалась запутанной Алеку, совершенно не подготовленному к перевариванию подобных историй. Для начала рассказчица напомнила о второй «мании» героини – о наркомании. Будучи наркоманкой, Алия периодически от наркомании лечилась; а поскольку дело было в Советском Союзе, в котором наркомания отсутствовала как явление, «лечили» ее не в специализированной наркологической клинике, а попросту в дурдоме. Позднее на территории того же дурдома открыли-таки наркодиспансер, в котором Алие тоже довелось провести некоторую часть своей жизни… Еще несколько позже ей пришло в голову связать все стишки, написанные ею в этих заведениях, в общий цикл; Алия (давняя поклонница Led Zeppelin и особенно их суперхита “Stairway to Heaven”) озаглавила цикл довольно претенциозно: «Лестница с неба», - под каковым названием он пошел гулять по рукам… ну, читателями-то были в основном наркоманы и всяческий прихиппованный народ из ее окружения, не суть важно – важнее в данном контексте, что однажды в разговоре прозвучала любопытная фраза: «”Лестница” зажила собственной жизнью…»
Муж Алии (alias Алик) тоже был наркоманом. И однажды умер от передозировки.

Алек поежился. До сих пор рассказанное теткой так и не вышло за рамки обыденных житейских историй – не лишенных драматизма, но кому, согласитесь, сейчас легко? А тетка продолжает, не давая ему вставить словечко.
«Лестница с неба», как выяснилось, не закончена… За год, прошедший после смерти Алика (совершенно выбившей Алию из колеи), к ней прибавилась еще одна «песнь» – «Некрофилия», тоже своего рода сборник… но все вышесказанное – всего лишь преамбула, прелюдия, увертюра; и что у тетки пока в сухом остатке? «Триптих», состоящий из (как ни странно) трех рассказов, и «Лестница с неба» из пяти «песней»:
«Дурдом (Лирический альбом)»,
«Дурдом NON STOP»,
«Галерея»,
«Аллилуйя» и
«Некрофилия»…

- Пока достатощно, - сказала апа. – С этой дорожки, улым, мы пока свернем… чтоб снова вернуться попозже.

Передышка – это хорошо. Тем более что появилась возможность «в реале» свернуть на боковую дорогу, где, как было известно Алеку, функционировала придорожная закусочная. Заурчавший желудок напомнил, что Алек – как выразился в аналогичной ситуации Скуперфильд, - «честное слово, целую ночь ничего не ел». Он повернулся к тетке: «Как насчет завтрака?»
Та закивала с большим воодушевлением. Она ведь тоже «щестное слово, сэлую нощь…»
 Будем надеяться, что в закусочной, помимо прочего, прохладно и есть возможность хоть на полчаса укрыться от немилосердно жарящего солнца.




***
   
 Солнце иных широт и миров жарит немилосердно, однако сын Солнца не боится солнца. Зато он сильно опасается, что девица, вцепившаяся в его рукав, забудет отцепиться (как уже забыла оторвать от него замороженный взгляд без взгляда). Романтический порыв еще не совсем прошел – но невнятные, нудные бормотания той, с кем совсем недавно он был готов разделить судьбу, похожие на слова незнакомой молитвы на неизвестном ему языке, порядком его притомили.
Выглядела она плохо: бледное до синевы лицо, губы тоже синюшные. Ей явно нужно было подкрепиться. Искандер огляделся обеспокоенно и почти сразу нашел, что искал: разносчиков напитков. Бережно поддерживая ее под острый локоть – через людское гомонящее море, почти вплавь, - он двинулся к цели и очень скоро ее достиг.
 «Шербет?» - с надеждой предложил мальчишка-разносчик в драном полосатом халате с чужого плеча. Искандер отказался: сладкий шербет слишком дорог и плохо утоляет жажду; он попросил воды для себя и чай для своей спутницы. Из-под полы халата материализовались две щербатые, как и их владелец, пиалы. Мальчишка осмотрел их критически и небрежно протер все той же полой; потом наполнил из громоздких бутылей. Искандер свою посуду опустошил в один глоток; девица задержалась, смакуя угощение. Наконец с благодарной улыбкой она протянула ему пиалу, на дне которой еще плескались остатки драгоценной влаги. Искандер не был ни брезглив, ни расточителен и, улыбнувшись ей в ответ так же благодарно, допил чай. Необычный цвет и вкус напитка мог бы его насторожить – но небольшое происшествие, случившееся в этот момент, отвлекло его внимание.

Мальчишка как раз возвращал на законное место пиалу, уже опустошенную Искандером. Пресловутая пола пресловутого халата, судя по всему, служила хранилищем не только для посуды, но и для прочего скарба; неосторожное движение – и на пыльную землю полетел предмет, показавшийся Искандеру знакомым. Даже не показавшийся: он действительно не раз встречал подобные, но почему-то именно сегодня этот предмет вызвал его повышенный интерес.
Оба наклонились, и две руки встретились, сомкнувшись вокруг глиняного черепка.
- Мое, - сказал мальчишка быстро.
- Знаю, - сказал Искандер, разжимая руку.
- Купи, - сказал мальчишка, заметив, как блеснули глаза Искандера. «Идет», согласился тот.
Торговались долго: вряд ли юный бизнесмен и впрямь дорожил этим своим имуществом – но со свойственной его касте проницательностью почуял, что Искандеру оно почему-то позарез необходимо. Так что цена поначалу была заявлена самая несусветная. Путем сложных переговоров Искандеру удалось ее сбить до трети от первоначальной; дальше пацан заартачился – и, скорее всего, каждый остался бы при своем, не вмешайся тут длинноноусый глава разносчиков. Заметив, что его подчиненный манкирует своими прямыми обязанностями, он напустился на мальчишку с руганью, в результате тот бежал с поля боя, и трофей достался Искандеру совершенно бесплатно.

И снова почти вплавь сквозь людское гомонящее море…  Наконец они пристроились в тени раскидистого платана, несколько в стороне от главных базарных маршрутов. Чай подействовал на нее благотворно: щеки порозовели, она уже не казалась умирающей. Но отдохнуть обоим не помешало бы.
Искандер сел, привалившись к стволу дерева; она приткнулась к его плечу, и оба задремали. И если необычный вкус и цвет чая остались незамеченными Искандером, - неестественность этой вязкой и липкой дремоты, навалившейся на него, он просто обязан был отметить, и это могло бы послужить поводом задуматься: отчего она, не меньше его страдавшая от жажды, так долго возилась со своей порцией чая… и все-таки этого не произошло. Его засасывало болото – ощущение, впрочем, было скорее приятное; Искандер потянулся блаженно и замер, расслабляясь. Побежало по клеткам дыхание ветра… Расслабляется лоб… лба уже нет, нет лица, оно растеклось по окружающему пространству. Задрожали глазницы под размякшими веками: это сон;  это ж у спящих так глаза под веками дрожат, сонно удивился Искандер, наблюдая откуда-то издали за спящим Искандером.
– И успел еще увидеть себя по ту сторону сна.


… Так он все же спит или нет? – безусловно спит: глазницы дрожат под веками, непроизвольно подрагивают конечности (собаки во сне так «бегают»), сознание выключено. Оно тоже растеклось, растаяло в чернильной тьме, пронзенной острыми и крохотными кинжальчиками солнечного света, пытающимися пробить завесу плотно зарытых век. Тьма, пронзенная нитями света, поглотила его сознание, расслоила и слой за слоем – так чистят луковицу – растворила в себе. Оголив, обнажив, выделив в осадок самые древние, глубинные, тонкие слои – те, что в бодрствующем состоянии так надежно упрятаны под хламом мыслей, слов, дневных забот и эмоций. Словно для любопытного Искандера оставили щелку, через которую он сумеет подглядеть за спящим Искандером вне царства слов и мыслей, на грани между полным беспамятством и сновидением

чем дальше в лес

Что? Кто сказал «лес»?

тем круче стресс


Он безусловно спит, но спит как никогда чутко, отрешенно и безоценочно принимая как данность, не стоящую особого внимания, необыкновенно расширившиеся горизонты восприятия образов и ощущений, наплывающих со всех сторон – из сна и из реальности – и сталкивающихся, смешивающихся в нем; впечатлений; чувствований. Звуков. Запахов…

чем дальше в лес
тем ближе бесы
чем ближе к Богу
тем длинней дорога

Искандер не сразу понял, что сон уже начался; сначала он понял другое. Понял, что плывет, – и лениво удивился: две или три минуты назад он точно знал, что полулежит (и полубредит) под могучим платаном, и вот вдруг он уже плывет. Невидимые качели раскачивают его туда-сюда, все сильней и сильней. Невидимые волны древнего моря, колыбели жизни, - ласкают его, омывают, качают. Все сильней и сильней. Все сильней и сильней кружится голова – это очень даже приятно. Все тело кружится, оставаясь неподвижным; вся Вселенная кружится, крутится, пляшет, танцует – в ритме дыхания ветра. В ритме дыханья весны. В ритме дыхания дня… - Только тут Искандер сообразил, что он, оказывается, даже не плывет – он летит. Самым натуральным образом парит над землей, и это еще приятнее, чем все, что он испытал до сих пор, – и вместе с тем есть в этом что-то зловещее. Люди не летают. Они не умеют летать, они не должны летать. По меньшей мере пока они живы… он умер, что ли?
- Не бойся, - раздался вдруг в тишине (в вышине, глубине или чем-то подобном) механический голос без явных признаков половой принадлежности, но тоже довольно приятный. – Это всего лишь сон.
- Всего лишь смерть, ты хочешь сказать?
– Всего лишь сон, – упрямо повторил Голос. – Если тебе нравятся красивые слова, можешь назвать его «выходом в астрал» или «астральной проекцией», суть не изменится: сон останется сном. Правда, не совсем обычным.
- Вот уж с этим-то я спорить не стану, - пробормотал Искандер.

Этот сон – как смерть, а может даже ярче.
Эта смерть – как сон, который жарче солнца…

«Просто лети, куда тебе нужно», - и Голос умолк. Стих; может быть, Искандер проснулся. Но нет: он летит, а люди не летают, если они не мертвы или не спят. Но куда лететь? – легко сказать «лети куда нужно», а куда ему нужно?

чем дальше в лес


- … О Милосерднейший, - бормочет Искандер сквозь забытье. – И куда же я влез…





Песнь   вторая

Дурдом NОN SТОР

... а между утесами бродит один цивилизованный молодой
              человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на
              вопрос феи: зачем он сосет эти травы? - ответствует, что
              он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и нахо¬дит его в соке этих трав; но что главное желание его – поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее?..)

                Ф.М. Достоевский «Бесы»   

***

Я в лес вхожу, как в снежно-белый храм.
Под снегом спрятаны и грязь, и хлам,
И птичий гам, и эхо летних драм -
И лес стоит, как снежно-белый храм.
Какой гомеопат отмерил дозы
Рассеянного в воздухе наркоза?
Какой художник набросал небрежно
Звеняще-нежный профиль ветки снежной?
Какой безумный мастер оформлял
Бесшумный и бездумный снежный бал?..

Здесь тишина. Такая тишина,
Что даже мысль каждая слышна.
Вот только мысли здесь совсем не место -
Она, как лук в компоте, неуместна.

Стоишь и смотришь, как играет Бог
На струнах веток лапками сорок.
Как парашютиками с белой елки
Летят осоловелые иголки,
А на открытой, как лицо, поляне
Горит апоплексический румянец.

Восторг щемящий, искренний, щенячий
Мне давит грудь и не дает вздохнуть.
Да и дышать здесь, собственно, не надо -
Под этим снегом я уснуть бы рада
На долгие, на долгие года –
На тысячи столетий. Навсегда.
……………………………………………..
……………………………………………..
……………………………………………..
Но мне, увы, проснуться суждено
В палате солнечной, где лето за окном,
А на душе - зима, мороз и вечный лед.
... А   лучше было бы наоборот.


ПРИКАЗ №  1

Иду на вы. Я снова на коне.
Я снова под ружьем в той необъявленной войне,
Где поле битвы - мои собственные вены.
Я объявляю вены - неприкосновенными.

ПРИКАЗ   №  2

Объявляю свои вены безъядерной зоной.
Объявляю их вне закона.
Любого шпиона объявляю персоной
Нон грата с отбываньем особого
Наказанья на весь период войны
(Включая, естественно, и особу,
Подписавшую договор с моей стороны.)
Завтра эту войну я и вены –
Мы опять проиграем, наверное
(Разве можно быть в нас-то уверенным...)
Но сегодня - я драться намерена.

ДЬЯВОЛ

… Вы думаете, дьявол - бес с хвостом,
С козлиною бородкой и рогами,
С ощеренным в улыбке дерзким ртом
И волосатыми ногами?..
Нет, он - цветок, он - яркий огонек,
Зажженный в мраке душных скучных буден.
Он – кровоток. Он - белый млечный сок,
Дерьма кусок, неладен будь он!
Он - падший ангел, втоптанный в песок,
В июльский зной спасительный глоток
И сквозь бетон пробившийся росток,
Все это - он, проклятый млечный сок!

Я - дьяволопоклонница. Мой Бог
Горит во мне, по венам пробегая.
И я молюсь: о Босс мой! Чтоб ты сдох!
Спаси меня, я погибаю…

ЧЕРНАЯ  ПТИЦА

Птица неведомая, рожденная бредом,
Свила гнездо в сердце моем.
Птахи попроще в далекие рощи
Все разлетелись, оставив свой дом.
Где же вы, Радость и легкая Грусть,
Вера, Надежда, Любовь и Терпение?
Чей слух теперь вы ласкаете пением?
За возвращение ваше молюсь.
Черная птица когтит мое сердце,
Застит мне мир необъятным крылом.
Вам не по вкусу такое соседство, -
Как вам поется в сердце чужом?..
Где же вы, Радость и легкая Грусть,
Вера, Надежда, Любовь и Терпение?
Чей слух теперь вы ласкаете пением?
За возвращение ваше молюсь.


MY WAY

Какой тупой, больной с похмелья ткач,
Под чей глухой и неусыпный плач,
Весь путь мой выткал, как халтурщик-рвач,
Орнаментом потерь, разлук и неудач.
Как розы, этот путь устлавшие вначале,
Посмели не исполнить все то, что обещали,
Когда последние их вялые ростки
Свои открыли истинные лепестки –
Лиловые, багровые,
Как жизнь сама суровые…
Они сегодня-завтра облетят
И обнажат сокрытый ими клад –
Бочонки с крепким терпким ароматом,
А в них - божественнейший в мире яд.
О Боже, как тут не ругаться матом!..
О Боже, видишь - отцветают маки!
О Боже, видишь - как они стоят!
Вот - белоснежные и стройные чертовки
Склонили нежно скромные головки.
Чуть дальше - жгуче-красные сестрицы
Зовут усталых путников забыться…
О Одиссеи! Залепите уши воском –
В июне просыпаются сирены.
И с ними справиться совсем не просто:
Момент - и ваши вены взяты в плен.
Ну что, морской, штормами битый  волк?
Ярись, дерись - до бешенства, до пены,
А лучше брось и не борись без толку:
Возьми-ка трос, перетяни-ка вену.
У нас с тобой одна теперь дорога:
Колоться, каяться, молиться тихо Богу...

Какой маньяк, какой безумный Чикатило
Стальными иглами мой путь изрешетил?..

***

«Женщины бальзаковского возраста»,
Бывшие системные герлы,
Хоть на час - давайте вспомним молодость,
Станем вновь бодры, добры и веселы.
Фенечки нацепим и хайратники,
Ксивники повесим на груди.
Мальчиков помянем волосатых,
Заплутавших где-то позади.
Из сегодняшних из девяностых
Я глазею, шею вывернув, назад -
Не могу налюбоваться досыта
На хипповый, клевый, новый райский сад,
Где впервые мы вкусили плод
С дерева познания добра и зла.
Кто тот искуситель, тот урод,
Что решился нам открыть глаза?!
Мы от этого мудрей не стали,
А скорее уж наоборот –
Мы себя, походу, потеряли,
Надкусив запретный сладкий плод.
И сегодня мы с набитой дозой –
Как с набитой рожей, сучки злые,
«Женщины бальзаковского возраста»,
Бывшие системные герлы.



***
                Что ни вмазка - то тряска.

                Змей

Что ни ночь - то вмазка,
Что ни день - то кумар.
Что ни вмазка - то тряска.
Что ни кумар - то удар.
Что ни лето - то лажа.
Что ни осень - то мрак.
Что ни дым - то сажа.
Что ни цветок - то мак.
Убиваемся, умираем,
Разлагаемся на глазах.
Жизнь децлами отмеряем,
Драть нас всех и в «метро», и в пах.
Что ни солнце - то рыжее.
Что ни луна - то больна.
Что ни сон - то бесстыжий.
Что ни я – то одна.


***

С чеканными лицами, чеканя шаг –
Открывай, милиция! Так твою так.
Это вам не валенки на печи сушить.
Наше дело маленькое - Родине служить.
Получи, с-собака! Вывернуть карманы.
Так твою так, наркома-аны...
Не сирена воет - лает дубак.
Может, сердце ноет, так твою так.


ПРЕДУТРЕННЕЕ 1

Сегодня я проснулась в пять утра -
 и маялась, не зная чем заняться:
Как будто мне куда-то вдруг пора
 и с чем-то нужно срочно разобраться;

О чем-то вспомнить, что-то подсказать
самой себе, забытое давно;
Из памяти извлечь и воссоздать
то, что казалось прежде только сном -

Туманной дымкой, тающей, как снег,
под тонкой пеленой дрожащих век...

Я слышу голос Бытия иного.
 Иного, но по-прежнему родного.
Я начеку... я ко всему готова...
………….
Увы и ах: я засыпаю снова.

ОТКРЫТЫЙ  ПЛАГИАТ
В  ОТКРЫТЫХ  ПИСЬМАХ

1. ОПИУМ НЕ ДЛЯ НАС
               
  До свиданья, милый, милый… бывай!

                «Агата Кристи»
Накрашу губы губной помадой,
Ресницы - тушью для ресниц.
Мне гуталина на фэйс не надо.
Хочу быть лицом среди тысяч лиц.
Но если вдруг на моих висках
Сверкнет, как платина, твоя седина,
Я только скажу, что это в кайф,
Ведь я твоя жена.
Нельзя вечером с тобой встретиться,
И не будет ничего.
Нельзя вечером с тобой встретиться.
Это слишком тяжело.
Запри опиум, ведь он - музыка
Для никого, раз не для нас.
Давай вечером умрем вместе мы.
Я считаю: раз – (до свиданья, милый) – би - вай!..

2. БЕДНЫЕ ГОЛУБИ

Тише, люди, ради Бога, тише.
Слышите, - реально едет крыша -
Слишком долго едет, право слово;
Ну, теперь совсем уже готова.
Снова ты в тюрьме, а я в дурдоме.
Снова мы в дерьме. Кругом облом.
Все как в прошлом… - Ну, а что потом?
(См. «Дурдом», часть первая, «Перед судом»…)

ЗАГАДКА

Вот ведро, и почему-то по-английски -
Видно, в качестве эксперимента, -
Красной краскою на нем написано:
«МОЙ МЕНТ»
(Ответ:  «МУ – СОР» )
.
АЛАМУТ

           Аламут (ХII в.) - замок-государство сек¬ты низаритов – «исламских ниндзя», стимулировавших своих воинов гашишем перед акциями расправы с неверными. В качест¬ве поощрения юноши посещали некий сад (девицы, музыка)… Уверенные,  что побывали в раю, и в надежде вновь туда вернуться, они без страха брались за самые  опасные поручения... От слова «гашиш» – другое название секты гашашины и  европейское аssassin  (убийца).

Где та гурия, что пела тебе, мальчик,
Навевая сон и издавая стоны?
Этот сон - как смерть, а может, даже ярче.
Эта смерть - как сон, который жарче Солнца.

Дети диких гор, слетевшие в долину
Райской муки, рабской страсти, дети-птицы -
Фидаины, гашашины, ассасины,
Зачарованные мальчики-убийцы!..

Где была душа, пока томилось тело
В предвкушенье адского блаженства?
Где осталось тело, когда душа взлетела
В бездну неба, в пропасть совершенства?

Горькою плебейской травкой пахнет вера.
Горные плейбои - цепные псы Ислама.
… Где, в каких потусторонних сферах
Ждет меня мой неприступный замок?..


ТРИ СНА О ЧЕМ-ТО БОЛЬШЕМ

1. НОКТЮРН

... Еще б всего полкубика - и был бы «золотой».
Но кто-то держит руки: не торопись, постой.
Там - пустота, там ад, и грязь, и кровь, и гной.
Непредставимый холод.
Невыносимый зной.

Я - часовой на страже собственного сна.
Мне не проснуться, даже если кончится война.

2. НОКАУТ

Ложусь, и укрываюсь сном,
И заворачиваюсь в сны.
И на меня в мое окно
Глядит печальный глаз луны.
Ночь так темна - ау, луна! -
Уж не от страха ль ты трепещешь?
Не до тебя мне. Мне бы сна -
Такого... этакого… вещего?
А может, вечного? беспечного?
Мне бы Пути лоскутик Млечного,
Чтоб им прикрыть свои глаза,
И пусть полночная слеза
Молочная луны трусливой
Стекает по стеклу лениво, -
Мне дела нет до лунных бед,
Обетов, битв или обид. -
Бог даст, их утро разрешит.

А мне пора - ночь так темна -
Забыться сном… Ау, луна!

3. НОКДАУН

Осыпавшийся звездный аромат
Ложится тенью на мои ресницы.
А может, это мне немного снится?
А может, это просто пьяный мат
В ночном дворе, под окнами ночными,
Пред судьями глухими и немыми, -
Почти колоратурное сопрано,
Которым - ночью поздно? утром рано? -
Чехвостит кто-то всуе Бога мать,
И прочих родственников, и Ему подобных,
И сотворенных по Его подобию,
Пикируя от fоrtе до рiаnо:
Все ниже, тише, тише, ниже, тише…
И если где распахнуто окно -
Имеющие уши да услышат. Но...

Рассыпавшийся звездный аромат
Ложится тенью на мои ресницы.
А может, это мне еще приснится.
А может, это просто пьяный Сад
В ночном Ином, под звездами ночными,
Перед грехами прошлыми моими.

ЧЕТВЕРТЫЙ СОН НЕ ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ

Расцветают сады -
Да что ты, какие сады...
Отцветают поля -
Маковые поля.
Нам уже никогда,
Слышишь ты, никогда
Не пройти по этим полям.
Не пройти по ним – нам.
N0 РАSARAN
(Я плачу. Прости.)
Мы погибнем от ран
На этом пути.
И за сны прости,
Не надо больше снов…
Все у нас позади,
Осталась только любовь.


***

Предают вчерашние друзья.
Продают вчерашние подруги.
А назавтра - жмут друг другу руки.
Стыд глаза не ест; стыд съела опия.
Не стесняйся; я сама такая,
Потому что это крест и мой.
Слишком я давно все это знаю.
Не стучись ко мне; иди домой.

***

Конец истории. Рамсы попутаны.
Нас тьмы и тьмы - да, азиаты мы!
Соломкой маковою руки спутаны.
Мы - дети тьмы.
По темным улицам, где звезды хмурятся
И окна жмурятся, смотря на нас, -
Мы побредем по этим улицам.
Мы - дети сна.
С листов рассыпанных, золой посыпанных,
В ту печь засыпанных, где тлеет Фрейд,
Поют осипло наши прототипы.
Мы - дети Id.
Искрою кремневой, щелчком по темени –
В мозгах расплавленная опия;.
По нашим венам гуляют демоны.
Мы - дети о;пия.

ВЕЧЕР (СВОБОДА)

Стены потеют росою холодной.
Шлюхи балдеют от взглядов голодных.
Стайка детишек – девчонок, мальчишек –
Шайка воришек, посягнувших на чью-то свободу.
                Вот вам свобода.

Робко мигает одинокий фонарь,
Сумрак мешая со светом и гарью.
Стайка детишек – девчонок, мальчишек –
Хапнули лишнего. Свобода обернулась кошмаром.
                Вот вам, уроды.

Посижу на балконе, покурю в никуда.
В запрещенные зоны унесусь навсегда.
Стайка детишек – девчонок, мальчишек –
Читали бы книжки, а свобода - такая туфта…
               Вот вам свобода.

ИНФАНТИЛКА
…
 Приходит зрелость – незвана-непрошена.
Является нагло, как к себе домой.
Всегда не вовремя - и бьет наотмашь,
Одну пощечину за другой.
Ее не обманешь, и спрятаться некуда
От этой седой сволочной мадам.
Я в зрелость вхожу так, как входят в реку,
Как лезут в петлю, как лезут в пекло,
Чтоб не вернуться уже никогда.
О вы, ненавистное «взрослое» племя!
Отныне я ваша душою и телом.
Сегодня я с вами - а значит, с теми,
Кого предавала и словом, и делом.

… Приходит зрелость. Ни много ни мало,
Четвертый червонец уже разменяла.
Прощай, Опия. Спи, подруга, спокойно:
Уж я постараюсь быть тебя недостойной.

***
Близкий мой,
далекий мой,
единственный,
Ты в пространстве параллельном вновь.
Говорят, разлукою на истинность
Проверяется любовь.
Только в нашей жизни что-то много
Стало этих долбаных разлук.
Мы идем с тобой одной дорогой,
Но не видим ничего вокруг.
Ты по левой стороне, а я - по правой.
Ты - назад, а я иду вперед.
За тобой по следу - волкодавы,
А меня десница ангела ведет.
Ангелы и демоны дозором
Нас ведут по избранным путям,
Стерегут надежно поднадзорных,
Чтоб не встретиться в дороге нам.
... Бедный мой, усталый мой, потерянный,
Ты меня хотя бы позови.
……………………………………………………
……………………………………………………
…………………………………………………..
…………………………………………………..
Я уже, признаться, не уверена
В силе нашей долбаной любви.

***

Дыханье сбито. Вены забиты.
Стихи избитые. Веревки свиты.
Оковы скованы, и только сердце
Немного скованно стучится в смерть.
В глазницах гнезда вьют седые птицы.
Из этих гнезд растут мои гробницы.
Грядет безбрежная зима бесснежная
Там, где цветы цвели - такие нежные...

ПРЕДУТРЕННЕЕ 2

Не буди меня, я крепко сплю.
Ну зачем, скажи, мне просыпаться -
Чтоб забыть про тех, кого люблю?
Чтоб понять: они мне только снятся -

Только тени архетипов и
Комплексы забытые мои?..
И ни боли нет, ни счастья, ни
Прочей, только снящейся, ***ни...

Эта ноша мне не по плечу.
Не буди меня, я спать хочу!

Наркодиспансер, 1995 г.




***


Алек тоже хочет спать. Давно хочет, да что-то все никак не срастается.

Целая ночь без еды – никак не катастрофа, если человек всю ночь проспал. Совсем другое дело, если он вторые сутки только зевает… короче, позавтракали попутчики довольно плотно. Вот теперь можно бы наконец и отоспаться, после плотного-то завтрака; но Алек, позавтракав, словно второе дыхание в себе открыл. Поспать он всегда успеет, пока же ему хочется быстрее убедиться, что теткина сказка совсем не такая «интересный», как она ему рекламировала.

- … Сразу хощу сказать, - предупредила апа. – Как бы скаска ни назывался и что бы тебе ни казался, - этот скаска не про Алия. Или не сапсем про Алия. Или сапсем не про Алия.
Пусть говорит загадками, лишь бы говорила; Алек уже приспособился получать какое-то непривычное удовольствие от ее непривычной манеры изложения, в любой другой ситуации скорее всего вызвавшей бы у него приступ классической мигрени. «Ну, что у тебя дальше про не сапсем или сапсем не?.. Излагай, апа».
- У меня - как Алия сошел с ума. – Он поморщился, она ухмыльнулась. – А щего ты хощешь от щеловека, который щуть не полжизни провел в дурдоме? «Он на то и дурдом, чтоб сводить с ума…»  Я конспективненько, улым. Подробней уж он сам потом…
Алек удивился. Очень.
- Она сама? Хочешь сказать, я с ней увижусь?
- Ну… более-менее, - непонятно ответила апа – фактически отмахнулась, будто это был самый несущественный из всех возможных вопросов. И продолжила, периодически прерывая монолог «сытатами» из наследия Алии. (Алек, впервые услышав про наследие: «Она что – тоже умерла?!» - «Ну, более-менее…» - «И тоже небось от передозы?» - «Ну… более-менее».)

Алия – не особо религиозная особа, хотя, как и со многими, с ней случались приступы увлечения духовными практиками… В тот страшный для нее год после смерти Алика она, было дело, попробовала себя и в роли правоверной мусульманки; роль была сыграна плохо, однако весь священный месяц рамазан она держала мусульманский пост – уразу. Маленькая деталь, которая может пригодиться, а может и не пригодиться в дальнейшем: один из завершающих «Некрофилию» стихов так и назывался «Священный месяц рамазан»; и тем же рамазаном завершался дневник Алии, который она вела весь тот год и который позже также назвала «Некрофилией».
Ураза, судя по всему, обошлась без последствий; постепенно Алия опять становится привычной Алией. Или, скорее, Опиёй: Опия – еще один alias героини, весьма специфический (если Алек не в курсе, опиёй на слэнге зовется опиум). Снова наркотики, к которым со временем добавляется алкоголь, – в конце концов эпопея выливается в откровенный психоз. Все это, да, обыденная житейская история, и кому сейчас легко – но Алеку придется потерпеть; необыденное в этой истории, как и в тысячах других житейских историй, прячется достаточно глубоко и требует некоторых усилий для извлечения на поверхность. Вот тетка и намерена поглубже зарыться в наследие Алии… придется потерпеть.

… Ничто, как говорится, не предвещало грозы. Алия лежала в постели и не могла заснуть от злости на своего тогдашнего (в этом месте рассказа теткины щеки вновь расцвели смущенными розами) молодого человека. В чем провинился Шура Ария – неважно, факт тот, что, может быть, впервые в жизни очень четко вдруг Алия почувствовала и прочувствовала: уж кому-кому, но не ей, обремененной столькими зарубками на совести, предъявлять претензии кому бы то ни было… («… угрызения совести. Это звучит легко, а на самом деле – ад. Так я тогда и подумала, и еще что если так мучиться ВЕЧНО – это, может, почище любого огня будет. Я одеялом накрылась, спряталась ото всех, меня колотит, исстоналась-изрыдалась вся, и знаю, что страшней меня гадины на свете нет, и даже лежать соплями захлебываться я не имею права, потому что таких, как я, надо убивать самой позорной и мучительной смертью, чтоб другим неповадно было…» - из дневника, а вот из Книжки… до которой тетка вот-вот доберется и которая, собственно, и является главной героиней рассказываемой ею сказки: « …Она словно шла по галерее темных и страшных комнат, открывая и закрывая за собой двери. Каждая из этих комнат была самой страшной и самой темной в мире, - однако каждая следующая оказывалась еще темнее и еще страшнее. Но она не в силах была противиться невидимой руке, толкающей ее в спину: иди и смотри. Это – твое. Она шла по галерее собственных ошибок,  грехов, преступлений, предательств. Убийств. Забытые тени копошились по углам, вызывая холодный ужас. Господи, нет больше сил…»
«Никогда еще ей не было так плохо. Так безнадежно, так мучительно, так адски плохо…»)

Парадокс, знакомый, наверное, каждому, кому знакомы подобные «темные ночи души»: ночь, как известно, особенно темна перед рассветом… - «… впервые в жизни узнала, что такое настоящее раскаянье. Какой-то мощный блок в подсознании снят. И теперь я уже так же искренне удивляюсь: как я вообще все эти вещи, о которых сейчас вспоминала, могла вытворять?!
И я ощутила себя наконец самой собой. Как будто внутри у меня было что-то разорвано и наконец соединилось. Как будто я отождествилась сама с собой. И у меня потихоньку эта эйфория начинается, в которой я потом трое суток тонула…»

На пике острого психоза Алия, утопающая в космическом экстазе единения со Вселенной, «узнаёт», что «должна» написать книгу о собственной жизни, в целом ничем не примечательной. (Она уже «знает» даже, что прологом к Книжке послужит пресловутый «триптих», а эпиграфом – финальная фраза цеппелиновской «Лестницы в небо».) «Ничем не примечательная жизнь» осталась в прошлом; отныне Алия, как видится ей в ее все углубляющемся безумии, - одна из ведущих участниц мирового процесса. Ангел возвещает Благую Весть: Она – Мария, Которая (это на четвертом-то десятке и после двух замужеств) посредством непорочного зачатия принесет в мир нового Христа… Увы, недолго удается ей покрасоваться в этой великой роли – хотя новые маски, сменяющие друг друга с ужасающей быстротой, по-своему тоже грандиозны:  выясняется, что «зачатый» Алией «Христос» - всего лишь притворившийся Им Антихрист, коему должно родиться от великой грешницы Алии. Затем начинается ее трансформация в волчицу… в свинью… - наконец она госпитализирована в психбольницу. И здесь, в первые же часы, она приходит в себя: по странной логике безумия, на память ей приходят несколько страниц из «Бардо Тхедол» (больше известной как Тибетская Книга Мертвых), пару-тройку пассажей из которой Алие довелось прочитать в журнале задолго до того:
«…– Почему вдруг ей об этом вспомнилось именно сейчас?
- да потому, что очень уж в тему. Очень уж созвучно финалу “Кошмара на улице Вязов” - и Кошмара на улице Владивостокской. Согласно “Бардо Тхедол”, за порогом смерти человека встречают его собственные “кармические тени:. Проекции состояний его сознания и накопленных при жизни качеств. Эти “тени” проявляются в форме “божеств” - мирных и устрашающих; и задача души на пороге перерождения – осознать их иллюзорность и нереальность. Осознать иллюзорность страшного Фредди.
“Вот я и умерла”, - подумала вдруг  Алия.

Я не боюсь тебя, Фредди Крюгер.

Потому что ты – всего лишь “кармическая тень”. Ты мой сон. Мое воображение.
Я не боюсь тебя, потому что ты – это я.
Ты есть я. Я есть ты. I.M.U…»

 Уяснив (с помощью так вовремя подвернувшегося воспоминания), что все привидевшиеся ей страсти есть лишь «проекции ее собственного сознания», «кармические тени», воплощающие ее собственные страхи, стыд и чувство вины, - она восстанавливает относительное душевное равновесие.
Месяц, проведенный в дурдоме, Алия обдумывает будущую Книжку – и в последнюю свою ночь в больнице составляет ее план. Вот как он выглядел на тот момент (апа вытаскивает из кармана сильно потрепанный житейскими бурями тетрадный лист):

 
Рис. 1.5. здесь: https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA



…Через несколько месяцев после дурдома Алия берется-таки за написание своей Книжки. Начать она решила не с начала, как положено (тем паче что начало-то уже положено…), а с еще одной «Чокнутой» - это часть о совсем еще недавних «приключениях больной души душевнобольной Алии», - чтоб успеть эти приключения по свежим следам зафиксировать… Позднее жизнь снова сталкивает героиню с «Бардо Тхёдол». Алия, потратив немало времени на более тесное знакомство с текстом, с благоговейным изумлением «убеждается», что ее безумие было, как она и решила с самого начала, неким подобием «духовной смерти» - а уже в качестве такового и подобием реальной смерти. Общая схема всех перипетий «приключений больной души душевнобольной Алии», уже зафиксированных ею по свежим следам, до мельчайших деталей совпадает с представленной «Бардо Тхёдол» картиной посмертных блужданий человеческого сознания…

Вот тут Алек насторожился. «”Дурдо NON STOP” у тебя какое-то получается… Но вот с этого места – поподробней, пожалуйста».
- Поподробней… - протянула апа – и закончила вполне традиционно, - он сам.
«Я же всего лишь понять хочу. Были ли у героини реальные основания  посчитать, будто между “приключениями больной души душевнобольной Алии” и посмертными похождениями сознания, как они представлены в том же “Бардо Тхёдол”, существует некоторая… некоторое…»
- … некоторый изоморфизм, - подсказала тетка, опять же не моргнув глазом. И смотрит на Алека невинно и наивно. Этот коктейль из вполне себе грамотной русской речи и вполне себе смехотворного «аксэнта» Алека просто завораживает. «Некоторый изо-чего? мухоморфизм?..» - вяло отозвался он; кажется, приступ мигрени ему все-таки обеспечен. «Меня тут кое-что заинтриговало, признаюсь, – но по довольно неожиданному поводу. Мне в моей не слишком еще долгой (это тоже признаю) жизни довелось встретить несколько человек, на полном серьезе уверявших, что они уже умерли. Самое забавное, что только один из них выглядел откровенным психом, остальные казались вполне вменяемыми… то ли это секта какая новая, их же нынче как грязи…» - Тетка поджала губы: «Мухаммад говорил: “Умирайте прежде смерти…”»

 - Это, конечно, всё объясняет, - Алек не скрывает сарказма. Но апа сарказма не замечает.





***

Искандер не заметил, заметил ли он, как очутился в каком-то темном, незнакомом, мрачном месте. Ни солнца, ни луны не было видно. Был свет одинокой свечи, почти догоревшей.
- Зажги вторую свечу, - потребовал Голос, но уже другой, совсем не тот, что Искандер слышал раньше. Этот не был ни механическим, ни бесполым: глас мужа, привыкшего повелевать, командовать и распоряжаться. Был он, правда, болезненно слаб, но командных нот от этого не утратил. Самым естественным казалось повиноваться ему, и Искандер не преминул это сделать: он послушно и поспешно засветил от догоравшей свечи новую, аккуратно пристроил ее в тяжелом литом подсвечнике; потом, уже по собственной инициативе, повторил эту операцию с еще одной свечой – и огляделся, ожидая одобрения. Но никого не увидел. Никого в помещении, похоже, и не было: сваленная кое-как постель, разбросанная одежда… но стоило Искандеру решить, что и на этот раз услышанный им Голос был не материальным, «астральным», - как постельный ворох ворохнулся, шевельнулся и из-под него выползла, как змея, сухая, тонкая и бледная рука. Выползла и поманила Искандера.
Он подошел поближе, робея и сам не зная чего опасаясь. Постельный ком снова вздыбился и зашевелился, и Искандер оказался под прицелом горящего, лихорадочного взгляда.
Это был взгляд Искандера. Больного. Умирающего.
- Еще ближе, - прошептал Искандер, еле шевеля сухими спекшимися губами.
Искандер подошел еще ближе.

Они долго смотрели друг на друга, глаза в глаза, оба не в силах говорить: один от лихорадки, другой – от волнения. Наконец Двурогий слабо кивнул, словно давая понять, что удовлетворен увиденным.
- Что же ты, - упрекнул он хриплым, свистящим шепотом. – Я так давно тебя жду; думал уже – ты не успеешь.
- Ты? Ты меня… разве ты меня знаешь?
Больной криво усмехнулся. «У нас мало времени. Говори!»
- Но я не знаю… не знаю, что говорить.
Тень гнева осенила бледное царственное чело: «Ты – не знаешь? Кто же помимо тебя способен поведать, как выполняется твое задание. Твоя кармическая задача?..»
Что-то тихо стукнуло в мозгу Искандера.
«Ты должен дать свободу им всем. До единого».
- Но я не могу…
«Ты должен».
- Но я не… - Последнее слово он все же проглотил; испугался. И все же решился: - Я не умею. Кто даст мне право дарить свободу?
«Я».
- Я?..
«Ja, ja».

Вдруг Искандер побледнел. Посерел. Он готов был поклясться, что волосы на его голове дыбом встали – и это была совсем не метафора и отнюдь не гипербола. Леденящее дыхание Истории ощутил он на своем лице, и трепет охватил его. Он ведь простой поэт, даже без образования, он не герой и не преступник – каким ветром занесло его на скрижали Истории!..
- Может быть, я ошибаюсь; но, кажется, я понял…
- Нет. Ты не ошибаешься. Ты все правильно понял.
- Я боюсь! – взвизгнул Искандер истерично.
- Ты честен. Это хорошо.

