Духовный мир М. Ю. Лермонтова

Содержание

Введение. Тайна М.Ю. Лермонтова 2
Глава I: Миросозерцание М.Ю. Лермонтова 4
Глава II: Поэтическая философия М.Ю. Лермонтова 149
Человек 150
Жизнь, смерть и бессмертие 166
Любовь 187
Свобода 207
Природа 239
Бог 256
Глава III: Художественный мир М.Ю. Лермонтова 281
Драма «Маскарад» 282
Поэма «Демон» 297
Поэма «Мцыри» 336
Роман «Герой нашего времени»: Тайна Печорина 358














Введение. Тайна М.Ю. Лермонтова

И через всю жизнь проносим мы в душе
образ этого человека – грустного, строгого,
нежного, властного, скромного,
смелого, благородного, язвительного,
мечтательного, насмешливого, застенчивого,
наделенного могучими страстями и волей,
и проницательным беспощадным умом.
Поэта гениального и так рано погибшего.
Бессмертного и навсегда молодого.
И. Андроников


                В нашу эпоху эффектной и звенящей пустоты и одномерности, предсказанную выдающимися религиозными мыслителями Иваном Ильиным и Карлейлем, когда мир пребывает в катастрофическом состоянии духовного упадка, не многие всем сердцем увлекутся Лермонтовым и проникнутся его художественными мирами, с упоением читая его поэзию и прозу, ведь здесь нужен утонченный эстетический вкус к прекрасному и возвышенному, идущий в разрез с всеобщей пошлостью наших дней. Михаил Юрьевич Лермонтов – один из величайших гениев России, наряду с А.С. Пушкиным он – ярчайшая звезда Золотого века нашей поэзии, без которого немыслима история русской литературы. По своему художественному достоинству поэзия Лермонтова не уступает произведениям гениальных поэтов – Гомера и Данте, Шекспира, Мильтона и Байрона, а по необыкновенной музыкальности его лучшие стихи и строфы из поэм «Мцыри» и «Демон», отшлифованные как бриллиант, превосходят творения Пушкина, Тютчева, Фета и Надсона. Лермонтов – это поэт-мыслитель и метафизик, с которым ни в какое сравнение не идут даже Баратынский и Бродский, он чужд людям массы, не обладающим философским складом мышления, не склонным к самоанализу и рефлексии, он – аристократ духа. В своих поэмах и лирических стихах он задумывается над «вековечными» и «проклятыми» философскими вопросами, волновавшими Иова и Соломона, Сократа и Платона, Данте и Шекспира, Кьеркегора и Шопенгауэра, и нет ничего удивительного, что его творческое наследие оказало колоссальное влияние на всю последующую русскую литературу, а лермонтовские темы мы можем найти у Достоевского, Толстого и Чехова. Самый религиозный из всех русских поэтов, Лермонтов верил в Бога и изливал Ему свою душу в мольбах, но сама его вера прошла через горнило всех сомнений – через муку Иова и печаль Екклесиаста. Неисправимый романтик и мистик, он верил в священную миссию поэта, возложенную на него Всевышним, но подобно древним пророкам Библии – Иеремии и Аввакуму, не боялся задавать острых вопросов, жгучих совесть и сердце – вопросов о назначении человека и смысле его жизни, о тайне смерти и счастье, о любви и свободе, о времени и вечности, и конечно, о теодицее – оправдании благого и всемогущего Бога перед лицом мира, лежащего во зле. Глубочайшее философское содержание произведений Лермонтова, его самобытность и гениальность, давали поэту возвыситься над культурными, идейными и социальными веяниями своей эпохи, делали его поэзию и прозу бессмертными и животрепещущими для всех веков, хранящими в себе непреходящую мудрость, обращающую человека к вечности. В одной замечательной статье, поэт-символист Александр Блок писал, что Лермонтов – интеллектуальный писатель, а так как большинство людей не обладает его высоким интеллектом, то он навсегда останется поэтом не масс, но избранных. В рассуждениях Блока заключена глубокая истина, но дело обстоит еще драматичнее: над лирикой и поэмами Лермонтова, как и над Библией, надо напряжено думать, мучиться до слез и плача Иеремии, взывать в Иововых мольбах к Богу, а это значит, что дабы понять творческое наследие Лермонтова надо иметь не только философский  склад ума, но и созерцающее сердце, и могучий и свободолюбивый дух, томящийся на земле. В отечественном литературоведении обычно пишут о меланхоличном темпераменте поэта, его склонности к рефлексии и элегическом настроении его стихов, мелодически напоминающих грустные народные русские песни, но не многие исследователи находили истоки екклесиастовой тоски Лермонтова в серафизме его натуры, столь сильно выраженном в стихотворении «Ангел», в неудержимом устремлении его могущего духа к небесам и Богу, в стремлении освободиться от тягот страстей и земного бытия, в ясном осознании того, что окружающая всех нас пошлая и низкая действительность не соответствовала святым идеалам и убеждениям этого идеалиста. М.Ю. Лермонтов – одно из самых грустных и трогательных, трагических и загадочных лиц в истории русской литературы: он – трагическое лицо не только по причине безвременной смерти на дуэли с Мартыновым, оборвавшей его жизнь и ставшей катастрофой в судьбе нашей культуры, но и потому, что всю жизнь был мучеником мысли и духа, как Иов и Соломон, а его личность и творчество – тайна, которая так и останется неразгаданной, если мы не обратимся к духовному миру его души, не поймем миросозерцание поэта и  не прочтем его поэзию и прозу в свете его напряженных раздумий, молитв и духовных исканий.














Глава I: Миросозерцание М.Ю. Лермонтова

















Миросозерцание М.Ю. Лермонтова

Нет, не за то тебя я полюбил,
Что ты поэт и полновластный гений,
Но за тоску, за этот страстный пыл
Ни с кем неразделяемых мучений,
За то, что ты нечеловеком был.

О, Лермонтов, презрением могучим
К бездушным людям, к мелким их страстям,
Ты был подобен молниям и тучам,
Бегущим по нетронутым путям,
Где только гром гремит псалмом певучим.

И вижу я, как ты в последний раз
Беседовал с ничтожными сердцами,
И жестким блеском этих темных глаз
Ты говорил: «Нет, я уже не с вами!»
Ты говорил: «Как душно мне средь вас!»
К.Д. Бальмонт

                С детских лет М.Ю. Лермонтов увлек меня необычайной многогранностью своей личности, героическим идеализмом, неудержимой любовью к свободе, титанической мощью духа, глубиной и откровенностью чувств, интеллектуальной честностью и смелостью мысли, и нет ничего удивительного в том, что безвременная гибель его на Кавказе всегда отзывалась болью в моем сердце. В наш жестокий век всеобщего озлобления и бездуховности, когда мир с его ужасами, соблазнами, грехами и трагедиями похож на волнующееся апокалиптическое море, силящееся поглотить душу, величественная и страдальческая фигура Лермонтова возвышается как непоколебимая гранитная скала, а его поэзия, возвышает добросовестного читателя, поражает ум, воображение и сердце невероятной и завораживающей лирической мощью, звучащей в каждой строке, отточенной как философское изречение. Во всем мире и во всех веках, за исключением библейских пророков и мудрецов – Иова, Соломона, Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила и Иоанна Богослова, и святых отцов Церкви – Ефрема Сирина, Григория Богослова и Макария Египетского, не было поэта, более глубоко прочувствовавшего скорбь мира и страдавшего за людей, более благородного, бесстрашного и мудрого, самой жизнью и смертью своей доказавшего правду своих поэтических умозаключений и пророчеств, чем печальноликий Лермонтов. В лирических стихах Лермонтова я нахожу нежную и чудесную музыку, элегически-задумчивую интонацию, неистощимое собрание образов и мыслей –  мятежный парус, просящий бури и ищущий покоя, пустынные пальмы, возроптавшие на небо из-за наскучившего однообразия жизни и горько поплатившиеся за исполнение своего желания, одинокий и могучий утес, плачущий в пустыне после разлуки с золотой тучкой, гостившей у него, дубовый листок, оторванный от родной ветви и унесенный ветром на далекую чужбину, тщетно молящий о приюте прекрасную и гордую чинару, целая вереница мятежных и страдающих героев с неукротимым духом, беспокойными сердцами и грустной иронией, не имеющих высшей цели и во всем разочарованных, увенчанная загадочным образом Печорина, все пережившим и передумавшим, скучающим в жизни и презирающим людей, познавшим бури страстей и ставшим холодным, как лед, полным гордости, тоски и страдания, уединенно грустящим о мимолетности счастья и несбыточности мечты, и монументальной фигурой Демона – прекрасного и ужасного страдальца, «злобного гения», пристально вглядывающегося в души людей, зовущего и чарующего их, образ самоотверженной Тамары, столь много страдавшей и любившей, и наконец, библейский пророк, осмеянный миром за проповедь «любви и правды чистых учений» и ушедший от людей в пустыню, живущий под бескрайним звездным небом и с беззлобной грустью молящийся Богу за своих врагов и богоотступников. Лирические стихи Лермонтова, не говоря о его бесподобных поэмах – «Мцыри» и «Демон», и романе «Герой нашего времени», обладают не только высокими художественными достоинствами, красотой поэтического слога и элегической музыкальностью, но и несравненной философской глубиной содержания, а он сам – удивительный поэт и мудрец, равный Данте, Байрону и Пушкину в поэзии, а Гоголю и Бунину в прозе, не только одинокий певец печали и тоски, каковым его обычно изображают литературоведы с их схематичными и шаблонными суждениями, но провозвестник любви и правды, отстаивающий Завет предвечного Бога – высшую святыню в мире, лежащем во зле; он –  своеобразный поэт-пророк, которого надлежит наравне с Пушкиным, Достоевским и Толстым, преподобным Серафимом Саровским и преподобным Силуаном Афонским именовать совестью России, без которого уже немыслима русская история и культура – наша поэзия и литература, музыка и философия.
                Михаил Юрьевич Лермонтов – самый загадочный из всех русский поэтов: он – великолепный художник слова с необыкновенной глубиной мысли и выразительностью языка, по поэтической гениальности равный Гомеру и Шекспиру, Байрону и Пушкину, создавший бессмертные литературные шедевры – стихотворения «Ангел», «Смерть поэта», «Выхожу я один на дорогу…», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Ветка палестины», «Дума», «Не смейся над моей пророческой тоскою…», «Сон», «Пророк», являющиеся драгоценными жемчужинами русской лирики, лироэпические поэмы «Демон» и «Мцыри», по красоте, глубокомыслию и эпической мощи не уступающие «Илиаде» Гомера, «Божественной «Комедии» Данте Алигьери и Потерянному Раю» Мильтона, философскую драму «Маскарад» и роман «Герой нашего времени», где поэт предстает более проницательным психологом и тонким знатоком душ человечески, чем Шекспир, Кальдерон, Ибсен и Достоевский; он – русский дворянин и аристократ, тяготившийся пустого и скучного великосветского общества, бросающий в лицо спесивым аристократам «железный стих, облитый горечью и злостью», самоотверженный гвардейский офицер, удивлявший своей отчаянной храбростью в бою даже кавказских джигитов, но никогда не считавший военную службу своим жизненным призванием. Во время службы на Кавказе, Лермонтов мужественно участвовал в молниеносных схватках с вольнолюбивыми и воинственными горцами, а в свободное время и по ночам – писал изумительные стихи в казарменных условиях. Лермонтов – поклонник Байрона и разочарованный романтик с безотрадно правдивым взглядом на жизнь, его пылкое сердце – это целый океан, «где надежд разбитых груз лежит»; он – неисправимый идеалист, который не может жить без святыни, всю жизнь мучавшийся от разлада высоких идеалов с низкими нравами людей и пошлой действительностью, одинокий и почти ни кем не понятый скиталец, не сблизившийся ни с кругом Белинского и Герцена, ни с философским кружком Станкевича. Лермонтов –  «лишний человек», ощущающий себя ненужным России, он вечный изгнанник, окруженный завистниками и клеветниками, готовившими поэту смерть под прикрытием закона, а вместе с тем он – русский Гамлет, лучший человек своей эпохи – николаевской эпохи безвременья, когда сами камни были готовы завопить к небесам о правде и свободе. Лермонтов один из величайших русских мыслителей с огромными знаниями, поражавшими профессоров девятнадцатого века; он – великий русский диалектик и метафизик, всю недолгую и несчастную, но вольнолюбивую жизнь размышлявший о вековечных философских вопросах – о жизни и смерти, о страданиях и любви, о судьбе, страданиях и свободе, напряженно и неустанно искавший Божественную Истину. Глубоко прав профессор Дашкевич, писавший, что поэзия Лермонтова «затрагивала мировые темы, выражала скорби, много раз удручавшие душу человека и вполне нам близкие, обращалась к проблемам, перед которыми останавливались многие из лучших поэтов веков прошлых и настоящего». В своей бесподобной и трагически звучащей лирике, великолепных поэмах и философском романе «Герой нашего времени», Лермонтов с невообразимой силой и пронзающей сердце проникновенностью поднял тему «лишних людей», которую  затем подхватила вся последующая русская литература – Тургенев с его «Гамлетом Щигровского уезда» и «Рудиным», Некрасов с «рыцарем на час» и Гончаров с его незабвенной «обломовщиной». Если Пушкин говорил, что будет тем любезен русскому народу, что пробуждал лирой добрые чувства и прославлял свободу в свой жестокий век, то в стихах Лермонтова каждый вдумчивый читатель найдет «отзыв мыслей благородных», «странную любовь» к России – не к ее славе, купленной кровью убиенных, а к ее столь многоликой природе, найдет поиск вечной любви и свободы. Из всех русских поэтов никто так не ценил свободу, как Лермонтов, он – бунтарь в благороднейшем смысле этого слова, подобно ветхозаветным пророкам, восстающий против гнета и насилия, царящего на земле, бесстрашно обличающий лжецов и тиранов, воспевающий волю и вольных край – величественный Кавказ. Со школьных лет Лермонтов и все его творчество – в особенности религиозно-философская лирика, поэмы «Демон» и «Мцыри», роман «Герой нашего времени» –  дороги моему сердцу, он потряс мою душу не только великолепным слогом и элегической мелодией стиха, но и своими глубочайшими раздумьями о зыбкости земного счастья, о скоротечности жизни, неумолимости смерти, о вечности и Боге, своими философскими раздумьями, исканием вечной красоты и любви в мире, где царствует время и смерть, своим непримиримым восстанием на все пошлое, низменное и мелочное в нашем земном существовании, своим Иововым богоборчеством и незабвенными молитвами, своим исканием Бога и неугасимой библейской верой – верой сквозь отчаяние. Всю жизнь Лермонтов искал Бога и разрешения всех вековечных вопросов, с древних времен мучивших мудрецов – Иова и Соломона, Сократа и Платона, Августина Блаженного и Данте, и до конца своих земных дней он был гениальным и самобытным поэтом и мыслителем, вобравшим в себя мудрость веков и тысячелетий от Библии до Пушкина, и о нем можно было бы сказать поэтическими строками Баратынского:

Все дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных создания,
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упования.
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату, и в царский чертог.
С природой одною он жизнью дышал.
Ручья разумел лепетание.
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябание;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.

                В личности и поэтическом творчестве Лермонтова все контрастно – все Небо и Ад; для него весь мир  невообразимо загадочен, а в центре всех неисчислимых тайн – Бог и человек. В знаменитой книге английской писательницы Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей», есть проницательное суждение, изобличающее двойственность падшего человека и мучительную борьбу добра и зла в его сердце: «Неужели человек действительно столь могуч, добродетелен и велик, и вместе с тем так порочен и низок? Он казался мне то воплощением зла, то существом высшим, поистине богоподобным». Эти строки характеризуют и самого Лермонтова, в чьей душе не утихала битва добра и зла, света и тьмы, вера в Бога и людей не на жизнь, а насмерть боролась с разъедающим скепсисом и разочарованием в жизни со всеми ее невзгодами, испытаниями и утратами, надежда воевала с отчаянием, искренняя и горячая, почти херувимская любовь к Богу сталкивалась с метафизической обидой на Провидение и сомнениями в благости Творца. Русский писатель, философ и блестящий литературный критик Д. Мережковский хоть и не сумел во всей глубине понять духовный мир Лермонтова и его пророческую миссию, но зорко находил в личности поэта трагическое раздвоение: отчаянный бунт против миропорядка и благоговение перед религиозной святыней, от которой поэт не отрекся бы и под угрозой гибели, поиск вечной любви, аристократическое благородство и рыцарское великодушие и мелочная обидчивость, скверный нрав, едкий сарказм и пошлые шутки. Духовная жизнь Лермонтова и его миссия – одна из величайших загадок нашей культуры. Понять его личность невозможно без размышления над полярностью его души, ведь он – «созерцатель двух бездн» – горнего и инфернального миров, и нет ничего удивительного в том, что с ранних лет и до рокового выстрела Мартынова, оборвавшего жизнь поэта, в его литературном творчестве богоборческие мотивы сталкивались с дивным звучанием струящейся, как могучий поток, веры в Бога, благость Творца и Его промышление о вселенной, человеке и каждом Божьем создании. Богоборчество мощно проявлялось у Лермонтова, как на мистическом, так и на интеллектуальном уровне, как в повседневной жизни – его юнкерские кутежи и юношеский разврат, угрюмость характера и скорбные раздумья о жизни и смерти, перерастающие в богоборческие молитвы и отчаянный вызов Творцу, его поведение с теми женщинами, перед которыми он представал то кьеркегоровским соблазнителем, то Печориным или даже Демоном, его духовные метания, байроническое бунтарство, горький скепсис и мрачный взгляд на земное бытие человека, так и в поэзии и прозе – от драм «Люди и страсти», «Странный человек» и «Два брата» до «Героя нашего времени», «Мцыри» и грандиозной поэмы «Демон» – драгоценного бриллианта в сокровищнице русской и мировой культуры. Но надо иметь каменное сердце и  полностью утратить религиозную интуицию и духовную чуткость, напрочь лишиться совести, художественного чувства и интеллектуальной честности, чтобы не понять всю глубину и усомниться в искренности христианской веры Лермонтова, его библейского мироощущения с небывалой поэтической музыкальностью звучащего в дивном лирическом акафисте «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», в мелодичном молитвенном этюде «Ангел» и в пророческих строках стихотворения «Сон», в поэтической притче «Три пальмы», в таких непревзойденных религиозно-лирических шедеврах как «Ветка Палестины», «Мцыри» и «Демон». Если Константин Бальмонт – выдающийся поэт-импрессионист Серебряного века, возлюбил Лермонтова за его тоску и ни кем не разделенные нечеловеческие мучения, то меня потрясли мощные громовые разряды лермонтовской поэзии, ее трагическая мудрость, мученическая вера поэта, бьющегося над теодицеей – оправданием Бога перед лицом триумфа мирового зла, поэта, бунтующего против несправедливого миропорядка как в древние времена бунтовали Иов, Соломон, Иеремия и Аввакум, а вслед за ними – Вольтер, Гейне и Байрон, но знавшего и благословенные минуты возвышенных молитвенных созерцаний, превосходно описанных в бесподобном стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива…», напоминающем мне лучшие богословские стихи и размышления святителя Григория Богослова. Пусть А.С. Пушкин с его типично русской натурой, вольтеровским остроумием и эпикурейскими страстями гораздо ближе подавляющему большинству русских людей, и его смерть по праву вызвала всенародное горе, охватившее Россию, оставило на ее сердце незаживающую рану, но Лермонтов столь же дорог моему сердцу как поэт-лирик и молитвенник, как драматург и мистически настроенный христианский философ. Мережковский с присущими его мышлению антитезами, утверждал, что Пушкин – это дневное светило русской поэзии, он – гармоничная натура и выразитель нашего национального самосознания во всей его жизненной противоречивости и многогранности, а Лермонтов – ночное светило, луна русской культуры, но в лермонтовских стихах я нахожу невероятное философское глубокомыслие, достойное книг Иова и Екклесиаста, превосходящее даже Достоевского, Толстого и Чехова, великолепие поэтического слога с восточным колоритом, очаровательную элегическую мелодию стиха, библейскую мудрость Давида и Иеремии, до которой лишь в редкие минуты возвышался Пушкин. Для меня Лермонтов более велик, чем Пушкин – и как поэт, и как мыслитель, и как человек. Мне вспоминается как Иван Бунин – непревзойденный стилист и писатель двадцатого века, виртуозно владеющий русской речью со всем ее душевно-эмоциональным и художественным богатством, чьи лирические раздумья часто перекликались с лермонтовскими думами и молитвами, за два дня до своей смерти оставил поразительное прозрение: «Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин. Нет, это Лермонтов. Просто представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если бы не погиб двадцати семи лет». Уместно вспомнить и суждения Чернышевского, убежденного в том, что «Лермонтов по достоинству стиха выше Пушкина», он – выше Гоголя и стоит рядом с Шекспиром. Даже неистовый Белинский, не выносивший романтизма с его мистичностью и прекраснодушием, находил в М.Ю. Лермонтове  колоссальный поэтический талант и «самобытную, живую мысль, полнокровность и мощь, горделиво владеющая собою, простоту, естественность и оригинальность гения; много индивидуального. Какой избыток сил, разнообразие идей и образов, чувств и картин! Какое сильное слияние энергии и грации, глубины и лёгкости, возвышенности и простоты! Таинство мысли, рождающееся из ощущения. Тут нет лишнего слова… Нет ложных чувств, ошибочных образов, натянутого восторга; все свободно, без усилия». Преклонявшийся перед Пушкиным апологет реализма Белинский с искренней убежденностью писал Боткину, что хоть Лермонтов и уступает Пушкину в художественной виртуозности, но в нем «мы лишились поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина».
                Русский религиозный поэт С.Я. Надсон – почти забытый в наше время гениальный лирик и мыслитель, по таланту и лирической силе стиха виртуозно соединивший гражданский пафос Некрасова с музыкальность фетовских стихов, а идею «чистого искусства», возвышающегося над утилитарной моралью масс обывателей, – с пушкинской идеей поэзии как священного служения Богу, утверждал, что лучше Лермонтова у нас в России не было поэта, и умел сам пережить то, о чем вольнолюбивый романтик Золотого века русской культуры писал в своих стихах. Лермонтов – одна из ярчайших звезд на небосклоне русской и мировой культуры: за свою недолгую жизнь он создал произведения, не уступающие лучшим творениям Гомера и Данте, Шекспира и Мильтона, Гете и Байрона, Достоевского и Толстого, и если бы смерть не настигла бы его, то он бы сотворил не только задуманный роман-трилогию, охватывающий историю России от Екатерины II и пугачевского бунта до эпохи декабристов и последующего царствования Николая I, отвечающий на все историософские вопросы о судьбе России, ее грехах и религиозной, культурной и исторической миссии, о русском национальном самосознании и смысле нашей истории – вопросы над которыми весь девятнадцатый век бились славянофилы и западники, но и еще более колоссальные шедевры – монументальные эпопеи-мистерии, быть может превосходящие Гамлета» и «Бурю» Шекспира, «Потерянный Рай» Мильтона и «Фауста» Гете, «Манфреда» и «Каина» Байрона, философские романы, рядом с которыми быть может померкли «Братья Карамазовы» Достоевского, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Доктор Живаго» Пастернака и «Жизнь есть сон» Кальдерона, или же произведение в совершенно невиданном жанре, по идейно-смысловому содержанию восходящее к Библии – к книге Иова и книгам пророческим, к таинственному и величественному Апокалипсису – любимой книге Лермонтова, но в любом случае Россия, Европа и весь остальной мир стали бы свидетелями небывалого и грандиозного творения. Размышляя о личности Лермонтова и своеобразии его творчества, выдающаяся русская поэтесса Анна Ахматова писала: «Это было странное, загадочное существо – царскосельский лейб-гусар, живший на Колпинской улице и ездивший в Петербург верхом, потому что бабушке казалась опасной железная дорога, хотя не казались опасными передовые позиции, где, кстати говоря, поручик Лермонтов был представлен к награде за храбрость. Он не увидел царские парки с их растреллиями, камеронами, лжеготикой, зато заметил, как «сквозь туман кремнистый путь блестит». Он оставил без внимания знаменитые петергофские фонтаны, чтобы, глядя на Маркизову Лужу, задумчиво произнести: «Белеет парус одинокий…». Он, может быть, много и недослушал, но твердо запомнил, что «пела русалка над синей рекой, полна непонятной тоской…». Он подражал в стихах Пушкину и Байрону и вдруг начал писать нечто такое, где он никому не подражал, зато всем уже целый век хочется подражать ему. Но совершенно очевидно, что это невозможно, ибо он владеет тем, что у актера называют «сотой интонацией». Слово слушается его, как змея заклинателя: от почти площадной эпиграммы до молитвы. Слова, сказанные им о влюбленности, не имеют себе равных ни в какой из поэзий мира. Это так неожиданно, так просто и так бездонно:

Есть речи – значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

Если бы он написал только это стихотворение, он был бы уже великим поэтом.
Я уже не говорю о его прозе. Здесь он обогнал самого себя на сто лет и в каждой вещи разрушает миф о том, что проза – достояние лишь зрелого возраста. И даже то, что принято считать недоступным для больших лириков – театр, - ему было подвластно… До сих пор не только могила, но и место его гибели полны памяти о нем. Кажется, что над Кавказом витает его дух, перекликаясь с духом другого великого поэта:

Здесь Пушкина изгнанье началось
И Лермонтова кончилось изгнанье…»

                В загадочной личности М.Ю. Лермонтова неукротимое свободолюбие пылкого духа поразительным образом сочетается с жаждой покоя и Богообщения, раскаленное воображение поэта-романтика, столь близкого Байрону и Делакруа – с мощным и холодным умом Печорина, отточенным как клинок и столь же острым, как ум Шекспира и Гейне, глубокая и искренняя религиозность – с непримиримым богоборчеством, байроническое разочарование в жизни – с исканием высших идеалов, оправдывающих ее на Суде Божием, суровый взгляд, насквозь пронизывающий души людей и зорко видящий их пороки – с узрением в человеке образа Божиего и пониманием того, что история души более величественна, поучительна и таинственна, чем история царств. Перечитывая философскую лирику Лермонтова и его роман «Герой нашего времени», я все более прихожу к мысли, что он – величайший психолог в русской и мировой литературе, более проницательный, чем Данте, Шекспир, Достоевский и Чехов, столь же несравненный знаток душ человеческих, как Иов, Давид и Соломон, Ефрем Сирин, Макарий Египетский, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, он одарен от Бога и умеет читать сердца как книги, что отчетливо понимали его друзья и враги. О лермонтовской проницательности написал поэт и философ Ю.Ф, Самарин, оставивший характеристику поэта, после его смерти на Кавказе: «Я часто видел Лермонтова за все время его пребывания в Москве. Это чрезвычайно артистическая натура, неуловимая и неподдающаяся никакому внешнему влиянию…вы еще не успели с ним заговорить, а он уже насквозь раскусил: он все замечает, его взор тяжел, и чувствовать на себе этот взор утомительно. Первые минуты присутствия этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он очень проницателен и читает в моем уме. Этот человек никогда не слушает то, что вы ему говорите, - он вас самих слушает и наблюдает, и после того, как он вполне понял вас, вы продолжаете оставаться для него чем-то совершенно внешним, не имеющим никакого права что-либо изменить в его жизни… мне очень жаль, что знакомство наше не продолжалось дольше. Я думаю, что между им и мною могли бы установиться отношения, которые помогли бы мне постичь в нем многое». В духовном облике Лермонтова были черты, роднящие его с Печориным – разочарованность в людях, беспощадно правдивый, но печальный взгляд на жизнь, прозорливость душеведца – знатока натуры женщин и мужчин, хотя конечно невозможно подобно скорому на резкие суждения и поспешные умозаключения Белинскому утверждать, что «Печорин – это он сам, как есть». Во всех произведениях Лермонтова ощущается его незаурядная проницательность, умение зреть в корень – видеть суть происходящих событий и все скрытые намерения и помышления своих поклонников и недоброжелателей, созерцать поучительные притчи в судьбах людей, бесстрашно лицезреть и беспощадно обличать все пороки светского общества России девятнадцатого века и пороки, сопровождающие многогрешное человечество на протяжении всей его истории. Миросозерцание Лермонтова и его духовная жизнь, как и духовная жизнь всех великих поэтов и мудрецов, философов и богословов – от Иеремии и Исаака Сирина до Мильтона, Кальдерона, Бердяева и Силуана Афонского – не определяется социокультурным окружением и идейными веяниями эпохи, и, несмотря на то, что существует исторический контекст, и он накладывает отпечаток на душу творца и его произведения, но никогда не определяет их – в противном случае мы приходим к вульгарному и плоскому историческому детерминизму, согласно которому историческая эпоха определяет человека и его внутренний мир, убеждения и систему ценностей, отвергаем свободу воли, мысли и самоопределения личности, и никогда не ответим на вопрос – почему произведения искусства, книги мудрецов и Священное Писание преодолевают границу веков и тысячелетий, выходя на безбрежный простор вечности. Все книги Библии – боговдохновенные книги, написанные на вечные времена, величайшие творения поэтов и философов – «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Диалоги» Платона, реквием Моцарта и трагедии Шекспира – все они заключают в себе надвременное содержание и непреходящую правду, являются актуальными во все исторические эпохи, а потому их творцы – наши «вечные спутники», как изящно выразился Мережковский. Для меня Лермонтов – это не только гениальный русский поэт и литератор, но и вечный спутник и собеседник в моих размышлениях, молитвенных вопрошаниях и духовных исканиях, он – наследник Шекспира, Байрона, Жуковского и Пушкина, невероятно глубокомысленый философ и религиозный мыслитель, христианский мудрец и метафизик, размышляющий над наиважнейшими тайнами человеческого бытия – жизни и смерти, добра и зла, любви и свободы, но его поэтическая метафизика – это не отвлеченная и кабинетная метафизика Канта, Гегеля и Шеллинга с их абстрактными понятиями и безжизненным схематизмом, но метафизика образная и экзистенциальная, созерцательная и молитвенная, имеющая глубокие религиозные истоки. Лермонтовская лирика изумляет не только завораживающей элегической мелодией, искренностью чувства, трагическим жизнеощущением и роскошью восточных преданий и изречений с налетом старины, но и глубиной мысли. Лермонтов умеет находить созвучие своим философским раздумьям в земных явлениях – бегущих по небу тучах, желтеющей ниве, волнуемой ветром, приветливо кивающем серебристом ландыше, тишине пустыни, звездах, бестрепетно внимающих Богу и Ангелам, и в результате этого его поэзия обретает необычайную словесную, музыкальную и смысловую выразительность. С дней юности у Лермонтова обнаружились мощная творческая фантазия и философский склад мысли; он – поэт-интеллектуал, натура глубокая и ранимая, неисправимый романтик России, удрученный трагическим конфликтом святых идеалов и пошлой и неприглядной действительности:

В уме своем я создал мир иной
И образов иных существованье;
Я цепью их связал между собой,
Я дал им вид, но не дал им названья.
Вдруг зимних бурь раздался грозный вой, -
И рушилось неверное созданье!..

                В романтической драме «Странный человек» Лермонтов охарактеризовал себя следующим образом: «ум язвительный и вместе глубокий, желания не знающие никакой преграды и переменчивость…». Во всей истории русской литературы Лермонтов – величайший бунтарь с трагичностью философских раздумий Байрона и остроумием Вольтера, с язвительностью Свифта и пророческим пафосом Иеремии, пред которым стушивались бы величайшие сатирики всех времен и народов – от Ювенала, Петрония и Лукиана до Франсуа Рабле и Салтыкова-Щедрина, язвительнейший ироник, осмеивающий пороки и нравы людей в эпоху правления Николая I, безупречно точно поставивший духовный диагноз своему поколению и бесстрашно бросающий вызов всем палачам гения и свободы, стоящим у трона в стихотворении «Смерть поэта», всколыхнувшем всю мыслящую Россию, не менее, чем смерть самого А.С. Пушкина. С дней юности Лермонтов отличался противоречивостью, которую можно проиллюстрировать на примере его отношения к славе: с одной стороны он не жаждал славы, его душа «не любит славы дым» и ум его не склонен «к славе громкой, сердце греет лишь любовь», с другой стороны в стихотворении «Элегии» он утверждает, что искал наслаждения, славы и похвал. Преподобный Ефрем Сирин учил, что есть две славы: одна – Божия слава Ангелов и святых – «в Боге спасение мое и слава моя» (Пс.61:8), она вечна и истинна, иная – преходящая слава мира сего, она обманчива и суетна и в погоне за ней люди зачастую забывают о Боге и поднимают бунт против Творца своего. В древней книге Притчей Соломоновых ясно сказано, что поиск мимолетной земной славы проистекает от гордости, неполезен для духовно-нравственной жизни человека, и может увенчаться бесславием в очах Вседержителя: «Как не хорошо есть много меду, так домогаться славы не есть слава» (Притч.25:27). Всю жизнь в душе Лермонтова духовное устремление к небесному боролось с мирскими страстями – привязанностью к земным вещам; он подобно святителю Григорию Богослову жаждал петь Богу в тиши дубрав – вдалеке от мирских сует, и в стихотворении «Слава» признается, что не столько жаждал славы, ведь в ней нет блаженства, сколько совершенства. По духовному складу личности М.Ю. Лермонтов убежденный перфекционист, он хочет «во всем дойти до совершенства», и провозглашает, что не страшился бы Суда Божиего, если бы был уверен, что исполнил свое предназначение и его вдохновенный труд не будет забыт в веках и не будет оклеветан молвой. Вместе с тем, как проницательный мыслитель, он прекрасно понимает, что слава на земле скоротечна и настоящий поэт не должен «равнять с земным небес живые звуки». Я думаю, что такой блестяще образованный и глубоко религиозный поэт, как Лермонтов, не мог не помнить слов апостола Павла: «сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную» (Гл.6:8). К чести Лермонтова мирская слава и известность, пришедшая к нему после стихотворения «На смерть поэта» не вскружила ему голову – не превратила страждущего творца в тщеславного нарцисса, одурманенного успехом у читающей публики. Для столь ничтожных прельщений Лермонтов был слишком умен и проницателен. Мирская слава никогда не представлялась поэту высшей ценностью, сравнимой с любовью и свободой, честью и правдой, благородством и мудростью. По слову Н.В. Гоголя, которому поэт читал свою великолепную поэму «Мцыри», личность Лермонтова – «страшная смесь противоречий», и сам Лермонтов чрезвычайно остро чувствовал и мучительно переживал двойственность своей натуры – потребность в действии и склонность к созерцательной жизни и уединению, желание смерти и искание бессмертия, духовная жажда Бога и вызов небесам, скука от песен земли и поиск земных упоений, порыв души к высокому – тяга к небесам, и открытость бездне – темному влиянию демонических сил. В стихотворении «1831 . Июня 11 дня» поэт приоткрыл свой духовный мир и сделал важнейшее признание о самом себе:

…Так жизнь скучна, когда боренья нет…
Мне тяжко действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы мечтал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать.
Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь все как-то коротка
И все боюсь, что не успею я
Свершить чего-то! – Жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых,
Хотя я презираю жизнь других,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,
Находишь корень мук в себе самом
И небо обвинить нельзя ни в чем.
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном все чисто, в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.

                По великолепному выражению Ключевского, Лермонтов был загадкой для самого себя, он проницательно находил в своей душе борьбу трех сил – небесной, земной и адской, и ясно сознавал противоречивость своей натуры, точно подмеченную его современниками. Светские люди и кавказские офицеры находили у него «язвительную улыбку», «злой и угрюмый вид», задумчивость и отстраненность от людей, а вместе с тем – самоотверженность, незаурядный ум и сердце, отзывчивое на печали и радости ближних. Князь М. Б. Лобанов-Росковский так охарактеризовал поэта: «С глазу на глаз и вне круга товарищей он был любезен, речь его была интересна, всегда оригинальна и немного язвительна. Но в своем обществе это был настоящий дьявол, воплощение шума, буйства, разгула, насмешки...». Религиозный философ русского зарубежья, знаток и исследователь русской литературы и музыки В.Н. Ильин, проницательно заметил, что «Лермонтов, безусловно, как и Пушкин, был натурой, соединявшей в себе глубокую христианскую направленность со страстным неистовством гениальной натуры и грандиозным темпераментом. Только темперамент этот было совсем особый сравнительно с темпераментом Пушкина: тяжелый, грозный, ушедший в себя и похожий на вулкан, покрытый льдом. Извержение этого вулкана всегда было поэтому борьбой двух начал: полярного, даже междупланетного холода, и звездного, нестерпимого и тоже космического жара. В «Герое нашего времени, именно в лице Печорин, несомненно представляющего в какой-то степени автопортрет Лермонтова, мы находим характерное признание: «У меня есть врожденная страсть противоречить, целая жизнь моя была только цепью грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиазма обдает меня крещенским холодом, и я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя». Многие современники отмечали, что Лермонтов – это человек одинокий и суровый, язвительный и надменный, но все эти печоринские черты – социальная маска, за которой поэт скрывал свой истинный духовный облик, ибо, по отзывам близких людей, он имел горячее и любящее сердце, как испанский рыцарь печального образа – Дон Кихот, высоко ценил дружбу и благородство, подобно Данте не выносил предательства, но умел прощать и был великодушен. В драме «Два брата» Лермонтов блестяще изобразил как идеалистически настроенный романтик сталкивается с жестоким и бездушным миром и то, какие изменения происходят в его душе, как он вынужден учиться скрывать и утаивать свои мысли, мечты и чувства: «Я был скромен, меня бранили за лукавство – я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло – никто меня не ласкал – все оскорбляли – я стал злопамятен… Я был готов любить весь мир – меня никто не любил – и я выучился ненавидеть…Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с судьбой и светом. Лучшие мои чувства боялись насмешки, я хоронил в глубину сердца… они там и умерли; я стал честолюбив, служил долго… меня обходили; я пустился в большой свет, сделался искусен в науке жизни – а видел, как другие без искусства счастливы: в груди моей возникло отчаянье, - не то, которое лечат дулом пистолета, но то отчаянье, которому нет лекарства ни в здешней, ни в будущей жизни…». В известном стихотворении «На светские цепи…», посвящено княгине М.А. Щербатовой, поэт восхищается ее умением всегда быть самой собой, уберечь духовное достоинство, религиозную веру и надежду на Бога, самообладание и независимость посреди бездушного, пустого и циничного великосветского общества:

На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла,

Но юга родного
На ней сохранялись примета
Среди ледяного,
Среди беспощадного света.

Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных,

Прорачны и сини,
Как небо тех стран, ее глазки,
Как ветер пустыни,
И нежат и жгут ее ласки.

И зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых
И солнца отливы
Играют в кудрях золотистых.

И следуя строго
Печальной отчизны примеру,
В надежду на Бога
Хранит он детскую веру;

Как племя родное,
 Чуждых опоры не просит
И в гордом покое
Насмешку и зло переносит.

От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.

                Выдающийся литературный критик А.В. Дружинин, чья ненапечатанная по причине свирепствующей цензуры николаевского царствования в России статья о Лермонтове – самое лучшее, что было написано о поэте в девятнадцатом веке, с сердечным сочувствием и глубоким пониманием писал о его жизни, личности и характере, развенчивая все предубежденные и поверхностные суждения, касающиеся  русского романтика и наследника Пушкина: «Большая часть из современников Лермонтова, даже многие из лиц, связанных с ним родством и приязнью, говорят о поэте как о существе желчном, угловатом, испорченном и предававшемся самым неизвинительным капризам – но рядом с близорукими взглядами этих очевидцев идут отзывы другого рода, отзывы людей, гордившихся дружбой Лермонтова и выше всех других связей ценивших эту дружбу. По словам их, стоило только раз пробить ледяную оболочку, только раз проникнуть под личину суровости, родившейся в Лермонтове отчасти вследствие огорчений, отчасти просто через прихоть молодости – для того чтоб разгадать сокровища любви, таившиеся в этой богатой натуре. Жизнь Лермонтова, до сей поры еще никем не рассказанная, известна нам лишь весьма поверхностно, а между тем она изобилует фактами, говорящими в пользу поэта красноречивее всех дружеских панегириков. Лермонтов умел быть смелым в то время, когда прямая и смелая речь вела к великим бедам – он заявил свою преданность русской музе в ту пору, когда эта муза могла лишь подвергать своих поклонников гонению и осуждению света. Когда погиб Пушкин, перенесший столько неотразимых обид от общества, еще не дозревшего до его понимания – мальчик Лермонтов в жгучем, поэтическом ямбе первый оплакал поэта, первый кинул железный стих в лицо тем, которые ругались над памятью великого человека. Немилость и изгнание, последовавшие за первым подвигом поэта, Лермонтов, едва вышедший из детства, вынес так, как переносятся житейские невзгоды людьми железного характера, предназначенными на борьбу и владычество. Вместо того чтоб тосковать в чужом крае и тосковать о столичной жизни, так привлекательной в его лета – он привязался к Кавказу, сердцем отдаваясь практической жизни, и мало того что приготовил себя самого к разумной военной деятельности – но с помощью своего великого дарования сделал для Кавказа то, что для России было сделано Пушкиным». Загадочность фигуры Лермонтова, его необыкновенной жизни, трагической тональности мелодий его стихов и безвременной кончины привлекает к себе многих исследователей, но его личность и миросозерцание до сих пор в полной мере не разгаданы, ведь сам поэт зачастую держал себя наблюдателем, а не действующим лицом, был холоден в общении  людьми, горд и скрытен, временами отличался необузданной насмешливостью и сумрачным нравом, был отчужден от светского общества, которое никогда бы не смогло понять его души и ее духовных исканий, но за всей этой «ледяной оболочкой» скрывалось чуткое сердце пылкого мечтателя и идеалиста, искавшего высшей цели, жаждущего горячо верить в Бога и любить людей.
                Если мы хотим узнать настоящего М.Ю. Лермонтова, то нам надо обратиться к его стихам, ибо в стихах своих он описывал все, что тревожило его ум и сердце, все от чего страдала его души, все свои мечты и печали, разочарования и надежды, все размышления о счастье, смысле жизни, любви, смерти и назначении поэта. Лирические стихи были для Лермонтова той заветной лирой, в которой по слову А.С. Пушкина хранится душа поэта: «Нет весь я не умру – душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…». С самых ранних лет литературное творчество Лермонтова всегда отличалось неизмеримо великим творческим воображениям, талантом и глубиной мысли, не уступающим Шекспиру, Мильтону, Гете и Байрону, ни обманчивый блеск суетной и скучной великосветской жизни, ни тяготы военной службы не смогли изгладить из его души могущий порыв к почти недосягаемым идеалам свободы, добра и любви. Русский религиозный философ Владимир Соловьев, многие суждения о Лермонтове которого я почитаю несправедливыми, рассудочно-схематичными и плоскими, тем не менее, верно заметил лермонтовскую «силу личного самочувствия», «странную напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем я, страшную силу личного чувства». «Лермонтов, когда и о другом говорит, то чувствуется, что его мысль и из бесконечной дали стремится вернуться к себе, в глубине занята собою, обращается на себя». Вся лирика Лермонтова – это исповедь: в исповедальных стихах он приоткрывает нам свои духовные искания, мучительные сомнения, философские раздумья над жизнью и судьбой человека в мире, наблюдения над окружающими, покаянные, хвалебные и богоборческие молитвы – всю сокровенную жизнь души своей, подобно всем романтикам – Гофману, Новалису, Тютчеву и Фету отчетливо сознавая, что душу изречь невозможно. Михаил Юрьевич Лермонтов – величайший парадоксалист из всех русских поэтов и писателей: с одной стороны никто и поэтов России не излил с такой лирической мощью в стихах сокровенную жизнь души своей, как Лермонтов, вся его лирика проникнута самоанализом и философской рефлексией с нотами байронизма; с другой стороны нет более загадочный фигуры в истории русской литературы, чем Лермонтов – он был скрытен и любил уединение, никому кроме Бога не доверял заветных чувств и дум своих, прекрасно понимал, что никакой поэтический автопортрет не сможет всецело выразить его таинственную и многогранную личность, имел пылкий, но суровый нрав, и не хотел, чтобы пошлый свет, привыкший осмеивать высокие идеалы пророков, поэтов и мудрецов, узнал повесть его любви и страданий, его духовные искания, нравственные метания и борения духа, открыто и дерзновенно заявляя в стихах, что судья поэту – только Бог и совесть:

Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь Бог да совесть!..

Им сердце в чувствах даст отчет,
У них попросит сожаленья;
И пусть меня осудит Тот,
Кто изобрел мои мученья;

Укор невежд, укор людей
Души высокой не печалит;
Пускай шумит волна морей,
Утес гранитный не повалит;

Его чело меж облаков,
Он двух стихий жилец угрюмый,
И, кроме бури да громов,
Он никому не вверит думы…

                Во время пребывания Лермонтова в юнкерской школе, охарактеризованном самим поэтом как два самых тягостных и страшных года в его жизни, он с ностальгической тоской и светлой иронией вспоминал об университете как о «святом месте» с кафедрами, залами и коридорами, где гремели заносчивые споры сынов России о Боге и вселенной. Скрывая свой внутренний мир от грубого и вульгарного окружения и ощутив железные оковы военного порядка, Лермонтов с сердечной скорбью осмеивал самого себя и свои былые идеалы, составлял саркастичную юнкерскую молитву и стихи, непригодные для печати и представляющие собой весьма грустное зрелище, бессмысленно и бесцельно прожигал драгоценное и невозвратимое время жизни в юнкерских попойках и кавалерийских маневрах под Красным Селом, но мир искусства оставался для него святыней и быть может он не раз с невысказанной горькой иронией, а порой и с благородной философской печалью вспоминал строки из книги Екклесиаста: «Веселись, юноша, в юности твое, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд» (Еккл.11-9). Для Лермонтова, краткий срок юнкерское обучения, равно как и его жизнь в столице – блистательном и сумрачном Петербурге с его светским обществом – это безрадостные страницы жизни, душа же его рвалась к служению Богу и музам, по слову Пушкина, не терпящему мирской суеты, а потому поэт бережно оберегал свой духовный мир от разлагающего влияния общества пустых и тщеславных людей, о котором он поведал в романтической драме «Странный человек»: «Справедливо ли описано у меня общество? По крайней мере, оно всегда останется для меня собранием людей бесчувственных, самолюбивых в высшей степени и полных зависти к тем, в душе которых сохраняется хотя малейшая искра небесного огня!…». Если философски мыслящий лирик Ф.И. Тютчев сетовал в стихах на то, что земнородному человеку, сотворенному Богом из праха земного – «ничтожной пыли», не дано долго дышать «божественным огнем», а увековечивший в поэзии красоту мимолетных мгновений А.А. Фет, с грустью признавался, что хоть искусство и помогает пережить жизненные тяготы и испытания, но невозможно для падшего человека долго дышать «чистым и свободным воздухом поэзии», то Лермонтов не мог жить, не дыша дыханием уст Божиих, у него был могучий и огненный дух, он задыхался среди «обычных людей», закопавших свои таланты в землю, не помышляющих о высоком предназначении, считающих, что обыденность – это норма, обуреваемых жалкими страстями и мелочными расчетами – тех, кого Гоголь иронично назвал «существователями», чья жизнь лишена высшего смысла. Ныне покойный оптинский монах Лазарь – в миру Виктор Васильевич Афанасьев, известный исследователь прекрасной эпохи Золотого века русской литературы – творений и судеб русских поэтов – Жуковского, Батюшкова, Гнедича, Козлова и Языкова, совершенно верно писал, что современники не смогли понять Лермонтова и его духовный путь, не заметили, что он – не только ехидный циник и мрачный, как грозовая туча, богоборец, а неисправимый романтик с нежной, как благоуханная восточная роза, душой, и глубоко религиозный лирик, обращающийся в молитвенных стихах к Богу, в чьих мелодиях мотивы мировой скорби входят в созвучие с восторженными звуками небес. С наибольшей глубиной личность М.Ю. Лермонтова и его духовный мир из современников понял А.И. Герцен, который хоть и не был лично знаком с поэтом, но с жадностью зачитывался его произведениями и оставил блестящий психологический портрет русского гения: «...чтобы дышать воздухом этой зловещей эпохи, надобно было с детства приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собственной слабостью, с каждодневными оскорблениями; надобно было с самого нежного детства приобрести привычку скрывать все, что волнует душу, и не только ничего не терять из того, что в ней схоронил, а, напротив, - давать вызреть в безмолвном гневе всему, что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви, презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гордостью, чтобы, с кандалами на руках и ногах, высоко держать голову». «Он полностью принадлежит к нашему поколению. Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли – и какие мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи прогресса – то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах. Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии; нет, раздумье Лермонтова – его поэзия, его мученье, его сила». В загадочной личности Лермонтова и его стихах, непонятых современниками, Герцен увидел одного из лучших людей своего века – более глубокого поэта и мыслителя, чем Пушкин и Баратынский, не страшащегося неразрешимых сомнений и самых горьких истин, великого и вольнолюбивого поэта, глубоко оскорбленного низкой прозой обыденной жизни и вынашивающего в сердце не отвлеченные мысли кабинетных мудрецов – Спинозы и Декарта, Канта и Гегеля, а глубоко выстраданную мудрость философа. В трагедии «Люди и страсти» М.Ю. Лермонтов утверждал, что «философия не есть наука безбожия», а напротив – «самое спасительное средство он него и вместе от фанатизма» – веры без любви, что свидетельствует о знакомстве поэта с идеалистической философией Иммануила Канта, размышлявшего над проблемой теодицеи и пришедшего к мысли, что она рационально и логически неразрешима, ибо превышает силы человеческого рассудка, боровшегося с вульгарным атеизмом французских материалистов. По мысли Лермонтова великая и душеполезная ценность философии состоит в том, что она учит человека мыслить и любить, оберегая его как от опустошающего душу неверия, так и от фанатизма, толкающего верующего человека на путь страшнейших преступлений и кощунственного нарушения заповедей Божиих, ярким образцом которого являются суды и пытки инквизиции. Для Лермонтова вся сущность христианской веры заключается в Божьей тайне евангельской любви. Две высочайшие заповеди Нового Завета – это заповеди о любви к Богу и ближнему. Христос возвещает, что нам надлежит искать Царство Небесное и правду его. Врата горнего Иерусалима откроются только для любящих, а насильно заставить любить невозможно. Перефразируя известное изречение Сократа и новозаветную истину веры, Лермонтов говорит, что «истинный философ – счастливейший человек в мире», ибо отдав жизнь свою познанию Божественной Истины, он освободился от низких страстей – «познаете Истину и Истина сделает вас свободными» (Ин.8:32), вместе с тем добродетель философа – смиренномудрие, и как умнейший человек он понимает, что ничего не знает – ум человека слишком ограничен, все знает только всеведущий Бог и только через Бога и с Богом человек обретает мудрость и верное понимание самого себя, смысла жизни и своей эпохи. Как сын своего времени, Лермонтов принадлежал к поколению Герцена и Огарева – людям, на горьком опыте убедившимся в произволе царской власти, вынужденным сдерживать слезы и моральный протест в безмолвном гневе, но в то же время, в стихотворении «Дума», опубликованном в января 1839 года в «Отечественных записках», он дает безутешный портрет своего бесцельно живущего и «потерянного поколения»:

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее – иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.

Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию – презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты – его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства —
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
                Великолепное, глубоко продуманное и безжалостно правдивое стихотворение «Дума» – это один из шедевров М.Ю. Лермонтова, его лирическая исповедь и пламенная проповедь, исполненная не только гнева, но и печали и сожаления, проникнутая гражданским пафосом, являющаяся элегической и сатирической эпитафией и скорбным, проникновенным и строгим судом совести над самим собой и своими современниками – поколением русских людей тридцатых годов девятнадцатого века, погрязших в скептицизме, ни во что не верящих, безразличных к добру и злу, бесцельно проживающих пустую и суетную жизнь, позорно малодушных перед лицом опасности, не способных умереть за свои идеалы и открыто их исповедовать, не ощущающих вкуса и ценности жизни, не умеющих ценить искусство и молиться, познавать Бога и творить добро, живущих без счастья и уходящих в могилу без достойных свершений и славы. В повести «Вадим» – великолепном образце лермонтовской прозы с ее романтическим языком Байрона и изяществом, с шекспировским накалом страстей и многогранностью лиц и характеров, с явными и скрытыми отсылками к творениям Данте, Сервантеса и Гете, есть строки, глубоко созвучные стихотворению «Дума»: «…теперь жизнь молодых людей более мысль, чем действие; героев нет, а наблюдателей чересчур много, и они похожи на сладострастного старика, который, вспоминая прежние шалости и присутствуя на буйных пирах, хочет пробудить погасшие силы. Этот  галванизм кидает величайший стыд на человечество; оно приблизилось к кончине своей…». С болью, разрывающей сердце, поэт изобразил в «Думе» страшную картину никчемной и бессмысленной жизни людей, чьи ум и сердце настолько очерствели, что их не трогают ни молитвы, ни искусство, ни гражданские подвиги, ни любовь и им словно суждено исчезнуть с лица земли, не оставив о себе доброй памяти у потомков. Безжалостно обличая пороки – свои личные и всего своего поколения, Лермонтов выносит страшный приговор себе и современникам – людям без будущего и надежд, людям Золотого века русской литературы, младшим современникам Пушкина, поколению Гоголя, Белинского и Герцена, и может показаться, что он несправедлив в своих суждениях, но поэты, литературные критики и мыслители той эпохи – редкие самородки и светочи мысли и духа, окруженные «угрюмой толпой» развращенных «существователей», не имеющих никаких убеждений и не ценящих свободу, вульгарно прожигающих бесценное время жизни, что вызвало нравственное возмущение у поэта, с ранних лет задумывающегося о смысле жизни и смерти, воспитанного на Байроне и Пушкине, не способного мириться с ложью и несправедливостью. Известный историк В.О. Ключевский тонко подметил, что хоть в стихах Лермонтова иногда и звучала сатирическая нота и поэту хотелось бросить в лицо лицемерному и циничному светскому обществу «железный стих, облитый горечью и злостью», но у самого Лермонтова не было едкой злости и мефистофельской иронии, а его мощный и неудержимый лиризм неизменно превращал сатирическое высказывание в элегическую жалобу, незабываемым образцом которой в русской литературе является «Дума». По справедливому суждению Белинского творчество Пушкина протекало на гребне декабристского движения, оно было светлым и оптимистичным, ибо вдохновлялось их надеждами на изменение уклада жизни в России, ее политического строя и правосознания, в то время как творчество Лермонтова складывалось после разгрома декабристов, и потому лермонтовская лирика полна тоски, скорби и жалоб на бездействующее поколение, смирившееся с рабскими порядками. Мироощущение Лермонтова глубоко трагично, а он сам необычайно проницателен; настоящий идеалист – экзистенциальный, как Иов, Иеремия, святитель Григорий Богослов, Данте и Мильтон, а не отвлеченный, как Кант и Гегель, он измерял свою жизнь библейско-пророческой мерой, ощущал, что на каждого человека Богом возложена уникальная миссия, но в то же время зорко видел бездушность и омертвелость окружающего общества, с горечью наблюдал заземленность людей и измельчание их душ, понимая, что все попытки образумить их тщетны, а все выдающиеся поэты и мыслители – Данте, Мильтон и Байрон в Европе, Пушкин, Чаадаев, Веневитинов и Кольцов в России – обречены на невыносимо мучительную жизнь, противоречащую их идеалам. Трезво мыслящий Лермонтов был лишен веры в исторический прогресс, столь окрыляющий наивных мечтателей; напротив – подобно Байрону, а впоследствии К. Леонтьеву и О. Шпенглеру, он ясно понимал, что по мере движения истории нравы людей далеко не всегда улучшаются, а ум, иссушенный «бесплодной наукой», не способствует духовному и нравственному совершенству человека, и даже более того – научно-техническому прогрессу может сопутствовать оскудение духовности и гибель искусства, и подобно тому, как горек плод с древа познания, сорванный вопреки воле Божией, так  и ничто не принесет людям счастья, когда ими отвергнуто все святое. Библейский взгляд на историю мира, чуткое понимание своего времени – по чуткости к эпохе поэт может соперничать с Данте, Шекспиром, Мильтоном и Бердяевым, и глубокое знание натуры человека, позволяли Лермонтову строго, но правдиво оценивать своих современников, упрекая их в измельчании характеров, противопоставляя им в «Думе» героических «предков» – поколение героев войны 1812 года и декабристов, патетически восклицая в «Бородине»: «богатыри – не вы». Известно, что Лермонтов служил в нижегородском драгунском полку, в котором с конца 1837 года в качестве рядового находился декабрист и поэт А.И. Одоевский – человек прекрасно образованный и благородный, именуемый друзьями «христоподобной личностью», чьи стихи имели элегический характер и были проникнуты болью за Россию и судьбу многострадального русского народа, евангельскими призывами к любви и милосердию. С князем А.И. Одоевским, за участие в событиях 14 декабря 1825 года сосланным в Сибирь, но, несмотря на семь лет каторги и три года поселения, оставшимся философски мыслящим поэтом, с неохладевшим сердцем к Богу, людям и России, сберегшим поэтическое вдохновение, не сломленным и не отчаявшимся, Лермонтова связали священные узы дружбы. В личности Александра Одоевского кавказского изгнанника поразили отсутствие мучительной рефлексии, удивительная цельность натуры, рыцарское благородство духа и верность своим убеждениям, и когда 15 августа 1839 года опальный декабрист скончался от лихорадки на берегу Черного моря, то Лермонтов откликнулся на весть о его смерти одним из самых лучших своих стихотворений:

Я знал его: мы  странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений.

Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… Но, безумный –
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил – и Бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий смех, и речь живую,
И веру гордую в людей, и в жизнь иную…

                По свидетельству Н.П. Огарева, в этом стихотворении изображен правдивый портрет князь А.И. Одоевского, принадлежащего к поколению декабристов, которому сочувствовал Лермонтов: «Одоевский был, без сомнения самый замечательный из декабристов, бывших в то время на Кавказе. Лермонтов списал его с натуры. Да, это «блеск лазурных глаз, и детский звонкий смех и речь живую» не забудет никто из знавших его. В этих глазах выражалось спокойствие духа, скорбь не о своих страданиях, а о страданиях человека, в них выражалось милосердие». Если мы обратимся к великолепному образцу лермонтовской прозы – «Герою нашего времени», то в главе «Фаталист» найдем философское размышление Печорина о колоссальной разнице в мировоззрениях «предков» с их религиозной верой, гражданской доблестью и готовностью принести себя в жертву во имя святынь, и «потомков», чья могучая духовная сила, как могильной плитой сдавлена безволием, скептицизмом и апатией пустых людей, скитающихся по земле без цели и убеждений: «Я возвращался домой пустыми переулками станицы; … звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах… Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо, с своими бесчисленными жителями, на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!… А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы неспособны более  к великим жертвам  ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия…». Если в стихотворении «Бородино» Лермонтов восхваляет цельные натуры героев войны 1812 года, их надежды на Бога, богатырскую мощь духа, храбрость и несгибаемость воли, то в философской элегии «Дума», звучащей реквиемом по «потерянному поколению», он с горькой иронией Екклесиаста и нравственным негодованием Иеремии, проклинает позорное малодушие «презренных рабов», их бездействие в судьбоносные минуты истории и неспособность на гражданский подвиг. Литературный критик Белинский высоко оценивал лермонтовскую «Думу», «изумившую всех алмазною крепостию стиха, громовою силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благородного негодования и глубокой грусти», попутно замечая, что она «писана кровью; вышли из глубины оскорбленного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!», и именно в этом стихотворении люди «нового поколения» найдут разгадку «собственного уныния, душевной апатии, пустоты внутренней…». Но для справедливости надо сказать, что «Дума» Лермонтова затрагивает вечные философские темы и имеет непреходящее значение для всех эпох – в том числе и для людей нашего времени, равнодушных к добру и злу, чуждых искусству и молитвам, насквозь проникнутых унынием и душевной апатией. Грозовые строки лермонтовской «Думы» с их бурей мыслей и чувств, с громовыми раскатами негодования, напоминающими обличительные речи ветхозаветных пророков – Исайи, Иеремии и Иезекииля, обнажили весь позор общества и всю низость нравов человеческих, и указали на то, что поэт верен своему религиозно-нравственному идеалу, вопреки разочарованию в земном бытии, чужд мрачному и беспросветному пессимизму. Один из лирических героев поэта – Владимир Арбенин, персонаж романтической драмы «Странный человек», талантливый лирик с нежной, обладающий огромным умом и талантом, натура рефлектирующая и не способная слиться с обыденной жизнью ничтожных, лицемерных и тщеславных людей, сознает себя глубоко несчастным и разочарованным в людях, обличает всю бессмысленность светской жизни, и обреченный умереть никем непонятым одиноким страдальцем, проклятым отцом, испытавшим измену возлюбленной и лучшего друга, выражает в задушевных стихах свою жизненную драму и тоску самого Лермонтова:

Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я мгновеньями лишь жил,
И те мгновенья были мук полны...

                Бесстрашные и печальные раздумья М.Ю. Лермонтова о жизни и натуре человека, дали повод многим исследователям характеризовать его как одинокого певца печали и тоски, поэта грусти и разочарования, рано познавшего мучительный разлад с окружающим его обществом, трагическое столкновение идеалов и устремлений души с миром, лежащим во зле, и скудостью обыденной, однообразной и монотонной жизни, обрекающей личность на жалкое прозябание. В эпиграфе к романтической драме «Странный человек», русский поэт цитировал строки из «Сна» лорда Байрона, где меланхолический взгляд мудрецов на жизнь назван страшным даром – телескопом, который приближает жизнь в ее истинной и неприглядной наготе, позволяя нам видеть мир таким, каков он есть – лежащим во зле, и населенном людьми – падшими и несчастными созданиями. По своему темпераменту Лермонтов совмещал в себе черты холерика с его впечатлительностью и возбудимостью, раздражительностью и неукротимой энергией, и меланхолика с его тоской, философским глубокомыслием, подмеченным Аристотелем, и печальным взглядом на жизнь, но лермонтовская грусть не может быть объяснима лишь психологически – особенностями темперамента, или исторически – негативными сторонами эпохи, в которой жил поэт, напротив, она имеет более глубокие метапсихические и метафизические причины, уходящие в глубины его духовного мира. В очерке «Грусть», посвященном памяти Лермонтова, историк В.О. Ключевский, отмечая, что в нашем литературоведении Лермонтова обычно рассматривают как поэта байронического направления и певца разочарования, задавался вопросом – крушение каких идеалов оплакивал русский поэт? – и пришел к мысли, что есть существенное различие между Лермонтовым и Байроном, ибо «Лермонтов – поэт не миросозерцания, а настроения, певец личной грусти, а не мировой скорби». В рассуждениях Ключевского есть глубокая правда, когда он проницательно умозаключает, что грусть – это поэтическая гамма лермонтовского мироощущения, что она – светлая печаль, проникнутая надеждой и не разрешающаяся в отчаяние, что идеалы поэта сформировались с чтением Байрона, Пушкина, Гейне, Кольцова и Ламартина, что мелодия лермонтовского стиха глубоко созвучна тону задушевных русских песен – не веселых и не печальных, а грустных, как пейзаж среднерусской природы, и тесным образом связана с религиозной верой русского народа и его национальным духом: «Поэтическая грусть Лермонтова была художественным отголоском этой практической русско-христианской грусти, хотя и не близким к своему источнику». Неудивительно, что поэт Ф. Боденштедт, переводивший стихи М.Ю. Лермонтова на немецкий язык, писал в своих мемуарах о грусти как о душевном настроении русского поэта: «Лермонтов мог быть кроток и нежен, как ребенок, и вообще в его характере преобладало задумчивое, часто грустное настроение». С ранних лет грусть звучала в песнях Лермонтова – «и грусти ранняя на мне печать...», и тон его стихов задумчиво-элегичен, но я не могу согласиться с Ключевским – этим заядлым скептиком и Вольтером нашей исторической науки, что у Лермонтова нет поисков смысла жизни, а его поэзия –  «только настроение без притязания осветить мир каким-либо философским или поэтическим светом, расшириться в цельное миросозерцание». Надо было с закрытыми глазами или холодным сердцем и невнимательным умом прочесть лирику Лермонтова, его драмы, поэмы и романы, где постоянно поднимаются вопросы о назначении человека, его жизни и смерти, чтобы утверждать, что у поэта не было поиска смысла жизни. В истории русской литературы М.Ю. Лермонтов – величайший поэт-философ, имеющий цельное миросозерцание и выстраданную веру, романтик, не раз наблюдавший гнусное торжество нелепой действительности и поражение идеалов, мыслитель, отчаянно ищущий Бога и смысл жизни, в страшные минуты скорбей, бунтующий против несправедливого миропорядка и бросающий вызов небесам, как Байрон и Гейне находящий в мире расстроенный музыкальный инструмент, в благословенные мгновения – принимающий дар жизни и молящийся Богу, обретающий счастье на земле в Богообщении, бросающий луч поэтической и философской мысли на самые глубочайшие, мучительные, горькие и непреступные тайны бытия. Если сравнить текст байроновской «Еврейской мелодии» с лермонтовским переводом, известным как стихотворением «Душа моя мрачна…», то становится ясно, что Ключевский заблуждался и мировая скорбь у Лермонтова еще глубже и безотраднее, и он намного более трагичен, чем поэт «туманного Альбиона»:

Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес,
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез –
Они растают и прольются.
Пусть будет песнь твоя дика.
Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал – теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный.

                Если в стихах Байрона есть лишь намек на смерть, но совершенно отсутствует безысходность и нет трагических строк о кубке смерти, полном яда, то трагизм Лермонтова более глубок – сердце царя Саула, внимающего звукам арфа Давида, готово разорваться от скорби и почти не верит в исцеление от печали, а слезы хоть немного умиротворяют его душу и дают излить из нее накопившуюся душевную муку. В загадочном поэтическом мире Лермонтова я нахожу как личную грусть поэта, увиденную Ключевским, так и мировую скорбь от Иова до Шекспира, Байрона и Леопарди – страдание за всех неприкаянных, разочарованных в жизни, находящих в ней злую шутку, безутешных и утративших свое место в мире, ставших «лишними людьми» в своем отечестве и в целой вселенной, но лермонтовская грусть и его скорбь всегда проникнуты не только горечью сомнения и разочарований, но и согреты любовью его пламенного сердца, раскаленного как магма извергающегося вулкана. В лермонтовских лирических размышлениях, молитвах и признаниях больше философской глубины, чем в «Диалогах» Платона и «Утешении философией» Боэция, чем в книгах Декарта и Спинозы, Канта, Шеллинга и Гегеля; он отличался поразительной проницательностью и невероятной смелостью суждений, и, несмотря на высокий идеализм романтика, без всяких прикрас судил о жизни и людях:

Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?
Мы, дети севера, как здешние растенья,
Цветем недолго, быстро увядаем…
Как солнце зимнее на сером небосклоне,
Так пасмурна жизнь наша. Так недолго
Ее однообразное теченье…
И душно кажется на родине,
И сердцу тяжко, и душа тоскует…
Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,
Средь бурь пустых томится юность наша,
И быстро злобы яд ее мрачит,
И нам горька остылой жизни чаша;
И уж души ничто не веселит.

                Вдумчивая читая беспощадно правдивые и безотрадные строки «Монолога» М.Ю. Лермонтова изумляешься его трезвым суждениям о жизни и невольно задаешься вопросом: Откуда у молодого поэта, столь мало прожившего на свете, такая невероятная проницательность, достойная умудренного летами старца Екклесиаста? Известно, что стихотворение «Монолог» было написано Лермонтовым в пятнадцатилетнем возрасте, но уже в летах юноши он демонстрировал умственную зрелость маститого философа, чуждающегося искушений жизни и с печалью провозглашающего, что ничтожество – небытие, есть благо в здешнем свете. С древних веков и до наших дней мудрецы и поэты исповедовывающие философию пессимизма – от Феогнида и Будды до Байрона и Шопенгауэра, учили, что мир полон зла и несправедливости, а жизнь человека соткана из страданий и для него лучше было бы совсем не родиться, а если он родился, то скорее умереть. В поэтическом высказывании Лермонтова о том, что небытие – благо в здешнем свете, можно увидеть ярко выраженное богоборчество – дерзкий вызов Творцу и Виновнику нашего бытия – Богу, но на самом деле – это нравственный протест против падшего миропорядка, духовная мука и глубокая печаль от созерцания несовершенства мироустройства и греховности людей, которой были проникнуты все библейские пророки, гневно обличавшие пороки своих соплеменников и идолопоклонничество иных народов. В Ветхом Завете рассказывается, что пророк Иеремия, возвещавший волю Божию и предрекавший падение Иерусалима от рук вавилонских захватчиков, бывший узником в темнице и мучеником в смрадной яме, осмеиваемый как лжец и презираемый как предатель, побиваемый камнями как преступник, но усердно молящийся за братьев своих, сетовал в мольбах: «Смотрю на землю, и вот, она разорена и пуста, – на небеса, и нет на них света» (Иер.4:23). Вся книга Иова – великолепнейшая и самая глубокомысленная богословская поэма Ветхого Завета, проникнута скорбью о судьбе человека в мире, утопающем в крови и слезах невинных, горестными философскими спорами и размышлениями о причине страданий, о грехе, искуплении и справедливости, исканием Бога и борьбой за правду Божию. С соломоновой грустью Лермонтов признается, что глубокие познанья, жажда славы, талант, пылкая любовь и свобода – ничто, если мы не можем их употребить – осуществить в своей жизни. С самых ранних лет поэтическая лира Лермонтова звучала не только элегически, но глубоко трагически – лермонтовский лирический герой мечтает о счастье и свободе, не может жить без любви и молитвы, он поднимает самые сложные философские вопросы, наделен громадной силой духа и мысли, жаждой жизни и непримиримой ненавистью ко злу и лжи, но он не только очередной русский Гамлет, погруженный в рефлексию и самоанализ, а человек действия – борец за правду и честь, верящий в высокое назначение человека и не способный смириться с его жалкой участью в земном мире, где идеалист задыхается в гнетущей атмосфере всеобщего цинизма, пошлости и разврата. Горька остылой жизни чаша, она не может утолить духовную тоску человека и осчастливить его, угнетает пустотой и однообразием, губит все лучшие порывы и устремления его сердца, смеется над его идеалами и мечтами. Анализируя философскую лирику Лермонтова, Белинский воскликнет: «Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце».  По воспоминаниям Анненкова характер лермонтовской поэзии противоречил временному умонастроению Белинского, увлеченного гегельянством и вульгарным оправданием действительности – «все действительное разумно», но стихи Лермонтова волновали его силой таланта, смелостью выражений и глубиной философской мысли. В воспоминаниях И.И. Панаева, где рассказывается о вечерах у В.П. Боткина осенью 1839 года в Москве, перед переездом Белинского в Петербург: «Разговор был постоянно одушевленный, горячий. Предметом его были толки об искусстве с точки зрения Гегеля: с этой точки зрения строго разбирали Пушкина и других современных поэтов. Лермонтов с своим демоническим и байроническим направлением никак не покорялся этому новому воззрению. Белинского это ужасно мучило… Он видел, что начинающий поэт обнаруживает громадные поэтические силы; каждое новое его стихотворение в «Отечественных записках» приводило Белинского в  экстаз – а  между тем в этих стихотворениях примирения не было и тени! Лермонтова оправдывали впрочем, тем, что он молод, что он только что начинает, несколько успокаивались тем, что он владеет всеми данными для того, чтобы сделаться со временем полным, великим художником и достигнуть венца творчества – художественной спокойности и объективности». Известно, что Белинский находил в Лермонтове «глубокий и могучий дух», но отвергая лирику, проникнутую философской рефлексией – от Байрона до Баратынского, к которому литературный критик был особенно несправедлив, «неистовый Виссарион» упрекал поэта в «субъективно-салонном взгляде на жизнь», на самом же деле – Лермонтов рассуждал о жизни и смерти, добре и зле, Боге и человека намного глубже, чем Белинский и большинство других русских писателей и поэтов, литературных критиков и философов, священников и богословов. Загадка Лермонтова, его личности и поэтического мира оказалась непосильна для Белинского, но этот литературный критик смог уловить, что кипучая натура поэта жаждала ярких впечатлений бытия и не могла отдаться мирным кабинетным занятиям и уединенной думе, она с орлиной зоркость вглядывалась в глубь жизни и искала великого жизненного подвига, но утомленная житейской суетой, не находила себе места в мире. Высшей ценностью для Лермонтова была любовь, но и любовь была сопряжена в его жизни с горечью разочарования в женщинах – с обманутой надеждой на несбыточное счастье и с мукой разбитого сердца, о чем страдалец поведал в стихотворении «Я не унижусь пред тобою…», обращенном к Н.Ф. Ивановой, увлечение которой, кончилось для него плачевно:

Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
Ты позабыла: я свободы
Для зблужденья не отдам;
И так пожертвовал я годы
Твоей улыбке и глазам,
И так я слишком долго видел
В тебе надежду юных дней
И целый мир возненавидел,
Чтобы тебя любить сильней.
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Быть может, мыслею небесной
И силой духа убежден,
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?
Зачем так нежно обещала
Ты заменить его венец,
Зачем ты не была сначала,
Какою стала наконец!
Я горд! – прости! люби другого,
Мечтай любовь найти в другом;
Чего б то ни было земного
Я не соделаюсь рабом.
К чужим горам, под небо юга
Я удалюся, может быть;
Но слишком знаем мы друг друга,
Чтобы друг друга позабыть.
Отныне стану наслаждаться
И в страсти стану клясться всем;
Со всеми буду я смеяться,
А плакать не хочу ни с кем;
Начну обманывать безбожно,
Чтоб не любить, как я любил,-
Иль женщин уважать возможно,
Когда мне ангел изменил?
Я был готов на смерть и муку
И целый мир на битву звать,
Чтобы твою младую руку –
Безумец! – лишний раз пожать!
Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?
Ты знала – я тебя не знал!

                В ранней юности М.Ю. Лермонтов, как идеалист и романтик, искал в людях лучшее и его доверчивость и романтическая жажда любви, увенчалась горьким разочарованием. Наталья Иванова – девушка, которую поэт боготворил и посвящал ей свои стихи, оказалась ветреной кокеткой, флиртующей с различными кавалерами. Когда летом 1831 года между ними произошел разрыв, Лермонтов написал пьесу «Странный человек» и в ее сюжете указал на историю своей несчастной любви – героиня, давшая клятву верности избраннику сердца, в итоги предпочла другого, подобно тому, как Н.Ф. Иванова изменила поэту. В 1832 году Лермонтов написал стихотворение «Я не унижусь пред тобой…», где разочарованный романтик с первых строк с глубокой обидой обвиняет свою неверную возлюбленную, а в ее лице и всех ветреных красавиц мира, изливает всю накопившуюся боль оскорбленного сердца, обманувшегося в своих юных надеждах и наивных мечтаниях. Измена возлюбленной нанесла глубокую рану душе поэта, и он признается, что не может более уважать женщин и боготворить их, когда ему изменила та, которую он почитал как нежного Ангела. С многоскорбным раздумьем Лермонтов оплакивает потерянные годы, отданные недостойной избраннице, и глубоко сожалеет, что потерял невозвратимое время жизни, которое мог посвятить служению музам и вдохновению. Неисправимый романтик, разочарованный в жизни и не верящий в искренность чувств людей, испорченных лицемерием и мелочностью светского общества, гордо заявляет, что больше никому не отдаст свое сердце, удалится на Кавказ – «к чужим горам под небо юга», но не для того, чтобы стать отшельником и монахом, а чтобы никак не соприкасаться с циничным великосветским обществом, завершая свой взволнованный монолог горькими словами: «Не знав коварную измену, тебе я душу отдавал; такой души ты знала ль цену? Ты знала – я тебя не знал!». По наблюдению Лермонтова земная жизнь с ее коварством и жестокостью действует на душу как яд, она отравляет ее унынием, душевной апатией и разочарованием, делает человека озлобленным и замкнутым в своем личном горе, не способным на сострадание и любовь, омрачает его метафизической обидой на Творца, Чья воля и промышление о нас противоречит нашей воле и упованиям. В стихотворении «Исповедь» Лермонтов исповедует свою кьеркегоровскую веру – христианскую веру вопреки всему – жизненному опыту и доводам рассудка, признается, что он жаждет верить в то, что «мир сотворен для счастья», «время лечит от страдания», люди не всегда коварны и могут прощать хотя бы малые ошибки ближним, а монахи верны своим клятвам, но огненной вере поэта противостоит хладный опыт – он видит, что все светлые мечты и надежды разбиваются о безотрадную действительность, и печально заявляет, что глубоко разочарован жизнью и людьми из-за царящего повсюду обмана, коварства, несправедливости и предательства:

Я верю, обещаю верить,
Хоть сам того не испытал,
Что мог монах не лицемерить
И жить, как клятвой обещал;
Что поцелуи и улыбки
Людей коварны не всегда,
Что ближних малые ошибки
Они прощают иногда,
Что время лечит от страданья,
Что мир для счастья сотворен,
Что добродетель не названье
И жизнь поболее, чем сон.

Но вере теплой опыт хладный
Противуречит каждый миг,
И ум, как прежде безотрадный,
Желанной цели не достиг;
И сердце, полно сожалений,
Хранит в себе глубокий след
Умерших – но святых видений,
И тени чувств, каких уж нет;
Его ничто не испугает,
И то, что было б яд другим,
Его живит, его питает
Огнем язвительным своим.

                В лермонтовской «Исповеди» – стихотворении адресованном к Богу, а уже потом к читателям, пламенная вера поэта сталкивается с трагическим реалиями земного мира, а лирический герой – сам Лермонтов, называет свой ум безотрадным, сердце – полным сожалений, ибо он оценивает жизнь, людей и самого себя с позиции христианского нравственного максимализма и измеряет ее евангельской мерой, и не отрекаясь от заветных идеалов, разочаровывается в здешней жизни со всеми ее трагедиями, тяготами, ужасами и страданиями. Многие исследователи жизни и творчества Лермонтова причисляют его к пессимистам, вслед за Шопенгауэром и Леопарди, со всем блеском своего ума и литературного таланта с неумолимой логичностью доказывающим, что наш мир – самый худший из всех возможных миров, нет никакой надежды на счастье – во все века люди были несчастны, жизнь полна страданий, она обрекает нас на разочарование и отчаяние, а ее последний итог – смерть. Но в сердце Лермонтова всегда таились священные идеалы – звуки небесного мира, а потому, как бы ни были горьки его жалобы и молитва, как бы ни были тягостны раздумья и предчувствия скорого конца, как бы не сокрушался он о злобе, охватившей людей, и не проклинал царство всеобщей лжи и бесчестия, как бы не презирал окружающих и не сетовал на то, что жизнь – лишь глупая шутка, он – разочарованный романтик и несчастнейший из смертных – этакий русский Иов, мученик духа и мысли, самый отчаянный из отчаянных, сумел остаться верен самому себе – сохранил святыню своего сердца, и оттого в его стихах звучат не только самые страстные обличения неправд земли, сказанные с евангельских времен, не только плач из-за того, что лучшие годы проходят в бездействии и нигде не найти вечной любви, но и могучая поэзия веры в Бога и существование духовного мира, овеянная бессмертным величием духа, жаждущего свободы и покоя. До конца земных дней Лермонтов был верен своему высокому идеализму, и как настоящий романтик духа, он не мог принять жизнь, не озаренную светом священного служения,  и приспосабливаться к пошлости окружающего мира, справедливо находя в этом приспособлении – знак лицемерия и двоедушия, измену Богу и самому себе. Когда после дуэли с сыном французского посла де Барантом русский поэт находился под стражей в Ордонансгаузе, то там состоялась его встреча с В.Г. Белинским – ведущим литературным критиком своего века, и их четырехчасовая задушевная беседа о литературе и Вальтере Скотте, которого Лермонтов упрекнул в сухости и в том, что в его творения мало поэзии: «Я смотрел на него и не верил ни глазам, ни ушам своим. Лицо его приняло натуральное выражение, он был в эту минуту самим собою. В словах его было столько истины, глубины, простоты! Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть. ...Боже мой! Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и поэтическая душа в нем!.. Недаром же меня так тянуло к нему. Мне удалось-таки его видеть в настоящем свете». Потрясенный глубокомысленной беседой, Белинский поспешил в откровенном письме В.П. Боткину написать о том, что в личности Лермонтова вера в высокое достоинство человека сочетается с озлобленным взглядом на жизнь, а могучий огненный дух – с печоринской тоской и неудовлетворенностью: «Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Каждое его слово – он сам, вся его  натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, - меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества». По воспоминаниям Павла Анненкова, Белинский «носился с каждым стихотворением поэта», «прозревал в каждом из них глубину его души, больное, нежное его сердце». Все лирические стихи Лермонтова – это исповедь, в них поэт изливает свою душу, и если мы внимательно прочтем их, то поймем его высокий идеализм и могучий дух, жаждущий вырваться из рамок обыденного существования подобно тому, как орел жаждет летать в небесах над неприступными горами, и увидим отчего, он исполнен разочарованием. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Н.В. Гоголь писал, что после смерти Пушкина первостепеннейшим поэтом России стал Лермонтов с ранних пор, осознавший свой мученический жребий и ставший выразителем «безочарования», «как некогда с легкой руки Шиллера пронеслось было по всему свету очарованье и стало модным, как потом с тяжелой руки Байрона пошло в ход разочарованье, порожденное, может быть, излишним очарованьем...». Но напрасно Гоголь упрекал М.Ю. Лермонтова в непреодоленном байронизме и неуважении к поэтическому таланту, полагая, что стих его не имеет самобытности и бледно напоминает то Жуковского, то Пушкина – и это сказано о творце «Ангела», «Молитвы», «Выхожу я один на дорогу…», «Мцыри» и «Демона»! – и уж конечно прозаические сочинения Лермонтова, прежде всего его роман «Герой нашего времени», свидетельствуют не о том, что в его лице «готовится будущий великий живописец русского быта», а о появлении в России величайшего знатока душ людей, по тонкости психологических наблюдений, лирической силе и глубине мысли и по сей день не имеющего себе равных среди русских писателей. Когда я перечитываю суждения и высказывания современников Лермонтова о его личности, жизни и творчестве, то мне становится грустно – грустно оттого, что почти никто не понял его внутреннего мира и духовных исканий, не оценил по достоинству лучших его шедевров, когда же я смотрю на современных лириков и их поэзию, лишенную изящества и философской глубины, искренности религиозного чувства и оригинальности, то мне становится невыносимо тяжко и больно на сердце, ибо хоть многие поэты нашего времени и выдают себя за поклонников Лермонтова, знают наизусть стихотворения «Смерть поэта», «Бородино», «Пророка», «Ветку Палестины» и строки из «Демона» и «Мцыри», но почти нигде в их стихах я не нахожу ни одного лермонтовского аккорда, нигде не встречаю надзвездной тоски его могучего и неукротимого, как сверкающая молния, духа, и мне становится горько от того, что один из величайших поэтов России на протяжении двух столетий обречен на непонимание и одиночество, что почти никто не разделил его страданий и не взмолился за его душу от всего сердца, не понял его творческой миссии, и даже более того – весь мир живет так, будто М.Ю. Лермонтов никогда и не жил на свете. Духовные искания Лермонтова, его философские размышления и трагическое чувство жизни, уникальный склад души и нравственны протест против существующего миропорядка – все это обрекало поэта на мучительное одиночество, и он сам, пророчески предвидя свою страдальческую участь, прекрасно сознавал, что люди не поймут его жизненную драму, и, противопоставляя себя равнодушной и спесивой толпе, дерзновенно писал, что не хочет, чтобы свет узнал «таинственную повесть» его жизни – как он любил, за что страдал, ибо судьей для себя поэт признает «лишь Бога да совесть!..» В стихотворении «Я не хочу, чтоб свет узнал…» Лермонтов хладнокровно уверяет себя, что безысходный разлад с окружающим миром не тронет его высокой души и чувство одиночества не опечалит ее, но экспрессивность речи выдает его страдающее сердце, жаждущее дружбы и любви. Метафорическое сравнение души с утесом, поэт приводит в одном из самых трогательных стихотворений в русской и мировой лирике:

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;

Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.

                В поэтическом мире М.Ю. Лермонтова утес – это многогранный по смыслу символ, олицетворяющий духовно несокрушимую в своих убеждениях душу поэта, его верность самому себе, но вместе с тем – и горестное состояние одиночества. Утес, находящийся в пустыне – «грустный образ души поэта», укрывающегося в самом себе, любящего угрюмое уединение и не желающего открывать миру своим мысли и чувства; он – великан, возвышающийся над ложью и суетой обыденной жизни людей, с печалью несущий бремя своего мироотчуждения. Мимолетная встреча утеса с золотой тучкой – с легковесной и неуловимой мечтой о счастье, с беззаботной и веселой жизнью, не знающей скорбей Иова, грустных размышлений Соломона и моральных дилемм Гамлета, противоположной образу существования утеса, оставляет глубокий след в его морщине, а разлука с ней вызывает неясную печаль и глубокую задумчивость. Символично, что счастливая жизнь у Лермонтова изображается в образе золотой тучки, летящей по небу – на земле не может быть вечного счастья, ибо земная жизнь изменчива и несовершенна. Однообразное течение жизни, ее суетностью и коварством, вызывало у поэта желание уединения, и, ощущая свою неприкаянность и одиночество, он образно отождествлял себя с утесом, находящимся в пустыне – пейзаже его внутреннего мира, в то время как золотая тучка – образ светлых надежд, святой веры и жажды любви, которые вновь касаются его сердца – «груди утеса-великана». В религиозном аспекте Лермонтов описывает соприкосновение своей души – утеса, с благодатью Божией – золотой тучкой, она пробуждает в сердце разочарованного романтика желание гармонии со всем Божьим миром, но это мимолетное духовное переживание, и вскоре оно оборачивается скорбью плачущего в пустыне утеса – плачем одинокого поэта, не только ощущающего разлад с людьми и окружающим миром, но и глубокую муку Богооставленности. Беззаботно умчавшаяся в небесную даль золотая тучка, отзывается болью в сердце утеса – вызывает скорбь у самого Лермонтова, для которого одиночество – одно из самых мучительных последствий грехопадения, разрыв живой связи между людьми и Богом, отчужденность от мира и общества. Там где одиночество – нет места счастью, любви и взаимопониманию. Некоторые исследователи упрекают философскую лирику за господствующие в ней мотивы одиночества, тоски и разочарования, а самого М.Ю. Лермонтова – в мрачности, противопоставляя ему жизнерадостного А.С. Пушкина, но, во-первых, сам Пушкин далеко не всегда был жизнерадостен и тяжко страдал от хандры и приступов меланхолии, что показал русский религиозный философ С.Л. Франк, а во-вторых, Лермонтов был слишком беспощадно правдив и проницателен, чтобы  замалчивать «темные стороны» жизни, кроме того вся его лирика – это поэтическая исповедь, в которой он изливает свою душу – в том числе свою печаль, как в стихотворении «И скучно, и грустно, и некому руку подать…»:

И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и все там ничтожно...
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг –
Такая пустая и глупая шутка...

                Это проникнутое грустью стихотворение – блестящий образец лермонтовской элегии с трагическими мотивами разочарования – сердце поэта жаждало вечной любви, но он не находил ее в мире, где был обречен на духовные и физические страдания, одиночество и изгнанничество, и конечно – неизбежную смерть. Известно, что стихотворение «И скучно, и грустно, и некому руку подать…» было написано Лермонтовым в 1840 году – за год до смерти, и в нем он с меланхолическим тоном словно подводит неутешительный итог своей земной жизни – в жизни он не обрел ни счастья, ни любви, разуверился в дружбе – остался одинок и несчастен, и ни искусство, ни молитва уже не могли утешить его растерзанное жестокость жизни сердце. Это – исповедь невероятно умного, но разочарованного и одинокого поэта, пребывающего в глубочайшей печали, опустошенного бессмысленной жизнью и лишенного опоры в дружбе и любви – людей, готовых посочувствовать ему в минуты скорби и разделить его душевные терзания, потерявшего веру в свое призвание, с горечью в сердце, ощущающего как быстро летит время –  «проходят – все лучшие годы», ни в чем не находящий отрады и утешения, и подобно Шекспиру, сурово констатирующего, что все стремления, радости и печали – ничтожны, а наша жизнь есть пустая и глупая шутка, лишенная высокого смысла. В лермонтовских размышлениях сквозит уже не грусть, как думал Ключевский, а мировая скорбь от книги Екклесиаста до поэзии Байрона и Джакомо Леопарди, и умудренный жизненным опытом поэт задается волнующими его ум вопросами: Зачем что-то делать, если жизнь не имеет смысла, лучшие годы пройдут и смерть оборвет ее повесть? Зачем любить, если на свете нет вечной любви? К чему изливать душу в стихах, если в этом страшном мире не найти родственной души, способной понять ее думы, чувства и стремления? По справедливой оценке Белинского это лермонтовское стихотворение – одно из величайших шедевров русской поэзии,  «которые когда-либо подобно светочам Эвменид освещали бездонные пропасти человеческого духа», «потрясающий душу реквием» и «похоронная песня всей жизни». В поистине шекспировском монологе Лермонтова узнаются будущие скорбные раздумья Печорина о несчастной жизни одинокого человека, оказавшейся не священным сужение Богу, а глупой шуткой, что позволило Белинскому сделать изумительный философский вывод: «Может быть, люди нашего времени слишком много требуют от жизни... слишком серьезно смотрят на жизнь, дают слишком большое значение чувству?.. Может быть, жизнь представляется им каким-то высоким служением, священным таинством, и они лучше хотят совсем не жить, нежели жить как живется?» Лермонтов судит жизнь с позиции самого высокого идеализма и изобличает пошлость, метафизический трагизм и бессмысленность земного бытия, ибо если нет вечной любви, то наше быстротечное существование со всеми его горестями – не имеет оправдания на суде разума и совести, так как наш дух жаждет вечности, но и сама вечность без любви, свободы и счастья – невыносимая адская мука. В своих поэтических произведениях М.Ю. Лермонтов исповедовал романтический культ любви и дружбы. Дружеские узы всегда были для него священны и выше самой жизни, и если мы обратимся к его стихотворению «Спеша на север из далека…», написанном в 1837 году, то ясно увидим и отчетливо убедимся в том, какую неискоренимую потребность он испытывал в искренних, верных и добрых друзьях:

Но есть еще одно желанье!
Боюсь сказать! – душа дрожит!
Что если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт!

Найду ль там прежние объятья?
Старинный встречу ли привет?
Узнают ли друзья и братья
Страдальца, после многих лет?

Или среди могил холодных
Я наступлю на прах родной
Тех добрых, пылких, благородных,
Деливших молодость со мной?

О, если так! Своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.

                С ранних лет М.Ю. Лермонтов отличался невероятно проницательным умом и еще в юношеские лета он усвоил печальную мудрость Екклесиаста – «все суета сует и томление духа», отчего впоследствии именовал себя «стариком без седин», чья «усталая душа» давно распрощалась с надеждами на счастье в здешнем мире. Лермонтовская лирика не имеет ничего общего с той «легкой» поэзией, лишенной всякого философского содержания, против которой в праведном гневе восставал русский поэт-романтик и любомудр Д. Веневитинов, ибо сам Лермонтов – ученик Раича и усердный читатель «Московского вестника» – журнала, верного заветам Веневитинова, переводчик Шиллера и Гейне, читавший французскую литературу – Ламартина, Гюго, А. де Виньи, наследник Пушкина и поклонник Байрона, увидевший в английском поэте-философе гениального человека, виртуозно превратившего искусство в проникновенную исповедь всех глубочайших дум и страстей, надежд и разочарований человеческого духа. Для Лермонтова жизнь – это печальная повесть; жизненный опыт развеивает по ветру как жалкую пыль все поэтические мечты. В одном дружеском письме 1832 года восемнадцатилетний поэт признается, что пора романтических грез для него миновала, он потерял вкус к жизни и разуверился в людях: «Все кончено; я отжил, я слишком рано созрел; далее пойдет жизнь, в которой нет места для чувств». Мучительная и изощренная рефлексия Лермонтова вскрывала все трагические диссонансы в жизни, все ее изъяны и всю неправду. Безотрадно всматриваясь в мир и людей, поэт видел как их сердца, обуреваемы низкими страстями, он не находил нигде правды и любви, оплакивал свою жизнь, как пророк Иеремия плакал над разрушенным Иерусалимом, не ни находил нравственной чистоты в самом себе, ни смысла и цели в жизни, подвергая все испепеляющему сомнению – даже собственное предназначение и творчество. Лермонтовская муза – вольнолюбива и мятежна, грозна и прекрасна, как Херувим с огненным мечом, подобна буре в океане или страшной грозе в горах, вот отчего так редки благословенные минуты покоя в стихах печальноликого поэта. Жизнь полна разочарований, поэтому Лермонтов оберегал свою душу и любил «угрюмое уединение», мечтал отдать свою жизнь высокой, таинственной и священной цели, но очень рано он осознал, как скоротечна жизнь и «тщетны мечты, бесполезны мольбы против строгих законов судьбы», узнал, что каждый человек обречен на одиночество – «одинок я – нет отрады…» («Узник»), о чем говорят и исповедальные строки из поэмы «Мцыри», обнажающие тяжелую семейную и жизненную драму поэта, воспитывавшегося бабушкой – росшего в разлуке с отцом и без матери, рано мершей, много времени проведшего в горах Кавказа для улучшения здоровья:

Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов «отец» и «мать».

                Пылкая поэтическая исповедь звучит в лермонтовском «Корсаре», где главный герой, вскормленный чужой семьей, потерявший брата и переставший доверять людям, признается, что давно утратил радость жизни и все упования на лучшее, возненавидел шумный свет и возлюбил уединение, осознав себя чужаком на празднике жизни:

Всегда любя уединенье,
Возненавидя шумный свет,
Узнав неверной жизни цену,
В сердцах людей нашед измену,
Утратив жизни лучший цвет,
Ожесточился я – угрюмой
Душа моя смутилась думой…

                В тридцатых годах девятнадцатого века в стенах Московского университета обучались юноши-идеалисты – Станкевич, Белинский, Герцен, Огарев, К. Аксаков, Красов, Клюшников, Гончаров, жадно изучавшие науки и искусства, напряженно размышлявшие о России и ее исторической миссии, о красоте и свободе, проводящее время в описках истины и в жарких философских спорах. Среди них особенно выделялся М.Ю. Лермонтов – одинокий и мрачный, ушедший в себя русский Гамлет, оставшийся загадкой для многих университетских товарищей, увидевших лишь внешние манеры разочарованного романтика, а не его внутренний мир, поверхностно судящих о нем подобно Вистегофу, с обидой писавшему в своих мемуарах о Лермонтове-студенте: «Студент Лермонтов имел тяжелый, несходчивый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что, в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили, отдалялись от него... Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное к себе нерасположение». Духовные искания Лермонтова и его раздумья о  жизни, попытки ее оправдать и осмыслить – были мучительными, внутренний самоанализ – глубок, как Марианская впадина, а потребность высказать душу в стихах разбивалась об окамененное нечувствие окружающих. Скорбные думы Лермонтова о жизни свидетельствуют о необычайной, поистине шекспировской остроте его мысли, но поэт не любил поверять посторонним свои светлые мечты, напряженные размышления, горестные молитвы и вдумчивые впечатления, доверяя тайну сердца лишь самым близким людям, таким как М.А Лопухина. Лермонтовские письма к М.А. Лопухиной – это дружеская исповедь, где поэт искренне раскрывает свою душу: «Возле вас, я нашел бы себя самого, стал бы опять, как им некогда был, доверчивым, полным любви и преданности…».  «С вами я говорю, как со своею совестью». Вглядываясь в окружающий его мир, поэт с печалью понимал, что он не найдет понимания у светских людей – испепеленных в совести циников, вероломных и погруженных в свои мелочные интриги. Великосветское общество представало умственному взору Лермонтова как маскарад – блестящий и суетный бал, где «мелькают образы бездушные людей» в масках, скрывающих их истинные лица, равнодушным к скорбям других людей, надменных и тщеславных, пошлых и бездуховных, разоблачению которых и посвящен стих «Как часто, пестрою толпою окружен…», появившийся 1840 году, после посещения поэтом маскарадного бала, на котором присутствовал император Николай I – российский венценосец, не любивший поэта:

Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
     При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
     Приличьем стянутые маски,

Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
     Давно бестрепетные руки, -
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
     Погибших лет святые звуки.

И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, – памятью к недавней старине
     Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком, и кругом
Родные все места: высокий барский дом
     И сад с разрушенной теплицей;

Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится – и встают
     Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
     Шумят под робкими шагами.

И странная тоска теснит уж грудь мою:
Я думаю об ней, я плачу и люблю, 
     Люблю мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
     За рощей первое сиянье.

Так царства дивного всесильный господин –
Я долгие часы просиживал один,
     И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей,
Как свежий островок безвредно средь морей
      Цветет на влажной их пустыне.

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
      На праздник незванную гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их,
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
      Облитый горечью и злостью!..

                В поэтическом мире М.Ю. Лермонтова маскарад – это образ светского общества, мир бездушных и неискренних людей, забывших о том, что такое совесть и честь. Поэт противопоставляет маскараду мир детства, куда вольной птицей улетает его грустящая душа, плачущая о пошлости и пустоте светской жизни, и тоскующая о невозвратимых днях, ушедших в прошлое. Для него детство – это мир искренних чувств и слов, открытых душ, чуждый всякой фальши, ибо в детстве весь Божий мир со всеми его чудесами и красота наполняет душу человека изумлением, каждый цветок клонится к нему с лаской, каждая птица, завораживает своим полетом, и пребывая в гармонии с мирозданием, не испытав еще всех тягот жизни, он впервые проникается святыми звуками – великой мыслью о Творце и тихой молитвой. Но, внезапно опомнившись посреди маскарада, Лермонтов понимает, что ушедшее невозвратимо, а жизнь обманула все его надежды и ожидания, в то время как ярмарка тщеславия, именуемая балом, во всей неприкрытой наготе открыла всю ничтожность напыщенных и лицемерных дам и господ, в лицо которым поэт с библейским гневом и нравственным негодованием готов бросить «железный стих, облитый горечью и злостью». Будто провидчески обозревая и оплакивая свою несчастную судьбу, Лермонтов с грустью говорил о себе – «я к одиночеству привык…», и мучительно переживая свою неприкаянность и отверженность, он отчетливо сознавал, что является «лишним человеком» в России и мире – «как в ночь звезды падучей пламень, не нужен миру я». В этом смысле можно сказать, что лермонтовская лирика – это поэзия одинокой души, исстрадавшейся в нашем бездушном мире, где торжествует жестокость и ложь:

Как страшно жизни сей оковы
Нам в одиночестве влачить:
Делить веселье все готовы, -
Никто не хочет грусть делить.

                О трагическом одиночестве Лермонтова глубокомысленно писал  Боденшдедт – один из самых ранних исследователей жизни и творчества поэта-романтика: «Лермонтов, с своим  врожденным стремлением к прекрасному, которое без добра и истины не мыслимо, видел, что совершенно одинок в чуждом ему мире, который называли его родиной. Окружавшие его люди не понимали его или не смели понимать, и таким образом он находился в постоянной опасности ошибиться в самом себе или в человечестве. Вместо правды и справедливости он встретил ложь и высокомерие; после первых же порывов руки ему были связаны, и терновый венец вместо лавров сдавил его высокое чело». В драме «Испанцы» Лермонтов изобразил благородного Фернандо – молодого испанца, воспитанного аристократом Алварецом, и его трагичную судьбу: отвергнутый аристократами и преданный суду инквизиции, он чувствует себя – самым одиноким человеком на земле, заброшенным в мир греха, жестокости и лицемерия, где «сборище разбойников», выдающих себя за служителей Божиих, проклинают, преследуют, пытают и сжигают на кострах всех свободных и мыслящих людей. С неисцелимой скорбью этот несчастный рыцарь чести смотрит на бесцветную жизнь, навсегда увядшую для счастья, свободы и любви, и понимает, что он – чужой в этом страшном мире, где от его руки должна умереть Эмилия – единственная родная душа и возлюбленная, дабы честь ее была спасена от посягательств двуличного и развратного иезуита Соррини, служащего при инквизиции. В речи, обращенной к иудейке Ноэми, окровавленный Фернандо клеймит позором лицемерный мир христиан, оправдывающих всякое злодеяние и творящих преступление во славу Божию:

…Без правил ненавидят ближних!..
У них и рай и ад, все на весах,
И деньги сей земли владеют счастьем неба,
И люди заставляют демонов краснеть
Коварством и любовью к злу!..
У них отец торгует дочерьми,
Жена торгует мужем и собою,
Король народом, а народ  свободой;
У них, чтоб угодить вельможе или
Монаху, можно человека
Невинного предать кровавой пытке!..
И сжечь за слово на костре, и под окном
Оставить с голоду погибнуть, для того
Что нет креста на шее бедняжка…

                Жизнь М.Ю. Лермонтова была несчастной: высокий идеализм наследника Байрона, Жуковского и Пушкина, постоянно сталкивающийся с низменной прозой жизни, ранняя смерть матери, разлука с отцом, клеветнические нападки и цинизм современников, интриги высшего света,, гнетущая атмосфера эпохи безвременья, разочарования в друзьях, мрачные предчувствия своей трагической судьбы, безответные молитвы, переходящие в горестный упрек Творцу и Промыслителю – «Зачем Ты грозно прекословил надеждам юности моей?», - все это сделало из Лермонтова одного из величайших поэтов мировой скорби. Как певцу мировой скорби, Лермонтову был особенно близок по мироощущению Байрон, знакомство с творениями которого, он считал одним из величайших и самых таинственных событий в свой жизни, и чьи произведения он свободно читал на английском языке. В свое время Байрон был звездой первой величины на поэтическом небосклоне, и никто из поэтов романтического направления не избежал его обаяния: в Европе английским поэтом восхищались Ламартин, Альфред де Виньи, Леопарди, Генрих Гейне, Альфред де Мюссе и Мицкевич, унаследовавшие его пессимистическое жизневосприятие, разочарование в Боге и людях и душевный разлад с самими собой, столь родственный всем байроническим героям, и Виктору Гюго, видевшему в Байроне поэта свободы и защитника всех угнетенных народов – например греков; в России к стихам и поэмам Байрона – к его «Каину» и «Манфреду», «Гяуру» и «Дон Жуану» обращались Кюхельбекер и Козлов, Пушкин, чьи изящные шедевры – «Кавказский пленник», «Бахчисарайским фонтан», «Цыганы» и «Евгений Онегин» навеяны лиро-эпическими произведениями одного из лучших поэтов Альбиона, равного Шекспиру, Мильтону и Блейку. По ироническому замечанию В. Белинского, презирающего прекраснодушие и ратующего за переход от романтизма и религиозного идеализма к  плоскому реализма, погубившему нашу великую литературу, ибо Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Достоевский явно не умещаются в лилипутские рамки натуральной школы:  «все заговорили о Байроне, и байронизм сделался пунктом помешательства для прекрасных душ. Вот с этого-то времени и начали появляться у нас толпами маленькие великие люди с печатию проклятия на челе, с отчаянием в душе, с разочарованием в сердце, с глубоким презрением к ничтожной толпе». Высоко оценивая Байрона и потрясенный его трагической смертью посреди воскресающей Греции, Пушкин называл его «властителем наших дум», певцом, «оплаканным свободой», хотя и полагал, что Байрон-трагик мелок по сравнению с Шекспиром. По суждению Достоевского, английский поэт Байрон стоит в одном ряду с Пушкиным и Гете, с Гюго и Шекспиром, Лермонтовым и Тургеневым, Диккенсом и Вальтер Скоттом, а само появление его имело всемирно-историческое значение и  было «могучим криком»  «новой и неслыханной еще тогда музой мести и печали, проклятия и отчаяния», выразившим духовное состояние Европы, ее глубочайший кризис, тоску и мрачное разочарование человечества в своих идеалах, и оказавшим могучее влияние на Россию и всю русскую литературу – на Козлова, Пушкина, Лермонтова и Тургенева, чьи Онегины и Печорины – байронические герои, мировые страдальцы, натуры непостижимо сложные и противоречивые, они – лишние люди, как романтик Рудин и нигилист Базаров – эта «неясная смесь Ноздрева с Байроном». По глубокомысленному умозаключению Достоевского «словом «байронист» браниться нельзя. Байронизм хоть был и моментальным, но великим, святым и необходимым явлением в жизни европейского человечества, да чуть ли не в жизни и всего человечества. Байронизм появился в минуту страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния. После исступленных восторгов новой веры в новые идеалы, провозглашенной в конце прошлого столетия во Франции, в передовой тогда нации европейского человечества наступил исход, столь не похожий на то, чего ожидали, столь обманувший веру людей, что никогда, может быть, не было в истории Западной Европы столь грустной минуты. И не от одних только внешних (политических) причин пали вновь воздвигнутые на миг кумиры, но и от внутренней несостоятельности их, что ясно увидели все прозорливые сердца и передовые умы. Новый исход еще не обозначался, новый клапан не отворялся, и все задыхалось под страшно понизившимся и сузившимся над человечеством прежним его горизонтом. Старые кумиры лежали разбитые. И вот в эту-то минуту и явился великий и могучий гений, страстный поэт. В его звуках зазвучала тогдашняя тоска человечества и мрачное разочарование его в своем назначении и в обманувших его идеалах. Это была новая и неслыханная еще тогда муза мести и печали, проклятия и отчаяния. Дух байронизма вдруг пронесся как бы по всему человечеству, всё оно откликнулось ему. Это именно было как бы отворенный клапан; по крайней мере, среди всеобщих и глухих стонов, даже большею частью бессознательных, это именно был тот могучий крик, в котором соединились и согласились все крики и стоны человечества. Как было не откликнуться на него и у нас, да еще такому великому, гениальному и руководящему уму, как Пушкин? Всякий сильный ум и всякое великодушное сердце не могли и у нас тогда миновать байронизма. Да и не по одному лишь сочувствию к Европе и к европейскому человечеству издали, а потому, что и у нас, и в России, как раз к тому времени, обозначилось слишком много новых, неразрешенных и мучительных тоже вопросов, и слишком много старых разочарований…». В романом пятикнижии Ф.М. Достоевского все мыслящие герои с глубочайшим психологизмом и шекспировским драматизмом, поднимают вселенские философские вопросы о добре и зле, мучавшие Байрона, восстают против Бога, усомнившись к Его благости и святости, поднимают богоборческий бунт и не принимают жесткое мироустройство, что оборачивается метафизическим нигилизмом, карамазовской теорией вседозволенности, но вместе с тем, как герои «Каина» и «Манфреда» Байрона, они не могут жить без Бога, мучаются в тенетах рационалистических догм, сковывающих мысль и сердце человека, жаждут веры и разрешения всех философских антиномий. Величайшим байронистом в России, а может и во всем мире был М.Ю. Лермонтов, в чьих поэмах и стихах чувствуется подражание не только Жуковскому и Пушкину, но и Байрону – «Корсар», «Испанцы», «Аул Бастунджи», «Хаджи Абрек», «Мцыри» и «Демон», «Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…», «Подражание Байрону», «На картину Рембрандта», «Нет, я не Байрон, я другой…», воплотив в образе Печорина – байронического героя, в а Грушницком – карикатуру на него. Надо сказать, что Л.П. Гроссман прав, полагая, что за Лермонтовым «необходимо признать значение самого гениального байрониста мировой поэзии», но он заблуждается, когда недооценивает самобытность и оригинальность русского поэта, ибо байронистов было много, а Лермонтов – один, и по эпической мощи его гению нет равных во всей русской литературе – перед поэмой «Демон» бледнеют и меркнут романы Толстого и Достоевского, а в сравнении с главным героем «Мцыри» и Печориным все тургеневские персонажи от Гамлета Щигровского Уезда и Рудина до Базарова – кажутся жалкими и измельчавшими людьми. По мудрому признанию поэта, философа и литературного критика Вячеслава Иванова  байронизм – это великое событие в истории русского духа, ибо лиро-эпические произведения Байрона – это весть славянскому миру о достоинстве личности и ее свободе самоопределения по отношению к людям и Богу, а он сам – загадка, гораздо более монументальная, чем  Онегин и Печорин, предопределившая основные вопросы русской религиозно-философской мысли о добре и зле, о свободе и Провидении, о Боге и человеке. Таинственное родство душ у Лермонтова с Байроном неоспоримо, оно шире, глубже и значительней всякого «литературного влияния», ибо мрачная и грозная, но великолепная байроновская муза нашла понимание в сердце русского поэта, он узнал в лирических героях английского певца  самого себя, загадку своего предназначения и своей судьбы, но вместе с тем, ясно понимал самобытность своего поэтического гения, ибо сознавая, что у него «одна душа, одни и те же муки» с английским поэтом, Лермонтов писал, что он сам – Байрон «с русскою душой»:

Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник, -
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы? –
Или поэт, или никто!..