«Ты честен, это хорошо», - только и всего. Ни слова участия, поддержки, сочувствия…

- Так скажи хотя бы – с чего я должен начать!
«Какая разница. С чего угодно; ну, скажем… ты же Поэт, - саркастически усмехнулся умирающий. – Вот и того… сочини чего-нибудь, что ли».
Искандер не понимал, как поэтические экзерсисы могут помочь ему в исполнении его кармической задачи, - но не спорить же с Царем. Тем более с умирающим. Он осмелился только пробубнить виновато: «Я не пишу на заказ, мне нужно вдохновение…»
«Кто тебе мешает, - брови Искандера насмешливо приподнялись, – попросить вдохновения!»
… И правда. Кто ему мешает?
Искандер вытащил из-за пазухи калам – тростниковое перо, верный спутник в его странствиях, - и стопку драгоценной бумаги. Почесал пером за ухом…И попросил. Уж как сумел. (Он даже и не заметил, заметил ли он, как по мере появления букв на бумаге тростниковое перо преображается в заостренную деревянную палочку, а сама бумага превращается в папирус - иссохший и истончившийся за долгие-долгие годы, за столетья и тысячелетья, хрупкий и ломкий…)

Музы!.. о, если и ныне способны вы слышать поэта,
Если Парнас еще не опустел или в Лету не канул,
И Иппокрена струится, рождая ажурную пену,
И Аполлон сребролукий не прочь песнопевца послушать
Звонкую лиру, - слетите сюда, чтоб чело опалить мне
Жаром божественным и дуновением вдохновенья,
Чтобы воспеть мне суметь путешествия в недра Аида,
Прежде воспетые уж многократно в преданиях древних;
Стилос мой, резво беги! Поспеши, дерзновенная длань!..

(Алек в своей реальности встрепенулся.  Еще бы ему не встрепенуться, если он услышал знакомый мотив.
Для совпадения – уж слишком топорно… но откуда бы случайной попутчице, вполуха прослушавшей его «Генезис», знать его достаточно для такого откровенного копипаста? Проще поверить в совпадение, пусть даже слишком топорное…

И все же еще долго его будет преследовать странная, дикая, совершенно безумная мысль:
Каким образом, елы-палы, умудрился средневековый бродяга-поэт фактически скопипастить мои стишки!!!............)




Песнь   третья

ГАЛЕРЕЯ
(Фрагменты)


***

Мои стишки написаны не пастой,
А протромбированной кровью моих вен.
И явно не для всех – для некой касты,
Которой я имею грех являться членом.

Я лиру посвятила сословью своему
И волю кое-где дала злословью своему.
Но при кривой-то роже на зеркало пенять
Нельзя… а впрочем - можно, йог твоя мать.

Мы скоро разойдемся на долгие года,
А может быть, вернемся еще не раз сюда.
Но через сто эпох больные ваши лица
Посмотрят на меня с исчирканных страниц.

ОЛЕГ

Плевать. Опять не буду спать.
Буду лежать, стишки писать –
О том, в какой мы оказались яме,
И как хреново без тебя мне,
И как не то что солнца свет,
А даже лампы свет и искры сигарет
Уносятся, как смерч, туда, где Ночи нет,
Уносят, словно смерть, мои забытые обеты -
Туда, где настоящий Свет,
Туда, где ты и где меня - базаров нет - нет.

МАРИНА
Я - Мерлин, Мерлин, я героиня
      Самоубийства и героина...
            А. Вознесенский

Марина-Мэрилин, девочка-мама.
Везде и всюду - самая-самая.
Улыбка ангела, замашки демона.
В наших краях - из какого семени
Ты народилась, такая нездешняя,
Такая нежная, такая вешняя,
Такая - вечная ...

РАФА С.

Мелькнет в толпе лицо нерядовое.
Не то чтобы какое-то «такое» -
Суровое, «крутое» или злое, -
Да вот в глазах - как будто волки воют,
И мечутся, и просятся на волю.
Ты с жизнью дрался не в перчатках белых,
Ты не тортами строил свое тело -
Так, что бугрились мышцы под футболкой
И на ходу заглядывались телки.
Ты мастер спорта был и мастер дела.
Ты просто жил и шел по жизни смело,
Умело отражал ее удары,
Не зная ни приходов, ни кумаров.
Но вот - напало, закружило, завертело.
И смысл иссяк, и жизнь обмелела.
Ты был качком и «Рэмбо» звался,
А стал торчком - и с чем остался?..

БОРМАН

Зиг хайль, геноссе Борман! Как дела?
Еще не вся та вишня отцвела,
Которая созрела в саду у дяди Вани
И самым фактом своего существованья
Тебя до белого каленья довела;
А вкупе с нею - пресловутый «календарь»,
И перманентно красное число,
И прочие шедевры, где ласковый блатарь
Скулит сопливо на фортуну ... Словом,
Какого хрена ты в «Нирване»
Застыл в саду у дяди Вани?!

МАКСУ - К 15-ЛЕТИЮ

Макс, Максимушка, мальчишечка родной,
Если б только в черный день когда-то
Ты не обвенчался с наркотой,
Я б тебя своим хотела видеть зятем.
У тебя такие руки ловкие,
У тебя такие чистые глаза ....
«Пока еще не поздно сделать остановку,
Кондуктор, нажми на тормоза».

МАКА

Все было: отдавались не любя.
Она - по-своему любила, как умеет.
Но и ее любовь прошла мимо тебя.
Теперь ты одинок - и сам себя жалеешь.

Бывало, хаживали в дом друзья,
И не было на свете уз теснее.
Теперь у каждого свой дом, своя семья,
А ты так одинок, что сам себя жалеешь.

Давно постыл тебе твой отчий дом,
И в нем не стало с этих пор теплее.
Мать отвернулась - пустота кругом.
Теперь ты одинок и сам себя жалеешь.

Ты - Робинзон среди людей.
Все есть, и только нет друзей.
Все есть, и только нет семьи.
И ты не ведаешь любви.

Твоя вина, твоя беда –
Что ты замкнулся навсегда
В себе самом, как в конуре,
Забыв о правде и добре.

И ты ни правды, ни добра
Дарить кому-то не намерен.
И ты ни правды, ни добра
Ни от кого уже не ждешь.
Ты убежден, что жизнь - игра.
Ты в этом намертво уверен.
И все ведут свою игру,
И ты свою игру ведешь.

Все было: и надежды, и мечты.
Но все прошло, и страсти отгорели.
И новый день один встречаешь ты.
Ты очень одинок и сам себя жалеешь.

ДЕНИС

Дэннис, я тебе признаюсь прямо:
Ты хороший парень, но упрямый.
Как-то, знаешь, вовсе не с руки
На кумаре сочинять стихи.
Но поскольку уговор дороже денег,
Получай свое стихотворенье.

ФАЯ

Фая - фея. Фея мрака,
Ветра, пепла, стужи, сажи.
Крысы, скалясь, лезут в драку.
Фея морды сажей мажет.
Лезут в драку, кровь почуя
И по-черному рисуясь.
Я замру, тобой любуясь.
Я умру, тобой рискуя.
Мы не вечны под луною,
Женщины или мужчины...
Фай, за что ты так со мною?
- Были, стало быть, причины.

ОЛЯ

Оля… Оле-Лукойе, раздающий, как сны,
Нам подарки далекой заморской весны:
Апельсины, бананы и виноград -
Словом, все, чем богата.
Ты такой нам запомнишься: девочка с виноградом
И со взглядом, напоенным ласковым ядом -
Ядом аж позавчерашней вмазки…
(Впрочем, это совсем из другой уже сказки).

ВАДИМ
... Его прикид тянул на пол-лимона
(В петлице - снежной белизны цветок).
На бракосочетание убиты миллионы,
Да хрен ли от лимонов этих толку.
Его не приколол семейный тихий ужин,
Чтоб после - с сигаретой и газетой - на диван.
Ему не по приколу стать примерным мужем:
Вадиму кое-что другое нужно
(А что бывает нужно наркоману?)
Какие там родня, семья, «приличные» друзья,
Когда на свете существует опия!
... Сегодня он намерен твердо излечиться.
- Ну нет, конечно, сразу же после больницы
Позволить может он себе хоть пару вмазок?!
А там, где вмаз, там еще раз и еще разик.
Эх, раз, еще раз; но мы Вадиму - не указ.
И «свет» Вадиму - не судья.
Суди нас Бог... и опия.

ФИРУЗА

Как камень в ожерелье - Бирюза.
То как овчарка злая дыбит холку,
То ядовита как гюрза,
И вдруг - нежна, словно китайский шелк.
Дика, ловка, как свежая лоза,
Хмельные виноградинки-глаза...
... Метафор хватит. Закрыт базар.
Давай до завтра, Бирюза.

КАТРИН

Уходите в туман, как будто в океан –
Летите, голуби, летите,
Как в небо, в жизнь без наркомании
(Сумейте, милые, смогите.)
Пусть ваши руки без проколов и «дорог»
Найдут друг друга, выстроив замок -
Замок на двери, закрывающие ад.
Сегодня вы - у райских врат.

ЗМЕЙ
                Звон гитары и немного слов -
                Это все, что есть у нас.
                Крематорий
                Твой дом устанет ждать.               
                Змей
Ты зачем присадил меня,
Как на иглу, на свои дурацкие песни.
Вот увидишь - Бог накажет тебя
За то, что ты подсадил меня
У всех на глазах, среди бела дня,
И ушел, забрав свои песни,
Ушел с ними вместе,
Бросив меня кумарить.

МАКСУ - Р.S.

Прощай, Максим. Мы встретимся, наверно,
В аду... Мы скоро все туда придем.
Я или прочие - кто может быть уверен,
Что мы до завтра доползем?..
Чьи пальцы жмут теперь твои ручонки ловкие,
Что видят твои чистые глаза?..
Все, Макс. Теперь уж поздно делать остановку:
Кондуктор не успел нажать на тормоза.

ПОЛКОВНИК

Сделайте мне «гонг»!..
Я не хочу «балдеть» –
Дайте мне только сон.
Я хочу умереть.
Я хочу улететь -
Туда, где нет ни кумаров, ни вас.
Вот это будет - класс...
... Оставьте меня в покое –
Меня, Полковника.
Сделайте меня покойником,
Убейте меня до утра. -
Мне пора.

ТАНЯ

Малышка с большой дороги.
Любопытный ребенок на самом пороге
Ненасытной Смерти, сунувший палец ей в пасть
И словно забывший, как это опасно -
Играть со Смертью в эти глупые детские игры,
Как опасно верить мурлыкающему тигру,
Улыбающейся гадюке,
Подмигивающему крокодилу.
Или это уже глюки?..
Или жизнь совсем постыла?..
Девочка, смерть познавшая,
Но сегодня ей не доставшаяся.
Под капельницей прописавшаяся
И от капельницы уставшая
Больше, кажется, чем от жизни самой. -
Что с того, что кто-то рядом с тобой?..
На этом пути тебе выбираться – одной,
Карабкаться и ползти, метаться и рваться – самой.
Сядь, помолчи со мной.
Мы обе хотим домой,
Но ты еще веришь, что впереди - мир золотой,
Как елочный шарик
Или китайский фонарик;
А я уже знаю, что впереди - Смерть.
Но ты мне не смей поверить,
Не смей верить,
Не смей даже сметь
Верить, что впереди - Смерть,
Когда впереди у тебя - мир золотой,
Как елочный шарик
Или китайский фонарик.


РУСТ

 
Неу, Руст!
Где нет тебя - там сразу пусто.
Уеаh-уеаh.
Ей-ей,
Мне пусто без твоей улыбки,
Улыбки сдержанной твоей.
И пустота - такая липкая,
Что можно задохнуться в ней.
Уеаh-уеаh.
... Но я вам, сэр, скучать не дам-с.
Неу, Руст. Пойдем, раскинем рамс:
Кому нести чего куда.
(А ты уверен, что идешь туда,
Куда намерен был идти?)
Аll-right.
Счастливого пути.
Goodnight… Vienna.
(К чему тут затесалась Вена?
Наверно, как обыкновенно,
Что-то связанное с венами…)

ОЛЬГА Ч.

Гречанка гордая. Аспазия сегодня.
Сапфическая ода. Статуя свободы,
Поднявшая, как знамя, факел,
чье пламя
Играет в непроглядном мраке,
Как свет в конце туннеля - еле-еле,
Но он - горит! - тот свет в конце туннеля.

РУСТЕМ

 
Мы с тобой - старожилы. Я - старушка совсем,
А ты хоть меньше пожил, зато здесь - дольше всех.
Мы с тобою - последние из могикан,
Тех, кто слышал еще, как грохот «Нирваны»
Разбивал эти стены, и лился по венам,
И крушил эти вены, и струился по стенам.
... Но, гляжу я, походу, и тебе не сидится;
Так что скоро, походу, придется проститься.
Ладно. Знаю я, как ты стремишься домой…
«Вот и все. До свидания, черт с тобой».
 

 
ИРИНА

 
Гляди, как мчатся дни -
Летят, как звук в эфире.
Объявится Эльвир.
Подруга, не гони.
Все будет хорошо
И даже еще лучше.
Сама себя не мучай,
Твой муж уже большой.
Все будет заебись -
И, в частности, с Эльвиром.
Не загоняйся, Ира,
Лежи себе лечись.
Подлечим свои раны,
Сорвемся к кришнаитам
(Куда ты! Подожди ты!
Пока срываться рано…)
Так что захлопни рот,
Не дергайся, не надо.
0,кей? Ништяк, я рада;
А муж - не пропадет,
Он парень еще тот…
 




 

НАТАЛЬЯ

 
По крайней мере,
Не сдохнем мы от одиночества.
Наталья, веришь:
До смерти ханки хочется.
Кругом опять облом, Наташенька.
Жить в лом, и жизнь такая страшная.
Давай с тобой, Наталья, нынче оторвемся.
Забьем на все - достали, мол, - давай убьемся
И улетим к твоим хорватам бородатым,
А там, глядишь, и напролет в Хорватию.
И прилетим, и скажем с улыбкой виноватой:
«Ребята, дружно жить давайте!
К чему вам воевать, ругаться, глотки рвать,
Когда так здорово летать?..»

... Однако что-то
не летается сегодня.
Наталья, кто там
стучится в окна?
Пардон, всего лишь показалось…
Опять, Наташа, мы с тобою обломались.
 


 

НАТАЛЬЯ – ОПИЕ

Опия, мы с тобою сестренки по крови,
По нудной, изматывающей душу боли,
По плачущим мамам, кроватям скрипучим…
Общенье с тобою не может наскучить.

РУСТ - ОПИЕ
               
 «Опие» посвящается
                (громко сказано?)

«Имя» твое смерть означает.
Страшное имя, однако лишь ты
Мертвым деревьям ожить помогаешь.
Осуществлялись бы их мечты...
Но эти мечты неосуществимы –
Знаем об этом и ты, и я…
И все равно – бесконечно «спасибо»
За все, что ты делаешь, Альфия!..

***

Finis coronat opus .
Финиш моему опусу.
Спасибо этому дому,
Пошли к другому.

Ведет меня моя депрессия
По лабиринтам тоски.
Истерика и агрессия
Держат меня под руки.

Слабость, страх и апатия
Ноги мне переставляют.
До свиданья, мои бедные братья.
Мои бедные братья, я вас оставляю.

Я люблю вас, но мечтаю забыть,
Рук ваших исколотых больше не видеть,
Ваши рожи убитые – возненавидеть…
Но я не умею вас не любить.

И я повторяю, как заклинание:
Идите вы на *** с вашей долбаной «манией»!
Я не с вами, а «кто не с нами, тот про-…»
Но рго значит «за» -
и значит, я все-таки с вами.

Наркодиспансер, в разное время
;
***

«Свами… - ухмыльнулся Алек глумливо. – Свами Алиянанда, не иначе. – И в ответ на непонимающий теткин взгляд: – Да лана; свами с ней, с Алией. Давай лучше продолжим наши штудии».
- Не томи, апа, - попросил он устало. – Я все про этот план думаю – ну, помнишь, план Книжки ты мне показывала… это что, типа ребус? Алия загадку загадала или как?
- Йук, - строго сказала тетка, сходу сообразив, о чем речь. – Не Алия.
Вот еще новости. «Кто же тогда? Ты?»
- Йук. Не я… - «Ладно, неважно. Ты мне отгадку когда скажешь? Или ты ее сама не знаешь?» - Йук. Не знаю… - Алек попробовал зайти с другого конца. «Алия-то наверняка знает?»
- Это вряд ли, балам. Откуда ему знать? Он, может, и того не знает, что здесь загадка какой-то… кой-какой соображение был у него, не без того – только, боюсь, это не сапсем то, щего ты ищешь. Или уж сапсем не то.
- А ты за меня не решай. Колись, апа, там разберемся.
Тетка, вздохнув, пошарила в бездонном кармане и извлекла на свет еще парочку потрепанных листов. Алек не выдержал: «У твоей Алии компа нет, что ли? каменный век, чесслово…»
- Это давно был, - оправдывается апа. И тут же сама кинулась в ответную атаку: – Ты, улым, давай уж один из двух: либо щитай, либо не щитай.
Что ж, почитаем наследие безвременно почившей…
«…начала наконец писать Книжку, сколько ж можно тянуть-то. Села, обложилась бумагами, взяла ручку. Подумала. Вспомнила план, набросанный в дурдоме; записала его, добавив во втором томе еще одну часть – седьмую.
 
Рис. 1.7.  здесь: https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

… Вот так. Ты же так и хотела, чтоб во втором томе было семь частей. Шесть – некрасивое число; незавершенное, несовершенное; другое дело семь – КОЖЗГСФ, семь цветов радуги…  теперь твоя душенька довольна?
Это имело бы смысл, если б семь частей было и в первом томе. Гамма: семь нот вверх – семь нот вниз (она же Лестница: семь ступеней вниз – семь вверх…) А их в первом томе четыре, и каждая – вполне законченный, отдельный кусок, никак не раздербанишь. Есть, правда, еще «Галерея» - но в Книжку, какой  Алия ее видит, она не очень вписывается. И даже если б вписывалась – двух частей все равно не хватает.
Но…
Вот то-то и оно. Если представить Книжку напечатанной… в двух томах, как положено… «Пролог» - он же в первом томе будет. А в «Прологе» три рассказа.
3 + 4 = 7. И можно обойтись без «Галереи».

Удачно получается, Алие очень нравится. Она любовно разглядывает свои записи; чувствовать себя настоящим писателем, напряженно работающим над книгой, – ей тоже очень нравится.
Потом вгляделась повнимательней. Подожди-ка - подожди-ка.
Подожди-ка.
Еще внимательней вгляделась.

…Там как было, в «Лестнице с неба»-то. Предпоследней частью стояла «Аллилуйя», последней – «Некрофилия». Но она их переставила, чтобы финальным аккордом стала молитва: «Научи меня Твоему алфавиту…» - А если б не переставила?
Что-то смутно брезжит и не дается. Но она не сдается.
Если б она эти части не переставила, - финальным аккордом «Лестницы с неба» осталась бы «Некрофилия». Первый аккорд «Лестницы На Небеса»
 
Рис. 1.8.   https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA


Лестница.
Книжка – это Лестница…

У нее закружилась голова. 
Она вгляделась еще внимательнее – и голова закружилась еще сильнее.

Рассказы, вошедшие в «триптих» «День рождения Ночи», она написала давным-давно, в разное время – и сама удивлялась, с чего вдруг ей вздумалось их, такие разные, объединить. Какую-то общую тему она, после некоторых размышлений, все же нащупала («Отцы и дети», если в самом грубом приближении) - и все-таки этот симбиоз никогда не казался ей достаточно органичным. Но «триптих» превратился в «Пролог». А в «Прологе», как теперь выясняется, была уже заложена структура всей будущей Книжки: День рождения Ночи – Чокнутая – День рождения лета.

А вот если…
Честное слово, сегодня день сюрпризов. Подожди-ка. Зеркальное отражение, говоришь?
Она знает, как ей назвать последнюю часть.
«Ночь рождения Дня».

 
Рис. 1.9. https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA


… И что все это, собственно, значит?
Кажется, я понимаю, что это значит. Мне страшно это понимать – но тем не менее я, кажется, все-таки понимаю.
Независимо от того, кем именно был составлен такой красивый и симметричный план, - он был составлен очень давно. Еще до того, как я претворила его в жизнь. До того, как я его прожила…

Книжка твоя, подруга, – давно написана. Где-то в Акаше, в Мэоне, Всекосмическом Интернете, в борхесовской Вавилонской библиотеке – стоят на полке, прижавшись друг к другу, два скромных томика. Твоя Книжка давно написана, чтобы ты ее прожила.   
Чтоб, прожив ее, ты ее написала…»

У Алека вдруг пересохло не то что во рту – кажется, и в мозгу у него пересохло. «Постой-ка… может, я чего недопонял. Получается, “биография” Алии была уже где-то записана в виде плана… или программы? А поскольку Алия “одна из главных участниц мирового процесса”  только в своих психотических видениях, в реале же ничем среди миллиардов других человеческих особей не выделяется, это наводит на некоторые размышления… Но это страшно…»
Тетка молчит. Молчит, и молчит, и молчит.
«… а я не любитель страшилок, - продолжил Алек, не дождавшись от нее никакой реакции. – Зато большой любитель собирать паззлы. Я вот тут кой-чо надумал. Не знаю как тебе покажется, лично мне немного не по себе…  Я понял – ребус неправильный!..
Тетка глянула с холодным недоумением. «О щем ты?»
- Да все о том же. О плане Книжки. Про «Галерею» было сказано, что она «не очень вписывается в Книжку, какой  Алия ее видит…» - но в итоге и «Галерея» таки пришлась ко двору? Возможно, Алия и сама успела додуматься, про неправильный-то ребус… Ты можешь накидать мне окончательный план 1 тома? – ну, или тот, что на данный момент считается таковым…
Тетка смотрит с подозрением, но спорить не стала. «Накидала» и показала:

1. Дурдом (Лирический альбом)
2. Дурдом NON STOP
3. Галерея
4. Аллилуйя
5. Некрофилия
6. Некрофилия

- Аха! – воскликнул Алек, довольный. – Как я и думал… но мне бы это все покрутить бы еще в голове… Давай на время замнем, аха? Я не прочь что-нибудь послушать из серии про нездешнее солнце…





***


Нездешнее солнце давно закатилось за горизонт. В грязной воде забытой Богом речушки отражались звезды и пламя костра, разведенного на берегу. Искандер неслышными кошачьими шагами приблизился к сидящему возле костра часовому и окликнул его. Тот нехотя развернул толстую морду, даже не подумав встать при виде начальства. Под немигающим, туповато-пристальным взглядом его маленьких глаз Искандер чувствовал себя весьма некомфортно.
- Иди отдыхай, - сказал он, не приказал, а едва ли не попросил. – Я сам посижу.
- Не спится, господин? – Толстомордый не скрывал глумливой усмешки.
- Я не господин, - терпеливо поправил его «господин». – Я твой боевой товарищ.
«Ну-ну… товарищ». Глумливо усмехаясь, «товарищ» поднялся и побрел прочь, не поблагодарив за предоставленную возможность отдохнуть.
Искандер проводил его взглядом. Присел на покинутое толстомордым бревно, еще хранившее тепло его толстой жопы, - и едва не расплакался, как обиженный мальчишка.
Что-то не то он опять сделал. Почему-то все, что он делает в последнее время, всегда оказывается «чем-то не тем». Зачем он отпустил часового? Подлизаться к нему хотел, и даже этого не сумел. За что они его все так не любят?

И здесь он чужой.
Чужой. Другой. Иной…

Искандер все чаще ловил себя на мысли – и все реже ее пугался, - что, пожалуй, в чем-то его сегодняшние враги были ближе ему, чем его нынешние «боевые товарищи». Те были хотя бы не чужды какой-никакой культуре; они умели быть вежливы до изысканности, а лучшие из них знали толк в поэзии. В литературе, в музыке, живописи, в искусстве тонкой беседы, в обращении с женщинами… Искандеру, конечно, жизнь пока не давала шанса достичь таких же высот, но именно к этому он всегда стремился; именно таким видел себя в будущем – изысканно-вежливым, утонченным, знающим толк во всем, в чем должен знать толк Поэт и ему подобные поэтические натуры…
«Товарищи» же его – даже не просто бескультурны, с этим он как-нибудь смирился бы. Они грубы. Невежественны. Неряшливы до безобразия. Похотливы до омерзения. Жестоки, и жестокость их часто совершенно бессмысленна. Их грязные тела смердят, раня чуткую душу Поэта, и еще больше смердят их загрубелые души, и это ранит еще сильнее.
Чужие. Иные. Другие…
А спать-то как хочется. Ужасно хочется спать (уаахауахауа – Искандер зевнул, деликатно прикрыв рот ладошкой). Очередную глупость он сморозил: в отдыхе и сне он, не спавший больше двух суток, нуждается куда больше, чем толстомордый. Уаахауа, как хочется спать… он расслаблен и мягкотел… побежало по клеткам дыхание ветра… уахауау… он спокоен как спокойный покой как удав как уаау как хочется спать. Ему многое нужно обдумать. Но, конечно, умнее было бы сегодня наконец отоспаться – и уже с утра, на свежую голову, попытаться привести в порядок беспорядочные мысли… Так он все же спит или нет?

И опять увидел себя по ту сторону сна.

- Эй, на стреме! – позвал его Голос. – Не спится, господин?
- Я не «господин», - еще терпеливее поправил «господин».
- Скажи еще, что ты мой боевой товарищ.
- Может быть… я же не знаю, кто ты.
Голос рассмеялся: «Это узнать несложно. Ты бы глаза-то открыл, а?»
Искандер открыл глаза. Ну конечно же, он спит: рядом с ним, на то же самое бревно опустился Искандер. Зу’ль’Карнайн, Двурогий, сын Зевса, потомок Персея и Геракла. О Милосерднейший, он снова рядом… - Искандер знал, он был уверен, он не сомневался, что когда-нибудь снова встретится с Искандером. Но, Милосерднейший, как же ему быть теперь? Он не должен спать. Он охраняет Свободу. Ему необходимо проснуться.
- Я не должен спать, - простонал он сквозь сон. – Мне необходимо проснуться. Я подменил часового, я охраняю лагерь… - Двурогий снова засмеялся: «Раньше надо было беспокоиться. Теперь-то ты уже не спишь, я тебя разбудил».
Искандер с удивлением осмотрелся. И с изумлением понял, что он не спит.
Значит, он бредит. Искандер не может быть рядом. Он умер много веков назад, и даже в том сне, в котором Искандер встретился с Искандером, он уже умирал. Он никак не может быть рядом с ним.
- Не волнуйся, я уже умер, - отмахнулся Царь. – Меня давно похоронили; но у нас с тобой кой-какие дела остались, ты не забыл? вот  я и решил, что самое время их перетереть по-быстрому…
Искандер оторопело молчал. Ему, вероятно, просто не дано понять, как такое возможно: вот сидит рядом с ним человек, умерший немало столетий тому назад… И. к стыду своему, Искандер ощутил зарождение какого-то нового раздражения. Его повелитель мог бы быть и поласковее с ним. Искандер не надеялся, что когда-нибудь они будут говорить на равных, но все же сегодня он уже совсем не тот робкий, никому не известный полунищий поэт, каким был при их первой встрече. Он – вождь. Лидер, освободитель, избавитель с во-о-от такою харизмой, сумевший поднять и повести за собой сотни униженных и оскорбленных. Македонец сам благословил его на этот подвиг – неужели и теперь у него не найдется словечка одобрения?
- У нас опять нет времени на сантименты, - резко сказал Искандер; у него просто звериное чутье на настроение Искандера. – У меня к тебе до хрена претензий, и я хочу успеть высказать хотя бы основные. – Ничто в его облике, фигуре, мимике или взгляде не говорило о том, что совсем недавно (или очень давно) этот человек умирал и умер; он был бодр и энергичен, энергия просто перла из него, заражая и заряжая Искандера, хотя и весьма смущенного последними царскими словами. Он сделал робкую попытку оправдаться: «Я всего лишь следовал твоим указаниям…» - «Что-о-о?!! – орлиный взор Двурогого сверкнул таким негодованием, словно кто-то посмел обвинить его в предательстве. – Я ожидал от тебя совсем не того, чего дождался. Я столько времени, столько нервов и сил затратил на это предприятие; так долго искал актера на главную роль – и нашел тебя. Поэта. Интеллигентного, тонко чувствующего, открытого, понятливого. Умеющего складно говорить. Наивного и невинного, относительно свободного от социума и принятых в нем стереотипов; я и не мечтал о лучшем исполнителе. Но я не мог диктовать тебе, как себя вести, это было бы против правил. Не мог ограничивать свободу твоей воли, раз уж я взялся научить тебя этой свободе. Я мог только надеяться, что тот Искандер, каким я его вижу, сумеет понять – чего я от него хочу».
- Но чего… чего же ты хотел? – прошептал обессиленно сраженный Искандер. Искандера его чувства совершенно не интересовали; он продолжал размеренно и сухо, без гнева и без тени сочувствия: «Ты, только ты, ты один мог разжечь этот сброд, вдохновить его, открыть ему глаза на всю мерзость полускотского рабского существования. Только ты мог столь живо, столь красиво и в то же время столь реалистично представить картину возможного освобождения; ты помнишь, как они были влюблены в тебя в первые месяцы восстания? (Искандер судорожно всхлипнул.) Помнишь, с какой готовностью отдались они под твое руководство? (Искандер закрыл лицо руками.) С каким энтузиазмом пошли за тобой? (Искандер уткнулся лицом в колени.) «Свобода или смерть», говорил ты – и они поверили, что могут быть достойны этого великого лозунга. Ты говорил: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой», и: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях», и даже: «Лучше сгореть моментально, чем угаснуть медленно», - и они опять поверили тебе. Такое доверие ко многому обязывает, согласен? («Согласен», шепнул Искандер.) И чем ты заплатил за него? («Я?..»)
- Ja, ja! JA! Только ты смог бы – если б все пошло как было задумано, – понять и принять каждого из них, к сердцу каждого подобрать ключик, до каждого достучаться и на этой основе построить новую дисциплину: не рабскую, не скотскую, не палочную – сознательную дисциплину сознательных воинов. Ты не сумел. Ты даже не понял, не захотел понять, что самые первые эпизоды, породившие трещину между вами – первые случаи разгильдяйства, неподчинения, мародерства, пьянства, ****ства, – были всего лишь осторожной разведкой: чего ты стоишь как полководец? Как руководитель и предводитель? Ты должен был строго, но справедливо наказать зачинщиков, опираясь на пока еще безусловную поддержку основной массы. Ты, неопытный, мог даже переборщить с суровостью наказания – тебя бы поняли и оправдали, в дальнейшем же ты и сам научился бы выбирать нужный тон. Но ты проявил слабость. Ты бросался из крайности в крайность – и это были совсем не те крайности, которые помогли бы тебе упрочить твое положение: ты либо отворачивался брезгливо, притворяясь, будто не замечаешь самых вопиющих нарушений, либо – что еще страшнее – унижался. Лебезил, просил, умолял… вспомни: тебя даже на слезу прошибало, куда это годится! (Искандера прошибло на слезу.) Ты заискивал, ты заигрывал, ты задабривал; кто станет уважать вождя-попрошайку! Тебя не интересовало, какими путями пришли они к своему нынешнему положению, чем была их жизнь до встречи с тобой, что в действительности представляют из себя твои «боевые товарищи» - ты видел только, что они грубы, бескультурны, неряшливы до безобразия, похотливы до омерзения, жестоки до беспредела, что они – чужие. Другие. Иные… Кто станет уважать вождя, не уважающего своих соратников? Я расскажу тебе, на какое развитие событий я рассчитывал. Искандер ведет свой небольшой, но сплоченный отряд от селения к селению, от города к городу, и с каждым днем свежие силы вливаются в этот отряд. Это уже не только рабы, варвары, чужаки, иноземцы: слух о мудром молодом вожде - строгом, но справедливом, сильном  без самодурства, решительном без суетливости и снисходительном без панибратства – приводит под знамена Свободы все больше простых людей, крестьян и мастеровых. Молодой Вождь – не дурак. Далеко не дурак; больше того: он весьма умен и весьма начитан. В его распоряжении – лучшие образцы фольклора и литературы, накопившиеся за сотни лет и воплотившие мечту человечества о справедливом обществе, в котором человек человеку – брат, товарищ и друг… кто как не Искандер – самоучка, самородок, вышедший из народа, - сумеет адаптировать шедевры мировой классики к восприятию плебса, не слишком обремененного интеллектом и чуткостью к высокому стилю! Искандер знает свою задачу: он должен воспитать из своих подопечных не фанатиков, но деятелей, мыслителей, творцов. Зачем ему фанатики; с ними Новый Иерусалим не построишь… Авторитет молодого Вождя растет и укрепляется во всех слоях общества; даже в самых патрицианских кругах становится модным кокетничать крамольным либерализмом. (Я открою тебе страшную тайну: в этих самых кругах я за много лет подготовил для тебя сеть тайных союзников, пятую колонну, ожидающих лишь твоих первых значительных успехов, чтобы сбросить маски.) Между тем войско Искандера – уже не небольшой отряд, а солидная боеспособная армия, которую особенно усилил начавшийся массовый переход на сторону повстанцев профессиональных военных, закаленных в битвах и умудренных боевым опытом. И сочетание всех этих факторов уже не может игнорироваться власть имущими. Они ведь тоже не дураки, они понимают – рано или поздно им придется сесть за стол переговоров… тут я тебе еще один секрет открою: даже самого Шах’н’Шаха тоже играет актер, лично мною на эту роль отобранный. И он-то, уверен, сыграл бы именно так, как я наметил. Но… но ты все испортил, Искандер. Кто же сядет за стол переговоров с атаманом бандитской шайки? С предводителем своры взбесившихся шакалов? Бешеных шакалов нужно уничтожать.
Искандер был уничтожен. Уже.
- Они будут уничтожены, - с нажимом сказал Искандер. – Ты проиграл, Искандер. Твоя ария спета, а твоя армия – обречена.
Искандер, уничтоженный, молчал.
- И, наконец, еще один секрет – впрочем, похоже, на сегодня он остался секретом только для тебя. Еще одна причина, по которой никто не сядет с тобой за стол переговоров. Не с кем будет садиться: ты умрешь сегодня ночью.
Искандеру показалось, что он уже умер.
- Ты ненавидишь своих бойцов – за бессмысленные убийства, за  грабежи и насилие. А они ненавидят тебя – за то, что ты ненавидишь их за убийства, грабежи и насилие и за то, что своим попустительством ты толкаешь их на насилие, грабежи и убийства. Вчерашний дебош с резней и групповым изнасилованием в завоеванной деревне оказался для тебя последней каплей, переполнившей чашу твоего терпения: ты приказал повесить наиболее отличившихся – и твой приказ, скрепя сердце и скрипя зубами, исполнили… Поздно, Искандер. Это был последний твой исполненный приказ, и твоя уже бесполезная жестокость стала последней каплей, переполнившей чашу терпения твоих товарищей по оружию. Они уже все решили. Ты заметил, как ухмылялся часовой? – он-то знал, что недолго тебе придется охранять его покой. Сегодня перед рассветом твои товарищи придут казнить тебя, Искандер.
Искандер слушал почти равнодушно. Все это казалось каким-то страшным и нелепым сном (кстати, как он вообще здесь оказался? Он помнил себя валяющимся под платаном, и рядом с ним эта… сестра моя, где ты? – но мысль мелькнула и пропала, не оставив следа.) Он попытался сосредоточиться на царственном гласе; ему даже почудилось, что к концу монолога глас этот немного смягчился. Возможно, Македонец все-таки сочувствует ему… но нет, это было бы слишком мучительно, слишком унизительно. Он и так достаточно унижен.
- Это хорошо, - сказал он бесцветным голосом. – Хорошо, что меня убьют сегодня. После всего, что ты мне тут наговорил… наверно, я все равно не знал бы – как дальше жить.
Двурогий, казалось, слегка замялся. Это на него совсем не похоже.
- Я рад, что ты не слишком расстроен. («Разве я не слишком?..» - пробормотал Искандер равнодушно.) Но у меня есть к тебе предложение.
Вероятно, предложение Македонца сулило надежду на спасение. Но Искандер не лицемерил: ему и впрямь вдруг стало все равно.  Жить – не жить. Умирать – не умирать. Могу копать, могу не копать…
«Извини, - сказал он. – Давай попрощаемся, я очень устал. И очень хочу спать, я третьи сутки не сплю…» - и уснул.

Но и во сне Искандер не оставил его.
- Давай поговорим серьезно. («А до этого, значит, все шуточки были», - равнодушно подумал Искандер.)  Есть еще шанс кое-что исправить. У меня есть для тебя еще одна роль – и даже гораздо более грандиозная, чем прежняя.
«Отвяжись, - попросил Искандер. – Изыди. Сгинь. Говорю же тебе, я устал. Что будет – то будет, плевать».
- А мне не плевать. Ты думаешь, я благотворительностью занимаюсь? Спасением утопающих? Если б дело касалось только тебя, я с легким сердцем согласился бы с тобой: будь что будет, и плевать. (Искандер скорбно улыбнулся.) Но я не хочу, чтобы от твоих капризов зависел итог моих многолетних усилий. Мне казалось, тебе будет полезно выслушать парочку критических замечаний; но, может, с критикой я все-таки перестарался, признаю. (Чтобы Двурогий публично – ну, почти – признал себя не абсолютно правым – это само по себе дорогого стоило, но Искандер почему-то не особо впечатлился.) И, может, тебе станет полегче на душе, если  я объясню, что ни один из нас не мог гарантировать стопроцентный успех операции. Мы же все-таки не всемогущие боги…
Чтобы Двурогий публично (ну, почти) объявил себя «не богом»… это стоило еще дороже. Но Искандеру было все равно.
«Теперь нужно решать, что делать дальше», - сказал Искандер.
- Что дальше? – тупо повторил Искандер. А Искандер в ответ тоже повторил – но свои собственные слова, сказанные совсем недавно: «Шакалы должны быть уничтожены. Они будут уничтожены. В том случае, если б ситуация развивалась как ей положено, «шакалы» были бы «уничтожены» путем их собственной естественной трансформации в сознательно-дисциплинированных воинов Свободы – деятелей, мыслителей, творцов. Но ты… но мы эту возможность не использовали. Значит, придется воспользоваться запасным вариантом. Речь пойдет уже не о «духовной смерти» и «духовном возрождении» «шакалов» - а об их физическом уничтожении. – Искандер вздрогнул, Искандер на это покачал головой чуть осуждающе: «Не стоит воспринимать мои слова слишком трагично. Пора научиться воспринимать смерть так, как она того заслуживает, - как Великий Переход. Переход на новые ступени развития, если тебе так понятней. Жизнь есть лишь прелюдия Смерти, как Смерть есть лишь каденция Жизни; но если Смерть есть каденция Жизни, она есть и потенция Жизни, и если…» - «Уаахауа, - не скрываясь, Искандер открыто зевнул Искандеру прямо в лицо; тот на миг сбился, чем доставил Искандеру несказанное удовольствие. – Я не хочу это слушать. Я больше не верю тебе, Искандер. Оставь меня в покое». - «Я бы оставил, - сказал Искандер почти зловеще, - но мне тебя жаль. Ты только представь – тебе это несложно, с твоим-то воображением: если твои боевые товарищи… грабители, насильники и убийцы, жестокие до беспредела, - если они добьются победы и реально захватят власть, - вчерашняя резня в завоеванной деревне покажется забавной шуткой в сравнении с тем, что устроят эти милые мальчики в завоеванной стране. Ты же себе этого никогда не простишь. Ты же тысячелетия спустя волосы будешь на яйцах рвать: как я это допустил? Как посмел допустить?»
Холодная дрожь пробрала Искандера до костей. Насчет его воображения Искандер не ошибся – как не ошибся, видимо, и в оценке возможных перспектив. «Говори, что я должен делать?»
- Для начала – проснуться. Я не хочу оставить тебе возможность позже заявить, что договоренности, достигнутые во сне, недействительны.
Искандер проснулся.

Ничего не изменилось: точно так же сидели они около костра, который время от времени подкармливали хворостом из заботливо приготовленной загодя кучки. Только если в самом начале Искандер сомневался, что это не сон, а потом был уверен, что это сон, - теперь он был уверен, что это не сон. Да еще небо, кажется, чуть-чуть посерело – или ему это только кажется? «Сегодня перед рассветом…»
- Сегодня «шакалы» должны быть уничтожены, - сказал Македонец таким тоном, словно это было нечто само собой разумеющееся, естественное – не «хорошее» и не «плохое». – А для этого противник должен узнать место дислокации лагеря.
Что-то ахнуло в душе Искандера; а он-то полагал, что ему все уже все равно. Может быть, он не сумел поладить со своими бойцами, не нашел с ними общий язык – но кое в чем он все-таки проявил незаурядный полководческий талант, и даже Искандер не сможет это оспорить. В частности, о его фантастической способности к конспирации уже ходили легенды и складывались анекдоты. Каким-то образом, несмотря даже на то, что войско Искандера на всем протяжении похода оставляло за собой дурно пахнущий кровавый след, - враг никогда не знал точно, где именно в данный момент это войско может находиться. Они могли сделать ночной привал под самым носом вражеских подразделений – и остаться незамеченными. Могли, разграбив и разрушив селение, оставить его за четверть часа до появления посланных в погоню отрядов Шах’н’Шаха – и все-таки ускользнуть. Искандер порой сам удивлялся, как такое возможно при полном отсутствии хоть какого-то подобия дисциплины среди повстанцев; видимо, какая-то военная удача все-таки сопутствовала ему. И вот теперь Искандер предлагает ему отказаться от едва ли не единственного своего достижения.
- Они не узнают, - сказал он. – Как они могут узнать? Кто им скажет?
- Ты, - сказал Искандер.