                Уместно вспомнить слова Белинского о самобытности Лермонтова, как поэта: «Пока еще не назовем мы его ни Байроном, ни Гете, ни Пушкиным и не скажем, чтоб из него со временем вышел Байрон, Гете или Пушкин: ибо мы убеждены, что из него выйдет ни тот, ни другой, ни третий, а выйдет – Лермонтов». В стихотворении «Нет, я не Байрон, я другой…», М.Ю. Лермонтов одновременно указал на свою близость с Байроном и на самобытность, предсказал свое будущее – «кончу ране»; в этих строках также ощущается скорбь оттого, что поэт сознавал, что  кроме него самого никто не в силах поведать миру его тайные думы. Как ветхозаветный пророк Иеремия, русский поэт понимал, что никто не знает тайну сердца человека, кроме всеведущего Бога. С пророческой грустью Лермонтов признается, что ему не удастся многое совершить, и от того в его душе, как в океане, «надежд разбитый груз лежит». Разочарованностью в жизни, безотрадным пессимизмом и горечью от одиночества человека в страшном и холодном мире веет от великолепной и мрачной, как грозовая буря, поэмы «Аул Бастунджи»: из-за любви к прекрасной девушке Заре вспыхивает непримиримая каинова вражда между двумя братьями – некогда самими близкими и верными друзьями на всем свете. Нет ничего удивительного в том, что беспощадно изобличив как мимолетны и призрачны братские узы и дружеские чувства среди людей, Лермонтов посвящает свои стихи Кавказу – суровому царю земли, а не миру людей: «моей души не понял мир – ему души не надо». В этих лермонтовских строках с огромной лирической силой разоблачено все бездушие нашего мира. В трагедии «Люди и страсти» Юрий познает предательство друзей и измену возлюбленной, ощущает себя жертвой несправедливой судьбы, и решается через самоубийство уйти из мира неправды и зла, с затаенным в сердце отчаянием вопрошая всеведущего и всесильного Бога, от вечности знающего, чем завершатся судьбы всех Его созданий: «Бог всеведущий! Зачем Ты не отнял у меня прежде этого зренья.. зачем попустил видеть, что я тебе сделал, Бог!.. О! (с диким стоном) во мне отныне нет к Тебе ни веры, ничего нет в душе моей!..». В этих строках излилось все разочарование Лермонтова в жизни, доходящее до откровенного богоборчества. С безнадежным отчаянием герой лермонтовской трагедии погибает, отвергая веру в благость Творца вселенной, не видя Его промыслительной заботы о творениях, и заключая, что люди – это бесприютные и несчастные создания, брошенные Богом. Лермонтов ощущал себя мучеником духа, стоящим над пропастью вечности, одиноким как угрюмый утес в пустыне, как парус, виднеющийся в морской дали, как задумчивая сосна или бесприютная тучка, летящая по небу. Душа его, ищущая свободы и покоя, словно была создана не для этого мира измельчавших характеров, и может быть поэтому «угрюмый поэт» в своих поэтических мечтах обращался к фигурам могучих и великих изгнанников – Байрону и Наполеону, посвящал им стихи, находя родство с их думами и драматичными судьбами. Размышляя о беспощадно правдивой и пессимистической поэтической философии Лермонтова, И. Соловьев верно заметил, что всю жизнь – до роковой дуэли, Лермонтов был одинок и никто не разделил его печальную участь: «Одиноким вышел поэт на свою жизненную дорогу, и кремнистым показался для него этот путь. Будущее скрывалось в роковом тумане. Гроза символически разразилась в горах в момент смерти поэта».
                Если известный советский исследователь русской литературы – Б.М. Эйхенбаум – достойный ученый муж, не замыкающийся в скорлупу академизма, изучавший творчество Державина и Карамзина, Жуковского и Пушкина, Гоголя и Некрасова, пытался раскрыть исторический смысл творчества Лермонтова, связанный с его эпохой – николаевской  Россией девятнадцатого века, одно время полагая, что у искусства нет «никакой причинной связи ни с жизнью, ни с темпераментом или психологией» своего творца, то я убежден, что искусство глубочайшим образом связано с внутренним миром и духовной жизнью своего создателя – поэта, музыканта, скульптора и художника, с его жизнью, психологией и темпераментом, оно – экзистенциально, и потому мне бы хотелось понять миросозерцание М.Ю. Лермонтова, разгадать тайну его личности и из нее обозреть и понять всю его лирику, поэмы и прозаические произведения. Каждый великий поэт – истинный философ, обладающий особым миросозерцанием, очаровывающим нас своими образами и мелодиями, имеющими куда большую убедительность, чем отвлеченные размышления кабинетных мыслителей, не знающих жизни – Декарта и Спинозы, Канта, Фихте и Гегеля. Ключевский прав, сравнив душу Лермонтова с призматическим кристаллом, в котором преломлялось все его жизнечувствие, но заблуждался, считая, что у поэта не было целостного миросозерцания. У него было целостное миросозерцание, определяющее его поэтическую концепцию мира и философию жизни – глубоко оригинальную и самобытную, которую невозможно объяснить влиянием Жуковского или Пушкина, Байрона или Шеллинга, как это пытался сделать Эйхенбаум, который в статье «Художественная проблематика Лермонтова», напрасно хотел представить самого гениального и самобытного поэта-романтика России очередным представителем русского шеллингианства – поэтом-философом и диалектиком, занятым не только вопросами эстетики и искусства, но и вопросами морали – проблемой добра и зла, нравственного усовершенствования человека, его назначения и смысла жизни. Философию Шеллинга высоко ценили русские любомудры – Д. Веневитинов и В. Одоевский, И. Киреевский – славянофил и выдающийся религиозный мыслитель, а Герцен писал Огареву в 1833 году: «Ты сделался шеллингистом… Шеллинг – поэт высокий, Он понял требования века и создал не бездушный эклектизм, но живую философию, основанную на одном начале, из коего она стройно развертывается…». К мистической стороне учения Шеллинга и его натурфилософии обращались Ф.И. Тютчев и А.С. Хомяков, а его религиозно-философская мысль оказала сильнейше влияние на русского философа и поэта В.С. Соловьева. Но поэтические созерцания Лермонтова и его раздумья сами по себе были глубоко философичны, его взгляд на добро и зло не шеллингианский, как ошибочно думал Эйхенбаум, а романтически-библейский, схожий со взглядом Мильтона и Байрона, что же касается влияния философии Шеллинга на русского поэта, то оно никогда не определяло ни самых заветных убеждений Лермонтова, ни его поэтического и литературного творчества, ни тем более святынь его огненного сердца. Для меня Лермонтов – это поэт-философ и религиозный метафизик, русский Гамлет, отданный глубочайшему самоанализу и рефлексии, которой не всегда достигали святые отца и учителя Церкви – даже Августин Блаженный, Ефрем Сирин и Григорий Богослов; он – один из самых оригинальных лириков России, пытавшийся постигнуть устройство мироздания, смысл жизни и смерти, разбивающийся о скалы мира, лежащего во зле, мыслитель, обращающийся к нам на образном и поэтическом языке с его метафорами и мелодичностью; наконец, он – настоящий мудрец, не уступающий Иову, Соломону и Даниилу, подобно Байрону и Джакомо Леопарди, собравший в свое сердце скорбь всех миров – чувство вселенской скорби, окаменевший перед трагизмом судьбы человека, одинокий мыслитель, непонятый миром, мученик мысли, неустанно бьющейся над грозной  душераздирающей тайной теодицеи – Богооправдания, а потому я нахожу в лермонтовской лирике, драмах и поэмах глубочайшее философское содержание. Вся поэзия Лермонтова контрастна – с шекспировским накалом в его сердце сошлись священное с порочным, или лучше сказать серафизм – жажда Богообщения  и тоска по надзвездному миру, возвышенная тяга к небесам, с демонизмом – безотрадно-мрачным взглядом на жизнь, ироничной благодарностью, обращенной к Творцу, сочувствие Демону – могучему и одинокому изгнаннику небес, частое состояние грусти и печали, доходящее до страшных мук Богооставленности и отчаянного богоборчества. В истории русской литературы личность М.Ю. Лермонтова – величайшая загадка, он – добрейший из людей и благороднейший идеалист, а вместе с тем – язвительнейший из поэтов, пред которым бледнеет сатира Ювенала и Свифта, романтик с «нежной душой» (по выражению Белинского) и человек, от которого по свидетельству Ивана Тургенева «недоброю силою веяло». Душа Лермонтова невероятно таинственна, а в его судьбе было нечто роковое – не окончательное торжество зла над добром, как ошибочно думал В.С. Соловьев, совершенно не сумевший понять духовный мир великого русского поэта, а вечное колебание ума, воли и сердца между богоборчеством и богосыновство, между гордым и дерзновенным вызовом Творцу мироздания и неугасимой любовью к Нему, и сам дух поэта «был похож на вечер ясный, ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет». Размышляя в стихах о себе самом, Лермонтов обмолвился, что тайну его души и ее внутреннего мира не мог бы выразить «ни демонский, ни ангельский язык», ибо сам он – не демон и не Ангел, а человек с исполинским духом, возвышающимся над другими людьми и чуждый их делами, стремлениям и нравам, поэт с сердцем, разрывающимся между Небесами и Адом:

Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! Все было ад иль небо в них.

                В течение всей жизни М.Ю. Лермонтов ощущал влияние демонических сил на свою душу, отравляющее ее глубокой и безотчетной печалью, угнетающей тоской и разочарованием в людях и во всем окружающем мире. Душа поэта изнемогала от тяжелых приступов уныния, и он признавался в стихах: «Но нередко средь веселья дух мой страждет и грустит…» («К друзьям»). В наставлениях преподобного Серафима Саровского говорится, что демон – это дух зла и печали, он, как чашу, наполняет душу человека горечью уныния и томления, доводя ее до такого состояния, когда человек жаждет уничтожиться, нежели пребывать в мучительном состоянии – ощущении отверженности от лица Господня. Преподобный Исаак Сирин учил, что по неизреченной премудрости Своей Господь попускает человеку испытать страшную муку уныния и Богооставленности – предвкушения геенны огненной, дабы была испытана вера человека и он задумался о своей жизни, обратился к более глубокому чтению Священного Писания и молитве – познал свою немощь и воззвал к всемогущему Богу, явил смиренномудрие сердца и получил утешение в надежде на Всевышнего. Если человекоубийца дьявол стремится ввергнуть душу в отчаяние, извергнуть из уст скорбящего человека хулу на Бога и проклятие, обращенное к небесам, то благой Бог с вечной и бесконечной любовью печется о спасении каждого создания Своего и никого не оставляет в скорби, но ждет, когда человек воззовет к Нему как взывали Иов и Моисей, Давид и Соломон, все ветхозаветные пророки и новозаветные апостолы. В мировой литературе к образу демонов обращался Данте Алигьери в его монументальной «Божественной Комедии», Гете в его «Фаусте» и Мильтон в «Потерянном Рае» и «Возвращенном Рае», и конечно, Байрон, чьи титанические герои – Каин и Манфред, открыто боролись с Богом, признавали несправедливость существующего миропорядка, имели общение с падшими Ангелами – Люцифером и Ариманом, поднимали на земле мятеж против небес, имели на себе апокалиптическую печать Богоотверженности и приобщенности дьяволу, но в то же время – мучительно ищущали святыню, неудовлетворенные ничем земным, суетным и преходящим, они спорили с адскими духами и не желали ни перед кем склонять свою голову. Когда говорят о демоне в русской литературе, то обычно вспоминают произведения Жуковского, «Страшную месть», «Вия» и «Портрет» Гоголя, «Братьев Карамазовых» Достоевского и «Мастера и Маргариту» Булгакова, но самые глубокие и проницательные суждения о демоне из всех русских писателей и поэтов принадлежат именно Лермонтову. В литературном наследии Лермонтова я вижу целую галерею демонических героев – Хаджи Абрек и Каллы, живущих жаждой мщения и ненавистью, ставшими вековыми жестокими традициями на Востоке, кровавыми законами кавказского края; нахожу разочарованных в жизни Арбенина и Печорина, замкнутых в себе, почти потерявших веру в людей и благость Божественного Провидения, приносящих страдание и гибель тем, кого они любят, уходящих из жизни не примирившимися с небесами, как байронический Манфред. Демонические черты встречаются не только у Арбенина из «Маскарада» и Печорина из «Героя нашего времени», но и у прекрасной, как Ангел, и коварной и злой, как демон, царицы Тамары, отчасти напоминающей пушкинскую Клеопатру, и в уродливом и кривоногом горбуне Вадиме – одиноком страдальце, презирающем всех людей, пристально вглядывающемся в фигуру дьявола на монастырской паперти и говорящего себе: «если бы я был черт, то не мучил бы людей, а презирал бы их; стоят ли они, чтоб их соблазнял изгнанник рая, соперник Бога!..». В христианстве демоны – это злые духи, треть Ангелов восставших с Люцифером против Бога Вседержителя и павших с неба, как возвещает Апокалипсис, отчаянно и яростно ненавидящих Творца и все Его творение, и в особенности людей, на которых отпечатлен образ Божий. Безобразный Вадим с его могучим духом и неукротимой волей, Юрий Манн сравнивал с шекспировской фигурой Ричарда III: «Сознание физического уродства венчает демонизм Вадима, и его «проклятие» высшим силам, вся его исступленная и ненасытная ненависть могут быть сопоставлены, по крайнем мере в творческой идее, только с одним образом, с шекспировским Ричардом  III из одноименной трагедии». За краткие годы своей земной жизни, Лермонтов пережил все те искушения, о которых писали древние подвижники Православной Церкви, он на горьком опыте убедился, что демон – не мифический персонаж старинных легенд и преданий, а реальный падший Ангел и нечистый дух, обладающий властью могучего воздействия на души людей. Духовная жизнь Лермонтова знала опыт Богообщения – «Когда волнуется желтеющая нива…», и мучительный опыт соприкосновения с темным миром демонов, погубивший столько монахов, отшельников и пустынников, и, пытаясь осмыслить его, поэт, в подражании А.С. Пушкину, пишет сильное стихотворение «Мой демон» – непревзойденный шедевр в мировой литературе:

Собранье зол его стихия.
Носясь меж темных облаков,
Он любит бури роковые
И пену рек и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь.
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.

                В полном согласии с христианским вероучением, Лермонтов утверждает, что зло – это стихия демона, ибо сотворенные Богом добрыми по природе Ангелы, последовавшие за Люцифером, возненавидели Творца и обратили свою свободную волю во зло. В поэтическом созерцании Лермонтова демоны, носящиеся меж темных облаков – облеченные «в порфиру тьмы» как бы сказал преподобный Макарий Египетский, и обитающие в «поднебесье» – как писал апостол Павел, ибо на горних небесах, где обитают светлые Ангелы и святые им нет места, любят «бури роковые» – мятеж и своеволие. Святитель Иоанн Златоуст писал, что демоны – это Ангелы тьмы, служители дьявола, исполненные злобы и гордости, темные и свирепые духи, желающие погубить души людей. В лермонтовском стихотворении сказано, что недвижный трон демона, олицетворяющий его гордыню и нераскаянность – непримиримую вражду с Вседержителем, стоит меж листьев желтых и облетевших – увядание есть знак того, что демон – дух смерти и зла, а золотистость опадающей листвы указывает на его падшесть и на то, что он – искуситель, способный прельщать людей, принимая образ Ангела света, о чем настойчиво предостерегал еще апостол Павел: «сам сатана принимает вид Ангела света» (2 Кор. 11:13). Когда я читаю строку «сидит уныл и мрачен он», то сразу представляю титаническую и скульптурную фигуру сидящего демона, погруженного в глубокую думу, принадлежащую кисти Врубеля. Сидящий среди онемевших ветров, словно утихнувших в страхе и трепете, лермонтовский демон одинок, он мрачен и уныл, ибо утратил самое дорогое – Бога, святыню своего сердца, лишившись и смысла жизни, имеющей начало в Божественном творческом акте, но не имеющей конца. Апостолу Иоанну Богослову принадлежит фраза «Бог есть Любовь», но отвергнувший Бога демон, презирает чистую любовь, навеки сменившуюся ненавистью в его сердце, отвергает все моления – не кается в грехах и не прославляет Всевышнего, равнодушно смотрит на кровь, заливающую вселенную – утратил способность любить, сочувствовать и сострадать. Прикасаясь к душе человека и отравляя ее мысли, чувства и желания, демон вселяет в нее недоверие к Богу и Его промышлению о сотворенном мире. Следующий важный штрих лермонтовского портрета демона – движением сильнейших страстей злой дух заглушает «звук высоких ощущений» – «чувство Бога», которое преподобный Исаак Сирин называл Раем, тем самым заставляя душу страдать – чувствовать отверженность от лица Господня, испытывать адские муки отчаяния. Наконец, драматизм стихотворения достигает своей кульминации и поэт рассказывает, что демон властно вторгается в сферу его творческой жизни, он – коварный и смертельный враг не только молитвы, но и вдохновения – «и муза кротких вдохновений страшится неземных очей», и эта общая черта в поэтической демонологии Лермонтова и Пушкина. В позитивистски настроенном литературоведении второй половины девятнадцатого века и в советском литературоведении – насквозь материалистическом и атеистическом, вслед за Белинским преувеличивали значение реализма у Лермонтова в его романе «Герой нашего времени» – блестящем образце типично романтической философско-психологической прозы, напоминающей «Франкенштейна или современного Прометея» Мэри Шелли, игнорировали обилие религиозного, духовного и мистического содержания лермонтовской лирики, и считали все строки о Боге, душе и демоне – лирическими и риторическими приемами, но на самом деле – это лирическая исповедь и драматическая проповедь поэта, указывающая не только на вехи его духовного пути и своеобразие поэтического мира, но и на реально и опытно пережитые им соприкосновения с иными мирами – небесными и инфернальными. С юношеских лет и до безвременной кончины образ демона преследовал поэтического воображение Лермонтова, оставив неизгладимый след в его памяти, он завораживал его ум и отравлял его сердце, о чем сам поэт с исключительной выразительностью поведал во второй редакции стихотворения «Мой демон»:

Собранье зол его стихия;
Носясь меж темных облаков,
Он любит бури роковые
И пену рек и шум дубров;
Он любит пасмурные ночи,
Туманы, бледную луну,
Улыбки горькие и очи,
Безвестные слезам и сну.

К ничтожным хладным толкам света
Привык прислушиваться он,
Ему смешны слова привета
И всякий верящий смешон;
Он чужд любви и сожаленья,
Живет он пищею земной,
Глотает жадно дым сраженья
И пар от крови пролитой.

Родится ли страдалец новый,
Он беспокоит дух отца,
Он тут с насмешкою суровой
И с дикой важностью лица;
Когда же кто-нибудь нисходит
В могилу с трепетной душой,
Он час последний с ним проводит,
Но не утешен им больной.

И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.

                К мрачности и могуществу байронического Люцифера – грозному величию демона, заставляющему трепетать скалы и  онеметь ветра, Лермонтов искусно добавляет циничность и насмешливый нрав гетевского Мефистофеля – «к ничтожным хладным толкам света привык прислушиваться он, ему смешны слова привета и всякий верящий смешон». Будто умудренный летами духовой брани подвижник православного Востока, М.Ю. Лермонтов разоблачает влияние демона на душу человека и изобличает, как падший Ангел сеет в наши сердца разочарование в жизни – «что толку жить», и неверие в бытие Бога или Его благость, наполняет ум всеразлагающим скепсисом – сомнением холодного рассудка во всем – это тяжкая болезнь девятнадцатого века, о которой так сокрушались Гоголь и Достоевский, болезнь ума, с огромной силой отразившаяся в образе разочарованного Печорина. Если в начале своей литературной деятельности юный поэт усматривал мрачную привлекательность в могучем образе демона, сияющего как «царь немой и гордый», «такою волшебной, сладкой красотой, что душа тоскою сжималась», то впоследствии Лермонтов признавался, что это было прельщение – безумный  страстный бед его больной души. Нет ничего удивительном в том, что такой поэт и философ как Лермонтов, исповедующий самый высокий идеализм, ищущий правды Божией и убеждающийся что ее нет среди людей,  испытывающий меланхолию и соломоново томление духа – томимый «духовной жаждой», о которой писал Пушкин в своем «Пророке», подвергался яростным нападкам темной силы и демоническим искушениям, оскверняющим вдохновение поэтов, художников и музыкантов, вихрем врывающимся в душу человека даже в минуты самых святых молитв и чистых помышлений. Лермонтов понимал, что гордый демон не отстанет от его души да скончания земной жизни, будет мучить ее, показывая образ совершенства и ту же отнимая его, ниспосылая предчувствие блаженства, но, никогда не давая подлинного счастья. В христианстве демонизм по отношению к человеку имеет два аспекта: первый – это одержимость злым духом, которая встречается на страницах Евангелия – Сын Божий, Иисус Христос исцелил гадаринского бесноватого, изгнал из Марии Магдалины семь демонов, учил, что род бесовский изгоняется постом и молитвой; второй аспект – это уподобление демону, свойственная натурам сильным, но замкнутым и гордым, разочарованным и впадающим в мизантропию, со временем начинающим исповедовать демоническую философию и обретающим демоническое миросозерцание – таковы Макбет у Шекспира, Манфред и Каин Байрона, отчасти Фауст у Гете, колдун в «Страшной мести» Гоголя и Ставрогин в «Бесах» Достоевского. В личности самого М.Ю. Лермонтова, в часы невыносимой скорби с метафизической обидой восстающего на Творца и бросающего упреки небу, различные исследователи находили демонические черты: одни видели в нем гусарского Мефистофеля, иные – отчаянного, а затем и кающегося богоборца, прошедшего путь от сочувствия демону до его разоблачения, третьи – «лишнего человека» в России, опечаленного жизненными невзгодами бесприютного странника в «Гарольдовом плаще», четвертые, вслед за В.С. Соловьевым, находили в нем – русского Ницше, в котором с детства обнаружились черты демонизма, и видимо, возомнив себя олицетворением Суда Божиего, они произносили беспощадный приговор над одиноким поэтом: «Осталось от Лермонтова несколько истинных жемчужин поэзии», затерянных в навозной куче «свинства», в «обуявшей соли демонизма, данной на попрание людям по слову Евангелия; могут и должны люди попирать эту обуявшую соль с презрением и враждою, конечно, не к погибшему гению, а к погубившему его началу человекоубийственной лжи». Известно, что сам Лермонтов сознавал всю необычайную силу своего гения, не выносящего мирской суеты и пустоты обыденной жизни. Душа его рвалась к неземным целям, но не могла их осуществить, и мучительно ощущая бессмысленность существования, отчужденность от людей и не находя следов промышления Божиего в своей жизни, поэт был готов проклинать судьбу, заявляя:  «Как демон мой, я зла избранник, как демон с гордою душой, я меж людей беспечный странник, для мира и небес чужой». Демоничность находили не только во внутреннем духовном существе Лермонтова и его нравах, но и в его внешности – в самом телесном облике. Писатель Иван Тургенев вспоминал о поэте: «В наружности Лермонтова, было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детских нежных и выдающихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых плечах, возбуждала ощущение неприятное». Знакомые Лермонтова говорили, что у него бывает чудное выражение глаз – глубокого и грустного, но часто в них сверкало презрение и не было пушкинского добродушия. Выразительность и проницательность лермонтовского взгляда описал и русский писатель и журналист И.И. Панаев, встретивший поэта в 1838 году в салоне князя В.Ф. Одоевского писал: «Наружность Лермонтова была очень замечательна. Он был небольшого роста, плотного сложения, имел большую голову. Крупные черты лица, широкий и большой лоб, глубокие, умные и пронзительные черные глаза, невольно приводившие в смущение того, на кого он смотрел долго». В воспоминаниях о Лермонтове постоянно мелькает упоминание, что его сверкающий и пронзающий собеседников насквозь взгляд был печален, таинственен и одновременно подобен удару молнии – не многие могли выдержать его, при этом, как и у Печорина, глаза его оставались грустны, даже во время улыбки или смеха, и это не следствие моды на байроническую позу, а свидетельство о неисцелимой грусти поэта, пророчески предчувствующего свою несчастную жизнь и трагически-бесславную кончину. И сам Лермонтов в стихах говорил о себе: «Я не для Ангелов и рая всесильным Богом сотворен». Вместе с тем, глубоко заблуждаются все те, кто думает, что демон – вечный спутник и альтер-эго Лермонтова, его лирический герой, ибо поэт четко различал свою душу, жаждущую веры и не желающую жить без святыни, хоть и возмущенную несправедливостью и пошлостью действительности, от демона, ненасытного во зле и упивающегося страданиями людей, несущего им лишь отчаяние и смерть. В поэме «Демон» Лермонтов наделил падшего Ангела некоторыми своими чертами – желанием примирения с небом, воспоминаниями о лучших днях минувшего счастья, горечью разлуки с Богом, нечеловеческой слезой, прожигающей камень, однако сей лермонтовский Демон не только могучий и утомленный дух, блистающий неземной красотой, скучающий и одинокий скиталец, чье сердце на мгновение вспыхнуло желанием вновь постигнуть «святыню любви, добра и красоты», но и коварный и злой гений, гордо говорящий о себе:

Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы…

                Если не обращать внимание на все декадентские суждения писателя, философа и поэта Дмитрия Мережковского и его соловьевское учение о Вечной Женственности, столь популярное в эпоху Серебряного века с ее обостренным эстетизмом, неоромантизмом и мистической взволнованностью, то у него мы найдет глубочайшую мысль о том, что Лермонтов всю жизнь искал примирения с Всевышним, жаждал любви, покоя и свободы, не только роптал и бунтовал, но и молился подобно Иову, Давиду и ветхозаветным пророкам, а его философские рассуждения – это не отвлеченная метафизика, изложенная в стихах, а реальное личное переживание поэта, то, что он не выдумал, а выстрадал. Нельзя видеть в поэтическом образе Демона духовный автопортрет Лермонтова, ведь демоны не молятся, а потому и не испытывают облегчения от своих духовных мук, в то время как в молитве Лермонтова были строки совершенно неожиданные для разочарованного в жизни романтика и богоборца: «С души как бремя скатится, сомненья далеко –  и верится, и плачется, и так легко, легко…». Безысходные терзания Лермонтова и отчаянные сомнения, волнующие его ум, словно улетучивались во время молитвы – Иисусовой молитвы, и он находил утешение и исцеление своей опечаленной души в Богообщении, как и древний мудрец и безвинный страдалец Иов, живший за тысячелетия до рождения русского поэта. В стихотворении «Молитва» Лермонтов предстает уже не как непримиримый богоборец и язвительный скептик, а как глубоко и искренне верующий христианин, «в минуту жизни трудную» взывающий к Богу и ощущающий над собой покровительство Его всемогущей десницы, пред которой бессильны все силы мирового зла. В поэзии М.Ю. Лермонтова и его духовном мире богоборческому направлению и демонизму противостояли серафизм – любовь к Богу и тоска по вечности и небесам, и лирические стихи религиозной тематики – «Когда волнуется желтеющая нива…», «Выхожу один я на дорогу…», «Ветка Палестины», «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…» и конечно изящный и мелодичный «Ангел»:

По небу полуночи Ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

                С самых ранних лет М.Ю. Лермонтов ощущал свое избранничество – ясно понимал, что Творец возложил на него особую миссию, называл себя в исповедальных стихах «неведомым избранником». Душа его «с детских лет чудесного искала», была чутка к красоте – физической и духовной, проникнута жаждой идеального – жаждой Бога и вечности, свободы и любви. Блаженный Августин писал в своей «Исповеди» – религиозно-лирическом шедевре, содержащем проникновенные покаянные молитвы и богохвалебные гимны, схожие с Псалтырем,  глубочайшие раздумья о жизни и смерти, душе и ее бессмертии, о времени и вечности, о благости Божией и истоках возникновения зла, что Господь создал человека для Себя и вложил в его сердце жажду Бога и тоску по вечности, неудовлетворенность земным. Метафизическая тоска – это не мимолетное душевное чувство, а перманентное духовное устремление к трансцендентному, сопряженное с острым чувством ничтожности, пустоты и тленности пошлой и обыденной действительности, о чем, вслед за Соломоном, Плотином, Данте, Паскалем и Кьеркегором, писал религиозный философ Н.А. Бердяев в своей книге «Самопознание», и тоска эта была хорошо знакома и мучительно пережита Лермонтовым. Размышляя о стихотворении «Ангел», Д. Мережковский писал, что «вся поэзия Лермонтова — воспоминание об этой песне, услышанной в прошлой вечности», вспоминая древнюю легенду об Ангелах, которые не сделали выбор между добром и злом и их Господь ниспослал родиться на земле, чтобы они окончательно избрали верность Богу или отреклись от Него: «Существует древняя, вероятно гностического происхождения, легенда, упоминаемая Данте в «Божественной Комедии», об отношении земного мира к этой небесной войне. Ангелам, сделавшим окончательный выбор между двумя станами, не надо рождаться, потому-то время не может изменить их вечного решения; но колеблющихся, нерешительных между светом и тьмою благость Божия посылает в мир, чтобы они могли сделать во времени выбор, не сделанный в вечности. Эти Ангелы – души людей рождающихся. Та же благость скрывает от них прошлую вечность, для того чтобы раздвоение, колебание воли в вечности прошлой не предрешало того уклона во времени, от которого зависит спасение или погибель их в вечности будущей. Вот почему так естественно мы думаем о том, что будет с нами после смерти, и не умеем, не можем, не хотим думать о том, что было до рождения. Нам дано забыть, откуда – для того, чтобы яснее помнить, куда. Таков общий закон мистического опыта. Исключения из него редки, редки те души, для которых поднялся угол страшной завесы, скрывающий тайну премирную. Одна из таких душ – Лермонтов». Эта древняя гностическая легенда – совершенное несостоятельна с догматической точки зрения, ибо Церковь учит, что Ангелы есть бесплотные духи, они  обладают свободой воли, и если бы Господь актом Божественного всемогущества воплотил их в обличье людей, то Он попрал бы их свободу, Священное Писание и Священное Предание безмолвствует об Ангелах, колеблющихся между светом и тьмой, напротив, все Ангелы самоопределились – устояли в вечной верности к Богу или навеки отпали  от Него, кроме того, если бы Лермонтов был воплощенным Ангелом, не сделавшим на небе окончательный выбор между добром и злом, то он не принадлежит человеческом роду – него не могло быть ни отца, ни матери, и для его спасения искупительная жертва Христа Богочеловека не имеет никакого значения. В сущности, выше цитированные строки Мережковского – это гностическое и теософическое лжеучение, несовместимое с Евангелием и христианским миросозерцанием, с догматическим сознанием Церкви, ее этикой и литургической жизнью, но этот литературный критик и религиозный мыслитель Серебряного века, верно ощутил в душе Лермонтова премирную тайну и имя ей – серафизм. В стихотворении «Ангел», написанном поэтом в семнадцать лет, с необыкновенной искренностью, лирической глубиной и силой выразился врожденный серафизм Лермонтова – его тоска по Богу, любовь к небесной красоте и вдохновенное преклонение перед надмирным идеалом, тяга к небесам и высшей гармонии, раскрывающая сокровенную тайну блаженного состояния людей до грехопадения.
                Летящий по полуночному небу Ангел, несет в своих руках младую душу «для мира печалей и слез» и поет тихую песню о великом Боге и блаженстве безгрешных духов для того, чтобы она помнила, что ее отечество на небесах, не забывала своего высшего предназначения и не прельщалась суетными сокровищами мира сего – горстью праха.  Стихотворение «Ангел» – одна из самых прекраснейших и таинственных и святых жемчужин лермонтовской лирики, оно насквозь проникнуто евангельским духом и библейской мудростью Сына Божиего, Иисуса Христа, говорящего: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут» (Матф.6:19–20). Лермонтов  знал, что земные сокровища преходящи, они не утолят духовной тоски души, для которой скучны песни земли, в то время как вечные и нетленные сокровища – это самоотверженная и жертвенная любовь к Богу и всем Его созданиям, выраженная в добрых делах, это дары Святого Духа, приобретенные праведной жизнью и молитвой, наполняющие жизнь смыслом. В Священном Писании сказано, что Господь сотворил человека по образу и подобию Своему, а значит, каждый человек есть богоподобная личность, он имеет не только тело, но и душу: «И вдунул Господь Бог в лице человека дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Быт.2:7). Известно, что стихотворение «Ангел» было навеяно воспоминаниями Лермонтова о колыбельной песни, которую он в детстве услышал от своей рано умершей матери, оно содержит самые драгоценные строки для сердца поэта и является заветным ключом к его духовному миру и миросозерцанию. По свидетельству Висковатого Марья Михайловна – мать М.Ю. Лермонтова, «была одарена душою музыкальною. Посадив ребенка своего себе на колени, она заигрывалась на фортпиано, а он, прильнув к ней головкой, сидел неподвижно, звуки как бы потрясали его младенческую душу, и слезы катились по его личику». Сам поэт со светлой грустью и любовью вспоминал о тех невозвратимо ушедших днях, когда матушка пела ему песню, впоследствии вдохновившую его на написание «Ангела», настолько мелодичную и трогательную, что он плакал: «Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать». В задумчиво-тоскливом стихотворении «Баллада» и в «Казачьей колыбельной песни» встречается образ женщины, поющей колыбельную песню своему ребенку, внушенный воспоминаниями поэта об умершей матери, отзывающимися болю и печалью в его сердце. Надо сказать, что это роднит Лермонтова и его поэзию с более поздним гениальным русским лириком – Семеном Надсоном, глубоко религиозным поэтом-христианином, наследником Пушкина, Лермонтова, Фета и Некрасова, одним из задушевных мотивом поэзии которого, является образ любящей матери, утешающей своего сына мелодичной, трогательной и грустной песней, или образ юного поэта, одинокого и непонятого окружающими, тоскующего среди пошлых и бездушных людей, но в тихий час ночи ощущающий, что тень умершей матери поет ему о райской обители святых душ и прекрасных Ангелов. Печально, что даже темпераментный  и умный Белинский – «лучший литературный критик девятнадцатого века», не смог понять глубочайшее религиозно-философское содержание стихотворения «Ангел», художественной красоты слога и молитвенной мелодичности, ратуя за исключения этого лирического шедевра из собрания сочинения Лермонтова. Намного мудрее рассуждал митрополит Анастасий, верно сказавший: «Если бы Лермонтов написал только одно это стихотворение, то он заслуживал бы бессмертия». Зачастую многие исследователи, считают это стихотворение блестящей поэтической иллюстрацией к учению Платона о том, что души людей изначально обитали на звездах, откуда созерцали царство чистых идей, а потом переселились в материальную оболочку – тело, вследствие греховного падения, как сказано в диалогах «Тимей» и «Федр», но на самом деле лермонтовский «Ангел» – это христианское произведение, выражающее надзвездный идеализм русского поэта, ибо, как и Данте Алигьери, критиковавший Платона в кантике «Рай» своей «Божественной Комедии», Лермонтов убежден, что настоящая отчизна души не на ярких звездах, но выше звезд – в духовном мире, а истоки ее существования и жизни – творческий акт Бога и дыхание Его святых уст – благодать Святого Духа.
                В религиозно-философской основе стихотворения «Ангел» лежит не учение Платона о душах, обитающих на звездах, не древнее народное сказание о том, что когда человек умирает, то звезда падает с неба, и не оригеновская концепция предсуществования душ, осужденная Церковью, а глубоко христианская мысль о том, что душа есть причастница духовного мира, она роднит человека с Ангелами, ибо, если Ангел – чистый и светоносный дух, служащий Богу, то человек – дух, облаченный в плоть, он соединяет два мира – земной и небесный, вот почему его сердце, бьется на «пороге как бы двойного бытия», как выразился Тютчев, а на земле, душой овладевает неясное томление, жгучая и неисцелимая тоска – стремление к духовному миру и идеальной гармонии, гениально выраженное в лермонтовских строках. Лермонтов знал, что именно наличие души, дает человеку прикоснуться к «мирам иным», как скажет старец Зосима в «Братьях Карамазовых» Ф.М. Достоевского, и конечно, христианский поэт никогда не исповедовал ересь сабеизма и не впадал в астролатрию, о чем красноречиво свидетельствую строки из его романа «Герой нашего времени», где Печорин с байронической иронией развенчивает астрологический фатализм: «Звезды спокойно сияли на темноголубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочек земли или за какие-нибудь вымышленные права. И что ж! эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтоб освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником!» Как и пушкинский пророк, М.Ю. Лермонтов мог бы сказать о себе: «И внял я неба содроганье, и горний Ангелов полет...». Русский лирик Полонский писал, что настоящий поэт может «с молитвою, выше полночной звезды, к праведным, в Царство Небесное, очи зажмурив, подняться и услыхать, как в Раю, там поют Херувимскую». Для меня очевидно, что из всех русских поэтов эти строки лучше всего применимы к М.Ю. Лермонтову – поэту с серафической душой, ведь в лучших стихах своих он возвышается к Ангелам и их святой жизни в непритворной хвале Богу, в «священном ужасе», упомянутым Пушкиным, он предстает перед Всевышним, подобно пророку Исайи, и нет ничего удивительного в том, что дивные мелодии его стихотворения «Ангел», звучат как «арфа Серафима», пробуждающая жажду Богообщения в душах читателей, настраивающая их на молитвенно-созерцательный лад. Как было справедливо замечено, к Лермонтову, как творцу «Ангела», с полным правом можно отнести строки С. Надсона:

В мире были счастливцы – их гимны звучали,
Как хвалебные арфы бесплотных духов:
В этих гимнах эдемские зори сияли,
И струилось дыханье эдемских садов...

                В стихотворении «Ангел», принадлежащем к самым величайшим шедеврам русской поэзии, с наибольшей силой и вдохновенностью раскрывается молитвенный серафизм Лермонтова, проникнутый тихой надеждой на Бога и Его святых, звучавшей в молитве поэта Пресвятой Богородице – «теплой Заступнице мира холодного», и в религиозном созерцании веяния Духа Божиего в природе – «Когда волнуется желтеющая нива…», и неугасимой верой, всегда спасавшей поэта от отчаяния и чувства обреченности. Если мы вдумчиво прочтем «Ангела», то поймем, что Овсянико-Куликовский, в своей книге «М.Ю. Лермонтов», заблуждается, думая, что лермонтовское устремление к духовному миру – это риторический прием и лирическая фразеология, напротив, Лермонтов – глубоко религиозный человек, он – поэт-мистик и молитвенник, нередко обуреваемый отчаянными сомнения и дерзающий вступать в спор с Богом, как Иов, Иеремия и Аввакум,  но он же – «самый религиозный из всех русских поэтов» (Н.А. Бердяев), верующий христианин, в молитвах прибегающий к Всевышнему, забывающий о земных тревогах и душевных волнениях в благословенные минуты покоя и молитвенных созерцаний, когда он мог постигнуть счастье на земле и видел в небесах Бога, прощая своих обидчиков и проникаясь высшим смыслом жизни. Для Лермонтова человек есть существо молящееся, ибо именно молитва – живая и сокровенная связь с Богом, дает ему благодатную силы жить в мире лжи и греха, не отчаиваться, несмотря ни на какие жизненные трудности, сберечь надежду и веру в сердце, ощутить себя избранником Божиим, чья личность, столь же дорога Творцу, как и вся вселенная. Замкнутый в себе и уединенный поэт, пророчески знавший о своем одиноком и страдальческом жизненном пути, был необычайно откровенен в своих произведениях – лирике, драмах, поэмах и романе, но именно «Ангел» дает нам возможность заглянуть в святая святых души Лермонтова, и самое изумительное, что в мелодичных строках этого шедевра, совершенно непонятого современниками, нет ни одного слова, являющимся воплем отчаяния или проникнутого холодным презрением к людям и нравственным протестом против миропорядка. Удивительно, что М.Ю. Лермонтов – человек с огненный темпераментом, нещадно казнящий себя, обличающий нравы своего века и вековые грехи людей, с гневом библейского пророка бунтующий против засилья пошлости и бездарности измельчавших душ, погрязших в пустой и суетной жизни, против торжества всеобщего цинизма и лицемерия, с юных лет неудовлетворенный скучной и тесной земной жизнью и познавший чувство безнадежной тоски, написал такое нежное и безропотное лирическое произведение как «Ангел», и это свидетельствует о том насколько таинственная и многогранна личность непревзойденного поэта России. Поэтическая ангелология Лермонтова всецело христианская по духу, она восходит к Библии и полностью согласна со святоотеческим учением Церкви. В поэтическом универсуме Лермонтова Ангел – это прекрасный и святой дух, верный Богу, так в поэме «Демон» золотокрылый Херувим – нежный посланник Рая, с блистающим челом, озаренным Божественным Светом, и белоснежной одежде, символизирующей его безгрешность и непорочность, был Ангелом-хранителем Тамары, ушедшей в монастырь, и его молитвы противостояли искушениям Демона. В стихотворении «На жизнь надеяться страшась…» Лермонтов утверждает, что Ангелы всегда могли слетать с небес на землю, чтобы защищать и наставлять людей, возвещать им слово Божие, и придет время, когда настанет золотой век – Царство Небесное, и люди будут невинными и счастливыми созданиями, не будет больше ни войн, ни смерти и болезней, но все спасенные смогут жить одной святой, вечной и блаженной жизнью с Богом и Ангелами. В стихотворении «Свидание» сказано, что Ангелы – хранители людей, они есть небожители, оберегающие земнородных и многогрешный род Адама, беседуют с детьми – здесь надо вспомнить слову Христа о том, что нам надлежит стать как дети – любить, надеяться и верить бескорыстно, стать чуждыми грехам и страстям и помнить поучение Спасителя: «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего небесного» (Мф. 18:10). Для Лермонтова каждый человек – избранник Божий, его личность, ее свобода и достоинство – священны в очах Создателя, а жизнь глубочайшим образом связана с миром Ангелов – человек и призван уподобиться небожителям на земле, в этом его назначение, а ничтожным, опустошенным и мелочным, делает себя он сам, отдаваясь низким страстям – таков серафический персонализм русского поэта, его христианское осознание значимости каждого Божьего творения и ясное видение того, что люди – грешные и падшие создания.
                Литературовед и религиозный мыслитель Мочульский упрекал Лермонтова в равнодушии к догматическому богословию, но в то же время писал, что вся лермонтовская лирика движется религиозным вдохновением, его скептический ум пребывал в разладе с сердцем, горящим любовью и тоскою по Богу, а душа была полна чувства вины, жаждала искупления, не могла забыть потерянного Рая, неустанно стремясь к «небесной отчизне», что блестяще выражено в таинственно-прекрасном стихотворении «Ангел»: «Душа – жилица двух миров; она не может забыть блаженства райских садов, в ней звучит отголосок ангельской песни; и, попав в мир слез, она вечно томится «чудным желаньем», чувствует себя бездомной странницей. Неудовлетворенность, покинутость, одиночество души, тоска по Раю, смутная жажда полноты божественной жизни, неземная музыка, никогда не умолкающая, сладостная и тоскливая, и бесплодные попытки передать ее земными словами – такова мистическая основа поэзии Лермонтова. «Душа-христианка», не имеющая здесь, на земле, постоянного града и взыскующая града небесного, жалуется на свое пленение, на свое изгнание: она сидит, как падший Адам у ворот Эдема, и горько оплакивает свою судьбу». Если в финале поэмы «Демон» Лермонтов изобразит классическую для христианства и Библии сцену – Ангел, несет душу на Суд Божий, то в стихотворении «Ангел», посланник Всевышнего, летя по полуночному небу, несет в объятьях – знак любви Ангела, младую душу – душу ранее не касавшуюся земного мира, несет ее в юдоль печалей и слез. Это душа поэта, которая станет томиться чудным желанием Бога, искать смысл жизни и свое предназначение, тяготясь суетным земным существованием. Стихотворение «Ангел» – это произведение настоящего христианского мудреца, в нем поэт затрагивает самые глубочайшие и загадочные философские вопросы, волновавшие сердца и умы философов с древних времен: Почему человек так несчастен? В чем его предназначение и смысл жизни? Откуда он пришел и куда идет? Душа Лермонтова явственно ощущала свою связь с надзвездными мирами и не могла забыть звуков небес – святой песни Ангелов, вот почему поэт не мог удовлетвориться земной действительностью и понимал, что не может довольствоваться уделом земножителя. Душа его, как орел, рвалась к небесам и тосковала о Боге. Если отчизна души на небесах и золотой век счастья эсхатологичен – наступит лишь в Царстве Небесном для спасенных, как пророчески возвещает Апокалипсис, то жизнь человека на земле – это жизнь «безродного странника», чье неотмирное сердце переполнено бурными страстями и тихими молитвами, горькими раздумьями и возвышенными порывами, обманчивыми мечтами и томительными предчувствиями. С момента грехопадения Адама мир наш лежит во зле и все живые создания страдают, поэтому Лермонтов проницательно и поэтически точно называет его «миром печалей и слез», а в самой душе идет борьба заветных идеальных устремлений и низменных страстей – борьба небесного и земного – песен земли и звуков небес. В тяжких раздумьях о жизни, поэт сетовал на то, что его ждет одинокий путь, полный суровых испытаний, а конец будет трагичен, ведь в «мире печалей и слез» более всех страдают те, чьи души духовно чутки, томятся по Богу и вечности, страдают от невосполнимой утраты – потерянного райского блаженства и разлуки с великим Богом. Стихотворение «Ангел» было написано Лермонтовым в минуту глубочайшей грусти, оно указывает на истоки духовного томления поэта и его печали – «печали по Богу», а он сам ощущал, что его дух – узник, заключенный в бренное тело, а жизнь на земле – спутница страданий, и это – не философия Платона и Будды, а прозрение мудреца, ведь лишь отъявленный лицемер или глупец, лживо и цинично выдающий себя за церковно-мыслящего христианина-ортодокса, будет отрицать, что после грехопадения наше тело из драгоценной оправы души сделалось ее темницей, сковывающей нашу свободу, и что ныне жизнь наша полна подчас нестерпимых мучений и скорбей. Когда летящий Ангел пел дивную песню о Боге и блаженстве небесных духов, то вся природа земного мира, олицетворенная месяцем, звездами и тучами, умиротворилась и замерла, внимая его райской музыке, словно проникнувшись тоской по утраченной мировой гармонии. Для души Лермонтова, грезящей о небе, скучны песни земли; она полна чудным желанием Бога и вечности, не могла смириться  с жалким жребием земножителя,  рвалась к Богу, зовущему всех к Себе – в Царство Небесное. Святой отголосок небесной музыки ангельского мира навсегда остался в сердце поэта-мистика и на протяжении всей жизни он не забывал о своей надзведной отчизне. Загадка Лермонтова и заключалась в том, что душа его ясно помнила о своем небесном происхождении и скорбела в земном мире, тоскуя о Боге, а сам поэт – был человеком не от мира сего, как Христос, Его апостолы и ветхозаветные пророки, был «неведомым избранником» Божиим, вызывающим у многогрешных людей зависть и злобу; он был странником, гонимым миром, чьи думы, идеалы и мучения не мог разделить никто из «земнородных». Многие исследователи творчества Лермонтова отмечали, что мотив странничества – один из ведущих в его художественном мире. Ощущая усталость от жизни и тяготящийся тем, что человек не может управлять своей судьбой – вынужденный отправиться в ссылку на Кавказ, с печалью смотря на тучи над Невой и Летним садом, и предчувствуя свою скорую смерть, Лермонтов прочел друзьям бесподобно красивое и грустное стихотворение «Тучи», написанное в апреле 1840 года – за несколько месяцев до гибели, где он называет себя изгнанником и сравнивает с тучками, мчащимися «с милого севера в сторону южную» и, мучаясь от окружающей его тайной зависти и открытой злобы, ощущая себя «лишним человеком» в России, словно завидует вечно холодным и свободным тучам, несущимся по небесам и чуждым страстям и страданиям земли:

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники
С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?

Нет, вам наскучили нивы бесплодные...
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.

                В лирических стихах Лермонтов часто упрекал себя в страстности и «приземленности» – в том, что дух его ищет не небесной красоты, а земных упоений, ропщет от невыносимых страданий и любит «мрак земли могильной» – суетные вещи и блага материального мира, но стихотворения «Ангел» и «Тучи» лучше всех слов демонстрируют, что поэт верит в бытие Бога и Ангелов, в бессмертие души, и убежден, что духовное небо – его настоящая отчизна. С «младенческих лет» в сердце Лермонтова горел «пламень неземной», он признавался – «как часто силой мысли в краткий час я жил века и жизнью иной и о земле позабывал», но, несмотря на свой надзвездный идеализм и близость Ангелам, несмотря на то, что земной мир навсегда остался для него «миром печалей и слез», он продолжал любить его – любить кавказские горы, русские равнины и степи, мчащиеся по небу тучи и сверкающие звезды, восхищающие поэтов и художников. Миросозерцание Лермонтова христианское, а не платоническое, и хоть земная жизнь с ее обманчивыми надеждами и мечтами для него – золотая чаша, содержащая в себе яд тоски, разочарования и греха, но он желал постигнуть ее религиозный смысл и найти витадицею – оправдание жизни на Суде Божием. Если духовное небо – это родина души и Ангелов, то земля – обитель изгнания, и человек несчастен оттого, что «звезды и небо – звезды и небо», а он – жалкий и ничтожный «земной червь», земнородный, созданный из праха материи, земля же – гнездо разврата, безумства и печали, над которым властвует «гигант всесильный» – смерть. П.Н. Сакулин верно замечает, что хоть Лермонтова не считают философом и мистиком, но как религиозный поэт, воспитанный в христианской традиции – в Православии, он «принес землю на заклание небу. Небом он мерит землю, Ангелами – людей», ибо помнит, что Христос призывал людей уже на земле жить ангельской жизнью – жизнью святых небожителей. В лермонтовской лирике невероятно сильно стремление к небесному – постоянные молитвенные обращения к Богу – благодарственные, покаянные и богоборческие, искание вечности и смысла, что по слову Н.А. Бердяева, и делает человека философом – или в случае Лермонтова – философствующим лириком, но все же, поэту было жаль материального мира – он не мог примириться с мыслью, что наше земное существование – это каторга, лишенная смысла, желал верить, что святой закон любви к женщине благословен Всевышним, что красота гор, звезд и луны, вдохновляющая всех романтиков, хранит в себе отблеск красоты небесной, что человек может быть тверд в правде как Божий Херувим, что поиск земного счастья может быть согласован с исканием Царства Небесного и правды его. Душа Лермонтова искала чудесного и неземного – Бога, вечной любви, непреходящего счастья, бесконечной свободы, но он также понимал, что человек – это не бесплотный дух, не небесный Ангел, он был привязан к земному бытию еще до своего грехопадения. Господь создал нас из праха земного, а потому в нас клокочет «неудержимая жажда бытия», и хоть земной мир и тесен для нашего духа, но все-таки любим нашим сердцем, что отразилось в стихотворении «Земля и небо»:

Как землю нам больше небес не любить?
Нам небесное счастье темно;
Хоть счастье земное и меньше в сто раз,
Но мы знаем, какое оно.
О надеждах и муках былых вспоминать
В нас тайная склонность кипит;
Нас тревожит неверность надежды земной.
А краткость печали смешит.
Страшна в настоящем бывает душе
Грядущего темная даль;
Мы блаженство желали б вкусить в небесах,
Но с миром расстаться нам жаль.
Что во власти у нас, то приятнее нам,
Хоть мы ищем другого порой,
Но в час расставанья мы видим ясней,
Как оно породнилось с душой.

                Если сам Лермонтов признается, что за время жизни земной мир породнился с душой, то для постижения личности поэта надлежит вспомнить и о земных истоках его происхождения. Михаил Юрьевич Лермонтов происходил из старинного шотландского рыцарского рода. Существует полумифическая легенда о шотландском барде и рыцаре Томасе Лермонте, жившем в XIII веке, который якобы был унесен в таинственное царство фей и получил дар прозорливости и вещих песен. Русский религиозный философ, поэт и публицист В.С. Соловьев, а вслед за ним и некоторые иные исследователи творчества Лермонтова придавали огромное значение родству русского поэта с прозорливцем Лермонтом, о котором Вальтер Скот написал балладу «Томас-певец», и пытались объяснить этим проницательность Лермонтова и пророческий характер многих его стихотворений. Русская ветвь рода Лермонтова ведет свое происхождение от Георга Лермонта – выходца из Шотландии, в начале XVII века перешедшего на службу к московскому царю, а один из его сыновей – Петр, в 1653 году принял православную веру. Со временем род Лермонтовых обеднел и будущий отец гениального русского поэта – Юрий Петрович Лермонтов, пехотный капитан в отставке, красивый, но вспыльчивый офицер, человек, обуреваемый чувственными страстями, привыкший к рассеянной и пустой жизни, любитель светского веселья, вина, карт и женщин, женился на богатой и знатной девушке – Марии Михайловне Арсеньевой, натуре несколько экзальтированной и одухотворенной, но талантливой, прекрасно рисующей и играющей на фортепиано, любящей поэзию и пишущей стихи, имеющей завораживать слушателей своим пением и являющейся глубоко религиозной. Семейная жизнь родителей Лермонтова была несчастной из-за измен Юрия Петровича, с присущим ему буйным и низким нравом увлекающегося девушками на стороне, и завершилась трагедией – смертью Марии Михайловны, «тихой и бледной барыни», как точно называли ее крестьяне, от чахотки. В сердце Лермонтова навсегда запало одно воспоминание о его рано скончавшейся и несчастной матери – печальная песня, исторгавшая слезы из очей трехлетнего ребенка. Когда мать Лермонтова умерла от болезни, то разгорелся конфликт между отцом поэта и его бабушкой – Елизаветой Алексеевной Арсеньевой, гордой, властной и умной аристократкой,  горячо, ревниво и нежно любившей своего внука, ставшего единственной отрадой ее жизни. Известно, что Лермонтов остался с бабушкой и рос в богатом поместье Арсеньевой – Тарханах, тяжело и мучительно переживая разлуку с отцом. Юное и чуткое сердце его разрывалось между двумя близкими людьми, которых он любил одинаково сильно, искренне и глубоко, о чем поэт поведал в юношеской драме 1830 года «Люди и страсти»: «Я здесь как добыча, раздираемая двумя победителями, и каждый хочет обладать ею». Драма оканчивается трагической сценой самоубийства Юрия, кричащего в припадке отчаяния рыдающей девушке, молящейся за него: «Плачь... плачь – плачь... – Бог мне.... никогда... не простит!...». В исповедальных стихах Лермонтов с горечью признавался, что его детские и юношеские дни были отравлены. Когда Юрий Петрович скончается в октябре 1831 года, то Лермонтов получит его «Завещание» – по сути, прощальное письмо сыну, где с поистине фарисейским благочестием отец увещевает своего отпрыска не пренебрегать способностями ума, не ожесточать сердце, прощать врагов, использовать талант на служение Богу и нелицемерно любить ближних. Как справедливо замечает профессор И.М. Андреев, это письмо-завещание было написано «с тонким расчетом завоевать симпатии сына» и проистекает далеко не из покаяния и сердечных убеждений, не отличается искренностью и лишено упоминаний о покойной матери поэта – Марии Михайловне, столько настрадавшейся от измен и грубости своего мужа. Но Лермонтов на всю жизнь запомнит строки из «Завещания» и как любящий сын и благородный поэт, напишет трогательное стихотворение-исповедь, посвященное памяти своего умершего отца:

Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
Постигнут ты желанною кончиной;
Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!
Но ты простишь мне! Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный Творцом?
Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!
Не мне судить, виновен ты иль нет, –
Ты светом осужден. Но что такое свет?
Толпа людей, то злых, то благосклонных,
Собрание похвал незаслуженных
И стольких же насмешливых клевет.
Далеко от него, дух Ада или Рая,
Ты о земле забыл, как был забыт землей;
Ты счастливей меня; перед тобой
Как море жизни – вечность роковая
Неизмеримою открылась глубиной.
Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне
О днях, потерянных в тревоге и слезах?
О сумрачных, но вместе милых днях,
Когда в душе искал ты, как в пустыне,
Остатки прежних чувств и прежние мечты?
Ужель теперь совсем меня не любишь ты?
О если так, то небо не сравняю
Я с этою землей, где жизнь влачу мою;
Пускай на ней блаженства я не знаю,
По крайней мере я люблю!

                Детские годы Лермонтова протекали в Тарханах, где его няней была бонна-немка Христина Осиповна Ремер – женщина строгих правил и глубокой религиозности, увлекавшаяся немецкой романтической литературой, не терпящая грубых слов и выражений, внушавшая своему воспитаннику благоговение перед Богом и любовь к ближним, рассказывавшая истории о средневековых замках и рыцарях, пленявшие сердце и воображение ребенка: «Когда я еще мал был, я любил смотреть на луну, на разновидные облака, которые в виде рыцарей с шлемами теснились будто вокруг нее; будто рыцари, сопровождающие Армиду в ее замок, полные ревности и беспокойства». Впоследствии Лермонтов будет сожалеть, что у него не было русской няни как у Пушкина: «…если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях. –  Как жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская – я не слыхал сказок народных; - в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности». В неоконченной и явно автобиографической повести «Я хочу рассказать вам» Лермонтов правдиво, живописно и точно изобразил свое детство в усадьбе в Тарханах: «…От барского дома по скату горы до самой реки расстилался фруктовый сад. С балкона видны были дымящиеся села луговой стороны, синеющие степи и желтые нивы. Весной, во время разлива, река превращалась в море, усеянное лесистыми островами; по ней мелькали белые паруса барок, и вечером раздавались песни бурлаков. Барский дом был похож на все барские дома: деревянный, с мезонином, выкрашенный желтой краской, а двор обстроен был одноэтажными, длинными флигелями, сараями, конюшнями и обведен валом, на котором качались и сохли жидкие ветлы; среди двора красовались качели; по воскресеньям дворня толпилась вокруг них, и порой две горничные садились на полусгнившую доску, висящую меж двух сомнительных веревок, и двое из самых любезных лакеев, взявшись каждый за конец толстого каната, взбрасывали скромную чету под облака; мальчишки били в ладони, когда пугливые девы начинали визжать, - и всем было очень весело. Надо заметить, что качели среди барского двора – признак отечески-доброго правления, а между тем вот как хорошо судят о нас иностранцы: в путевых записках одного француза я недавно читал, что у нас против господского дома обыкновенно торчит виселица. Француз замечал остроумно, что это, должно быть, злоупотребление, ибо смертная казнь в России уничтожена. Бедные качели!.. Зимой горничные девушки приходили шить и вязать в детскую, во-первых, потому что няне Саши было поручено женское хозяйство, а во-вторых, чтоб потешать маленького барчонка. Саше было с ними очень весело. Они его ласкали и целовали наперерыв, рассказывали ему сказки про волжских разбойников, и его воображение наполнялось чудесами дикой храбрости и картинами мрачными и понятиями противуобщественными. Он разлюбил игрушки и начал мечтать. Шести лет уже он заглядывался на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство уж волновало ему душу, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку. Ему хотелось, чтоб кто-нибудь его приласкал, поцеловал, приголубил, но у старой няньки руки были такие жесткие! Отец им вовсе не занимался, хозяйничал и ездил на охоту. Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Он семи лет умел уже прикрикнуть на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он умел с презреньем улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между тем природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу. Бог знает, какое направление принял бы его характер, если б не пришла на помощь корь, болезнь, опасная в его возрасте. Его спасли от смерти, но тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении: он не мог ходить, не мог приподнять ложки. Целые три года оставался он в самом жалком положении; и если б он не получил от природы железного телосложения, то верно бы отправился на тот свет. Болезнь эта имела важные следствия и странное влияние на ум и характер Саши: он выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой. Не даром учат детей, что с огнем играть не должно. Но увы! никто и не подозревал в Саше этого скрытого огня, а между тем он обхватил все существо бедного ребенка. В продолжение мучительных бессониц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души. Он воображал себя волжским разбойником среди синих и студеных волн, в тени дремучих лесов, в шуме битв, в ночных наездах, при звуке песен, под свистом волжской бури. Вероятно, что раннее развитие умственных способностей немало помешало его выздоровлению».
                С ранних лет М.Ю. Лермонтов рос любимым, обеспеченным и избалованным ребенком с острым умом, своенравным и свободолюбивым, мечтательным, с эстетическим восторгом заглядывающимся на закат, но вместе с тем в его душе рано возникла страсть к разрушению и даже садистские наклонности – избиение цветов, насекомых и птиц. Но для справедливости надлежит вспомнить иной случай из жизни Лермонтова: когда дворовую девушку повели сечь на конюшню, то маленький Миша, оставив все забавы, бросился на ее защиту с криком: «Не позволю бить!» Душа его умела сострадать и, видя вопиющую несправедливость – поругание достоинства беззащитных людей, уже ребенком, Лермонтов восставал против бездушных и циничных порядков своего века. В романтической драме «Странный человек» есть сцена, где крестьянин жалуется на жестокое обращение барыни, на то, что нет защитника у бедных людей, и главный герой Владимир с нравственным негодованием восклицает: «Люди, люди! И до такой степени злодейства доходят женщины, творение иногда столь близкое к Ангелу!.. О, проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство – все куплено кровавыми слезами!.. Ломать руки, колоть, сечь, резать, выщипывать бороду волосок по волоску... О, Боже! При одной мысли об этом я чувствую боль во всех моих жилах... О, мое отечество, мое отечество!..». В воспоминаниях о Лермонтове и в исследованиях его многочисленных биографов, говорится, что, несмотря на бойкий и резвый нрав, он был болезненным ребенком. По замечанию Висковатого: «Рожденный от слабой матери, ребенок был не из крепких. Если случалось ему занемогать, то в «деловой» дворовые девушки освобождались от работ и им приказывали молиться Богу об исцелении молодого барина». Беспокоясь за здоровье ребенка, бабушка возила его для лечения на кавказские минеральные воды. Величественные синие горы Кавказа поразили воображение Лермонтова и на всю жизнь стали для него источником поэтического вдохновения: «Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучил, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе. Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи, кто раз на ваших вершинах Творцу помолился, то жизнь презирает, хотя в то мгновение гордился он ею!.. Часто во время зари я глядел на снега и далекие льдины утесов; они так сияли в лучах восходящего солнца, и, в розовый блеск одеваясь, они между тем как внизу все темно, возвещали прохожему утро… Как я любил твои бури, Кавказ! Те пустынные громкие бури, которым пещеры как стражи ночей отвечают!.. На гладком холме одинокое дерево, ветром, дождями нагнутое, иль виноградник, шумящий в ущелье, и путь неизвестный над пропастью, где покрываяся пеной, бежит безымянная речка, и выстрел нежданный, и страх после выстрела: враг ли коварный, иль просто охотник… все, все в этом крае прекрасно. Воздух там чист, как молитва ребенка; и люди, как вольные птицы, живут беззаботно; война их стихия; и в смуглых чертах их душа говорит. В дымной сакле, землей иль сухим тростником покровенной, таятся их жены и девы и чистят оружье, и шьют серебром – в тишине увядая душою – желающей, южной, с цепями судьбы незнакомой». Восхищение перед красотой Божьего мира – синеющими горами, грозовыми тучами, умиротворяющим закатом и рассветом, вселяющим в душу надежду, восторг перед могуществом и премудрость Творца вселенной, перетекающий в тихую молитву, презрение к мирской суете и мимолетной славе, любовь к вечности и свободе – вот чему Кавказ научил поэта. Грозная и величественная красота южных гор примиряла душу поэта с миром и его Создателем, и, ощущая в своей крови «порыв мятежный» кавказских бурь, Лермонтов посвящал стихи краю свободолюбивых горцев, и мог с поэтическим восторгом дерзновенно воскликнуть, обращаясь к Кавказу: «Я сердцем твой – всегда и всюду твой!»
                Проницательный Лермонтов был далек от романтической идеализации кавказских народов, нравов, обычаев и уклада жизни горцев, но для него чудеса и красоты Кавказа – священны. Восточный колорит величественного Кавказа с его древними преданиями и вольнолюбивыми племенами оказал сильнейшее влияние на литературное творчество Лермонтова от его ранних поэм – «Черкесы», «Кавказский пленник», «Каллы», «Хаджи Абрек» – до самых зрелых и грандиозных его произведений – «Демон, «Мцыри», «Герой нашего времени»; от его поэзии до живописных полотен – «Тифлис», «Эльбрус на восходе солнца», «Пятигорск», «Развалины близ селения Караагач в Кахетии», «Воспоминание о Кавказе». Во время третьей поездки на Кавказ в 1825 году – когда Лермонтову было всего 10 лет, он испытал первую влюбленность: «Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. – К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. – Один раз, я помню, я вбежал в комнату: она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. – Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! – И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату. – Я не хотел говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснил другим тайну, непонятную для меня самого. – Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне, мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу; не поверят ее существованью – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность – нет; с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. Горы кавказские для меня священны... И так рано! в 10 лет... о эта загадка, этот потерянный Рай до могилы будут терзать мой ум!.. иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию! – но чаще плакать». В понимании Лермонтова любовь – это неизъяснимая тайна сердца, ее нельзя объяснить умом и выразить словом – мысль, характерная для Данте, романтиков и Тютчева, - любовь не гибнет в могиле и требует вечности, она – потерянный Рай и величайшая святыня на свете. Всю жизнь Лермонтов ощущал себя одиноким и неприкаянным скитальцем, но на Кавказе, открывшем поэту свои могучие и величественные объятья, словно заменяющие ласки рано умершей матери, крепкую любовь отца, нерушимую верность друзей и признание в отчизне, он обрел родной край и мог дышать полной грудью. Седые вершины ледников, уходящие в южное небо Кавказа, нетронутые человеком хребты могучих гор, возвышающиеся над облаками, шум безымянных рек, бегущих между скал, цветущая зелень, напоенная дождями и согретая лучами солнца, а в довершении – первая любовь, взволновавшая сердце поэта – все это нашло отклик в известном стихотворении «Кавказ», написанном в 1830 году:

Хотя я судьбой, на заре моих дней,
О, южные горы, отторгнут от вас!
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз.
Как сладкую песню отчизны моей,
Люблю я Кавказ.

В младенческих летах я мать потерял,
Но мнилось, что в розовый вечера час
Та степь повторяла мне памятный глас,
За это люблю я вершины тех скал,
Люблю я Кавказ.

Я счастлив был с вами, ущелья гор!
Пять лет пронеслось, все тоскую по вас.
Там видел я пару божественных глаз.
И сердце лепечет, вспоминая тот взор:
Люблю я Кавказ.

                В одном письме М.А. Лопухиной из Пятигорска в 1837 году поэт с почти молитвенным восхищением писал о Кавказе: «… по утрам вижу из окна всю цепь снежных гор и Эльбрус; вот и теперь, сидя за этим письмом, я иногда кладу перо, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны…Ежедневно брожу по горам… Как только я выздоровлю, отправлюсь в осеннюю экспедицию против черкесов». Оказавшись в действующей армии на Кавказе, Лермонтов принимал участие во многих сражениях и стычках, и был настолько безумно храбр и хладнокровен в бою, что снискал уважение горцев и был предоставлен к наградам, хотя так и не получил их. «Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны  и уведомлять начальника отряда об ее успехах, чтоб было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывающегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, не смотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы». Генерал-лейтенант А.В. Галафеев, в одном из рапортов, так характеризовал поэта, воевавшего в его дивизии: «…поручик Лермонтов везде первым подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение  распорядительность выше всякой похвалы». Если в раннем стихотворении Лермонтова «Война» лирического героя манит «венок небренной славы»,  и он готов забыть шумные пиры юности, первую любовь и лететь на поле кровавой брани, где развились знамена чести, а в знаменитом стихотворении «Бородино» воспевается подвиг героев войны 1812 года – могучих и лихих русских богатырей, готовых стоять насмерть за свое Отечество, то «Валерик» – это не стихи о сражениях и военной доблести, как ошибочно и поверхностно думает профессор И.М. Андреев, а глубочайшее философское размышление поэта о сущности войны и ее анти-Божественном и анти-человеческом характере, ибо в мире, сотворенном Богом, не было войны, она – трагический диссонанс, принесенный в мироздание греховной волей падших Ангелов и людей, поправших заповеди святого Евангелия. В Священном Писании сказано, что первая война имела духовный характер и разразилась на небесах, когда Люцифер – величайший из Ангелов, возжелал стать выше Творца своего, и увлек за собой треть Ангелов в богоотступничество: «И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и Ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и Ангелы его низвержены с ним» (Откр.12:7–9). В Апокалипсисе описывается, что когда Христос снял вторую печать с книги неисповедимых судеб Божиих, то тайнозритель и апостол Иоанн Богослов увидел огненно-красного всадника на рыжем коне с огромным мечом в руке, символически указывающим на размах войны во времени и пространстве – во все времена и на всей земле будут вестись войны, а в последние времена – при Антихристе – будет самая страшная и кровопролитная война. Для Лермонтова война – это трагический диссонанс в мире Божьем, она свидетельствует о том, что люди – падшие создания, а весь земной мир – во зле лежит. В стихотворении «Валерик» кровавые дни сражений и «тревоги дикие войны» вселяют скорбь в сердце поэта – рассказчик говорит, что без роптания несет крест жизни, подобно святителю Иоанну Златоусту благодаря за все Бога, но он с горечью признается, что даже под лазурными небесами Востока его душа больна – сердце спит, а не любит, и нет простора жизни и воображению, ибо и в этом диком краю среди виноградных лоз и гор – образа Христа и Его святой Церкви, бушует кровопролитная вражда между людьми – кипит смертный бой и сыны человеческие бессмысленно гибнут в водовороте военной суеты. С бесподобным мастерством Лермонтов художественно изобразил ужасы войны в поэме «Ангел смерти» – не только в самой жуткой ее картине, когда Ада идет посреди окровавленных тел и находит своего возлюбленного Зораима, пораженного стрелой и умирающего, но и в экспрессивной сцене самого сражения:

Чу!.. топот… пыль клубится тучей,
И вот звучит труба войны,
И первый свист стрелы летучей
Раздался в каждой стороне!
Новорожденное светило
С лазурной неба вышины
Кровавым блеском озарило
Доспехи ратные бойцов.
Меж тем войска еще сходились
Все ближе, ближе – и сразились;
И треску копий и щитов,
Казалось сами удивились.
Но мщенье – царь в сердцах людей
И удивления сильней.

Была ужасна эта встреча,
Подобно встрече двух громов
В грозу меж дымных облаков.
С успехом равным длилась сеча,
И все теснилось. Кровь рекой
Лилась везде, мечи блистали,
Как тени знамена блуждали
Над каждой темною толпой,
И с криком смерти роковой
На трупы трупы упадали…

                В древней книге Екклесиаста написано, что без Бога все мирские блага – вся преходящая слава мира и все земные богатства, вся жалкая власть смертных царей и вся мудрость мира сего, все танцы, музыка и наслаждения – все суета сует и томление духа, но и война – столь же суетна, и мы сразу осознаем это, вдумчиво прочтя и «Бородино» и «Валерик» Лермонтова: «…он машет, кличет – где отважный? Кто выйдет с ним на смертный бой!.. Сейчас, смотрите: в шапке черной казак пустился гребенской; винтовку выхватил проворно, уж близко… выстрел… легкий дым… эй, вы, станичники, за ним… Что? ранен!.. – Ничего, безделка… и завязалась перестрелка… Но в этих сшибках удалых забавы много, толку мало…». С проницательностью настоящего мудреца, Лермонтов утверждает, что война парадоксальна и двойственна: она связана с героизмом, рыцарской честью, доблестью и самоотверженностью, а потому Лермонтов никогда бы не принял схематичный и рассудочный морализм Л.Н. Толстого и его идею непротивления злу силой, ибо если благородные люди сложат мечи и не будут защищать  слабых и обездоленных, пресекая злодеями, то на земле восторжествует зло и жизнь станет подобна Аду, но вместе с тем, поэт не хуже Эразма Роттердамского понимает, что война как моровая язва разъедает душу, веру и совесть, истребляет в человеке саму человечность – умение любить, прощать и сопереживать чужому горю, превращает его в кровожадного зверя: «Резались жестоко как звери, молча, с грудью в грудь, ручей телами запрудили». В Священном Писании зверь – это одно из имен дьявола, Антихриста и лжепророка, и Лермонтов знает, что война превращает человека в зверя, а его жизнь –  в демониаду, ее суть – инфернальна, а потому – развязывать войны греховно и безбожно. В лермонтовской поэзии есть почти верещагинский по силе художественного воздействия образ горы кровавых тел, указывающий на то, что война – это кровавый Молох, требующий бессчетных жертвоприношений. В стихотворении «Валерик» присутствует сильная сцена смерти раненого, истекающего кровью капитана, отчаянно жаждущего жить, тихо шепчущего – «спасите», но обреченного стать хладным трупом – слабеющего с каждым мгновением и понемногу затихающего в окружении плачущих солдат, бережно накрывающих его тело плащом. Кровавому ужасу войны, сгубившей столько судеб и ожесточившей неисчислимое множество душ человеческих, поэт противопоставляет спокойные и величественные горы Кавказа, рвущиеся от земли к ясным небесам Востока. И если Тютчев в одном из своих стихотворений утверждал, что во всей природе ропщет один человек – «мыслящий тростник» (паскалевское выражение), и душа его чужда мировой гармонии – «душа поет не то, что море», то Лермонтов затрагивает проблему разлада человека не только с природой и Богом, но и с самим собой и с другими людьми, задаваясь философским вопросом о том, почему на протяжении всей истории люди беспрестанно враждуют друг с другом:

А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы – и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?».

                В сознании М.Ю. Лермонтова и его поэтическом мире тема войны связана с проблемой теодицеи и антроподицеи: Если Бог Вседержитель всемогущ и от вечности предвидел все кровопролитные войны, то почему Он попустил им свершиться и где Его благость и любовь к Своим созданиям, когда небеса молчат в ответ на мольбы невинно убиенных, на плач безутешных матерей, на глазах которых с неумолимой жестокостью убивают их детей? Если человек сотворен по образу и подобию святого Бога, то почему он так жесток и отчего брат убивает брата и сын поднимает меч на отца? В восточной повести «Измаил-Бей» изображается двойственность войны: с одной стороны Лермонтов сочувствует героической войне горцев «за дело чести и свободы», ибо для свободолюбивого человека лучше смерть, чем «позор цепей», но с другой стороны поэт прекрасно понимает все неприглядные стороны войны – когда горец Измаил, волею судьбы попавший в холодный край севера, но тоскующим по родным горам Кавказа, возвращается на юг, находя там упорную борьбу черкесов с русскими захватчиками, пришедшими с севера, и убивая насмешливого казака, то уста его искривляются злобной улыбкой, а в душе его – бушует Ад. На войне Ад вторгается в жизнь людей и захватывает их души, и весьма символично, что после совершенного убийства, Измаил быстро скачет на своем лихом скакуне, словно пытаясь убежать от неотвратимого раскаяния. В Священном Писании дана заповедь «не убий» – совершающий убийство нарушает святую волю Божию и обрекает себя на угрызения совести – нравственные муки, побуждающие человека к покаянию, без которого немыслимо спасение, но в сердце Измаила раскаяние быстро сменяется жаждой мщения, когда он с печалью и болью видит, что «мечети, кровы мирных сел – все уничтожил русский воин», и потому разочарованный в жизни и одинокий среди людей горец дает обет жестоко отомстить за поруганную честь и унижение своей родной земли и воздвигнуть мавзолей из костей северных захватчиков «векам грядущим в поученье». Ужаснее угрызения совести лишь нераскаянность сердца. С орлиной зоркостью Лермонтов усматривает и изобличает все темные стороны войны – даже войны за честь и свободу, ибо война всегда сопряжена с попранием всего святого, с откровенным бесчестьем: «… все кипит война; бесплодного Кавказа племена питаются разбоем и обманом…». В образе лукавого и хитроумного князя Росламбека, смиренно склоняющего главу свою пред русскими, а во тьме ночной с боевыми отрядами разоряющего станицы, устраивающего кровавые пиры, где для забавы рубили головы дрожащим пленникам, Лермонтов сумел поэтически выразить коварство и жестокость восточных племен, населяющих дикие земли Кавказа. Со времен грехопадения Адама история земного мира – это книга, написанная кровью,  она – летопись войн, которые с развитием науки и техники и упадком духовности становятся все более масштабными и кровопролитными. У Лермонтова библейский взгляд на войну, он видит в войне братоубийственную распрю, начавшуюся с тех пор, как Авель невинно пал, убитый рукой своего жестокосердного брата, Каина:

Война!.. Знакомый людям звук
С тех пор, как брат от братских рук
Пред алтарем погиб невинно…
Гремя, через Кавказ пустынный
Промчался клик: война! война!
И пробудились племена.

                В самой ранней поэме Лермонтова – «Черкесы», написанной в 1828 году в Тарханах – произведении юношеском и подражательном, где присутствуют строки из «Абидонской невесты» Байрона и элегии Жуковского «Славянка», из «Кавказского пленника» Пушкина и «Княгини Натальи Борисовны Долгорукой» Кольцова, юный стихотворец, опираясь на литературное наследие величайших поэтов своего времени, создал самобытный сюжет – историю черкесского князя, имеющего благородную цель – освободить своего брата, томящегося в темнице русской крепости. На патетически возвышенную речь черкесского князя, клянущегося именем Магомета вызволить несчастного узника или принять смерть в бою за свободу, откликается его дружина, готовая вступить в смертельную схватку с русскими солдатами. В героических чертах Лермонтов обрисовывает не только свободолюбивых черкесов с их неукротимым нравом, нападающих на русскую крепость, но и русское войско, самоотверженно встающее на защиту своего селения, воодушевленное высокими идеалами и готовое принять героическую смерть. Весь пафос и смысл поэмы «Черкесы» заключается не в прославлении русского оружия и не в восхвалении свободолюбивых горцев, а в изобличении войны как преступной и кровопролитной драмы, развязанной людьми. В глубоких раздумьях задаваясь вопросом о том, почему люди с двух воюющих сторон, исполненные высоких идеалов и героизма, обагряют руки в крови и становятся участниками кровавой и бесчеловечной резни, Лермонтов раскрывает двойственность самого человека, его трагическую противоречивость и падшесть. Человек есть существо героическое, способное на жертвенность и подвиг, его душа имеет духовные нужды, она ищет идеалов и изумляется красоте Божьего мира, но вместе с тем он – существо безжалостное и жестокое, склонное к разрушению прекрасного, губящее даже то, что дорого его сердцу. В юношеской поэме «Черкесы» Лермонтов прославляет храбрость двух воюющих станов и наглядно демонстрирует бессмысленность войны, ее противоестественность, противопоставляя кровавым схваткам тожественный покой и безмятежность природы Кавказа – тихое молчанье, на мгновенье нарушаемое  легким дуновеньем ветра и падением сорванного листка. В самом начале поэмы представлен литературный эскиз вечернего Кавказа и с каждой строкой нагнетается зловещее предчувствие кровавой сечи – солнце скрылось за горами и мертвый сон опустился на долину, вдали гудит протяжный звон, серый волк со свирепыми глазами бежит через горы, не слышно жалобного пенья пустынной иволги и на дереве, как предвестник вскоре разразившейся драмы, сидит полночный ворон, будто предвкушающий кровавое пиршество. Одна из самых сильных сцен в поэме «Черкесы» – это бесславная, лишенная ореола героичности, смерть казака, павшего с окровавленного кургана от стрелы, метко пущенной безвестным чеченцем. Безвременная гибель сторожевого казака, который больше никогда не увидит родного Дона и близких его сердцу людей, не только предвещает грядущее кровопролитие, но и отзывается в сердце чуткого читателя болью, вызывает нравственное возмущение и глубокое раздумье о судьбе человека на войне, о его жизни и смерти: неужели Господь дал ему жизнь для того, чтобы он навеки сгинул в безмолвной могиле? Для Лермонтова жизнь – это священный дар Творца, она должна иметь высшую цель, преждевременная смерть человека, не успевшего исполнить свое предназначение – это непоправимая трагедия, вызывающая самые горестные чувства в душе поэта. Игумен Нестор Кумыш совершенно прав утверждая, что кольцеобразная композиция поэмы, начинающейся с описания вечера на Кавказе с криком черного, как тень, ворона, и ее завершение, отмеченное мрачной картиной пиршества черного ворона – символа смерти, имеет глубокий философский смысл и указывает на зыбкость и обманчивость воцарившегося в природе покоя, на непрочность мимолетного благоденствия мирного времени и скоротечность земного существования человека. Задолго до Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева, В. Эрна и Н.А. Бердяева, Лермонтов ясно сознавал, что война – это великая проявительница того зла, что под покровом мирного времени таится в сердцах людей, а на поле брани вырывается наружу кровавым вихрем разрушения и смерти. С романтической восторженностью Лермонтов слагал стихи о Кавказе – «суровом царе земли» с его красотами, восточным колоритом и старинными преданиями, заявлял, что ощущает себя чужим в родной стране – на севере далеком, а жар Кавказа и порыв его мятежных бурь – кипит в его крови, но вместе с тем поэт был далек от безоглядной идеализации обычаев и нравом горских племен и с горечью в сердце, сетовал на то, что и этот край, который он возлюбил всем сердцем и всей своей пылкой душой, полон несчастьями и окровавлен войной:

Кавказ! далекая страна!
Жилище вольности простой!
И ты несчастьями полна
И окровавлена войной!..
Ужель пещеры и скалы
Под дикой пеленою мглы
Услышат также крик страстей,
Звон славы, злата и цепей?..
Нет! прошлых лет не ожидай,
Черкес, в отечество свое:
Свободе прежде милый край
Приметно гибнет для нее.

                Духовный и эстетический восторг перед красотой Кавказа и восхищение любовью горцев к свободе, не помешали поэту-романтику с беспощадной правдивостью поэтического слова изобразить их быт и нравы, в том числе и древний обычай кровной мести, поразивший Лермонтова своей жестокостью. Если мы внимательно и вдумчиво прочтем повести Лермонтова, то поймем, насколько поэт был далек от наивно идеализации Кавказа. Несмотря на романтическую настроенность своей поэтической лиры, он всегда сохранял ясность умственного взора и трезвость суждений. Во времена Лермонтова обычай кровной мести был широко распространен на Кавказе и имел статус религиозного закона. В черкесской повести «Каллы» «жестокий мулла» обращается к кабардинцу Аджи с пламенной проповедью и благословляет его на месть Акбулату – убийце всех родных Аджи – отца, матери и брата. Служитель Аллаха заявляет, что Всевышний уберег Аджи от смерти, чтобы он «неба оправдал закон и отомстил за побежденных», убив Акбулата и истребив всю его семью. В представлении муллы кровная месть – это грозный подвиг, благословенный небесами, и для того, чтобы исполнить его кабардинец должен стать суров и мрачен, он должен убить в себе всякую человечность и не помышлять о прощении обидчиков своих. В древние времена у многих народов – от иудеев до законов вавилонского царя Хаммурапи, бытовало представление о справедливом возмездии – «око за око, зуб – за зуб», но уже на страницах Ветхого Завета, и в особенности в книгах пророческих, Господь воспрещал мстить и возвещал, что суд принадлежит Ему. С пришествием Сына Божиего, Иисуса Христа с огромной духовной силой раздается евангельский призыв о небесной любви не только к Богу и ближним, но и к врагам, проповедь о прощении обидчиков и молитве за гонителей, пронизывающая весь Новый Завет от Нагорной проповеди Спасителя до посланий апостольских и Апокалипсиса. Но Аджи – глубоко верующий мусульманин, он внимает неистовым эмоциональным речам самоуверенного и гордого муллы, призывающего кабардинца отомстить обидчику «за все минувшие злодейства», лично вручающего мстителю булатный кинжал и отождествляющего свои экзальтированные проповеди с гласом Всевышнего: «Мои советы – Божий глас». Мулла – идейный вдохновитель Аджи, но его нравственный облик далек от совершенства: он наслаждается властью над страстной душой кабардинца, зовет его к мщению, прикрываясь Кораном, а сам – живет в роскоши, сидит на персидских коврах, лениво курит кальян и утопает в чувственных наслаждениях. Образ двуличного муллы имеет символическое значение: он – не только служитель Аллаха, но и типичный духовный вождь мира, лежащего во зле, где нормой стало лицемерие и господствуют анти-Божеские и анти-человеческие лжеценности. В своем сердце Аджи хранит «святыню убеждений», его вера в Бога искренняя и горячая, и он беспрекословно верит своему духовному наставнику, но это доверие ложному вождю, вознесенному на место Бога, приводит к трагедии. Недолго рассуждая, кабардинец убивает своего обидчика и его сына под покровом ночи, но внезапно мститель спящую дочь Акбулата – семнадцатилетнюю девушку, «милую, как сонный Херувим». Руководствуясь лжерелигиозной идеей мести, Аджи совершает страшное злодеяние – убивает ее, обрекая себя на нестерпимые нравственные мучения и невозможность жить среди людей. Страшной ценой убийства, Аджи духовно прозревает и понимает, что исполнил не святую волю Всевышнего, а погубил невинную, осквернил свои руки и душу ее кровью, привнес в мир еще больше зла и несправедливости, за что, впоследствии, кабардинец жестоко расправился со своим духовным наставником – коварным и двуличным муллой. Лермонтовский Аджи – это своеобразный кавказский Гамлет, призванный восстановить справедливость в мире, но месть не возвращает утраченную гармонию и не приносит герою счастья, а напротив – разрушает мир его души и обрекает его на жизнь безвестного и молчаливого странника, скитающегося в горах, холодного к ласкам женщин и чуждающегося людей как дикий зверь. Вспоминается известное и глубоко правдивое изречение Аристотеля, что «человек вне общества – Бог или зверь». Игумен Нестор Кумыш полагает, что убийство муллы – это не жест возмездия за обман, а отчаянный протест кабардинца и выражение его бессилия перед грандиозной мощью зла, и удаляясь в горы, Аджи ведет уединенную жизнь, ибо мститель познал, что «мир лежит во зле» (1 Ин.5:19), но надо заметить, что он проводит дни и ночи не в покаянных молитвах, а в опасных боях, за что получает ужасное прозвание Каллы – убийца, что ясно свидетельствует – с одной стороны о том, насколько он чужд «толпе болтливой», а с другой стороны – о том, что несчастный мститель так и не обрел истинных ценностей. Всем восточным мстителям уместно задать вопрос святителя Иоанна Златоуста: «Если ты осуждаешь согрешившего, то зачем же, скажи мне, сам грешишь и впадаешь в то же самое?» Им надо вспомнить поучения этого великого и славного мудреца и проповедника Церкви: «Оскорбил ли кто тебя? Не оскорбляй его взаимно – иначе сам себя оскорбишь. Ударил ли кто тебя? Не плати ему тем же, иначе между вами не будет различия. Опечалил ли кто тебя? Не огорчай его с своей стороны, потому что прибыли от этого нет никакой, между тем ты опять сделаешься подобным ему. Только тогда ты в состоянии будешь образумить его, когда перенесешь обиду спокойно и с кротостью; только чрез это ты устыдишь его и укротишь его гнев. Никто не исцеляет зла злом, но зло добром. Так любомудрствуют и некоторые из язычников. Если же у несмысленных язычников такое любомудрие, то постыдимся быть хуже их. Многие из них были обижены и переносили обиды. Многие были оклеветаны и не мстили, подвергались наветам и благодетельствовали. Но я боюсь не мало, чтобы некоторые из них не оказались выше нас по жизни и чрез то не увеличили нашего наказания. В самом деле, если мы, которые получили Духа, ожидаем Царствия, любомудрствуем о небесах, не боимся геенны, имеем повеление быть Ангелами, пользуемся Таинствами, – если мы не достигнем даже до их добродетели, то какое будем иметь извинение? Если нам должно превосходить иудеев, так как сказано: «если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное» (Мф.;5:20), то тем более язычников. Если должны мы превосходить фарисеев, то тем более – неверных. Если же и в том случае. Когда мы не превзойдем по жизни иудеев, для нас заключено Царство Небесное, то как сподобимся достигнуть его, когда окажемся хуже и язычников? Удалим же от себя всякую раздражительность, и гнев, и ярость (Еф.;4:31)». Если в религиозном аспекте в поэме «Каллы» Лермонтов виртуозно развенчивает бесчеловечный обычай кровной мести, до сих пор бытующий у представителей мусульманской веры, а в нравственном – наглядно демонстрирует, что месть не поможет восстановить поруганную справедливость, идейно связывая «Гамлета» Шекспира с «Преступлением и наказанием» Достоевского, то в философском аспекте поэт разоблачает, как то, что люди принимают за религиозный долг – на деле является преступлением против Бога и Его правды. В романе «Вадим» Лермонтов блестяще литературно раскрывает тайну мести, она – дитя ненависти и невыносимой обиды, жажды восстановить справедливость в мире и наказать злодеев, но само мщение уподобляет человека демону: кривоногий горбун Вадим – мрачный и одинокий человек с огромным умом и могучей силой воли, руководящим мотивом своей жизни сделал месть, он страстно желает отомстить Борису Петровичу Палицыну – мелочному, трусливому и бессовестному помещику, погубившему его отца. В душе Вадима окончательно не умерли духовные порывы, а мучительнейшая борьба между любовью и ненавистью, надеждой и отчаянием, состраданием к людям и презрением к ним, разразилась глубочайшими раздумьями, суть которых заключается в том, что месть не может быть смыслом жизни человека: «…ужели он родился только для их казни?.. разобрав эти мысли он так сделался в собственных глазах,  что готов был бы в один миг уничтожить плоды многих лет; презрение к самому себе, горькое презрение обвилось как змея вокруг его сердца и вокруг вселенной…». Ненасытное чувство мщения – это адский червь, грызущий сердце человека, истребляющий человечность – умение любить, прощать и сострадать. И если душа Вадима погружается в мрачные, как грозовые тучи, думы и чувства, вынашивая план мести и с  мефистофельским упоением желая свершить свою кровавую расправу, прежде доведя своих жертв до отчаяния, то его сестра Ольга – девушка с внешностью прекрасного Ангела, хоть и дает в минуту душевной скорби и ненавистного бессилия клятву отомстить низкому и бездушному губителю своего отца, обуреваемому сладострастием и бесстыдно посягающему на ее честь, но после встречи с Юрием ее благородное и чуткое сердце расцветает любовью, в которой утонули все мысли о мести, как камни бесследно тонут в океане, оставляя лишь минутное волнение на водной глади.
                Тема мщенья встречается в поэме М.Ю. Лермонтова «Последний сын вольности» – когда Вадим узнает о смерти своей возлюбленной Леды, то восклицает в сердцах: «Свершилось! Я на месть иду…», и конечно мщение – движущий мотив главного героя в поэме «Хаджи Абрек». Бесстрашный кавказец Хаджи – житель горного селения Джемат, он – романтический герой, достойный сын богатого и великого Аула, никому не платящего дани, но сердце его отравлено жаждой мести. Когда-то давно у этого джематского удальца был брат, погибший от рук Бей-Булата – умерший от пули «без славы, не в бою, как зверь лесной», и в последние минуты жизни завещавший своему брату отомстить коварному и ненавистному убийце. По слову святителя Григория Богослова человек, жаждущий мести, в терзаниях души своей доходит до неистовства, его ум пребывает в постоянном смятении, а нрав  становится свиреп, он придумывает тысячи мучений, думая как поразить  и растерзать своего врага, а видя его благоденствие – испытывает почти адское мучение, и даже осуществленная месть не приносит его душе ни облегчения, ни покоя, ни счастья. Лермонтовская поэма «Хаджи Абрек» есть превосходная литературная иллюстрация правдивости слов мудреца Православной Церкви. Верный своему братскому обещанию, Хаджи намеривается исполнить кровавый долг отмщения, но найдя убийцу своего брата, он решает, что смерть не может быть расплатой за душевные муки, напротив, чтобы заставить Бей-Булата страдать, надо отнять то, что он любит – самое дорогое для его сердца: «Что смерть! Ужель одно мгновенье заплатит мне за столько лет печали, грусти, мук?.. О нет! Он что-нибудь да в мире любит: Найду любви его предмет, и мой удар его погубит!» Для романтически-байронического героя, каковым является кавказец Хаджи – для одинокой, но сильной личности, пережившей трагедию и испытавшей крушение идеалов, не находящей отрады в жизни и терзающейся муками безысходной печали, доходящей до отчаяния, мщение – это последнее утешение, и неслучайно любви Леилы, с радостью восклицающей – «я на земле нашла свой Рай», он противопоставляет месть, называя ее своим «блаженством», которое ему дороже вселенной: «Любовь!.. Но знаешь ли, какое блаженство на земле второе тому, кто все похоронил, чему он верил, что любил! Блаженство то верней любови и только хочет слез да крови. В нем утешенье для людей, когда умрет другое  счастье; в нем преступлений сладострастье; в нем Ад и Рай души моей. Оно при нас всегда, бессменно; то мучит, то ласкает нас… Нет, за единый мщенья час, клянусь, я не взял бы вселенной!»  Обычно пишут, что для любящей Леилы «везде прекрасен Божий свет», ибо она смотрит на мир духовно-восторженным взором, а для мстящего дагестанца, разочарованного в людях и жизни, мир – не величественная поэма о Боге, нет – мир страшен и жесток, и он взирает на него печально-омраченным взглядом. Но суждения Леилы для него – наивны, незрелы и мечтательны, она знает лишь мнимую гармонию и счастлива до тех пор, пока злая судьба безжалостно не ворвется в ее эфемерно счастливую жизнь. Много ли чести любить жестокого и не раскаявшегося Бей-Булата, закрывая глаза на все его преступления, будто их и не было, и которого Лермонтов, наряду с Хаджи, именует злодеем? Игумен Нестор Кумыш в своей книге «Тайна Лермонтова» возвышает Леилу, считая ее олицетворением любви и жизни, противостоящим Хаджи, как носителю духа мщенья и разрушения, но ужаснулась ли эта невинная дева злодеяниям своего возлюбленного Бей-Булата, взмолилась ли за убиенного брата Хаджи, попросила ли прощения у самого мстителя, столь намучившегося в жизни за ту боль, которую причинил ему ее недостойный возлюбленный, вспомнила ли о своем несчастном и  престарелом отце и дальней родине – «о светлом небе Дагестана»? Нет, Хаджи видит, что любовь Леилы основана на эгоизме – ее сердце безучастно к скорбям окружающих, она молит лишь о себе и ищет своего счастья, просит не губить ее молодость, даже не думая о том, что и брат Хаджи был молод и также хотел жить и любить? Пощадил ли его Бей-Булат, или хотя бы сразился с ним в открытом и честном бою, как подобает бесстрашному джигиту? Нет! В своих размышлениях о вехах жизненного пути М.Ю. Лермонтова, отразившихся в его поэмах – и в частности в поэме «Хаджи Абрек», игумен Нестор Кумыш не смог уловить всей смысловой глубины гениального русского поэта, являющегося тончайшим психологом и диалектиком. Диалог Хаджи с Леилой исповедален – мститель открывает ей самые заветные глубины своего сердца, то, что волнует его душу и не дает ей покоя, он рассказывает ей о насильственной смерти своего брата от рук злодей Бей-Булата, которому отдала свое сердце Леила, о том, как его жизнь потеряла смысл, кавказец разуверился в людях и, поняв, что нет справедливости на свете, возжелал мести. Месть – это сильнейшая страсть, с неотразимой силой она овладевает душой Хаджи, становясь источником невыразимых мучений – незаживающей раной его сердца, черным огнем, опаляющим его, но вместе с тем она дает ему цель в жизни и прельщает демоническим блаженством отмщения настолько властно, что джематский храбрец не находит в себе силы противится ей и она становится маниакальной идеей, которой подчинены все его намерения сердца, помыслы и деяния. Месть Хаджи страшна и напрасно Леила молит его о пощаде: «О, сжалься!.. Говори – как плачут в твоей родимой стороне? Погибнуть рано, рано мне!.. Оставь мне жизнь! Оставь мне младость! Ты знал ли что такое радость? Бывал ли ты во цвете лет любим, как я?.. О, верно нет!» Хаджи в молчанье роковом стоял с нахмуренным челом. «В твоих глазах ни сожаленья, ни слез, жестокий, не видать!..». С демонической изощренностью совершает Хаджи свою кровавую расправу – убивает Леилу, заставляя страдать своего заклятого врага – Бей-Булата, и приезжая в дремлющий аул Джемат, бросает «кровавый дар» – отрубленную голову несчастной девушки к ногам ее престарелого и одинокого отца, ранее потерявшего трех сыновей и двух дочерей, обезумевшего от горя и умирающего от разрыва измученного сердца, не выдержавшего страшного испытания. Перенесенные страдания ожесточили сердце Хаджи, и потому он с мрачным равнодушием смотрит на предсмертные муки, отчаяние и смерть старого дагестанца: «Молчанье хладное храня, Хаджи ему не подивился…». В кавказских поэмах Лермонтов живописует, как мщенье уподобляет человека демону, а прощенье – Богу и святым Ангелам. В безотрадном финале поэмы «Хаджи Абрек» нас ожидает трагическая развязка – бесславная гибель Хаджи и его врага Бей-Булата, навсегда сцепившихся в смертельной схватке:

Промчался год. В глухой теснине
Два трупа смрадные, в пыли,
Блуждая путники нашли,
И схоронили на вершине.
Облиты кровью были оба,
И ярко начертала злоба
Проклятие на их челе.
Обнявшись крепко, на земле
Они лежали костенея,
Два друга с виду – два злодея!
Быть может, то одна мечта,
Но бедным странникам казалось,
Что их лицо порой менялось,
Что всё грозили их уста.
Одежда их была богата,
Башлык их шапки покрывал:
В одном узнали Бей-Булата,
Никто другого не узнал.

                Кавказские поэмы М.Ю. Лермонтова красноречиво свидетельствуют, что он не является «вдохновенным певцом мести», как думали некоторые литературоведы, и любовь у него никогда не затмевается мщением. Размышления поэта о мщении необычайно глубоки, он понимает, как мало любви в сердцах людей, как они обуреваемы страстями, видит, что со времен Каина и Авеля мир утопает в крови и зло таится в неисследимых безднах человеческого духа, но как проницательный мыслитель, он избегает двух крайности – толстовского «непротивления злу силой», которое ведет лишь к примирению со злом и торжеству Ада на земле, и могучий соблазн мщения, ожесточающий человека и приводящий его на обреченный путь зла и погибели. Для справедливости надо заметить, что месть далеко не всегда имеет негативное значение в поэзии Лермонтова, но напротив, она подчас выступает как нравственное воздаяние за нанесенную обиду и оскорбление чести, связана со скорбью за поруганную людьми правду Божию, проистекает из чувства справедливости и свойственна поэту, противостоящему бездушной толпе с ее обывательскими суждениями, равнодушной к добру и злу, не имеющей заветных святынь и высших убеждений. В стихотворении «Смерть поэта» Лермонтов заявляет, что Пушкин погиб от выстрела Дантеса как невольник чести, «с свинцом в груди и жаждой мести поникнув гордой головой», а в стихотворении «Поэт», он вопрошает осмеянного служителя Бога и муз:

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?...

                С ранних лет М.Ю. Лермонтов проявлял любовь к «созвучиям речи», зачитывался стихами Жуковского и Кольцова, Пушкина и Байрона, Шиллера и Гете, приступал к самостоятельным поэтическим опытам, рано осознав свое призвание поэта, и вырабатывая свой оригинальный стиль – интересно, что пушкинские поэмы казались ему недостаточно трагичными, а в стихах Кольцова и Жуковского он проницательно не находил эпической мощи, достойной величайших мировых поэтов – Пушкина, Гомера, Шекспира. Умственный кругозор Лермонтова невероятно широк. В юношеских летах он уже знал  лучших поэтов России и мира – Гомера и Данте, Шекспира и Мильтона, Шиллера и Гете, Гейне и Байрона – знал и учился у них поэтическому мастерству, шлифуя драгоценный алмаз своей гениальности и оттачивая остроту и глубину мышления и жизнечувствования. Если мы возьмем лермонтовскую трагедию «Испанцы», то с первых страниц ощутим влияние трагедий Шекспира – «Король Лир» и «Гамлет», и драм Шиллера – «Разбойники» и Коварство и любовь», которые игрались на театральной сцене в Москве. Лермонтов особенно ценил «Гамлета» и считал, что именно в этой трагедии Шекспир велик и выразил весь свой гений, и нет ничего удивительного, что шекспировский накал страстей и гамлетические философские монологи, а также сюжет и герои, отчасти перекликающиеся с творениями Шиллера, проникают в «Испанцев» и  с особой экспрессией выражаются в героическом образе Фернандо, который мужественно вытерпел все жизненные испытания – презрение со стороны окружающих, гибель возлюбленной, пытки инквизиторов, и бесстрашно взошел на костер: «Все кончилось! Я был в суде. Фернандо ведут на казнь. Его пытали долго; вопросы делали... Он все молчал; ни слова они не вырвали у гордого Фернандо, и скоро мы увидим дым и пламя...». В статье «Художественная проблематика Лермонтова», Эйхенбаум писал, что у Лермонтова был не только культ Байрона, но и  Гюго, Шиллера и Шекспира, хотя иные романтики – Тик, Новалис, Кольридж и Шелли или не входили в круг лермонтовского чтения, или имели совершенно незначительное значение. Исследователи творчества Лермонтова указывали на то, что в трагедии «Испанцы», есть образ еврея – настоящего отца Фернандо, его дочери – Ноэми, которая сходит с ума и гибнет, узнав о судьбе своего брата, и старой няни, которые представляют собой литературный список с аналогичных персонажей из «Натана Мудрого» Лессинга, но лермонтовское творение намного трагичнее, и ее поэтика и дух насквозь шекспировские. По верному умозаключению Эйхенбаума в трагедии «Испанцы» выразился стиль Лермонтова с его высокими гражданскими идеалами, философскими монологами, эмоциональной взволнованностью причудливо сочетающейся местами с байронической иронией, патетичностью и элегическими оттенками речи, с героикой борьбы за свободу и обращением к Библии, ее сюжетам и языку. В истории русской литературы Лермонтов – одно и самых таинственных явлений, он – самобытный поэт, обладающий, как и Пушкин, всемирной отзывчивостью, единственный настоящий и неисправимый романтик в России, он – наследник Байрона, который стал его неизменным спутником и наставником, но у Лермонтова – русская душа, и в этом залог его глубокой самобытности, он – национальный гений России, не уступающий Пушкину, Гоголю и Достоевскому, а его окутанный ледяной печалью и вечно рефлексирующий герой Печорин – русский европеец, отчаянно ищущий смысл жизни, не способный жить без веры в Бога и любви, соединяющий в себе черты Гамлета и Онегина, предвосхищающий страшную фигуру Ставрогина из «Бесов» Достоевского, вмещая все бездны духа этих бессмертных героев мировой и отечественной литературы, их сомнения и раздумья, муки, искания и надежды, их неудовлетворенность земным существованием и вызов небесам. По изящному поэтическому высказыванию Вячеслав Иванова: «Лермонтов вначале решил состязаться с поэтами, вдохновляемыми теми же романтическими идеалами, но вскоре остался один на один со своею мыслию и вызвал из глубин своего я мир странно и почти угрожающе отъединенный, как сумрачный замок посреди моря, и мир этот благодарная нация причислила к сокровищам своего духовного наследия». Романтические строки из тютчевского стихотворения «Silentium» «есть целый мир в душе твоей таинственно-волшебных дум» с полным основанием могут быть сказаны о Лермонтове, его душе и творчестве. Загадочная личность Лермонтова  наиболее ясно и откровенно выражается в его лирике, где поэт изложил свои пророческие предчувствия о себе самом, о судьбах России и мира, свое надежды лучших дней и горькие размышления, свои печали и молитвы, свое заветное желание – жить жизнью могучего бесплотного духа, обрести безграничную свободу и вечность – не холодную и пустую вечность небытия, а вечность, переполненную и овеянную дыханием любви Божией. Все драмы и поэмы Лермонтова носят глубоко личный и исповедальный характер, они написаны кровью сердца, в них поэт раскрывает все свои философские раздумья и душевные переживания, они – «монологичны», как верно замечает Эйхенбаум, но это не значит, что кроме главного героя – Фернандо, Арбенина, Мцыри, Печорина, Демона – все остальные персонажи – бледные тени, не имеющие самостоятельной жизни, как ошибочно предполагал В.М. Фишер, ибо Грушницкий и княжна Мери, Тамара и ее жених, все герои «Испанцев» и «Маскарада» – имеют характер, внутренний мир, свою собственную манеру речи и свои мотивы, убеждения и философию жизни, а потому можно с полным основанием утверждать, что Лермонтов умел мыслить не только художественными образами, но сценами и миросозерцаниями, подобно Данте, Шекспиру и Достоевскому, и здесь он преодолевает Байрона, который в лирических героях своих поэм и мистерий – в Каине и Манфреде – воплотил самого себя, а остальные лица так и остались эпизодическими и нераскрытыми – статичными и художественно безжизненными. Для Лермонтова, как истинного романтика, поэзия – это священное искусство, ее звуки – искренний голос сердца, пусть к нему иногда и примешивается горькая ирония, ее душа – молитва, она – исповедь души, немыслимая без самоанализа, вот откуда рефлексия в стихах Шекспира и Байрона, Лермонтова и Баратынского, раздражавшая Белинского – ниспровергателя прекраснодушия и порицателя романтического идеализма, идейного вдохновителя натуральной школы, ратующего за победу реализма в русской литературе. Рано ощутив в себе исполинские духовные силы, Лермонтов через всю жизнь пронес веру в свое избранничество, но вместе с тем, художественное творчество никогда не было для него высшей ценностью, ибо вдохновение от Бога. В акафисте митрополита Трифона Туркестанова «Слава Богу за все» – этой восхитительной молитвенной религиозно-лирической поэме, по силе поэтического вдохновения, полету богословской мысли и ясности философского созерцания, сравнимой с Псалтырем, возвещается, выражается лермонтовская вера в то, что гениальность – это печать особого избранничества Божиего, а вдохновение – один из даров Святого Духа: «Наитием Святого Духа Ты озаряешь мысль художников, поэтов, гениев науки. Силой богоданного разума они пророчески постигают законы Твои, раскрывая нам бездну творческой премудрости Твоей. Их дела невольно говорят о Тебе: о, как Ты велик в Своих созданиях, о, как Ты велик в человеке!..». В пушкинском стихотворении «Поэт» сказано,  что «пока не требует поэта к священной жертве Апполон», то молчит святая лира, а душа пиита, погруженного в заботы мелочного света, вкушает хладный сон, но стоит «божественному глаголу» коснуться ее, как ничтожный сын земли тотчас преобразится и возвысится над людской молвой и ее кумирами. Но если Пушкин радовался тому, что божественное вдохновение, охватывая душу человека – ничтожного сына света, одухотворяет ее, то Лермонтов с его надзвездным идеализмом, духовной жаждой Бога и тоской по вечности, с грустью отмечал, что как только пройдут благословенные небесами часы вдохновенного творчества, духовно возвышающие человека, он снова погружается в свое жалкое и ничтожное существование:

Когда Рафаэль вдохновенный
Пречистой Девы лик священный
Живою кистью окончал, -
Он пред картиною упал!
Но скоро сей порыв чудесный
Слабел в груди его младой,
И утомленный и немой
Он забывал огонь небесный

Таков поэт: чуть мысль блеснет,
Как он пером своим прольет
Всю душу; звуком громкой лиры
Чарует свет, и в тишине
Поет, забывшись в райском сне,
Вас, вас! души его кумиры!
И вдруг хладеет жар ланит,
Его сердечнее волненья
Все тише, и призрак бежит!
Но долго, долго ум хранит
Первоначальны впечатленья.