Искандер сначала не понял. Потом понял, но не поверил своим ушам. Потом поверил.
- Убирайся, - прохрипел он, брызгая слюной. – Вон отсюда! Что бы ты ни говорил, под моим началом пока еще сотни людей. Если ты не исчезнешь сию минуту, я прикажу тебя повесить; моим ребяткам нравятся подобные развлечения. – Он даже не вспомнил, что Двурогий уже как минимум дважды мертв и перспектива еще одной смерти вряд ли заставит его беспокоиться. – Вон!
Искандер смотрел на Искандера с жалостливым любопытством.
- Выпустил пар? Теперь слушай сюда. Что должно исполниться – то исполнится. Независимо от того, кто именно возьмет на себя роль Предателя.
Роль Предателя… Искандер прикрыл глаза. «Это и есть та грандиозная роль, о которой ты говорил?»
- Именно так.
Искандер посмотрел на Искандера с презрением.
- Да кто ты такой, чтобы вершить наши судьбы? Кто ты такой, чтоб искушать меня всякой пакостью? Давным-давно сдохший монарх, тиран, завоеватель, эксплуататор – по какому, собственно, праву… - «Ты вот над чем подумай, - спокойно сказал тиран и эксплуататор. - Если не ты, то кто? Эти? – он мотнул головой в сторону спящего лагеря. – Они, конечно, и без того ублюдки конченые, от них не убудет. Правильно? Зато ты чистенький останешься, правильно?.. – и вдруг гаркнул: - Некогда в благородство играть, не видишь разве – светать начинает!» - Искандер испуганно дернул головой: да, кажется, еще чуть-чуть посерело? Совсем чуть-чуть. Скоро придет рассвет…

Рассвет придет. И день начнется
И по наклонной вниз поедет.
Но эта ночь еще зачтется
Мне в стаж безумия и смерти…

«Ну же, - почти уговаривал его тиран и эксплуататор. – Глупо тратить время на сомнения; решайся. За тем утесом тебя ждет конь, я лично об этом позаботился. И я лично его выбирал. Настоящий арабский скакун, лучших кровей – он тебя до столицы так шустро домчит, что ты и проматериться не успеешь».
Искандер уже заколебался. Читай: заколебало его все это, но и какие-то колебания он уже испытывает... Конь. Настоящий. Лучших кровей… О Милосерднейший, не так давно он об осле-то едва смел мечтать.
Он хмуро сказал: «Давай так. Мне не отделаться от тебя, пока ты всех аргументов из своего загашника не исчерпаешь. Пробегись-ка по ним в темпе; может, там найдется что-то поубедительней банальной взятки. А потом – уходи. Я буду молиться и ждать смерти».
- Поздно, - сказал Искандер, заслышав шум шагов. Искандер даже не успел понять, что он почувствовал при этом: облегчение или разочарование.

Уже почти рассвело…
Они уже подходили. Чужие. Другие. Иные…

Снизойди к моей слабости. Войди в мою душу. Я завета с тобою ничем не нарушу – но увы мне, о Милосерднейший: разве я знаю, о чем я мечтаю…
;
Песнь   четвертая

АЛЛИЛУЙЯ

1.
Я мечтаю, чтоб Ты снизошел в мою душу.
Я хочу, чтобы Ты помирил меня с мамой.
Я желаю быть верной любимому мужу
и Исламу.

Если есть Ты на свете, если Ты - это ветер,
Ветер улиц ночных, до рассвета уснувших,
Ты впечатаешь горькую мудрость столетий
в мою душу.

Если Ты - это солнце, ультрафиолет,
Взрыв во мраке, хичующий протуберанец, -
Ты подаришь мне истины горький свет,
дашь мне шанс.

Если реки - вены Твои, море - рот,
Если руки - деревья, а хайр - трава,
Дай мне горькой усталости горький мед
и слова,

Чтоб сложить их к ногам Твоим, строгий Отец,
Чтоб в час X я смирилась, но не смолчала;
Если Ты, наконец, Начала Конец
и Конца Начало...

2. УТРЕННИЙ НАМАЗ
Спешите к молитве! Спешите к блаженству!
                Молитва лучше сна!

Из азана

Солнце встает между рогами шайтана.

                Из сунны

Ложится на город туман, как масло на бутерброд.
В клочьях его седин румянится небосвод.
Вот-вот запоет муэдзин... ах, он здесь давно не поет.
Но слышишь - проснулись птицы, они и поднимут народ:
«Спешите к молитве! Спешите к спасенью!» -
они защебечут вот-вот.

Но только редеет туман, и рдеет огнем небосвод.
Между рогами шайтана красное солнце встает.
Увы, вы молитву проспали. - Проспали намаз, как жаль!
Молитва важнее сна… - Увы, вы ее проспали.

3.
Сегодня молиться, чтобы завтра напиться,
Наколоться, до одури накуриться,
Кричать: «Долой паранджу, женщины Востока!..» -
Ты знаешь, что я знаю, как это жестоко.

Ты всесилен, но как же легко Тебя ранить.
Сотни стрел непрестанно Твое сердце таранят.
И среди этих стрел, ослепительно-смелых,
Сколько пущено мною рукой очумелой.

4.
Я буду петь Тебе, и петь всего два слова,
Всегда два слова: «Аллаhу  ;кб;р!»
Я буду пить Тебя, я ноги мыть готова
И воду пить, как драгоценный дар.
Раба Твоя, смиренна и презренна,
Когда безгрешные безгрешно спят,
Я преклоняю медленно колена
И опускаю дерзновенный взгляд.
Не смею я просить Твоей защиты,
Просить прощенья не умею я.
И обратить к Тебе мою молитву,
Мой вопль убитый - не смею я.
Еще не раз я приползу к Тебе,
Чтоб отлежаться, раны зализать,
И с каждым днем наглее и грубее
Я буду требовать: «Давай меня спасать!»
Спасай меня, спасай моих детей,
Мою слепую душу, моих отца и мать.
Спасай, ведь это все что Ты умеешь,
Ведь это хлеб Твой - грешных нас спасать.
Но в час расплаты, в судный час последний,
Сознание теряя, теряя речи дар,
Я снова в страхе встану на колени:
«Прости, я грешна. Аллаhу ;к-...».

5.
Я не люблю Тебя - сейчас или всегда, -
Но я боюсь Тебя и Твоего суда.
Я вечности боюсь и вечной пустоты –
И я опять молюсь: услышь меня хоть Ты!

Влей децл чистоты в сосуд души больной.
Я – не своя. Лишь Ты один владеешь мной.
Не отдавай меня моим страстям безмерным.
Влей полкуба огня в раствор несмелой веры.

6.
Я шла, сбивая ноги
И сбиваясь с дороги,
Ломая ногти,
Кусая локти,
Разбивая лицо - в кровь,-
Посмотри, да я вся в крови! -
Веря в Твою любовь,
Домогаясь Твоей любви.
Ты устал меня звать,
Но Ты все же – зовешь.
Ты достался ждать,
Но Ты все же - ждешь.
Если я упаду,
Я встану опять
И однажды - приду…

7.
Открой мне Книгу,
я хочу войти.
Я совсем еще дикая.
Прости.
Я буду только слушать, вопросов не задавать.
Имеющие уши... Но Ты устал меня звать.

8.
Он вышел так, как выходят в бой.
Он шел как дождь. Он был худой,
И бородатый, и босой,
Убогий и красивый
И в общем-то счастливый.
Он не в себе, наверно, был –
Он всех жалел и всех любил.
Дитя, глупец, Мессия,
Сын матери Марии.
Еще Голгофа далека,
Еще не поднялась рука
На Твоего посланца,
На моего Христа.
Но тучи в небе собрались…
Остерегись! Остепенись!
Ты видишь тень креста?..

9.
Где были мы, когда под хруст костей
Кровавая захлюпала капель
И слепни облепили липкий торс
Под музыку - не Баха и не «Doors»,
А страшный вопль взбесившегося хора,
Навек покрывшего себя позором.
Казалось нам - вон там  стоят  они,
Кричавшие: «Распни Его! Распни!..»
А это были  мы, но только старше.
Всегда готовы. Всегда на марше.

10.
Я не хочу гореть в аду
И не хочу балдеть в раю.
Я верю в благодать Твою.
How do Thou do .

Отец мой, сделай в исключенье
Подарок нам на день спасенья, -
Тебе и мне:
Позволь мне умереть во сне,
Растаять тихо, словно снег,
Навек…

11.
Я опять согрешила
И словом, и мыслью, и делом, и телом.
Сколько дел я нашила
Себе - до беспредела!
Ты смотришь с укором.
Я мусульманка, у меня нет иконы.
Но я чувствую Твой взгляд,
Что само по себе уже ад.
Так невозможно; отведи глаза.
Я знаю, что можно, а что нельзя.

Но Ты все смотришь, как терпеливый Отец,
И все не скажешь: «Аlles, детка. Конец».

12. АПОКАЛИПСИС СЕГОДНЯ
                И девушки плакали, и плакали
                старики, и земля казалась
                осиротевшей...

А. Солженицын

                Бог умер.

Ф. Ницше
Вдруг завтра объявят:
Снова пятое марта!  Бог - умер!.. Амнистия - всем!
В том числе и вашему брату:
Наркоманам - паршивцам хайратым,
И просто патлатым, и бородатым,
И лысым, и б;сым , и «жуликам» , и хипповым,
И олд;вым, и новым - пионерам совсем… - Всем!

Законы - и Божьи, и человечьи - мимо:
Малина!!!
Свет не видывал веселее поминок,
Чем те, что справит
Мой ожуевший брат:
Наркоманы - паршивцы хайратые,
И просто патлатые, и бородатые,
И лысые, и босые, и «жулики», и хипповые,
И олдовые, и новые - пионеры совсем… - Все!

... Но пока на дворе тридцать седьмой. –
Век воли не видать.
И не Ему, а нам с тобой
Завтра время придет умирать.
И - поползет, сопли размазывая,
Сразу вспомнив про веру и про святыни,
Проклиная себя за свою гордыню,
И за то, что вмазывался,
И что вовремя не подмазал,
Мой присмиревший брат:
Наркоманы - паршивцы хайратые,
И просто патлатые, и бородатые,
И лысые, и босые, и "жулики", и хипповые,
И олдовые, и новые - пионеры совсем… - Все!

... Апокалипсис наших дней.
А пока - мы дурнее своих детей.

13.
Я богохульствую налево и направо.
Я сею то, что жну, и снова жну что сею.
Лишь Ты один сумеешь, Боже правый,
Меня поправить… если сумеешь.
Ты всемогущ. - Свой жезл подними,
Дубинкой ментовск;ю маякни.
Зажги мне желтый свет (внимание!) и - красный:
Не подходи!
Убьет!!
Опасно!!!

... Но светофор мигает и мигает,
Однако это мне уже не помогает.

14.
… Приехали. Дальше запретная зона
или просто - зона.
А ля гер комм а ля гер
или просто - лагерь.
Уши ломит от колокольного звона
или просто - от стона.
Я не умею говорить по-арабски,
умею просто - по-рабски.
…………………………………………………..
Кому-то, может быть, даже прикольно,
а мне просто - больно.

15.
Кто раскрутил эту огромную юлу,
Что кружит вокруг Солнца как бы сама собою?
Чьи башмаки в цементе, чьи рукава в мелу,
Покуда этот мир не полностью достроен?..
Кому по кайфу своим детям кайф ломать,
Карать за миг свободы - годами непогоды.
Кому не в лом за мной хотя бы вечно наблюдать
Со всею моей грязью. С слезами. Кровью. Потом…
…Когда же наконец Он небеса разверзнет
И на меня Свой гнев, как молнию, извергнет?

(В натуре, вот словечко подкатило: изверг-нет…
Он, Милосерднейший, Он - изверг или нет?)
16.
Что может быть материальней смерти.
Что может быть духовнее ее.
Гадать не надо, - надо только верить
И имя повторять Твое.
Но мне еще - ведь правда, - рано умирать?
Мне нужно море времени, чтоб искупать
Мои грехи; чтоб поднимать
Моих детей; чтоб - ждать...
Я не могу не ждать. Я так привыкла гнать.
Я загоняюсь так, что Боже мой.
А может, хрен со мной, возьми меня домой?
... Я снова у дверей Твоих скулю
И даже начинаю сомневаться:
А вдруг я все-таки Тебя люблю,
Раз так боюсь одна остаться...

17.
Скудна моя палитра, и краски холодны.
Бедна фантазия, способности скромны.
Глагол не жжет сердца, - ведь нет в душе огня;
Да и душа, походу, оставила меня...

Душа - это эфир, созвучия и трепет,
Прекрасный новый мир, где птиц волшебных щебет,
И ангелы танцуют, в златые трубы дуют...
Но свято место, вопреки всему, пустует.

Там, где была душа, там вырос… нет, не то,
Что, может быть, подумал смышленый кое-кто,
А айсберг ледяной, щетинистый кристалл –
Велик, как шар земной, и закален, как сталь.

Я зря бумагу рву тупым карандашом:
Где нет души, там нету ничего и за душой.

18.
Мой Господин, Ты дал над нами власть
Врагу, читающему наши страсти,
Врачу, лелеющему наши стрессы,
Рвачу, жиреющему на наших страхах,
Бичу, ворующему наши мессы,
Пинчу, мечтающему нас оттрахать,
Рабу, играющему нашими пороками,
В гробу летающему падшему пророку…
Но как приятно быть ему послушной...

Мой Господин, открой окно. Мне душно.

19.
Господи, нет больше сил.
Ты давно меня раскусил:
Я ленивая, лживая, некрасивая,
Себялюбивая и трусливая.
Я мотовка в драных кроссовках.
Я воровка - правда, не слишком ловкая.
Клятвопреступница. Вероотступница.
Пофигистка и эгоцентристка;
Если и не убийца, то близко к тому...
Тебе нет резона меня любить.
Меня сложно любить. Меня проще убить.
Высылай своих киллеров и шестерок,
Я досталась бояться, я уже не боюсь.
Я устала от нудных ненужных разборок,
Я опоздала; поздно каяться. Пусть.
Пусть будет так.

20.
Сегодня кто-то заслужил прощение -
Ведь должен Он простить ну хоть кого-то?!
... И прут, не дожидаясь вдохновения,
Стихи, неудержимые как рвота.

Сегодня кто-то вымолил спасение.
Пускай не я; уж мне-то не простится...
А все, глядишь, и мне повеселее, -
Хотя с фига ли вроде веселиться?

21. ЧУДО  ТВОРЕНИЯ

В который раз жалею я, что не умею рисовать.
Ну как прикажете словами это чудо передать:
Горит закат – и не поймешь, то ли слезой, то ли росой
Луг умывает изумрудный лик свой.

Роняю тело тяжело в густую пряную траву,
С ней каждой клеточкой делю ее неясное томленье.
Как праздник неба и земли - земли и неба рандеву.
Я от земли спасенья жду. И я от неба жду спасенья.

Уходят в землю смур и дурь, пустые глупые мечты,
А небо дарит смутный гул, как колокольный перезвон.
И гаснут медленно цветы, и жадно закрывают рты,
Вкусив от солнечного дня и погружаясь в тихий сон, -

Сон, полный неги и тоски по всем, кто приходил сюда
И пил хмельную их росу губами, телом и глазами.
Темнеет небо. В нем вот-вот проснется первая звезда,
Прольет свой первый робкий свет над спящими в росе цветами.
Над миром. Надо мной. Над нами.

22.
«Мы скулим у захлопнутых врат…»
(Прости, землячок, что без спросу схватила.)
Но Ты потерял слуховой аппарат,
А крикнуть погромче - откуда силы?..

Но я все же крикну, и силы найдутся.
И может быть, тучи наконец разойдутся,
И в просвете меж туч, как неуверенный луч,
Я встречу Твой взгляд, больной и измученный.

О, помоги мне Тебе помочь.
Тучи - да сгинут; да сгинет - Ночь.
О, дай мне в соавторстве с Отцом и Творцом
Мой стих завершить счастливым концом.

23. МОЛЕНИЕ О ЧАШЕ

Господи, это я.
Это я, Господи, Опия.
Я, беспутная блудная дочь Твоя.
Это я.
Не сужу, но судима я.
Как тростинка озимая,
Ветром гонимая,
Я дрожу на грани Бытия и не-Бытия.
Господи, да минует меня чаша сия!..
Не учи меня жить (о дерзость холопья),
Научи меня пить эту мерзость - без опия,
Без сахара, без толку и прока,
Без страха и без упрека,
Из чаши, что уготована мне,
Если Истина - в этом Твоем вине.
Научи увидеть и разобрать, что там на дне,
услышать и разгадать, что там во сне,
узнать и понять, что во мне…

Я
до сих пор знаю лишь букву «Я».
Научи меня Твоему алфавиту.
VIVA VITA


1984-1995 гг.





;
***


- Viva vita знащит «Да здравствует жизнь», - пояснила апа. – По-латинский.
Вот спасибо. Алек-то думал, это значит «Абонент недоступен». По-грещеский… но апа же известный полиглот.
Он скрыл усмешку, не желая ее обидеть.
- Да, я понял… но из наследия Алии меня, честно, все еще интересует главным образом план Книжки. Ты дала мне план 1 тома, считающийся на данный момент окончательным, правильно? – Дождавшись ее кивка, отобразил на своем экране:

1. Дурдом (Лирический альбом)
2. Дурдом NON STOP
3. Галерея
4. Аллилуйя
5. Некрофилия
6. Некрофилия
Тетка еще раз кивнула в подтверждение.

-  И вот уже (внимание, апа!) у нас на руках не один, а целых ТРИ «триптиха» - глянь-ка:
 
Рис. 1.10. https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

- «День рождения Ночи», «Дурдом» и… ну, пусть так и будет «Некрофилия». И все это первый том. Условно говоря, Лестница с неба… теперь мне нужен нынешний план 2 тома, дашь?
Тетка смотрит уже заинтересованно. «Накидала» и второй.

1.           I.M.U.
2.           Отель «Калифорния»
3.           Ария, или Искушение Искандером
4.           Чокнутая
5.           Дурдом NON STOP
6.           Дурдом (Лирический альбом)
7.           Ночь рождения Дня

- - или, может быть, так?.. – говорит Алек:

 
Рис. 1.11. https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA


« …К’мон, апа, вступай в игру! – горячится он. – Что ты здесь видишь?»
- Еще ДВА «триптих»? - неуверенно предположила апа. – Тогда седьмой щасть лишний будет.
- Еще ТРИ «триптиха» – не хочешь?!.. ну же, напрягись. Не забывай, что Лесенки наши – противоположно направленные; ща я изображу… - Он зачиркал карандашом на обороте одного из листков, подражая уже нарисованной на нем грубой схеме:
 
Рис. 1.12. https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

- Ежу понятно, что если Пролог («День рождения Ночи») отражается в «Ночи рождения Дня» - она же, судя по всему, Эпилог, - этот самый Эпилог тоже должен быть «триптихом» и состоять из трех частей… вот тогда картинка и впрямь получается довольно симметричной, особенно в средней своей трети. Но я хотел еще один симпатишный нюансик отметить. Хотя теперь у нас в каждой Лесенке по 9 ступенек, - при желании можно посчитать, что в каждой Лесенке их 7; а такое желание, помнится, Алия уже высказала: «Ты же так и хотела, чтоб… было семь частей… семь – КОЖЗГСФ («”Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан” - я правильно расшифровал?»), семь цветов радуги…  Это имело бы смысл, если б семь частей было и в первом томе. Гамма: семь нот вверх – семь нот вниз (она же Лестница: семь ступеней вниз – семь вверх…)»   
- Откуда семь-то опять? – удивляется тетка, порядком ошалевшая от скорости, с какой они поменялись ролями. - Ну как же; «ощень просто», как ты говоришь:
 
Рис. 1.13. https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

« … Все же давай пока исходить из того, что их 9, - предложил Алек. – Меня в данном случае привлекает не столько сама девятка, сколько тот факт, что она кратна трем. Или конкретней – тот факт, что обе наши Лесенки выстроены из “триптихов”».
 - Пощему? К щему и защем тут столько «триптих»?
- Потому, - изрек Алек с пафосом, - что сдается мне - никакие это не триптихи. Это - триплеты!..

Долгая недоуменная пауза.

- … Ну прости. Попытаюсь объяснить, о чем речь, - хотя сам не особо пока это понимаю. Смутные идейки витают, не больше того. По-любому все вышесказанное – всего лишь преамбула, прелюдия, увертюра; и что у нас пока в сухом остатке? – ну, я предлагаю для разгона проинвентаризировать уже имеющиеся в нашем распоряжении подсказки: во-первых, Лестница… а если точнее - две противоположно направленных Лесенки, притом что обе собраны из «триптихов». Симметрия и «зеркальное отражение». Повторяющиеся заголовки. «Отцы и дети» как общая тема первого «триптиха», оказавшегося Прологом, в котором, «как теперь выясняется, была уже заложена структура всей будущей Книжки». И наконец - вот это самое: «Твоя Книжка давно написана, чтобы ты ее прожила.   Чтоб, прожив ее, ты ее написала…» По типу «на роду написано»… - а где записано то, что «написано на роду»?
Тетка тупо молчит. Алек не удержался, чтоб ее не подколоть: «Ты же у нас известный полиглот. Корень “род” ”по-грещеский” - gen. На роду написанное – записано в генах! В ДНК!!!..»

-   ДНК, - сказал Алек после еще  более продолжительной и еще более недоуменной паузы,  –  состоит из двух нитей. Противоположно направленных, заметь, – или, на жаргоне генетиков, антипараллельных. Очень кстати: нити эти частенько сравнивают с лестницей – да вот сама глянь, эту картинку ДНК мы уже использовали; на что похоже?»

 
Рис. 1.14. https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA

- На винтовой лесенка, - согласилась апа. Алек подхватил, напоминая: «… ступенями которой выступают так называемые азотистые основания (двух видов – пуриновые либо пиримидиновые), причем любому пурину одной нити обязательно соответствует пиримидин другой, и наоборот: такие пары называют “комплементарными”, то есть дополняющими друг друга. Как ключ и замок, правое и левое; как Инь и Ян или День и Ночь… не случайно и счет “ступенек” ДНК ведется по “парам оснований” - тех самых, комплементарных…»
- Но в этот рисунок ДНК я не вижу никакой «триптих». – «Я тоже. Никто их не видит – и, тем не менее, они присутствуют в любом гене, только называются “триплеты”. Ген, как мы знаем, есть фрагмент ДНК, кодирующий один белок.  А любой белок состоит из множества разнообразных аминокислот. Каждая из которых кодируется триплетом азотистых оснований ДНК, специфическим для данной аминокислоты, – этот триплет так и называется “кодон”».
Алек вдруг потрясенно замер, словно подавившись. Тетка молча наблюдает за ним, не решаясь задать вопрос.

- … Слушай, апа, - сказал Алек медленно, – а ты понимаешь вообще – чем именно мы в данный момент занимаемся?
«Щем, улым?»
- Или я свихнулся, или мы… ремонтируем мутантный ген, - сказал он еще медленнее.
«Щего, балам?..»
- Подожди-ка – подожди-ка. Подожди-ка…

Пауза. Очень долгая.

- Я так увлекся, что отвлекся… ну, от основной-то темы. А основной темой, если я правильно понимаю, у нас пока вытанцовывается записанная в генах «программа жизни». Если в данный момент мы и впрямь имеем дело с ДНК, на которой записана история жизни твоей Алии… это уже не шуточки. Слишком большая ответственность; я предпочел бы думать, что этот пресловутый План – всего лишь забавная стилизация под ДНК… как мой «Генезис».
- Ну и думай. Кто тебя заставляет думать инаще?
- Как же… как кто… Алия! Алия, написавшая: Книжка твоя, подруга, давно написана – чтобы ты ее прожила – чтоб, прожив ее, ты ее написала…
«Алия – сумасшедший, забыл? - сказала тетка очень веско. – Он в дурдом лежал, он Христос с Антихрист рожать собирался и в волчица превращался… он тебе еще и не такое расскажет».
Резонно… и все же тон ее чем-то Алеку не понравился. И тут его наконец осенило.
Купился, как последний лох. Как она его сделала… ведь ежу понятно, что Алия, вместе с ее Книжкой и «преднаписанным» Книжкиным планом, - всего лишь плод фантазии лукавой тетки-апайки, ее собственная игра, ее собственный способ борьбы со скукой. Ну, что ж. Если так – он вполне готов подыграть. Уж на стилизациях-то «под ДНК» он собаку съел…

- Я придумал для Книжки название. Алия мне должна будет… до такого она точно еще не додумалась.
- Какой название?
- «ADN», - сказал Алек.

Понятно, что теперь приходится объясняться. «ADN - acidum dezoxirbonucleini, дезоксирибонуклеиновая кислота. Она же ДНК… Но тут еще один момент; меня на него все эти бесконечные “Дни рождения” натолкнули. DN, или Dies Natalis, – на латыни как раз “День рождения”. Давай “дешифруем” это ADN как Acidi Dies Natalis. День Рожденья Кислоты (дезоксирибонуклеиновой)…»
- Йук, - сказала тетка сварливо. – Не Алия тебе должен будет, а ты мне. Я этот твой  ADN, в каществе название Книжки, - еще интересней дешифрую. Aliae  Dies Natalis…– «День рождения Алии», - перевел Алек.
- Йук. «День рождения Иной… или Другой», - перевела тетка.

Алек приложил некоторое усилие, чтоб напомнить себе понятое только что – что Алия с ее преднаписанной Книжкой есть чисто апайкин проект, без вариантов. Но он тетку переиграет. Он предъявит ей собственную версию происходящего.
- Я вот тоже на досуге книжку задумал написать, - признался он, доверительно понизив голос. - НФ-роман.
- Наущно-фантастищеский?
- Нет, - отрезал Алек. – Ненаучно-фантазийный… Я уже даже хобби придумал для протагониста.
- Как его будут звать?
Алеку секунды хватило сочинить alias своему гипотетическому персонажу. «Али», - сказал он.
- Араб, что ли? – спросила она уважительно.
- Пока не знаю. Я хочу для своего героя необычной судьбы – начиная с рождения… или даже начиная с зачатия. Мне он видится наследником самых разных кровей… фамилия у него, кажется, украинская: Ус… или это прозвище? – рассуждает Алек сам с собой. – Тогда придется сочинить обстоятельства, при которых он это прозвище получил. Alius – «Другой, Иной»; нормальный alias, апа?
- Йук, балам. Я имел в виду – как будут звать твой роман.
- «ADN», - быстро ответил Алек.
- Поздравляю тогда, улым. С ADN.
Алек решил слегка сдать назад. «Да точно-то я еще не решил. Может, это будет “Генезис”. “ADN” -то я для Книжки Алии придумал».
 - Йук, улым. У его Книжка уже есть название, который Алия пощему-то дорожит: «Уфимская книга мертвых, или Бардо NON STOP». А я тебя поздравил с Alii  Dies Natalis – с день рождения Али Уса. Или уж с день рожденья «Иного, Другого», как тебе, балам, больше по вкус… так щем ты свой герой занять решил?

 - Краткий проект сюжета: Али, главный герой романа, накатав, чтоб помочь племяшке с домашкой, дидактическую поэмку про ДНК, - оказался не на шутку захвачен этой темой. Почти одержим. Отныне ДНК мерещится ему всюду – даже, скажем, в художественной литературе.
Он обнаруживает для начала (для начала, я подчеркиваю), что одна из его любимых книг своей структурой слишком сильно напоминает ДНК. Точнее, это две книги – и если бы автор был жив, мы и ему могли бы предложить объединить свое двукнижие под грифом ADN.
Тетка поправила платок. «День рождения… щей в данном слущае? Только погромще…»
- Алисы, конечно!.. Alice’s Dies Natalis… В тексте обеих сказок их автор Льюис Кэрролл разбросал такое множество математических, логических и прочих загадок, что ученые до сих пор находят все новые ответы на них – в том числе, например, с позиций теории относительности или квантовой физики… но мог ли он (задается вопросом мой Али) загадать загадку про ДНК почти за век до того как ее структура была «разгадана»? и за несколько лет до открытия самой ДНК?..
«Приключения Алисы в Стране Чудес» и «Алиса в Зазеркалье» содержат одинаковое количество глав - двенадцать: число 12 кратно трем, и обе книги легко представить как две Нити или Лесенки, выстроенные каждая «триптихами» или триплетами. Направление первой Лесенки задано в первой же главе «Алисы в Стране Чудес»: вниз по кроличьей норе, Лестница вниз… Вторая – конечно же, Лестница вверх, поскольку на протяжении всех 12 глав  второй книги Алиса «растет»: сначала она всего лишь шахматная пешка, однако, пройдя 7 лежащих перед ней «ступенек» (шахматных линий; начинает Алиса-Пешка, стоя на второй линии), - на восьмой превращается в Королеву!.. Плюс знаменитые «зазеркальные» парадоксы:
«Просто ты не привыкла жить в обратную сторону, - добродушно объяснила Королева. - Поначалу у всех немного кружится голова...»
«… - Навстречу? - переспросила Роза. - Так ты ее никогда не встретишь! Я бы тебе посоветовала идти в обратную сторону!
Какая чепуха! - подумала Алиса.
   Впрочем, вслух она ничего не сказала и направилась прямо к Королеве.  К своему удивлению, она тут же потеряла ее из виду… и подумала: не пойти ли на этот раз в противоположном направлении?
   Все вышло как нельзя лучше. Не прошло и минуты, как она столкнулась с Королевой у подножия холма, куда раньше никак не могла подойти.»
И даже время в Зазеркалье течет в обратную сторону.

Апа полна скепсиса. «И прищем dies natalis? Книжки про Алиса – книжки про его приклющения, а не про его день рождения».
- Как ни странно, как раз с днем рождения здесь полный ажур, - сам удивился Алек, параллельно копаясь в интернете.  - События «Алисы в Стране Чудес» происходят 4 мая («Какое сегодня число?» - спрашивает Шляпник. «Алиса посчитала в уме, подумала немного и сказала: - Четвертое мая!..») 4 мая – день рождения Алисы Лидделл, маленькой подружки Кэрролла, для которой он написал свою сказку и прототипом героини которой она стала. А в Зазеркалье сказочная Алиса оказалась ровно через полгода, 4 ноября, – и здесь, в ответ на вопрос Шалтая-Болтая: «Как ты сказала, сколько тебе лет?» - «Алиса быстро посчитала в уме и ответила: - Семь лет и шесть месяцев!» И Королеве Алиса тоже говорит: «Мне ровно семь с половиной! Честное слово!..» Так что можно считать установленным, что путешествие в Страну Чудес стало для героини подарком на седьмой день рождения… И еще кстати, - говорит Алек, еще немного покопавшись, - занятно…хотел бы я знать, эта загадка тоже загадана Кэрроллом или она сложилась случайно?.. То есть, - торопливо поправился он, - не я, конечно. Это Али хотел бы знать…
«Какой загадка?» - тетка волей-неволей заинтересовалась.
- Очень легко увидеть в первых приключениях Алисы аллегорию реального Рождения. «Нора сперва шла ровно, как тоннель, а потом сразу обрывалась… круто и неожиданно…» «впереди снова оказалось нечто вроде тоннеля…» «Это было низкое, длинное подземелье…» «там был вход в узенький коридор, чуть пошире крысиного лаза… коридор выходил в такой чудесный сад, каких вы, может быть, и не видывали. Представляете, как ей захотелось выбраться из этого мрачного подземелья на волю…?! Но в узкий лаз не прошла бы даже одна Алисина голова. “А если бы и прошла,- подумала бедняжка,- тоже хорошего мало: ведь голова должна быть на плечах! Почему я такая большая и нескладная! Вот если бы я умела вся складываться, как подзорная труба или, еще лучше, как веер, - тогда бы другое дело! Научил бы меня кто-нибудь, я бы сложилась - и все в порядке!.:.» «Потом она прошла по тесному, как крысиный лаз, коридорчику, а потом... потом она, наконец, оказалась в чудесном саду...» Думаю, и в те времена было хорошо известно, что «голова» (череп) рождающегося младенца должен в определенном смысле «сложиться как веер», чтобы пройти через родовые пути; соленое море - море выплаканных Алисой слез, из которого ей следует выбраться, - тоже вызывает некоторые подозрения... А вот что подобная аллегория Рождения (длинный тоннель, выходящий в Прекрасный Сад) может послужить и аллегорией Смерти, - во времена Кэрролла могли предполагать разве что мистики, но никак не ученые. Поскольку до появления реаниматологии - и уж тем более до выхода в свет супербестселлера реаниматолога Раймонда Моуди «Жизнь после жизни», в котором он собрал впечатления своих пациентов, имевших опыт клинической смерти, - оставалось еще много-много лет…
«Тем больше оснований расшифровать и этот ADN как Aliae Dies Natalis».
- «День рождения Алии»? – ухмыльнулся Алек. – Шучу, я понял, ты о рожденьи Иной… или Другой. Знаешь, а ты права: оснований больше чем достаточно. Как на подбор…
«Ой, а что... а что, если... если вдруг это я сама сегодня стала не такая? Вот это да! Вдруг правда я ночью в кого-нибудь превратилась? Погодите, погодите... Утром, когда я встала, я была еще я или не я? Ой, по-моему, мне как будто было не по себе... Но если я стала не я, то тогда самое интересное - кто же я теперь такая? Ой-ой-ой! Вот это называется головоломка!»
«Я им только скажу: “Нет, вы сперва скажите, кто я буду”. Если мне захочется им быть, тогда, так и быть, пойду, а если не захочется - останусь тут...»
«Видите ли... видите ли, сэр, я... просто не знаю, кто я сейчас такая. Нет, я, конечно, примерно знаю, кто такая я была утром, когда встала, но с тех нор я все время то такая, то сякая - словом, какая-то не такая».
«… может быть, с вами просто так еще не бывало, - сказала Алиса, - а вот когда вы сами так начнете превращаться - а вам обязательно придется, знаете? - сначала в куколку, потом в бабочку, вам тоже будет не по себе, да?..»

- Но еще интересней здесь те «комплементарные» бинарные оппозиции, о которых мы уже говорили в связи с двойной нитью ДНК. Двукнижие об Алисе буквально пронизано этим мотивом. «Приключения Алисы в Стране Чудес» начинаются в жаркий день начала мая (вот тебе и «День рождения лета» - если не календарного, то фактического); время действия «Алисы в Зазеркалье» - ровно через полгода, в начале ноября…
- Вот тебе и «День рожденья зимы». Фактищеский, если не календарный…
- Уже в первой книге приключениям Алисы постоянно аккомпанируют симметричные «отражения» и «превращения» («Откусишь с этого боку - станешь больше, откусишь с того боку -  станешь меньше»; «Какой - ТОТ, какой - ЭТОТ?»; « - Зачем же предлагать? Это не очень-то вежливо!-обиженно сказала Алиса. - А зачем садиться за стол без приглашения? Это не очень-то вежливо! - откликнулся, как эхо, Заяц…» и т.д.) Но уж в «Зазеркалье», как и следовало ожидать, зеркальная симметрия правит бал практически единолично. Близнецы Траляля и Труляля, «отзеркаливающие» движения друг друга; «зеркальные» стихи; Шалтай-Болтай держит книгу вверх ногами. Белый Рыцарь с Белым Конем – Черный Рыцарь с Черным Конем, а также их постоянные падения «на голову» и рассуждения по этому поводу; Белая Королева и Черная Королева… вообще же, шахматы во второй книге – просто находка для автора, желающего придать ей зеркальную симметричность. Как, впрочем, и карты в книге первой. В то же время и карты, и шахматы могут послужить очередной подсказкой, отсылающей нас к строению ДНК. Ее азотистые основания бывают только пуриновыми либо пиримидиновыми, - так и карты могут быть либо «красными», либо «черными» (а шахматные фигуры – черными или белыми); и как пурины ДНК представлены, в свою очередь, аденином и гуанином, а пиримидины тимином и цитозином, - так и «красные» масти делятся еще на черви и пики, а «черные» - на бубны и трефы. (То же и с шахматами… точнее, с их прямым предком – индийской игрой чатурангой, в которую играли четверо игроков, по двое за каждую сторону: одна сторона играла красными и желтыми фигурами, другая – зелеными и синими… Да ведь и крокет!.. – сообразил Алек. – По классическим правилам, играют в крокет две команды, и здесь та же картина: одна команда играет желтым и красным шарами, другая – синим и черным. Правда, в Стране Чудес в крокет играют живыми ежами, но на то она и Страна Чудес…)

- Но я не думаю… - начала апайка. Алек смеется: «Зря. Думать иногда бывает полезно». – Она не обиделась, но и убежденной не выглядит. Это не страшно. Герою его романа (Алек забыл на минутку, что эта выдумка была с его стороны лишь тактическим ходом) и самому не один раз придется обдумать свою едва зародившуюся идею, пока совсем сырую. «Ладно, давай пока другой вопрос проясним, давно хотел узнать… Искандер – что за перец и откуда вдруг взялся?»
Тетка колеблется. «Это тоже у Алия спросить бы нада… да и  Алия на этот вопрос вряд ли внятно ответил бы. Ну, Искандер и есть Искандер, пусть будет – тебе что, жалко?»
- Да нет. Не жалко. Пусть будет, - разрешил Алек. – Но все-таки?.. хоть пару слов о новом знакомом. - Тетке жаль тратить его и свое время на малосущественные подробности – однако, видя, что Алек не собирается сдаваться, она капитулировала первой. А чтобы время все же поменьше транжирить, опять обратилась к «сытатам». «Это из самые первые “приклющения больной души душевнобольной Алии”; Искандер появился в первый же дни его безумия – если тощнее, как раз в тот день, когда Алия “узнал»” про будущий Книжка… и если еще тощнее, появился он как раз как будущий персонаж будущий Книжка, в котором Алия когда-то напишет, пспоминая тот день:
«…Алия – графоманка по жизни. Из всех присущих ей “маний” эта, может быть, самая безобидная – зато, может быть, и самая постыдная. Во всяком случае, она не любит себе напоминать лишний раз об этой своей постыдной мании. Но нынче ей никак не избежать опасной темы. Поскольку, как она поняла сейчас, все, что она в жизни написала (а большей-то частью, хвала Создателю, только собиралась написать: как раз тот случай, когда лень дается человеку во спасение), было лишь эскизами и набросками к будущей Книжке. В первую очередь, конечно, “Лестница с неба”…
… а в последнюю (last but not least ) – последний ее ненаписанный шедевр. Сказка “Кожаный браслет, или Лекарство от любви”,  задуманная под полуосознанным влиянием любимых книг Алии – “Алисы” и (почему-то) совсем не сказочного “Улисса”. Хотя почему здесь оказался “Улисс”, понять несложно: формальные эксперименты Джойса заразили и ее, как множество прочих эпигонов, желаньем поиграть с формой… Но тут не обойтись (извинившись за то заранее) без маленькой аннотации.
 Магический Кожаный браслет – артефакт, исполняющий желания, который ищут дети Алии, Юля и Стас, разъезжая автостопом по волшебной стране. В поисках им помогают их отцы, в нашей реальности давно погибшие. Сказка (вот оно, тлетворное влияние Джойса) предполагалась   в форме гаммы – или, скорее, в виде радуги: о семи главах, у каждой – свой “лейтмотив”, свой отдельный сюжет, свой собственный цвет и в соответствии цвету – “ключевое” слово, слово–пароль из общей фразы-эпиграфа: «Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан» (Радуга, Спектр; ибо  Алия в своей непомерной гордыне задумала написать сказку не больше не меньше как “обо всем”). Для наглядности: глава первая, цвет, естественно, красный – все в красных тонах: алая занавеска на кухне, закат, красный сарафан матери, то есть самой Алии; слово, понятно, “Каждый”. Перед каждой из глав планировался также вводный стишок, начинающийся с “ключевого слова”, и как раз для первой главы такой стишок был даже уже заготовлен:
Каждый, кто любит, кто любил когда-то,
И кто еще способен полюбить,
И кто был прав, и кто был виноват,
Кто жить устал, кто очень хочет жить;
Кто ждал, мечтал, страдал и верил свято,
Кто видел Свет во мраке Ночи, – тот
Пускай прочтет и, может быть, поймет
То, что пока самой мне непонятно…
 
Алия довольна. Можно считать, что она уже начала свою Книжку писать – поскольку уже написанный вводный стишок к одной из глав ненаписанной сказки, кажется ей, будет вполне уместен в роли вводного стишка ко всей Книжке… Но у нее есть и более веские причины быть довольной.  Она уже знает – ей уже “пришло в голову”, - что одним из эпиграфов будущей Книжки (которая, конечно же, будет гаммой и радугой и которая, конечно же, будет “обо всем”), наряду с финальным стоном плантовской “Лестницы В Небо”, - станет, конечно же, семислойный сэндвич “Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан”. Ей даже “пришло в голову” уже, что у Книжки будет не только семь глав, но и семь авторов. Авторский коллектив; она уже знает имена всех семи авторесс: Опия, Суфия, мистрисс Монстр… - тут апа на секунду запнулась и завершила список очень быстро; Алек ничего не заметил, -  старушка-апайка, Ева и Псиппи – а в финале, вероятно, на сцену выступит сиамский сам-себе-близнец Иннаяна… Низами и его «Семь красавиц» Алие пока незнакомы, и она намерена стилизовать свой опус под некое подобие «Тысячи и одной ночи»: ее Шахрияр-Искандер (Искандер уже заявлен ею в качестве персонажа), проведя семь ночей с семью наложницами, каждая из которых рассказывает ему собственную сказку, обнаружит в итоге, что всю неделю слушал сказки в исполнении одной Шахразады…»
- Занятно… но мне еще интересней: почему ты все время цитируешь? Разве нельзя было рассказать то же самое своими словами?
«Я ленивый», - серьезно призналась апа, и это объяснение показалось Алеку вполне приемлемым.
– Понятно… я и сам ленивый. Но уж когда реально захватывает, куда вся лень девается… а сейчас меня реально захватило. – И опять спешит исправиться: - Не меня, конечно, - Али захватило…
Насчет Али – ему бы Алие спасибо сказать, подкинула кой-какие идейки. Если ненаписанная сказка про Кожаный Браслет - такскать, «эскиз» ее Книжки, - задумывалась «под полуосознанным влиянием “Алисы” и “Улисса”»…  и если при этом и Книжка, и «Алиса» «мухоморфны» ДНК… - в общем, решил я отправить Али покопаться еще и в структуре «Улисса»  Джойса: не обнаружится ли и в ней некоторое ДНК-подобие? 

И сдается мне – немало сюрпризов еще ждет его впереди…





***

Впереди шел толстомордый, за ним – еще человек двадцать. Искандер оглянулся, чтобы попрощаться с Искандером, - но того уже не было. «Удрал, - решил Искандер злорадно. – Струсил».
Он поднялся навстречу своим палачам.
- Именем революционного народа, - прогнусавил толстомордый («Во, - почти весело удивился про себя Искандер, - наблатыкались…») объявляю тебя предателем революционного народа. – Искандер никогда не думал, что умирать будет так забавно: тут и стилистическая беспомощность толстомордого с его идиотскими повторами, и обвинение в предательстве тех, отказом предать которых он сам подписал свой смертный приговор. Ему стало поразительно легко: больше не нужно ничего решать, страшная дилемма коллапсировала сама собой. За него уже все решили… да и, честно сказать, интересно ему: что ждет его там, за порогом жизни? «Обойдемся без светских вступлений, - предложил он. – Какой род казни вы для меня выбрали?»
Визитеры переглянулись недоуменно. Они явно не ожидали от своего Вождя такой духовной стойкости. Два-три взгляда, тупых и злобных, потеплели, загораясь возрождающимся уважением; вероятно, Искандер мог бы воспользоваться этим, воспользоваться своим поэтическим даром, заговорить им зубы, затянуть… но он об этом даже не подумал. Все здешнее существовало уже как бы помимо него – Искандер все сильнее ждал и жаждал новых, никогда не испытанных впечатлений. Почему люди так боятся смерти? – Ему хотелось петь, читать на весь свет стихи, кричать от избытка чувств…
- Тебе отрубят голову, - сказал кто-то неуверенно. Искандер видел, слышал, кожей чувствовал эту неуверенность, и ею он, возможно, тоже мог бы воспользоваться – но не захотел. Зачем? Ему отрубят голову? – неплохо… он-то опасался, что, в отместку за повешенных накануне дебоширов, его тоже приговорят к виселице. Самая позорная смерть для солдата.
- … Что это? – вздрогнул вдруг толстомордый.
Все, за исключением Искандера, прислушались – Искандер, блаженно улыбающийся, не слушал никого и ничего. Но через пару минут и ему пришлось спуститься с небес на землю, гудящую от конского топота. Машинально оглянулся, глянул на горную цепь, подковой огибающую долину, в которой расположился лагерь…
В долю секунды роли переменились.

- Боевая тревога! – взревел Вождь. – Ты, ты и ты – поднимайте бойцов, - трое поспешно кинулись исполнять – А ты, - кинул он толстомордому, - бегом за тот утес, приведешь моего коня. – Толстый выпучил глаза, но ослушаться не посмел. Со всех сторон к Искандеру уже бежали люди – возбужденные, полуодетые.
Искандер снова взглянул на горы. Рассвело уже капитально, а зрение Искандер имел идеальное; горные склоны показались ему укрытыми темной шевелящейся массой. А земля все громче гремела от топота копыт, и, напрягая слух, можно было расслышать уже звонкое конское ржание. Вскоре Искандер смог даже различить отдельные фигурки, вырвавшиеся вперед. Одна из них летела на бешеном коне совсем далеко от прочих – далеко впереди, ближе всех к Искандеру. Мрачное, грозное, захватывающее видение: черный всадник на черном, бешено мчащемся коне, в черных развевающихся одеждах. Теперь уже не отдельные посланные в погоню отряды охотились за Искандером: за спиной черного всадника чернела и дыбилась неисчислимая рать – огромная, мощная армия Шах’н’Шаха. И Искандер уже знал, сердце ему подсказало, кем был Черный Всадник: Великий Шах собственной персоной… и Искандер уже знал, кто именно играет сегодня эту роль; тут и к сердцу необязательно прислушиваться, зрение-то у него – идеальное… Искандер не стал ломать мозги: как удалось Двурогому за столь короткий период добраться до столицы и вернуться с армией назад. Уж если ему воскреснуть ничего не стоит…
- К бою! – зарычал вождь, рефлективно проверяя пальцем лезвие меча, подобострастно кем-то ему преподнесенного. Тут и толстый уже туда-сюда обернулся, привел коня. Конь и впрямь оказался достоин самых неумеренных похвал; Искандер подарил ему полный восхищения взгляд и птицей взлетел в расшитое жемчугом и серебром седло. – К бою!!! – И птицей полетел вперед, не заботясь о том, что оставляет далеко позади пеших соратников. Одну только цель видел он, одна звезда светила ему в целом свете, одна страсть завладела им. И эта страсть – его страсть – такою же птицей, так же бешено летела ему навстречу. В развевающихся черных одеждах. На черном коне.

Очень странно: как умудрились их кони не врезаться друг в друга? Это были великолепные животные, не уступающие одно другому ни статью, ни умом. Они осадили одновременно едва ли не в нескольких сантиметрах от места возможной катастрофы, повинуясь, кажется, не столько жестам своих седоков, сколько их мыслям… Два клинка скрестились в воздухе, звеня сталью и рассыпая искры; потом на миг разошлись и снова встретились на миг – почти сладострастно, словно сливаясь на глазах у всех в мгновенном, невыносимо-незабываемом жгучем поцелуе. И снова разошлись, и вновь скрестились. Это был танец, конечно же, это был танец; никому на Земле не известный танец иных миров: клинг – клинг – а-а-ах! -  Клинг. Кланг. Клинг. А-а-аах… И опять: клинг – клинг – а-а-ах! -  Клинг. Кланг. Клинг. А-а-аах… клинки плясали в воздухе, звенели сталью, рассыпали искры и острые, терпкие синкопы. Встречались в воздухе клинки, встречались в пространстве взгляды – острые и терпкие, куда больше похожие на взгляды любовников, чем смертельных врагов.  С обоих градом лил пот, Искандер как-то извернулся сбросить и отбросить мешающую ему одежку, оголив стан, - Искандер же, неуязвимый и неумолимый, так и танцевал в своих громоздких черных одеяниях; они, казалось, вовсе его не стесняли. «Почему я совсем не боюсь? – Искандер уже не удивлялся, просто любопытствовал. – Он же меня убьет сейчас!» В груди стало жарко и томно – от боли или от счастья, от ненависти и от любви… Совсем недавно, в прошлой жизни, Искандер ждал и жаждал новых, никогда не испытанных ощущений, - он их дождался. Абсолютно новое, абсолютно неизведанное ощущение: он раздвоился, растроился; он – Искандер, бьющийся на мечах с Искандером; и он же – актер, играющий Искандера, бьющегося на мечах с Искандером; и он же – восторженный зритель фильма (кто сказал фильм?), в котором Искандер бьется на мечах с Искандером. В этом фильме (кто сказал фильм!!!) кровь льется рекой, и сила меряется силою с силой, и сильные вершат судьбы тысяч и миллионов. Совершенно потрясающий фильм (кто сказал…), совершенно потрясающие ощущения. Упоительные. Незабываемые. Неназываемые… Искандер свистел клинком, влюбленным взглядом впиваясь в мелькающий перед ним суровый лик, с которого градом лил пот… И вдруг выражение сурового лика, густо орошенного потом, изменилось; что-то похожее на удивление появилось в этом выражении. Искандер, казалось, к чему-то прислушивается; Искандер тоже прислушался – и снова услышал топот. Это не мог быть топот лошадей Шах’н’Шаха; его армия, выстроившись в некотором отдалении, замерла и почти не шевелилась: что ни говори, а патриции знают толк в искусстве благородного боя… Это не могли быть и люди Искандера – у них мало лошадей, и до места схватки своего Вождя с Шах’н’Шахом большинство из них доберется не скоро. Рискуя подставиться под смертельный удар, Искандер полуобернулся (впрочем, не так уж он и рисковал – внимание Черного Всадника тоже было отвлечено происходящим за спиной Искандера). А за спиной Искандера происходило нечто несусветное; не спит ли он опять? Или Пространство и Время снова затеяли с ним темные игры, демонстрируя свои, мягко говоря, необычные свойства? Словно зеркальное отражение увиденного за полчаса до того представилось Искандеру. Горы подковой окружали долину. Полчаса назад их южные склоны казались покрытыми темной шевелящейся массой; то была армия Шах’н’Шаха. Теперь такою же массой, темной и шевелящейся, были покрыты северные склоны, земля гудела от топота копыт, и, напрягая слух, можно было расслышать уже звонкое конское ржание. Вскоре Искандер смог даже различить отдельные фигурки, вырвавшиеся вперед. Одна из них летела на бешеном коне совсем далеко от прочих – далеко впереди, ближе всех к Искандеру. Мрачное, грозное, захватывающее видение: черный всадник на черном, бешено мчащемся коне, в черных развевающихся одеждах.
У Искандера &Co и прежде не было шанса выбраться из заварушки невредимыми – теперь же вся шайка-лейка оказалась просто запертой в кольце окружения. Ну что ж; «свобода или смерть» - разве не этому учил он доверившихся ему? Разве не говорил он: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой», и: «Лучше жить стоя, чем умереть на коленях», и даже: «Лучше сгореть моментально, чем угаснуть медленно»?.. Пришло время платить по счетам.
Черный Всадник все ближе. Все ближе. Все бли… блин. Искандер тихо охнул; Искандер, словно откликаясь, тихо ахнул.
Это не Черный Всадник. Это Черная Всадница.

И Искандер уже знает, сердце ему подсказало, кто играет эту роль.
Та, кого он так долго искал. О ком так долго мечтал…

И за нею чернеет и дыбится неисчислимая рать – огромная, мощная армия униженных и оскорбленных, собравшихся со всех концов земли под знамена Свободы… «Не до лирики, идиот!» - одернул он себя и снова повернулся к противнику. Земля гудела; бешеной птицей летела к ним Черная Всадница, поспешала за ней ее рать, и пешие воины Искандера уже приближались, и армия Шах’н’Шаха зашевелилась, приходя в движение. Э-э-э-эх, раззудись рука! – вот теперь-то поиграем, нет?
Царский меч занесен для удара. Это будет последний удар, понял Искандер; а-а-а-ах, как жаль, мы так и не встретились, мы на два-три мгновения разминулись с тобой. Будешь жалеть? Не спрашиваю будешь любить или помнить – спрашиваю: будешь жалеть?.. а-а-аах! – Конь под Искандером, подаренный Искандером, метнулся в сторону. Увернулся. Спас своего седока… И, повинуясь не столько жестам его, сколько мыслям, вновь развернулся и снова полетел навстречу Черному Всаднику.
Меч Искандера занесен для удара. Он знает: это будет последний удар.

… Замедленная съемка. Крупным планом – лицо Искандера, густо орошенное потом. В глазах – ужас и торжество. Медленно-медленно меч опускается на голову Александра. Крупный план: лицо Александра, в глазах – печаль и понимание. Медленно-медленно-медленно… еще медленнее… Все медленнее опускается меч, камера фиксирует каждый миллиметр пройденной кончиком клинка траектории. Лезвие блестит, сверкает, переливается бликами в солнечных лучах; невыносимо блестит и еще невыносимей сверкает, ослепляя. Медленно-медленно-медленно… Еще медленнее… Еще несколько миллиметров – и Шах’н’Шах будет обезглавлен. И обезглавлена будет армия Шах’н’Шаха. Но чтоб одолеть эти несколько миллиметров, клинку, кажется, понадобятся часы.

- И в миллиметре от цели меч замер, лента снова замелькала в нормальном темпе, и обескураженный зритель узрел, как Искандер отводит руку с мечом. Крупным планом – лицо Искандера, залитое потом, в глазах растерянность. Он остановил возбужденно танцующего коня, опустил руку с мечом, опустил голову. Крупный план: лицо Александра. В глазах – недоумение.
- Что с тобой, Искандер? – спросил он нетерпеливо. – Ты опять хочешь все испортить?
- Я не могу тебя убить. Я не хочу тебя убивать.
Александр сделал нетерпеливый жест.
- Ты забыл, Искандер: я уже умер. Меня уже похоронили, и не один раз. Ты забыл: это всего лишь Книжка. Фильм, сценарий, спектакль… хэппенинг. Это Игра, Искандер! Ну?!...
Крупным планом – лицо Искандера. В глазах – слезы.
- Я не могу…
- Ты должен, - обрубил Александр. И добавил с надменной ухмылкой: - Куда ж ты лез, Искандер, какой из тебя солдат. Какой из тебя полководец? Ты не солдат – ты тряпка, размазня, шлюха старая, истеричка! Единственная польза, какую ты можешь своим бойцам принести, - удовлетворять их сексуальные потребности. Да ты и на это не годишься, воинам нужна подружка с горячей кровью, а у тебя кровь рыбья. Рабья!
Искандер ясно видел, что Двурогий специально его подзуживает, раззадоривает и сам на себя натравливает, - но, вопреки доводам рассудка, почувствовал, как закипает в венах кровь. У него горячая кровь!..
Царь наблюдал за ним исподлобья. Заметив, что его слова возымели нужный эффект, он добавил кое-что очень грубое. Потом кое-что очень неприятное. Потом кое-что совсем невоспроизводимое, ни в каких сказках вы такого не прочитаете.

Льва, сына Солнца, нельзя оскорблять; это аксиома. Еще меньше рекомендуется оскорблять сыновей Востока, им это очень не нравится - даже (или тем паче) если их оскорбляет Царь… Искандер не понял, что случилось. Словно кровавая пелена перед глазами; словно красная тряпка… это вскипевшая в жилах кровь под давлением гнева выступает из пор, окрашивая мир цветами заката и распада. Упадка… он снова поднял руку с мечом и прохрипел: «Повтори».
Искандер повторил. Сначала повторил грубое, потом – неприятное. Искандер не стал дожидаться, когда он воспроизведет невоспроизводимое.
Он занес меч для удара. Для последнего удара.

- Уже лучше, - сказал Искандер; у него, как всегда, звериное чутье на настроение Искандера. И крикнул куда-то в сторону: приготовиться, еще один дубль!
Замедленная съемка. Медленно-медленно-медленно… Еще медленнее… Все медленнее опускается меч, камера фиксирует каждый миллиметр пройденной кончиком клинка траектории. Лезвие блестит, сверкает, играет бликами под солнечным лучом, невыносимо блестит и еще невыносимее сверкает, ослепляя. Медленно-медленно-медленно… еще медленнее…
Шах’н’Шах обезглавлен. Обезглавлена армия  а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а- Великое О. О-Мега…


Песнь   пятая

НЕКРОФИЛИЯ 


Киферея,
                умер нежный Адонис,
                что же нам делать?

                Сапфо
               
                Что делать?

                Н. Г. Чернышевский

                Фер-то ке?

                Тэффи

ОЛЕГУ

Продираясь сквозь монументы слов
И континенты снов,
Собирая по клочьям убитую мою любовь
и теряя вновь,
Я ищу от тебя хоть какой-то знак,
а какой - и сама не знаю.
Моя жизнь закончилась тридцатого мая,
Самого тридцатого в мире мая.

Мы сделали вдох, а выдохнуть уже не успели.
Боже, как мы посмели …

Сюжет в стиле Клайва Баркера:
твой так называемый «труп»
Зарыт глубоко; никому до тебя не добраться.
А мой очумевший труп  по свету слоняется тупо,    .
Способный и плакать, и даже смеяться.

Четырнадцать лет, как звезд отгоревших свет,
Мне будут светить еще Бог знает сколько лет.
Но как же мне жить еще Бог знает сколько лет,
Когда ни тебя, ни меня больше просто нет...
31 мая 1996 г.



***
Ты дал мне двух мужей, любимых и красивых,
Лишь для того, чтоб снова отобрать.
А говорят, Ты «строг, но справедлив», -
Так это «справедливо», Твою Мать?..

Я не ропщу; я вообще молчу.
Но, может быть, разнообразья ради,
Задуешь наконец мою свечу,
За это самое молчание в награду?

Ну, а пока - оставь меня в покое.
Даруй покой и им обоим.
Нас столько бурь терзало и трепало...
Мы грешны пред собой и пред Тобою.
Но счет уже оплачен. Тебе все мало?..

***
Выйдет тебя бабушка встречать.
Слушайся ее; ей лучше знать,
Что почем, что важно, что ненужно ...
Только не умеешь ты быть послушным.

***
Доброе утро, милый. А утро и впрямь прекрасное:
Серый и фиолетовый на алом и чуть золотом.
Воздух как горный хрусталь - плотный, прозрачный и ясный.
Только неясно, на этом мы свете или уже на том.

Это твоим дыханием дышит утренний ветер.
Это твой голос слышен в утренней спевке птиц.
Это с тобою вместе смеются на улице дети.
Это твое лицо мелькнуло средь прочих лиц.

День начинается сразу, аккордом, причем мажорным.
Кто-то торопится жить, кто-то спешит умереть.
Смерть - чья-то хохма вздорная, чей-то прикол позорный.
Если ты рядом со мной, какая же это смерть...

* **
Молись, мой сын, за своего отца.
Мои молитвы кто услышит; я грешница.
А ты еще невинное дитя.
Молись сегодня, и много дней спустя,
И столько, сколько только сможешь смочь…
Сегодня можешь ты один ему помочь.

***
Слушай, я спою тебе песню
О том, что мы снова вместе.
Боль была, но уже прошла.
Все прошло; все опять хорошо.
А хочешь, споем вдвоем.
А хочешь, споем о том,
Как мы доигрались –
Как попались
В капкан, который построили сами,
Своими руками…
Gott mitt uns . Бог с нами

***
Я не смогла тебя спасти.
Прости.
Ах, если б я была с тобой,
родной…

НЕНИЯ 

Краски нерезкие, будто смазанные.
Звуки не веские, недосказанные,
Недоозвученные, недорасслышанные…
Город твой умер и больше не дышит.

Мертвое небо. Мертвые птицы.
Мертвые окна. Мертвые крыши.
Мертвые души. Мертвые лица.
Город твой умер и больше не дышит.

Я - одинокая, живая, странная,
Брожу, как по парку, по городу смерти.
Где-то внутри меня рваная рана.
Здесь и сейчас я хочу умереть.

Я хочу спать рядом с тобою.
Я хочу стать последней женою
Тех легендарных и страшных вождей,
Что, умирая, с собой забирают
Оружие, золото, жен и коней...

***
Как Прометей, прикованный к скале,
Цепями я привязана к земле:
Я больше не жена, но все же дочь и мать.
Никто меня не хочет отпускать.

***
Все, Олежка, хватит. Вставай.
Надоело быть безутешной вдовой.
Просыпайся, пора. Давай,
Возвращайся домой.
Я тебя буду ждать, как всегда,
В восемь часов или в два,
На заре, на жаре, в декабре,
В июле, под пулями,
Под снегом, дождем, под зонтом,
В лесу, на мосту, на посту,
На Северном полюсе,
На кладбище Южном...
Хочу слышать твой голос.
Мне так это нужно.
Поиграли, и будет. Довольно.
Такими вещами не шутят.
Слишком больно.

Г Р А Н Ж
                Лучше сгореть моментально, чем
                угаснуть медленно ...
Курт Кобэйн

                (из  предсмертной  записки)

Я пришла в понедельник -
но ты еще спал.
Забежала в четверг -
но ты уже умер.
Я зашла в воскресенье -
ты еще не воскрес.
Ты хоть позвони, пока я живая…
Ты воскрес рано утром -
но я проспала.
Ты зашел ко мне в полдень -
я уже умерла.
Мы опять разминулись с тобой, как всегда.
Вот досада какая.

Я проснулась в обед -
ты уже ушел.
Я искала ответ -
ты его нашел.
Ты купил сигарет -
и не успел покурить.
Я так долго ждала,
что ты не пришел.
Мне хотелось покоя,
тебе - любви.
Я стала тобою,
ты - моим визави.
Ты сказал, что ты мертв.
Я сказала: "Мой милый,
Ты с ума сошел».
.
***
                Sans cesse mon c;ur sent
                Le regret d’un absent

Mary Stuart, R.S.
Снова лунная ночь, клыкастая стерва,
Будет грызть меня, пока не засну.
Словно струны, прочно натянуты нервы.
Я сыграю похоронный марш
и в ночи утону.
Там, на дне этой ночи, меня ждет одиночество,
И высокие звуки, и жестокие муки,
Но пусть эта ночь никогда не закончится.
И пусть никогда не закончатся эти страшные звуки.
Пока длится ночь, и значит пока я мертва,
Я знаю: ты где-то рядом. Где-то близко совсем.
Не уходи от меня. Останься хоть до утра.
А потом я уйду с тобою,
если не надоем...
Но все это просто бред, обычный ночной бред.
И ночью, и утром, и на закате дня,
Под солнцем и под луною со мною тебя нет.
Я все же тебе надоела.
И ты ушел от меня.


HIC JACET

Как ты там, где так темно и глубоко?
Как ты там, где так светло и высоко?
Как ты можешь быть так далеко…

Далеко забрался, странник вольный.
Лижут твою лодку Стикса волны.
Это волны крови, волны боли,
Это слез моих бессильных море.
... А у нас опять поднялся ветер.
Но все так же злое солнце светит.
Хоть и злое - да свое, родное,
Самое обычное ... живое.
И над кладбищем его лучи
Так же злы и так же горячи.
Веселись, душа славянская!
Мой солнцепоклонник, Солнца сын,
Леший, обращенный в христианство, -
Как ты там без нас, совсем один?

НЕКРОФИЛИЯ

Ты снова будешь рядом. Ты снова  будешь нежен.
                Лишь только б это снова не оказалось сном…                               
                (Опять см. часть 1,«Дурдом», «Перед судом»)

Этой ночью - и не в первый раз - я проснулась - и не одна.
Ты был рядом. Я гладила твои волосы.
В этом сне, помню как сейчас, не было ни на йоту сна.
Только я почему-то не слышала твоего голоса.
Не говорю: «Не мучай, не приходи».
Тысячу раз повторю: «Тысячу раз приди».
Мы еще проведем хоть ночку вдвоем,
И неважно, что будет потом ...








               

НОЧЬ  БЕЗ   ТЕБЯ

                Когда он исчезает, она поднимает плач:
                «Мой Даму!»
                Когда он исчезает, она поднимает плач:
                «Мой чародей и жрец!»
                Она поднимает плач,
                подобный плачу семьи по хозяину.
                Она поднимает плач,
                подобный плачу города по владыке.

Плач Иштар
                («Стенание флейт по Таммузу»)


00.00.
Какие страшные на небе звезды.
Какая у луны усмешка странная.
... Для жизни вроде бы немного поздно.
Для смерти вроде как немного рано...
Какие рваные больные звезды.
Какая рожа у луны поганая.
... Для жизни все равно немного поздно.
Для смерти все еще немного рано...
02.40.
Я всеми венами и капиллярами,
И каждой порой, и каждой клеткой
Пью воздух ночи, не замаранный
Кровавым скальпелем рассвета.
Рассвет придет, и день начнется,
И по наклонной вниз поедет.
Но эта ночь еще зачтется
Мне в стаж безумия и смерти.

04.17.
Гитара дребезжит и стонет,
Кряхтит, фальшивит, косорезит.
Дрожат в экстазе струны сонные,
Торопятся, под руку лезут.
Запела ночь. Поют луна и звезды.
Им подпевая, тают струны странные.
... Опять для жизни как бы слишком поздно.
Опять для смерти как-то слишком рано...



ДОЖДЬ

... Плюс нервное стаккато каблучков
Плюс мерный перебор твоих шагов
Плюс юбки путающейся в коленях шорох
Плюс задыхающийся смех а может шепот
Плюс так привычно что почти небрежно
Мы как обычно за руки конечно
Плюс дождь плюс наконец отсутствие зонта
Что это сон
галлюцинация
мечта
А просто снова дождь а просто лето
А просто нет тебя а просто нет

***
Посреди июля, без спросу, без стука
Разыгралась вдруг январская вьюга,
Намела сугробы моих стихов
О любви загробной - до петухов...
Ты читал и смеялся; потешался ты.
Твои бледные пальцы листали листы.
А когда запели на заре петухи, -
Все листы истлели, и сгорели стихи.
Вот такая задача, то есть незадача.
Все хожу – гадаю: что бы это значило?
То ли мне стихи перестать писать,
То ли заново переписывать…

***
Мотор жует, словно конфеты, километры.
Деревья прочь несутся вместе с ветром,
В их пыльных кронах солнце копошится,
Прищурив томно рыжие ресницы.
Погода высший класс, мерси боку.
Автомобиль, как застоявшийся скакун,
Копытом бьет, ревет, поводья рвет,
И ржет, и не умеет - но поет.
Его победный бас летит над трассой.
Мерси боку, погода высший класс…
Но это солнце светит не для нас.
То, что светило нам, уже погасло.



ГОРЕ ГЕРО
                …но не ждать ответа;
          Я на грудь склонюсь – не трепещет сердце,
          Крикну с воплем я: «Пробудись, о милый»,
                Он не услышит!

                М. Кузмин
                «Геро»

Я хожу, как попрошайка, по следам твоим.
Свежим медом орошаю березовый дым.
По седым кострам гадаю: нечет или чет?
Позывные принимаю: кречет то ли крот…
Этим летом я осталась на Земле одна.
Этим летом мне досталось хлебануть сполна.
Эта чаша – твоя, наша - выпита до дна,
Надломилась и разбилась вдребезги она…
И теперь хожу, как тень, я по твоим садам.
Миновал их день цветенья, но все тот же гам
Птиц небесных, всем известных ветру в унисон
В небе тает, навевая беспробудный сон.

Этот ветер, это небо- все, что в мире есть.
Если б ты здесь даже не был, ты б остался - здесь…


ЕЩЕ ОДНА НОЧЬ БЕЗ ТЕБЯ
Горе, о горе мне, бедной!..
     … О, лучше б совсем не родиться!
Ныне в обитель Аида сошел ты, в подземные бездны,
Гектор! Меня же одну в безутешной печали оставил
Жалкой вдовою в чертоге…

                Плач Андромахи по Гектору
                Гомер
                «Илиада»               
01.07.
... Хочу завыть, упавши на пол,
И головой об угол биться,
Убиться или же влюбиться,
Или пешком пойти в Анапу;
Разбить лицо - кому неважно,
Кому-то дать себя избить,
Кого-то звать, за что-то мстить,
И завопить многоэтажно,
И выброситься из окна...
Но нечем жить и нечем чувствовать.
Не грустно мне, а просто пусто:
Я от сети отключена.

03.09.
... А на дворе - ё-ё-ё-ё! - опять война.
Опять над миром стынет тишина,
И жены не отходят от окна...
Опять зачем-то кончилась весна.
И маме моей снова не до сна.
Какую ночь без сна сидит она,
Читает или смотрит телевизор
И ждет чего-то - может, вызова
Или бессрочной визы в рай земной,
Где у нее не будет проблем со мной...

03.47.
Сплошная ночь в моих стихах. И страх.
Ночная тьма в моих словах. И в снах.
Уймись, мой неуемный бедный прах.
Открой страницу трепетной рукою.
Что там творится - от себя не скроешь.
Но верится, и я дождусь покоя...
Когда-нибудь растает черный снег,
Растает и останется во сне.
И солнце тускло улыбнется мне.
И серый полдень распахнет ворота,
С которых ночью слезла позолота.
А за воротами - знакомый кто-то.
Знакомое лицо. На лбу морщинка…
Забытый сон, где ты стоишь один
И ждешь меня в конце дороги длинной.

ЛЕГЕНДА

Там, где темный небосвод воду моря пьет;
Где из темных вод заря поутру встает;
Где ласкает луч ее сонную волну,
Дарит ей тепло свое, свет и тишину,
Терпкий благодатный бриз,
Россыпь ароматных брызг,
Легких облаков гряды
В пенном зеркале воды, -

Там, в прибрежном том краю, в давние года,
Словно в маленьком раю Ева и Адам,
Жили двое: муж-рыбак и его жена.
Он был молод и удал и юна она.
Шепот волн, морской простор,
Пены тающий узор
И лачуга на двоих –
Было все богатство их.

Он с рассветом каждый день в море уходил
И порою целый день в море проводил,
А она его ждала и топила печь –
Чтобы лодка их любви не дала бы течь.
Чтоб вечернею порой
Возвращался он домой,
Чтоб уютен был их кров,
Чтоб не скуден был улов…

Но однажды ливень лил много-много дней.
И в один из этих дней не вернулся к ней
Муж-рыбак, добычей став тех, кого ловил
В дни, когда он с нею жил и ее любил…
Парень встретил смерть вдали
От жены и от земли.
И – могуч, суров, силен, -
Принял жертву Посейдон.

Через пару дней волна лодку принесла.
Как два сломанных крыла – два ее весла.
И взошла в нее вдова, как на эшафот,
И направила ее в гущу темных вод.
Терпкий благодатный бриз,
Россыпь ароматных брызг,
Шепот волн и боль потерь -
Вот ее удел теперь.

В море встретила рассвет, а потом закат.
У нее желанья нет повернуть назад,
Хоть с собою не взяла никакой еды
И, чтоб жажду утолить, ни глотка воды.
… Говорят, спустя века
Призрак лодки рыбака,
Навсегда презрев покой,
Бороздит простор морской…

УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ

                Он убивает самых добрых, и самых
                нежных, и самых храбрых без разбору.

                Э. Хэмингуэй

Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В борьбе роковой с самими собой.
Вы жертвою пали и проиграли
Свой затянувшийся бой.
Вы жертвою пали, но не стали героями.
Но в эту игру вы сыграли по-своему
И по-своему были даже отважны...
А остальное уже не важно.

***
Закатилось мое солнце
В ночь.
Улетел мой бедный голубь
Прочь.

***
Мне нечего терять кроме своих цепей
Мне некого любить кроме двоих детей
Мне не о чем мечтать кроме семи смертей
Которым как известно не бывать
Но уж одной естественно не миновать
Сам Бог не вправе у меня ее отнять
И значит я счастливейшая из людей
Поскольку знаю точно как дважды два
На фоне длинной вереницы дней
Суровых праздников и суетливых буден
Неважно что со мною дальше будет
Неважно где и наплевать когда
Когда-нибудь и где-нибудь моя мечта
Моя тоскливая и страшная мечта
Однажды вдруг возьмет да сбудется
Но там за роковою той
Таинственной невидимой чертой
Ни адских ****ских фурий мрачный стон
Ни райских майских гурий смачный звон
Мне вовсе не нужны и не страшны
Там точно так же как бывало здесь
Мне по ***м огромный мир ваш весь
Там как и здесь мне нужен только он

***
Мне бы еще хоть полчаса,
Хотя бы пять минут с тобою.
Потом - пусть выколют глаза,
Пускай расстанусь с головою,
Пускай лишат меня свободы,
Повесят, выдерут, распнут...
Еще бы полчаса с тобою,
Еще бы целых пять минут.

***
Наверное, это плохая примета -
жениться на вдовах друзей.
Я снова вдовой стала этим летом.
Но только уже - твоей.

***
Как будто бы так и должно быть.
Как будто бы должно быть лето –
Вечное лето, вечный кайф
И вечная любовь...
Никто не смотрит на часы,
И не терзает календарь,
И не любуется цветами -
Всем просто наплевать.
Хотя, конечно, каждый чует
Дыханье осени промозглой,
А там, глядишь, зима, и снег,
И стужа лютая... Но мы
Так искренне неблагодарны,
Как будто бы у нас в кармане
Вечное лето, вечный кайф
И вечная любовь...

МОТЫЛЕК

Мотылек, такой зеленый, возле жаркой лампы вьется.
Наблюдаю отстраненно: может, все же обойдется?
Может, вовремя поймет, образумится, дурак, -
Улетит, свое возьмет, где не будет жарко так.

Но летает и витает мотылек в хмельном угаре.
Я сижу и наблюдаю: все же тоже Божья тварь.
Горе с нами, с мотыльками, - вот: осталась горстка праха.
Что же, разведем руками: видно, так велел Аллах.

... Только сердце тихо плачет, бедное, бесхозное.
Только сердцем мы расплатимся, да будет слишком поздно.

***
Если город танцует в магическом блеске огней,
И гарцует копытами электрических площадей,
И зовет прикорнуть на широкой своей груди, -
Ты не дай обмануть себя, даже близко не подходи.
Ведь этот город - обманщик. Этот город - капкан.
В нем фонтаном бьет ложь, и обман ***рит канкан.
И когда, словно туча, зависнет над ним рассвет, -
Приглядись получше: ты увидишь, что города нет.

Только куча крестов на могилах, только куча могил,
Ржавый речитатив дождя, болото и ил,
И заблудшие души роют защитные рвы,
Вместо музыки слушая блюзы дурной молвы.

Здесь погибло немало людей; ты их знал, может быть.
Они слишком долго здесь жили и устали здесь жить.
И теперь они спят в своих тесных и узких гробах,
И улыбки блестят на их болезненно-тусклых губах.

Они станут просить тебя: «Не уходи!» - уходи.
Они встанут догнать тебя, - но ты уже будешь в пути.
И если ты поторопишься, то, может, они не успеют.
А выйти за линию города они вряд ли посмеют.

Ведь этот город - обманщик. Этот город - капкан.
В нем фонтаном бьет кровь, и скелеты танцуют канкан.
А если на миг разойдется над ним туман, -
Сам увидишь, старик: этот город - обман.
Его не было, нет и не будет.

***
За сладость дерзкую порока,
За горечь тайную стыда
Ты наказал нас так жестоко,
Как никого и никогда.
Ты принял вызов. И ответил.
И точно рассчитал удар.
Ты нас клеймом Своим отметил
И отобрал все то, что дал.
Зачем душе теперь спасенье.
Что мне теперь любовь Твоя.
На что сдалось Твое прощенье, –
Прости, не понимаю я.
Ты хочешь, чтобы я смирилась, –
Изволь. Смирюсь и затаюсь.
Я отдаюсь Тебе на милость.
Ты – победитель. Я сдаюсь.

ТОСКА

Приходишь, как мягкая кошка, и рядом садишься снова.
Ну подожди немножко. Я еще не готова.
Во мне еще искры смеха забытого не догорели.
Во мне еще гроздья гнева не налились, не созрели.
Еще бьется в темпе скерцо дневными заботами сердце
И нехотя, не спеша оледеневает душа.
Послушай, ну ради Бога, повремени немного.
Я знаю: подходит вечер. И я подготовлюсь к встрече.
Я скатертью свежей накрою столик свой неказистый
И может быть, где-то нарою пару бутылок игристого.
Хрусталь... ах, он был да сплыл - но ты-то, конечно, в курсе.
Спасибо, что навестила. Ну проходи, не дуйся.
Не будем обиды считать. Нам есть о чем помолчать.

***
Ты был мой день и мое утро.
Ты был мой хлеб и моя соль.
Ты был моим Христом и Буддой,
Ты был мой кайф и моя боль.
Но ты ушел - а я осталась.
Но ты уснул - а я не сплю.
Но ты пропал - и я пропала.
Но ты любил - а я люблю.

КАМЕННЫЙ ГОСТЬ

Камеры гроздьями, отстойники драм - это наши дома.
Каменный Гость приходит с утра сводить нас с ума.
Он будет сводить нас с ума, но, конечно, с умом, -
Мы будем сходить с ума, но до конца никогда не дойдем:
В точке кипения мозга, на самом пике безумья,
На грани между мирами, в эпицентре бездомья,
В миг, когда рвутся связи, и лопаются сосуды,
И кровью венозною, грязной Создатель рисует утро, -
Каменный Гость уходит и прячется под обложку.
Значит, есть еще время для вызова «неотложки».
Возьмите меня и спрячьте под обложку дурдома.
Я не могу иначе; я не могу по-другому.
Набейте меня под завязку транками, раз нет у вас ханки,
Забейте меня на вязках; все будет надежно, как в банке,
Все будет рок'н'ролл!.. Простите мне старые сплетни,
Спасите меня, убейте, пока он опять не пришел…

Но он уже здесь, судя по всему: я слышу его шаги.
О Боже, ну что бы ему не смазать свои сапоги!

ВРЕМЕНА  ГОДА

Еще неделька-другая - и зима приползет опять.
Можно не сомневаться: она не заставит ждать.
Это весна не спешит, а с зимой все о'кей в этом плане.
Будьте уверены, зима никогда не обманет.
Когда у Природы есть лишний шанс пнуть в мою рожу тупую,
Она уж его не упустит. Она покажет, где раки зимуют.

СНЕГ

А никакого чуда: всего лишь первый снег;
Зима, хандра, простуда - и эта перхоть с неба.
Чуть-чуть припорошило отвалы грязной грязи.
Вчера было паршиво, - сегодня лучше разве?..

Но отчего-то что-то и где-то встрепенулось,
Как будто неохотно, но все-таки проснулось.
Чуть отпустила боль; а может, показалось.
Всего лишь снег пошел. Бог мой, какая малость.

***
Как годовые кольца на деревьях -
Зарубки на моих старушьих венах:
Бегут вдоль вен «дороги» в никуда.
Они, похоже, въелись в кожу навсегда…

РЕМИССИЯ
Собственное прошлое представляется мне смертель¬-
но отравленной рекой, из которой я каким-то чудом
       сумел выбраться и на берегах которой даже сейчас…
                ощущаю смертельную угрозу.

  Уильям Берроуз

Мой дом сторожит коричневый сфинкс.
Он у порога лежит, какое свинство.
Он никого не пускает ко мне домой,
Он за мной наблюдает летом и зимой.
Он не намерен ни с кем меня делить.
Он уверен, что я смогу его полюбить.
Нужно лишь постараться, лишь захотеть...
Коричневый сфинкс по имени Смерть.
Не надо, не надо, не надо
Светом меня соблазнять.
Я горьким коричневым ядом
Вены наполню опять.
И вены вдохнут благодарно
Горький коричневый яд.
И дни, что текли так бездарно,
В коричневый космос взлетят.

Он лежит у порога и выглядит строго.
Он похабник и враль, а мне читает мораль -
О том, как пагубно жить среди живых людей,
И как здорово быть самых мертвых мертвей,
И как вкусно пить еще теплую кровь,
И как важно забыть былую любовь...
Не надо, не надо, не надо
Светом меня соблазнять.
Я горьким коричневым ядом
Вены наполню опять.
И вены вдохнут благодарно
Горький коричневый яд.
И дни, что текли так бездарно,
В коричневый космос взлетят.

Мой дом сторожит коричневый сфинкс,
Коричневый сфинкс по имени…

***
Пусть соберется сорок тысяч нас
Послушать невеселый мой рассказ
О том, как мы живем и подыхаем, -
Но этого никто не замечает.
Как тонем в бездне мрака и отчаяния, -
Но этого никто не замечает.
О том, как жизнь трудна и замечательна.
О том, как мы ее не замечаем.