                По убеждению М.Ю. Лермонтова человек есть творческое существо, ибо он создан по образу и подобию Творца, а вдохновение – это доказательство бытия Божиего, иначе никто из величайших творцов – ни Рафаэль, ни Моцарт, ни Пушкин, не изумлялись бы своим произведениям и не могли бы в момент творчества возвыситься над миром. В лирических стихах Лермонтова не только раскрывается загадка его личности и дается ключ к его духовному миру, не только величественная и драматичная картина его надежд и верований, печалей и разочарований, но и одна из основных тем его поэзии – назначение поэта и вдохновение. В отличие от Пушкина, он не зовет в молитвах Аполлона и не приносит ему «священных жертв», и хоть Лермонтов однажды и вспоминает Пана – олицетворение природы, но сам язык его поэзии более библейский, чем классически-античный. С юношеских лет Лермонтов верил, что рожден для великих свершений, он ясно сознавал свое пророческое служение – героическую миссию, возложенную на него Всевышним, но вместе с тем мироощущение русского поэта было глубоко трагично, ибо он предчувствовал свою раннюю смерть, знал, что не успеет совершить всех задуманных дел и более всего страшился измельчать душой – погрязнуть в пошлой среде бездушных людей, глухих к слово Божиему. Размышляя над лермонтовской поэзией и пытаясь понять ее смысл и историческое значение, Белинский нашел в этих стихах целый «океан поэзии», тонко подметил титаничность мысли и страстей  поэта – Лермонтов есть колосс духа и титан мысли, но все же – самый загадочный из поэтов России остался тайной для этого литературного критика, так и не разгадавшего его предназначение – «вестничество», как в «Розе мира» писал Даниил Андреев – русский интеллигент, которого коснулись духовные веяния Серебряного века, и чьи суждения о Лермонтове и иных русских писателях и поэтах, несмотря на значительную примесь оккультизма, несовместимого с христианским вероучением, отличаются глубиной и оригинальностью. В стихотворении «Поэт», написанном в 1838 году, Лермонтов с горечью и нравственным сожалением метафорически сравнивал поэта с кинжалом – кинжал выкован для отважных сражений, но минули лета и грозное оружие лишается своего предназначения – бесславный и безвредный, он блещет на стене жалким украшением – «игрушкой золотой». С печалью разглядывая грозный кинжал, висящий на стене, Лермонтов замечает, что такова и грустная судьба поэта в его изнеженный век – поэта, утерявшего свое предназначение:

Отделкой золотой блистает мой кинжал;
Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал-
Наследье бранное востока.

Наезднику в горах служил он много лет.
Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провел он страшный след
И не одну порвал кольчугу.

Забавы он делил послушнее раба,
Звенел в ответ речам обидным.
В те дни была б ему богатая резьба
Нарядом чуждым и постыдным.

Он взят за Тереком отважным казаком
На хладном трупе господина,
И долго он лежал заброшенный потом
В походной лавке армянина.

Теперь родных ножон, избитых на войне,
Лишен героя спутник бедный,
Игрушкой золотой он блещет на стене –
Увы, бесславный и безвредный!

Никто привычною, заботливой рукой
Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь перед зарей,
Никто с усердьем не читает…

В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променял ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговенье?

Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца на битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как Божий Дух, носился над толпой
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.

Но скучен нам простой и гордый твой язык,
Нас тешат блестки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны…

Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..

                В былые времени – времена ветхозаветных пророков и Гомера, поэты вдохновляли героев на подвиг и воодушевляли боевой дух целых народов, слагали незабвенные в веках предания о великих исторических событиях, возвещали правду и возносили молитву Творцу, а их слова, как Дух Божий, носились над толпой. Для выражения своей заветной мысли, Лермонтов обращается к библейскому сюжету из книг Бытия, где сказано, что Дух Божий – третья Ипостась Святой Троицы, совечная и равновеликая Богу Отцу и Богу Сыну, «носился над бездною», сотворяя из небытия все сущее – так и стихи поэта призваны оживотворять души людей. Высочайшее назначение поэта – быть пророком Божиим, а его служение имеет общенародное значение, вот почему Лермонтов столь щедро использует религиозную лексику: «Божий Дух», «фимиам», «час молитвы», «колокол». В русской поэзии и литературе лишь Пушкин столь высоко оценивал поэтическое слово и служение поэта, призванного быть пророком и провидцем, чье творчество – религиозно, и чей долг –  пробуждать в людях благородные мысли, чувства и молитвы, быть твердым духом в правде и мужественным в изобличении нечестивых. Горько сетуя на то, что поэтическое слово обесценилось – стало красивой ложью, маскирующей неправду мира, Лермонтов высказывает свою мечту о том, что когда-нибудь поэт – «осмеянный пророк», восстанет и возродит искусство, способное нести правду Божию всему свету, перестанет томиться в позорном бездействии и как неподкупный и бесстрашный глашатай Истины былых времен, словно библейский пророк, вдохновляющийся святой верой и непреходящими идеалами, исполнит свое предназначение, каких бы жертв оно не стоило. С обличительным нравственным пафосом Лермонтов обрушился на весь наш мир с его соблазнами, мешающими поэту выполнить возложенную на него миссию, и безжалостно убивающий в человеке все самые благородные порывы души, а вместе с тем – заклеймил позором и презрением всех стихотворцев, торгующих вдохновением, и вместо того, чтобы сеять правду и мудрость в сердцах людей, жаждущих мимолетной славы и богатства, прикрывая румянами стихов уродство земной жизни. Лермонтовское стихотворение «Поэт» завершается сильным и глубоким восклицанием – «Проснешься ли ты опять, осмеянный пророк!..», о котором надлежит помнить каждому поэту в России и мире, дабы быть достойным своего высокого призвания. Для Лермонтова поэзия – это священное искусство, но никто из русских поэтов так остро и чутко не ощущал тех соблазнов и испытаний, которые выпадают на долю поэта, о чем и поведал в стихотворении «Не верь себе, мечтатель молодой…»:

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
Как язвы бойся вдохновенья.
Оно –  тяжелый бред души твоей больной,
Иль пленной мысли раздраженье.
В нем признака небес напрасно не ищи:
- То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!
Случится ли тебе в заветный, чудный миг
Отрыть в душе давно безмолвной
Еще неведомый и девственный родник,
Простых и сладких звуков полный, -
Не вслушивайся в них, не предавайся им,
Набрось на них покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
Не передашь ты их значенья.
Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, -
Не выходи тогда на шумный пир людей
С своею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыдися торговать
То гневом, то тоской послушной,
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной.

Какое дело нам, страдал ты или нет?
На что нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
Слезы не встретишь неприличной.
А между тем из них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой неизмятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты.
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
С своим напевом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным.

                Стихотворение «Не верь себе, мечтатель молодой…» – это одно из самых «темных» (Б.Эйхенбаум), «парадоксальных» (Андреас Гуски) и «загадочных» (Ю. Манн) произведений в русской поэзии и литературе, чья тайна до сих пор остается до конца неразгаданной литературоведами. В начале девятнадцатого века в России не было более высоких и священных тем у русских поэтов, чем сама поэзия: она – «бог в святых мечтах земли» (Жуковский), в стихах Пушкина сказано – «глас поэзии чудесной» и «залог поэзии священной», у любомудра Д. Веневитинова поэт есть «любимец муз и вдохновенья», его арфа – музыкальный инструмент истинного пророка «с глаголом неба на земле». Все романтики от Новалиса и Шиллера в Европе до Жуковского и Веневитинова в России разделяли веру в святость поэзии и ее религиозную миссию, но вдруг на авансцену выходит Михаил Юрьевич Лермонтов и с хлесткой байронической иронией заявляет: «Не верь, не верь себе, мечтатель молодой, как язвы бойся вдохновенья. Оно –  тяжелый бред души твоей больной, иль пленной мысли раздраженье». Байроническая ирония Лермонтова – это не спокойная философская ирония Сократа, порожденная находчивостью этого афинского диалектика, не ядовитая сатира Свифта, не дерзкая насмешка  Лукиана или Вольтера, не циничный сарказм гетевского Мефистофеля, но романтическая ирония, проникнутая мировой скорбью и неисцелимой грустью, развенчание искусства, возведенное в ранг трагедии. В фундаментальном исследовании «Русская литература XIX века: Эпоха романтизма», известный советский литературовед Ю.В. Манн справедливо выдвинул идею, что  в стихотворении «Не верь себе, мечтатель молодой…» мы находим оригинальную иронию Лермонтова – романтическую иронию, лишенную легкости пера Шиллера и братьев Шлегелей, глубочайшим образом сопряженную «с горечью, сарказмом, внутренним надрывом – почти с отчаянием», я бы сказал родственную иронии Данте, Шекспира и Байрона. Если Пушкин обозначает поэта как «мечтателя молодого» обладающего восторженной душой и талантом, то Лермонтов вступает в спор с ним, и утверждает, что мечтатель не должен верить себе, ибо мечты обманчивы, а то, что он принимает за вдохновение – не дар небес, но тяжелый бред больной души, кипенье крови и раздраженье мысли, плененной поэтическим образом, и более того, оно – язва для бессмертной души. По глубоко ошибочной трактовке Белинского, тщетно бившегося над разгадкой тайны личности и творчества Лермонтова, в этих строках речь идет о сочинителях стихов, лишенных истинного поэтического дарования: «Заметьте, что здесь поэт говорит не только о бездарных и ничтожных людях, обладаемых метроманиею, но о людях, которым часто удается выстрадать и то и другое стихотворение и которые вопли души своей и кипение крови и избыток сил принимают за дар вдохновения. Глубокая мысль!.. сколько есть на белом свете таких мнимых поэтов! И как глубоко истинный поэт разгадал их!». Надо сказать, что Белинский в его войне с религиозностью и философской рефлексией в поэзии и литературе, с его интеллектуальной узостью доходящей да фанатической нетерпимости оклеветал всю поэзию Баратынского, не понял поэму Гоголя «Мертвые души» и его «Выбранные места из переписки с друзьями», никогда бы не смог оценить и осмыслить «Бесы» или «Братья Карамазовы» Достоевского, и конечно  по-своему толковал стихи Лермонтова, не считаясь не с их поэтикой и мелодикой, не с внутренним содержанием – высказывая такие нелепые суждения, будто Лермонтов выступает против избранничества поэта, парящего над толпой и встает на сторону суетной толпы, живущей действительной жизнью – и все это интеллектуально бесчестное извращение лермонтовской лирики, следствие отчаянной и непримиримой борьбы Белинского с мистическим идеализмом и прекраснодушием романтиков, столь ненавистными этому апологету вульгарного реализма – на деле натурализма в литературе. Пушкинское выражение «мечтатель молодой», на которое Белинский не обратил внимания, в поэтических мирах Пушкина и Лермонтова обозначает настоящего поэта – человека с восторженной душой, но даже этот талантливейший и даже гениальный творец поэм и баллад, лирических стихов и сонетов, величественных од и колких эпиграмм, может принять за небесное наитие от Бога – волнения собственной разгоряченной и мечтательной души. Как проницательнейший мудрец и знаток душ человеческих, Лермонтов призывает к аскезе творчества – поэт призван различать «страшную жажду песнопений», проистекающую от разгорячившейся души и не дающую человеку внимать Богу, от посланницы небес – «музы кротких вдохновений», вдохновительницы всех молитвенников, страшащейся неземных очей демонов – не слетающей к тем, чьи души утопают в злодействах и пороках, и в этом смысле гениальность в высочайшем смысле несовместима со злодейством, поэт соединивший в себе религиозную и художественную гениальность – становится пророком. Глубоко заблуждается игумен Нестор Кумыш, полагавший, что поэзия и творчество не являлись на Лермонтова средством самовыражения и не связывались им со смыслом жизни. С адамантовой уверенностью Лермонтов говорит о пророческом служении поэта и с горечью признается, что поэзия утратила свое высокое назначение, он предъявляет к искусству высочайшие требования теургии – преображения мира, предвосхищая Гоголя, Достоевского и Бердяева, и верит, что гений поэта – это пророческий дар, ниспосланный от Бога, но само поэтическое искусство требует строжайшей аскезы и неустанного жизненного подвига, работы над собой – шлифовки собственной души и ее талантов. Из всех русских поэтов именно у Лермонтова наиболее религиозен, он – поэт-мистик и поэт-аскет, предостерегающий нас от смешения мистического чувства и обычных эмоций, ибо душевно-эмоциональные переживания могут подменить созерцания духовного мира. Как христианин Лермонтов верует, что для духовной жизни необходима синергия – содействие Бога и человека, дабы дух человека освободился от плена плотскости и душевности и мог обратиться к Богу, нужно содействие благодати Божией и свободной воли человеческой без чего немыслимы ни вера, ни любовь, ни молитва, ни подлинное духовное творчество. Вдумчиво читая произведения поэтов, Лермонтов находил в их стихах гипердушевность с ее широчайшей амплитудой от грубых страстей до изящных элегий, от отвратительного Калибана до мудреца Просперо – находил сильные чувства, захватывающие душу, или глубокую философскую рефлексию – вся поэзия Шиллера и »Гамлет» Шекспира, «Фауст» Гете, «Манфред» и «Каин» Байрона – это рефлектирующая поэзия, полная страсти и мысли. Но для Лермонтова были скучны «песни земли» и в поэзии он искал «звуков небес» – искал не хитросплетения рассудка, не полет воображения и буйство страстей, а соприкосновение с небесами – познание Истины, глубочайшее прозрение сути всех вещей, просветление ума и преображение личности, встречу с Богом, разрешающую все самые отчаянные сомнения и мучения духа, оправдывающую жизнь и дарующую неотмирное счастье.
                Размышления Лермонтова об аскезе в поэзии – о том, что настоящий поэт должен научиться чутко распознавать источники своего вдохновения, дабы отличить небесное от земного, духовное от плотского и не обмануться в своем творчестве, полностью соответствуют поучениям святых отцов Церкви от Нила Синайского до Игнатия Брянчанинова, учивших, что христианин должен хранить свой ум от мечтательности,  чтобы не впасть в  прелесть – лжедуховность, а потому и Лермонтов заявляет, что поэт не должен искать душевно-эмоциональных перехлестов – поэтических восторгов и экстазов, но призван хранить свой духовный мир от кричащих страстей и раздражающих мысль внешних впечатлений, и обрести духовное трезвение. По сути, две первые строфы лермонтовского стихотворения «Не верь себе, мечтатель молодой…», содержат в себе ту же мысль, что и известные строки русского поэта-романтика Д. Веневитинова: «…не каждой арфе слух вверяй. Не много истинных пророков с печатью власти на челе, с дарами выспренних уроков, с глаголом неба на земле». Для всех религиозных романтиков – от Новалиса до Жуковского, русских любомудров и Лермонтова – поэзия свята не сама по себе, а потому, что причастна Богу, художественное творчество не самоценно, и надо говорить не об искусстве ради искусства, как лирик А.А. Фет, а о священном искусстве, помня о религиозном смысле поэзии, о ее связи с верой и литургической жизнью Церкви – с Библией, богослужениями и молитвой, и лишь такая поэзия – духовна и имеет небесное происхождение. Если бы литературный критики более глубоко вжились в духовный мир Лермонтова, то они бы поняли, что он советовал поэтам оттачивать не только свое поэтическое мастерство, но и неустанно шлифовать свою душу – неограненный алмаз, драгоценный для Бога, дабы ее озарил небесный луч Божественной благодати. Но религиозной идеей аскезы в искусстве не исчерпывается содержание этого стихотворения, ибо далее Лермонтов призывает поэта, открывшего в душе неведомый и девственный родник вдохновения или же тайник печалей, не выставлять его напоказ публике, так как с одной стороны, как романтик, Лермонтов верил, что самое сокровенное нельзя выразить в ледяном слове – здесь аналогии с  суждениями Данте, опирающемся на слова апостола Павла о «неизреченных глаголах», услышанных не небесах, со схожими идеями Новалиса и Гофмана, а из русских произведений – это «Невыразимое» Жуковского и «Silentium!» Тютчева, а с другой стороны – Лермонтов дает поэту категорический императив – «набрось покров забвенья» и велит ему не унижаться пред чернью простодушной, ибо она никогда не поймет ни любви, ни страданий, ни молитв, ни духовных исканий настоящего поэта – это уже тема поэта и толпы, унаследованная от Байрона и Пушкина. Все самые гениальные прозрения мудрецов и поэтов неизменно профанировались, искажались и извращались, когда открывались бездарной и пошлой толпе – людям, закопавшим свои таланты в землю, забывшим о Боге и душе, довольствующимся жалким уделом «существователей» (выражение Н.В. Гоголя), ходящим в храм в силу привычки или по традиции, но не из сердечного убеждения и огненной веры, не понимающим, что такое творчество и пренебрегающим искусством. Трагический конфликт поэта и толпы, спесиво заявляющей – «какое дело нам, страдал ты или нет? На что нам знать твои волненья…», еще не составляет главной трагедии творчества, ведь Лермонтов прекрасно помнит пушкинский завет – «поэт, не дорожи любовию народной», и предостерегает жреца искусства – «для них смешон твой плач и твой укор». В древние времена пророков гнали и побивали камнями, когда Христос Богочеловек явился на землю, для искупления грехом мира, то люди вопрошали – «Может ли из Галилеи явиться что-то доброе?», а впоследствии распяли Его, смеясь и крича, истекающему кровью Сыну Божиему на Голгофе – «Созидающий! Спаси Себя Самого; если Ты Сын Божий, сойди с Креста» (Мф.27:40), и неудивительно, что поэт века Лермонтова, как и поэт нашего времени, для язвительной и бездушной толпы – людей невежественных, бессовестных и бездуховных – ничтожной черни, как из числа аристократов, так простолюдинов, лишь трагический актер, размахивающий картонным мечом. Итак, в стихотворении «Не верь себе, мечтатель молодой…», Лермонтов не только развенчивает мнимых поэтов-эпигонов и подражателей Байрона – мастеров напыщенности, танцующих на фразе, как бы сказал О. Барбье, чье высказывание стало эпиграфом лермонтовского стиха, тех, кто лишь театрально имитирует то, что настоящий поэт выстрадал сердцем, не только призывает к аскезе в искусстве и изобличает обманчивость мечтаний, настойчиво напоминая о вербальной невыразимости – апофатичности духовной жизни, всего того, что свершается между Богом и душой, и конечно, не реабилитирует толпу, как пошло думал Белинский, но и обращается к каждому поэту, в том числе и к самому себе, возвещая, что в основе подлинной поэзии лежит искренность, доходящая до пронзительной исповедальности, а самое святое в душе надо беречь от посягательств мира и открывать лишь Богу, ведь толпа лишь посмеется над святынями поэта, над его скорбями и надеждами, идеалами и молитвами. Во всей русской поэзии я не нахожу более смелого, беспощадно правдивого и трагического стихотворения, посвященного вдохновению и назначению поэта, чем « Не верь себе, мечтатель молодой…», где Лермонтов раскрыл все соблазны и испытания, ожидающие поэтов, предостерег их и бескорыстно дал мудрые советы – более ценные и рассудительные, чем мог бы дать любой литературный критик – от Белинского, Шевырева, Боткина и Дружинина и до критиков наших дней. Игумен Нестор Кумыш верно писал, что для Лермонтова поэт – это не кабинетный мыслитель, находящий счастье в служении музам и ушедший от реальной жизни в мир поэтических грез и мечтаний, а человек, жаждеущий действовать и преобразить мир вокруг себя, но при это его положение весьма драматично, ибо все идеальные стремления его души сталкиваются с действительностью и он скорбит оттого, что встречает непонимания со стороны измельчавших людей и не в силах исполнить предназначение. Высочайшим аккордом трагического конфликта поэта и мира в лермонтовской лирике является стихотворение «Смерть поэта», написанное в 1837 году как отклик на известие о гибели Пушкина на дуэли с Дантесом:

Погиб поэт! – невольник чести –
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?… издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

И он убит – и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..

И прежний сняв венок – они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он – с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – все молчи!..
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

                С необычайным благоговением Лермонтов относился к Пушкину, а Александр Сергеевич, по свидетельству В.С. Глинки, прочитав некоторые лермонтовские стихотворения, с уверенностью заявил, что в них видны «блестящие признаки высокого таланта». Стихотворение «Смерть поэта» начинается с сурового обвинения, брошенного в лицо светскому обществу России и всему миру, гнавшему свободный и смелый гений великого поэта, разжигавшему своими мелочными и расчетливыми интригами пожар страстей в его душе и подталкивающему к роковой дуэли. В лермонтовском представлении Пушкин нес пророческое служение, он был призван восславить свободу в свой жестокий век и пробуждать лирой добрые чувства – стать совестью России. Весть о гибели Пушкина потрясла Лермонтова, он ясно осознал, что она – не случайность, а неизбежная трагедия, коварно задуманная и искусно подготовленная руками палачей свободы, гения и славы России – представителями петербуржской богемы, о которых поэт воскликнул: «Что ж? веселитесь… Он мучений последних вынести не мог». С едким сарказмом, обжигающим как языки пламени, Лермонтов публично заявляет, что не верит лицемерным сожалениям «великосветской черни», в дни траура по убиенному поэту, цинично прикрывшей жалким лепетом оправданий и хором ненужных похвал свое низкое и недостойное злорадство. Для Лермонтова, Пушкин – величайший поэт России, ее любимец и слава,  он умер как поэт-мученик, увенчанный терновым венцом. Умирающий Пушкин в терновом венце – один из сильнейших и дорогих сердцу образов из лермонтовской лирики, согласующийся с реальностью, ибо сам Пушкин перед кончиной говорил П.А. Вяземскому: «Требую, не мстить за мою смерть. Прощаю ему и хочу умереть христианином». Возникает вопрос: как примирить пушкинское всепрощение – неизменную спутницу евангельской любви и высочайшую христианскую добродетель, обретенную поэтом кровавой ценой потерянной жизни, с пылким лермонтовским призывом к отмщению? Все лермонтовские воззвания к России и русского императору проистекают из пламенного протеста, направленного против триумфа несправедливости, а само его стихотворение «Смерть поэта» по искренности чувств и смелости высказываний, по остроте мысли и обличений, является непревзойденным шедевром во всей мировой литературе. По воспоминаниям современников Лермонтова, его стихотворение взволновало всю читающую и мыслящую Россию, оставило громадное и повсеместное впечатление, его с жаром декламировали, над ним задумывались, его строками проникались. Император Николай I был взволновал пророческим гневом Лермонтова и беспощадной правдой его поэтических строк, где поэт грозит Божиим судом наперсникам разврата, жадной толпой стоящим у трона и, со свойственной его стиху экспрессивностью, предрекает им, что на неподкупном суде Господнем они не смогут смыть своей черной кровью поэта праведную кровь. Спустя полтора месяца после написанная стихотворения «Смерть поэта», по императорскому велению Лермонтова отправили в ссылку на Кавказ – в действующий Нижегородский драгунский полк, что лишь подтвердило глубочайшую мудрость Лермонтова и верность его проницательных суждений. Как замечает исследователь Позов, изучавший литературное и поэтическое творчество Лермонтова с позиции православного вероучения: «В ветхозаветных избиениях пророков не обходилось без нечестивых царей. Так было и с русскими пророками-поэтами». По глубокомысленному уточнению игумена Нестора «сила гневного, почти пророческого обличения, обращенного к убийцам Пушкина и выраженного в стихотворении «Смерть поэта», объясняется той особой ролью, которую Лермонтов отводил истинному художнику. В понимании Лермонтова поэт – это не просто певец красоты, свободы, служитель чистой гармонии, извлекающий из своей лиры «звуки чудных песен». Поэт – это страстный проповедник и неподкупный глашатай правды, защитник человеческого достоинства, своим творчеством влекущий личность к любви, истине, к полноценному существованию. Служение поэта в сознании Лермонтова настолько важно и высоко, что соотносимо с жертвенным служением пророка». Если А.С. Пушкин – гениальный поэт для Лермонтова, то сам Лермонтов видел себя наследником Пушкина и продолжателем его пророческого служения – именно продолжателем, а не завершителем как ошибочно утверждает обычно рассудительный Позов, ведь пророческая миссия русских поэтов не закончилась со смертью Лермонтова и не закончится до тех пор, пока будет существовать Россия и не канет в лету русская речь. Для Лермонтова поэт в России больше, чем поэт, он – пророк и провозвестник Истины, и эту пушкинскую веру в пророческое служение поэта, Лермонтов пронес через всю свою жизнь, что видно на примере его последнего поэтического произведения – стихотворения «Пророк»:

С тех пор как вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи;

Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя

Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»

                В понимании М.Ю. Лермонтова талант – это дар Божий, а гениальность – печать особого избранничества, стало быть, настоящий поэт – это служитель Всевышнего и вестник Его правды в мире людей, он – бренный человек, но в нем таинственно действует Дух Господень, и если он примет свое призвание и изберет путь жертвенного священнослужения, то несомненно преобразится в пророка. Если в пушкинском стихотворении «Пророк», черпающем вдохновение из книги пророка Исайи, показано это преображение, томимого духовной жаждой человека, то Лермонтов обращает внимание на печальную судьбу избранника Божиего, ибо само избранничество его оказывается кровавым крестом, несение которого сопряжено с насмешками глупцов и злобой взбалмошной толпы, чьи духовные руководители – блестящий образец фарисейства – книжников и законников, ненавидящих истинных вестников Божиих, само существование которых – изобличает их. По мудрому  суждению Позова: «У Пушкина дана мистерия профетизма, посвящение и одуховление, с пробуждением всех внутренних чувств, позволяющих ему созерцать природу, внимать содроганию неба, и горнему полету Ангелов, подводному ходу гад морских. Вместо языка у него мудрое жало змеи, а в сердце –  божественный огонь. Его первые пророческие громы за рабов, угнетенных и обездоленных: Тираны мира! Трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, восстаньте, падшие рабы! (Ода «Вольность»)». На поприще поэтического искусства Пушкин – наставник Лермонтова и его вдохновитель, изобличивший «хладный и надменный» народ, с его утилитарной моралью ставящей печной горшок выше мудрости и вдохновения, сапоги – выше Рафаэля, Моцарта и Шекспира, и как духовный наследник Пушкина, Лермонтов принимает на себя пророческое призвание, ясно предвидя свое трагическое столкновение с сильными мира сего, удручающее непонимание современников и трагическую кончину, омраченную клеветой. В предсмертном шедевре Лермонтова поэт, приобретший «всеведенье пророка» от Вечного Судии – Бога, уже не услаждает слух людей сладкими звуками лиры, но читает в очах окружающих – зеркалах их душ, «страницы злобы и порока». Напрасно Дунаев в своей книге «Вера в горниле сомнений»  упрекает Лермонтова в «гордыне презрительного к миру одиночества», и пытается доказать, что романтик не может быть христианином, а лермонтовский пророк презирает людей, забывая, что он провозглашал «любви и правды чистые ученья». В стихотворении «Пророк» Лермонтов беспощадно правдив, он верен Библии и поэтически изображает страдальческую жизнь проповедника любви и правды в мире, лежащем во зле. Неужели Дунаев забыл слова апостола Павла, вдохновенно сказанные о пророках: они «скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли» (Евр.11:37-38)? Мир гонит пророков, а нечестивцы от ищут их смерти, но, несмотря на это, пророки несут миру слово Божие, жертвуя своей жизнью – это описано на страницах Ветхого Завета, об этом говорили Христос и апостол Павел, это – ключевая мысль Лермонтова. Зорким взором христианского мудреца, Лермонтов видит, что любовь давно исчезла из сердец людей, они с яростью и злобой откликаются на проповедь пророка, и все, что остается вестнику Божиему – уйти в пустыню, предпочитая крест отверженности душевному комфорту «самолюбивых старцев» – лжепророков и лицемеров, примирившихся с неправдой мира сего, сеющих вокруг себя ложь и беззаконие, цинично прикрываясь именем Божиим. Некоторые литературные критики упрекают Лермонтова в богоборчестве, не понимая, что это – богоборчество Иова и Иеремии, оправданное в очах Всевышнего и служащее славе Божией. В героически-библейской фигуре пророка, воплощен идеал Лермонтова – идеал поэта, верного Богу и самому себе, несущего слово правды в мир лжи, хранящего «завет Предвечного» – Бога. В лермонтовском стихотворении «Пророк» есть поразительный контраст: в жестоком мире, где Христос был предан самой позорной казни, предостерегая учеников Своих что они будут гонимы,  Библия свидетельствует, что истинный пророк обречен на презрение и клевету, он будет непризнан и одинок, гоним и побиваем камнями, но в пустыне – наедине с Богом, он приобщается мировой гармонии – земная тварь покорна его воле и звезды с радостью прислушиваются к его огненным речам и молитвам. Михаил  Юрьевич Лермонтов – скиталец земли русской, одинокий и отверженный пророк своего времени, поэт профетического типа, и не случайно он говорил о своей пророческой тоске и предчувствовал свою несчастную жизнь, которую, как натянутую струну, оборвет дуэль: «Не смейся над моей пророческой тоскою; я знал: удар судьбы меня не обойдет…». В лермонтовской поэзии было немалое число профетических стихотворений, и в них поэт с печалью признавался, как горестна для него миссия посланца Всевышнего и пророчествовал о себе:

Настанет день – и миром осужденный,
Чужой в родном краю,
На месте казни – гордый, хоть презренный
Я кончу жизнь мою.
Я твёрдо жду тот час.
Я предузнал мой жребий, мой конец
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь Творец.
Но равнодушный мир не должен знать.
Но не забыт умру я.
Смерть моя
Ужасна будет.
Чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне.
                Михаил Юрьевич Лермонтов – это страждущий поэт-пророк, он был полон предчувствий о своем трагическом конце – о насильственной смерти, заклеймившей в веках позором имена его коронованного плача и его приспешников, но само это предчувствие отзывалось скорбью в душе поэта и омрачало его умонастроение и душевное состояние. Когда перед отъездом из Петербурга на Кавказ, Лермонтов заехал к своему другу В.Ф. Одоевскому – русскому любомудру и поклоннику Шеллинга, автора философски-фантастических новелл «Русские ночи», с которым у него были частые духовные беседы и философские споры – о Боге и назначении поэта, о смысле искусства, о добре и зле, о России и Европе, то поэт был грустен и говорил о своей скорой кончине. Поэт Красов, учившийся с Лермонтовым в университете, и встретивший его в Благородном собрании, писал из Петербурга А.А. Краевскому, что Лермонтов был очень грустен: «Что наш Лермонтов? В последнем N «Отечественных записок» не было его стихов. Печатайте их больше. Они так чудно-прекрасны! Лермонтов был когда-то короткое время моим товарищем по университету. Нынешней весной, перед моим отъездом в деревню за несколько дней – я встретился с ним в зале Благородного собрания, - он на другой день ехал на Кавказ. Я не видал его десять лет – и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце – так мне жаль его было». На прощальном вечере у Карамзиных 12 апреля 1841 года, Лермонтов был очень грустен и по воспоминаниям поэтессы Е.А. Ростопчиной во время всего ужина и на прощанье он «только и говорил об ожидавшей его скорой смерти». Для Лермонтова земная жизнь – это мучение, он с горькой усмешкой смотрел на мир, понимая, что людей не изменить, всем сердцем ненавидел крепостное право, раболепие и чинопоклонничество России, ее рабский дух и ордынские нравы, провозглашал свою любовь к свободе, открыто говорил о том, как ничтожен царский трон пред избранником небес и знал, что его ждет терновый венец. Не любивший Лермонтова русский религиозный философ В.С. Соловьев, все же признавал его поэтический гений и умение «схватывать запредельную сторону жизни», находил у поэта необыкновенный дар пророческого предвидения с особой силой и проникновенностью раскрывшийся в стихотворении «Сон»: «Необычная сосредоточенность Лермонтова в себе давала его взору остроту и силу, чтобы иногда разрывать сеть внешней причинности и проникать в другую, более глубокую связь существующего – это была способность пророческая…». В пророческой элегии «Сон», записанной поэтом-провидцем в блокнот, подаренный перед отъездом на Кавказ на прощание князем В. Одоевским, лирический герой видит себя лежащим в долине Дагестана – среди уступов скал, со смертельной раной в окровавленной груди. В этом произведении выражается не измышленный критиками фатализм волюнтариста Лермонтова и не чувство безысходности, овладевшее поэтом, а с предельной точностью описывается его смерть:

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь сочилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.

                Носитель гениального дара, поэт-провидец и необычайно проницательный мыслитель, М.Ю. Лермонтов пророчески предвидел свою скорую смерть вдали от родных мест – у подножья Машука. Известно, что по пути в полк Лермонтов остановился в Пятигорске, где остался для лечения «на водах», и там, волею злой судьбы, оказался Мартынов – человек самовлюбленный, грубый и тщеславный, не обладающий ни умом, ни талантом – писавший бездарные стихи и сочинявший басни о своих подвигах, чтобы блистать в дамском обществе – вульгаризированная версия Грушницкого, словно сошедшая со страниц романа «Герой нашего времени». Он некогда учился с поэтом в военной школе, и над ним Лермонтов, не выносивший фальши, остроумно и колко подшучивал. 13 июля 1841 года в доме Верзилиных в Пятигорске между Лермонтовым и Мартыновым произошло столкновение, повлекшее за собой роковую дуэль. Вспоминая о событиях этого дня, А.П. Шан-Гирей писал: «Летом 1841 года собралось в Пятигорске много молодежи из Петербурга, между ними и Мартынов, очень красивый собой, ходивший всегда в черкеске с большим дагестанским кинжалом на поясе.  Лермонтов, по старой привычке трунить над школьным товарищем, выдумал ему прозвание «горец с большим кинжалом»; оно было кажется и ничего, но, когда часто повторяется, может наскучить… общество было оживленное и шумное, князь С. Трубецкой играл на фортепьяно, Лермонтов сидел подле дочери хозяйки дома, в комнату вошел Мартынов. Обращаясь к соседке, Лермонтов сказал:  «Мадемуазель Эмилия, берегитесь – приближается свирепый горец». Это было сказано довольно тихо, за общим говором нельзя было бы расслышать и в двух шагах; но, по несчастью, князь Трубецкой в эту самую минуту встал, все как будто по команде умолкло, и слова «приближается свирепый горец» раздались по комнате. Когда стали расходиться, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему: «Господин Лермонтов, я много раз просил вас воздерживаться от шуток на мой счет, по крайней мере – в присутствии женщин». «Полноте, вы действительно сердитесь на меня и вызываете меня?» – отвечал Лермонтов. «Да, я вас вызываю» – сказал Мартынов и вышел». Все иронические остроты Лермонтова в отношении Мартынова были добродушны, но поэт не учел, что его бывший товарищ по юнкерской школе невероятно завистлив, тщеславен и мелочно обидчив, как все бездарные и глупые люди. Для Лермонтова вызов Мартынова на дуэль оказался неожиданным, но надо сказать, что великосветское общество, «жадною толпой стоящее у трона», давно уже было уязвлено поэтически хлесткими и пророчески гневными обличениями поэта-романтика, и жаждало когда его сразит чеченская пуля или выстрел на дуэли, и неслучайно П.А. Висковатов – первый биограф Лермонтова писал: «Нет никакого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-либо из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей. Полагали, что «обуздание» тем или другим способом «неудобного» юноши-писателя будет принято не без тайного удовольствия некоторыми влиятельными сферами в Петербурге». Интересно и признание А.И. Васильчикова – одного из свидетелей ссоры Лермонтова и Мартынова и секунданта на их дуэли: «Лермонтов был в душе добрый человек и, видя, что приятель им не на шутку обижен, старался смягчить, а не усиливать обиду». Но самолюбивый и обидчивый Мартынов, чье мелкое тщеславие и завистливую вражду к поэту разжигали «великосветские доброжелатели», жаждал кровавой мести за свое пострадавшее самолюбие, и надо заметить, что все апологеты этого поэтоубийцы апеллируют к лермонтовской  язвительности, раздражавшей Мартынова, но лукаво замалчивают, что сам Мартынов нелицеприятно высказывался о Лермонтове и судил о его поэтическом гении свысока, подобно тому умственно и нравственно недалекому командиру, который отчитывая поэта за стихотворение, написанное на смерть А.С. Пушкина, заявил: «Ну ваше ли дело писать стихи?!» Дуэль состоялся у подножия горы Машук: Лермонтов выстрел в воздух, как настоящий христианин и поэт, имеющий рыцарский кодекс чести, не желая никого убивать, Мартынов же, наоборот, долго целился, пока секундант А.А. Столыпин не крикнул – «Стреляйте, или я разведу вас», а затем выстрелил. Лермонтов был убит – пуля Мартынова пробила сердце и легкие, из груди поэта сочилась кровь – картина, пророчески предсказанная в элегии «Сон». В письме к князю И. С. Гагарину от 3 августа 1841 года Ю.Ф. Самарин писал: «Пишу вам, мой дорогой друг, под тяжким впечатлением только что полученного мною известия. Лермонтов убит Мартыновым на дуэли на Кавказе. Подробности ужасны. Он выстрелил на воздух, а противник убил его, стреляя почти в упор». Последний и самый загадочный год в жизни М.Ю. Лермонтова весь исполнен могучими творческими свершениями – написанием лучших стихотворений – «Сон», «Утес», «Выхожу один я на дорогу…», «Пророк»; поэт думал всецело отдаться искусству – раскрыть миру сокровеннейшие тайники своей поэзии и осуществить грандиозные литературные замыслы, но выстрел Мартынова оборвал его жизнь и безвременная насильственная смерть унесла его душу, не дав раздаться небывалым звукам, от которых быть может быть забились бы в трепете и благоговении сердца множества людей. Мне бы хотелось вспомнить проникновенное стихотворение «На смерть Лермонтова» поэта Игоря Северянин, сумевшего выразить скорбь всех душ, любящих убиенного поэта, а вместе с тем – моральное негодование на всех завистников и клеветников, ненавидевших кавказского изгнанника, чьи имена навеки будут заклеймены позором на небе и на земле:

Пал жертвой лжи и зла земного,
Коварства гнусного людского
И низкой зависти людей
Носитель царственных идей.
Погиб и он, как гениальный
Его предшественник-собрат,
И панихидой погребальной
Страна гудит, и люд печальный
Душевной горестью объят.

Но не всего народа слезы
Сердечны, искренни, чисты, -
Как не всегда пунцовы розы,
Как не всегда светлы мечты.
Для горя ближних сердцем зорок,
Не забывал ничьих он нужд;
Пускай скорбят – кому он дорог!
Пускай клеймят – кому он чужд!
И пусть толпа неблагодарна,
Коварна, мелочна и зла,
Фальшива, льстива и бездарна
И вновь на гибель обрекла
Другого гения, другого
Певца с божественной душой, -
Он не сказал проклятья слова
Пред злом кончины роковой.

А ты, злодей, убийца, ты, преступник,
Сразивший гения бесчестною рукой,
Ты заклеймен, богоотступник,
Проклятьем мысли мировой.
Гнуснее ты Дантеса – тот хоть пришлый,
В нем не течет земель славянских кровь;
А ты, змея, на битву с братом вышла, -
И Каин возродился вновь!..
Не лейте слез, завистники, фальшиво
Над прахом гения, не оскорбляйте прах,
Вы стадо жалкое, ничтожно и трусливо,
И ваш пастух – позорный страх.
Вас оценят века и заклеймят, поверьте,
Сравнивши облик каждого с змеей…
И вы, живые, - мертвые без смерти,
А он и мертвый, - да живой!

                Весть о смерти М.Ю. Лермонтова на дуэли с Мартыновым быстро облетела Петербург и Москву, она взволновала многих, а лучшие люди России восприняли ее как катастрофу – для христианина катастрофа это не только смерть миллионов на войне, или стихийные бедствия и эпидемии, но и гибель одного человека, ибо душа для Всевышнего дороже вселенной, а у каждого человека есть уникальная миссия, возложенная на него Богом, и его безвременная кончина – невосполнимой утратой отзовется не только в сердцах людей, живущих на земле, но и на небесах – среди Ангелов и святых. Надежды, утомленного суетностью обыденной жизни, Лермонтова отдаться литературе так и остались несбыточными мечтами – в отставку его не пустили.  Литературный критик Дружинин, сетуя на то, что все славнейшие поэты России сошли в могилу, так и не исполнив своего предназначения, в неопубликованной статье о Лермонтове восклицал: «Безвременная насильственная смерть заканчивает всю эту великолепную картину, невольная злоба наполняет душу нашу, - злоба на общество, не сумевшее оградить своего певца, злоба на презренные орудия его гибели, злоба на мерзавцев, осмелившихся ей радоваться или холодно встречать весть, скорбную для отечества. И только после долгого озлобления, после долгих уверений самого себя в невозвратимости утраты дух наш успокаивается. Мы принимаем то, что дано нам, снова дивимся песням безвременно погибшего юноши и, проклиная лиц, допустивших его погибель». В николаевскую эпоху реакции и безвременья статья Дружинина о Лермонтове могла стать «литературной бомбой» и «сенсационным откровением» в России, но писать о дуэлях в печати было запрещено. В рецензии на роман «Герой нашего времени», опубликованной в «Отечественных записках», Белинский разместил скрытый некролог поэту, заметив, что для мыслящего и совестливого человека нельзя без печального содрогания сердца принять весть о смерти Лермонтова. Если мы заглянем в дневник Герцена, то увидим, что 29 июля 1842 года он сделал запись, провозглашающую, что в мире «мертвых душ» самое опасное для поэта – быть беспощадным обличителем пороков своего времени и исповедником вечных идеалов: «Да и в самой жизни у нас так, все выходящее из обыкновенного порядка гибнет – Пушкин, Лермонтов впереди, а потом от А до Z многое множество, оттого, что они не дома в мире мертвых душ». Но самое сильное, сердечное, трогательное, правдивое и глубокомысленное суждение о смерти Лермонтова я нахожу в записи из дневника Ю.Ф. Самарина от 31 июля 1841 года, где он пишет: «Лермонтов убит на дуэли Мартыновым! Нет духа писать! Лермонтов убит. Его постигла одна участь с Пушкиным. Невольно сжимается сердце и при новой утрате болезненно отзываются старые. Грибоедов, Марлинский, Пушкин, Лермонтов. Становится страшно за Россию». «Да, смерть Лермонтова поражает незаменимой утратой целое поколение. Это не частный случай, но общее горе, гнев Божий, говоря языком Писания, и, как некогда при казнях свыше, посылаемых небом, целый народ облекался трауром, посыпая себя пеплом, и долго молился в храмах, так мы теперь должны считать себя не безвинными и не просто сожалеть и плакать, но углубиться внутрь и строго допросить себя». Когда я размышляю о трагической кончине Лермонтова, то у меня возникает вопрос, глубочайшим образом связанный с теодицеей: Как всемогущий Господь, от вечности знающий все, абсолютно благой и без воли Которого не может упасть ни один волос с головы человека, попустил Мартынову убить Своего избранника – великого поэта России? На этот религиозно-философский вопрос попытался дать ответ профессор И.М. Андреев: «Бессознательно он жаждал смерти как единственного возможного выхода из безысходного для него на земле, при земном существовании, душевного страдания. Господь сжалился над этой многогрешной душой, так мучительно всю жизнь тосковавшей по небу и так безнадежно привязанной к земле, и послал ему смерть без страдания, в лучший момент его жизни, когда он перед лицом ожесточенного и злобного врага, улыбаясь смотрел на небо и горы, приготовляясь выстрелить в воздух. Очень возможно, что глядя с улыбкой на небо, он вновь видел в нем Бога и безмолвно молился Ему тоскующим сердцем». Но эти рассуждения профессора Андреева имеют значительные изъяны: душа Лермонтова жаждала бытия – он хотел достойно жить, отдаваясь искусству – поэзии, музыке и живописи, его творческие замыслы были грандиозны, а жизненная миссия еще не исполнена, момент дуэли с Мартыновым – далеко не лучший момент в жизни поэта, ибо были иные благословенные минуты – «Когда волнуется желтеющая нива…», и конечно, меньше всего Лермонтов желал умереть такой бесславной смертью, трагически повторив судьбу Пушкина, за смерть которого он заклеймил позором светское общество и угрожал Божьим Судом «наперсникам разврата», жадной толпой стоящим у трона, а кроме того – весьма сомнительно видеть в смерти Лермонтова теофанию благости промышления Божиего, ибо это будет означать, что Творец послал Своего избранника на смерть и соизволил свершиться глумлению над ним – при жизни, в момент смерти и после смерти, а это – не справедливо и не милосердно, недостойно всесвятого Вседержителя. Когда Лермонтов скончался, то в это самое время между горами Машуком и Бештау разразилась ужасная буря с молниями и громом – словно сама природа оплакивала убиенного поэта и гнев Господень сотрясал небеса, грозя нечестивым обитателям земли. Пророчески предвидя свою смерть у подножия Машука, Лермонтов поэтически очертил картину своей горной усыпальницы под сенью кавказских скал, вдохновлявших его поэтический гений, осененных торжественной тишиной, которую нарушил выстрел, оборвавший великую, но одинокую и мученическую жизнь поэта, полную творческих замыслов и скорбных мыслей, бурных страстей, проникновенных молитв и духовных порывов. Неумолимая смерть унесла от нас Лермонтова – вольный и могучий дух его покинул круг житейского волненья, смолкла его лира, неистовая, как грозовая буря, разразившаяся в горах в момент его гибели, утих его голос – но в веках будут звучать его стихи, пока будет существовать русский язык, исполнится его пророчество – «мой дух бессмертен силой, мой гений веки пролетит», но духовный мир великого поэта России, его жизнь и смерть навсегда останутся для нас загадкой, открыть которую сможет лишь вечность, и трепетное сердце его почитателей и наследников всегда будет волновать философский вопрос: Зачем так трагически оборвалась жизнь Лермонтова и почему Господь попустил поэту сойти в могилу, так и не исполнив во всей полноте своих творческих замыслов – своей жизненной миссии, благословенной небесами? С пророческой тоской Лермонтов писал о гибели своего недоцветшего гения и своем кровавом жребии в пронзительных строках, отзывающихся мучительным раздумьем в моем сердце:

Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдет;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый,
И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений;
И я погибну без следа
Моих надежд, моих мучений.
Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый;
Пускай толпа растопчет мой венец:
Венец певца, венец терновый!..
Пускай! я им не дорожил.

                Все предреченное Лермонтовым исполнилось: настал кровавый час – поэт погиб, терновый венец его растоптан, мир не захотел узнать его надежд и мучений, а недоцветший гений его и по сей день оклеветан хитрой враждой. Ожидалось, что Мартынова постигнет суровое наказание – лишение дворянства и ссылка в Сибирь, но император Николай I оказался «удивительно» милостив к убийце поэта: «Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию», и это линий раз доказывает, что Мартынов был лишь орудием в руках тех, кто давно хотел избавиться от Лермонтова. Когда я размышляю о смерти М.Ю. Лермонтова – величайшего поэта-провидца России, то всегда вспоминаю его пророческие строки: «Кровавая меня могила ждет, могила без молитв и без креста. На диком берегу ревущих вод и под туманным небом; пустота...». Все предсказано поэтом невероятно точно: преждевременная и насильственная смерть, могила без молитв и креста – когда друзья пожелали похоронить Лермонтова по православному обряду, то протоиерей о. Павел Александровский велел читать по покойному Псалтырь и склонялся разрешить церковное отпевание, но в дело вмешался пятигорский священник Василий Эрастов, отказавшийся участвовать в погребении поэта и сочинивший донос архиерею Афанасию, с иезуитским лицемерием сплетающий венок клеветы над гробом христианского поэта, насмехающийся над его гением, ратующий за то, чтобы смерть Лермонтова была причислена к самоубийству, лишающему человека права на церковное погребение. Лишь когда убитая горем бабушка поэта – Елизавета Алексеевна, знавшая глубокую религиозность Лермонтова, добилась разрешения перевезти тело покойного в Тарханы, то 23 апреля 1842 года Лермонтов был погребен на фамильном кладбище по православному обряду. Трагическая смерть М.Ю. Лермонтова и судьба его охладевшего праха, изначально лишенного церковного погребения по доносу недостойного священнослужителя и решению следственной комиссии, сподвигла поэтессу Ростопчину, предвосхитившую знаменитую мысль Максимилиана Волошина о том, что «темен жребий русского поэта», задуматься над мученическими судьбами великих русских поэтов и написать тем пиитам, которым суждено родиться в России будущих веков, предостережение в стихах – «Нашим будущим поэтам»:

Не трогайте ее,  – зловещей сей цевницы!
Она губительна!.. Она вам смерть дает!
Как семимужняя библейская вдовица
На избранных своих она грозу зовет!..
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной, –
Но преждевременно, противника рукой –
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!..

                Михаил Юрьевич Лермонтов – величайший из русских поэтов-пророков; в одном из наиболее поразительных своих стихотворений – в «Предсказании», написанном в 1830 году, он почти за столетие предвидел падение самодержавия в России, народное восстание, и в апокалиптических красках, стилистически восходящих к Откровению апостола Иоанна Богослова, описал картину «черного года», когда вспыхнет невиданный бунт, начнется странное кровопролитие – кровавый террор и беззаконие, эпидемии и голод, ожесточение людей, которых не разжалобить ни слезами, ни стонами, ни мольбами, и наконец – приход «мощного человека» – сурового вождя с «булатным ножом» – символ неумолимости и жестокости, которому покорятся народные массы. В мрачной и величественной фигуре «мощного человека», в образе которого заметны черты как байронического «властителя дум», так и ницшеанского «сверхчеловека» – сильной, волевой и харизматичной личности, не терпящей над собой власти Бога, самой определяющей, что есть добро и зло – «стоящей по ту сторону добра и зла», и возвышающейся над обычными людьми, Лермонтов изобразил вождя грядущей русской революции, которая свершится в 1917 году, он – собирательный образ, поражающий своей монументальностью, неумолимостью и зловещим характером, и хоть различные исследователи и находят в нем указание на Ленина, Троцкого или Сталина, но ни один из них сам по себе не может сравниться с этим колоссом. Иеромонах Иов Гумеров, утверждал, что с богословской точки зрения поэты не могут обладать пророческим даром, и считал, что в стихах Лермонтова нет ни одной покаянной строки, что он находился во власти демона, а его мольбы не согреты евангельской любовью, и хотя поэт и был одарен блестящими талантами и редким умом, но он не имел пророческого дара, ниспосылаемого Всевышним, а потому его стихотворение «Предсказание» – «это не пророчество о русской революционной смуте, а переживание тех тревожных и бедственных событий, которые принес Европе и России 1830 год. По южным и юго-восточным губерниям России прошли «холерные бунты». 3 июня 1830 года во время одного из них был убит губернатор Севастополя Н.А. Столыпин – родной брат бабушки Лермонтова. В Польше вспыхнуло восстание, во Франции произошла революция. Это дало особое настроение 16-летнему поэту. Он пытается спроецировать на Россию опыт кровавой Французской революции 1789–1794 годов». Если глубоко рассуждать об историческом контексте написания стихотворения «Предсказание», то надо, прежде всего, вспомнить трагический финал восстания декабристов, чьи гражданские идеалы свободы и чести воодушевляли юного Лермонтова, и указать на невыносимую для поэта николаевскую эпоху безвременья и реакции, когда вольнодумство пресекалась на корню и свирепствовала цензура, от которой страдали А.С. Пушкин, И. Киреевский, П.Я. Чаадаев, а впоследствии сам Лермонтов, В. Белинский, А. Герцен, Н.В. Гоголь и И.С. Тургенев, но иеромонах Иов Гумеров забыл об этом, а главная идея его высказывания – в русской литературе и поэзии нет ничего пророческого, ибо право на пророчество дается от Бога и принадлежит лишь священнослужителям и монахам – мысль, соответствующая суждениям книжников, законников и фарисеев времен Иисуса Христа, также самонадеянно желавших монополизировать право на трактовку Священного Писания и его пророчеств. Логика иеромонаха Иова Гумера ясна: вдохновение Лермонтова – от демона, а не от Бога, а в Священном Писании сказано, что «никогда пророчество не было произносимо по воле человеческой, но изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым» (2 Пет. 1: 21), значит, русский поэт лишь проецирует исторические события, свершившиеся во Франции – в будущее России, не пророчествует, а лишь мучительно переживает и остро чувствует трагичность истории мира, лежащего во зле. На протяжении всей жизни в сердце М.Ю. Лермонтова шла напряженная духовная борьба, он верил в Бога библейской верой, которой нет у подавляющего большинства современных священнослужителей, взывал к Творцу с воплями Иова, а его лучшие лирически стихи – насквозь религиозны, в них – огненные мольбы и любовь к Всевышнего, мучительное переживание трагедии падшего мира и отчаянные мятеж против существующего миропорядка – против всей неправды, царящей на земле, на которую сетовал пророки Иеремия и Аввакум, и конечно, в этих стихах есть место и богоборчеству – более глубокому и сильному, чем богоборчество героев Данте, Байрона и Достоевского, и покаянию – столь же проникновенному и искреннему, как покаяние псалмопевца Давида и преподобных Православной Церкви – Ефрема Сирина и Макария Египетского. Все от вечности знает один всеведущий и всемогущий Господь, пророчество – дар, ниспосылаемый Святым Духом, и конечно, Сам Бог выбирает Себе вестников – и среди них были и русские поэты, писатели и философы, чья вера, испытанная в огне самых отчаянных сомнений и величайших духовных страданий – Иововых мук, которые, по всей видимости, не испытывал иеромонах Иов Гумеров. Намного более глубок и мудр игумен Нестор Кумыш, прекрасно знающий как Священное Писание, так и русскую литературу, чьи суждения о пророческом даре Лермонтова отличаются рассудительностью, непредвзятостью и трезвостью: «Поэт создает в своем стихотворении картину крушения самодержавных устоев, последующей анархии, кровавого террора и узурпации власти политическим диктатором. В нем нет ни психопатического надрыва, ни эмоционального перехлеста, ни излишнего увлечения эсхатологизмом. Все это появится в поэзии рубежа веков. Реалистическое и уравновешенное письмо лермонтовского «Предсказания» предельно сдержано. Это позволяет предполагать, что картина тотального разорения России увидена была Лермонтовым не в фантасмагорическом, кошмарном сне, а возникла в недрах его сознания по особому действию свыше». В шестнадцатилетнем возрасте Лермонтов ощутил грозное дыхание революции 1917 года – в пророческом видении он предрек тот роковой час истории, когда настанет черный год России и падет корона царей, но свержение самодержавия будет сопряжено с бедствиями – грабежами, мором и кровопролитной войной, оно обернется приходом загадочного и зловещего вождя-сверхчеловека, идущего карать, а не миловать и спасать:

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.