***
Время подходит.
Ночь на исходе.
Утро заводит свой бег.
Я улетаю.
Я уплываю.
Я отъезжаю к тебе.
Я задержусь только на минуту.
Я оглянусь на спящих детей.
Стасик во сне улыбнется мне, будто
Тень промелькнет улыбки твоей.

Время подходит.
Ночь на исходе.
Утро заводит свой бег.
Я улетаю.
Я уплываю.
Я отъезжаю к тебе.
Юлька ногой одеяло отбросит,
Сонно подушку обнимет рукой
И, не проснувшись, молча попросит:
«Если ты можешь - останься со мной…»

Время подходит.
Ночь на исходе.
Утро заводит свой бег.
Я задержусь.
Я оглянусь.
Я остаюсь, Олег...

СВЯЩЕННЫЙ МЕСЯЦ РАМАЗАН

И снова ночь меня застанет на коленях,
И снова я молюсь и умоляю.
Аллаhумм , убей мои сомненья.
Мой Бог, почти меня Своим вниманием.
За мной, как бесы, вьются злые тени
Моих предательств и преступлений.
А впереди – зовет и воет бездна,
И что на дне ее таится – неизвестно…
Сегодня я, как никогда, спокойна.
Я - в битвах закаленный старый воин.
Но раны дней былых болят и ноют…
Но бездна впереди – зовет и воет…
Сегодня я, как никогда, серьезна.
Я знаю, что проснуться еще не поздно.
Я с Господом на «Ты»; мне это лестно.
Но впереди – зовет и воет бездна…
И снова ночь меня поставит на колени,
И снова я прошу и вопрошаю.
Аллаhумм , убей меня презреньем,
Но только не оставь Своим вниманием.

РОМАНС
Через барьер – дай руку мне
В знак памяти. В залог прощенья.
Моя рука горит в огне,
Твоя – давно во власти тленья.
Но это дикое, чумное,
Смертельное рукопожатие
Навек останется со мною -
С ним буду жить, и пить, и спать я.
Пусть череда теней живых
Вокруг меня творит свой танец, -
Какое дело мне до них?
Я до конца твоей останусь.
Я с лишним год живу во сне,
И мне не светит пробужденье…
Бог с нами. Истина в вине –
В моей вине. В твоем прощении.

ЛИФТ
 
Лифт летит на всех парах
На раздутых парусах.
Он несет ко мне кого-то –
Скорбного и одинокого,
Чтоб на эту только ночь
Я смогла ему помочь
Позабыть об одиночестве…
Но моя закрыта дверь:
Я устала от потерь.

ВРЕМЯ
Они твердят со всех сторон, что время лечит,
И что еще чуть-чуть - и будет легче.
А мне не легче, мне не легче, мне не легче!
И кто придумал вообще, что время - лечит?..
Чем дольше тянется разлука, тем больнее.
Жить без тебя я просто не умею.
И слишком поздно мне уже учиться
От смерти временем лечиться.

***
Три часа ночи. Три освещенных окна.
Сонное многоточие – три солнечно–желтых пятна.
Скорбная жирная точка на аспидном небе – луна:
Она, как всегда, одна.

Три часа ночи. И мне не спится опять,
Опять мне чего-то хочется – и я просто иду гулять.
Я не сомнамбула, не воришка, не подгулявшая ****ь…
И я, как всегда, одна.

Ночью мы все поэты.
Особенно теплою, летней,
Черной, чуть фиолетовой –
Короче, такой, как эта.
Я выкурю сигарету…
А впрочем, зачем об этом?
Табак, как известно, яд.
Наркотик. Дорога в ад.

Три освещенных окна. И я, как всегда, одна.

***
Не тревожься обо мне; я как-нибудь.
Только, ради Бога, не забудь.
Не забудь меня, любимый мой.
Мы когда-то встретимся с тобой.
Я хочу, чтоб ты в тот миг сказал:
«Наконец-то. Я тебя так ждал…»

Июнь 1996 г. – июль 1997 г.











***

Алек тоже долго ждал, на этот раз очень долго, – и наконец дождался возможности вставить словечко. К тому же и тетка заметила наконец его нетерпение.
- … Ну, как дела у протагонист? накопал щего?
- Да, есть кой-чо, - бросил Алек небрежно – но сразу сбился с взятого тона, не в силах справиться с распирающим его торжеством удачливого археолога: - Причем много кой-чего. Прежде всего, Джойс был активным приверженцем древних мистических представлений о Книге как живом существе, развитие которого определяется теми же законами, что и развитие любого другого биологического объекта. Джойс даже дальше пошел. Таким же «живым существом» он видел Литературу как таковую. Как иллюстрацию этой идеи, четырнадцатый эпизод «Улисса» («Быки Солнца»), действие которого происходит в роддоме и заключается в основном в бурном обсуждении процессов беременности и родов, он создает как ряд фрагментов, написанных разными стилями, характерными для исторического развития английской литературы - начиная от средневековых латинских трактатов и кончая современным автору сленгом. По общему согласию всех комментаторов Джойса, здесь представлена развернутая метафора беременности – зачатие, вынашивание плода и рождение ребенка. Эта догадка подтверждается и многочисленными пометками в черновиках к данному эпизоду, в которых автор скрупулезно расписывает течение «естественной» беременности.

 «Улисс» Джойса сам по себе очень «генетичен» - не только потому, что эта книга послужила «праматерью» всей модернистской и постмодернистской литературы, и не только потому, что в ней постоянно, почти назойливо присутствует мотив родства – отцовства, материнства, сыновства и т.д., - но также в силу того, что напрямую отсылает к одному из самых древних европейских произведений. К «Одиссее» Гомера, «по мотивам» которой и написан «главный роман ХХ века». Хотя эти мотивы Джойс уж очень постарался завуалировать…  нет, я не прав. Если б действительно старался, не назвал бы книгу «Ulysses» (Улисс - латинское имя Одиссея). Но «гомеровские» заголовки, первоначально заданные каждому из 18 эпизодов «Улисса», в поздних изданиях автор убрал. Однако в сознании грамотного читателя – а малограмотные «Улисс» не читают, - каждый эпизод так и остался связан с тем или иным гомеровским мотивом; тем более что, даже убрав заголовки, Джойс оставил массу рассыпанных в тексте эпизодов намеков, отсылок и аллюзий. На протяжении всего романа гомеровские мотивы воспроизводятся в сильно видоизмененном, искаженном виде, но задача их опознания вполне решаема.

«Улисс» был задуман как книга «обо всем». О человеке (не о древнем греке или европейце ХХ века - о человеке как таковом) и окружающем его мире (не древнем и не современном… короче, о мире).  И основная идея Джойса – показать, что со времен Одиссея человек и его мир не особо изменились…
Роман состоит из трех частей: «Телемахида» (первые 3 эпизода), «Странствия Одиссея» (12 «средних» эпизодов) и «Пенелопа» (последние 3 эпизода). У Гомера Телемах, сын Одиссея, отправляется на поиски отца. Джойсовский «Телемах» - Стивен Дедал, альтер-эго  самого Джойса, герой его раннего романа «Портрет художника в юности», молодой поэт, невротик-интеллектуал и духовный безотцовщина - пребывает в нескончаемом поиске новой опоры для своего мятущегося духа. Телемах посещал соседних царей, друзей Одиссея, в надежде разузнать что-то об отце, - Стивен в своем духовном поиске готов избороздить океан человеческой мысли, истории, философии, искусства...
Но главный герой «Улисса» - не этот рафинированный молодой поэт, а обычный дублинский еврей, рекламный агент Леопольд Блум. Еще одно альтер-эго автора, только уже автора зрелого… Джойс на протяжении всего романа ведет навстречу друг другу «Телемаха» (Стивена) и «Одиссея» (Блума). Однако в итоге они встречаются и… расходятся.
Чтобы всерьез обсуждать идеи «Улисса», нам понадобились бы недели. Обсудить его структуру – на предмет ДНК-подобия, «вычисленного»-таки Али, – куда реальней. Но для этого нужно хотя бы в самых общих чертах представлять развитие сюжетных линий «Улисса».
В «Телемахиде» (первые три эпизода, своего рода пролог) Стивен переживает разрыв со своим «другом-врагом» Быком (у Джойса Buck, «самец») Маллиганом. Бессознательно ревнуя Быка к его популярности, удачливости, так же бессознательно завидуя его громогласной самоуверенности, он «выбирает» в качестве последней капли союз Быка с неприятным Стивену чужаком Хейнсом. В итоге юный герой оказывается изгнан (хотя и добровольно) из башни Мартелло, где до этого жил вместе с Маллиганом. Так что и в «Улиссе», как в «Алисе», направление первой «нити» задается с первых же страниц и развивается на протяжении всего «триплетного» Пролога: там было путешествие вниз по кроличьей норе, здесь – изгнание из башни, расположенной на вершине холма. Уже в самых первых фразах романа мы видим Маллигана, возникающего «из лестничного проема», вглядывающегося «в сумрак винтовой лестницы», из которого он только что появился, и важно озирающего «окрестный берег» с высоты башни Мартелло, из которой вскоре будет изгнан Дедал. Во второй части романа, опять же как во второй «Алисе», обратное движение очевидно: пусть Стивен так и не обретает дом – домой возвращается джойсовский «Одиссей» Леопольд Блум, и это возвращение становится кульминацией всего романа (как кульминацией «Одиссеи» стало возвращение Одиссея на Итаку). И как будто мало этого – в процессе «возвращения» Блум, как некий новый Илия, даже «возносится на небо»:
«И се, низошло сияние велие на них, и узрели они колесницу, и Он стоял в той колеснице и возносился на небо. И узрели они Его в колеснице, облаченного в сияние славы, одежды же его как солнце, прекрасного как луна и грозного, и в трепете не дерзали поднять глаза на него. И се, глас с небес, глаголющий: Илия! Илия! И Он отвечал воплем велиим: Авва! Адонаи! И узрели они Его, даже и самого Его, бен Блума Илию, посреди сонмов ангельских, возносящегося к сиянию славы под углом сорок пять градусов над пивной Доноху на Малой Грин-стрит, как ком навоза с лопаты…»

«Странствия Одиссея» (эпизоды 4-15) описывают один день из жизни старшего героя – Блума. День наполнен мелкими событиями, но красной нитью его пронизывает полуосознаваемое героем ожидание измены со стороны его жены Молли.
Стивен вновь появляется – сначала в середине «Странствий», затем уже ближе к их концу, когда линии «Одиссея» и «Телемаха» начинают постепенно сближаться: Блум следует за шумно развлекающейся молодой компанией, к которой принадлежит и Стивен.
Третья часть (три последних эпизода) называется «Пенелопа», в роли Пенелопы выступает Молли Блум. Классическая джойсовская инверсия: Пенелопа, двадцать лет прождавшая Одиссея, – всем известный символ верности, для джойсовской «Пенелопы» Молли измена почти так же естественна, как дыхание. и все же здесь не только инверсия. Треугольник Блум – Молли – ее любовник Буян Бойлан воспроизводит, мне кажется, еще троих персонажей «Одиссеи» - точнее сказать, персонажей услышанной Одиссеем на феакийском пиру фривольной песенки слепого певца Демодока (в котором некоторые видят автобиографический образ, созданный слепым Гомером), Демодок поет об интрижке Афродиты и бога войны Ареса, больше известного публике под своим «латинским именем» - Марс. Арес заявился к Афродите в дом в отсутствие ее мужа, хромого Гефеста:
… как слю¬би¬лись Арес с Афро¬ди¬той кра¬си¬во¬ве¬ноч¬ной,
Как они в доме Гефе¬ста в люб¬ви сопряг¬ли¬ся впер¬вые
Тай¬но…
- пока что сюжет полностью совпадает с блумовским.  Но, в отличие от Блума, Гефест мстит: любовники попадают в скованную им и спрятанную в постели тонкую цепь, рогоносец сзывает богов, чтобы опозорить их, - и сам оказывается опозорен… Все же и Блум эпизодически перебирает в уме проекты возмездия, в том числе и схожие с планом своего античного «прототипа», но для их реализации он слишком пассивен, созерцателен и добродушен.

«Пенелопой» называется и последний эпизод романа, весь отведенный под поток сознания Молли; в двух предыдущих эпизодах Блум и Стивен проводят время в каком-то кабаке, затем Блум, ввиду ночного времени и отсутствия транспорта, приводит Стивена ночевать к себе домой.
Вот список всех восемнадцати эпизодов; я оставил за ними первоначальные «гомеровские» заголовки, поскольку надо же нам их как-то различать:
«Телемахида»:
1. Телемак
2. Нестор
3.  Протей

«Странствия Одиссея»:
4. Калипсо
5. Лотофаги
6. Аид
7. Эол
8. Лестригоны
9. Сцилла и Харибда
10. Блуждающие скалы
11. Сирены
12. Циклопы
13. Навсикая
14. Быки Солнца
15. Цирцея

«Пенелопа»:

16. Евмей
17. Итака
18. Пенелопа
… Каюсь, я не смог устоять против искушения разбить этот список по уже знакомой нам схеме – и вот что у меня получилось:
 
Рис. 1.15.
И есть очень веская причина именно для такой разбивки. «Зеркальность» эпизодов…
Джойс годами не мог решить, сколько глав будет в «Улиссе». В 1915 он писал о 22, в 1917 – о 17, по 3 в начальной и финальной частях и 11 – в «Одиссее»: нынешний 10 эпизод еще отсутствовал. (У Гомера приключения с Блуждающими скалами тоже нет – оно из «Аргонавтики»…) По утверждению комментаторов, все эпизоды уже тогда в той или иной мере «отражали» друг друга – а 9-й, еще не имеющий пары, выступал чем-то вроде оси симметрии. Но в начале 1919 автор добавил-таки 10-й эпизод, и именно как «уравновешивающую» пару для 9-го…

Знакомая нам схема приводит на выходе и к знакомой нам картинке. Джойс следует Гомеру достаточно точно: первый «триплет» романа в качестве образца имеет первые песни гомеровской поэмы (Телемах на Итаке, давно покинутой Одиссеем, и начало его поисков отца). Главное действующее лицо здесь – джойсовский «Телемах» Стивен Дедал. В последнем «триплете», как и в последних песнях поэмы, действуют «Одиссей» (Блум), «Телемах» (Стивен) и «Пенелопа» (Молли Блум); все шесть эпизодов – три начальных и три финальных - можно объединить условным местом действия: «Итака»; та же Итака выступает местом действия начальных и финальных песен гомеровской поэмы. 
Таким образом, мы вновь имеем своего рода «триплетные» Пролог и Эпилог, объединенные местом действия, но противопоставленные друг другу положением, занимаемым в общей композиции романа.
Остальные же, центральные части повествования посвящены странствиям Одиссея (у Гомера) либо «странствиям» «Одиссея»-Блума у Джойса. И здесь особое внимание привлекают, конечно, «разворотные» пункты схемы: «Сцилла и Харибда» и «Блуждающие скалы». В «Одиссее» соответствующие эпизоды также представлены в композиционном центре поэмы – в XII песни из двадцати четырех. Цирцея предупреждает Одиссея:
Две вам дороги представятся; дать же совет здесь, какую
Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно … -
Одиссею приходится выбирать, что для его команды страшнее – сталкивающиеся скалы или чудовищные Сцилла с Харибдой. Соответственно, сам мотив выбора между двумя «зеркальными» опасностями дважды дублируется: «симметричны» друг другу скалы, между которыми надо проплыть с риском быть раздавленными, «симметричны» друг другу и две другие скалы – на одной расположена пещера чудовищной Сциллы, пожирающей путников, у подножья другой кипит водоворот чудовищной Харибды, путников поглощающей; и между ними тоже как-то надо исхитриться проскочить…
Именно в комментарии к «Сцилле и Харибде» (девятый, «разворотный» эпизод «Улисса») известный переводчик и комментатор Джойса Сергей Хоружий отмечает: «В романе явственно обозначился троичный ритм: каждый третий эпизод – ударный, выделяющийся особой насыщенностью, хотя эти насыщенность и ударность – разные… Ритм сохранится до конца, хотя постепенно насыщенными, важными станут все эпизоды…»
Сама по себе кратность трем – «аргумент», как понимает и Али, зыбенький. Неплохо бы ему разыскать нечто, что позволило бы говорить о «комплементарности» парных эпизодов – их противоположности, зеркальной симметрии, взаимодополняемости… Джойс воспринимал книгу как живой организм – но до открытия структуры ДНК оставались десятилетия, и о какой-либо спецподгонке романа под эту структуру не может быть и речи. Тем не менее, зеркальная симметрия – а значит, и та самая «комплементарность» - в композиции «Улисса» явно присутствует. Возможно, она не так бросается в глаза, как в «Уфимской Книге Мертвых» («День рождения Ночи» - «Ночь рождения Дня» и прочая) или в «Алисе» с ее картами, шахматами и крокетом, но у Али создалось впечатление, что по каким-то соображениям автор считал ее необходимой. Рассмотрим для примера три начальных и три финальных эпизода.
Эпизоды 1 и 18 («Телемах» и «Пенелопа») «комплементарны» в первую очередь опять же в силу «комплементарности» Начала и Конца. Это касается и мотивной канвы романа: в «Телемахе» завязывается одна из основных его тем – ревность и измена (треугольник Стивен – Бык – Хейнс); в «Пенелопе» тот же мотив (треугольник Блум – Молли – Бойлан) окончательно исчерпывает свой пафос и остроту: всего лишь очередная интрижка в ряду прочих.
Этим зеркальность далеко не исчерпывается. В центре «Телемаха» - молодой мужчина, почти юнец, витающий в облаках книгочей и интеллектуал, «преподаватель и литератор». В центре «Пенелопы» - зрелая (чтобы не сказать перезрелая) женщина, интеллектом не обремененная, зато богато оснащенная трезвым рассудком и здравым смыслом. Пусть и весьма своеобразными; сам автор характеризовал свою героиню как «абсолютно здоровую упитанную аморальную плодовитую ненадежную завлекающую лукавую ограниченную осторожную равнодушную Weib ».
С появлением Стивена в романе «завязывается» не только мотив отца (Сын в поисках Отца), но и мотив Матери. Мать юноши недавно умерла, и на протяжении всего «Телемаха» мысли о ней неотвязно преследуют Стивена. В «отражающем» эпизоде, с одной стороны, Молли, воплощающая Пенелопу, воплощает тем самым и мать Стивена как «Телемаха». С другой стороны, ее собственные мысли постоянно возвращаются к умершему в младенчестве сыну Руди. Есть, правда, и третья сторона: «абсолютно здоровая упитанная аморальная и т.д. Weib» уже готова увидеть в пока даже не знакомом ей юноше нового любовника… Но даже этот мотив вновь приводит нас к «комплементарным» антитезам. В «Телемаке» Стивену в мыслях и снах является мать – как олицетворение самой Смерти: «ее иссохшее тело в темных погребальных одеждах окружал запах воска и розового дерева, ее дыхание, когда она склонилась над ним с неслышными тайными словами, веяло сыростью могильного тлена». - «Пенелопа» Молли, пусть даже и несколько перезрелая, дышит и пышет энергией, здоровьем, Жизнью. Для Джойса Молли – олицетворение не только всего женского в мире, но и самой Геи-Земли; отсюда же еще одно «отражение»: сквозная метафора «Телемаха» - Море, морская стихия, главный символ «Пенелопы» - Земля (Гея, Молли).
Еще более заметна зеркальность в следующих двух «парных» эпизодах - и ощущение, что эта зеркальность достигалась Джойсом намеренно, усугубляется с каждой страницей. Рискуя сильно тебя утомить – в связи с многочисленностью и многообразием пунктов, подкрепляющих это ощущение, - я все-таки попробую их перечислить.
Вот эпизоды 2 и 11, «Нестор» и «Итака». Стивену, герою «Нестора», в «Итаке» противопоставлен уже мужчина – но опять же мужчина зрелый, и по многим другим параметрам очень сильно от него отличающийся. Стивен олицетворяет будущее, Блум – прошлое. Как писал Владимир Набоков, «грубо говоря, Блум — посредственность, а Стивен — интеллектуал. Блум питает уважение к прикладным наукам и прикладному искусству; Стивен склонен к чистому искусству и чистой науке. Блум восторгается колонкой “Хотите верьте — хотите нет”; Стивен — автор глубоких философских афоризмов. Блум — человек текущей воды; Стивен — опалового камня. Существует и эмоциональный контраст. Блум — добродушный, робкий, гуманный материалист; Стивен — аскетичный, жесткий, блестящий, язвительный эгоист, отвергший своего Бога вместе с человечеством». Об их образовании читаем у Джойса: «Если поставить Стивена на место Блума, то Стум последовательно закончил бы школу старушки и среднюю школу. Если поставить Блума на место Стивена, то Бливен последовательно закончил бы приготовительный, младший, средний и старший школьные классы, прошел бы вступительный экзамен, первый курс и второй курс гуманитарного отделения и получил степень бакалавра искусств от королевского университета».  Но дело, конечно, не только в образовании. Их разум словно бы имеет полярные характеристики: юный Дедал прекрасно образован, но холоден, высокомерен, одинок, он полностью погружен в свой мир - а мир этот полностью состоит из слов, понятий и концепций. Кругозор Блума довольно широк, но хаотичен и бессистемен, а главное – мир слов и понятий составляет лишь не слишком значительный элемент его собственного мира. Живого, теплого, земного, в котором есть место человеческой привязанности и заботе, ни для кого не обидному юмору и, конечно же, мелким телесным радостям. Соответственно, полярно и их восприятие читателем. Тот же Набоков отмечал: «Образ одинокого пса будет связан со Стивеном на протяжении всей книги точно так же, как образ вкрадчивой, мягко ступающей кошки будет сопутствовать Блуму».
Помимо того, Стивена и в «Несторе» продолжают мучить навязчивые мысли об умершей матери – тогда как в сознании Блума в «Итаке» столь же постоянно мелькают воспоминания о покончившем с собой отце Рудольфе и, опять же, об их с Молли погибшем сыне Руди.
«Нестор» начинается с диалога между Стивеном и его учеником (вопросы учителя – ответы ученика); «Итака» вся выстроена в форме своеобразного катехизиса (вопрос – ответ). Словно в дополнение к этому, в текст обоих эпизодов вплетены загадки (две в «Несторе» и три в «Итаке»). Словно в дополнение к этому, к одной из загадок «Нестора»:
Отгадай загадку, будешь молодец:
Зернышки посеять мне велел отец… -
-  мы, кажется, можем найти если не ответ, то что-то вроде подсказки в одном из «вопросоответов» «Итаки»:
«Каким было его первое воспоминание о Рудольфе Блуме (ныне покойном)?
Рудольф Блум (ныне покойный) повествует своему сыну Леопольду (шестилетнему), в ретроспективном упорядочении, о передвижениях…, давая коммерческие наставления (береги пенсы, а фунты уж сами сберегутся). По ходу повествования Леопольд Блум (шестилетний) постоянно справлялся с географической (политической) картой Европы и выдвигал идеи об открытии сети коммерческих предприятий в различных упомянутых центрах…»
Этого достаточно, чтобы привлечь внимание к связи между двумя эпизодами; но можно продвинуться дальше. Основную часть обоих эпизодов составляют разговоры Стивена с двумя (совершенно различными) собеседниками: в «Несторе» это мистер Дизи, директор школы, в которой он преподает, в «Итаке» - Блум. Темы, поднимаемые в обоих разговорах, очень часто совпадают – коренным образом разнится трактовка этих тем Блумом и Дизи, а также вырисовывающиеся на фоне этих трактовок образы обоих. Эта противоположенность постоянно подчеркивается мелкими деталями. Дизи, самоуверенный и ограниченный, осыпает юного коллегу целым сонмом «ценных» советов – деликатный Блум чаще всего от советов, даже вертящихся на языке, воздерживается; так, в контексте резонерского директорского «Ученик должен быть смиренным. Но жизнь — великий учитель» особенно многозначительным кажется замечание: «Блум воздержался от заявления, что он прошел университет жизни…» В кабинете Дизи царит «прокуренный застоялый дух», тогда как Блум (правда, уже после ухода Стивена) в своей комнате возжигает «восточные ароматические курения» и так далее.
И от Дизи, и от Блума Стивен получает деньги, причем это фактически одни и те же деньги: директор выплачивает ему жалованье – Блум возвращает Стивену те же самые деньги, из осторожности взятые им на сохранение во время попойки.
- Говорят ли они об ирландском национально-освободительном движении (к которому так часто обращаются мысли героев «Улисса»): Дизи близок к оранжистам – ирландцам, признающим верховенство Англии; его оранжистская демагогия забавляет и одновременно раздражает Стивена; куда ближе ему благоговейно-отстраненная позиция Блума.
- Идет ли речь о евреях – а речь о евреях идет в этих эпизодах очень часто, впрочем, как и во всем романе, главный герой которого Леопольд Блум – еврей:
Дизи: «- Помяните мои слова, мистер Дедал, — сказал он. — Англия в когтях у евреев. Финансы, пресса: на всех самых высоких постах. А это признак упадка нации. Всюду, где они скапливаются, они высасывают из нации соки. Я это наблюдаю не первый год. Ясно как божий день, еврейские торгаши уже ведут свою разрушительную работу. Старая Англия умирает».
«- Они согрешили против света, — внушительно произнес мистер Дизи. — У них в глазах тьма. Вот потому им и суждено быть вечными скитальцами по сей день…»
В конце эпизода Дизи даже специально догоняет Стивена, чтобы добавить:
«— Утверждают, что Ирландия, к своей чести, это единственная страна, где никогда не преследовали евреев. Вы это знаете? Нет. А вы знаете почему? Лицо его сурово нахмурилось от яркого света.
- Почему же, сэр? — спросил Стивен, пряча улыбку.
- Потому что их сюда никогда не пускали, — торжественно объявил мистер Дизи». (Это, между прочим, очередная его фактическая ошибка, одна из множества).
В разговоре с Блумом «еврейской» теме уделяется еще большее внимание. Дизи Стивен активно возражал – здесь же собеседники пребывают в полном согласии, азартно выискивая параллели в судьбе и истории, в культуре, языке и письменности еврейского и ирландского народов.
- Заходит ли, наконец, разговор о женщинах:
Дизи: «Женщина принесла грех в мир. Из-за женщины, не блиставшей добродетелью, Елены, сбежавшей от Менелая, греки десять лет осаждали Трою. Неверная жена впервые привела чужеземцев на наши берега, жена Макморро и ее любовник О'Рурк, принц Брефни. И Парнелла  погубила женщина. Много ошибок. Много неудач…» (Много ошибок, да, – опять же у самого Дизи; но здесь важнее не столько факты, сколько их интерпретация.)
Блум же в «Итаке» рассуждает об «особых сближениях» между женщиной и луной:
«Ее древность, предшествующая череде земных поколений и ее переживающая; ее ночное владычество; ее зависимость как спутницы; ее отраженный свет; ее постоянство во всех ее фазах, восход и заход в назначенные часы, прибывание и убывание; нарочитая неизменность ее выражения; неопределенность ее ответов на вопросы, не подсказывающие ответа; власть ее над приливами и отливами вод; ее способность влюблять, укрощать, наделять красотою, сводить с ума, толкать на преступления и пособничать в них; безмятежная непроницаемость ее облика; невыносимость ее самодовлеющей, деспотичной, неумолимой и блистательной близости; ее знамения, предвещающие и затишья и бури; призывность ее света, ее движения и присутствия; грозные предостережения ее кратеров, ее безводных морей, ее безмолвия; роскошный блеск ее, когда она зрима, и ее притягательность, когда она остается незримою…»
Тема женщины для «Итаки» - одна из центральных: ведь читатель приближается к «Пенелопе». К Пенелопе (Молли) приближается и Одиссей (Блум). Не секрет, что «Одисеею» и подобные ей «одиссеи» древние воспринимали как мистерию, аллегорическое описание мистического Пути; «Улисс», несомненно, также наследует эту традицию. Сам Джойс называл «Итаку», повествующую о возвращении Блума, истинным финалом романа, отводя следующему за ней последнему эпизоду («Пенелопа») роль развернутого послесловия. Здесь возвращение предстает воссоединением, синтезом: мужского и женского, Ян и Инь, Дня и Ночи (время действия всей «Итаки» - глубокая ночь, но к концу ее Блум видит «явление нового солнечного диска», «первый золотой краешек воскресающего солнца»), Востока и Запада (отсылки к «Одиссее» все чаще сопровождаются отсылками к ее восточному аналогу – сказке о Синдбаде Мореходе из «Тысячи и одной ночи»). Если возвращение Блума домой – кульминация романа, то кульминационным моментом этой кульминации оказывается момент, когда он, прежде чем улечься в постель, с почти ритуальным благоговением целует «полушария» спящей жены. Напомню: согласно Джойсу, Молли – олицетворение Геи-Земли; вот так же и гомеровский Одиссей, прибыв на Итаку, коленопреклоненно целует родную землю…
Характерно, что именно в «Итаке» - истинном финале романа – мы словно снова оказываемся в зазеркальном мире Алисы. Как и там, здесь читатель продирается через густые заросли «отражений» и противопоставлений – из них одних вполне можно бы составить краткий конспект всего эпизода… - Тетка хмыкнула недоверчиво. Алек, азартно: «На спор?.. Я бы начал с “мужской женской пассивной активной руки” Блума; сразу едем дальше: на вопрос, какие два темперамента представляют оба героя, дается ответ: “Научный. Художественный”; отмечаются “слуховые впечатления Стивена, зрительные впечатления Блума” (при этом “квазиодновременные у Стивена и у Блума осмысленные квазиощущения скрытых личностей”:  “У Стивена — зрительное”, “У Блума — слуховое”); в своей беседе «ноктамбулический  Стивен» и «диамбулический  Блум» обсуждают «попеременно стимулирующее и отупляющее влияние магнетического притяжения полов»; в том же разговоре еврейский и ирландский языки характеризуются как «мертвый и возрождаемый»; какао хозяин и гость пьют «в шутейно-серьезном молчаньи»; распевая хозяину балладу о зловещем покушении еврейской дочери на христианское дитя, гость исполняет сначала «мажорную часть», затем – «минорную ее часть»; зеркальный характер имеют их финансовые расчеты: «Какие финансовые операции состоялись между хозяином и гостем? Первый вернул последнему, без процентов, сумму в один фунт и семь шиллингов (1 ф 7 ш 0 п), ранее выданную последним первому»; «непоправимости прошлого» противополагается «непредвидимость будущего», а «чуткому прозрению - ошибочная аналогия»; вопрос о сходстве и различиях дочери Блума Милли и блумовской кошки тут же продолжается вопросом «Были ли сходны их отличия в других аспектах?»; «врата выхождения» (дверь), послужившие одновременно «вратами вхождения» для кошки; Блум размышляет о «постоянном движении от безмерно удаленных прошедших эпох к бесконечно удаленным будущим», занимая себя «медитациями об эволюции все возрастающего масштаба» и «медитациями обратного рода, об инволюции все убывающего масштаба»; «способ достичь от известного к неизвестному; бесконечность, которую с равным успехом можно полагать и конечною посредством предполагаемого рядоположения одного или более тел одинаковой, равно как и различной величины; подвижность иллюзорных форм, ставших неподвижными в пространстве и вновь подвижными в воздухе; прошлое, которое, возможно, перестало существовать как настоящее много прежде, чем его будущие зрители вступили в свое настоящее существование»; «тайну незримой особы, его жены Мэрион (Молли) Блум, о которой свидетельствовал сияющий зримый знак, лампа»; «центростремительный остающийся» (Блум) – «центробежный уходящий» (Стивен); чуть ниже о них же: «соединение их касательных и разъединение их (соответственно) центробежной и центростремительной рук»; Блум открывает дверь «введением стержня буграстого мужского ключа в скважину шаткого женского замка для беспрепятственного выхождения и вхождения»; прощаются оба героя, зеркально расположившись «по разные стороны от порога» («созерцая друг друга в паре телесных зеркал предстоящих друг другу ихегонеего парных лиц»); шаги Стивена удаляются «по небеснорожденной земле»; проводив гостя, хозяин в зеркальном отображении повторяет свои недавние действия: «снова пересек сад, снова вошел в коридор, снова затворил дверь… снова взял свечу, снова поднялся по лестнице, снова приблизился к дверям залы на втором этаже и снова вошел»; встречает на обратном пути «два кресла, стоявшие справа и слева от камина» («Одно: приземистое мягкое кресло с широкими подлокотниками, выставленными вперед, и спинкою, скошенною назад… Другое: легкое кресло из глянцевитого тростника, косолапое, выгнутое, стоящее прямо напротив первого»; Блум со вниманием вглядывается «в темное, большое, пассивное и в легкое, яркое, активное»);  зеркало трюмо, в котором Блуму видится «асимметричное отражение» «одинокого (самосоотносительно) изменчивого (иносоотносительно) мужчины. Почему одинокого (самосоотносительно)?
Никаких сестер и братьев, он совсем один,
Но отец того мужчины — его деда сын.
Почему изменчивого (иносоотносительно)? От младенчества до зрелости он был похож на свою родительницу. От зрелости до старости он все более становился похож на своего родителя…»
Начиная с этого упоминания, тема зеркала становится весьма настойчивой; дважды упоминается и статуэтка Нарцисса (влюбившегося, как известно, в собственное отражение); исследуются факторы, несущие Блуму «утешение в его сидячем положении» и «раздражение в его сидячем положении»; «в обратном направлении» Блум расстегивает одежду, завершая процесс «кругами описанными вокруг двух равноотстоящих точек, справа и слева, на оконечностях грудных бугров»; составляет подробную роспись бюджета за прожитый день: дебет в итоге составляет 2 фунта 19 шиллингов 3 пенса, кредит – ту же сумму; обозревает «выпуклости и впуклости» на собственной ноге; предается ленивым грезам о собственном загородном доме с возможными вариантами проведения досуга «в период летней спячки» и отдельно - «в период спячки зимней». Мечты о соответствующем общественном статусе «в порядке последовательного восхождения по ступеням иерархической лестницы» (от садовника, скотовода,  земледельца - через этап окружного или мирового судьи, - к превращению в «Ч.П., тайн. сов. — кав. орд. св. Патрика, д-р права (honoris causa, Блумвилль, Дандрам) и упоминаемого в придворной и светской хронике (мистер Леопольд Блум с супругой отбыли из Кингстауна в Англию)» сменяются озабоченностью возможным развитием судьбы «в порядке нисхождения к илотии».
Наконец, завершается описание «блумова дня» - главной темы «Улисса»  - «преимуществами занятой постели, в сравнении с незанятою»: «качественное превосходство человеческого (зрелая женщина) согревания над нечеловеческим (бутылка с горячей водой)». Сюда же, безусловно, стоит отнести и целуемые «полушария» Молли-Геи (восточное и западное, надо полагать), и позу, в которой герой, завершая долгий день, укладывается в супружескую постель: валетом…
Любопытно и то, что именно в «Итаке» - в «истинном финале романа» - столько внимания уделено мотивам генетическим и генеалогическим. Здесь мы находим более-менее подробные родословные обоих главных героев («Блум, единственный рожденный мужского пола транссущный наследник Рудольфа Вирага (впоследствии Рудольфа Блума) из Сомбатхея, Вены, Будапешта, Милана, Лондона и Дублина и Элин Хиггинс, второй дочери Джулиуса Хиггинса (урожденного Кароя) и Фанни Хиггинс (урожденной Хегарти). Стивен, старший из выживших, мужского пола единосущный наследник Саймона Дедала из Корка и Дублина и Мэри, дочери Ричарда и Кристины Гулдинг (урожденной Грир)», а также «главного» святого Ирландии, ее небесного покровителя – св. Патрика («Патрик сын Кальпорна, сына Потита, сына Одисса»). И именно здесь Блум, размышляя о дочери Милли, размышляет одновременно о наследственности и «эндемических особенностях»: «белокурая от двух темноволосых, в родне были белокурые, в давние времена, изнасилование, герр гауптман Хайнаум, австрийская армия, в недавние, галлюцинация, лейтенант Малви, британский военный флот… Наоборот, строение назальной и фронтальной областей отвечало прямой линии наследственности, которая, хотя и прерываемая, проявлялась в отдельных звеньях вплоть до самых отдаленных звеньев…»
Эпизоды 3 и 16 («Протей» и «Евмей») демонстрируют ту же «зеркальность». Я не буду разбирать их так же дотошно – достаточно нескольких параллелей (или, скорее, «антипараллелей», поскольку в одном из эпизодов представлено прошлое, в другом – настоящее, на наших глазах перетекающее в будущее). Воспоминания Стивена в «Протее» обращены к дням, проведенным когда-то в Париже. Символом этого прошлого выступают ностальгически вспоминаемые им парижские кабачки, в особенности же тот, хозяином которого был ссыльный фений, «дикий гусь» (ирландский революционер-боевик) Кевин Иген. Иген, катающий «начиненные порохом сигареты», - далеко не последняя фигура в ирландском освободительном движении; в знак уважения к его заслугам его называют Кевин Иген Парижский. Посетители кабачка с восторгом внимают его рассказам о былом – в частности, о знаменитой попытке побега из тюрьмы группы видных революционеров. «Грубые скулы под его фуражкой ольстерского боевика. Как бежал главный центр, подлинная история. Переоделся новобрачной, представляете, фата, флердоранж, и укатил по дороге на Малахайд. Именно так, клянусь. Об ушедших вождях, о тех, кого предали, о безумных побегах. Переодетые, пойманные, сгинувшие — их больше нет...» (Эпизод основан на реальных событиях, у Игена имеется исторический прототип Кейси, в его рассказах присутствуют реальные – хорошо известные любому ирландцу - фении). Поток сознания Стивена раз за разом возвращается к этой теме.
Но и в «Евмее» она присутствует не менее явно. Стивен и Блум проводят этот эпизод в чайной «Приют извозчика», о хозяине которой ходят упорные слухи: он – никто иной как фений Джеймс Фицхаррис, больше известный под прозвищем Козья Шкура, - член легендарного сообщества «непобедимых», совершивших одно из самых громких политических убийств в истории Ирландии. (История, кстати, тоже вполне реальная). И хотя сам хозяин больше помалкивает, страницы «Евмея» еще больше пестрят именами и событиями его боевого прошлого, постоянно перекликающимися с именами и событиями из боевого прошлого Кевина Игена в «Протее».
В «Протее» в воспоминаниях молодого поэта мелькает некая «она», романтические грезы о которой грубо прерывает его более приземленный приятель: «Рассказывай, Стиви: просто уличная. Клянусь, она носит эти уродские пояса с резинками и желтые чулки, штопанные толстой шерстью… И где твой разум?..» - В «Евмее» ту же задачу наставить на путь истинный берет на себя другой старший товарищ, Блум, – притом что Стивен даже и не заметил заглянувшей а «Приют извозчика» уличной девки, по поводу которой Блум читает свои нотации: «С медицинской точки зрения… поражает, как этакая личность из венерической клиники, можно сказать, так и смердя заразой, еще осмеливается приставать или как любой здравомыслящий мужчина, если ему хоть малость небезразлично свое здоровье». (Правда, поскольку это все-таки Блум, его увещевания звучат по-блумовски деликатно: «Несчастная! Я уверен, что, в конечном итоге, какой-то мужчина виноват в ее теперешнем состоянии. Но все равно, совершенно независимо от причин...»)
«Когорта самозванцев» из ирландской истории, с которой полуосознанно сравнивает себя Стивен, в «Протее» занявшая почти полстраницы, в «Евмее» разворачивается уже в одну из сквозных тем эпизода. В самозванстве, в частности, можно подозревать и центральных (помимо Стивена с Блумом) его персонажей – «хозяина заведения, который то ли был то ли слыл то ли нынче то ли прежде Фицхаррисом, из знаменитых непобедимых» и посетителя, бывалого морского волка Мэрфи, «весьма смахивающего на самозванца», нескончаемые «морские байки» которого вызывают все большее недоумение и сомнение.
В «Протее» на протяжении довольно объемного абзаца мочится пес (дважды); в «Евмее» лошадь на протяжении абзаца унавоживает дорогу (трижды).   
В «Протее» Стивену снится сон («Открытая дверь. Квартал проституток. Припомни. Гарун-аль-Рашид. Ага, постепенькаю. Тот человек вел меня и говорил что-то. Я не боялся. У него была дыня, он ее поднес мне к лицу. Улыбался; сливками пахнул плод…»), - в котором принято видеть предвестие его встречи с Блумом и приглашения у него переночевать. - Приглашения, которое делается Блумом как раз в парном «Протею» «Евмее».
Подобных соответствий, бросающихся в глаза и менее заметных, немало. Но словно для того, чтоб окончательно убедить читателя в парности этих эпизодов, в «Евмее» Мэрфи  - тот самый морской волк, «весьма смахивающий на самозванца», - заявляет: «Мы нынче утром пришли, в одиннадцать. Трехмачтовый “Роузвин” с грузом кирпичей из Бриджуотера. Завербовался, чтоб добраться сюда, нынче же и списался. Гляди, вот свидетельство. У.Б. Мэрфи. Матрос первого класса…»
- Тогда как «Протей» (время действия которого – как раз 11 утра) завершается так:
«Он [Стивен] обернулся через плечо, взирая назад. Пронося в воздухе высокие перекладины трех мачт, с парусами, убранными по трем крестам салингов, домой, против течения, безмолвно скользя, безмолвный корабль…»
- И все это – только начальный и финальный «триплеты». Масса подобных совпадений и в «средних» парных эпизодах. Али уже целую картотеку собрал – но, может, кому-то еще захочется поиграть в эту увлекательную игру. Как говаривал тот же переводчик Джойса Хоружий, хоть и по несколько иному поводу: «любители лингвистической тяжелой (весьма) атлетики приглашаются...»