                Как поэт-романтик с возвышенными идеалами и зоркий, беспощадно правдивый мыслитель, в лирических стихах, объединяющих в себе гражданский пафос и философские раздумья, М.Ю. Лермонтов замечал все неприглядные стороны русской действительности - поэт не мог со спокойным сердцем наблюдать как «стонет человек от рабства и цепей», он ясно понимал, насколько крепостное право противоречит заветам Евангелия и нравственному богословию Иисуса Христа, изложенному Им в Нагорной проповеди. Для Лермонтова было невыносимо видеть не только внешнее насилие над личностью, но и ее внутреннее порабощение, когда жизнь в унижениях и бесправии превращает человека в раба не только по социальному положению, а по духу и психологии, в раба, не способного отстаивать свою поруганную честь, не любящего свободу и страшащегося ее. Это вызывало нравственное возмущение в душе поэта, отразившееся в стихотворении «Прощай, немытая Россия…»:

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа
Укроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.

                В восьмистишии «Прощай, немытая Россия…» Лермонтов излил свою скорбь о России и русском народе, находящемся под игом крепостного права; он задолго до С. Надсона, осознал, что у свободы есть враги намного страшнее цепей и кнута – это клеймо раба, сокрытое в сердцах людей, не знающих, что такое честь и достоинство. Но с пророческим гневом обличая раболепие, Лермонтов восхвалял богатырей России («Бородино»), победивших в войне 1812 года, восхищаясь их героическим духом, он воспел купца Калашникова, бросившего вызов опричникам Ивана Грозного, идущего на смертный бой ради защиты чести своей жены и своего достоинства. Михаил Юрьевич Лермонтов – человек далекий от сентиментальности, он – романтик байронического типа, неисправимый идеалист, с дней юности разочарованный в жизни, и вот он пишет стихотворение «Родина» – тончайшее лирическое произведение, где с налетом легкой грусти и ностальгии, со светлой печалью и элегической мелодичностью поэт в пронзительных и искренних строках, берущих за душу, признается, что любит Россию – признается в любви к своей отчизне – «люблю отчизну я, но странную любовью» – в нежнейшей и просветленной любовью, узнающей родину в неброских и милых сердцу приметах – в раздолье ее природы – «степей холодное молчанье», «безбрежные леса», «разливы рек, подобные морям», «печальные деревни». Русский поэт заявляя, что его рассудок бессилен победить эту любовь – проницательную и верную, нежную и трогательную, таинственную для самого изгнанника, сосланного на Кавказ. Со всей нежностью и огненностью своего сердца, Лермонтов любил Россию, и хотя его проницательный взор видел все ее многовековые  социальные язвы, но никакие доводы холодного рассудка не могли угасить пламя святого чувства любви к отчизне, пылающее в душе величайшего певца свободы:

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю – за что, не знаю сам –
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

                Михаил Юрьевич Лермонтов – великий народный поэт России, подобно Жуковскому, Пушкину, Кольцову и Некрасову, он с детских лет слышал многие народные песни – протяжные и плясовые, колыбельные и хороводные, любовные и величальные, ямщицкие, солдатские и разбойничьи, глубоко постиг творения народных певцов и сказителей – сам дух русского народа, проникся духом народности, как утверждал Белинский, и обращался к народному фольклору в «Казачьей колыбельной песни», «Споре», «Морской царевне» и «Песне», являясь здесь величайшим мастером – как Пушкин и Байрон. Если А.С. Пушкин писал русские сказки, песнь о вещем Олеге, поэму «Руслан и Людмила» и трагедию «Борис Годунов»  – творения подлинно народные, неповторимые и виртуозные, то романтик Лермонтов написал изумительную историческую повесть «Песнь про царя Ивана Васильевича Грозного, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Грандиозной силой поэтического воображения он оживил русскую старину и в трех разноликих характерах – царя Иоанна Грозного, опричника Кирибеевича и купца Калашникова представил все своеобразие русского духа и нашего национального характера. В нескольких гениальных поэтических штрихах Лермонтову удалось передать всесторонний облик царя Иоанна Грозного, который сокрушил власть тщеславных и сребролюбивых бояр, покорял земли Востока и воевал с Западом, чье правление – это целая эпоха в истории России, передать его властность и мнимое великодушие, острый, но мрачный ум, его деспотический стиль правления и подозрительность, бросающуюся в глаза уже в разговоре с Кирибеевичем, азиатскость его натуры, его не восхищает отвага купца Калашникова, но как верно замечает Позов, «дает повод к злорадству и сарказмам»: «Я топор велю наточить-навострить, палача велю одеть-нарядить, в большой колокол прикажу звонить, чтобы знали все люди московские, что и ты не оставлен моею милостью…». По своему драматургическому и художественному дарованию Лермонтов стоит наравне с Шекспиром и его трагедией «Ричард III», ибо и Шекспир неустанно обращался к истории своей отчизны – Англии, и давал верные и исторически точные образы и диалоги и монологи, исполненные глубинного философского смысла. Одним из отрицательных героев песни про купца Калашникова Лермонтова является злой царский опричник Кирибеевич – родственник Малюты Скуратова, задушившего митрополита Филиппа Колычева – печальника земли русской, он – могучий, но бесчестный воин, любимец царя Иоанна, посягающий на честь и опозоривший жену купца Калашникова – прекрасную Алену Дмитриевну. Главный герой лермонтовской песни молодой купец Степан Парамонович Калашников – самый цельный характер благородного, правдивого, честного и отважного русского человека во всей отечественной литературе: он добрый семьянин и правдолюбец, бесстрашный перед сильными мира сего, но не гордый и не тщеславный; он – удалой боец, решающийся выступить за поруганную честь своей жены против опричника Кирибеевича, приносящий в жертву все – свое купеческое дело, семейный уют и саму свою жизнь – побеждающий любимца грозного царя и идущий на позорную смерть во имя торжества правды Божией: «Я скажу вам, братцы любезные, что лиха беда со мною приключилася: опозорил семью нашу честную злой опричник царский Кирибеевич; а такой обиды не стерпеть душе да не вынести сердцу молодецкому. Уж как завтра кулачный бой на Москве-реке при самом царе, и я выйду тогда на опричника, буду насмерть биться, до последних сил; а побьет он меня – выходите вы за святую правду-матушку… Чему быть суждено, то и сбудется; постою за правду до последнева!»… «Уж вы, братцы мои, други кровные, поцелуемтесь да обнимемтесь на последнее расставание. Поклонитесь от меня Алене Дмитревне, закажите ей меньше печалиться, про меня моим детушкам не сказывать; поклонитесь дому родительскому, поклонитесь всем нашим товарищам, помолитесь сами в церкви Божией вы за душу мою, душу грешную!» И казнили Степана Калашникова смертью лютою, позорною…». Песнь о купце Калашникове – это литературный шедевр, повесть, словно рассказанная древним народным певцом; Лермонтову удалось блестяще изобразить историческую эпоху с ее бытовым укладом и нравами, завершая свое произведение картиной похорон Калашникова и его безымянной могилой, над которой шумят буйные ветра и которую чествуют проходящие добрые люди - молодцы, девицы, старики и гусляры, распевающие песни. Не случайно Мережковский полагал, что Лермонтов – самый религиозный из русских поэтов, он – поэт-молитвенник, и в глубокой и искренней религиозности своей более народен, чем Пушкин: «Пушкин кажется более народным, чем Лермонтов. Но если русскому народу религиозная стихия – родная, то Лермонтов не менее, а может быть, и более народен, чем Пушкин».
                В двадцать шесть лет жизнь М.Ю. Лермонтова пресеклась на дуэли, но за свою краткую жизнь и литературную деятельность, он создал столько великих произведений – лирических стихов от грустной элегии до хлесткой сатиры и пламенной оды, от драм, повестей и народной песни о купце Калашникове до лироэпических поэм «Демон» и «Мцыри», и романа «Герой нашего времени» с его тончайшими психологическими наблюдениями и глубочайшими философскими раздумьями, не уступающими «Гамлету» и «Бури» Шекспира и «Манфреду» и «Каину» Байрона, оставил образцовые творения во всех областях поэзии и показал себя талантливейшим писателем-прозаиком, непревзойденным мастером психологической и философской драмы, стоящим вровень с Гомером и Данте, Достоевским и Чеховым, являющимся блистательным наследником Пушкина, и слава его не угаснет, пока будет звучать русское слово. Личность Лермонтова загадочна и многогранна как алмаз, и столь же драгоценна для сердца русского человека, он был необычайно сложной и высокоодаренной натурой – самобытным и своеобразным поэтом, учившимся у Байрона и Шиллера, Пушкина, Жуковского и Козлова, но имеющего собственный поэтический голос, разочарованным романтиком, сохранившим веру в Бога и человека, бичующим пороки светского общества с его однообразно-пестрой и утомительной жизнью, поэтом-пророком, нравственно негодующим и обличающим духовные и социальные язвы России и предрекающим ее историческую судьбу – грядущую трагедию русской революции 1917 года – расплату за грехи прошлого – мысль, впоследствии взятую на вооружение Н.А. Бердяевым. Известно, что музыкант П.И. Чайковский говорил, что А.А. Фет, стремясь найти в  поэзии убежище от житейских скорбей, вторгается в область музыки, он – поэт-музыкант, более близкий Шопену и Бетховену, нежели Шиллеру, Гете и Пушкину. Надо сказать, что и лирические стихи Лермонтова порой звучат как песнь, притча или молитва, и легко ложатся на музыку, и здесь совершенно справедливы слова В.Г. Белинского о том, что «лирическую поэзию можно сравнить только с музыкой». По мысли немецких романтиков и Шопенгауэра музыка – величайшее из искусств, она – душа поэзии, ведь поэтический образ – это звукообраз, а поэтическое слово мелодично, оно выражает настроение души поэта в тот момент, когда он создавал свое стихотворение – грустную элегию, пронзительный сонет, остроумную эпиграмму или величественно-торжественную оду. Можно с уверенностью сказать, что тот, кому недоступны тайны музыки, никогда не сможет быт поэтом или ценителем поэзии – он никогда не сможет понять мелодию стиха и интонацию поэтической речи, ее красоту и музыкальность, а это значит, что искусство останется для него неприступной вершиной, которой он в лучшем случае будет любоваться издали – отвлеченно-эстетически, но никогда не сможет взойти на нее – духовно-экзистенциально пережить муки и радость творчества. Настоящий поэт должен быть музыкантом, а настоящий музыкант – поэтом. Неслучайно А.С. Пушкин утверждал: «одной любви музыка уступает, но и любовь – мелодия». Миросозерцание М.Ю. Лермонтова поэтически выражено в его стихах, они – исповедь его сердца, позволяющая нам уловить музыку души этого поэта-романтика – задумчивую, элегическую и величественную мелодию, которой проникнуты его поэмы с их восточным колоритом и глубочайшей философией. Лирические стихи Лермонтова необычайно мелодичны, а он сам – один из самых музыкально одаренных поэтов России, виртуозно сочетающий поэзию и музыку как Фет, Кольцов, Никитин и Надсон, о чем свидетельствует его стихи, например – «Цевница»:

На склоне гор, близ вод, прохожий зрел ли ты
Беседку тайную, где грустные мечты
Сидят задумавшись? Над ними свод акаций:
Там некогда стоял алтарь и муз и граций,
И куст прелестных роз, взлелеянных весной;
Там некогда, кругом черемухи млечной
Струя свой аромат, шумя, с прибрежной ивой
Шутил подчас зефир и резвый и игривый.
Там некогда моя последняя любовь
Питала сердце мне и волновала кровь!..
Сокрылось все теперь: как поутру туманы
От солнечных лучей редеют средь поляны.
Исчезло все теперь; но ты осталось мне,
Утеха страждущих, спасенье в тишине,
О милое, души святое вспоминанье!
Тебе ж, о мирный кров, тех дней, когда страданье
Не ведало меня, я сохранил залог,
Который умертвить не может грозный рок,
Мое веселие, уж взятое гробницей,
И ржавый предков меч с задумчивой цевницей!

                Известно, что в М.Ю. Лермонтове поэтический гений сочетался с музыкальным талантом, он умел хорошо играть на скрипке, фортепиано и флейте, пытался сочинять музыку. Лермонтов любил музицировать: он вдохновенно отдавался музыкальным занятиям – играл увертюру «Немой из Портичи», исполнял речитативом романсы, напевал куплеты и подражал итальянским певцам, а, по словам камердинера Саникидзе, живя в Пятигорске в 1841 году, поэт «изредка забавлялся» игрой на флейте. С ранних лет Лермонтов знал колыбельные, хороводные, любовные и казацкие песни, высочайшим же мерилом прекрасного для него на всю жизнь осталась колыбельная песнь рано умершей матери, чью мелодию он запомнил и пронес через всю жизнь. В романе «Герой нашего времени», Печорин, записывая в дневник рассказ о свидании с Верой, заметил, что есть разговоры, касающиеся самого сокровенного в душе, их нельзя записать на бумаге, ибо слова теряют смысл, но значение слов могут заменить звуки. Это излюбленная мысль Гофмана, утверждавшего, что музыка обретает власть там, где слова теряют силу. Нет ничего удивительного в том, что стихи Лермонтова с их трепетным, жгучим, мелодически-элегическим словом уже композиторы-современники поэта перелагали на музыку, хотя надо сказать, что далеко не все их оперы, романсы и песни соответствуют глубине и силе лермонтовского дарования даже у таких музыкантов как М. Балакирев, А. Рубинштейн и Н. Римский-Корсаков.  С блестящим талантом литератора и как подлинный музыкант, Лермонтов описывал вид, открывающийся с колокольни Ивана Великого в «Панораме Москвы», заявляя, что звон московских колоколов подобен «чудной, фантастической увертюре Бетховена, в которой густой рев контрабаса, треск литавр, с пением скрипки и флейты, образуют одно великое целое; – и мнится, что бестелесные звуки принимают видимую форму, что духи неба и ада свиваются под облаками в один разнообразный, неизмеримый, быстро вертящийся хоровод!.. О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого… и думать, что весь этот оркестр гремит под вашими ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира…». Для Лермонтова музыка Бетховена чудная и фантастичная, она покоряет поэта своим величием и мощью – монументальностью музыкальных звучаний. Вся поэзия Лермонтова музыкальна: услышав песню контрабандистки, Печорин запоминает ее слова, сердце Мцыри воспылало от песни грузинки, прелестные звуки песни Тамары запечатлелись в памяти Демона, молодого поэта Владимира Арбенина из романтической драмы «Странный человек» волнует фортепианная музыка, Юрия из трагедии «Люди и страсти» – русская песня со свирелью.
                Вся лирическая поэзия Лермонтова музыкальна, на что обратил внимание еще Белинский: «Читая всякую строку, вышедшую из-под пера Лермонтова, будто слушаешь музыкальный аккорд, и в то же время следишь взором за потрясенными струнами, с которых сорван он рукою неведомой». Музыкальность лермонтовского стиха и поэтичность его прозы, виртуозное умение Лермонтова владеть тончайшими музыкальными движениями речи и ее интонациями, обратили на себя внимание Эйхенбаума, пытавшего понять мелодику его стиха и назвавшего лермонтовский стиль – «напевным». В стихотворении «Ангел», проникнутым библейским духом, поэт изобразил как в таинственный полночный час, когда на земле затихают последние всплески житейских волнений, Ангел нес его душу–небожительницу в земной мир печалей и слез, как псалмопевец Давид, восклицающий – «хвалите Бога», напевая ей тихую песню – «о Боге великом он пел, и хвала его непритворна была».  Звуки этой небесной песни запечатлелись в памяти Лермонтова и здесь истоки его надзвездного идеализма – «Сердце, полно сожалений, хранит в себе глубокий след умерших, но святых видений, и тени чувств, каких уж нет», и той тихой грусти, порой доходящей до отчаяния и гордого презрения, с которой он смотрел на жизнь, той элегически-задумчивой мелодичности, овевающей его стихи и философские раздумья о хладной и горькой чаше земного бытия. В душе Лермонтова была врожденная музыка – он не мог забыть звуков небес, и неслучайно этот музыкально-чуткий поэт вспоминал мысль Байрона о том, что «ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства», добавляя от себя – «я думаю, что в такой душе много музыки». В записной тетради поэт писал о «музыке сердца» и сравнивал свою душу с расстроенным музыкальным инструментом – образ из поэзии Вергилия: «Музыка моего сердца была совсем расстроена нынче. Ни одного звука не мог я извлечь из скрипки, из фортепиано, чтобы они не возмутили моего слуха». Для Лермонтова земная жизнь невыносимо тягостна и мучительна, а весь наш мир – пуст и скучен, ибо он не соответствует звукам небес, о которых помнит его тоскующая и неотмирная душа; оттого екклесиастова печаль поэта и его неотразимая и могучая, возвышенная и трогательная любовь к музыке. Лермонтов любил слушать музыку, и когда Эмилия Клингенберг, его знакомая из Пятигорска, садилась играть на пианино, то поэт подсаживался к ней и, опуская голову, он мог просидеть неподвижно целый час. Музыка умиротворяла его мятежную душу, подобно тому, как арфа Давидова усмиряла печаль Саула и озаряла его светом Божиим – надеждой:

И жадный червь грызет, грызет –
Я думаю, тот самый, что когда-то
Терзал Саула; но порой и тот
Имел отраду: арфы звук крылатый,
Как ангела таинственный полет,
В нем воскрешал и слезы, и надежды;
И опускались пламенные вежды,
С гармонией сливалася мечта,
И злобный дух бежал как от креста.
Но этих звуков нет уж в поднебесной –
Они исчезли с арфою чудесной.

                Лермонтов искал музыку везде – в увертюрах и симфониях Бетховена и казацких песнях, в молитвах Псалтыря и колыбельных, и конечно, в природе – в журчании ручьев и шелесте листвы, в волнении желтеющей нивы и серебристого ландыша, при этом в одном из стихотворений он просит повесить над его могилой арфу, дабы он мог вечно внимать ее неумолкающим мелодиям. Но после дивных и благословенных мгновений соприкосновения с природой, его душа, тоскующая по небу и безнадежно привязанная к земле, снова погружалась в состоянии глубокой грусти и задумчивости, а могущий и огненный дух его, рвался к небесам и не мог найти утешение на земле, потому то трагизм лермонтовской грусти, недооцененной Ключевским, имел метафизический характер и был безысходен в границах грешного и мучительного земного существования – в мире, где царят время и смерть. По свидетельству друзей поэта, Лермонтов имел талант не только к поэзии и музыке, но и к живописи, он был – поэт-живописец и романтик-художник, чьи картины, посвященные Кавказу – «Тифлис», «Развалины близ селения Карагач в Кахетии», Эльбрус на восходе солнца» и «Воспоминание о Кавказе» – свежи, вдохновенны и великолепны, овеяны высочайшей поэзией. Напрасно Д. Мережковский писал, что стихи Лермонтова не проникнуты духом музыки, что у него нет аполлонического изящества Пушкина и пифийского глубокомыслия Тютчева, нет философии и сетует на то, что его соблазнял Байрон, напротив – вдумчивый читатель найдет в лермонтовской лирике и библейскую мудрость, и поэтическое изящество, сравнимое с искусством Вергилия, Данте и Пушкина, и глубокомыслие даже большее, чем у Тютчева, и религиозность – более искреннюю и огненную, чем иррациональная вера Тертуллиана и разумная вера Оригена, найдет и священный трепет пророков, ведь Лермонтов не Демон русской поэзии, демоны не молятся; он – поэт-музыкант, поэт-живописец и поэт-молитвенник, чьи сердце не может биться без святыни, высочайшая же святыня – Сам Бог. По глубокомысленной характеристике художника Н.Н. Ге Лермонтов «всегда говорил правду. Верил в Бога. Мучительно искал пути к свободе и покою для каждого человека. Он ненавидел серость, пошлость, раболепие, трусость, подлость, предательство. Он любил отчизну. Был по-настоящему красивым человеком, гордым, умным, независимым. Он был любящим сыном, заботливым и преданным внуком. Он был профессиональным военным, талантливым командиром, отважным офицером. Он был гениальным писателем, художником, творцом нового, философом и провидцем, умеющим смотреть ретроспективно и видящим далеко вперед. Он предсказал то время, до которого мы еще не дожили. Поэтому многое в его творениях остается до сих пор не понятным, или понятным не верно. Он умственно и морально возвышался над всеми, как самая высокая и крутая скала. Он был сирота и был одинок. Тяжести и величия его бытия не могли понять только абсолютно бездушные, черствые, эгоистичные люди. Завистливые и жестокие его ненавидели. Они его подло убили. Убили руками тупого наемника. Они его погубили. Погубили и оклеветали…». По изумительному высказыванию Белинского, несмотря на свои пристрастия к реализму и отрицательное отношение к поэтам-романтикам, сумевшему дать справедливую оценку Лермонтову как поэту, в его стихотворениях представлены «все силы, все элементы, из которых слагается жизнь и поэзия. В этой глубокой натуре, в этом мощном духе все живет; им все доступно, все понятно; они на все откликаются. Он всевластный обладатель царства явлений жизни, он воспроизводит их как истинный художник; он поэт русский в душе – в нем живет прошедшее и настоящее русской жизни; он глубоко знаком и с внутренним миром души. Несокрушимая сила и мощь духа, смирение жалоб, елейное благоухание молитвы, пламенное, бурное одушевление, тихая грусть, кроткая задумчивость, вопли гордого страдания, стоны отчаяния, таинственная нежность чувства, неукротимые порывы дерзких желаний, целомудренная чистота, недуги современного общества, картины мировой жизни, хмельные обаяния жизни, укоры совести, умилительное раскаяние, рыдания страсти и тихие слезы, как звук за звуком, льющиеся в полноте умиренного бурею жизни сердца, упоения любви, трепет разлуки, радость свидания, чувство матери, презрение к прозе жизни, безумная жажда восторгов, полнота упивающегося роскошью бытия духа, пламенная вера, мука душевной пустоты, стон отвращающегося самого себя чувства замершей жизни, яд отрицания, холод сомнения, борьба полноты чувства с разрушающею силою рефлексии, падший дух неба, гордый демон и невинный младенец, буйная вакханка и чистая дева – все, все в поэзии Лермонтова: и небо и земля, и рай и ад... По глубине мысли, роскоши поэтических образов, увлекательной, неотразимой силе поэтического обаяния, полноте жизни и типической оригинальности, по избытку силы, бьющей огненным фонтаном, его создания напоминают собою создания великих поэтов».
                Крупнейший судебный оратор дореволюционной России, поэт, писатель, критик С.А. Андреевский оставил блестящую характеристику Лермонтова, с которой я могу полностью согласиться: «Этот молодой военный, в николаевской форме с саблей через плечо, с тонкими усиками, выпуклым лбом и горькой складкой между бровей, был одной из самых феноменальных поэтических натур. Исключительная особенность Лермонтова состояла в том, что в нем соединялось глубокое понимание жизни с громадным тяготением к сверхчувственному миру. В истории поэзии едва ли сыщется другой подобный темперамент. Нет другого поэта, который бы так явно считал небо своей родиной и землю – своим изгнанием. Если бы это был характер дряблый, мы бы получили поэзию сентиментальную, слишком эфирную, стремление в «туманную даль», второго Жуковского – и ничего более. Но это был человек сильный, страстный, решительный, с ясным и острым умом, вооруженный волшебной кистью, смотревший глубоко в действительность, с ядом иронии на устах, - и потому прирожденная Лермонтову неотразимая потребность в признании иного мира разливает на всю его поэзию обаяние чудной, божественной тайны». «Эта индивидуальность всегда будет нам казаться загадочной, пока мы не заглянем в святую святых поэта, в ту потаенную глубину, где горел его священный огонь. Здесь мы пытались указать лишь на внутреннее озарение тех богатых реализмом творений, которые завещал нам Лермонтов. Подкладка его живых песен и ярких образов была нематериальная. Во всем, что он писал, чувствуется взор человека, высоко парящего «над грешной землей», человека, «не созданного для мира»… Излишне будет касаться вечного и бесплодного спора в публике: кто выше – Лермонтов или Пушкин? Их совсем нельзя сравнивать, как нельзя сравнивать сон и действительность, звездную ночь и яркий полдень». «И чем дальше мы отделяемся от Лермонтова, чем больше проходит перед нами поколений, к которым равно применяется его горькая «Дума», чем больше лет звучит с равной силой его страшное «И скучно и грустно» на земле – тем более вырастает в наших глазах скорбная и любящая фигура поэта, взирающая на нас глубокими очами полубога из своей загадочной вечности...».  В завершении мне хотелось бы привести одно метафорическое сравнение: если образно сравнить русскую и мировую изящную словесность – поэзию и литературу – с полуночным небосклоном (одним из любимейших образов М.Ю. Лермонтова), то можно увидеть, что он усеян звездами разной величины и каждая звезда таинственно мерцает своим уникальным светом – лучезарно сияют Гомер, Шекспир и Пушкин, могучей красотой и огнистыми лучами блистает Данте, переливается цветами грациозное дарование Вергилия и Петрарки, спокойный, но мутный свет струится от Гете, нездешней тоской, щемящей сердце веет от лирических строк Фета, Надсона и Блока, задумчиво мерцают таланты Баратынского и Тютчева с их молчаливым философским глубокомыслием, но нет на всем поэтическом небосклоне звезды более таинственной, прекрасной и милой для моего сердца, чем непревзойденный гений Лермонтова – Сириуса среди звезд.



































Глава II: Поэтическая философия М.Ю. Лермонтова




















Человек
С грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек!
Чего он хочет... небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем?
М.Ю. Лермонтов

                Человек есть самое загадочное существо во всех мирах, он – неизъяснимая тайна, с древних времен волновавшая умы мудрецов и поэтов, над ним гремят грозы неразрешимых вселенских загадок – добра и зла, свободы и необходимости, жизни и смерти, греха и искупления, а в сердце его собираются все таинства неба и преисподней. Таинственность мира бесконечна и человек окружен ей со всех сторон – нет громоотвода, что защитил бы его от столкновения с тайнами, грозными и величественными, как бушующее море, с прекрасными и необъятными, как звездное небо, нежными, как лепестки самого хрупкого цветка, и душераздирающими, как мучения Иова или печаль Екклесиаста, но и в самом человека – внутри его духа, в самых сокровенных глубинах сердца – нас ожидает бесконечная таинственность. Вся мысль Лермонтова вращается вокруг человека – неслучайно Вадим старался угадать состояние каждого богомольца по его наружности, вскоре осознав, что это невозможно – слишком загадочен человека, и доктор Вернер из романа «Герой нашего времени», скептик и материалист, а вместе с тем и поэт, хоть и не написавший ни одного стиха – поэт по мироощущению с обостренной мыслью и интуицией, «изучал все живые струны сердца человеческого», смеясь и плача над людьми – разгадав трагизм и комизм их существования. Для Лермонтова тайна человека и его судьбы, внутреннего мира его души и ее нравственного выбора – свободного избрания добра или зла, самоопределения по отношения к Богу и миру – принятие или бунт, составляет нерв всего его литературного творчества. В русской культуре М.Ю. Лермонтов – один из величайших антропологов, по глубине суждений и гениальности прозрений своих, не уступающий Гоголю и Достоевскому, Вышеславцеву и Бердяеву, ибо для него  человек – мировая загадка, он – венец Божьего творчества и сотворен по образу и подобию Создателя, микрокосм и микротеос, а его душа – мир более таинственный и величественный, чем вся вселенная, вот почему тайна человека и его души стоит в центре всей лермонтовской лирики, всех его драм, поэм и романов. Все лирические герои Лермонтова невероятно загадочны, а потому все сюжеты его литературных произведений, весь быт и все картины природы, все действия лиц – все направлено на то, чтобы открыть их тайну – тайну Арбенина и Вадима, Мцыри и Печорина, которая раскаляет атмосферу вокруг них, мучает и взывает к окружающим, и когда мы читаем его романы, поэмы и драмы, то мы – разгадываем их главных героев, чей внутренний мир и чья внешняя жизнь – таинственный иероглиф, который мы все пытаемся вдумчиво прочесть и понять.
                В свое время математик, физик и религиозный мыслитель Паскаль ужасался молчанием бесконечных пространств вселенной – межзвездной бездны, раздавливающей жалкого и ничтожного человека – этого мыслящего и смертного тростника, но Лермонтов – пламенный борец за достоинство и свободу личности, провозглашает, что внутри человека есть иная бесконечность – бесконечность духа, превосходящая внешнюю бесконечность природы с ее законами и бездну времени с ее событиями. В предисловии к журналу Печорина из романа «Герой нашего времени», поэт замечает, что «история души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она написана без тщеславного желания возбудить участие или удивление». Когда мы раскрываем книгу «Герой нашего времени», то с первых страниц перед нами стоит загадочная личность Печорина с его пронзительным и задумчивым взглядом, остающимся грустным даже при улыбке и во время смеха, со всей противоречивостью его огненной и одновременно рефлектирующей натуры, со всей загадочностью его судьбы, и сам Печорин, словно пытаясь исполнить дельфийский завет Сократа – «человек, познай самого себя» – стремится разгадать себя и понять в чем заключается его предназначение и для чего ему дана жизнь, размышляя перед дуэлью с Грушницким: «Пробегая в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший цвет жизни». В лирических стихах Лермонтов писал, что его жизнь – это «таинственная повесть». В самом деле жизнь каждого человека такова, ибо никто из нас не знает, откуда он пришел, зачем живет, как закончится его жизнь и что будет с ним после смерти. Если выражаться языком Гейне и Достоевского, то для Лермонтова человек и его судьба – это «проклятая проблема» и «вековечная тайна», ибо в личности человека, как в фокусе, сходятся все тайны мира – жизни и смерти, любви и страдания, свободы и греха, времени и вечности, и чтобы их разрешить необходимо постичь тайну человека и наоборот – человек есть существо мыслящее и рефлексирующее – для Лермонтова это незыблемая аксиома – и дабы иметь право называться человеком, он призван философствовать – постигать тайны Божии, ибо сама личность его глубочайшим образом входит во вселенную и стоит в центре венца божественных тайн, о чем возвещают книга Иова, Евангелие и Апокалипсис.
                Но что такое человек и в чем его сущность? Чем человек отличается от всех иных созданий – от животных, Ангелов и демонов, и в чем заключается человечность? Это вечные вопросы, над которыми неустанно и мученически бьется Лермонтов со всей силой своего могучего поэтического и философского гения, силясь разрешить их и найти поистине небоотверзающий ответ – ответ, дающий освобождение от екклесиастова томления духа, от которого так нестерпимо страдают все лермонтовские герои – Вадим, Арбенин, Печорин и Мцыри, жаждущие видеть Бога в небесах и обрести счастье на земле. Вся поэтическая мысль М.Ю. Лермонтова вращается вокруг тайны человека во всей ее многоликости и бездонности, устремляется в ее бесконечную глубину и многогранность. Он – не кабинетный мыслитель, вроде Спинозы и Декарта, Канта и Гегеля, а поэт-философ и настоящий мудрец, для него человек – это не абстрактная идея, а всегда конкретная личность с ее внутренним миром и нравом, манерой держать себя в обществе и внешностью, он – уникален, своеобразен и неповторим – таковы Арбенин, Гяур, Вадим, Мцыри и Печорин, которых литературоведы объединяют под общим названием «лермонтовский человек». Для Лермонтова познание себя и других людей – это мука, ибо он ощущает всю загадочность личности и страстно стремится понять ее. Но если Достоевский в своих романах делает это аналитически – путем тончайшего психологического анализа исследуя душу человека, центр и периферию его личность, разбирая самые запутанные комбинации его мыслей и чувств, словно под микроскопом, рассматривая самые сокровенные намерения сердца, его мучения и надежды – что делает и лермонтовский Печорин – гениальнейший аналитик, познавший людей, но так и оставшийся для себя самого загадкой, то мысль Лермонтова кроме того и интуитивна и он еще яснее Канта указывает на границы познавательных способностей человеческого рассудка – на то, что самое сокровенное в нас не поддается ни научно-философскому анализу – вот почему Печорин и Вернер насмехаются над «метафизическими прениями» европейских мыслителей и представителей русского просвещенного общества, ни вербальному изречению – «А душу можно ль рассказать?» – восклицает умирающий Мцыри. Во всей русской литературе Лермонтов – величайший аналитик, он – гениальный диалектик, но сама диалектика его носит не логический характер, а экзистенциальный – здесь он ближе Иову, Соломону и Кьеркегору, чем Гераклиту, Аристотелю и Гегелю, а поэтическая мысль его – не только рефлексирующая мысль, но и интуитивная – Лермонтов виртуоз не только аналитического мышления, но и интуитивного мышления, знающий мысль-интуицию, мысль-прозрение, схватывающую в одно мгновение всю суть, которую поэт филигранно может описать в нескольких строках, навсегда врезающихся в память и сердце читателя. В литературоведении иногда пишут о гуманизме Лермонтова, но надо уточнить, что это – христианский гуманизм, ибо его поэтическая антропология восходит к Библии и романтикам, а не к атеистически настроенным просветителям, для которых человек есть лишь разумное животное. Для Лермонтова человек – это не одно из явлений мира, между ним и всеми живыми существами вселенной – неизмеримая пропасть, он – великая тайна, в нем есть то, что делает его причастником духовного мира и вечности – дух. В книге Бытия сказано, что Господь сотворил человека из праха земного – материи, и вдохнул в лице его «дыхание жизни» – и стал человек душой живою. Вся поэтическая антропология Лермонтова глубоко библейская по духу и романтическая по стилю. Для него человек – это существо, причастное двум мирам – материальному миру, природу которого так возлюбила эстетически чуткая душа поэта, и духовному миру – он есть образ и подобие Божие, свободная и самоопределяющаяся личность, обладающая совестью, памятью и разумом, имеющая творческие таланты и не способная довольствоваться лишь земным существованием. Если в христианстве человек рассматривался в его взаимосвязи с Богом и духовным миром, то в представлении  светских гуманистов человек есть существо природное, но обладающее особым достоинством – «естественными правами». Для просветителей человек сам по себе – по природе своей всегда добр, он – разумное существо, вся неправда жизни кроется во внешней социокультурной среде – в несовершенстве законов и политической системы, но если их изменить в соотвествии с идеями либерализма и демократии, то человек сможет жить разумной, свободной и счастливой жизнью. Это – основа оптимистической антропологии всех просветителей и их веры в прогресс, не понимающих, что человек, хоть и сотворен по природе добрым, но пребывает в состоянии грехопадения – он уже далеко не добродушное создание, сердце его разрывается между добром и злом, а прогресс науки и техники, правосознания и политической системы – еще не есть прогресс духовный и нравственный, ибо зло таится в глубинах людских душ, и одна «цивилизованность» отнюдь не делает нас более благородными, мудрыми и добродетельными. С течением времени вера просветителей в человека с ее анти-метафизичностью и узкой рассудочностью выродилась в натуралистический гуманизм, в центре которого человек как сугубо природное – земное и плотское существо, что вело к саморазложению гуманистической веры, на которое откликнулся Ницше считающий, что мораль и религия – высшие признаки человечности в человеке – это проявления рабства и слабости человеческой природы, и провозглашающий: «человек есть нечто, что должно быть преодолено». Эти слова Ницше – реквием по гуманизму и памятник крушению его идеалов: немецкий мыслитель понял, что человек не может довольствоваться «слишком человеческим», и если он не существо, поклоняющееся Богу и исполняющее Его волю, то он должен сам стать как бог – сделаться «сверхчеловеком». Немецкий мыслитель Фридрих Ницше – самобытный философ, он усвоил всю европейскую философию – от Гераклита и Протагора до Канта и Гегеля и совершил великий переворот – со всей силой своего вулканического темперамента, этот сокрушитель морали обвенчал волюнтаризм Шопенгауэра и селекционизм Дарвина, и бесстрашно изрек страшную тайну: Человек сам по себе как существо двухмерное – природное и социальное, является жалким и слабым созданием, он лишь средство, для того, чтобы в мир явился сверхчеловек – аристократ духа и могучий пророк, подобный ницшеанскому Заратустре – его предтече, и пред кумиром сверхчеловека низвергаются все доводы гуманизма, вся позитивная вера в естественного человека, а сам человек – падает ниц, ибо чтобы перестать быть рабом мирового трагизма и комизма – человек должен преобразиться духовно и физически, но если христианство учит о преображении через синергию свободы человека и благодати Божией, указывая богочеловеческий путь – крестный путь Иисуса Христа, то Ницше, а в русской литературе Вадим Лермонтова и Кириллов Достоевского – указывают на иной путь – путь человекобожия, ибо для них – «Бог умер». Религиозный философ Владимир Соловьев находил в поэзии Лермонтова ницшеанские мотивы, но сделал из этого неправильный вывод – Лермонтов не воспевает идею сверхчеловечества, а гениально ее анализирует и художественно развенчивает – демонстрирует, что отвергнув Бога и Его любовь, человек неизбежно сам обрекает себя на страдания – «я создал сам свои мученья», и не находит счастья в жизни – таков титанический дух несчастного горбуна Вадима, для которого само бытие стало проклятием и который в таинственном и символичном сне, глубокомысленном как философская притча, становится «по ту строну добра и зла»: «… он уносился мыслию в вечность – ему снилось наяву давно желанное блаженство: свобода; он был дух, отчужденный от всего живущего, дух всемогущий, не желающий, не сожалеющий ни о чем, завладевший прошедшим и будущим, которое представлялось ему пестрой картиной, где он находил много смешного и жалкого. Его душа расширялась, хотела бы вырваться, обнять всю природу и потому сокрушить ее – если это было желание безумца, то по крайней мере великого безумца; что такое величайшее добро и зло? – два конца незримой цепи, которые сходятся удаляясь друг от друга». В загадочном сне Вадима, Лермонтов раскрывает великую и древнюю, но ныне забытую истину – человек есть могучий дух, облаченный в плоть, он сродни Ангелам и демонам, ему тесно в материальных рамках земного существования – он жаждет вечности и бытия духовного мира, жаждет высшей свободы – вознесения над временем и пространством, но перед ним два пути – добро и зло – возлюбить Бога и сотворенный Им мир или возненавидеть Творца и вселенную, обнять природу или сокрушить ее – в любом случае дух человека надмирен и он не может ограничиться земной юдолью.
                Весь видимый мир – эта грандиозная вселенная с неисчислимым множеством звезд, сверкающих на небе, изумляет Лермонтова меньше, чем неисследимые глубины человеческого духа, ибо живя на земле, человек имеет слабое и хрупкое тело – он жалок и смертен, но вместе с тем, дух его надмирен и не измеряется в категориях времени и пространства, связанных с существованием материального мира. В свое время Байрон создал титанических героев – Чайльд-Гарольда, Гяура, Корсара, Манфреда, которые являются не только литературными персонажами, раскрывающими духовный мир поэта и в какой то мере являющимися его литературными самопроекциями, а также обращался к образам реальных исторических людей – Данте, Тассо и Наполеона, возвышающимся над серой и посредственной толпой – над измельчавшими людьми, закопавшими таланты в землю и поправшими свою духовное достоинство – первородство духа. И неслучайно Лермонтов вдохновлялся образам этих героев, исполненных могучей силой воли и характера, глубокой мудростью, энергией и жаждой деятельности, отчаянно ищущих счастья и смысл жизни, восстающих против существующего миропорядка, ибо они остро чувствовали, что земная жизнь с ее жестокими законами – греховна и порочна, а душа человека не менее ценная, чем все мироздание. В гуманистической антропологии человек есть двухмерное и плоское существо – социальное и природное, он лишен духовной глубины и высоты, в то время как поэтическая антропология Лермонтова метафизична и религиозна: как в Библии и «Божественной Комедии» Данте русский поэт-романтик верит в существование трех миров – земного, небесного и преисподнего, в бытие Бога и дьявола, как Шекспир, Мильтон, Байрон и Достоевский он раскрывает не одну внешнюю бесконечность астрономического неба, но и внутреннюю бесконечность духа со всеми его мольбами и проклятиями, печалями и радостями, отчаянием и надеждой, верой и неверием. Человек – это маленькое и жалкое существо в масштабах вселенной, а его земная жизнь – мгновение перед вечностью, о чем говорит Азраил – грозный Ангел смерти, но он же признается, что променял бы вечность на бытие людей, способных любить, и освободиться от пустой и мрачной жизни духа, отверженного небесами: «О люди! Вы жалки, но со всем тем я сменил бы мое вечное существование на мгновенную искру жизни человеческой, чтобы чувствовать хотя все то де, что теперь чувствую, но иметь надежду когда-нибудь позабыть, что я жил и мыслил». Если сущность человека духовна, то ничто в материальном мире не может удовлетворить запросам его души, но напротив, человек вечно тоскует по небесам, ему скучны песни земли, он ощущает неправду суетной и смертной жизни, и ощущает себя царем, заключенным в темницу – вот почему все лермонтовские лирические герои постоянно жалуются, что им грустно жить, что мир пуст и тесен и отзывается болью в их сердце. Боль во всех ее аспектах – не только физическая, но душевная и духовная – это загадочное явление, она предостерегает героев Лермонтова, что окружающий мир обманет их надежды и ожидания, что здесь на земле нет счастья, оно – лишь в Боге, что всякого доверяющего мечтам неизбежно ждет горечь разочарования. Человек есть существо ироничное, он иронически смотри на самого себя и на весь окружающий мир, и использует иронию для нахождения истины и изобличения заблуждений, как диалектик Сократ; для рефлексивно-художественного взгляда на жизнь и людей, верной оценке их слов и дел; для философско-нравственной проверки действительности на «прочность» – выявления того, что в мире нет гармонии – такова печальная ирония Гейне и Леопарди; для того, чтобы сберечь душу и не впасть в сумасшествие в мире пошлости и абсурда – ирония романтиков и экзистенциалистов; для горького осознания того, что люди порочные создания и ничто не в силах изменить их, какими бы одухотворенными личностями они сами себя не считали – для выявления правды – такова суровая ирония Данте и саркастичность Шекспира, наконец, с иронией можно отнестись к Самому Богу, когда с изумлением человек прозревает, что идеал его сердца и его святыня оказалась выше того образа Творца, Промыслителя и Спасителя, который мы можем почерпнуть из истории и природы – естественного Богопознания, из Священного Писания и Священного Предания – в богооткровенных книгах, и в этом случае ирония с внутренним надрывом – проникнутая отчаянием, но вместе с тем невообразимой огненностью и мощью мятежного и свободного духа, не терпящего над собой никакой власти, восстающего на Бога ради самой заветной святыни и самого священного идеала, эта ирония становится основой героического богоборчества. Абсолютный идеалист и романтик духа – человек верный высочайшему идеалу, он не может отвергнуть святыню своего сердца и не может принять Бога, Который ниже ее, ибо если Он не может сравниться с этой идеальной святыней, то Он не всемогущ, если не хочет – то не всеблаг, а если не знает как это сделать – то не всеведущ и не премудр, и вот эта последняя – самая горькая и безнадежная, но героическая ирония, отчетливо раздается в трагических философски речах Манфреда у Байрона и в драмах Лермонтова и его лирических стихах – например в «Благодарности». Человек есть существо разочарованное, его сердце тоскует по небесам, а он влачит жалкое существование на земле, его душа жаждет вечности – вечной жизни и вечной любви, вечной красоты и вечного счастья, а он мучительно переживает свою смертность – «ужасно темнеет предо мной будущность, как бездна, которая хочет поглотить все, что во мне радуется жизни» – с отчаянием восклицает княжна Софья из драмы «Странный человек», задумываясь о смерти; наконец, человек каждодневно наблюдает, как рушатся тщетные надежды на счастье и, все прекрасное гибнет – будь то явления природы или творения искусства, нет ничего постоянного и неименного на земле – даже любовь людских сердец столь изменчивое чувство, она – душевна, а не духовна, и это отзывается скорбью в сердцах грозного Азраила и Юрий из драмы «Люди и страсти», для которого жизнь – это мучительный и горький дар: «….теперь я должен умереть… и что для меня жизнь, что снова блеснет разочарованной душе двадцатилетнего старика, так я стар…довольно жить!..»
                Величайшее разочарование в жизни связано с трагедией безответной молитвы – с Богооставленностью и проистекающим от нее разочарованием в Боге: «Что мне жизнь теперь, когда в ней все отравлено… что смерть! переход из одной комнаты в другую, подобную ей. Как подумать, что эта ничтожная вещь победит во мне силу творческой жизни? что белы порошок превратит в пыль  мое тело, уничтожит создание Бога?.. Но если Он точно всеведущ, зачем не препятствует ужасному преступлению, самоубийству; зачем не удержал удары людей от моего сердца?.. зачем хотел моего рождения, зная про мою гибель?.. где его воля, когда по моему хотению я могу разрешить умереть или жить?.. О! человек, несчастное брошенное создание… он сотворен слабым; его доводит судьба до крайности… и сама его наказывает; животные бессловесные счастливей нас: они не различают ни добра, ни зла; они не имеют вечности, они могут... о! если бы я мог уничтожить себя! Но нет! Да! Нет! Душа моя погибла. Я стою пред Творцом моим. Сердце мое не трепещет… я молился… не было спасения… я страдал… ничто не могло Его тронуть». Для Лермонтова человек есть существо молящееся, молитва отличает его от иных земных существ и уподобляет Ангелам; сам Лермонтов – один из величайших поэтов-молитвенников и поэтов-литургистов в русской литературе, ибо он ощущает, что в молитве дух обретает крылья, сожженные огнем грехопадения, освобождается от тягот земного существования и как орел взмывает в небеса, обретая высшую свободу в Богообщении – в предстоянии Всевышнему, но если молитва разбивается о небеса, как о литое зеркало – сильный образ из книги Иова – то человек испытывает невообразимую муку, ведь последняя надежда его сердца – Сам Бог, оставляет его. Задолго до экзистенциалистов двадцатого века – Сартра и Камю, Лермонтов утверждает, что люди – несчастные и брошенные создания, как Будда он убежден, что жизнь полна страданий, как все пессимисты от Феогнида до Байрона, Леопарди и Шопенгауэра, он высказывает мысль, что человеку было лучше не рождаться, а родившись – скорее умереть, но все эти горестные раздумья русского поэта связаны с его религиозной верой – проистекают из личного мучительного опыта Богооставленности, доходящего до отчаяния, и потому они намного ближе неистовым мольбам Иова и Иеремии, брошенным небесам, чем атеистически настроенным мыслителям-экзистенциалистам кровавого двадцатого столетия. Размышления Лермонтова глубоко библейские, он верует, что существует всеведущий Бог, но скорбит оттого, что не видит благости Его Промысла, задумывается о смысле жизни и смерти, в отчаянии признается, что бессловесные животные счастливее нас, а причина несчастья людей – вкушение запретного плода с древа познания добра и зла, наконец, поэт провозглашает великую истину – человек не может жить без Бога, его сердце требует святыни, а без нее он – самое несчастное создание во всех мирах. Лермонтов и был несчастнейшим, подобно Иову и Кьеркегору, он верил вопреки всей жизни с ее ужасами и скорбями, верил мученически и самоотверженно, бросая вызов безответным небесам и непрестанно молясь Всевышнему, ища не оправдание веры на суде разума – как Спиноза и Декарт, Кант и Гегель, а оправдание жизни на Суде Божием, но вместе с тем – зовя Бога на суд, как Иов, дерзновенно вопрошая Творца о том, почему Он попускает страдать невинным, не прячась как Тертуллиан за богословскую формулу – «верую, ибо абсурдно», а бесстрашно стоя лицом к лицу перед самыми горчайшими и душераздирающими тайнами мирового бытия, стойко ожидая небоотверзающего ответа – Слова Божиего, что одно может утешить человека, и в этом плане, Лермонтов – величайший религиозный экзистенциалист во всей русской культуре, пред которым бледнеет художественные прозрения Гоголя, романное пятикнижие Достоевского и вся драматургия Чехова, и который, и по сей день, остается не понят миром.
                Всю лирику М.Ю. Лермонтова пронизывает сиротский мотив, имеющий христианскую основу, ибо в Евангелие сказано, что человек – сирота без Бога, и только Бог – Отец Небесный, может быть опорой в жизни для хрупкого, смертного и обездоленного человека, лишенного заботы людей, живущих в мире, лежащем во зле, и разучившимся любить друг друга, не говоря уже о любви к Богу и врагам. С ранних стихов Лермонтов горячо сочувствует человеку, ощущающему себя заброшенным в холодный и бездушный мир, для которого счастье – далекая и недостижимая звезда, но, в то же время, он описывает, как человек-сирота может потерять нравственные ориентиры и духовно погибнуть, с неугасимой ненавистью и обидой в сердце восстать на Бога Творца и начать служить злу, как Вадим, «у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения». В отличие от всех просветителей, вслед за Руссо, оптимистично смотревших на человека и верящих в его доброту, Лермонтов знает, что человек есть греховное и порочное существо, он – мстителен и коварен, лжив и завистлив – «подлые души завидуют всем», но самое страшное, что он может утратить саму человечность – умение любить, сострадать и прощать, уподобиться демону в ненависти – символично, что горбун Вадим, любящий смотреть на величественное зрелище звездного неба, думать о жизни земной и небесной, рассматривал изображение дьявола и, сожалея о нем, с презрением заметил, что жалкие люди не стоят того, чтобы изгнанник Рая и соперник Бога соблазнял их, а впоследствии, обагрив свой топор кровью, заявил своей сестре Ольге: с демоническим ликованием «Свершилось первое мое желание! Он пал; вот он – убийца моих надежд, вот он – губитель моего первого блаженства; ненавижу тебя и в могиле, и берегись, если мы когда-нибудь встретимся на том свете!» Жизненная драма Вадима заключается в том, что жажда мести погубила его душу, он – человек умевший любить и сострадать, наделенный огромным умом и обостренным чувством справедливости, в конечном итоге стал презирать людей и возненавидел их: «одно мучительно-сладостное чувство ненависти, достигнув высшей степени, загородило весь мир, и душа поневоле смотрела сквозь этот черный занавес». Вся просветительская философия поражает своим наивным оптимизмом и поверхностным пониманием человека – тем гуманизмом, который будет развенчан трагическим мироощущением Байрона и Леопарди, могучей музыкой Бетховена, пессимистической философией Шопенгауэра и Гартмана, жуткой фантастикой Гофмана и Гоголя, грустной иронией Гейне и Баратынского, и конечно, поэтическим гением Лермонтова и его поэзией с ее мировой скорбью и ясным осознанием драматичного столкновения идеалов и действительности, бесчеловечностью жизни, разбивающей на осколки все надежды людей. Если для романтика Шиллера, исповедующего идеал «прекрасной души», доброта человека – это не врожденное свойство, а плод духовного самовоспитания его личности, то Лермонтов с беспощадной правдивостью раскрывает все темные, иррациональные и злые глубины сердца человека, противостоящие и вере в доброту и разумность естественного человека у просветителей, и шиллеровской идеи «прекрасной души». В литературном мире Лермонтова человек не только страдающее существо, но и тот, кто приносит страдания другим – на это жалуются все лермонтовские герои – Арбенин, Вадим и Печорин, ведь они одновременно и жертвы, и палачи, казнящие окружающих. История мира – это книга, написанная алой краской крови, а сам человек может сознательно и рационально быть зол и жесток, наслаждаться истязанием своей жертвы – как Соррини, быть более жестоким, чем любой зверь – напоминать демона: «Ангелы услышат и ужаснуться человеческой жестокости…». В поэме «Ангел смерти» небесный дух, познавший натуру людей, посчитал, что они – коварны и жестоки и не могут заслужить состраданья, их добродетели – пороки, а награда для них – страшное наказание за грехи. В драме «Испанцы» благородный герой Фернандо клеймит позором христиан, которые должны быть самыми благочестивыми из смертных, но на деле являются лицемерами и образчиками самых низких пороков:

…Без правил ненавидят ближних!..
У них и рай и ад, все на весах,
И деньги сей земли владеют счастьем неба,
И люди заставляют демонов краснеть
Коварством и любовью к злу!..
У них отец торгует дочерьми,
Жена торгует мужем и собою,
Король народом, а народ  свободой;
У них, чтоб угодить вельможе или
Монаху, можно человека
Невинного предать кровавой пытке!..
И сжечь за слово на костре, и под окном
Оставить с голоду погибнуть, для того
Что нет креста на шее бедняжка…