Из прочих эпизодов Али особо выделяет шестой, или «Аид». Ты спросишь, почему? («Пощему?» - послушно спрашивает апа.) Это, на его взгляд, момент принципиальный. Подробней обсудим позже, пока небольшое резюме: визит в преисподнюю и подобные «нисходящие Лесенки», утверждает Али, - один из основных мотивов, объединяющих «ДНК-подобные» книжки.
И это он совсем не шутит, апа, поверь пока на слово…
 


***

 
Поверьте на слово, битва разыгралась совсем не шуточная. Вот теперь-то поиграем, нет? - Искандер снова видит себя словно со стороны, словно во сне; это прекрасный и ужасный, странный и страшный сон. Это странный и страшный, прекрасный и ужасный фильм (кто сказал фильм), совершенно потрясающий… Молодой Вождь не знает ни жалости, ни усталости; его могучий меч, сверкая на солнце и не зная усталости, разит врагов Свободы. Рядом с ним, бок о бок – Толстый, героический воин Свободы, вполне достойный чести воевать рядом с Вождем. И иногда Искандер успевает кинуть взгляд туда, где (тоже совсем поблизости) разит врагов Свободы Черная Всадница в черных развевающихся одеждах, на черном коне. Удивительные и упоительные ощущения. Незабываемые. Неназываемые… Искандер не чувствует ненависти к тем, с кем сражается; ничего личного: он сам – всего лишь меч судьбы. Он – персонаж; он – актер; разве может он ненавидеть своих партнеров по странному и страшному, прекрасному и ужасному, совершенно потрясающему фильму… Искандер видит мельком, как Толстый подмигивает ему – не с глумливой ухмылкой, а с добродушной улыбкой, часто свойственной полным людям. Искандера пронзает мысль: Толстый тоже в курсе, что это фильм. Сценарий, спектакль, хэппенинг, Книжка. Он давно это знает, он знал это и тогда, когда пришел казнить своего Вождя… у Искандера теплеет на душе: оказывается, вплоть до этой самой минуты один из населяющих душу Искандера Искандеров все не мог простить Толстому «предательства»… Но в эту минуту с такой же добродушной улыбкой подмигнул Искандеру его визави, бьющийся с ним на мечах. Искандер едва не подмигнул в ответ, чтобы дать понять: он уловил намек, он тоже принадлежит к тайной касте понимающих… - и вдруг, совершенно неожиданно, в долю секунды ненависть, отсутствие которой так приятно удивляло Искандера, захлестнула его. Вот вы как, значит. Патриции. Избранные. Посвященные. Арифы, валеи, элегансы; тайная каста понимающих… Значит, Игра, да? Фильм, значит? Хэппенинг? Книжка… - расскажи-ка об этом сотням и тысячам униженных и оскорбленных, не слишком обремененных интеллектом и чуткостью к высокому стилю; сотням и тысячам Иных, Других и Чужих, из века в век знающим лишь презрение и ненависть – и умеющим отвечать на них лишь ненавистью и презрением. Расскажи-ка, просвети и утешь их; может быть, они тоже научатся наконец глядеть в лицо врага с добродушной улыбкой…
Ненависть захлестнула его. Ненависть охватила его. Накрыла волной. Ненависть – иссушающая, испепеляющая… исцеляющая, может быть. Кровавая пелена, красная тряпка… - Искандер занес меч для удара, но его визави уже помчался прочь. Удрал. Струсил. Нет, ты так просто не уйдешь, не уйти тебе так просто; Искандер дал шпоры коню – и тот, повинуясь его мыслям, полетел в погоню. Рядом, бок о бок с Вождем, мчался на шустрой трофейной лошадке Толстый, воин Свободы.

… Шум боя уже почти не слышен. Целый час они пробираются по лесистым горным склонам, то почти настигая преследуемого, то почти теряя его след. Конь Искандера – животное почти фантастическое; однако здесь, в глухом лесу, воспользоваться этим преимуществом Искандер не может. Но ничто его не остановит; за последний час его ненависть, Ненависть с большой буквы, не только не испарилась, но разрослась до самых непредставимых размеров. Патриций, сука. Избранный, ****ь. Посвященный, твою мать; падла, гадина, гнида. Ариф, валей, элеганс – ты не уйдешь от меня; где бы ты ни был, я найду тебя и душу вытрясу; я позабочусь о том, чтоб ты позабыл, что это всего лишь Игра. Что это всего лишь Книжка. Может быть, я даже не буду тебя убивать; может быть, я даже оставлю тебя в покое – но только тогда, когда ты завоешь от боли и страха, забыв, что это всего лишь Хэппенинг. Когда ты на своей шкуре прочувствуешь, что боль и страх – совершенно реальны… «Подожди, Искандер. - Толстый, до сих пор молчавший, прервал его мысли. – Бесполезно. Мы его потеряли». – «Мы его потеряем, - пообещал Искандер. – Потеряем, когда найдем. Ох как мы его потеряем, с каким треском, кровиночку нашу. Сиротинушками останемся, гадом буду. Бля буду, как красиво мы его потеряем! Я ему, гадом буду, даже оду поминальную состряпаю, эпитафию, некролог – не будь я Поэт…» - «Подожди», повторил Толстый спокойно и остановил свою лошадку.
Искандер удивленно повернулся к Толстому. Он ждал объяснений.
- Объяснений не будет, - объяснил Толстый. – Не до них. Сейчас мне придется убить тебя, Искандер. Я не буду тратить лишних слов; надеюсь, ты не хуже меня понимаешь, что это всего лишь Книжка.
… Так-так-так. Заманили в ловушку. Оторвали от Черной Всадницы с ее неисчислимою ратью – чтобы убить. Так-так-так…
- Так-так-так, - сказал Искандер бессмысленно. – Значит, «грандиозную роль» Предателя он предложил тебе, за неимением лучшего исполнителя. Вероятно, даже посулил тебе моего коня… впрочем, что это я – не «моего», конечно. Конечно, это уже «твой» конь; не волнуйся, сейчас я с него слезу.
- Не слезешь, - жестко прервал Толстый. – Это твой конь, и на нем ты примешь бой.
«Я готов, Толстый… извини; как тебя зовут-то хоть?»
- Искандер, - сказал Искандер – и поднял меч.
Искандер поднял меч. Два клинка скрестились в воздухе, звеня сталью и рассыпая искры; потом на миг разошлись и снова встретились на миг – почти сладострастно, словно сливаясь в мгновенном, невыносимо-незабываемом жгучем поцелуе. И снова разошлись, и вновь скрестились. Это был танец, конечно же, это был танец; никому на Земле не известный танец иных миров: клинг – клинг – а-а-ах! -  Клинг. Кланг. Клинг. А-а-аах… И опять: клинг – клинг – а-а-ах! -  Клинг. Кланг. Клинг. А-а-аах… клинки плясали в воздухе, звенели сталью, рассыпали искры и острые, терпкие синкопы. Встречались в воздухе клинки, встречались в пространстве взгляды – острые и терпкие, куда больше похожие на взгляды любовников, чем смертельных врагов.  С обоих градом лил пот.
Замедленная съемка. Крупным планом – потное лицо Искандера, в глазах… ничего нет в глазах, глаза совершенно пустые. Медленно-медленно… еще медленнее…
Искандер падает с коня, раненный в самое сердце. И кровь из раненого сердца бьет фонтаном.
Кровь израненного сердца заливает экран.
Снято.

Зрители плачут, совершенно потрясенные. Это не стыдно, совершенно невозможно не плакать, потому что фильм-то – совершенно потрясающий; умеют же люди фильмы снимать, правда?
… Кровавая пелена перед глазами.
- Я уже умер?
- Ты умираешь, - просто сказал Искандер, заботливо поправляя голову Искандера – чтобы Искандеру удобней было умирать.
- Искандер…
- Да?
Искандер уже почти не мог говорить. Больно. Больно; ох, как же ему было больно. Дышать тоже больно, сделать элементарный вдох – больно. Невыносимо. Непереносимо… Кровь толчками вытекала из раненого сердца, толчками вытекала из Искандера жизнь.
- Искандер…
- Я здесь, Искандер. Я с тобой.
Искандер собрал последние силы.
- Ты должен меня выслушать. Я должен тебе сказать: ты не прав, Искандер. Ты абсолютно не прав. Боль и страдание – реальны, поверь мне. Теперь я точно это знаю.
- Я тоже знаю это, - кивнул Искандер. – Боль и страдание реальны ровно настолько, насколько реально все сущее, – и ровно настолько же нереальны. Я не «абсолютно не прав», я просто не абсолютно прав. Точно так же, как и ты.
Кто-то взял Искандера за руку. Мягкие, прохладные женские пальцы.
- Это ты, - пробормотал Искандер, не в силах открыть глаза. – Мы все-таки встретились…
И умер. Струйка крови лениво потекла из уголка его рта.
Женщина, не выпуская мертвую руку, окатила живого Искандера гневным, обвиняющим взглядом.
- Из тебя хреновый Режиссер, Искандер! Низами обещал happy end.
- Я помню, - потянулся он. – «Продолжай, продолжай эту песню, певец, чтобы все обрело благодатный конец…» - только у Низами-то Искандер тоже умер.
- Ты бредишь! – закричала она злобно. – Сюрреалист хренов – как может Искандер умереть от раны, если он все еще лежит под платаном!

Возможно, то, что она сказала, было магическим заклинанием; во всяком случае, Искандер почувствовал, как жизнь возвращается в его израненное сердце. Он смог наконец (с трудом) приоткрыть глаза – и увидел себя под платаном. Рядом, свернувшись в клубок, лежала она. Крупный план: бледное до синевы лицо, залитое потом, синюшные губы… она умирает?! – Искандер с трудом приподнялся, полуобернулся к умирающей и затряс ее за плечи.
«Алик», - бормочет она, умирая.
Что? Что она сказала?
« Алик. Алик! Ну А-а-аалик же!!!..»
Что? Кто сказал а-а-ааааааа…..
«Алик, - бормочет она, умирая. – Алик и Алия – ты и я…»










Песнь   шестая

НЕКРОФИЛИЯ


[   Алик.
Алик и Алия. Ты и я. Ты – половинка моя.
Дорога почти пустая, унылый лес…

чем дальше в лес

Алик, и Алия, и Стас, их ребенок, оставленный дома сегодня. Слишком большой для ребенка стресс - не слишком ли круто?..

чем дальше в лес
тем круче стресс

Что? Кто сказал «лес»?
Алик, и Алия, и Стас, их ребенок, и Юля, дочь Януса и Алии, - как ты был рад, когда она папой тебя назвала!
      …Раз.
Первый ком глины. Первый блин комом. Еще и еще. И еще,  и еще, и еще, и еще, и еще. Это град? Это выстрелы, взрывы, я по минному полю ступаю, умираю! Остановитесь! Оставьте надежду. Я не знаю… Молчи лицемерная тварь ты убила его это ты погубила его ты столкнула его в эту грязную яму это фарс а не драма Ма-мма… Молчи ненавижу молчи это кто-то кричит в пустоте: пустота? Эта та которая мужа убила своими руками Бог с нами Молчи осуши крокодиловы слезы это грезы? Не слезы а кровь твои руки по локоть в крови c'estlavie

чем дальше в лес
тем ближе бесы
чем ближе к Богу
тем длинней дорога…      ]


- ?.. – Алия встряхнулась, словно кто-то ее позвал. Окинула косым, мутным взглядом лица в трауре, окружающие ее. Все молчали, только приличный случаю, траурный шепот да шорох мерно бросаемых в яму комьев глины.

Пусто внутри. Что-то должна же я почувствовать, наконец?.. Она зажмурилась, ощутив закипающую влагу под ресницами [крокодиловы слезы] – что?.. Что такое? Да почему же они все молчат!
 «Ма-мма-а…» - Это дочь, цепляет под руку, поддерживает. Бедная. Думает, я страдаю; думает - мне нужна поддержка. Я сама кого хочешь могу поддержать; только я не могу, это будет не в тему, вдова неутешная, внутри пустота. А слезы текут [это кровь] – что? Кто сказал «кровь», да что ж это наконец! «Ну, мма…» Вот мама его, ее слезы как тихие капли рассвета, ее плач словно гимн уходящему свету, преходящему лету, его больше нет, да когда ж оно там наконец разорвется!!! – Пустота. Я пустая. Немая. Глухая. Слепая. Когда ж они все наконец разойдутся. Остаться бы здесь и упасть на могилу взорваться сорваться наконец разорваться нельзя на дороге автобус и автомобили убили wishyouwerehere Мой маленький как же ты так как же ты меня бросил
На кого же ты нас покинул.

[  Твои руки по локоть в крови Твои ноги по горло в земле а чего ж ты хотела? Ты все пела Глаза вспотели – это все-таки слезы; пылают морозы увядают мимозы беззащитные розы безгрешные грезы – сколько можно! –  Отстаньте. Оставьте. Я любила его. Я люблю тебя, знаешь? Уходите отсюда оставьте надежду уходящее лето преходящий рассвет его нет словно из пистолета – слово из пистолета: нет
Нет.
Нет.
Его больше нет.
Солнышко, где ты?.. Ждите ответа.

чем дальше в лес
тем круче Лестница      ]



Diary
(Фрагменты)

1
Доверю важное
Листу бумажному –
… Про все земное,
Про сны и чувства,
А остальное –
При встрече. Устно…

              Артур Хабибуллин

« 10. 04. 94. Я начала эти «записки» с основной целью – почитать когда-нибудь, вспомнить про кумары и пр. Но сегодня я решила записать кое-что на другую тему. Вообще, diаry может мне пригодиться и для ;  (это «психэппенинг»), и «про кумары», и «про детей» etc. 
 В литературном отношении это будет, конечно, не шедевр; ну, это я как-нибудь переживу, а кроме меня, Алла берса , это больше никто не прочитает.

Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Имеем – «кругом облом», причем – офигительнейший, причем – это еще НУ ОЧЕНЬ мягко сказано, просто до безобразия мягко. Для начала – долги… А сколько всего продали, причем, естественно, по «демпинговым» ценам (за счастье если хоть в треть цены)… О-о, хочется зажаться куда-нибудь в угол, сидеть тихо–тихо, чтоб все про меня забыли, а еще лучше умереть. Умереть, если без мучений и быстро, - вот это было бы, конечно… Я, конечно, понимаю, насколько это сволочные мечты, но я ведь уже выразила надежду, что кроме меня это никто не прочтет… Но зато, может, наступит когда-то момент, когда я сама прочитаю и ужаснусь; вот тогда я скажу себе, что наконец весь этот ужас позади. Причем, опять же, и «ужас», и «кошмар», и все, что я могу сейчас придумать подобное, тоже НУ ОЧЕНЬ, просто до безобразия мягко сказано. Кстати, о кошмарах. Сегодня ночью (собственно, уже вчера) таковой имел место быть. До сих пор, как вспомню, мурашки по коже, хотя вроде бы такая ерунда. Как будто звонит домофон (нам его как раз вчера поставили, наяву, конечно). Я беру трубку, на том конце – Горобец: «Я сейчас поднимусь», какие-то документы хотел взять. Я сразу, не дожидаясь, открываю дверь, а там та-а-акая бандитская рожа! У parent,ов железная дверь закрыта, кричать я не в состоянии, и понимаю, что у меня одна надежда: Горобец ведь должен сейчас подняться. Но, вижу, даже кнопка лифта еще не загорелась, т. е. он еще даже в лифт не зашел, а счет, чувствую, пошел на секунды… И вижу – рожа эта глумливо так ухмыляется, вытягивает руку (ништяк: «рожа вытягивает руку», действительно шедевр), нажимает кнопку на выкидушке, и выскакивает лезвие – длинное, тонкое и я прямо чувствую, что очень острое. Тут я наконец каким-то образом выдавила из себя «дикий крик» (это во сне; на самом деле, видимо, только чуть-чуть простонала, даже ни Олег, ни Стасик, ни Диси не проснулись; а мне казалось, я та-ак громко воплю!) Разбудила Олега (он лежал слева от меня), рассказала ему сон; он – полусонный – успокаивает меня, но как-то полуснисходительно-полуравнодушно, гладит по волосам, по лбу, тоже как-то механически, как по инерции… а потом его рука переходит с моего лба на лицо и начинает на него давить всей тяжестью: закрывает рот, нос, и прямо с силой вдавливает в подушку. Натурально, я в шоке: не только от страха, но и от неожиданности. А воздуха уже не хватает, в голове туман. Я снова (с  еще более мучительными усилиями) заставляю себя «дико закричать» (т.е. запищать) и снова просыпаюсь. Просыпаюсь опять «в сон». Опять Олег лежит слева, опять вся вышеописанная история повторяется – короче, так раза 3-4 (Бог знает сколько) и раза 3-4 я просыпаюсь от своего якобы «дикого крика» и каждый раз просыпаюсь «в сон». Когда же я действительно проснулась, я еще долго не могла этому поверить и, кстати, очень подозрительно косилась на Олега, который и лежал-то, кстати, не слева, а справа от меня. Нет, правда, я долго не могла очухаться, как мне страшно было, Бог мой. Можно представить, с какой опаской я по новой засыпала. (А спать как хотелось! Иначе я бы и не решилась снова заснуть).
…Боже, какую туфту я пишу! Вряд ли описание моих ночных кошмаров сможет послужить цели, с которой начат этот (нелепый довольно-таки, прямо скажем) diаry. (Мне почему-то неловко писать «дневник», хотя по сути-то это, видимо, именно дневник и есть. Впрочем, я еще не знаю точно, что это будет – может, что-то вроде письма к самой себе, которое я должна буду прочесть, когда уже давно слезу и начну подумывать о том опять, чтобы вмазаться.)
…Сейчас третий час ночи; мы, как всегда, кукуем. Сволочи, просто твари. Это одна из самых наших сволочных привычек. Нет чтобы лечь, как все люди, вовремя спать, потом,как люди, вовремя встать и нормально заниматься делами, детьми, работой, учебой и т. п. Нет, мы будем до последнего бороться со сном, как с каким-то супостатом–оккупантом, заниматься всякой лажей, лишь бы дотянуть до того времени, когда уже только бы лечь и отъехать, и ни о чем не думать. Похоже, мы оба просто боимся этих нескольких минут или часов, когда, говоря высоким стилем, остаешься наедине с собой и со своей совестью, когда приходиться подумать: а что же дальше? – и понять, что завтра все та же бес–про–свет–ка… Да.

А сейчас все как обычно: третий час, мы не спим, Олег пьет «чай» (кипяток с остатками сахара), я строчу свой шедевр, глотая невидимые миру слезы (шутка, слез уже нет, а жаль). И, как обычно, грыземся из-за любой ерунды. Раздражаем друг друга до безумия. Ладно, до воплей и мата пока дело не дошло. Олег пытается поддерживать видимость какого-то разговора со мной, что меня крайне бесит: во 1-х, потому что сбивает, отвлекает, короче просто мешает, -я уже перестаю вообще понимать о чем пишу; во 2-х, потому что я уже привыкла беситься от этих его стараний поддерживать видимость разговора, когда он притворяется, что не замечает моего абсолютного нежелания вести какие бы то ни было разговоры, и каждую фразу заканчивает словами: «Да? Слышишь? Правда?» (Со стороны, наверно, очень забавно это все: я отвечаю что-то по типу «мhм», он переспрашивает: «А? Что ты сказала?», я или повторяю это очаровательное  «мhм», или тупо молчу, абсолютно не зная, что тут можно ответить. Или я отвечаю покорно: «Да», «Слышу», «Ага», - это звучит как издевательство, и я все время боюсь, что он так и воспримет; но он, похоже, принимает вполне серьезно – как признак моей заинтересованности в беседе. А если ему кажется, что заинтересованностья проявляю недостаточную (или – особенно – если это на самом деле так и есть, и я только делаю вид, что слушаю, а сама думаю о своем и только «мhмкаю»), он начинает психовать, поливать меня направо и налево, что, понятно, никак не способствует созданию теплой дружественной атмосферы.

Stop. Я ведь обещала себе быть здесь честной и объективной, иначе теряется весь смысл этого послания к самой себе. А будучи (стараясь, по крайней мере, быть) объективной, я, наверно, вынуждена буду признать, что на 70-80 % (>? <?) он прав. Он действительно целый день (а то и целую ночь) с ног сбивается, чтоб завтра мы не сдохли на кумаре и чтоб у нас появились наконец деньги. А я действительно только делаю вид, что его слушаю, понимаю, сочувствую, участвую… И у него есть все основания психовать – по крайней мере, по этому поводу. Хотя у меня, конечно, всегда готов ответ (для себя; вслух я этого не скажу). Он половину своих разговоров ведет просто ни о чем – кого видели (седьмая вода на киселе), что эта седьмая вода поделывает да как поживает. Что сказал(а), как посмотрел(а)… Или – того хуже – что мы будем делать со своими миллионами (самый прикол, когда мы из-за этого начинаем спорить и ссориться). И при этом - «Да? Слышишь? Правда?» после каждой фразы. А я – о том, что меня действительно гложет больше всего на свете, больше любых денег, долгов, кумаров и чего бы то ни было, -я все это должна носить постоянно в себе, и даже здесь не могу хоть намекнуть, а уж чтобы с ним – единственным, по идее, человеком, кто мог бы хоть на децил разделить со мной эту ношу, -чтобы с ним как-то потерять над собой контроль, расслабиться, просто дать понять, что я об этом думаю и помню и не могу не думать и не помнить, - не дай Бог… Я все время думаю: он и в самом деле надеется таким образом нас как-то психологически защитить от этого кошмара? Или это просто такая удобная позиция: время все лечит, время все спишет, и он вправду уже забыл, смирился – или хотя бы почти забыл и смирился?.. Я вот пишу и прислушиваюсь к себе: а ведь я сама уже фактически и забыла, и смирилась. Я каждый день просыпаюсь с ощущением, что это был тоже только ночной кошмар, - и каждый день долго привыкаю к мысли, что это БЫЛО, и БЫЛО НАЯВУ. Господи, я не могу, я опять – и сейчас – не могу поверить. И поэтому, может быть, он прав: время лечит, и время спишет, и не надо об этом думать, хотя бы потому, что ничего от этого не изменится, а думать и помнить – это просто физически невыносимо. О-о-о-о-о-о, если бы вернуться месяцев на 6 назад! Неужели у меня никогда не будет такой возможности?! Если мне это «урок» за мои грехи, то почему должны страдать невиновные?.. Ну все. Все-все-все-все-все. Все равно я не смогу здесь ничего толком  написать. Только, например, так: 1 марта. Хочется выть. В принципе, если кто-то этот дурацкий diаry (какого черта я с ним связалась?!) найдет, то даже этой невнятицы вполне достаточно, чтобы обо всем догадаться – или предположить что-то худшее (а что может быть «худшее»? Ну, предположим… ладно, не надо). Ну что ж, будет лишняя причина держать эту тетрадку подальше от любопытных. Хорошо, что у меня куча всяких бумаг, и они никого не интересуют. Правда, Олег – как почувствовал, я как раз о наших ссорах писала, - почему-то именно сегодня вдруг заинтересовался, что это я тут строчу. Я сказала, переписываю какие-то рецепты для фазэра. Он еще постоял рядом посмотрел, ладно я предусмотрительно положила рядом тетрадь, где действительно переписываю для отца его лечебные дела : рецепты etc.  (А ты заметила, Опиюшечка, как часто у тебя повторяется: «действительно», «и правда», «на самом деле» и тому подобное? Вполне достаточно, чтобы понять, какая ты «на самом деле» лживая натура, раз уж тебе так часто приходится использовать эти обороты.)
Мы со Стасом говорили сегодня о его кружке; боюсь, он вообще больше говорить о нем любит, чем на самом деле (опять «на с. д».) что-то там делать (ну разве что видик там смотреть, у них там видик, муз. центр, кассеты – если не врет, конечно). Я собиралась сегодня с ним сходить, - потом, естественно, забыла (или специально «забыла», просто лень было?); а он, бедняга, знает уже свою подлую мамашу – даже напоминать не стал, ушел потом один. Впрочем, я не уверена, что он туда пошел – может просто гулять;  яблоко от яблони… или я уже собственного сына по себе сужу? Короче, я опять его хвалила (и мы с мазэром потом вместе) за это его увлечение, он опять расцвел, конечно, я опять не удержалась, сказала – какой он стал красивый! (И впрямь. Правда. Он очень красивый стал, у меня просто сердце щемит, как на него посмотрю. Красавец–мужчина. Такой взрослый. И так мило смущается, когда я ему это говорю). Что-ты, что-ты, какая любящая и заботливая мамочка выискалась. Лучше б носки ребенку лишний раз постирала. Конечно, сидеть трепаться легче; а я его и таким-то вниманием особо не балую. Потом я у фазэра нашла несколько книг про космос и авиацию; мы решили, что он начнет потихоньку собирать свою библиотечку по этой теме. Вечером – он уже лег, опять сидим болтаем (Олега не было), вдруг слышим – за стенкой грохот, parents орут, Юля плачет, война! Я пошла к parentам («пошла»! побежала небось). Так, теперь требуется большое терпение, чтоб все это описать. Мазэр с фазэром в зале, уже вроде спокойные, даже чего-то хихикают, Юля рыдает в своей комнате. Я - родителям: «Что случилось?» Они рассказывают: мама папе лечила прибором руку, у прибора такая хреновина квадратная, в розетку включается. Юля: «Плохо включена (хреновина то бишь), сейчас выскочит». F: «Не выскочит». Минуты не прошло - выскочила. F (типа шутит): «Это, наверно, Юля сама вытащила, чтоб свою правоту доказать». Юля, натурально, в истерике. Иду к ней. Опять: «Что случилось?» Face красный, зареванный, дуется и отворачивается: «Ничего!» Мол, крути педали, все вы одним миром мазаны. Дальше – конспект:
Я: «Юляша, в чем дело?»
Юляша: «Ни в чем» (гордо и зареванно, плач не прекращается).
Я: «Юля, я еще даже не в курсе, что и как. Я услышала – нэнэй ругается, ты плачешь; прибежала узнать, почему моя дочь плачет: я, естественно, волнуюсь» etc.
Молчит. Дуется. Отворачивается. Я продолжаю вариации на ту же тему. Она продолжает молчать, дуться и отворачиваться. И плакать. Наконец я не выдерживаю: «Давай поговорим серьезно. Я давно хотела с тобой и Стасиком на эту тему поговорить. Я, говорю, вчера взяла дедины книги – переписывать рецепты от его болезней. И вот – где про его болезни пишут, везде через 2 слова – симптомы: «раздражительность», «нервозность» etc.
И в таком духе. Конечно, волнуюсь, путаюсь, запинаюсь. Но она поняла, о чем я. Молчит. Дуется. Плачет.
Я о том, как он ее любит. Как боится, что с ними что-нибудь произойдет и они не успеют ее «на ноги поставить». И т.д. Молчит. Плачет. Иногда выдох – стон: «Но я же не виновата!» - и ревет с новой силой. В общем, не сдает позиции моя принцесса. Я ей говорю: «Юленька, пожалуйста выполни мою просьбу. Я не прошу попросить прощения. Я прошу только подойти, поцеловать деду и пожелать спокойной ночи» (это уже позже было, мы поели уже). Ни в какую. Плачет. Тут уж я сама - в слезы: «Я тебя умоляю» etc, цирк просто. Нет, и все. (Как-то я ее так же уговорила у нэнэйки прощения попросить, так нэнэй ее опять наругала, - теперь она: «Уже, говорит, такое было. Он только опять разворчится». Во 1-х, говорю, это было не с дедом, а с нэнэй. Во 2-х, и поворчит немножко, не так уж страшно. Mother ей перед этим сказала: «Ты слишком себя жалеешь». Правильно говорю тебе нэнэй сказала; кого в этой ситуации скорее пожалеть можно: тебя или больного деда? Так и легла, не согласилась. Говорю, теперь всю ночь мучиться оба будете: ты – плакать, деда – расстраиваться. Ладно, мы то с ней поцеловались «по-нашему», и я к деду с тем же подкатила. Он, конечно, не такой «гордый», он пошел с ней и помирился, слава Богу. Но я, понятно, молчу, что ее о том же просила, и о ее реакции.
Пришла домой, рассказала все Стасику. Стас говорит: «Я бы никогда на деду не обиделся». Я: «Ну вот он же часто «срывается», может накричать ни за что ни про что», начала ему, как Юле, объяснять про старость, болезнь, а он – так убежденно: «Деда никогда ни за что ни про что не накричит». В общем, мы это дело очень долго и подробно обсуждали. Я Стасом просто любовалась. В своем «справедливом негодовании» он еще краше стал. И так деду жалел, маленький: «Как Юля могла?! Ой, как деда, наверно, обиделся! Нет, говорит, не обиделся, а …» (это же надо, какой он – 9 лет! – оказывается, тонкий и умный. Действительно ведь «обиделся» тут не подходит никак, а что слова не мог подобрать, так и я не могу. Но мы друг друга поняли. Стас говорит: «Я сделаю ему завтра что-нибудь приятное, чтоб он обрадовался. Я ему, говорит, принесу свой корабль из кружка и подарю».)
Прости меня, Стасинька, хоть ты. Ты такой замечательный парень. И так тебе не повезло с родителями, - за что? Иногда думаю: а вдруг теория перерождений – правда? (А ведь, если верить Моуди, похоже на то: если первые 3-4 «ступени» после жизни совпадают с теми, что описаны в «Тибетской Книге Мертвых», то и остальные – сколько их там – должны по идее совпадать?) Тогда получается, что Стас в прежней жизни слишком много грешил, чтоб родиться у «удачных» родителей? Ну, будем надеяться, что он за свои «грехи» уже поплатился – нами – и что в будущем ему наконец повезет. А, Стас? Или «везет тому, кто сам везет». Может, попробуем повезти?.. Какая я раскумаренная-то клеевая – просто чудо – мама. Посмотрим, как завтра – послезавтра на кумаре я буду своими детьми интересоваться. Хотя бы двумя.
Это как рана, начинающая заживать: корочкой покрылась, а корочка-то зудит, зудит, зудит, никак не удержишься, чтобы не расковырять. Очень актуальное сравнение: вся рожа у меня чего-то в таких корочках, в расчесах, хрен знает в чем. Бедная моя печенка, вот уж ей-то точно со мной не повезло.
По–моему, уже светает. Расписалась. Ильф и Петров. Олег читает (получитает, полуспит). Мне сейчас: «Спать не будешь, что ли?» - «Сейчас ложусь». – «А вставать как?» – «Не знаю».
А как же вставать–то? А жить-то как? Ладно, раствор на утро есть. А потом?
… Нет ответа.
Начинается новый день. Пора спать. Доброе утро, Опиюша».

2
2 ГОДА СПУСТЯ

О смерти моей прочитаешь в газете,
Скомкаешь лист и выбросишь в мусор,
А дальше, согласно народной примете,
Станет тебе одиноко и грустно…
И кошка твоя не поймет: почему-то
Не так все – остыла горячая ванна,
И в миске нет корма, и целое утро
Хозяйка рыдала на крае дивана.

        Артур Хабибуллин

« 23.06.96. Вернее, уже 24-е (без 15-ти 6). Т.е. 26-й день без тебя. «С ума сойти-и-и!.».
(Может, когда-то очень не скоро я буду перечитывать и не пойму. Вот -  первый  вклад в мою коллекцию: твой любимый анекдот. Поймал мужик золотую рыбку. Ну, ясно, три желания, все дела, короче ясно. Мужик (ах да, чуть не забыла – у него одна рука отсохшая): «Сделай обе руки одинаковыми!» Тут же и вторая отсохла. Он: «Эй, эй, куда! Давай назад!» - и обе руки ему за спину завернуло. Мужик: «С ума сойти-и… –хи-хи-хи-хи…»)
Никто уже не сможет рассказать его так, как ты. Никто ничего не сможет так, как ты.
В голове постоянно крутится какая-то дурацкая фраза из какой-то дурацкой песенки: «Nothing compares … no–thing com-pares …. to you!» Впрочем, почему «дурацкой»; действительно, «Nothing compares»…

Я, собственно, совсем с другой целью села за этот дневник (не самые подходящие ассоциации со словом «дневник», - еще один анекдот, про дневник онаниста). Ну, как еще назвать: записки? Мемуары, может? Хрен с ним, не суть важно. (А этот помнишь: «А где же суть-то?» - «А ссуть прямо в песок».) Суть в том, что я уже много дней пытаюсь сесть и начать что-то писать, какие-то письма к тебе, что ли. Не совсем понятно зачем, может,  ради какой-то иллюзии общения с тобой, не знаю. Все это слишком сложно. Я себе представляю, тебе и не нужны никакие письма: ты и так отлично знаешь, что со мной происходит… Или я опять глупость сморозила?
«Бог его знает» или «черт его знает» - единственные верные тут слова. Бог-то с чертом, конечно, знают, но неужели нельзя дать хоть какой-то намек? У меня просто голова пухнет.
Предположим, ты все же не «читаешь» мои мысли; только видишь меня. Вот как – опять же по слухам, естественно – человек, умирая, видит свое тело и все, что с ним вытворяют. Но, скорее, ты все же способен воспринимать и мои мысли, и чувства – и, честно говоря, меня это несколько смущает. И обламывает. Постоянно ловлю себе на обрывках каких-то мыслей, явно не предназначенных для «чужих ушей». Не в обиду. Не вижу смысла это скрывать, если уж ты все равно сам все про меня знаешь.
Будем считать, что я пишу «книгу». Это не так пафосно, как «дневник» (хотя с какой стороны посмотреть; может даже наоборот) Я много лет мечтала написать книгу о нас с тобой. Мне всегда казалось, что наша история –«это чего-то необыкновенное». Каждому, наверно, о себе так кажется… Потом я собрала свои стихи – задумывался «наркоманский» цикл (впрочем, других-то у меня практически не водится), а получилась как раз книга. «Лестница с неба»: и как раз о нас, о тебе и обо мне. Нет, не «о тебе и обо мне», конкретно: о нас. Да?
(Никто уже не будет заканчивать каждое предложение этим твоим классическим: «да?» «No-thing compares…»)
Так вот, я собрала стихи и посчитала, что «тему закрыла». Рановато, как оказалось. Не говоря о том, что финальный аккорд в самом «цикле» я смогла поставить только недавно («Самого тридцатого в мире мая»… не так-то легко вывести: «после твоей смерти» - довольно привычное, в общем, уже сочетание…), но и помимо этого слишком многое осталось за кадром. Те самые 14 лет, которые, как звезд отгоревших свет, мне будут светить еще Бог знает сколько лет… И я прикинула, не податься ли мне в коллекционеры. Что я есть лицо, проживающее за порогом бедности, -это не мне тебе рассказывать. Но, как видишь, кое-какие сокровища я ухитрилась скопить. Пора заняться инвентаризацией. Да?..
Если б я и впрямь писала книгу, я, конечно, должна была бы быть подисциплинированней. Уж постаралась бы не сбиваться с колеи на околицу, с околицы на околесицу. Кажется, я хотела начать с того, что села писать не тебе и даже не о тебе. У меня была довольно веская причина. Только не смейся (я кощунствую?)
Олег, я решила начать новую жизнь.

Дорого бы я дала, чтоб увидеть твою реакцию.
Дорого бы я дала, чтоб увидеть тебя.
Я бы все отдала, чтоб тебя увидеть.

7.40. Я хотела бы на этом и закончить пока, но не получается. Как-то вроде и невежливо: поговорила с тобой, раз - бросила, пошла другим заниматься. Да и нечем пока заниматься, все спят (так, конечно, гораздо вежливей). И столько еще хочется тебе сказать. Вот только все опять мешается, бурлит, не знаю за что хвататься.
Насчет «новой жизни» - каламбур, конечно, не  из шедевров. «Новая жизнь» для меня началась 25 дней назад (извини, 26). Потому что «старая»-то кончилась. Совсем кончилась, окончательно, - как там у Тэффи, «плюсквамперфе»? (Кефир, Олег? Фер-то ке?.. –Не позабыть подобрать этот крошечный бриллиантик: я читаю тебе «Ке фер» Тэффи, ты смеешься и все повторяешь: «Кефир? Кефир?..».
И «старая» жизнь кончилась, и вообще жизнь кончилась. Но это строго антр ну и тет-а-тет. Еще один анекдот – ты помнишь, конечно (ну прямо не дневник, а какой-то сборник анекдотов). Принимают мужика в партию. «Можешь ради партии курить бросить?» - «Могу». - «А пить?» - «Брошу!» - «А баб…» - «Брошу!» - «А жизнь за партию – отдашь?!» - «Да на хрена она, такая жизнь!»
Вот и я так же.
Без тебя. Без торча. Без… да мало ли. Можешь меня представить в образе почтенной матроны?
«Долг» - самое ненавистное для меня слово. Аж скулы сводит. И всем-то мы с тобой должны… Ненавижу. Жизнь эту паршивую «новую» ненавижу. Наркотики ненавижу – за то, что тебя отняли и за то, что их нет. Тебя скоро начну ненавидеть, за то, что бросил меня. Одну. Чужую среди своих, свою среди чужих. Олежка, как мне одиноко, если б ты только знал… Я не могу без тебя. Я не хочу без тебя жить. Мне здесь пусто, я хочу к тебе.

Не знаю, что стыднее: писать «дневник» или «книгу».

«Новую жизнь» (иначе как в кавычках ручка писать не поворачивается) неплохо бы начать с того, чтобы спать по ночам. Исходя из сего благого намерения (какими известно куда дорога мостится), я сегодня не стала ложиться вообще – с тем расчетом, чтоб вечером лечь как положено. Ну хотя бы не позже часа – двух… Что ж, посмотрим.

8.40. «Пошла я, короче, в баню». 9.00. Пришла я из бани, которая, как оказалось, в  понедельник функционирует с десяти, и никак не раньше. Так, глядишь, пресловутые мои благие намерения разобьются о быт. Не думаю, чтоб я смогла себя заставить тащиться туда еще и к 10. 
Есть кое-что, о чем хотелось с тобой серьезно поговорить. Но пока неизвестно, пойду я все-таки в баню или нет, не будем затевать серьезных разговоров, ладно? Так что пока закругляюсь.

16 с чем-то (чисто военная четкость). В баню я, любимый мой, сходила, но к вышепомянутому разговору, любимый мой, что-то пока не готова… Вот написала фразу, и что-то мне в тональности ее почудилось подозрительное… Тебе нет? А я вспомнила; и нашла; это ведь из твоих записок мне в роддом (стиль и орфография автора сохранены): «Короче выдали мне пеленки и т.д. и я всю ночь их стирал и все равно мой любимый не перестирал…» Ты ведь простишь мне плагиат. Мне очень такой стиль нравится. Мне вообще все в тебе нравится: и какой ты красивый, и какой ты ленивый, и наглый, и веселый, и беспечный, и беспардонный, и грубый, и ласковый, и… (надо бы писать «был» красивый, «был» ленивый, но я увлеклась, неохота сбиваться), короче, мне в тебе нравится все, все, все, все, все, все (не помню, как в музыке знак называется – не фермата, другой; короче, так до конца страницы, до конца тетради. Короче, до конца.) Короче, «nothing compares  to you!»
Вспомнила знак:   

Стихов я больше не пишу, хватит. Бродит в эфире какая-то туфта шибко патетическая, типа: «Мы так наказаны жестоко»; сразу включается счетчик, бегут такие же туфтовые рифмы: «Востока, пророка, у Бога, убого, караоке, порока… - вот «порока», может, покатит, вариант:
За сладость дерзкую порока,
За горечь тайную стыда
Мы так наказаны жестоко… -

Такая вышла ерунда.