                Миросозерцание Лермонтова столь же глубоко философично и трагичное, как у Данте, Шекспира, Байрона и Достоевского, он – проницательнейший мыслитель, понимающий, что разочарование может постигнуть человека даже в любви – в драме «Странный человек» любовь ветреной кокетки не оправдывает ожиданий главного герой, но напротив – приносит ему лишь разочарование и усиливает его душевные страдания. В Псалтыре есть строки о том, что бездна взывает к бездне голосом водопадов – бездна сердца человеческого взывает к бездне Божественной Любви, ибо ничто иное не может наполнить ее. Таинственная и неисследимая бездна сердца – это знак богоподобия человека, он – песчинка в космосе и жалкий червь, ползающий по земле, имеет сердце большее, чем все космическое пространство и вся история с ее векам и тысячелетиями, способное вместить в себя невместимое – вездесущего и бесконечного Бога, пред Которым вселенная – пылинка. В сердца людей живет надежда на счастье – воспоминание о потерянном Рае, но с екклесиастовой грустью, Лермонтов замечает, что в земном мире, где властвует разрушительный поток смерти и времени, где так много бед, страданий и несправедливости, счастье призрачно и мимолетно, а сама мечта о нем – тягостна для сердца, как венец для совестливого царя. Познав горечь обманутых надежд, поэт заявляет, что желание счастья – это «печальная привычка сердца»; умудренный летами жизни и измученный ударами судьбы человек, прощается со всеми надеждами на земное счастье и чтобы выдержат все невзгоды и испытания жизни,  начинает исповедовать этику христианского стоицизма: «у Бога счастья не прошу и молча зло переношу». В лирических и драматических творениях Лермонтова песни скучные земли – обманчивы, поэт признается, что хранит свои песни от звуков земного бытия, он мученически и стойко переносит все жизненные испытания, но далеко не оправдывает «однообразной жизни шум», напротив, Лермонтов – непримиримый враг всякой посредственности, лжи и несправедливости, что наполняют чаша бытия ядом, и рыцарски борется со всякой неправдой по солнцем и луною, являясь героической личностью. Человек есть существо бунтующее и мятежное, бросающее вызов Богу и существующему миропорядку, ради своих убеждений, идущее против всего мира – «весь против меня: как я велик!»; он – существо героическое – героями истории были Байрон и Наполеон, но героичность может быть присуща и самуму, казалось бы, обычному человеку: «В важные эпохи жизни иногда в самом обыкновенном человеке разгорается искра геройства, неизвестно доселе тлевшая в груди его, и тогда он свершает дела, о коих до сего ему не случалось и грезить, которым даже после он сам едва верует». В литературоведении герои Лермонтова определяются как незаурядные личности, мятежные романтики и индивидуалисты, чей лоб, несмотря на юность, изрезан глубокими морщинами – символ всего пережитого, чьи глаза – печальны, пламенны, таинственны и проницательны – не многие могут выдержать их взгляд; эти герои одиноки и угрюмы, их стремление к свободе неукротимо, у них в сердцах может таиться обида на Творца вселенной – таковы лермонтовские Вадим, Юрий, Азраил и Печорин, а вместе с тем они – русские Гамлеты, напряженно размышляющие и все анализирующие интеллектуалы, понимающие, что общество враждебно их идеалам и оттого ощущающие себя «лишними людьми», неприкаянными странниками, скитающимися по свету и, подобно Сыну Божиему, не имеющими места, где главу преклонить. Тема странничества – одна из важнейших тем в творчестве Лермонтова, он сам называл себя «бедным странником меж людей», «гонимым миром странником» и сравнивал с Байроном, принадлежал к поколению людей, которых Чаадаев назвал кочевниками мыслей, путешественниками, не имеющими определенной сферы существования; он – «лишний человек» в России, обладающий недюжинным интеллектом и способностью к тончайшему самоанализу, разочарованный жизнью и непрестанно рефлексирующий, оттого и герои его лучших произведений – Арбенин, Вадим, Печорин, Демон – странники с мятежными душами, отчаянно и страстно ищущими покоя и свободы, смысл жизни и любви, и здесь не только романтический стереотип, но отсылка к Библии, где вся жизнь человека – это паломничество, путь к Богу, а сами люди именуются странниками, не имеющими своего града на земле и  взыскующего горнего Иерусалима, о чем единогласно возвещают два Завета – Ветхий и Новый: «Странник я на земле; не скрывая от меня заповедей Твоих» (Пс. 118:19) «ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (Евр. 13:14). В поэме «Ангел смерти» странничество – печальная участь Зораима: «давным-давно в ней жил изгнанник, пришелец, юный Зораим.  Он на земле был только странник, людьми и небом был гоним». Сквозь  драмы, поэмы и всю лирику Лермонтова проходит образ странника – одинокий парус, скитающийся в «тумане моря голубом», узник, тоскующий о свободе и жаждущий выбраться на простор жизни, небесные тучи – вечный странники, у которых нет ни родины, ни изгнания, дубовый листок, оторвавшийся от ветки и принесенный ветром к корню чинары, которая в своей гордой красоте отвергает его. Это поэтические образы души-путницы, не находящей себе места в мире для которой, как для лермонтовского пророка, природа с ее девственной и непорочной красотой – пустыня и сверкающие звезды,  словно беседующие между собой и внимающие Богу, намного ближе, чем мир людей с их страстями, мелочным тщеславием и цивилизацией, которая лишь налагает на них легкий налет внешней культурности, не преображая их сердца и умы, не направляя их волю к добру и святости.
                Как проницательный знаток душ Лермонтов прекрасно понимает, что человек – это самое противоречивое существо во всей вселенной. В романе «Герой нашего времени» Печорин пишет о себе: «У меня есть врожденная страсть противоречить, целая жизнь моя была только цепью грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиазма обдает меня крещенским холодом, и я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя». Человек одновременно велик и ничтожен, смертен и бессмертен, обладает внутренней свободой духа и самоопределения, и в то же время – является рабом законов физического мира, а душа его обуреваема страстями, от которых нелегко освободиться, наконец, он – часть видимого мира, но дух его надмирен, сроден Ангелам и демонам. В лирике Лермонтова и его поэмах – особенно в «Мцыри» и Демоне», в романах «Вадим» и «Герой нашего времени», человек представлен как многогранное, таинственное и бесконечно сложное существо, он существует на грани двух миров – духовного и материального, а его душа полна идеальных порывов, чистых как безоблачное небо, и сильнейших страстей, бушующих как разъяренное море, он открыт двум безднам – небесам и преисподней: «Лишь в человеке встретиться могло  священное с порочным. Все его  мученья происходят оттого». В поэтической антропологии Лермонтова человек – это загадочное собрание всех противоречий: он прекрасен как Ангел – Ольга, и отвратителен и жесток как демон – Вадим, рыцарски благороден – Фернандо купец Калашников, и низок, подл и циничен – иезуит Соририни; он существо добро и сострадающее – Тамара, и коварное – Демон, умеющее ненавидеть всей душой и желающее отомстить – Вадим и Неизвестный; он совестлив – в дуэли с Грушницким, Печорин апеллирует к совести – нравственному закону, начертанному Всевышним на сердце человека, дующему нам способность различать добро и зло, и нести нравственную ответственность за свои поступки, слова, мысли и намерения, но вместе с тем – человек бессовестен и бесстыден – как старик-сладострастник, ничтожный пьяница и самодур Борис Петрович Палицын, посягающий на честь Ольги, более всего на свете страшащийся смерти и Суда Божиего, и неслучайно Лермонтов называет его совесть – «замаранными листками». С точки зрения Лермонтова именно парадоксальное сочетание в человеке несочетаемого и делает его невообразимо загадочным, указывает на то, что надо говорить не «о человеке вообще», как обычно разглагольствуют все кабинетные мыслители, а о каждом конкретном человеке, ибо каждый из нас есть личность – уникальное создание Бога, обладающее неповторимой индивидуальностью, и именно личность распоряжается своим умом и талантами, свободой и жизнью, обладая священным правом самоопределения. Вслед за многими романтиками, М.Ю. Лермонтов является поэтом-философом, исповедующим метафизический волюнтаризм: человек богоподобен не только умом и совестью, но таинственной и неисследимой творческой мощью духа, именуемой свободой: «И в самом деле, что может противостоять твердой воле человека? Воля заключает в себе всю душу; хотеть – значит ненавидеть, любить, сожалеть, радоваться – жить, одним словом; воля есть нравственная сила каждого существа, свободное стремление к созданию или разрушению чего-нибудь, отпечаток Божества, творческая власть, которая из ничего созидает чудеса… О, если бы волю можно было разложить на цифры и выразить в углах и градусах, как всемогущи и всезнающи были бы мы!..». В представлении Лермонтова человек – верховный властелин над свой жизнью и самой своей природой, он властвует над собой и определяет свое бытие, его духовная сущность и ее достоинство немыслимы без свободы, а она может быть использована как в добрых, так и в злых делах. Если бы не было свободы, о человек не мог бы быть нравственной и творческой личностью, она – неизгладимая печать богоподобия человека, а как ей распорядиться решает сам человека – каждая конкретная личность, ибо свобода принадлежит личности и является ее неотъемлемым и неотчуждаемым свойством. На мой взгляд, поэтическая антропология М.Ю. Лермонтова – это глубочайшее сочетание романтизма и Библии, слияние художественных прозрений, подобных тем, что были у Данте и Шекспира, Байрона и Пушкина, Жуковского и Кольцова с мудростью Иова, Соломона и древних пророков, а потому он Лермонтов – христианский поэт-гуманист и религиозный мыслитель-персоналист, а его лирика, драмы, поэмы и романы – одни из лучших и ярчайших образчиков религиозного экзистенциализма в истории русской и мировой литературы, к сожалению, очень поверхностно понятый нами и еще ждущий своих талантливых исследователей, ибо идейно-смысловая глубина лермонтовского творчества – почти неисчерпаема.

Жизнь, смерть и бессмертие
;
Пробегая в памяти все мое прошедшее и
 спрашиваю себя невольно: зачем я жил?
Для какой цели я родился?..

Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно…

Нет, нет – мой дух бессмертен силой,
Мой гений веки пролетит…
М.Ю. Лермонтов

                Что такое жизнь и для чего она дана человеку? В чем ее смысл? Почему люди смертны, что такое смерть и что ожидает их после смерти? На протяжении всей жизни эти мучительные вопросы стояли перед М.Ю. Лермонтовым, громовыми раскатами оглушали его мысль, врывались в его сердце и терзали совесть, не давая его могучему духу покоя.  С древних времен мудрецы и поэты, мыслители и основатели религий всех народов бились над неразрешимой тайной жизни и смерти, но, ни древние религии и вся мировая философия, вращающаяся вокруг вопроса о смысле жизни, ибо по справедливому утверждению Камю – это главный вопрос философии, ни современная наука, ищущая истоки происхождения жизни, разглядывающая структуру клетки или вглядывающаяся через телескопы в межзвездное пространство космоса, не в силах дать ответ и разрешить загадку жизни и смерти. В момент глубочайшей душевной скорби А.С. Пушкин отчаянно вопрошал в стихах – «дар напрасный, дар случайный жизнь на что ты мне дана?..», и несмотря на поэтический ответ митрополита Филарета Московского – известного сочинителя православного катехизиса, метафизический трагизм жизни и смерти оказался намного глубже и не разрешился эстетическим и моральными примирением с действительностью. С волнением описывая предсмертные страдания Пушкина, А.И. Тургенев писал: «Ночью он кричал ужасно, почти упал на пол в конвульсии страдания. Теперь (в полдень) я опять входил к нему; он страдает, повторяя: «Боже мой, Боже мой! что это?..» И сжимает кулаки в конвульсии». Анализируя эти строки, Дмитрий Мережковский глубоко прав, говоря, что в страшные минуты предсмертных мучений стихотворение митрополита Филарета казалось Пушкину уже не «арфой Серафима», которой поэт внемлет в священном ужасе, испытываемом пророками пред Всевышним, а «шарманкою, вдруг заигравшею под окном во время агонии», проницательно замечая, что с вопросом «Боже мой, Боже мой! что это?», Лермонтов прожил всю жизнь. Михаил Юрьевич Лермонтов – быть может величайший мученик мысли и духа во всей русской литературе; все те вопросы, к которым в зрелом возрасте пришли Достоевский, Толстой и Чехов, стояли перед русским поэтом с самых ранних лет – с «Монолога», написанного в пятнадцать лет, где юноша-романтик сетует на то, что горька остылой жизни чаша, ее блага  – глубокие познания, слава, пылкая любовь – не сделают человека счастливым, ибо сама наша жизнь жалка, пуста и однообразна, в сердцах людей таится зло, а на дне чаши жизни скрывается яд – смерть, оттого так тяжко жить и душа, помнящая о небесной отчизне, тоскует и не может удовлетвориться ничем земным, ведь все земное – суетно, бренно и имеет преходящий характер. В стихотворении «1831-го июня 11 дня» Лермонтов вновь обращается к теме скоротечности земной жизни – излюбленной теме христианских мудрецов древности: «Мне жизнь все как-то коротка и все боюсь, что не успею я  свершить чего-то! –  жажда бытия во мне сильней страданий роковых, хотя я презираю жизнь других». В сердце своем, он находил жажду бытия – желание жить и молиться, любить и творить, ибо сама жизнь, не освященная творчеством, любовью и молитвой, представлялась поэту пустой и сумрачной – пасмурной землей над которой никогда не восходит солнце с его ослепительным и животворным сиянием, но при этом он очень остро переживал скоротечность наших земных дней – отсюда обращение к образу увядающего цветка, которое поэт взял из Псалтыря, молитв преподобного Иоанна Дамаскина и сонетов Шекспира, где сказано о неумолимой власти времени и смерти. Для Лермонтова земная жизнь – это «горький дар», она – тяжкое бремя для человека, ведь в материальном мире идеальным запросам его души не суждено сбыться:

И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и все там ничтожно...
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг –
Такая пустая и глупая шутка...

                В философско-лирической элегии «И скучно и грустно, и некому руку подать…» блестяще выражается трагическое жизнечувствие Лермонтова, его мрачный и безотрадный взгляд на жизнь – взгляд «в минуту душевной невзгоды», исполненный глубокого разочарования. По складу души и миросозерцанию своему Михаил Юрьевич Лермонтов неисправимый идеалист и романтик по духу, но земная жизнь не могла оправдать ожиданий поэта-христианина – священные идеалы его сердца сталкивались с пустотой, низостью и бессодержательностью окружающей жизни. Как библейский мудрец Екклесиаст он рано осознал, что во многой мудрости многой печалей и был утомлен суетой сует – «и тьмой и холодом объята душа усталая моя». Как Иов и Иеремия он ясно видел всю неправду творящуюся на земле и не мог принять мир, лежащий во зле, «где носит все печать проклятья, где полны яда все объятья, где счастья без обмана нет». С тайной грустью сердца Лермонтов размышлял о том, зачем человеку дана жизнь и как прожить ее достойно, его пламенная душа ощущала себя изгнанницей небес, занесенной в «мир печалей и слез», нигде и ни в чем не находящей вечной отрады, лишь в редкие и благословенные минуты, когда в небесах ей виделся Бог, постигающей счастье на земле, но не способной удовлетвориться жалким прозябанием и мелочными, суетными и беспрестанно меняющимися желаниями обычных людей, напрочь забывших о Боге и вечности. Но и в величайших шедеврах лирики – «Когда волнуется желтеющая нива…», «Выхожу один я на дорогу…», раскрывающих всю духовно-религиозную глубину и многомерность художественного мира Лермонтова, краткие, но самые святые и драгоценные минуты молитвенных созерцаний природы с ее красотой, возносящей мысль и сердце к Богу, поэт лишь на время размыкает поток неумолимо несущегося времени, приобщаясь гармонии небесных сфер, а затем – вновь отдается вечной борьбе мятежного духа, мучительно переживающего катастрофичность бытия. «Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан?» – писал Лермонтов, признаваясь, что для поэта-мистика и поэта-пророка жизнь есть тяжкая ноша, она – подвиг крестонесения, но сам поэт принимает ее, подобно святителю Иоанну Златоусту исповедуя христианский стоицизм: «мой крест несу я без роптанья». Одинокий и разочарованный поэт-романтик, говорит, что ничего уже не ждет от жизни, ибо она не оправдала его надежд, сетует на то, что его «души не понял мир», что радости и муки – все ничтожно у измельчавших людей, что сам цвет жизни увял безвозвратно, но вместе с тем в сердце его неугасимым пламенем пылала жажда бытия, которая была сильнее «страданий роковых», и в этом плане Лермонтов глубоко отличается от Шопенгауэра и Леопарди, ибо он – христианский поэт, глубоко чуждый буддийской философии жизни с ее упоением нирваной. В отличие от всех восточных мудрецов – Будда и Лао цзы, смысл жизни для Лермонтова – это духовно-нравственная и гражданская борьба, изменяющая существующий строй жизни внутренне – духовно преображая людей, и внешне – изменяя социокультурную жизнь, законотворчество и политическую систему; это действие – деятельная любовь, творчество, молитва, борьба за свободы мысли, совести и веры, за свободу духа и священные права личности. Индийский мудрец Будда с его идеалом отрешенности от жизни, никогда не воскликнул бы как Лермонтов – «Я жить хочу! Хочу печали…», и никогда Лао цзы с его принципом «недеяния» не сказал бы, что нравственный и духовный стержень жизни – это борьба, ведь все буддисты и даосисты бегут от тягот бытия, в то время как русский поэт хочет жить даже ценою мук, а высшую ценность жизни для него составляют «неба звуки» – Слово Божие, проповедь пророков и священные слова молитвы, песнопения поэтов, биение любящих сердец и могучие громовые раскаты, разлетающиеся в горах и заставляющие человека встрепенуться и задуматься о четырех последних вещах – о смерти, Страшном Суде, Аде и Рае. В понимании Лермонтова жизнь – это несение креста и крестный путь, ведущий на небеса через Голгофу. С этим связаны два мотива, проходящие сквозь его религиозно-философскую лирику: первый – это скитальчество в мире и неприкаянность, ибо отчизна души на небесах, а второй – это героическое принятие всех страданий, и здесь нравственный идеал поэта – Сам Христос Спаситель, добровольно взошедший на Крест, ради искупления грехов мира.
                Михаил Юрьевич Лермонтов – гениальный поэт России, но подлинный гений всегда одинок и отвергнут, а поэт-романтик с трагическим мироощущением и высочайшим идеализмом,  проницательнейший мыслитель с пророческими предчувствиями остро ощущал свою одинокость и ненужность миру: «Как в ночь звезды падучей пламень, не нужен в мире я». Вся жизнь полна печалей и страданий, а человек – несчастный скиталец с пустынной душой, именно поэтому лирические герои Лермонтова – это безродные странники и «лишние люди», наделенные пророческим даром и философской гениальностью, но обреченные на одиночество, понимающие свое высокое предназначение и свою трагическую судьбу, то, что им не обрести счастье на земле, а венец певца – венец терновый, который с ненавистью растопчет крикливая и завистливая толпа. В своих лирических стихах Лермонтов порой интуитивно, а намного чаще сознательно-рефлексивно искал ответ на проклятый вопрос: Как можно нравственно принять жизнь и оправдать ее религиозно, если вся окружающая нас действительность безжалостно констатирует бессмысленность существования? Впоследствии над этими вековечными вопросами с невероятной глубиной поднятыми несчастнейшим лириком-прозорливцем, будут напряженно размышлять Достоевский и Толстой, Чехов и Евгений Трубецкой, Бердяев и Шестов, Арсеньев и Вышеславцев, они станут вечной темой не только русской поэзии и литературы, но русской религиозно-философской мысли. С глубокой скорбью Шекспира и Сервантеса, Лермонтов сетовал на то, что люди превратили жизнь в игру и маскарад – в бесконечную и непрекращающуюся смену масок и личин, скрывающих истинную суть человека, распаляющих азарт в его сердце, истребляющий все духовные, художественные и нравственные ценности, ведущие к тому, что человек перестает понимать грань, разделяющую добро и зло. Если Шекспир, вслед за Плотином, скажет что жизнь – это театр, а люди – актеры, то Лермонтов воскликнет: жизнь есть игра, а люди – страстные, азартные и отчаянные игроки, порой готовые на самые изощренные интриги. Блестящими игроками своей жизнь и жизнью окружающих в литературно-философских произведениях Лермонтова являются Неизвестный и Печорин – герои с байронической натурой, и их роковая игра стоит многих слез, а порой и жизни, она трагически сказывается на судьбах Нины и Арбенина из драмы «Маскарад» и на судьбы Веры, Мери и Грушницкого, Максим Максимыча и Бэлы, и конечно – смертью завершается игра офицера-фаталиста Вулича с судьбой. В самые беспросветно-горестные и мрачные мгновения жизни, Лермонтов был готов признать, что жизнь есть пустая и глупая шутка, она бессмысленна и скучна, как скучен был для поэта сумрачный Петербург с его туманами и дождями, светским обществом и бюрократией. Можно с уверенностью сказать, что Лермонтов судил о жизни глубоко и многосторонне, он видел все ее ужасы, подобно Шекспиру, писавшему в «Макбете»: «Жизнь – ускользающая тень, фигляр, который час кривляется на сцене и навсегда смолкает; это – повесть, рассказанная дураком, где много и шума и страстей, но смысла нет». Если жизнь – это глупая шутка, то в ней все ничтожно – любовь и дружба, радости и муки, она – пуста и не имеет смысла, а значит чаша бытия – это нестерпимо горькая чаша:

Мы пьем из чаши бытия
С закрытыми очами,
Златые омочив края
Своими же слезами;

Когда же перед смерть с глаз
Завязка упадает,
И все, что обольщало нас
С завязкой исчезает;

Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был – мечта,
И что она не наша.

                В стихотворении «Чаша жизни» – одном из самых философско-горьких произведений М.Ю. Лермонтова, прекрасно раскрывается его поэтическая метафизика жизни, метафорой которой выступает золотая чаша, чей напиток – мечта, смоченная нашими слезами. В философии жизни Лермонтов – метафизик-реалист, он художественно изобличает мысль Канта, Фихте, Кальдерона и Шопенгауэра о том, что жизнь есть сон, противопоставляя их философскому идеал-иллюзионизму реальность горя и отчаяния людей, утверждая, что обманчива именно мечта, ибо все мечты разбиваются о суровую и неприглядную действительность. Земная жизнь трагична, она требует стойкости духа и героического несения креста, но в то же время, Лермонтова нельзя назвать абсолютным пессимистом, ведь именно в его стихах раздаются могучие и светлые аккорды христианской надежды, которую он образно именует «птицей Рая», поющей сладкие звуки, воодушевляющие поэта. Но земная жизнь скоротечна и Лермонтов с горечью переживает необратимость и неостановимость хода времени: «годы проходят – все лучшие годы». Эти слова – не только беспощадный и суровый суд поэта над самим собой, ибо, несмотря на весь своей поэтический гений и обили произведений, этот поэт никогда не считал, что исполнил свою жизненную миссию. У Лермонтова библейско-шекспировское чувство времени: время быстротечно и необратимо – эту идею высказывали еще древние греки – Гераклит и Платон, но русский поэт-романтик воспринимает ее трагически, я бы сказал в духе Библии, Шекспира и Байрона, ибо смертоносность временного потока – это следствие грехопадения, а человек имеет не только бессмертный дух, но и бренное тело, вот почему его поэтическая эмблема в духовно-художественном мире это – цветок, обреченный на увядание, догорающая свеча или затихающий звук арфы. В сонетах Шекспира говорится, что власть времени огромна, она – иссушает моря и рушит монументы тысячелетий, пред ней вся слава мира – хрупкий цветок, она не пощадит ни нищих, ни царей. Время властвует над землей, оно превращает в развалины величайшие произведения архитектурного искусства, вобравшие в себя человеческие надежды и мечты, печали, страдания и молитвы: «Передо мной готическое зданье стоит, как тень былых годов…». В великолепной поэме «Мцыри» есть потрясающее описание разрушенного монастыря: «Из-за горы и нынче видит пешеход столбы разрушенных ворот, и башни, и церковный свод, но не курится уж над ним кадильниц благовонный дым, не слышно пенье в поздний час молящих иноков за нас…». С течением времени монастырь превратился в руины, в нем не совершаются богослужения и больше не молятся иноки, но остается нечто неподвластное времени – то, что Лермонтов называл «таинствами гробов», вечной жизнью усопших, и сама история Мцыри, его предсмертная исповедь, возвышается над временем и обретает вечность. Все герои лермонтовских поэм, драм и романов неустанно размышляют о Боге и бессмертии души, о счастье и печалях жизни, о том, зачем человеку дана жизнь и что ждет его после смерти, и конечно – о времени, причем философствуют не только лирические герои стихов Лермонтова, или же – Печорин, Арбенин, Вадим и Фернандо – имеющие черты характера, схожие с чертами характера самого поэта, но даже самые омерзительные персонажи, такие как сладострастный, коварный и лживый иезуит Соррини из трагедии «Испанцы», а потому можно смело утверждать, что произведения Лермонтова не только монологичны как творения Байрона, но и полифоничны как произведения Данте, Шекспира и Достоевского, и каждый герой его – живая личность со всей многогранностью и противоречивостью ее душевных порывов, ибо тот же Соррини – один из самых отвратительных персонажей русской литературы, несмотря на всю низость своей натуры, обуреваемой похотью, словно мудрец Соломон, глубоко задумывается о жизни, времени и смерти:

Часы бегут – и сними время; вечность,
Коль есть она все ближе к нам, и жизнь,
Как дерево, от путника уходит.
Я жил! Зачем я жил? – ужели нужен
Я Бог, чтоб пренебрегать его закон?
Ужели без меня другой бы не нашелся?..
Я жил, чтоб наслаждаться, наслаждался,
Чтоб умереть… умру… а после смерти?
Исчезну! – как же?.. да, совсем исчезну…
Но если есть другая жизнь?.. Нет! Нет!
О наслажденье! Я твой раб, твой господин!..

                С шекспировским пафосом Лермонтов восклицает – быстро мчится летучее время, и замечает, что как дым исчезнет красота женщин и как цветок увянет мирская слава, все унесет всевластное время, но существует Бог и духовный мир, и в самом человеке есть дух, а потому он – таинственная и парадоксальная встреча времени и вечности, и не может удовлетворить ничто преходящее, ибо дух – царственный сын вечности и жаждет вечных благ – вечной любви, вечной свободы вечного покоя, вечного счастья, которых не найти на земле. С нравственным возмущением Лермонтов наблюдал, что для большинства людей «вечно любить невозможно», ибо их любовь – это не духовный образ бытия, а изменчивое и непостоянное душевно-эмоциональное чувство, она – не метафизична, онтологична и экзистенциальна, а психологична, в то время как душа поэта требовала вечной любви – «любить… но кого же? На время – не стоит  труда…». Вечная любовь предполагает вечное бытие любящего и любимой, иначе «вечная любовь» – лишь красивое, но пустое изречение. Любовь неподвластна времени, а образ возлюбленной неизгладим из памяти сердца: «Сохраню тебя страданьем: Ты для сердца будешь жить», «Ты, мой Ангел, ты со мною не умрешь, моя любовь тебя отдаст бессмертной жизни вновь…», «Но верные мечты тот образ сохранили в груди моей; тот взор, исполненный огня, всегда со мной…». Время и смерть царят на земле, они обессмысливают жизнь человека, если не соприкасаются с вечностью и Богом. По заветной мысли Лермонтова свободный и мыслящий дух в иные минуты может возвыситься над потоком времени и стать сопричастным вечности: «Как часто силой мысли в краткий час я жил века и жизнию иной, и о земле позабывал…». Размышляя о загадке времени, русский философ Николай Бердяев выскажет мысль, что существует три типа времени: космическое время, оно циклично и представлено сменой времен года, его символ – круг; историческое время, оно – линейно, ибо каждое событие уникально и неповторимо, а сама история имеет начало и конец; экзистенциальное время – время переживаемое человеком, когда одно мгновение может объять века, символ экзистенциального времени – точка, оно – время невероятно уплотненное и концентрируемое, наитеснейшим образом связанно с напряжением духа – пламенной молитвой, вдохновенным творческим актом, душераздирающим страданием или небесной любовью. Задолго до Бердяева, Лермонтов поэтически раскрыл особенности экзистенциального времени, утверждая, что мгновение по силе и глубине может тягаться с целой жизнью – с веками и тысячелетиями – «за вечер тот я б не взял вечность», а «пламенный миг» может быть намного ценнее «унылой череды лет»: «Мгновение вместе мы были, но вечность – ничто перед ним; все чувства мы вдруг истощили, сожгли поцелуем одним... Прости! – мы не встретимся боле». Известно, что время разделяется на прошлое, настоящее и будущее: прошлого уже нет, но о нем можно вспоминать с радостью или печалью; будущего еще нет, но его можно предвидеть, о нем можно мечтать или же его можно страшиться; настоящее – переживаемо нами, но и оно непрестанно распадается на мгновения. Вслед за Блаженным Августином Лермонтов говорит, что прошлое уходит безвозвратно, но оставляет глубокий след в памяти и отзывается радостью или печалью, слезами счастья или гнетущей печалью в нашем сердце.  Человек есть существо не только мыслящее, но и помнящее. По воспоминаниям современников, Лермонтов отличался незаурядным умом и великолепной памятью, но воспоминания настолько мощно врезались в его сердце, что омрачали поэта или наоборот – воодушевляли его. В романе «Герой нашего времени» Печорин признается: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание – болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки... Я ничего не забываю, ничего». Прошедшие века и эпохи истории не умирают для человека, но предстают его умственному взору – существует историческая память, благодаря которой «веков бесплотных ряд унылый» оживает для нас: «Редеют бледные туманы над бездной смерти роковой, и вновь стоят передо мной веков протекших великаны». Для поэта отсутствие исторической памяти и бессмысленно прожитые годы воспринимаются как трагедия: «В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа». Всю жизнь Лермонтов страдал от метафизической муки – неутолимой жажды забвения всех мучений и разочарований, желал «спастись от думы неизбежной и незабвенное забыть!», но душа его не могла забыть незабвенное – вечное, она помнила о своем небесном происхождении и томилась в юдоли земного изгнания, и в этом смысл смерть воспринималась поэтом как окончание пути и возвращение в надзвездную отчизну:

Оборвана цепь жизни молодой,
Окончен путь, бил час, пора домой,
Пора туда, где будущего нет,
Ни прошлого, ни вечности, ни лет;
Где нет ни ожиданий, ни страстей,
Ни горьких слез, ни славы, ни честей;
Где вспоминанье спит глубоким сном
И сердце в тесном доме гробовом
Не чувствует, что червь его грызет.
Пора. Устал я от земных забот.
Ужель бездушных удовольствий шум,
Ужели пытки бесполезных дум,
Ужель самолюбивая толпа,
Которая от мудрости глупа,
Ужели дев коварная любовь
Прельстит меня перед кончиной вновь?
 Ужели захочу я жить опять,
Чтобы душой по-прежнему страдать
И столько же любить? Всесильный Бог,
Ты знал: я долее терпеть не мог;
Пускай меня обхватит целый ад,
Пусть буду мучиться, я рад, я рад,
Хотя бы вдвое против прошлых дней,
Но только дальше, дальше от людей.

                Поэтические раздумья Лермонтова о смерти напоминают размышления преподобного Иоанна Дамаскина о смерти человека, увядающего как цветок, о бренности нашего бытия, задумывался о скоротечной земной жизни и внезапном часе смерти: «Придите, братья, в могиле узрим пепел и прах, из которого мы были созданы. Куда мы ныне идем? И чем были? Кто бедный или богач? Или кто владыка, а кто свободный? Не все ли пепел? Красота лица истлела, и весь цвет юности иссушила смерть». «Все человеческое – тщета, то, что не пребывает по смерти: не остается богатство, не сопутствует слава, ведь с приходом смерти все это исчезло». В элегической молитве «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», Лермонтов воспринимает смерть по-христиански – как упокоение и возвращение души к ее Творцу, вхождение в вечность. Если земная жизнь – это скитальчество и мука, то смерть – это освобождение и упокоение – успение, и это понимание смерти, сопряженное с порывом к духовному миру и вечности, с обличением зла и неправды суетной и пустой жизни, пронизывающей всю Библию – от Пятикнижия и книги Иова до четырех Евангелий и Апокалипсиса, делает Лермонтова глубоко христианским – православным поэтом, чья элегия «Кладбище» – блестящий образец «кладбищенской лирики», продолжающий творчество Грея, Юнга, Гервея и Жуковского, исполнено глубочайших размышлений о величии Бога и греховности падшего человека – «царя над общим злом, с коварным сердцем, с ложным языком», размышлений, выявляющих, что существует два вида смерти: физическая – разлучение души с телом, и духовная – утрата единства с Богом. Михаил Юрьевич Лермонтов – величайший лирический философ России, знакомый со всеми философскими течениями Европы – от Гераклита, Сократа и Платона до Канта, Гегеля и Шеллинга; он – сын своего времени – века сознания философствующего духа, восстающего против порядков николаевской России, а потому все стихи его проникнуты философской рефлексией, но вместе с тем, он – поэт, принадлежащий вечности, пророческим чутьем своим не только проникший и развенчавший все болезни своего века, но и всех иных веков – былых и грядущих. Духовная емкость поэтического мира Лермонтова и его философских раздумий и молитв настолько велика, что он до скончания времен будет привлекать к себе всех поэтов: чистых эстетов – А.А. Фета, К. Бальмонта и Игоря Северянина, мистиков – В.С. Соловьева и Д. Мережковского, гражданских поэтов – Н. Некрасов и С. Надсона, чьи стихи глубоко религиозны. В лирических стихах Лермонтова, в его поэмах, драмах и философских романах человек есть непроницаемая тайна, он есть великий икс, о котором писал Метерлинк, ибо само бытии его – парадоксальное сочетание земного и смертного – бренного тела, и небесного и бессмертного – могучего духа,  а жизнь его, слагающаяся из молитв и смиренных жалоб, бурных протестов и неукротимых порывов души, тихой грусти и глубокой задумчивости, отчаянных стонов и несбыточных надежд, укоров совести  и слез умиления  – вся многогранность и неизмеримое богатство бытия – от адских мук до райского блаженства – все это остается не разгаданным ни философией, ни наукой, ни теодицеями и религиозными откровениями, но мученически переживается поэтом. Со всей остротой Лермонтов ощущал метафизический трагизм жизни человека – то, что золотая чаша жизни – пуста, а человек, обладающий умом, совестью и свободой духа, как «земной червь», влачит жалкое существование и душа его томится как в оковах; наконец, он – одинок и никогда не обретет вечного счастья в здешнем мире. В стихотворении «Смерть», написанном в 1830 году, поэт описывает кошмарный сон, где он видит себя бесплотным духом, отлетевшим от земли после смерти, и вдруг перед ним в бесконечном пространстве является книга, где кровавыми словами было начертано повеление вернуться в земной мир, дабы выстрадать прощение. Земная жизнь с ее пошлостью и скучной обыденностью, унижающей духовное достоинство человека, не могла удовлетворить пылкую душу поэта-романтика, и в стихотворении «Что толку жить!..», он безрадостно рассуждает о скоротечности и суетности человеческого бытия, но вслед за этим, Лермонтов с моральным негодованием пишет о таинстве смерти – пишет без всякого священного трепета и молитвенного благоговения, с горькой ироний и хлестким сарказмом, почти доходящим до кощунства и содержащим богоборческие нотки:

Что толку жить!.. Без приключений
И с приключеньями – тоска
Везде, как беспокойный гений,
Как верная жена, близка;
Прекрасно с шумной быть толпою,
Сидеть за каменной стеною,
Любовь и ненависть сознать,
Чтоб раз об этом поболтать;
Невольно узнавать повсюду –
Под гордой важностью лица
В мужчине глупого льстеца
И в каждой женщине – Иуду.
А потрудитесь рассмотреть –
Все веселее умереть.

Конец! Как звучно это слово,
Как много – мало мыслей в нем;
Последний стон – и все готово,
Без дальних справок. А потом?
Потом вас чинно в гроб положат,
И черви ваш скелет обгложут,
А там наследник в добрый час
Придавит монументом вас,
Простит вам каждую обиду
По доброте души своей,
Для пользы вашей (и церквей)
Отслужит, верно панихиду,
Которой (я боюсь сказать)
Не суждено вам услыхать.

И если вы скончались в вере,
Как христианин, то гранит
На сорок лет по крайней мере
Названье ваше сохранит;
Когда ж стеснится уж кладбище,
То ваше узкое жилище
Разроют смелою рукой…
И гроб поставят к вам другой.
И молча ляжет с вами рядом
Девица нежная, одна,
Мила, покорна, хоть бледна…
Но ни дыханием, ни взглядом
Не возмутится ваш покой –
Что за блаженство, Боже мой!

                Как апостол Павел, Лермонтов мыслит смерть двояко, она – избавление от тягот земной жизни, окончание скитаний в здешнем мире и исход души из тела на Суд Божий, и если бы не было смерти, то бесконечная жизнь на земле со всей ее неправдой и ужасами стала бы для нас нескончаемой и невыносимой мукой, но в то же время Бог смерти не сотворил, она – трагический диссонанс, внесенный в мироздание грехопадением. Нет ничего страшнее для поэта-мистика и идеалиста, чем земная жизнь без конца – увековечивание всех страданий, всей лжи и несправедливости, и в этом смысле смерть есть избавительница и освобождающий исход из мира печалей и слез к высшей гармонии, она – наставник мудрецов и судия нашей жизни, изобличающая все мелкое, пошлое и преходящее как недостойное вечности, грозный вестник иного мира, напоминающий о Суде Божием. Но жизнь для Лермонтова не менее загадочна, чем смерть и гораздо более ценна – жизнь благословенна Всевышним, а смерть – последний враг, ее Бог не творил и не благословлял. Весь сарказм в стихотворении «Что толку жить!..» проникнут нравственным протестом против смерти, истребляющей человека и обрывающей нить его существования. Душа Лермонтова никогда не могла примириться с мыслью, что все, что остается от каждого из нас – от уникальной личности, есть лишь горсть хладного праха в безгласной могиле, не способный ни любить, ни молиться, ни творить, ни воспринимать волнительную и неповторимую красоту Божьего мира. Для христианского поэта очевидно, что если не существует Бога, свободы духа и бессмертия души, то жизнь лишена всякого смысла, ибо она неизбежно оборвется смертью. С печалью вглядываясь в историю мира и законы природы – жестокие законы падшего мира, Лермонтов констатирует, что в эмпирическом аспекте человек есть «земной червь», он – жалкое, немощное и смертное создание, а сама смерть – это «гигант всесильный», владычествующий на земле, ее образ – «скелет неизмеримый», заслоняющий небо и звезды, отравляющий неисцелимой печалью сердце поэта и его ночные сновидения, вселяющий в его душу скорбные мысли о том, что человеку было бы лучше не рождаться, и ропот на Творца и Промыслителя вселенной, который готов вырваться из груди одинокого страдальца: «…Тогда изрек я дикие проклятья на моего отца и мать, на всех людей. С отчаяньем бессмертья долго, долго, жестокого свидетель разрушенья, я на творца роптал, страшась молиться, и я хотел изречь хулу на небо, хотел сказать… но замер голос мой, и я проснулся». Эти лермонтовские строки – праведное богоборчество Иова и Иеремии, ибо безропотное принятие смерти и покорность судьбе – это не покорность Богу и не признак церковного благочестия, но напротив – языческий фатализм, несовместимый с евангельской этикой и христианским волюнтаризмом, примирение с ложью и жестокостью земной жизни и оправдание зла – кощунственная дьяволодицея. Некоторые православные литературоведы обвиняли Лермонтова в том, что он проклинает земную жизнь, но если бы они вдумчиво читали Священное Писание, то знали бы, что аналогичные проклятья изрекали Иов и Иеремия и проклятья эти выражают не только метафизическую и этическую муку человеческого сердца, но и само праведное Божье негодование и вечную Божью премудрость, ибо Сам Господь – живой Бог пророков и Библии, возмущен тем фактом, что мир лежит во зле, а люди утопают в разврате и идолопоклонничестве, более того, они оправдывают зло, и даже величайшие мудрецы мира сего, спорившие с Иовом, думали, что своими речами оправдывают Бога – выдвигают теодицею, а на самом деле оправдывали существование зла и злодеяния дьявола – создали дьяволодицею, за что на них возгорелся святой гнев Вседержителя. В книгах Иова и Иеремии проклятия в адрес земной жизни звучат так: «Открыл Иов уста свои и проклял день свой. И начал Иов, и сказал: Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек» (Иов.3:1-3). «Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?» (Иов.3:11). «На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком? Вздохи мои предупреждает хлеб мой, и стон мои льются, как вода. Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады: постигло несчастье» (Иов.3:23-26). «Проклят день, в который я родился! День, в который родила меня мать моя, да не будет благословен!.. Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезали в бесславии?» (Иер.20:14,18). На боговдохновенных страницах Библия ясно утверждается, что человек не создан Богом для смерти, смерть не входила в замысел Творца вселенной, она – следствие греха и прореха в мироздании, поэтому пророк Осия называет ее жалом человеческого бытия, а пророк Исайя – ветхозаветный евангелист и великий тайнозритель, предрекал, что «поглощена будет смерть навеки» (ис.25:8), ибо Христос победит смерть и воскреснет из мертвых, а в конце времен смерть истребится, ее не будет в Царстве Небесном, о чем пророчествует Апокалипсис. Великий и многомудрый богослов, поэт-литургист и церковный гимнограф преподобный Иоанн Дамаскин, размышляя о смерти, называл ее таинством, но в своих погребальных песнопениях, он признавал смерть – трагической аномалией, появившейся в материальном мире в результате грехопадения Адама, не устоявшего в верности Богу и исказившего изначальный замысел Творца о человеке и вселенной. С рождения обладая невероятной религиозной чуткостью, Лермонтов понимал противоестественность как жалкой и обыденной жизни, так и смерти, он не отрицал установленного Богом миропорядка, но высказывал правду Божию о скорбном характере человеческого бытия после грехопадения, запечатленную в Библии и святоотеческих сочинениях, что свидетельствует о глубокой религиозности его мировосприятия и поэтической философии, о христианской вере поэта в бессмертие души, воскресение мертвых и эсхатологическую победу Спасителя над смертью, нравственно и догматически исповедуемую Церковью и молитвенно провозглашаемую на Божественной Литургии. В стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» – непревзойденном шедевре лермонтовской лирики, поэт не только утверждает этический идеал свободы и покоя, созвучный христианской вере, и находит в смерти разрешение от земных мук, но исповедует веру в Бога и личное бессмертие:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
По любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.

                В религиозно-философской лирике М.Ю. Лермонтова нет пантеистических мотивов, характерных для поэзии Тютчева и Фета, он исповедует веру в бессмертие личности – ни Бог, ни человек не растворяются у него в природе, и когда поэт заявляет, что дух его «утонет в бездне бесконечной», то здесь говорится о державинской бездне вечной жизни. С детских лет в сердце Лермонтова горела святая вера в неуничтожимость личности и ее неповторимой индивидуальности – вера, взятая не извне – из Священного Писания, философии или стихов поэтов, но изнутри – врожденная вера его собственного духа, не мирящегося с фактом смерти. В исповедальном письме М.А. Лопухиной от 1832 года, он признавался, что утрата личности и исчезновение индивидуальности в небытии – его величайший ужас: «Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: я! При этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи». Уместно вспомнить слова литературного критика, поэта и религиозного мыслителя Д. Мережковского, признававшегося, что в дни сомнений и тягостных раздумий о Боге и бессмертии души, не Пушкин и Достоевский, не Гоголь и Толстой, а именно Лермонтов утверждает в нем христианскую веру: «Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь, кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть». По своему духовному типу Лермонтов – мистик, он с малых лет смутно помнил о духовном мире, ясно сознавал, что душа его не от мира материального – и это не уход из реального мира в мир поэтических образов и воображения, но непосредственное переживание того факта, что небо – наша истинная отчизна, а в груди человека «хранится пламень неземной». В стихотворении «Ангел» – этой бесценной жемчужине лермонтовской поэзии, созданном не под внешнем влиянием философии Платона и талмудической легенды, как думаю некоторые исследователи, а выражающим самое сокровенное убеждение поэта в том, что души людей приходя в земной «мир печалей и слез» из горнего мира, они жительницы небес и причастницы вечности, а потому не могут быть уничтожены со смертью физического тела, но продолжают существовать. Вера в загробное существование пронизывает всю лирику Лермонтова и его поэмы, поэтому утомленный страданиями жизни поэт без страха ждал свой конец и в полном согласии с христианским вероучением верил, что после смерти Ангел уносит душу человека к Богу, как это описывается в поэме «Демон»: «В пространстве синего эфира один из ангелов святых летел на крыльях золотых, и душу грешную от мира он нес в объятиях своих». Ангел, несущий в своих объятьях душу с небес или на возносящий ее на небо – это один из самых прекрасных и таинственных образов в лирике Лермонтова, благоуханный цветок его поэзии, который встречается в «Беглеце», где Гарун говорит о своих убитых в сражении братьях – «Господь их смерть благословил, и Ангелы их души взяли», в драме «Маскарад», где Арбенин – этот русский аналог Отелло и Гамлета в одном лице, говорит несчастной Нине: «и Ангелы возьмут тебя в небесный свой приют». Лермонтов верил в существование Ангелов и демонов, и в то, что после смерти душу человека ожидает Ад или Рай – «казнь или спасение»: «Когда последнее мгновенье мой взор навеки омрачит, и в мир, где казнь или спасенье, душа поэта улетит». В поэтическом обращении к возлюбленной, поэт утверждает, что духовный мир разделен на две области – царство Бога и царство дьявола, понимая, что в результате своего самоопределения человек после смерти уподобляется или Ангелу или демону, при этом себе он отводит нелицеприятную участь изгнанника небес: Быть может, в стране, где не знают обману, ты ангелом будешь, я демоном стану…». Душа – жительница небесного мира, а «для небесного могилы нет», но вместе с тем, Лермонтов глубочайшим образом ставил сотериологическую проблему – проблему спасения, вслед за Данте и Мильтоном, отвечая на вопрос – отчего всеблагой Бог не примет всех в Царство Небесное и почему ложно оригеновское учение об апокатастасисе – всеобщем спасении: «Что мне сиянье Божьей власти и Рай святой! Я перенес земные страсти туда с собой...». Преподобный Исаак Сирин писал, что Рай – это ощущение Бога и пребывание в любви Его, а Ад – отлучение от Бога и отвержение Его любви, ненависть к Создателю – величайшая мука отчаяния, которую на себя навлекает сам человек – сам человек повинен в своих адских мучениях, он приуготовляет себя Ад, а земные страсти не дают его душе обрести спасения в надзвездных сферах. Это святоотеческое суждение аналогично поэтическим высказываниям Данте, Мильтона и конечно Лермонтова, понимавшего, что пребывание с земными страстями в Царстве Небесном невозможно, вот почему в Апокалипсисе сказано, что ничто нечистое и не убеленное святой кровью Агнца Божиего, никогда не унаследует Царство Божие. В лирике Лермонтова существование вечности не подвергается сомнению, ее поэтические образы – небесный свод, незакатные звезды, храм, монастырь, крест на скале, песня любви, вечно зеленеющий дуб, но встает вопрос о том, может ли душа избавиться от «тяжких язв, на ней запечатленных». С проницательностью настоящего христианского мудреца и подвижника, далекого от оптимизма Оригена, Лермонтов заявляет, что жизнь души после смерти может быть трагична – могила не освободит ее от страданий, если душа не обретет освобождение от страстей – мир, свободу и покой в Святом Духе. В стихотворениях «Ночь I» и «Смерть», написанных под явным влиянием стихов Байрона «Мрак» и «Тьма», Лермонтов описывает таинственное и жуткое видение, размышляет о бренности жизни человека и обращается к образам из «Божественной Комедии» Данте и книги пророка Иезекииля, с горечью наблюдает, как человек становится пищей червей, сохраняя надежду в том, что его бренные останки вновь оживут, но уже бессмертной жизнью – говоря языком церковным, исповедует «чаяние воскресения мертвых и жизни будущего века». Были исследователи, пытавшиеся доказать, что Лермонтов по своему миросозерцанию – последователь Платона, но стихотворения «Ночь I» и «Смерть» блестяще развенчивают ходячий миф о платонизме русского поэта, ибо вечная жизнь мыслится им по-христиански, она предполагает не только бессмертие бесплотного духа, но и воскресение мертвых в небренных и нетленных телах.
                В загадочной и многогранной личности М.Ю. Лермонтова гениальный поэт-провидец, собравший в своей сердце тоску и боль, отчаяние и надежду, раздумья и молитву всех миров и веков, соединился со знатоком душ человеческих, не уступающих в проницательности Данте, Шекспиру, Кальдерону и Достоевскому, с религиозным философом экзистенциального типа, бьющегося над проклятыми и вековечными вопросами бытия; он – бесстрашный мыслитель, чьи раздумья глубиной с Марианскую впадину, но даже они – как бы великолепны, вдохновенны и поэтически красивы не были, всюду встречаются с непроницаемой Божьей тайной. Все лирические стихи Лермонтова – это стихи настоящего философа и христианского мудреца, заставляющие нас признать правоту строк книги Иова, возвещающей, что «не многолетние только мудры, и не старики разумеют правду» (Иов.32:9), но «Дух Вседержителя дает разумение»; и вот, сей юноша-поэт, проживший неполные двадцать семь лет и столь глубоко рассуждавший о смерти и бессмертии, познавший жизнь куда лучше, чем иные столетние старцы и столь же глубоко, как и лучшие умы России, Европы и Востока, исповедует в стихах трагизм человеческой жизни – все ее радости и горести, ужасы и надежды, стоически возжигая лампаду веры во Христа Богочеловека, подливая в нее свою мученическую кровь, вместо масла, но в то же время, дерзновенно бросая в небо, литое как зеркало, неистовые мольбы Иова – мольбы, бьющие на осколки молчащие небеса, мольбы, обжигающие даже высших Ангелов – самих Херувимов и Серафимов, мольбы, как молнии, неудержимо летящие к Богу, испепеляющие все на своем пути, раскаленные неугасимой верой и скорбью безутешного сердца. С грандиозной метафизической глубиной, достойной лучших страниц книг Иова и Екклесиаста, Лермонтов ставит проблему жизни, смерти и бессмертия, и признается, что огненная вера вселяет в его сердце надежду – он хочет верить, что наше бытие есть священный дар, что время лечит от страданья, что мир для счастья сотворен, что добродетель не названье и жизнь поболее, чем сон», но «холодный опыт» разубеждает поэта и заставляет смотреть на мир сквозь мрачную призму байронического разочарования. В Священном Писании сказано, что Бог есть Творец вселенной и человека, Он создал Адама из праха земного и вдохнул в него «дыхание жизни» и «стал человек душою живою» (Быт. 2:7). На страницах Евангелия Христос свидетельствует о Своей Божественности и именует Себя – Путем, Истиной и Жизнью, а в Псалтыре провозглашается, что Господь – «источник жизни», Он – Сама Жизнь. Для православного христианина очевидно, что Жизнь – это одно из священных имен Святой Троицы – Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа, Которого мы называем в молитве «Царю Небесному» – «Утешителем», «Душой Истины» и «Жизни Подателем». Преподобный Симеон Новый Богослов особенно акцентировал внимание на том, что разлука с Богом – это разлука с Самой Жизнью – смерть духовная, а задолго до него Блаженный Августин пояснял, что христианским философам и богословам бытие надлежит отличать от жизни, ибо падшие Ангелы – демоны и грешные люди, отпав от Бога – разлучились с Божественной Жизнью: демоны пребывают в состоянии духовной смерти, а люди сделались смертны физически, ибо имеют плотские тела, но никто из них не лишился бытия – не уничтожился онтологически и не исчез в небытии. Лермонтов есть человек глубоко верующий, он – поэт-христианин, для него жизнь – это священный, таинственный и уникальный дар, более того – на каждого человека Господь возлагает великую и неповторимую миссию, отсюда – непомерная любовь русского поэта к земной жизни, совершенно непонятная для буддистов и гностиков, для последователей Платона и Плотина, для всех отвлеченных идеалистов, непонимающих лермонтовскую жажду действия и идеального бессмертия самобытной личности: «Мне нужно действовать, я каждый день бессмертным сделать бы желал, как тень великого героя, и понять я не могу, что значит отдыхать». Но со скорбью вглядываясь в жизни, он не только созерцал источник жизни в Боге и сознавал ее святость, приобщаясь вечной истине, зафиксированной в Библии и святоотеческой литературе, в житиях святых и литургической жизни Церкви, в духовно-аскетическом и молитвенном опыте ее подвижников, но подобно Иову и Екклесиасту, Иеремии и Аввакуму, остро переживал греховность людей и трагедию мира, лежащего во зле, и мысль его сталкивалась с величайшей и непостижимой тайной, неразрешимой в катастрофических условиях нашей действительности. Если бы земная жизнь не была отравлена ядом греха и смерти, то она стала бы дивной увертюрой, предваряющей вечность, но она поражена грехом, как раковой опухолью, и представляет собой жалкое и мучительное прозябание, обрывающееся смертью. Может ли жизнь и ее Творец быть оправданы на суде высочайшего мистического и нравственного идеализма – или лучше сказать – абсолютного идеализма – экзистенциальной метатеологии, с позиции которой Лермонтов и судит о Боге и людях, о жизни и смерти? Все миросозерцание Лермонтова теоцентрично, и загадку жизни он стремился постичь в ее отношении с Богом – страждущее сердце его и совесть волновало не только оправдание человека (антроподицея), но и оправдание Бога (теодицея): конечно, люди есть грешные создания, и может быть если все человечество взмолилось бы Богу с покаянной мольбой, то жизнь на земле превратилась бы в Рай и наступило духовное преображение мира, но Лермонтова мучил вопрос о том, как благой и всесильный Бог допускает безвинные страдания и почему Всеведущий не откликается на мольбы униженных и оскорбленных, страдающих и безутешных. Не было в России поэта, философа и богослова, который с такой бы неимоверной силой пережил трагедию безответной молитвы, как Лермонтов; он – самый честный из русских мыслителей, обличавший тех людей, которые снимают с себя всякую ответственность за свою жизнь, проклинают судьбу и Бога Творца, приписывая Ему жестокость, но вместе с тем, со всей пылкостью своего могучего и непреклонного духа, он возвещал, что самая грандиозная нравственная ответственность за судьбы вселенной и всех созданий лежит на плечах Бога – Творца, Промыслителя и Спасителя, и невозможно убежать от душераздирающих вопросов теодицеи, ибо без оправдания Бога и человека невозможно оправдать и саму жизнь во всей ее многообразной палитре и таинственных первоистоках. Архимандрит Софроний – ученик преподобного Силуана Афонского, величайшего подвижника Православной Церкви в двадцатом веке, писал, что библейская теодицея и антроподицея открылась миру во Христе Богочеловеке, ибо Христос Спаситель оправдал Бога перед человеком и человека перед Богом. Эту святую евангельскую идею высказал и Лермонтов в романе «Вадим», когда заметил, что если Бог действительно стал человеком – вочеловечился, то и все молитвы наши не напрасны. Михаил Юревич Лермонтов – поэт-христианин и религиозный мыслитель: для него очевидно, что загадку жизни и смерти, времени и вечности невозможно разрешить без Бога, но само это разрешение у поэта гораздо тоньше, чем у Данте, Мильтона и Достоевского с их огненной религиозностью, ибо в отличие от них, и в отличие от Гоголя и Толстого с их морализмом, Лермонтов не грезил о том, чтобы стать исправителем нравов человеческих, хотя и гневно изобличал всякую неправду жизни, но делал это не богословски и философски, а именно поэтически и художественно, ясно сознавал свое высокое призвание поэта.