Хэм, «Прощай оружие!»:
«Но когда я заставил их уйти и закрыл дверь и выключил свет, я понял, что это ни к чему. Это было словно прощание со статуей. Немного погодя я вышел и спустился по лестнице и пошел к себе в отель под дождем».
(«Прощай оружие!» ты прочитал первым. Я проснулась от того, что ты плакал и очень крепко меня обнимал: ты вдруг решил, что я тоже когда-то умру и оставлю тебя одного…)
Ремарк «Тени в раю»:
«Но уже скоро, с завтрашнего дня, а может, даже с этой диковинной ночи, действительность раскроется передо мной во всей своей многогранности и у меня опять появится будущее, а стало быть и прошлое. Я понял внезапно, что та корка льда, которая успела образоваться, еще долгое время будет слишком тонкой, ходить по ней опасно. Можно провалиться. И этого надо избегнуть. Смогу ли я начать жизнь во второй раз? Начать сначала – познать то, что простирается передо мной… Смогу ли я начать снова? И не будет ли это убийством, предательством, двойным предательством по отношению к мертвым, к  людям, которые были мне дороги?»
И еще у Ремарка, в «Триумфальной арке»:
«За это время умер человек. Но что тут особенного? Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже ничего нет особенного. Но для того, кто умирал, его смерть была самым важным, более важным, чем весь земной шар, который неизменно продолжал вращаться». И там же: «-Может быть вы знаете, как поступить… когда…
- Когда что? – спросил Равик
- Когда у вас кто-то умер,  - вырвалось у женщины, и она вдруг сникла».
Я не знаю, как поступить, когда у вас кто-то умер. И не знаю кому поручить выбор коня, если умер старик; это, правда, уже из дзэн и из Сэлинджера – но тоже «душевно», как ты говорил. Никто, по-моему, больше так не говорит – в таком смысле, я имею в виду. Может, я буду, если получится».

3
 Я не умру – просто облик сменю –
Так роли в театре меняют на дню.
Завтра вновь в прихотливой игре светотеней
Ты увидишь меня в виде камня, растения…

  Артур Хабибуллин

« 30.06.96. Месяц!!!
Месяц.
Father говорил, что через месяц- два будет легче. Пока не легче. Вообще, что-то не очень это понимаю. По идее, чем дольше разлука, тем больше скучаешь, да?.. Кто же ввел такой стандарт – что «время лечит» etc.
Я немного пьяная, ну ты по почерку видишь, если так не знаешь.
Я тебе объясню как так получилось.
(По TV: Ельцин, «Яблоко», всякая фигня… Так от меня… не помню, что хотела сказать).
Но я все-таки посмотрела. Господи. (Такой почерк не потому, что я выпила, а потому, что неудобно сижу.)
Мне-то уже на все наплевать, но я же знаю, как ты не хотел, чтоб победили коммунисты.
Знаешь, что самое интересное? Мне плевать кто из них выиграет. Но я думаю, конечно, что моим детям будет лучше, если все же выиграет Ельцин.
Но в принципе – мне, конечно, на все плевать.
Ты видишь, как я ровно умудрилась это записать?
Теперь я объясню, почему я все же пьяная – немного. Совсем немного, честное слово; ну да ты знаешь (Прикольный почерк у меня, да?)
Мы были на даче – на нашей старой даче (новую мы продали, ну это тоже знаешь). Не знаю, что бы было со мной на «новой», но и здесь, на «старой», я чуть с ума не сошла.
Я просто не могла выйти – просто не могла выйти (Ладно, в доме ремонт, и дом уже совсем не тот), но поле, лес, небо, простор – они все те же… Я смотрела на этот идиотский березняк и загадывала: сейчас из него выйдешь ты. Этой игре я научилась у Мадлен Риффо (помнишь, Рашид подарил нам сборник «Запад вблизи»?..)»


                4
Сквозь темень ночную медленно, мутно
Мокрым пятном выступает утро.
… На крае стола будильник затих:
Похмельное утро одно на двоих.

                Артур Хабибуллин


« 1.07.96. Вот и июль начался.
Как видишь, почерк у меня не лучше, чем вчера.
Проснулась, конечно, с глубокого похмелья. И выпила-то всего ничего… Нет былой закалки.
На даче ночью мне стало плохо. Я еще 2 ночи не спала, может, еще и поэтому.
Мама бедная вокруг меня вилась как пчелка: кордиамин, корвалол, фалян-туген. Обычно я все-таки в себе все держу, а тут она видела, как я ходила по полю и выла.
Ладно, не могу писать. Буду играть на гитаре.
Поиграла. Еще сильнее себя рас… не знаю расчего.
Ох, и хреново мне без тебя.

Вадим Делоне:
«Не отмахнуться фразой меткой
Ни от любви, ни от тоски…»

«Хоть полслова родного еще услыхать
И ответить хотя бы полслова…»

Вчера приходила тетя Соня, мы все немного выпили (про это я писала). Я думала будет легче, а стало только хуже».

                5
Если б знать, что сгину в пучине,
Хлебнув гиблую лунную ртуть!
По какой непонятной причине
Я не смог до зари дотянуть?

                Артур Хабибуллин

    «6.07.96. Послезавтра 40 дней.
…Писать, в общем, нечего. Жизнь у меня ужасно тоскливая и абсолютно неинтересная. Скандалы с parentами – ну, это долго писать и тоже неинтересно. Сижу на даче, пишу стихи, играю на гитаре и все. Еще плачу; ну это уж само собой».

6
Я – не поэт, просто мысль, как блоха,
Копошится во мне только в форме стиха…
              Артур Хабибуллин

«10.07.96. Я все же начала писать «книгу». Ну, понятно про нас с тобой для нас с тобой. Пока так, «рыба», несколько набросков – если дело пойдет (вероятность чего, впрочем, близка к нулю), тогда уж подшлифую.
Я запишу здесь другое. Я давно хотела, да все откладывала, а теперь каюсь. Мне как-то на глаза попался листок – ерунда, конечно, но после твоей смерти он приобрел для меня прямо какое-то символическое значение. За все эти страшные ночи я столько раз перечитывала; запишу, что там на листке было, а уж потом объясню что к чему.

Сначала с Олежкой нам пошла какая-то маза, мы классно отработались и скоро должны были раскумариться. Видимо, он этим и пошел заниматься, варкой всяческой, а я с motherом и почему-то тремя детьми [хотя, конечно, понятно почему] отправилась по магазинам. С нами была какая-то девушка. Выходим из магазина, смотрим – стоит новенькая «девятка» (я не разбираюсь, но почему-то я так подумала), а рядом какие-то ребята. Они предложили подвезти; говорили что-то и о «материальной помощи», но, честное слово, во сне это прозвучало абсолютно нейтрально, без какого-либо подтекста. Я лично села по многим причинам, в частности, потому что одним из этих «ребят» был
Толик, в которого я была влюблена в 17 лет, еще до Януса. Он, похоже, не узнал меня, вообще не обращал внимания, а я просто задохнулась; я как будто снова в него влюбилась и в этот момент забыла не только об Олеге (что само по себе удивительно, потому что здесь в дурдоме я постоянно про него думаю), но и о раскумарке.
Та девушка, что с нами была, очень обрадовалась и все повторяла, что она постоянно здесь с работы ходит и было бы здорово, если б они каждый вечер так мимо проезжали.
 Приехали на какую-то хату в многоэтажном доме; что-то типа небольшого интеллигентного «сэйшна». Детей отправили погулять. Mother тоже как-то тактично слиняла – еще одна крутая странность. Толик все меня не замечал, зато стал подъезжать другой. Такие рожи бывают обычно у молодых чекистов в фильмах, - или это мне сейчас так кажется?.. Пришли какие-то девочки, говорят: «Ваш Стасик на горке балуется» (хотя до этого было лето). Я пошла на горку разбираться, оказалось – мама детей уже увела. Я вернулась. Тот, второй, опять стал подкатывать, просить меня остаться на ночь. Но я отнекивалась, говорила, что лежу лечусь в дурдоме от наркомании – и показывала ему (как-то хвастливо) свои руки, они были все исколоты. Говорю: меня мама только на сутки взяла, помыться, и если я сегодня не приду домой – будет полный alles. Он говорит, что parents в курсе, стал показывать какие-то официальные бланки с печатями (помню, я хорошо видела подписи их обоих – мазэра и фазэра, и жутко на них, на parentов, обиделась: получается, они все знали заранее?..) Оказалось, все «ребята» - кроме Толика, которого уже не было – менты. Я долго не могла поверить. Потом все рвалась сказать: «Да-да, Солженицын много писал про такие ваши штучки – чуть ли не в постель с человеком залезть, чтобы тут же арестовать». Но я все наделась, что это просто черный юмор, что сейчас все «разъяснится»… И вот я в кабинете у какой-то следачки. Мы с ней долго говорим на всякие темы вокруг опиюшных дел. Еще она сказала: Толика арестуют в понедельник. Я все переживала, как ему это передать?
Потом оказываюсь уже «на воле». Вдруг рядом останавливается еще одна машина (что-то типа «ворона»), меня в нее затаскивают. В машине куча мужиков в камуфляже. Я смотрю и удивляюсь, какие у них простые деревенские лица, почти даже добрые и от этого еще более страшные. Офицер (откуда я взяла, что он «офицер» - Бог знает), разговаривая со мной, поигрывает этаким тонким алюминиевым (?) стеком (?!), и я понимаю, что сейчас меня будут бить. А я так боюсь [«побоев», скажем так; в оригинале несколько грубее], - что, конечно, расскажу все-все-все. [А вот чего в «оригинале» не было, но я вспомнила сейчас – оказывается, я неплохо помню не только описание этого дурдомовского сна, но даже и сам этот сон; такой это был для меня шок: в общем, сейчас я вспомнила, что во сне я конкретно боялась рассказать «все-все-все» насчет того, как же все в действительности было в «Электротоварах». ] И еще понимаю, что бить все равно будут, и очень больно, так что, может быть, и нет особого смысла рассказывать «все»? Нужно только смотреть честными глазами и клясться-божиться, что все рассказала наркологу и больше ничего не знаю… Дальше – опять в кабинете, уже в другом. Входит мужчина с наполненным шприцем; в дизеле - некая светлая жидкость, и я соображаю, что это т.н. «сыворотка правды» (помню, еще подумала: «пентотал натрия», хотя понятия не имею, что это за «пентотал» такой)… Я много раз на кумаре просыпалась уже почти «на игле», но никогда не успевала ничего ощутить, кроме облома при просыпании. И когда Азат говорил, что он во сне ощущал приход, мне что-то с трудом верилось. А тут- вмазали, и меня конкретно растащило. Отлично помню само состояние, ; как после релашки в/в. Помню, подумала: если оно таким и останется, я вполне смогу держаться и, что называется, «следить за базаром» (не учли они, видно, что наркоманы народ ко всякой гадости привычный)…
Тут я проснулась и очень долго плакала».
Вот так кончалась эта записка. Сон, записанный в дурдоме, как ты уже понял. Что-то там я обещала «объяснить» (хотя «если надо объяснять, то не надо объяснять», какговорила Гиппиус и как я постоянно тебе цитировала). Сейчас уже и не знаю, что тут надо объяснять; да и что я ухитрилась в этой туфте найти символического, тоже не совсем понятно… М-да. Я ведь даже хотела сделать из нее что-то вроде вступления или развернутого эпиграфа к «книге» (смешно, да? Я в смущении.) Какие-то витали идеи во фрейдистском духе – о связи сна с реальностью или, может, конкретнее о связи такого вот сна героини – наркоманки с реалиями наркоманской жизни… наверно, где-то так. Точно сейчас не скажу. В общем, неудачная затея… Мне бы, кстати, сейчас тоже бы пора bye-bye. Время ; 3-4, я у бабушки с дедушкой, неудобно будет дрыхнуть днем. Почему я здесь и прочие подробности – это уж как-нибудь потом. Пока заканчиваю. Артур Хабибуллин принес свои стихи; почитаю и лягу.
Да,  вот насчет этого только запишу. Артур приходил около недели назад. Он ничего еще не знал, но пока я шла к двери, Наиль ему уже сказал. Я вышла – он в том состоянии, которое я, можно сказать, уже успела изучить: почти все так выглядят, когда узнают. Меня сначала очень задевало это выражение на их лицах, тупо- равнодушное, как мне казалось, просто до неприличия; пока я не поняла, что это просто шок. Как раз те, кому в общем плевать, обычно начинают живо интересоваться подробностями, проявлять сочувствие etc. А кто поближе, те как-то (вот именно «тупо») замирают и первое время в основном молчат и интенсивно моргают. Переваривают и не могут переварить. В минимальной, может, степени, но, думаю, это похоже на то, что творилось со мной… Даже писать как-то больно такие простые слова, строчки… Сразу вспоминается то утро – Господи, какой уж там кошмарный сон, - часов 8, звонок в дверь, я голову поднимаю, я еще не знаю… О Боже. Мама, мамочка, мама. Так больно мне, если бы ты знал. Так хочется с кем-нибудь поговорить – «с чувством, с толком, с расстановкой» (я уж не говорю – с тобой; о таких вещах я уже больше не заикаюсь, по крайней мере вслух). Меня с первых дней преследует образ того чеховского бедняги – извозчика (как его, Ионы, что ли). Я не могла вспомнить название рассказа («Тоска»), перерыла весь алфавитный указатель к 12-томнику; а там так много похожих: «Горе», «Беда», «Драма» etc… Я их все проглотила на одном дыхании. Не знаю, чего уж я ждала: хотела, наверно, перечитав, убедиться в том, что и так уже знала (потому и искала). Что Иона – это именно я и есть. Ну, убедилась; веселей мне от этого понятно, не стало… У Ионы-то хоть лошадь была…»
7
Умираю… Умираю!
Но, пожалуйста, не надо
Ни обещанного рая,
Ни заслуженного ада!

  Артур Хабибуллин
« 12.07.96, вечер.
С киром чуть легче, как правило (но, во 1-х, только «как правило»; во 2-х, мои эксперименты на эту тему так разрежены во времени, что какие-либо правила вывести вряд ли возможно).
Все это, опять же, слишком сложно для меня. 5 минут назад мне действительно казалось, что «чуть легче», а сейчас – опять лечу в какую-то пропасть.
Олег, прошло 44 дня – 44 дня, понимаешь? (может, отпразднуем такую красивую дату?) Уже не только из родительских нотаций, я и сама чувствую и даже как настоятельную потребность ощущаю, что теперь, да, действительно можно и нужно потихонечку распрямляться, тихонечко пока подыскивать себе какую-то скромную нишу в этой «новой» тусклой жизни. Но – не могу сказать, что ты меня, Олег, «не отпускаешь»; это вряд ли возможно. Я уже знаю, что не только у мусульман, но и у христиан считается, что нельзя слишком горевать по мертвым – это их мучает. Значит, у тебя-то как раз нет причины меня «не отпускать». Но что же это тогда такое, которое «не отпускает»? Получается это нечто должно нас обоих уж очень ненавидеть, чтоб так мучить. Положим я даже знаю за что; но разве от этого легче…
Слушай… как-то вдруг весь запал пропал. Где-то там в глубине –в мозгах, что ли, или даже в подсознании, -всю эту тему я уже так основательно пережевала, все аргументы, контраргументы, тезисы –синтезисы давно мной со всех сторон обсосаны, и сейчас уже, честно говоря, скучно. А скучно известно почему: хоть тут землю рой, хоть в небо взмой, хоть расшибись, но ни ты, ни супергений какой-нибудь Вселенского масштаба ничего здесь ни на грамм, ни на долю грамма не докажет и не опровергнет. Уже миллион раз (или миллион в миллионной степени) я могла иметь случай убедиться, что там, где начинаются «вечные» вопросы, вопрошающий всегда остается в дураках. Смертен он, бессмертен – первый и, может быть, самый из этих вопросов примитивный, но тем не менее что-то никто пока не кричит о его разрешении. Как-нибудь экспериментально, не знаю, физиология, опыты… (Моуди и прочие реаниматологи – у них ведь все вокруг клинической смерти строится, да и сам он приводит весьма убедительные аргументы своих оппонентов: «галлюцинации умирающего мозга» etc.) Господи, это просто цирк какой-то. Каждый день –какой каждый день; каждый час, наверно, «мои мысли – мои скакуны» несутся галопом до какой-то определенной черты, там – как по расписанию – спотыкаются, останавливаются – очень, кстати, неприятный момент эта самая «черта», если биться об нее каждый день башкой, - вот, возвращаются, и по новой, новый круг, и так без конца. Изматывающий такой галоп, причем абсолютно бесполезный, бесплодный…»

8
Боюсь людей, когда их двое
(Ну кто из них меня поймет?!)
Лишь мысль о смерти успокоит:
Ведь все когда-нибудь пройдет.

       Артур Хабибуллин

«26.07.96. Вчера был твой birthдник.
Happy  birthday.
Я ездила к тебе. И твоя мама, видимо, тоже, потому что там были свежие цветы.
Тоска.
Писать, как обычно, абсолютно нечего. Все по новой пережевывать как то не вижу особого смысла. А новостей практически нет – ни «внутри», Ни «вне» меня. Все по старому.

Так это все… Так тоскливо, Боже».

9
И засыпаю с трудом, еле-еле,
И сны мои – точно высшая мера:
Манит в черную глотку тоннеля
Смерть
        шершавой рукой акушера!

                Артур Хабибуллин

     «  31.07.96.
Все наперекосяк. Состояние нестояния. Настроение не то что на нуле, а на минус миллиарде.
Спать хочется просто жутко. Но пока только 7 вечера, и если я сейчас улягусь, боюсь ночью опять не усну.
Голова трещит, как с похмелья. Сдохнуть бы… Или хотя бы вмазаться. Но с этим приходиться тормозить. Не дай Бог подсесть, только этого мне сейчас не хватало – для полного-то кайфа. Я имею в виду, подсесть «по-настоящему» - так, чтоб на стенку лезть.
Ходила сегодня снова насчет Стаськиной пенсии. Все на свете прокляла. Я думала, такая волокита, просто на грани абсурда – это из области анекдотов и фельетонов, т.е. все же в них ее как-то гиперболизируют. Ничего подобного. Сегодня я рассчитывала отдать «последнюю» (как я думала) справку – из домоуправления – и спокойно переключиться на другие дела, пока тут все будет само собой крутиться… Вдруг откуда ни возьмись появился Обломись. Все мои расчеты – сказки финского унитаза. То им не понравилось, что в справке из бухгалтерии университета моя фамилия только с инициалами, а не полностью ФИО (meine gott); пришлось опять тащиться в alma  mater, а там вечная проблема – найти хоть какого-нибудь захудалого проректора (без их подписи не ставят печать, а они все не то в отпусках, не то в каких-то эмпириях…) и т.д. и т.п. Но мне был приготовлен и гораздо более ощутимый удар. Требуется, оказывается, еще и свидетельство о браке – не знаю, чем уж их не устраивает штамп в паспорте (и зачем он тогда вообще нужен, если ничего не удостоверяет?!) А со свидетельством там очень долгая песня. Я его еще лет 5 назад пыталась восстановить зачем-то, но уперлась в такой тупик… по архивным данным оказалось, что я якобы взяла твою фамилию (а доказать обратное невозможно, т.к. само свидетельство в котором черным по белому написано, что фамилию я оставила свою, -утеряно!!!) Какая-то идиотка в ЗАГСе неправильно оформила актовую запись, а я теперь эту кашу расплевывай.

Я нашла твой ежедневник.
…Почему-то очень тяжело об этом писать.
У меня где-то была «рукопись» (вернее, «машинопись») рассказа «Чокнутая» он назывался. Вот никак не могу найти; то ли где-то на Проспекте? У меня постоянно в голове звучат 2-3 фразы оттуда: «Самый черный месяц, чтобы последовавшие за ним месяцы, годы, десятилетия могли что-либо прибавить к этой беспросветной черноте…» Еще: «жизнь кончилась, но существование продолжалось». И еще, и еще… Там по самому сюжету что-то такое было о старухе, у которой остались только письма от мужа… И вот такое еще: «Это был клад, золотая россыпь!» Вот я и напоролась на «золотую россыпь». Там, в твоем ежедневнике, в основном все какие-то сахар, нефть, кредиты – т.е. для меня вещи в основном непонятные, но мне все равно очень интересно было. И такие умилительные штучки попадались, ех, какое-то вдруг «Интересное наблюдение» (так и озаглавлено, и даже с датой!): поршень какой-то, цилиндр, пузырьки воздуха… вот гадаю теперь: где ты ухитрился сделать такое «наблюдение»? Шприц, что ли «наблюдал»?
Листаю- листаю, и вдруг как споткнулась. Чистый белый лист, и на нем всего два слова (вернее одно слова два раза): «Привет». Сижу, уставилась, как загипнотизированная. Опять какие-то мистические идеи, аж до дрожи пробирает. И отчетливо помню – мелькнула мысль: написал бы он «Привет, малыш!» или: «Привет Альфия». Машинально перелистнула несколько страниц – и вдруг: «Привет Альфиюша! Малышкин мой, привет! Как я тебя очень сильно люблю».
Ну, и дальше по тексту.            
(Это, как из текста следует, ты мне писал – но не передал, - когда в последний раз я лежала в наркологии и злилась на тебя, почему тоже не ложишься – а я уже с заведующей насчет тебя договорилась).
И - конец: «Но, малыш, я давно думал, как вообще мне быть, в этой жизни. Додумался даже до того, чтобы поехать в Чечню, повоевать, а может быть и погибнуть на этой чужой войне. Зато Стасу и Юле будет не стыдно за своего отца».
Можешь представить мой шок.
…Не могу писать.
Олежка, ну зачем, зачем ты это сделал?!
Олег, как ты мог меня бросить! Я не могу без тебя, Олег!»

10
Поющие маки на стон похоронный
Разложат церковное многоголосье,
И каждый волен остаться дома,
Сказав: «Не хочу!» - но кто его спросит?

              Артур Хабибуллин

Запись  безобразно пьяными каракулями: «…(Не могу даже написать: такое-то мартобря, подобно Гоголю, потому что, во 1-х, я вообще не представляю, какое сегодня число, во 2-х, какая разница…)
Мне нечего писать. Я имею в виду, если ты ждешь чего-то новенького. Все по- старому.
I loveYOU

Я обычно разговариваю с тобой про себя. Но такая потребность возникает все реже…
      Я не знаю, ты ли за этим стоишь, или Кто-то, Кто стоит за тобой, мой любимый.
Такая ТОСКА, если б ты знал…
Я писала до этого про «рукопись» рассказа «Чокнутая», -как же она меня преследует…
И вот теперь…нет, это надо хоть минуту, чтоб в это въехать. Я только что нашла… не знаю как назвать – рукопись стыдно, for такая туфта («День рождения Ночи», помнишь?), но тебе понравилось, а для меня, понятно, теперь выше судьи нет…
Сейчас больше не буду писать, извини.
Так много надо сказать и так мало слов…
А ТЫ ТАК ДАЛЕКО…»

11
       Пусть распадусь на горсть молекул  -
То ли был я, то ли не был…
Пусть прольюсь на землю млеком
Звезд полуночного неба!

              Артур Хабибуллин   

« 5 ноября  9.00. утра.
Я люблю тебя.
Такое чувство, будто я подвожу итоги прожитой жизни. В какой-то степени это так и есть. Вот, пожалуй с этого и начну.
(Извини, что пишу карандашом… Вот написала фразу и поняла, какую чушь написала).
Так давно тебе не писала. Хотя желание возникало постоянно, но, как правило, под утро, когда уже голова пухнет от всяких мыслей. Вечно сижу (или лежу) и думаю: ну конечно, сейчас засяду писать, и пошло–поехало, вообще хрен засну. В итоге и не засыпаю, и не пишу.
Ну, здравствуй, Олег. «Как ты там, где так темно и глубоко?»
Когда мне кажется, что ты на меня злишься, - я не ошибаюсь? Или просто я чувствую себя виноватой, поэтому такая ерунда? Или виноват твой портрет; странно на маленьком фото, с которого делали увеличение, ты улыбаешься, а здесь прямо волком смотришь.
Ты, наверно, думаешь, что я собираюсь защищаться. Ничего подобного. Не знаю как будет завтра, но сегодня я не чувствую никакой необходимости оправдываться.
Я не забываю тебя. Это такая туфта, что я не думаю, что ты действительно можешь так подумать. Но Ольга когда-то правду сказала: боль никуда не уходит, она просто переходит в другое качество. И ее становиться возможно терпеть, только и всего. Сейчас я уже почти кумарю по той боли, но когда она опять возвращается, я сама себе поражаюсь: неужели я могла пожелать, чтобы она вернулась? Ведь это же…
Нет, у меня нет слов.
Нет, нет, нет, я ее – эту самую боль, такую, какой только она и умеет быть, – ненавижу всеми фибрами души и не только себе, врагу не пожелаю. Но когда она стихает, ты как бы отодвигаешься куда-то еще дальше. Хотя куда уж дальше–то?!..
Ой, нет, Олег, я все же лягу. Не могу, спать хочу. И потом, похоже, даже проломав всю ночь голову, я для себя еще далеко не все выводы полностью продумала. Посмотрим, как все мои построения будут смотреться завтра, «при свете дня» (утро вечера мудренее, хотя все это слова: сейчас-то как раз утро, и свет дня, и значит надо писать не «завтра», а «сегодня»).

Пока – только главное. Я ездила на кладбище и пообещала тебе не пить и не торчать 14 лет - столько, сколько мы были вместе. А поскольку так долго прожить я и не надеюсь, и не хочу, можно смело говорить «навсегда». Все зависит от того, забуду ли я тебя и как скоро: я никаких таких особых клятв не давала, я просто пообещала тебе, а про себя загадала, если продержусь, мы с тобой еще встретимся. Хрен с ним, пусть в аду, главное, я тебя еще увижу. А если не выдержу – значит, это знак, что я уже смирилась полностью и ничего больше не жду…»

12
       О, боже! Милостивый боже!
     Когда сердца под тонкой кожей
Так близко в судорогах бьются,
Что, кажется, вот-вот сольются
В один трепещущий комок –
Я верю, что не одинок!..

              Артур Хабибуллин

     «; 13 декабря (Извини, точнее не могу, не знаю числа). Опять ; 9 -10 утра. Опять, как всегда, спать хочется жутко, но теперь уж конечно фиг заснешь.
Строго говоря, поспать-то я немного поспала. Где-то в пол-7–го мы с Шурой легли, а в пол-9–го – звонок. Юля пришла: температура, горло болит, она ни глотать не может, ни спать с 6 утра. Мэскэн  , бедная такая. Так жалко. Она рассказывает (еле-еле): ей снится, что они с Туриком и Юшей гуляют, а у нее горло болит, она просит их молоко вскипятить. Проснулась, стала сама кипятить (раз их не допросишься) – молоко свернулось. Пока я за молоком бегала, кипятила, всякие полоскания делала, совсем проснулась. А «скорую» вызвали (сегодня хрен знает какой-то праздник, поликлиника не работает), врач пришла, остальных всех перебудила. Я сходила за лекарствами, все лекарства Юльке приготовила, а она, бедняга (после димки с анальгином) вырубилась наконец. Сижу вот жду, когда выспится – лечить.
Ладно, я не о том все. Во-1-х, здравствуй, мой милый, мой единственный и неповторимый (вот так вот: от всего сердца и с долей ласковой и печальной иронии…)
Опять приходится констатировать: «как давно я тебе не писала!» Ровно столько же, сколько совсем не вмазываюсь и не выпиваю – т.е. месяц с лишним.
…Сейчас, подожди, я перечитаю то, что тогда писала – попробовать немного проникнуться.
Перечитала, но не прониклась. Очень жаль, что я не сумела тогда все записать. Это была знаменательная ночь, такие выпадают редко. Написать все равно хочется, что помню; ладно, я конспективно.
Я там такой барьер трехэтажный нагородила, чтоб застраховаться от посторонних, именно потому, что я решилась быть полностью откровенной – иначе трудно было бы связать концы с концами. Ну, в принципе, особой откровенности тут и не требуется, ты и так в курсе всего. Достаточно, что я тебе «опять», что называется, «изменила», и «опять» по киру. – Слово «опять» здесь совсем не у места, может сложиться впечатление, что для меня это вообще обычное занятие (у кого может сложиться?!!! А, плевать). Я, натюрлих, «опять» чувствую себя жутко виноватой, жестоко подавленной etc. Приехала домой, ревела, рассказала все Шуре (sic!), хотя сама же трусила по-черному, что кто-то узнает. (И главное, зачем?!!! Вот метла поганая, в натуре язык мой – враг мой). Нет, она вроде никому (да и кому она могла бы сказать), просто как-то не в кайф теперь, но это тоже плевать. Плюс ко всему это была как раз моя последняя вмазка (в последний день я и кирнула, и вмазалась – все по полной программе, да еще, видишь, и сверх программы кое-что…) Короче, я, помимо прочего, в панике: зачем я чего-то там наобещала, да еще кругом раззвонила, да я не выдержу и месяца – какой, неделю! – и как я буду всем в глаза смотреть, и как вообще жить буду, а главное как умирать. Любимый мой депресняк прямо расцвел.
И вот сижу я ночью и занимаюсь, КГБычно, самоедством ……………………………..
Господи, ну нет у меня слов,  - не то что слов нет, а просто не могу сообразить, как там все это происходило. Сидела гнала, плакала, невеселые мои думы как-то сами собой начали скакать от одного объекта к другому, а тоска все глобальнее, а «думи мои, думи мои, лыхо мени з вами» - все масштабнее… Что-то и насчет детей там такое было, и Юлькина фраза все крутилась, очень она мне понравилась: «Лучше быть лохом, чем пацаном». Как-то все так получилось, что вот эта Юлькина фраза стала в моем сознании разрастаться, пока не приобрела прямо символическое значение; просто суперкосмический принцип какой-то: «Лучше быть по жизни лохом, чем жить по понятиям – криминальным или каким бы то ни было другим, какой бы то ни было социальной группы». Но еще на полпути к этому я вспомнила (помимо миллиона прочих) тот случай, с И. Я запишу сейчас его – почему-то именно его хочется записать, хотя, повторяю, это был только один из по крайней мере тысяч  эпизодов нашей жизни, вспомнившихся мне в ту ночь (я даже не пойму, с такой огромной скоростью они все вспоминались – или просто одновременно).

Ничего себе конспектик получается, особенно если учесть, что и та Юлькина фраза, и вышеописанный эпизод были двумя маленькими кирпичиками в огромной груде, из которой я в ту ночь построила целое здание. Но – Бог мой, как жалко, все, все я забыла, ничего толком не вспомню! Помню основные выводы (;):
Никто никому ничего не должен. И я ни перед кем не виновата, т.к. никому ничего не должна (в т.ч. и тебе, мой любимый, так же как и ты мне). Ты, конечно понимаешь: это абстрактно, это глобально, это как угодно, а в жизни все тоже может быть как угодно, вплоть до «с точностью до наоборот» (о-о-оh, помнишь, как ты говорил: «Принцип одно, а жизнь другое!.».) Но принцип именно таков.
Все хорошо. Жить надо, радуясь жизни, даже если очень жить не хочется. Ну, это не мной открыто, но я тогда очень четко это почувствовала и прочувствовала.
И – главное!!! Это просто основополагающая аксиома, камень во главе любого угла, любого: НАДО ЖИТЬ КАК ХОЧЕТСЯ. Вся соль заключается в том, чтобы твои «хотения» совпали с вектором мировой гармонии. А это уже дело практики (по крайней мере, в теории).   

Пойду посмотрю, не проснулась ли Юлька».

13
Как безумно! Как отрадно:
На заре открыл глаза –
Вдруг что-то острое и жадное,
Как внезапная слеза,
Обожгло и… утекло.

              Артур Хабибуллин

« 17 декабря. Продолжаю. Шура тогда уходила куда-то, а пришла – буквально «облезла»: она оставила меня в образе рвущей на себе волосы Магдалины, а приходит и видит какую-то дикую обезьяну, в диком же восторге прыгающую, пляшущую и мечущуюся по квартире. Я очень жалела, что ей невозможно объяснить, что со мной творится. Буквально перед ее приходом я испытала момент, который не постеснялась бы назвать «сатори». Правда, сатори вроде как бывает внезапно, спонтанно etc, а тут я всю ночь себя взвинчивала; но даже в 20 лет, когда я «болела» чань-буддизмом, со мной не случалось ничего более похожего на это самое «сатори» (естественно, как я его понимаю). Я потом вспоминала, что о нем читала, и просто поражалась, до чего похоже, - это ощущение слитности, единения с Абсолютом, с Космосом, что ли, с каждой травинкой, каждой клеточкой воздуха. Сейчас пишу и даже смешно как-то, глуповато что ли,  или слишком восторженно – но только это правда было именно так. И я бы первая подписалась под тем, что ради таких мгновений стоит жить.
Хотя я отлично знала, что это ненадолго. Очень ненадолго. Я только не ожидала, что отдача будет такой сильной. Уже к вечеру того же дня я была в таком ауте, что…
А, это уже неинтересно.
Интересно зато, что вот уже почти 1,5 месяца прошло, а я все еще как-то подспудно ощущаю где-то в глубине заряд той ночи, и это меня поддерживает. А поддержка мне сейчас ох как нужна. Я уж не буду писать само собой разумеющееся – как мне вмазаться охота или выпить хотя бы; но и это уже на десятый план все отходит, столько тут проблем навалилось…
О проблемах писать не буду, сам все знаешь. Может, будет настроение, посижу, поплачусь тебе в жилетку. Сейчас нет настроения, и так целыми днями загруженная хожу. Даже смешно становится: неужели я недостаточно наказана, и необходимо меня еще миллиардами булавочных уколов изводить? Хотя то, что тут твориться, сложно назвать булавочными уколами – разве что, может, по сравнению с тем, что тебя нет.
Тяжко мне Олег. Я так устала.
По ходу, проклята я».

14
… Меня же другое волнует как раз:
Люди! Я разбил зеркало!
Я выколол Богу глаз!..

              Артур Хабибуллин

« 17 января. Так редко пишу я, прости. Вот и еще месяц прошел – так быстро.
Но то, что я писала 17 декабря, и сейчас вполне актуально. Такое ощущение, что я до сих пор держусь на том «заряде», о котором писала. Я как раз тогда еще хотела написать, почему это все так остро всплыло в памяти. Я читала «Бесов», а там теория Кириллова – по настроению, по крайней мере, очень похоже, - «да»? «Человек несчастлив только потому, что не знает, что он счастлив» and all that. Это просто чудо что такое, этот Кириллов. И еще таракан, который «не ропщет», и вообще «Бесы».
У меня опять все по- прежнему. Ах да, т.е. не совсем, конечно. Я второй день держу уразу, прикинь. Бог знает какая по счету попытка, но вроде пока получается. Это когда Юлька болела, у нее горло болело очень сильно, я испугалась – вдруг дифтерия, и обещала,если нет, то я ближайшую уразу буду «блюсти». Я, по ходу, совсем загналась с этими обещаниями, да? Даже как-то неловко. Но это помогает (ого, еще как) мне как-то с собой справляться, иначе – ты же меня знаешь, мою офигительнейшую силу воли… А так – даже не курить целый день я вдруг оказалась в состоянии, это уж вообще ни в какие ворота. Может, так когда-нибудь и курить брошу.
Бог знает, так много постоянно хочется тебе написать, а сажусь – и не знаю, о чем писать. Аж плакать хочется. Все сразу таким мелким кажется, что вроде и смешно сидеть тут распинаться. А казалось - так серьезно все. Ладно.
О Господи, мне бы все же решить как-то с ЭТИМ. Как-то получается, что на эти месяцы твоя смерть все перекрыла, я даже подумала в какой-то момент: а, плевать, мы уже расплатились, и все равно я ничего не могу сделать. Но я не могу с ЭТИМ жить.

Теперь даже особенно – зная, что за ЭТО мы и наказаны. Не буду писать, не могу.

…Ох, курить охота. И вообще. А день только недавно начался, до темноты еще ой-ой-ой. Связалась я с этой уразой на свою голову. Я, правда, поесть успела, но сейчас мне кажется, я уже голодная. Т.е. как-то мне голодно и тоскливо.
Но я держусь. Таракан не ропщет.
KISS YOU.

…Ночь уже. Я тут перед уразой весь флэйт вылизала, а kitten (он же Курт – по версии Юльки, он же Оззи по версии Наиля, т.е. соответственно Кузя, т.е. опять же Зюзя, он же Тигра, он же наконец Бигряк Дурак Псяй Бялякяй ) под кухонной колонкой все обосрал. Думаю, откуда такая вонища. Полезла с ревизией, а там! Затрахалась сейчас вычищать. Еще чего-нибудь написать хотелось, но мне в пол 8-го вставать, чтоб успеть «пожрать- покурить»; так что сейчас пол домою, намаз почитаю (sic! Приколись) и лягу. Вдруг да усну.
GOOD NIGHT.

Но я сделаю это. Еще не знаю как, но сделаю. Вот третий год, считай, голову ломаю и ничего не могу придумать. Но придумаю. Я не могу так жить; теперь – особенно.

… Ой нет, совсем поздно уже, пол-то я помыла, а вот намаз этот – так в лом… Ладно, первые дни обойдусь пока одним утренним. Не все же сразу. Как ты говорил, слишком хорошо тоже нехорошо. Опять я не высплюсь, meine  gott. Противно даже.
И Псяй Бялякяй, по ходу, болеет – третий день ничего не ест, собака. Жалко.
Еще раз спокойной ночи. Я тебя очень люблю. Очень-очень.

…Вот, вышла покурить. Ну не спится, Олежка, и все тут. Лежу, вспоминаю все – про нас с тобой. Четвертый час, до подъема 4 часа; вот не услышу будильник, гадом буду! В будни-то Наиль будил, он к 8 на работу ходит, а завтра суббота. Если просплю, считай сутки почти не хавать и не курить – до вечера-то. Лучше б уж писала сидела, все веселее, чем лежать загоняться.
Если до 5 не усну, не буду ложиться… А я-то надеялась, что заодно и режим мой как-то нормализуется, раз уж хочешь – не хочешь, а рано встаю.
Пол-5-го уже, вот наказание. Ладно, я по- другому сделаю. Сейчас кофе попью, чтоб не вырубаться, - а когда уже рассветет и я все уже сделаю, лягу и посплю сколько успею. У нас все равно все поздно встают. Правда, мама может зайти или позвонить, чтоб я или Стас сходили в магазин (я, кстати, заметила, что следом за тобой говорю постоянно не Стасик, а Стас). И с Юлькой мы собирались на рынок, джемпер ей покупать. Так что всяко хрен выспишься, но это даже и к лучшему: может, завтра вовремя засну.
Кофе выпила, картошки, что ли, пожрать. Или погодить. Я пока стараюсь есть не намного меньше, чем в обычные дни – в общей сложности. Пусть даже я разжирею вместо того чтоб исхудать, как положено постящемуся человеку; плевать. Мне во что бы то ни стало, кровь из носу, надо этот месяц продержаться.
Я совсем одна. Нет абсолютно никого, с кем я могла бы хотя бы говорить на одном языке. Мы все с разных планет. Самые родные, самые любимые люди – такие чужие, непонятные, непонимающие… Так одиноко. Может, просто я избалована тем, что столько лет рядом был человек, с которым мы именно на одном языке говорили, и одной жизнью жили, и все у нас было одно на двоих. А теперь я, при таком-то изобилии родных и близких, совсем одна. Как будто голая на холодном ветру. «Я – одинокая, живая, странная брожу, как по парку по городу смерти…»  Иногда удаются очень точные фразы.
Но внешне я, в общем-то, неплохо держусь. Все говорят, что держусь – хотя они и не представляют, каково мне на самом деле. Ну, видно, понимать-то понимают, что уж не слишком весело. Даже мама, совсем не склонная к комплиментам, как-то сказала, что я все-таки «сильная». Но это же все совсем–совсем не то. Совсем не то. Это не сила; это просто отчаяние. Просто все по хую. Как в том анекдоте – про мужика, которого в партию принимали: «Да на хрена она, такая жизнь». По большому счету, мне просто плевать: пить – не пить, торчать – не торчать, жить – не жить. «Могу копать. Могу не копать». Даже когда я начинаю чего-то там кипятиться – в попытке, ех, защитить жалкие остатки своей независимости, которая нахрен бы, спрашивается, мне вообще сдалась-то? – это все спектакль. А вот чтоб жизнь малиной не казалась. Пусть не привыкают, что я такая уж шелковая, мало ли как жизнь еще повернется. Задевает только – действительно задевает, -когда мне кажется, что детей «обижают», да и это – из тех же соображений: как мазер фазеру говорит, мы-то свое уже отжили, а им жить.
Опять я от темы уклонилась на  n градусов. Начала-то, - с чего я начала? – как я лежала вспоминала сегодня, как Юля с Наилем пришли туда, на Проспект, сказать, что ты умер…

Господи, ведь был же у меня шанс – там, в больнице. Мама его мне на блюдечке с голубой каемочкой преподнесла, -а я растерялась и упустила. Она нашла и прочитала дневник, который я в 94–м один день «вела», а там столько подозрительных намеков про 1 марта. Но это было так неожиданно, что я не смогла этим воспользоваться; отболталась как-то маловразумительно, а потом опять побоялась к этому разговору вернуться. И каждый день увеличивает степень моей вины в геометрической прогрессии. На один исконно русский вопрос: «Кто виноват?»- ответ я, к сожалению, слишком хорошо знаю, а вот: «Что делать?»
Фер-то ке?!!!!!!!!!!
….Ну, пока что картошку жарить. Через час начнет светать.
Вот тебе и мировая гармония. Сначала Он ставит тебя в ситуацию, в которой (по крайней мере, тебе так кажется) у тебя абсолютно нет выхода, а потом дает с понтом шанс исправить, - но так неожиданно, что ты не успеваешь сообразить ничего. И шанс твой - тю-тю. Как же мне быть? Ну кефир же?!
(« n градусов» - это, понятно, плод наших с Юлькой занятий алгеброй… -ура!!! Псяй Бялякяй пришел яйцо жрать. Вдруг ни с того ни с сего вбежал, набросился, как дикий, на блюдце… Увы. Как набросился, так и отбросился. Понюхал сметану, молоко, выбрал яйцо – пару раз лизнул, залез ко мне на колени, сидит такой смурной… Вот еще бедняга… Мясо давали – и мяса не ест, так и выбросили… (опять уже «This  is  a  lie» - т.е. 90 минут прошло, вся кассета прокрутилась… свет выключу, послушаю, потом допишу).
Успею еще написать, раз начала про алгебру. Я, чтоб Юльке кое-что объяснить, сама сначала сидела разбиралась – несколько ночей не просыхала от этой алгебры, не без некоторого, впрочем, даже кайфа. И совершенно неожиданно нашла ответ на все свои вопросы (ну все не все, конечно, но те самые – «вечные»). Нет, не успеваю – кажется, светает уже. Пора умываться – подмываться, все дела. Пока, Олежка, я скоро».





                15
… И никого не обложил отборным матом,
И не был прав, и не был виноватым,
Ошибки жизни все свел до нуля:
Сегодня просто умер я!..

              Артур Хабибуллин

« 19 января. Скоро не получилось, пишу на следующий день. Я держусь, таракан не ропщет. Уже рассвело, я уже помолилась. Я пока не буду особо расписываться, буду учить молитвы, да и вообще дел много. Допишу только.
Короче, есть у нас, ех, график функции y = x2:

 
Рис. 1.17.
Так примерно. Вот, если мы возьмем две точки х практически рядом (т.е. ;х  ; 0), то между ними получается не кривая, как весь график, а прямая (отрезок касательной прямой). А у прямой совсем другая формула, в общем виде у = к х + в. А у  «нашей» прямой х1 х2 конкретно, предположим, у = 3х + 2.
Т.е. имеем 3 формулы: у = х 2, у = кх + в, у = 3х + 2. И все, в общем, правильны для отрезка прямой [х1 х2].
И если предположить, что наш мир – Земля, вообще Вселенная – это и есть отрезок [х1 х2] (при желании вполне можно это вообразить как некую абстракцию, которая к абстракциям более высокого порядка относится примерно так, как формула прямой – к формуле кривой), - то максимум, на что человечество может рассчитывать, - что когда-нибудь очень не скоро оно откроет «высший закон существования этого мира», т.е. закон из которого вытекают все (любые) законы этого мира и которому подчиняется его существование: у = 3х + 2. Даже то, что вообще у = кх + в (какие-то законы, общие для подобных нашему миров) – уже, конечно, вне сферы компетенции человека и человечества, не говоря уж об у = х 2. Это уже те самые законы мировой гармонии, или какие-то божественные устремления, не знаю. Т.е. рыпаться бесполезно, бесполезно что-то там пытаться узнать, понять etc (в таких масштабах, я имею в виду), нужно только стараться жить, как нужно, и все. Остальное, как говорится, от лукавого».



16
Наследственно убогий,
Психический урод,
Я думаю о Боге,
А он – наоборот!..

                Артур Хабибуллин

«22 января. 7-й день; но этот-то день у меня явно не будет «принят», так что его придется как-то возмещать.
Вот тебе и «держусь».
С мазэром разлаялась в пух и прах. Сейчас выкурила сигарету, ну никак уже не могла сдержаться. Да все равно уже перед этим и воды выпила, корвалол запить (а воду пить дотемна тоже нельзя).
«В наказание» «раскумариваться» (то бишь, пардон, «разговляться») буду не в 6, на закате, а в 8. Но этот день все равно не считается.
Сейчас вот и молитву пропустила.
Тяжело, Олежка. Первые-то дни я даже удивлялась, откуда у меня такие силы берутся. Но с каждым днем все больше скрипа.
. Спина болит, хоть вой. И курить опять охота, тоже хоть вой. Плюнуть, что ли, раз уж все равно этот день не считается?
Но только так обломно будет, если я не смогу… в общем, если не смогу. Ладно, пойду пока в мечеть от греха подальше.
- Сейчас уже почти взяла сигарету (ну не могу!), наорала на себя и не стала курить. Подольше бы походить, чтоб время протянуть, но подольше нельзя: я фазэру обещала быстрее. Черт, вот еще и соврала, - сказала, что иду насчет работы. Если в мечеть, он не пустил бы, хоть и Юля с ним остается (хотя и «насчет работы» он тоже, конечно, не в восторге). 
Пришла и стала тушить об руку сигарету: один раз за то что поскандалила, второй – что курила (а заодно пару раз-то затянулась, когда прикуривала!) Дурость, конечно, детство какое-то, но я уже просто не знаю, что делать.

Короче, день – коту под хвост. Настроение… слов нет.
Зато я уже почти весь намаз выучила. Ну, учу-то я по своей обычной системе, типа вместо «Аузу биллахи минеги-шайтан-рэджим» зубрю сначала какое-нибудь «Ауру бил лох и шатал режим». Надеюсь это не большой грех.
Спокойной ночи, Рыжик. Я очень часто пытаюсь представить, как мы с тобой встретимся (говорят, Ванга, умирая, успела сказать, что ее встречают умершие близкие, - где-то читала). Так интересно, как все это будет? Только как-то трудно представить.
Только 2 молитвы – перед намазом и после – читаю пока по книжке или тетрадке. А они такие длинные, мой Бог. Вот кайфу учить-то…»






                17
Жизнь – это скорбный спуск
По лестнице утрат,
Чудовищный искус
Вкусить запретный яд…

              Артур Хабибуллин

« 26 января  Наверно, сам Бог против меня… Нет, «держаться»-то я еще держусь, но мне так плохо. Сегодня я так болею. Утром еще встала, помолилась, вроде ничего, а потом вдруг такой резкий упадок, такая тоска, халем совсем юк.  Абсолютно.
     Днем я думала, может, я все же умираю. Да нет, конечно, ерунда какая-нибудь – простуда или грипп, но так тяжко.
Целый день и не молилась больше. Ну, никак, хоть режьте. Так весь день провалялась, музыку слушала и плакала.
Может, из-за того, что завтра birthdник. 35. Офигительный праздник, есть чему радоваться.
Совсем недавно (вроде бы), т.е. в детстве, было в жизни два великих праздника: бездник и Новый Год. А сейчас – хоть бы их и вовсе не было. В Новый Год тоже сутки проныла, всем праздник испортила. «Часы 12 бьют», а я за столом сижу и реву. Это был первый Новый Год без тебя. Завтра - первый день рождения без тебя… Потом пришла домой от родителей и сочинила песенку (как раз под настроение):

Уходит время. Проходит жизнь.
Куда стремится ее колесница?
Время, как бремя, нас тянет вниз.
Летит как птица, грызет как волчица.
Rf: С Новым Годом, с новым счастьем,
С новыми победами.
С новым горем и ненастьем,
С новыми проблемами.
Что вчера было «сегодня», -
То сегодня уже «вчера».
Ночь такою новогодней
Будет только до утра.

Второй куплет лень писать. И вообще лень.
Ох и тоска.
А мама весь день гонит: может, я вмазалась и теперь гоню, что «клятву» нарушила («мама гонит, что я гоню» - образцовый образчик образцового стиля), и поэтому, может, такая смурная. Я говорю, про это можешь надолго забыть – про наркотики в смысле.
Так спина болит. Вчера (или позавчера?) Шура натерла «звездочкой», чуть полегче стало. Сегодня я ее ждала прям как Деда Мороза. Пришла, натерла – и без мазы. А-быд-но, да?
Плюс к прочим прелестям жизни палец еще сейчас зацепила, да круто как. Вот непруха-то… Пошла плакать или спать, как уж получится. До свидания».

18
Пусть, растворяясь в мерном гуле
Стихии, принявшей меня,
Я вспомню мир людей, как улей,
Полный звона и огня!..

  Артур Хабибуллин

« 27 января. Happy birthday, Опия.
    Ну, такое только со мной бывает. Такая уж я везучая. Сегодня с утра как-то полегче было на душе, я даже удивилась. Так надо было припереться Ляпе с каким-то фрэндом. Мне некогда было, я их быстро выставила, но дала на пиво трешку. Вошла в положение. А полезла сейчас считать – оказалось, не трешку, а тридцатку. Так обломалась.
Мелочь, а приятно.
Так расстроилась, даже не ожидала. А, взяла опять покурила. И по фигу как-то. Руки себе за это не жгла, волосы не рвала. Вчера не молилась, сегодня курила… Не ураза, а праздник непослушания какой-то. Осталось пойти вмазаться, выпить, потрахаться и кого-нибудь грохнуть ради праздничка.
Мне Шура недавно напомнила (сама бы я, наверно, и не вспомнила). В прошлом году приходите вы с Пликсом, такие довольные, с кайфом, с тортом, еще с чем-то… Быстренько чай поставили, стол накрыли; мы только глазами хлопаем: чего случилось-то? А вы встали и поете: «Happy birthday to you, happy birthday to you!..» Я и тут не сразу въехала. Совсем из головы вон, что у меня день рождения…»


…Двадцать седьмая ночь священного месяца рамазан. Великая Ночь.
Ночь Предопределения.

В эту ночь много лет назад Пророк, мир ему, получил от милосердных небес самый фантастический в истории подарок: архангел Джебраил развернул пред его духовным взором свитки волшебной Книги…
Каждый правоверный знает: молясь и постясь в течение месяца, очищая свое тело и душу, он обязан встретить эту ночь во всеоружии.
Великую Ночь. Ночь Предопределения.
Сегодня Ангелы, невидимые помощники Вседержителя, листают скрижали человеческих судеб. Подбивают балансы за прошедший год. Выдают авансы за год последующий…

Молись, покорный. Опусти дерзновенные очи, вслушайся в поющую Ночь… и да будет свет звезд, осенивших еще один год твоей жизни, благоприятен для тебя, странник на дорогах судьбы.
Ля иляхи иляллаху Мухаммэддэр расулуль-ляхи.

«Ля иляхи… Ля иляхи иляллаху…»
Алия пытается молиться. Она больна. Потная, дрожащая, из последних сил она творит земной поклон. Ее шатает и трясет, она испуганно хватает руками воздух, хватается руками за воздух – и распрямляется. «Ля иляхи иляллаху…» - в лихорадочном полубреду она сама не знает, что говорит. Господи, эта ночь – я так ждала ее, я так надеялась. Я плохо старалась, Господи, я знаю, и все-таки я старалась, я так старалась, Господи… Неужели и в этой последней милости мне будет  отказано, - провести на коленях, в молитвах и смирении эту великую ночь?
Ночь Предопределения…

«Вэ эшхэду… Аузу билляхи… Ля иляхи…» - слова из самых разных молитв, наспех заученные, темные и непостижимые, теснятся звенящим роем; она плачет. Хватает руками воздух. Хватается руками за воздух. Потная, дрожащая, в лихорадке и полубреду.  «Ля иляхи… Ля иляхи иляллаху… Господи, что это; я умираю?»
Где-то стучат часы, ко всему равнодушные. Алия испуганно открывает воспаленные глаза: почему я сплю? Я не должна была спать, я должна провести на коленях, в молитвах и смирении эту великую ночь, Ночь Предопределения. «Я сплю? Почему я сплю? Мне плохо, Господи, как же мне плохо…»
Я одна. Я больна.
А вокруг - тишина.
Дай мне, Господи, сна!..

Не дай мне, Боже, заснуть. Дай дожить до рассвета.
 - Я умираю, - шепчет она в лихорадочном полубреду.
Ночь внимательно наблюдает за ней. Ночь несет ее на своих мягких крыльях.
- Я умерла, - в лихорадочном полубреду шепчет она.
Ночь кивает удовлетворенно и закрывает ей глаза.

























***


- Умерла, - повторил Алек в каком-то полубреду, в полудреме, почти в лихорадке. – Похоронили. Жестко…
Тетке не нравится такое его состояние.
- Улым, - позвала она. – Ты щего? Если так на щужой книжка реагировать, со свой собственный сапсем консы отдашь. Али-то твой никто же не похоронил? Живой Али?
Алек опомнился.
- Я ничего… живой я. Может, простыл немного… и Али живой, конечно, что бы ему сделалось. Насчет Али – спасибо, что напомнила. – Алек, уже совсем очухавшийся от недавней дурноты, расправил плечи. – Али славно поохотился и теперь готов поделиться с нами своими трофеями…
Массив «ДНК-подобных» книг, как все более убеждается Али, «Алисой» и «Улиссом» далеко не исчерпывается. На любом этапе развития мировой литературы можно найти немало произведений, в том числе широко известных, которые демонстрируют подобное «подобие». (На невольные каламбуры ни Алек, ни тетка уже не обращают внимания.) И объединяет их не только сходство в композиционных приемах. Как правило, эти книги «генетичны» уже в том смысле, что, с одной стороны, активно развивают традиции «пращуров», с другой - сами становятся прародителями целых литературных течений и направлений, порождая обильное «потомство». Очень часто «генетизм» находит отражение и в их содержании – например, за основу развития сюжета берется генеалогия или родовая хроника. Но еще чаще в содержании присутствует мотив нисхождения (как правило, в преисподнюю; общий архетип здесь «Духовная смерть») и восхождения (как правило, из преисподней – либо уж непосредственно на небеса; архетип «Возвращение» и «Возрождение»). Правда, например, Леопольд Блум – в отличие от Одиссея, спускавшегося в Аид, - в эпизоде «Аид» всего лишь принимает участие в похоронах знакомого: обычный для «Улисса» прием травестии, намеренного снижения патетического градуса; но общей тенденции это не ломает. Назовем условно два основных мотива «Лестницей с неба» и «Лестницей на небеса»: трудно не заметить, насколько точно сам этот образ воспроизводит двухцепочечную спираль ДНК…

Али сделал попытку выделить хотя бы предварительно характеристики, которые заставляют его говорить о тех или иных книгах как о «ДНК-подобных». Эти характеристики он разделил на две группы: структурные и мотивные.
Структурные характеристики: «двоичность» (например, два основных элемента структуры, сопоставимые по объему и прочим параметрам) и «троичность» (например, количество субэлементов каждого из двух основных элементов структуры кратно трем). Их «антипараллельность» и зеркальность (условно говоря, комплементарность). «Лестничность»… термин тоже более чем условный, зато нам с тобой более чем понятный: структура такой книги легко может быть представлена в виде лестницы…
Мотивные характеристики, как правило, крутятся вокруг нескольких основных метамотивов: «Нисхождение в преисподнюю и/или вознесение» и тесно связанный с ним «Смерть и/или возрождение»; третий – мотив родства. Еще пару важных мотивов я добавлю чуть позже, чтоб пока сильно не отвлекаться.
Книг, отвечающих этим характеристикам – всем в комплексе или большинству из них, - как я и говорил, Али уже обнаружил массу, обо всех подробно говорить никакого времени не хватит. Для более детального ознакомления пришлось отобрать несколько – с тем расчетом, чтобы они представляли достаточно репрезентативную выборку той самой мировой литературы… как минимум до определенного периода ее развития.
«Требую защитать список», требует апа.
- Итак, главное требование – соответствие книги большинству выделенных критериев, в идеале – всем критериям. Начнем с древнейшей литературы.
Первое известное в истории крупное литературное произведение, истинный литературный Адам, - шумеро-аккадский «Эпос о Гильгамеше». Египетская Книга Мертвых. Китайская Книга Перемен (И Цзин). Индийские «Махабхарата» и «Рамаяна».
Теперь античность. Первые известные в истории Европы крупные литературные произведения, истинные Адам и Ева литературы европейской, служившие образцом для продолжателей и подражателей в течение многих веков, – «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «главные» шедевры всей греческой литературы.
«Главный» шедевр всей римской литературы – «Энеида» Вергилия (одного из самых прославленных продолжателей и подражателей Гомера).
«Главные» шедевры литературы эллинистического периода –- «Аргонавтика» Аполлония Родосского и первые так называемые «Александрии» (многочисленные и многоязычные переработки полусказочных сюжетов о жизни Александра Македонского)…
И, наконец, «главный» шедевр всей средневековой и ренессансной… возможно, и всей вообще европейской… а возможно, как утверждают многие, и всей вообще мировой литературы – «Божественная Комедия» Данте Алигьери. (Один из главных героев которой, играющий роль проводника Данте в Аду и Чистилище, - все тот же продолжатель и подражатель Гомера Вергилий…) Впрочем, и еще один, менее известный и не настолько культовый шедевр Данте, «Новая жизнь», тоже, кажется, нам практически по всем параметрам подходит.
- Только я опять не понял, улым. Ты мне сейщас лексыя прощитал по история литературы – или псе эти книги «нам практищески по псем параметрам подходят»?..
- Сама смотри. – Алек засветил экран телефона. –  Мой Али времени зря не теряет. Пока мы с тобой лясы точим, он уже составил пару таблиц, все вполне наглядно. Наличие каждого из признаков он оценивал по пятибалльной шкале – причем «пятерку» ставил только в том случае, если это наличие буквально в глаза бросается. В случае столь же явного отсутствия ставил минус, а уж если просто не уверен – знак вопроса.
Тетка послушалась. Смотрит.

Рис. 1.18 и 1.19 здесь:https://yadi.sk/i/8l-G60LFaTCsCA   


Тетка подслеповата, но пару «лишних» пунктов заметила. «А это щего, балам?.. Это защем тут – временной сыкл, связь с гомеровскими?..»
- Я же обещал пару мотивчиков добавить… а тут, похоже, один из важнейших нарисовался. Больше того: этот момент представляет столько же структурную систему, сколько и мотивную.  Действительно, «временной цикл» (день или ночь, сутки, сезон, год, «юга» и прочее) выступает в качестве одного из фундаментальных мотивов в подавляющем большинстве названных книг – но при этом и «двоичность» и/или «троичность» их структуры очень часто оказывается словно бы подчиненной именно этому мотиву. Слишком часто (и очень не похоже, что случайно) количество их  «структурных элементов» не просто кратно двум и/или трем, а представляет собой весьма определенные цифры – 12 или 24, иногда 9. (Иногда, правда, 7…)
Тетка поняла его. «В сутки дватсать щетыре щас, в году двенатсать месяс. И семь дней в неделя. …»
- Да. «Эпос о Гильгамеше» содержит 12 таблиц. Количество «глав» Египетской Книги Мертвых различно в разных версиях, зато в основе сюжета любой из них – 12-часовое подземное «путешествие» Солнца (играющее важную роль также и в «Гильгамеше»). Второе название И Цзин – «Чжоу И», при этом одно из главных значений термина чжоу – как раз «оборот», «круг», «цикл». Классические версии «Махабхараты» и «Рамаяны» содержат каждая по 24000 шлок, то есть двустиший, и «Махабхарата» описывает переход к новому мировому циклу –Кали-юге. По 24 песни в «Илиаде» и «Одиссее»… пока достаточно, мы еще поговорим обо всем этом подробней. Но вот Али полагает, что именно тут уместно вспомнить о «преднаписанных» программах. Ведь начиная с древности любой разговор о подобных программах не обходился без этих цифр. В году двенадцать месяцев – но и соответствующих им знаков Зодиака тоже двенадцать. В неделе семь дней – и каждый из них посвящен определенному божеству и его звезде, от которых, как считалось, напрямую зависело все происходящее в эти дни.  Даже каждому из 24 часов суток приписывалась особая роль в человеческой судьбе,  потому, например, астрологов всегда интересует не только день, но и час рождения человека…
«В “Алисах” тоже по двенатсать глав в каждом, вместе – дватсать щетыре, - вспомнила апа. – А в “Улисс” защем тогда восемнатсать? в “Улисс” нет никакой сыкл?.. »
- Конечно есть – один день, знаменитый «Блумсдэй», а фактически сутки. (Действие начинается рано утром, а заканчивается со следующим рассветом). Вот только… Али, конечно, может ошибаться, - серьезно сказал Алек, – но ему кажется, что в «Улиссе» главная роль отведена цифре 9. В каждой из двух его «нитей» по три триплета…
- С какой сыкл связан сыфра 9?
-  Ну, апа. Ты же женщина. Ты это быстрее сообразить должна была, чем я.
Она сообразила – пусть и не быстрее, чем он. «Девять месяс! Беременность…»
- Учитывая то внимание, которое в «Улиссе» уделяется беременности и родам, – вполне логично…
- И еще логищней, - добавила апа, явно стремясь перейти в более рациональное русло, - ущитывая что каждый из девять месяс беременности играет свой особый роль в развитие щеловещеский организм… И каждый триместр – тоже.
Она же женщина. Пусть сообразила не быстрее его, но ей эта тема явно ближе – потому и смотрит она глубже.
- Якши, балам. Еще вопрос. Связь с гомеровский герои и сюжеты. Про Вергилий и Данте я понял – а прищем Гильгамеш или «Махабхарата» с «Рамаяна»? Гомер тогда наверно даже не родился…
Алек, однако, решительно отмахнулся. «Пусть, апа, хоть какая-то интрига на будущее останется. Ехать нам еще долго – чем будем скуку развеивать, если все плюшки уже сейчас потратим? Нам еще по-любому со всеми этими книгами (и не только этими) и по всем этим пунктам (и не только этим) подробно разбираться, так что давай не будем гнать».

- … Но я, улым, псе-таки не понимаю, - честно призналась тетка. Она выглядит озадаченной, отчего ее балаганный акцент, кажется, лишь усилился. – Я бы мог понять, если б пся этот байда касался только такие книги как у Алия. В который есть какой-никакой аптобиографищеский момент: мемуары, воспоминания, исповеди… Как ни прищудливо звущит, тут хоть в каществе фантастищеский основа сюжета можно принять идея о «записанный в генах» и воплощенный в реальный жизнь программа. Но на кой шайтан понадобился ДНК в «Алиса» или «Улисс»?!.. В «Илиада» и «Энеида»?..
- Ну, в «Алисе»-то с «Улиссом» автобиографических моментов тоже в избытке…Ты знаешь, что такое мем? - спросил Алек.

Вероятно, такой разворот темы застал тетку врасплох – но виду она не подала, ответила быстро и резко: «Обижаешь, улым; я псе-таки не прямо сегодня из деревня». Что обижаться она готова по любому поводу, Алек привык, но сейчас он не дал ей на это времени.
- Сам термин «мем» (английское meme, от греческого mimesis – «подражание») ввел в обиход еще в 70-х годах прошлого века британский биолог-эволюционист Ричард Докинз в своей нашумевшей книге «Эгоистичный ген». Мем в интерпретации Докинза – единица культурной информации, играющая в процессе ее трансляции и усвоения примерно ту же роль, какую ген играет в передаче информации биологической. Впоследствии Докинз не раз уточнял, что аналогию «мема» и гена он использовал лишь как наглядную метафору, призванную показать возможность существования пока неизвестных нам механизмов репликации той или иной информации. Однако остановить поток он уже не мог: середина 90-х – время формирования «условно-научной» дисциплины, названной ее адептами «меметикой». Чтоб далеко не ходить — вот что пишет о ней Википедия:
«Меметика — теория содержания сознания и эволюции культуры, построенная по аналогии с генетикой и биологической теорией эволюции Дарвина и берущая начало из концепции мема, предложенной биологом Ричардом Докинзом в книге “Эгоистичный ген” (1976). Сторонники меметики описывают ее как подход к эволюционным моделям передачи культурной информации на основе концепции мемов.
Мемы, аналогичные генам в генетике, определяются как единицы культурной информации (идеи, верования, поведенческие шаблоны и т.д.), заключенные в разуме одного или многих индивидов и способные воспроизводить себя, передаваясь от одного разума к другому посредством имитации, научения и др. Таким образом, вместо индивида, влияющего на другого индивида и передающего ему свою идею, в центр внимания ставится сама идея-репликатор, воспроизводящая себя в новом носителе. Как и гены, мемы подвержены мутациям, искусственной селекции и естественному отбору. Так же как и в генетике (в особенности, в рамках докинзовского геноцентричного взгляда на эволюцию), репродуктивный успех мема зависит от его способности влиять на эффективность своего носителя по передаче этого мема другим носителям.
Меметика описывает содержание сознания как совокупность мемов, а эволюцию культуры – как эволюцию мемов и мемокомплексов (групп взаимосвязанных мемов), происходящую за счет копирования, мутаций и естественного отбора мемов. Меметика также отличается тем, что отходит в сторону от традиционной концентрации внимания на истинности идей и убеждений. Вместо этого она ставит во главу угла их способность копировать себя, независимо от их истинности.
Профессиональный электронный журнал “Journal of Memetics”  выходил с 1997 по 2005 годы, после чего прекратил своё существование. Научный статус меметики носит спорный характер.
… Меметику можно с легкостью понять как метод научного анализа культурной эволюции. Однако сторонники меметики, по данным “Journal of Memetics”, считают, что у “меметики” есть потенциал стать важной и многообещающей дисциплиной по анализу культуры, используя рамку эволюционных концептов…»

- И?.. – спросила тетка.
- Ну и, - ответил Алек. – Я, конечно, не специалист по меметике – но, может быть, в таких книгах, о которых мы столько времени говорим – в книгах с ДНК-подобной структурой, - мы имеем дело как раз с чем-то вроде литературных мемов?.. Литературных «генов»?.. Я – поэт, в литературе-то я как раз шарю; может, кто-то шарящий лучше меня в иных сферах культуры – в музыке, изобразительном искусстве, философии, науке, религии (меметические исследования атеиста Докинза, кстати говоря, изначально ориентировались на анализ именно религиозных мемов), - найдет (или уже нашел) подобие подобных «мемокомплексов» и в этих самых иных сферах?..

- … Пр”стите? – раздался вдруг голос. Это не был голос апайки, Алек мог бы в том поклясться. И уж точно это не был его собственный голос.

Блин… о второй-то попутчице, не изъявлявшей до сих пор желания принять участие в их беседе, он просто-напросто позабыл. И теперь она напомнила о себе.

Алек смешался. «Это ты нас прости… увлеклись междусобойчиком. Но ты же все это время… - он запнулся, - спала».
Говорить прямым текстом об истинной природе ее нирваны было бы невежливо.
Сейчас заглянуть бы, кстати, в ее глаза… как же там – он плохо запомнил; но, кажется ему, в апайкиной сказке были такие слова: «Через несколько часов ее зрачки примут нормальный размер. А еще через несколько часов они расширятся до безобразия, и из их глубин выглянет голодный, алчущий, раненый зверь…» - кажется, так. Но глаза  ее полуприкрыты, да и взгляд она отводит… а сколько времени, кстати? И сколько времени, кстати, прошло с тех пор, когда он не смог разглядеть зрачки своей второй попутчицы?..

- Ннеет, - сказала она протяжно.  – Сп’ла… но не всь врьмь……… Я слшла…… и д’же очнь вньмтьльно……. - Во сне, что ли, она его очень внимательно слушала? Или ей, как древней сивилле, для получения информации нужно войти в измененное состояние сознания?.. – Осбьнн пр ульссс……. – Встряхнулась. - Про «Улисса» - к Джйс я и с’ма неровн д’шу. -  Неизвестно что там со зрачками, но держится она по-любому не как нормальные люди. Глаза полуприкрыты, говорит жутко медленно, отрешенно, лениво растягивая слова; даже признание, что к чему-то она «неровно дышит», прозвучало максимально равнодушно. – Првд б’льше всь-т’ки… - добавила она так же медленно и равнодушно, - к фьннь….. ойбльть….. к Фин-не-га-ну…….. 

Кто бы сомневался. Алек ее пристрастий не разделяет, но не удивляется. Может, именно для такой неадекватной публики Джойс и писал свой бредовый последний роман. Может, к тому времени он и сам уже не в полном адеквате был.
«Улисс», конечно, тоже не детский стишок. Но Алек поэт, литератор; не прочитать «роман века» ему было бы не по статусу. Это был тяжкий труд, однако в процессе он, как ни странно, и сам прикипел душой к этому монстру. Но если «Улисс» монстр, как назвать «Поминки по Финнегану», обрывки переводов которого ему иногда попадались в сети?.. Многостраничные простыни невнятного, невменяемого текста, с усердием Скупого рыцаря таящего от читателя главное свое сокровище – смысл и значение не только каждого абзаца, но каждого слова?.. Что это – реальный бред реального сумасшедшего, галлюцинации, стенограммы ночных кошмаров?..
Алек знал, что неприятие «Финнегана» его статусу знатока и тонкого ценителя литературы повредить не может. Слишком многие авторитеты разделяют с ним эту антипатию, вплоть до ближайшего окружения Джойса, с восторгом принявшего «Улисса», но от «Поминок» дружно и почти единодушно (за редкими исключениями) отвернувшегося...
Нет, он все-таки удивился, но по другому поводу. «Ты читаешь по-английски? – спросил он удивленно. Его пассажирка никак не тянула на отличницу-ботаничку. – Насколько я в курсе, русского перевода ПФ пока не существует». 
- В оснвнм…… дтктивчки… - Вот тут чуть-чуть ожила. – Но, во-пьрвх….. ПФ – т’же дтктив…………

С этой все ясно. Джойс писал детективчики, Толстой любовную прозу, а Данте, вероятно, триллеры. Алек таких «экспертов» уже навидался.

- Сьжет ПФ… чисто дтктивнй……… – Даже свою точку зрения она отстаивает без всякого энтузиазма. Алек снисходительно усмехнулся: «У ПФ есть сюжет?..» - забыв, что подобные вопросы он задавал и сам себе при первых подступах к «Улиссу».
- По крйньй мере….….. сьжет  к’к бы намечен………..  «К’к бы» здьсь… кльчьвое сл’во: ПФ – это ткой……… льтьртурнй Кот Шрьдьнгера……… По повду ктор’го ньвзможн скзать…… ньчьго строго опрь… фубльть…..  строго опрьделенн’го……. Иначе… тут же налетит дьсятк… кмментатров…….. и на пальцх объяснит…… к’к ты не прав…… но я же не з’кончла. – Снова встряхнулась. - Во-первых, ПФ – «как бы» детектив. Во-вторых, его полный русский перевод… можно сказать… уже на подходе………..
- Подробней, кызым, – попросила апайка. Алек пока держит оборону, но тоже прислушивается. Хотя слушать ее речь тяжело почти физически.
- Пьрьводчк Андрьй Рене…… - ее речь снова замедлилась, - пбликует… уже пьревьденные главы…….. - снова встряхнулась, - в виде отдьльнх ньбльших книг… плвину которых знимают … кммьнтарии, прьмьчания… и прочая…….. Бьз тких кстлей к «Фьнньгану»… сам пньмаешь… лучш не с’ваться………….
Алек понимает. Без таких костылей и к «Улиссу»-то лучше не соваться. Она продолжает в привычной своей монотонной манере, может с чуть более редкими вкраплениями мучительных  пауз (мучительных  для Алека, не для нее):
- Глвн’е отличие ПФ от всей прьдшст… пред-шст-вующей литер’туры……. ну, или одно из…… – рьвльц… рьвльцон…….. лексичск’я рьволюция…. – Ясно: хотела сказать «революционная лексика», но предпочла вариант попроще. - Джйс пишт по-’нгльйскь… но бквальн на каждм ш”гу использует любим’е Кэррллм «пуны» (слва-«чемоданы» со множствм подрзумеваемых знчений, любимый прием обоих пьсатьлей)..…….. До чего не ддумлся д’же Кэррлл……….. с’ст’влять «пуны» из слов самх разнх языков……. этих языков в р'мане н’щитали окло сьмидьсьти, прькинь……….
- Аха, помню. Джойс это уже и в «Улиссе» делал. В «Протее», например, - слово, которое Хоружий перевел как «шверно», пояснив, что здесь мы имеем дело с «перетеканием немецкого schwer, тяжелый, в русскую грамматику (в оригинале – французского слова в английскую грамматику)»…
- Да…….. и не слчайно имьнно в «Пр’тее»……… Протей – древнее бжство, оно не имеет формы… но спсобн принимать любую форму… - Встряхнулась. - Джойсовский протеизм расцветает в «Улиссе» - а в «Финнегане»…. уже….. плодоносит……….

Алек поневоле заинтересовался. Вот только бы говорила она чуть побыстрее. Пока тянет свою волынку, он успевает забыть о чем речь.

- Мьня тлько удьвляет, - сказала она медленно, тягуче и равнодушно, - пчему  «Фьнньган» не п’пал в твой «спис’к»?..... («Не в мой, - машинально поправил Алек. - В список Али».) «Алиса» с «Улисс’м» уже там?.... Ну и «Фьнньгану» там сам’е место…….. взмжн, он туда лучше впиштся чем д’же «Улисс»………..
Не говорить же ей про свою антипатию к этой бредятине. Разделяемую, между прочим, кучей истинных авторитетов… - Алек поймал себя на этой уязвленной мысли, сам над собой посмеялся и честно признался:
- Я не читал. И английского моего не хватает, и что ухватил на русском – не впечатлило. Ничего не понял; впечатление, будто вломился с разбегу в чей-то горячечный сон.
Он вполне способен иногда над собой посмеяться, но если она захочет посмеяться над ним, это будет плохая идея. Львы – племя самолюбивое.
Она не смеется.  Ей, конечно, лень.
- Сон – еще ‘дно кльчьвое сл’во…….… Джйс в «Фьнньгане» опис’в’ет «нчное» сзнание………………..   
Апа тоже решила подключиться активней. «Если, кызым, псе, что касается ПФ, может быть только “как бы”, - как ты связал его со “список Али”?»

- … Лестница, - сказала она.   
Алек с теткой переглянулись и насторожились.

- Смерть, падение, возвращение, воскресение… Мотивы родства, временны;е циклы, интертекст, «Алиса»… но в первую очередь все-таки Лестница………………….
- То есть, - уточнила апа, - «как бы» Лесниса, «как бы» падение и возвращение, «как бы» сыклы и «как бы» интертекст?
Смеяться ей все еще лень, но некое подобие улыбки явно присутствует. Похоже, наконец и ее зацепило.
- Забавно, но все… что я перечислила… - входит в тот самый минимум пунктов… по которым разногласий почти нет… ну или «как бы» нет……
«Рассказывай, кызым», потребовала апайка.
Спорить ей тоже лень. Алеку все чаще приходи на ум Соня из «Алисы», вот прямо один в один…  Она начинает так же медленно и лениво – но Алек и тетка, затаившие дыхание, даже не думают ее подгонять.

- Джойс назвал роман…… «Finnegans Wake»… об’чно переводят как «Поминки по Финнегану».  Но отсутствие апострофа придает заголовку… дополнительное зн’чение: Finnegans  - «Финнеганы», речь уже… обо всех Финнеганах… а в к’нтексте романа – просто обо всех... Это первое.
Вт’рое. «Wake» может переводиться… не только как «поминки» - но и как «пробуждение»… Сбственно нельзя сказать что тут важнее – поминки или пробуждение. Говорю вам, чистый Шредингер…….

- Начало романа… но можно ли это назвать «началом» ?..
Опять задумалась, и так надолго, что Алек с теткой опять переглянулись. Уже с беспокойством.
- Ау! – окликнул он. – Ты спишь, что ли?
- Нет…….. думаю…….. - Помотала головой.
- Начало романа… - подсказала апа.
- Да. Это не совсем начало… то есть роман начинается с конца фразы. Началом которой он в итоге завершается…
- Как?.. – Это восклицание вырвалось у обоих слушателей одновременно.
- Сложно, - согласилась она, от удовольствия почти просыпаясь. - Скажем осторожнее: первый абзац – завершение фразы… а последний в романе абзац – ее истинное начало…

Достала телефон, включила. По тому, что поиск не занял у нее много времени, Алек понял: успела худо-бедно подготовиться за время его собственной лекции. Хоть и «слшла» ее, скорее всего, во сне.

- Роман начинается так:
«рекутопия, после здания Евы и Адама, уйдя от берега, найти чтоб устья изгиб, принесет нас по разомкнутому прочному круговику назад к границам и Замку-на-Взгорье». –
Это последняя половина фразы… А ее первой половиной роман заканчивается:
«Не чая, отчаявшись, в печали, мечтая, встречая тебя,» 
У Джойса последний абзац резко обрывается артиклем the…… Рене, в качестве «последней точки», ставит запятую… и снабжает финал пояснением: «Конец и начало ПФ соединяются в одно предложение словами “тебя, рекутопия”  (the riverrun )…»
«Прощитай весь фраза сэликом», попросила апа. Алек поддержал ее, надеясь, что хоть так для них что-то прояснится.
 «Не чая, отчаявшись, в печали, мечтая, встречая тебя, рекутопия, после здания Евы и Адама, уйдя от берега, найти чтоб устья изгиб, принесет нас по разомкнутому прочному круговику назад к границам и Замку-на-Взгорье…»
Не прояснилось.
«Вот я и говорю – бред», буркнул он с досадой. «Сама-то хоть что-нибудь поняла?»

- Чтобы понять… - бормочет, - надо саму книгу прочитать… Но если ты про «рекутопию» («река» плюс, вероятно, «речь» и «реку;»…  плюс итальянское  ricorso  - «рекурсия», «возвращение» … плюс «утопать» и «утопить»… плюс, думаю, греческое ;;;;; – «место»… плюс, полагаю, греческое ;;;;;;; - «утопия») - так Рене перевел джойсовское riverrun… Этот «чемодан» тоже не просто с двойным дном – это сейф с секретным шифром… часть которого изыскатели все-таки разгадали… Это и running river – «бегущая река»…Тут и Кольридж со своим «Кубла Ханом» («Where Alph, the sacred river, ran»… в переводе Бальмонта: «Где Альф бежит, поток священный»)… итальянское riverranno  - «вернутся»… французское r;verons - «будем грезить, мечтать, видеть сны, фантазировать» и reverrons  - «встретимся снова»… Вечные Возвращения, рециркуляция, у Джойса «vicus of recirculation», «круговик» у Рене – этот vic и этот «вик» тут, как сказал бы Винни, неспроста…
………………………………
Апа не сдержалась и чуть подтолкнула ее локтем. Это возымело действие, может, только на время.
- Это к вопросу о временны;х…
………………………………
………………………………
До самого интересного дошла – и в кусты?!..
Тетка ерзает на сиденье. «О временны;х сыклах?! Кызым?!...»
- Да… да… дань Вико…
Алек понял.
«Я понял. Джамбаттиста Вико, ренессансный мыслитель. В “Улиссе” Джойс тоже ссылается на Вико и его теорию трехстадийного исторического развития – раз за разом и круг за кругом сменяющих друг друга эпох: “божественной”, “героической” и “человеческой”».
-  Да… в «Улиссе» … - Почти неразборчиво. - В «Улиссе» мало… а викониан почти сплошь финнеганский…
- Что-о?!... – снова вдвоем одновременно.
- «Финнеган» почти сплошь виконианский… и сам термин ricorso – тоже финнеганс… то есть виконианс…
 ………………………………
………………………………

Мы ее теряем.

- Але, гараж! – гаркнул Алек, чувствуя себя Мартовским Зайцем, щиплющим Соню чтобы разбудить. – Не спится? - Он смерил ее свирепым взглядом. Этот взгляд ее пристыдил, а устыдившись, она наконец постаралась собраться и взять себя в руки. «Джойс… так усердно подчеркивал связь своей книги с трехстадийной теорией Вико… что даже называл ее… “викоциклометр”… и, кажется, даже не шутил…»

- С ПФ мы закончили? – спросил Алек сухо.
Она смотрит сонно и насмешливо.
«Закончили…» - И после паузы: «С первым абзацем… и то по самым верхушкам