Любовь
Для чего ж Он дал нам душу?
Зачем способность дал любить, страдать,
Когда Он верно знал, что муки есть
Неизлечимые, что можно обмануть
Любовь?.. Зачем нас Бог оставил?..

Она страдала и любила –
И Рай открылся для любви.
М.Ю. Лермонтов

                В поэтическом мире М.Ю. Лермонтова любовь – это высшее благо на свете, и тот, кто не умеет любить никогда не обретет счастье. Если для многих поэтов – от Овидия до Пушкина, любовь была сопряжена с наслаждением и связана с эстетическим переживанием, то Лермонтов, вслед за Библией и Данте, воспринимал любовь с религиозным благоговением – мир без любви есть «храм без Божества», но поиски идеальной любви на земле, обернулись для поэта-мистика и романтика настоящей жизненной драмой. Известно, что А.С. Пушкин был очень влюбчив и надеялся обрести семейное счастье браке до тех пор, пока его любовь к земной мадонне – Наталье Гончаровой, и благородное желание отстоять свою честь, не привели его к дуэли с Дантесом, стоившей поэту жизни. По складу души Лермонтов – романтик и мистик, это глубочайшим образом отличало его от эпикурейца Пушкина, столь любившего Овидия с его «Наукой любви», но и он был весьма влюбчив, хотя и испытывал постоянные неудачи в любви – грустил и томился, не находя в мире той единственной – Ангела на земле, которой он мог бы отдать свое сердце. С самых ранних лет в сердце поэта пробудилась жажда любви, о чем он поведал в воспоминаниях о третьей поездке на Кавказ в 1825 году, когда в десятилетнем возрасте он впервые влюбился: «Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. – К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. – Один раз, я помню, я вбежал в комнату: она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. – Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть, сильная, хотя ребяческая: это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум! – И так рано!.. Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату. – Я не хотел говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснил другим тайну, непонятную для меня самого. – Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне, мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу; не поверят ее существованью – это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность – нет; с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз. Горы кавказские для меня священны... И так рано! в 10 лет... о эта загадка, этот потерянный Рай до могилы будут терзать мой ум!.. иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию! – но чаще плакать». Кавказские горы священны для Лермонтова не только за их грозную и величавую красоту, учащую презирать мирские блага и возносящую мысль к Вседержителю, не только за могучие бури и неукротимую дикость природы, за благословенные минуты молитв и неисчерпаемый источник вдохновения, но и за то, что именно на Кавказе его сердце впервые возлюбило и начало жаждать любви. Но что такое любовь, какова ее природа и в чем ее смысл? Любовь есть Божья загадка, неразрешима для величайших мудрецов, ее нельзя определить рационально, но она – потерянный Рай и сильнейшее чувство: «Я не могу любовь определить, но это страсть сильнейшая!..». В стихотворении «Первая любовь», написанном в 1830 году, поэт признается, что в ребяческие дни любовь была овеяна ореолом мечтательности. Когда он ощутил знойную тоску любви, то в его томящейся душе воображение стало рисовать женский облик – хладный как лед – поэтическую мечту и драгоценный призрак, лишенный жизни, но и сей безжизненный, мечтательный образ, как совесть, стал хранить его душу от преступлений – от пошлых суждений о любви и низости по отношению к женщинам:

В ребячестве моем тоску любови знойной
Уж стал я понимать душою беспокойной;
На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,
При свете трепетном лампады образной,
Воображением, предчувствием томимый,
Я предавал свой ум мечте непобедимой.
Я видел женский лик, он хладен был как лед,
И очи – этот взор в груди моей живет;
Как совесть душу он хранит от преступлений;
Он след единственный младенческих видений.
И деву чудную любил я, как любить
Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.
Когда же улетал мой призрак драгоценный,
Я в одиночестве кидал мой взгляд смущенный
На стены желтые, и мнилось, тени с них
Сходили медленно до самых ног моих.
И мрачно, как они, воспоминанье было
О том, что лишь мечта и между тем так мило.

                Мечта о любви оставила глубокий след в сердце Лермонтова и искала поэтического выражения, но его любовная лирика лишена фривольности и афродизии, хотя исполнена силой и глубиной  чувств. В очах возлюбленной женщины, равных красою небесам, поэту видится «искра Божества». Для Лермонтова любовь есть смысл и назначение жизни, она вдохновительница всех настоящих поэтов: «любовь и песни – вот вся жизнь певца». Любовь захватила все сердце этого поэта-романтика – «любить необходимо мне, и я любил всем напряжением душевных сил», но вместе с тем потребность в любви принесла ему много терзаний. Надо сказать, что несмотря на весь идеализм, в душе Лермонтова на протяжении всей жизни порочное боролось со святым, а в его отношении к женщинам было не только благоговение поэта-романтика вроде Новалиса, но и глубокое разочарование и горестно-иронические интонации, не одни пылкие признания – «Полюби меня, и я буду верить в Бога… Ты одна можешь спасти мою душу…», но и холодное печоринское презрение – «Я вас больше не люблю, да кажется, и никогда не любил». В одном стихотворении, которое И.М. Анреев метко окрестил «демонской серенадой», Лермонтов, словно Демон-искуситель из своей одноименной поэмы, просит возлюбленную забыть ради него все счастье Рая и обращается к ней со словами:

Послушай, быть может, когда мы покинем
Навек этот мир, где душою так стынем,
Быть может, в стране, где не знают обману,
Ты ангелом станешь, я демоном стану! –
Клянися тогда позабыть, дорогая,
Для прежнего друга все счастие Рая!
Пусть мрачный изгнанник, судьбой осужденный,
Тебе будет Раем, а ты мне – Вселенной.

                В этих строках звучит не молитва и просьба любящего сердца, а властное требование клятвенного обещания отречься от Рая ради «мрачного изгнанника». Может быть Лермонтов с присущей ему мудростью хотел сказать, что возлюбленная никогда не будет счастлива в Царстве Небесном, если ее любимый будет навеки разлучен с ней и обречен скитаться в преисподней, но излишне говорить, что здесь с могучей экспрессией проявился демонизм поэта, ибо христианин никогда бы не стал требовать от своей возлюбленной отречься от Бога и Царства Небесного, ведь он бы поставил ее счастье выше своего, ни говоря уже о том, что именно ради ее вечного счастья он сделал бы все, чтобы примириться с Богом и изжить в себе все черты демонизма – сделал бы все, чтобы искупить совершенные грехи, научиться каяться, молиться и жить литургической жизнью Церкви, любить евангельской любовью и удостоиться горнего Иерусалима. С летами Лермонтов стал более мудр и глубок в своих суждениях о любви, он ясно осознал, что демон – искуситель людей и враг Бога, хочет осквернить самую драгоценную, таинственную и прекрасную святыню – любовь, отравить ее инфернальным ядом греха. В знаменитой балладе «Тамара» – одном из поздних и загадочных произведений Лермонтова, связанных с «Египетскими ночами» А.С. Пушкина, поэт изобразил губительность демонизма в любви – любви страстной, своекорыстной и плотской, полностью противоположной христианской любви, блистательно описанной двумя апостолами – Иоанном Богословом и Павлом. В таинственной черной башне, возвышающейся над ущельем Кавказа, жила прекрасная как Ангел, но коварная и злая как демон царица Тамара, ставшая орудием в руках сил зла; она – жрица страстной и плотской любви, демоница в женском обличье, подобно пушкинской Клеопатре, забирающая за ночь страсти жизнь своего любовника и мучающаяся угрызениями совести, никогда не разрешающимися покаянной мольбой, обращенной к Богу, и изменением своей жизни, но лишь еще более ожесточающими ее сердце. С куда большей метафизической глубиной, чем Пушкин в его «Египетских ночах», Лермонтов сумел изобличить демонические истоки плотской и страстной любви, подменяющей в душах людей евангельский идеал любви небесной и духовной, о которой сказано: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1Кор. 13:4-7).
                В литературоведении известно о трех избранницах Лермонтова, которым он посвящал своих стихи (циклы стихов к Е.А. Сушковой, Н.Ф. Ивановой, В.А. Лопухиной), но поэт так и не обрел счастья – все его сердечные увлечения закончились неудачами, и все что оставалось ему, это снова грезить о счастье, понимая, что оно недостижимо на земле: «Ответа на любовь мою напрасно жаждал я душою, и если о любви пою,  – она была моей мечтою». В возрасте пятнадцати лет Лермонтов влюбился в Екатерину Александровну Сушкову, она занимала его сердце и фантазию, но насмехалась над юным поэтом, а впоследствии тщеславно выдавала себя за его «Лауру» – вдохновительницу лучших стихотворений, таких как «Сон», что конечно, является ее вымыслом. Существует предположение, что именно к Сушковой обращено облитое горечью поэтическое посвящение в драме «Люди и страсти»: «Тобою только вдохновенный я строки грустные писал, не зная славы и похвал, не мысля о топе презренной. Одной тобою жил поэт, скрываючи в груди мятежной страданья многих, многих лет, свои мечты, твой образ нежный; назло враждующей судьбе имел он лишь одно в предмете: всю душу посвятить тебе, и больше никому на свете!.. Его любовь отвергла ты, не заплативши за страданье…». В стихотворении «Стансы» Лермонтов признается, что несчастная любовь к Е. Сушковой обернулась для него разочарованием, горестной рефлексией и пустотой в сердце – поэт лишился покоя и любовь предстала его взору лишь невоплотимой поэтической мечтой – мечтой, без которой он не может жить, ибо любовь – единственное оправдание жизни – витадицея. В одном стихотворении к Сушковой поэт признается, что хотел любить ее пламенной и нежной любовью, все принеся ей в жертву, однако она отвергла его, и, несмотря на всю горечь разочарования, Лермонтов не проклинает свою бывшую избранницу, но расстается с ней на благородно-примирительной ноте: «Бог с тобою!» Если любовь к Е. Сушковой взволновала кровь Лермонтова, а взор ее черных очей, как «презрения женского кинжал», пронзил его душу и, суля райское блаженство, жестоко обманул мечтателя – обрек на печаль и тревоги, то вторая любовь поэта – любовь к Н.Ф. Ивановой была еще более неудачной и драматичной, она на всю жизнь ранила его сердце.  Для Лермонтова любовь есть высшая ценность, она имеет духовный и мистический характер, и неслучайно Н.Ф. Иванова представала в его поэтических мечтах в образе Ангела: «И ты, мой Ангел, ты со мною не умрешь», и ее ответное чувство было бы для поэта «счастьем Рая для демона, изгнанника небес». Поэт боготворил свою возлюбленную, но она оказалась ветреной кокеткой, флиртующей с разными кавалерами, играющей его сердцем и являющейся недостойной его стихов, обессмертивших ее имя: «Зови надежду сновиденьем, неправду истиной зови, но верь хвалам и увереньям, но верь, о верь моей любви». В 1832 году Лермонтов написал стихотворение «Я не унижусь пред тобой…», где разочарованный романтик с первых строк с глубокой обидой обвиняет свою неверную возлюбленную, а в ее лице и всех ветреных красавиц мира, изливает всю накопившуюся боль оскорбленного сердца, обманувшегося в своих юных надеждах и наивных мечтаниях. Измена возлюбленной нанесла глубокую рану душе поэта, и он признается, что не может более уважать женщин и боготворить их, когда ему изменила та, которую он почитал как нежного Ангела. С печальным раздумьем Лермонтов оплакивает потерянные годы, отданные недостойной избраннице, сожалея, что потерял время, которое мог посвятить служению музам и вдохновению. Разочарованный романтик гордо заявляет, что больше никому не отдаст свое измученное сердце, удалится на Кавказ – «к чужим горам под небо юга», но не для того, чтобы стать отшельником и монахом, а чтобы никак не соприкасаться с циничным великосветским обществом, где нет искренних чувств. Лермонтов завершает свой взволнованный монолог гневным упреком и словами негодования: «Не знав коварную измену, тебе я душу отдавал; такой души ты знала ль цену? Ты знала – я тебя не знал!»:

Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
Ты позабыла: я свободы
Для зблужденья не отдам;
И так пожертвовал я годы
Твоей улыбке и глазам,
И так я слишком долго видел
В тебе надежду юных дней
И целый мир возненавидел,
Чтобы тебя любить сильней.
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Быть может, мыслею небесной
И силой духа убежден,
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?
Зачем так нежно обещала
Ты заменить его венец,
Зачем ты не была сначала,
Какою стала наконец!
Я горд! – прости! люби другого,
Мечтай любовь найти в другом;
Чего б то ни было земного
Я не соделаюсь рабом.
К чужим горам, под небо юга
Я удалюся, может быть;
Но слишком знаем мы друг друга,
Чтобы друг друга позабыть.
Отныне стану наслаждаться
И в страсти стану клясться всем;
Со всеми буду я смеяться,
А плакать не хочу ни с кем;
Начну обманывать безбожно,
Чтоб не любить, как я любил,-
Иль женщин уважать возможно,
Когда мне ангел изменил?
Я был готов на смерть и муку
И целый мир на битву звать,
Чтобы твою младую руку –
Безумец! – лишний раз пожать!
Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?
Ты знала – я тебя не знал!

                Третья любовь М.Ю. Лермонтова – любовь к доброй, пылкой, поэтически-восторженной В.А. Лопухиной, было самым сильным, ясным и одухотворенным чувством, она внесла мир в душу поэта, воскресила его надежды на счастье и отразилась на его творчестве – в образе Веры из романа «Герой нашего времени» и Тамары из поэмы «Демон», но она прошла через страшное испытание: после отъезда Лермонтова в военную школу в Петербурге, Варвара Александровна Лопухина осталась одна в Москве и по настоянию родителей вышла замуж за Н.Ф. Бахметева – человек богатого и ничтожного, хотя и не могла забыть Лермонтова и конечно, втайне страдала от разлуки с ним. По свидетельству  А. П. Шан-Гирей Лермонтов был страстно влюблен «в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная… Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения...». В лирических стихах, являвшихся поэтической исповедью, поэт признавался, что жизнь его была глубоко несчастной цепью тяжелых лет, так как он не смог быть с возлюбленной, холодные размышления убили надежду – всякий цвет жизни, но он никогда не мог забыть ту, которую возлюбил всем сердцем, ибо она стала для него дороже всего на свете – даже искусства:

Но я вас помню – да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, -  но вас
Забыть мне было невозможно.

                Когда Михаил Юрьевич узнал о браке В.А. Лопухиной, то расценил это как предательство – ревность смешалась в его страждущем сердце с разочарованием в своем идеале – по отношению к своей земной мадонне, и любовь снова открылась ему как мука и страдание: «Я все любил – я все страдал». С екклесиастовой грустью Лермонтов признается, что любовь к земной женщине – это суета и томление духа, она смешана со страстью и мечтательностью, а потому – обманчива и имеет преходящий характер: «Любить? На время не стоит труда, А вечно любить невозможно».  С неумолимой суровостью поэт исповедует свое разочарование в женщинах, нарекая их «коварными девами», разоблачает «обманы любви», приносящие лишь мучения его души, ищущей небесный идеал на земле, заявляет, что никакие земные утехи не осчастливят того, на ком лежит печать уныния и делает красноречивое признание о себе: «Никто, никто не усладил в изгнанье сем тоски мятежной! Любить? – три раза я любил, любил три раза безнадежно». В поэме «Азраил» могучий и грозный дух – лирическое я Лермонтова, с тоской наблюдавший за возникновением и исчезновением царств и народов, не знающий равного себе, с сердцем надменным и полным огня, но хранящим святой залог любви чистой как голубь и бессмертной как вечность, признается, что жизнь мрачна и пуста как пропасть без любви, но возлюбив смертную женщину, он лишь обрекает себя на страдание и разочарование, ибо сердце его ищет идеальной девы, а находит лишь ту, что никогда не сможет его понять и непостоянна в своих чувствах: «Вот женщина! Она обнимает одного и отдает свое сердце другом!». Лермонтов не только певец и почитатель любви, но и тонкий знаток женского сердца, о чем свидетельствуют и размышления Печорина и все женские образы в его лирике, драмах, поэмах и романах живы, выразительны, живописны и скульптурны. Как могущему и грозному Ангелу смерти – Азраилу, Лермонтову было скорбно и невыносимо тяжко на душе оттого, что его молитвы и помыслы носились вокруг тех женщин, что обманули его надежды и показали несбыточность его мечтаний – невоплотимость его идеала. Земная жизнь была летописью разочарований для М.Ю. Лермонтова, но сердце его не могло биться без любви, она – величайшая святыня, возводящая от земли к небесам, не жертвенный огонь, а молния и крест, который поэт нес, несмотря на минуты ропота и богоборческого бунта. В юношеские лета Лермонтов говорил, что если бы его все любили, то он бы нашел в себе бесконечные источники любви, но с годами его взгляд на любовь стал более проницательным и мудрым, и он понял, что величайший подвиг любви заключен в том, чтобы любить всех даже когда они ненавидят тебя, уподобляясь распятому Христу Спасителю, молившемуся на Голгофе за убийц Своих, но это возможно только для того, кто нашел бесконечные источники любви в Боге, имя Которому – Любовь. Если в расстроенных чувствах  и гнетущей разочарованности Лермонтов вывел В.А. Лопухину и ее мужа Н.Ф. Бахметева в неприглядном виде в драме «Два брата» и повести «Княгиня Лиговская», написанных в 1836 году, то впоследствии он обнаружил в себе благороднейшее чувство прощения, посвятил своей возлюбленной Варваре поэму «Демон» и одно из прекраснейших стихотворений «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», одушевленное светлым и духовным чувством христианской любви:

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,

Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.

Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную.
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего Ангела душу прекрасную.

                Несчастная любовь к Варваре Лопухиной – одна из трагических граней судьбы М.Ю. Лермонтова; она вдохновила его на написание многих стихотворений – трогательных и нежных, скорбных и гневных, спокойных и молитвенных. С ранних лет в груди Лермонтова кипели гигантские творческие силы, у него был могучий и исполинский дух, выразивший свой поэтический гений в непревзойденных шедеврах лирического искусства – стихотворениях «Ангел», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Смерть поэта», «Выхожу я один на дорогу…», «Сон» и «Пророк», в поэмах «Ангел смерти», «Демон», и «Мцыри», но сердце поэта томилось по идеальной любви – не чувственно-эпикурейской, а духовно-небесной, не платонически-отвлеченной, а глубоко христианской, но земные мадонны, у которых он искал небесные черты, разочаровывали его и поэт погружался в философскую рефлексию с ее мрачным байроническим лиризмом, пронизывающим мистерию «Каин» и драматическую поэму «Манфред». Несчастная и неразделенная любовь – один из самых частых мотивов в лирике Лермонтова и его драмах – «Люди и страсти» и «Странный человек», и все сердечные переживания его героев носили не литературный, а экзистенциальный характер, их поэт черпал из своего собственного жизненного опыта: «Но я сделал должное: она меня оправдает перед лицом Всевышнего! – Теперь испытаю последнее на земле: женскую любовь! – Боже, как мало ты мне оставил! – последняя нить, привязывающая меня к жизни, оборвется, и я буду с тобой; ты сотворил мое сердце для себя, проклятие человека не имеет влияния на гнев твой. Ты милосерд - иначе я бы не мог родиться! - (Смотрит в окно.) Как эта луна, эти звезды стараются меня уверить, что жизнь ничего не значит! – где мои исполинские замыслы? к чему служила эта жажда к великому? - Все прошло! – Я это вижу. Так точно вечернее облако, покуда солнце не коснулось до небосклона, принимает вид небесного города, блестит золотыми краями и обещает чудеса воображению – но солнце закатилось, дунул ветер – и облако растянулось, померкло, - и наконец упадает росою на землю!..». Если спросить Лермонтова – «зачем человеку дана жизнь и в чем ее смысл?», то ответ его очевиден – смысл жизни заключен в любви, а без нее человек самое несчастное создание во всех мирах, ибо любовь не может заменить ни чувственные утехи и мировая слава, не богатства и власть, ни героические подвиги и вселенская мудрость от Иова и Соломона, Сократа, Платона и Аристотеля до скончания времен, ни вера и искусство, ни даже молитва – молитва без любви, что человек без души. В самом начале поэмы «Демон» Лермонтов показывает бесцельность бытия без любви, будь то бытие физическое или метафизическое – величественный Демон скитается под небесным сводом и летает над грешной землей, он – могущественный дух, «царь познанья и свободы», но ни несравненное и страшное могущество, ни гордое познание и мудрость, противостоящая Божественному Откровению, ни свобода от Бога – ничто не удовлетворяет его и не приносит счастья, ибо он утратил самое главное – любовь, а без любви нельзя не восславить Бога, ни благословить красоту Его творения, ни взмолиться за страждущих и несчастных, ни простить обидчиков, ни приобщиться к гармонии небесных сфер, ни достичь совершенства, ни обрести смысла жизни, оттого и все существование Демона очень метко именуется поэтом блужданием. В поэме «Боярин Орша» Лермонтов изображает юношу, навеки разлученного с любимой и ощущающего себя «сиротой» – без любви человек ощущает свое сиротство в мире и здесь разгадка трагическое мироощущения экзистенциалистов двадцатого века – Сартра и Камю, утверждавших, что человек заброшен в холодный и чуждый ему мир, он – одинокий сирота во вселенной, и это скорбное мироощущение проистекало из того, что пройдя через ужасы мировых войн, люди перестали ощущать любовь Бога и Его заботу о сотворенном мире, почувствовали себя брошенными на произвол судьбы, одинокими и несчастными мучениками, о чем написал и Эли Визель в своем страшном и беспощадно правдивом рассказе «Ночь». С пророческой интуицией Лермонтов предвосхитил это скорбно-минорное мироощущение, или лучше сказать испытал трагический опыт всех людей, испытавших Богооставленность, и сам ощутил себя сиротой и скитальцем, заброшенным в мир, где нет ничего идеального – того, что отвечало бы духовным запросам его души. В трагедии «Испанцы» благородный Фернандо называет себя забытым Богом сиротой, и признается, что нигде не мог отыскать родной души, пока не встретил Эмилию, которую возлюбил всем сердцем: «люблю – тебе одной я поверял все мысли, все желанья; ты для меня: родня, друзья – ты все мне!.. Ты все для сердца этого – и Бог не так жесток, чтоб все отнять у человека!». Но земная жизнь трагична и чтобы спасти честь Эмилии, Фернандо вынужден сам убить свою возлюбленную. В минуту невероятной душевной скорби он проклинает жизнь и обращается с гневными Иовыми словами к «несправедливому Богу», вопрошая: «Для чего ж Он дал нам душу? Зачем способность дал любить, страдать, когда Он верно знал, что муки есть неизлечимые, что можно обмануть любовь?.. Зачем нас Бог оставил?..». В повести в стихах «Исповедь» поэт заявляет, что любовь – это высшая ценность и смысл существования, и если бы для человека открылись священные врата Царства Небесного, но там не нашлось бы места его возлюбленной, то он бы не обрел непреходящего счастья и небесного блаженства:

Я о спасенье не молюсь,
Небес и ада не боюсь;
Пусть вечно мучусь: не беда!
Ведь с ней не встречусь никогда!
Разлуки первый, грозный час
Стал веком, вечностью для нас!
И если бы Рай передо мной
Открыт был властью неземной,
Клянусь, я, прежде чем вступил,
У врат священных бы спросил,
Найду ли там среди святых,
Погибший Рай надежд моих?
Нет, перестань, не возражай…
Что без нее земля и рай?
Пустые звонкие слова,
Блестящий храм без Божества!
Увы! отдай ты мне назад
Ее улыбку, милый вгляд,
Отдай мне свежие уста,
И голос сладкий, как мечта…
Один лишь слабый звук отдай…
О! старец! Что такое Рай?..

                В драматических произведениях Лермонтова, в его поэмах и романах рядом с мрачным и мятежным, таинственным и пленительным героем – Арбениным, Вадимом, Печориным и Зораимом находится его возлюбленная – существо нежное, возвышенное и любящее – Нина, Ольга, Вера и Ада, та, кто может укротить его буйный нрав и примирить его с Богом, миром и людьми. В поэтическом мире Лермонтова смерть возлюбленной означает крушение всех надежд героя на счастье, потерю смысла существования: в драме «Маскарад» со смертью Нины русский Отелло – Арбенин теряет волю к жизни и почти лишается рассудка, в трагедии «Испанцы» Фернандо, признается, что без Эмилии ему нет смысла жить на свете, а в поэме «Последний сын вольности» славянин Вадим, зарывающий в землю холодный труп Леды, лишается единственной причины жить и с горечью говорит старику Ингелоту: «Не все ль я вынес?». Глубочайшая философия любви Лермонтова, его экзистенциальная диалектика добра и зла, борющихся в сердцах людей, содержится в неоконченном романе «Вадим», который по признанию самого поэта есть «сплошное отчаяние», но и во мраке отчаяния вспыхивает надежда. Главный герой романа – безобразный горбун Вадим, с широким лбом ученого и неизменной горькой усмешкой на устах, рефлектирующий человек с могучим духом и неугасимой жаждой мести – смесь Гамлета и Манфреда с наружностью Квазимодо. В первой сцене Вадим разглядывает дьявола, изображенного поблекшими красками на святых вратах, рассуждая: «Если б я был чорт, то не мучил бы людей, а презирал бы их; стоят ли они, чтоб их соблазнял изгнанник Рая, соперник Бога!.. другое дело человек; чтоб кончить презрением, он должен начать с ненависти». В размышлениях Вадима приоткрывается тайна его личности: он мечтал бы сделаться дьяволом – гордым и могучим соперником Бога, но не для того, чтобы мучить их, а дабы презирать, возвышаясь над ними. Неслучайно в загадочном сне несчастный, но неукротимый горбун видел себя величественным духом, отчужденным от всех живущих, освободившимся от оков времени и пространства и ставшим по ту сторону добра и зла: «… он уносился мыслию в вечность – ему снилось наяву давно желанное блаженство: свобода; он был дух, отчужденный от всего живущего, дух всемогущий, не желающий, не сожалеющий ни о чем, завладевший прошедшим и будущим, которое представлялось ему пестрой картиной, где он находил много смешного и жалкого. Его душа расширялась, хотела бы вырваться, обнять всю природу и потому сокрушить ее – если это было желание безумца, то по крайней мере великого безумца; что такое величайшее добро и зло? – два конца незримой цепи, которые сходятся удаляясь друг от друга». Давно разочаровавшись в людях и возненавидев многих из них, Вадим хочет через презрение возвыситься над ними и всем окружающим миром – стать над людьми и быть безучастным к их скорбям и радостям, уподобиться тому могучему Демону, которого Лермонтов гениально выведет в своей одноименной поэме, и это свидетельствует об инфернальном характере героя. Страстно мечтая жестоко отомстить помещику Палицыну – виновнику гибели своего отца, Вадим признается, что вся душа его сделалась олицетворением мщения – в ней поселился злой дух, но при этом не слагает с себя нравственной ответственности за свои речи и поступки, ибо никто не властен над волей человека, кроме него самого: «…какой-то бешенный демон поселился в меня, но он не имел влияния на поступки мои; он только терзал меня; воскрешал умершие надежды, жажду любви, он странствовал со мною рядом на берегу мрачной пропасти, показывая мне целый рай в отдалении…». Если безобразный горбун Вадим – мрачный и загадочный «лермонтовский человек» с его философской рефлексией и душевной бурей, то сестра Вадима – Ольга, прекрасная, как Ангел, девушка, умеющая любить и сострадать. Символично, что в  самом начале романа Лермонтов сравнивает Вадима с демоном, а Ольгу с Ангелом: «Это был Ангел, изгнанный из Рая за то, что слишком сожалел о человечестве». Но поэт не был бы великим диалектиком, если бы не показал, что в душе каждого человека есть добро и зло, их напряженная борьба и каждому дано право выбора между любовью и ненавистью, презрением и благоговением. В минуту отчаяния и нестерпимой муки, оскорбленная Ольга клянется своему брату – клянется Богом и Его святыми таинствами, что ненавидит Палицына – низкого и бездушного человека, и отомстит ему, а в сердце Вадима вспыхивает любовь к Ольге и он понимает, что месть не может быть смыслом жизни: «Если мне скажут, что нельзя любить сестру так пылко, вот мой ответ: любовь – везде любовь, то есть самозабвение, сумасшествие, назовите как вам угодно; – и человек, который ненавидит все, и любит единое существо в мире, кто бы оно ни было, мать, сестра или дочь, его любовь сильней всех наших произвольных страстей». Вадим – не исчадие Ада, а незаурядный и несчастный человек с трагической судьбой и несгибаемой силой воли, полный неизъяснимого сострадания к людям, но с годами выучившийся презирать и ненавидеть их, ибо ни в ком он не встречал ни любви, ни сочувствия. Вадим признается, что не мог молиться Богу, так как его душа была обуреваема ненавистью и презрением к людям – в ней не нашлось места любви, а без любви молитва немыслима. Если любовь угасла в душе человека, то он уже не может называться человеком, ибо утратил саму человечность. Когда сердца Ольги коснулась любовь к Юрию, то она поняла, что несмотря на мир, лежащий во зле, существует таинственное и святое чувство, «оно существует вопреки всем умствованиям людей ничтожных, иначе душа брошена в наше тело для того только, чтоб оно питалось и двигалось – что такое были бы все цели, все труды человечества, без любви?». Лермонтову убежден, что только любовь дает жизни смысл,  она одна может избавить человека от одержимости мщением и ненавистью, вселить в его сердце благоговение пред святыней, примирить враждующих и искупить их грехи – любовь есть спасительница душ, она – святейшее имя Бога. Если бы Бог не был Абсолютной Любовью, переливающейся через край Своего предвечного бытия, то Он бы не смог спасти погибающих, обнадежить отчаянных, простить грехи кающимся, утешить скорбящих – и вообще не был бы достоин почитания. Мир без любви – это храм без Божества. Если существует любовь, значит, есть Бог; любовь – доказательство бытия Божиего и залог счастья: «есть Бог на небесах – есть на земле счастье». Но если Бог сотворил нас с любовью, то мы бессмертны и не обратимся в ничто после смерти, ибо любовь требует вечности, она сильнее смерти – эту мысль книги Иова, Песни Песней, Псалтыря, книг пророческих и всего Нового Завета Лермонтов с христианским дерзновением высказывает на страницах своего неоконченного романа: «Будет ли конец нашей любви! – сказал Юрий, перестав грести и положив к ней на плечо голову, - нет, нет!.. она продолжится в вечности, она переживет нашу земную жизнь, и если б наши души не были бессмертны, она сделала бы их бессмертными…». Если существует любовь, то душа бессмертна и плоть воскреснет для нетления. Это – заветная идея Лермонтова, он высказывает ее не только в романах, драмах и поэмах, но и в лирических стихах: «Моя любовь тебя отдает бессмертной жизни вновь». Смысловая глубина романа «Вадим» огромна – человек есть Ангел и демон в одном лице, он наделен свободой и ответственен за свои дела, способен на любовь и ненависть, на подлость и благородство, но лишь любовь может дать его жизни смысл, освободить его душу от страстей и исцелить ее от отчаяния.
                Тема любви стоит в центре бесподобной поэмы «Ангел смерти», написанной на основе древнего восточного сказания и посвященной А.М. Верещагиной – родственнице поэта и его верной подруге, в альбоме которой он записал стихотворение «Ангел» и набросал портрет возлюбленной Варвары Лопухиной. Главный герой поэмы – юный Зораим, странник, гонимый миром и небесами, искавший счастья в пустых забавах и совершенства в людях, любящий ночь, свободы и горы – все в природе, не избегал людей, избрав себя жизнь в уединении – в пустынной местности «златого Востока». Юный отшельник Зораим не был одинок, он «одно сокровище-святыню имел под небесами», и «с ним Раем почитал пустыню». Это сокровище и величайшая святыня его сердца – Ада, прекрасная девушка, «милая, как цвет душистый Рая», возбудившая в его мертвом сердце «любви безумное страданье». Описывая любовь Зораима к Аде, Лермонтов использует религиозную фразеологию – это не дань романтизму, а показатель благоговейного отношения к возлюбленной и того, что любовь – высочайшая ценность во всех мирах и во всех веках. Зораим любил Аду больше всего на свете, она «одна была лишь им любима; его любовь была сильней всех дум и всех других страстей...». Но произошло самое страшное – младая Ада умирает от болезни, коленопреклоненный Зораим с тоской и отчаянием бессильно наблюдает как его возлюбленная угасает, и Ангел смерти, слетевший через южный небосклон и услышавший его мятежный ропот, плач любви и стон мученья, ощутил в своей святой душе, что было бы преступлением отнять любимую у страдальца. Сжалившись над Зораимом, Ангел смерти оживляет умершую девушку своей ангельской душой и познает все, чем мила земная жизнь, но утрачивает многие способности: «Но ум границам подчинился, власть –  не та уж, как была, и только в памяти туманной хранит он думы прежних лет. Их появленье Аде странно...». Воскресение Ады – счастливейшее событие в поэме, но вдруг Зораим стал задумчив, ему наскучила однообразная жизнь с ангелоподобной девой, он возжелал испить чашу воинской славы – его сердцу «был милей девичьей ласки – путь кровавый». Посреди поля, усеянного трупами – жатвой смерти, несчастная Ада находит смертельно раненого и истекающего кровью Зораима, признающего свою вину перед любимой – «я виноват перед тобой», и умирающего у нее на руках. В это страшное мгновение умирает и Ада – Ангел смерти вырывается из ее тела – земных уз, дабы снова жить небесной жизнью, но познав нрав людей, жнец Господень переменился и стал страшен и грозен для смертных:

За гибель друга в нем осталось
Желанье миру мстить всему,
И ненависть к другим, казалось,
Была любовию к нему.
Все тот же он, - и бесконечность,
Как мысль, он может пролетать,
И может взором измерять
Лета, века и даже вечность.
Но Ангел Смерти молодой
Простился с прежней добротой, -
Людей узнал он: состраданья
Они не могут заслужить,
Не награжденье – наказанье
Последний миг их должен быть!
Они коварны и жестоки,
Их добродетели –  пороки,
И жизнь им в тягость с юных лет...»
Так думал он – зачем же нет?..
Его неизбежимой встречи
Боится каждый с этих пор;
Как меч – его пронзает взор;
Его приветственные речи
Тревожат нас, как злой укор,
И льда хладней его объятье,
И поцелуй его – проклятье!..

                Если в поэме «Ангел смерти» поэт взвешивает жизнь человека на суде сострадания и жертвенной любви, и сетует на то, что настоящая любовь так редка среди людей, которые не понимают всей ее ценности, то в поэме «Литвинка», он изобличает гибельность чувственной любви-страсти и прославляет неувядающую красоту христианского всепрощения и  любви-милосердия. В центре поэмы – судьба могучего и бесстрашного война Арсения, живущего уединенно в своем замке, не знающего над собой владык и суда, богатого в мире и славного на войне. Возвращаясь с поля войны, он привозит с собой вольнолюбивую литвинку – Клару, и плененный ее красотой, забывает о своем молодом сыне и нежной супруге, ведь как замечает сам Лермонтов о своем герое: «что святой обряд тому, кто ищет лишь  земных наград?». Юная жена Арсения уходит из его замка, но в противовес своему бессовестному мужу, вероломно и цинично нарушившему «святой обряд»  – священное таинство брака, она затворяется в монастырь, чтобы умереть для всего мирского и жить одной молитвой. Литвинка Клара является трофеем, добытым Арсением на поле сражения, и хоть он испытывает к ней сильнейшие чувства и в порыве страсти признается ей – «мой Рай у ног твоих!», сама «дочь степей чужих» не испытывает нежных чувств к человеку, пленившему ее и мечтает обрести свободу и снова оказаться на родине: «Там родина! Певец и воин там не раз к ее склонялися ногам! Там вольны девы! Там никто ююбы ей не смел сказать: хочу любви твоей!..». Во имя своей страсти Арсений готов был принести в жертву все – жену, детей, отчизну, душу, но  ничто не могло покорить сердце литвинки, тоскующей по воле и упрекающей Арсения в том, что к возлюбленной нельзя относиться как трофею, ибо если бы он действительно любил ее, то ставил бы ее счастье выше собственного, понимал, что она – не бездушная вещь, а вольное и прекрасное Божье создание, знал бы насколько дорога ей свобода и что нельзя заставить любить: «О, если б точно ты любил меня! – сказала Клара, голову склоняя, - Я не жила бы в тереме твоем. Ты говоришь: он мой! – а что мне в нем? Богатством дивным, гордой высотой очам он мил, - но сердцу он чужой. Здесь в роще воды чистые текут – но речку ту не Вилией зовут; и ветер, здесь колеблющий траву, мне не приносит песни про Литву! Нет! русский, я не верую любви! Без милой воли, что твои дары?» И отвернулась Клара и укор изобразил презренья хладный взор». Там где нет свободы, нет места и любви. Бегство Клары из замка погружает Арсения в глубочайшую печаль – он переживает «сумерки души» и ожесточается, становясь злодеем, которому ненавистна жизнь и смерть страшна, и небо обвинить нельзя ни в чем. Когда Арсений встречает на поле боя Клару, держащую саблю в руке и жаждущую убить его, то он испытывает душераздирающую скорбь – в этот самый миг лучшая струна сердца оборвалась. Самое трагическое, что Арсений умирает без молитвы и примирения с Богом, в состоянии отчаяния, безверия и разочарования в любви – три копья, пронзившие его грудь, в символическом смысле обозначают крушение веры, надежды и любви к его сердце: «… в час конца Арсений побледнел. И три копья пронзили эту грудь, которой так хотелось отдохнуть, где столько лет с добром боролось зло, и наконец оно превозмогло. Как царь дубравы, гордо он упал, не вздрогнул, не взглянул, не закричал. Хотя б молитву или злой упрек он произнес! Но нет! Он был далек от этих чувств: он век счастливый свой опередил неверящей душой; он кончил жизнь с досадой на челе, жалея, мысля об одной земле…». Как лаокидийский Ангел из Апокалипсиса, Арсений равнодушен к Богу, небо и преисподней, не терзается муками раскаяния, не признает свою вину перед юной женой и маленьким сыном, но остается в своей эгоистичности и в последний час земного бытия не приуготовляет душу свою к Страшному Суду, но помышляет и жалеет только о мимолетных благах бренной жизни, с которыми навеки расстается. После бесславной гибели Арсения, за его душу в монастыре с печальным сердцем начинает молиться лишь одна монахиня – его нежная жена, которая простила вероломное предательство своего мужа и с любовью-милосердием и самоотречением стала молиться за него: «Никто о нем не плакал… лишь одна, монахиня!.. Бог знает, кто она? Жалеть о том, кто не жалел об ней!.. Увы! Он не любил, он не жалел, он даже быть любимым не хотел, и для нее одной был он жесток: но разве лучше поступил с ним рок? И как не плакать вечно ей о том, кто так обманут бы, с таким умом, кто на земле с ней разлучен судьбой и к счастью не воскреснет в жизни той?..».
                Итак, Михаил Юрьевич Лермонтов – один из величайших певцов любви в русской и мировой литературе, сравнимый с Овидием, Данте и Петраркой, Шекспиром, Байроном и Шиллером, Жуковским, Пушкиным и Тютчевым, Фетом и Надсоном; для него любовь есть вечная святыня и высочайшая ценность, с которой несравнимы иные блага – слава, власть и богатство, знание и мудрость; подлинная любовь вечна и не знает смерти, она имеет неувядающую духовную красоту и сотериологическое значение – «она страдала и любила, и Рай открылся для любви» – сказано о Тамаре в поэме «Демон»; наконец, любовь – это смысл человеческой жизни и доказательство бытия Божиего, любящий уподобляется Творцу и расширяет свое сердце до вселенских масштабов, ибо любовь призвана охватить весь Божий мир – единственную возлюбленную, близких и даже обидчиков, искусство, отчизну и природу, которые поэт воспел в мелодичном стихотворении «Прекрасны вы, поля земли родной»:

Прекрасны вы, поля земли родной,
Еще прекрасней ваши непогоды;
Зима сходна в ней с первою зимой,
Как с первыми людьми ее народы!..
Туман здесь одевает неба своды!
И степь раскинулась лиловой пеленой,
И так она свежа, и так родня с душой,
Как будто создана лишь для свободы…
Но эта степь любви моей чужда;
Но этот снег, летучий, серебристый
И для страны порочной – слишком чистый,
Не веселит мне сердца никогда.
Его одеждой хладной, неизменной
Сокрыта от очей могильная гряда
И позабытый прах, но мне, но мне бесценный.

































Свобода
О если бы мог он, как бесплотный дух
В глуши степей дышать со всей природой,
Одним дыханьем жить ее свободой…

Я  ищу свободы и покоя!
М.Ю. Лермонтов

                Михаил Юрьевич Лермонтов – один из величайших поэтов-метафизиков и певцов свободы в России; весь пафос его стихов – это пафос свободы духа. Свобода для него священна, как и для Данте и Мильтона, Шиллера и Байрона, Пушкина и Достоевского. Свобода стоит в центре миросозерцания Лермонтова и определяет всю его поэтическую антропологию, ибо через свободу раскрывается тайна человека, его внутреннего мира и судьбы. Для Лермонтова человек есть самое загадочное существо во всех мирах, он – совмещение несовместимого – святого и порочного, его душа мечется и нигде не может найти покоя, его воля, как мятник, колеблется между добром и злом,  в сердце его – «ад иль небо», ибо он одарен свободой воли. Вслед за поэтами-романтиками исповедуя метафизический волюнтаризм, Лермонтов писал в романе «Вадим», что у человека есть свобода воли, она – отпечаток Божества и творческая власть, заключающая в себе всю жизнь души, ибо без свободы невозможно ни любить, ни ненавидеть, ни молиться, ни проклинать, ни сожалеть, ни радоваться, ни надеяться, ни отчаиваться: «И в самом деле, что может противостоять твердой воле человека? Воля заключает в себе всю душу; хотеть – значит ненавидеть, любить, сожалеть, радоваться – жить, одним словом; воля есть нравственная сила каждого существа, свободное стремление к созданию или разрушению чего-нибудь, отпечаток Божества, творческая власть, которая из ничего созидает чудеса… О, если бы волю можно было разложить на цифры и выразить в углах и градусах, как всемогущи и всезнающи были бы мы!..». В свободе заключается духовное достоинство человека, она – величайший дар Творца вселенной и образ Божий, отпечатленный на Его разумных творениях – Ангелах и людях, и если бы у человека не было свободы, то он бы не мог жить духовной жизнью, не был бы способен любить, молиться и творить. Размышляя о том, что такое духовная жизнь и как на ней настроиться, святитель Феофан Затворник писал о свободе: «Человек всегда свободен. Свобода дана ему вместе с самосознанием и вместе с ним составляет существо духа и норму человечности. Погасите самосознание и свободу – вы погасите дух, и человек стал не человек». Знаменитый русский философ Николай Бердяев – рыцарь свободного духа, в книге «Самопознание» признавался, что очень любил книгу Иова и пророков, древнегреческих трагиков, Шекспира и Байрона,  Гофмана, Диккенса, Бальзака и Гюго, Ибсена и А. Дюма, а из русской литературы – кроме Достоевского и Л. Толстого ему был наиболее близок Лермонтов, которого он считал величайшим русским поэтом свободы. В поэтическом мире М.Ю. Лермонтова свобода – одна из величайших загадок, вокруг нее собираются все тайны, парадоксы и антиномии Божьего мира, ее нельзя понять рационально, разложить на цифры и градусы, нельзя выразить математически и геометрически, она – непроницаемая тайна для Платона и Аристотеля, Спинозы, Декарта и Канта, Гегеля и даже Шеллинга и Шопенгауэра, или как бы сказал Достоевский – для «эвклидова ума» с его трехмерным мышлением, бессильным разгадать неприступную тайну свободы.
                Свобода есть сердцевина всего творчества Лермонтова и ключ к его миросозерцанию; он – поэт свободы, но сама свобода – это не только великий, но и страшный, таинственный и глубоко трагический дар. Романтическая натура Лермонтова со всей ее неудовлетворенностью земным бытием, остро ощущала свободу человека, но откуда взялась свобода в материальном мире? В великолепном стихотворении «Ангел» поэт говорит о небесных истоках человеческой души, о великом Боге и подлинном счастье – блаженстве небесных духов, и именно как обладатель бессмертной души, человек наделен  свободой духа, возвышающей его над материальным миром, но в то же время, с момента грехопадения он обречен влачить жалкое существование и страдать. Не оттого ли лирические стихи Лермонтова проникнуты чувством трагической потери и неудовлетворенности ничем земным? Если мы взглянем на нашу планету – Землю, эту голубою жемчужину, вращающуюся вокруг солнца, то увидим, что в масштабах космоса она лишь пылинка затерянная в бескрайнем межзвездном пространстве вселенной, населяющие ее люди – это почти микроскопические существа, пребывающие в постоянном волнении и беспокойстве, а их жизнь – суетна и скоротечна. Земная жизнь с ее жестокими законами природы, детерминирует физическое бытие человека, он становится предметом здешнего мира – малой частицей вселенной, а в довершении – постоянно испытывает влияние внешней среды – природной и социокультурной. Человек опутан тончайшей паутиной физических и социальных законом, влияющих на его жизнь, нрав и систему ценностей, кроме того душа его обуреваема страстями и испытывает демоническое влияние – влияние темной и злой силы вторгающейся в ее внутренний мир. Казалось бы, о какой свободе можно говорить, когда человек – это узник материально мира, он беспомощно бьется, но не в силах сбросить с себя оковы физических законов, освободиться от страстей и сделать свою душу непреступной крепостью для демонов, но, несмотря на всю свою наглядную ничтожность, он ощущает себя внутренне свободным и чувствует свою ответственность за слова и дела, намерения, мысли и поступки перед лицом высшей правды Божией. В стихотворении «Ночь I» тягостное земное бытие рассматривается как своеобразное чистилище и арена самоопределения человека по отношению к Богу и дьяволу: в загадочном сне поэт встречает светозарного Ангела, который напоминает ему об идеале святости и отсылает его грешную душу на землю, дабы он молился, страдал – выстрадал и вымолил прощенье у Христа Спасителя: «И встретился мне светозарный Ангел; и так, сверкнувши взором мне сказал: «Сын праха, ты грешил – и наказанье должно тебя постигнуть, как других; спустись на землю – где твой труп зарыт; ступай и там живи, и жди, пока придет Спаситель, - и молись… Молись – страдай… и выстрадай прощенье». В поэме «Демон» прекрасный Ангел со «строгими очами» говорит адскому духу, заявляющему, что душа Тамары принадлежит ему: «Она страдала и любила, и рай открылся для любви!» Если бы у людей не было свободы, то они бы не могли нести ответственность за свои согрешения, но они бы не могли ни молиться, ни любить. Лермонтов убежден, что человек сотворен свободным и не может быть человеком без свободы – отнимите у человека свободу и он лишиться самой человечности – станет жалкой карикатурой на самого себя. Пусть падший человек обречен жить в мире печалей и слез, но душа его помнит о райских кущах и небесном блаженстве, она тоскует о Боге и томится чудным желанием свободы:

Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одно лишь свободу любить?

На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их незабвенный покоится прах.

На древней стене их наследственный щит
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом,
И смахнул бы я пыль с них крылом;

И арфа шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним, и одним пробужден,
Как раздался, так смолкнул бы он.

Но тщетны надежды, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей.

Последний потомок отважных бойцов
Увядает средь чуждых снегов;
Я здесь был рожден, но нездешний душой…
О, зачем я не ворон степной?..

                В стихотворении «Желание» Лермонтов признается, что хотел бы обратиться чернокрылым вороном, свободно парящим в небесах и любящим лишь свободу, он полетел бы на запад – в шотландский замок своих предков, где его привлекают три фамильные реликвии – щит, меч и арфа, символы защиты мира и покоя, борьбы за свободу и возвышенного настроения души – той небесной музыки, на которую настроены ее думы, желания и чувства. Свобода представляется поэту высшей ценностью достойной любви, святыней сердца, что впоследствии с еще больше силой выразилось в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» с его знаменитым лирическим восклицанием – «Я ищу свободы и покоя!» Вся жизнь Лермонтова была проникнута не желанием чувственных наслаждений и мимолетной славы, а жаждой свободы и героического действия, и вот, утомленный от житейских сует и людских интриг, он проникается красотой творения Божиего: «В небесах торжественно и чудно!»; «Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит», и душа его переполненная восхищения от величественной картины умиротворенной пустыни и лунной ночи, признается, что хочет забыться и уснуть – уснуть не вечным сном могилы, но освободиться от житейского волнения и жизненных бурь, обрести высшую свободу и покой – вознестись над «тесным миром» к Всевышнему. Свобода свидетельствует о том, что существует Бог и духовный мир, ибо свобода – от Бога, она – величайший дар Творца вселенной каждому из нас: «Но мне Богом дана молодая жена, воля-волюшка, вольность милая, несравненная; с ней нашлись другие у меня мать, отец и семья; а моя мать – степь широкая, а мой отец – небо далекое… И вольность мне гнездо свила, как мир – необъятное». В стихотворении «Воля» Лермонтов на языке задушевной народной песни выразил глубочайшую христианскую истину о том, что свобода – это бесценный дар Господень каждому человеку, а сам человек – сотворен на средоточии неба и земли, мать его – степь широкая, а отец – небо далекое. В книге Бытия сказано, что Господь сотворил человека по образу и подобию Своему – тело сотворил из праха земного, сделав его жильцом материального мира, и вдохнул в него дыхание уст Божиих –  это означает, что в человеке есть нечто таинственное и неземное – бессмертный дух. По христианской антропологии человек существует на грани двух миров – духовного и материального, и если с физической стороны он – смертный и жалкий обитатель земного мира, подчиненный законам природы, по своему телесному составу и клеточной структуре похожий на других живых существ, населяющих наш мир, то с метафизической стороны он – образ и подобие Божие, причастник вечности и духовного мира, уникальная, свободная и самоопределяющаяся личность. В этом великая тайна человека и его бытия, ибо без свободы человек не обретет полноценную жизнь, не сможет любить и никогда не будет счастлив:

Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Черноглазую девицу,
Черногривого коня.
Я красавицу младую
Прежде сладко поцелую,
На коня потом вскочу,
В степь, как ветер, улечу.

Но окно тюрьмы высоко,
Дверь тяжелая с замком;
Черноокая далеко,
В пышном тереме своем;
Добрый конь в зеленом поле
Без узды, один, по воле
Скачет весел и игрив,
Хвост по ветру распустив.

Одинок я – нет отрады:
Стены голые кругом,
Тускло светит луч лампады
Умирающим огнем;
Только слышно за дверями
Звучно-мерными шагами
Ходит в тишине ночной
Безответный часовой.

                В стихотворении «Узник», написанном в форме тихой, грустной и жалобной народной песни, Лермонтов не только сетует на свое безысходно одиночество – не на уединение, которое поэт любил и вслед за древними подвижниками и отцами-пустынниками считал необходимым условием для духовной жизни – единения с Богом и творчества, но на то гнетущее душу одиночество, когда в мире нет души родной, а вместе с тем, угнетенный тюремным заключением лирический герой, тоскует по свободе. В стихотворении «Узник» совершенно нет мятежности, оно – умиротворенно-скорбная песня страдальца, одинокого жалующегося на свою горькую долю, он не принимает покорно свою судьбу, как ошибочно думает игумен Нестор Кумыш, ибо Лермонтов прекрасно понимал, что языческий фатализм – покорность судьбе, не есть христианская покорность Богу и Его святой воле, но в этой песни нет байронического бунта и протеста, ибо в окружении стен темницы, узник остается возвышенно мыслящим поэтом, далеким от беспросветного отчаяния. Многие желают свободы, но мало кто задумывается о ее смысле – зачем и для чего человеку нужна свобода? Для Лермонтова очевидно, что свобода – это дыхание жизни для души, она нужна для любви, предстающей в образе «черноокой красавицы», для жизни в кругу близких людей – дружбы, для героического действия – подвига на просторе жизни, чей образ – «черногривый конь», скачущий, как ветер, в степи. В стихотворении «Сосед», написанном в 1837 году, есть образ арестанта, отрезанного от мира – находящегося в одиночной камере темницы, и испытующего не только тоску по свободе, но и мучающегося от бессмысленного существования. В мрачной вечерней тишине, когда заходящее солнце посылает свой прощальный луч в окно темницы, он слышит песнь узника из соседней камеры, исполненную горечи, грусти и тоски, и эта песнь оживляют его душу – исторгают слезы из очей, воскрешают надежды и любовь лучших дней. В поэтическом мире Лермонтова тюрьма – это символ материальной действительности, разбивающей все мечты человека, безжалостно истребляющей лучшие чувства его сердца, отводящей ему неприглядную роль узника, в то время как звуки вечерней песни, воскрешающие душу узника для веры, надежды и любви – это благословенное небесами искусство, утоляющее духовную жажду и наполняющее пустоту многоскорбного бытия, утешающее скорбящих и несущее освобождение через творчество. В мрачной тюремной тишине – в здешнем мире, где небеса молчат в ответ на мольба и слезы несчастных, а вся окружающая обстановка, как могильная плита, тяжко давит на душу, даже в этой атмосфере подавления, угнетения и бездуховности, человек может остаться способным к высоким мыслям и чувствам, а это означает, что весь окружающий мир – вся социокультурная и природная среда не определяют человека, но он остается свободным и может найти в себе творческие силы противостоять давящей пустоте жизни узника, заточенного в темнице. Трагическое столкновение внутренней свободы духа и внешней действительности, где человек лишь жалкий невольник суетного мира, проходит сквозь все литературное творчество Лермонтова, но, исповедуя мораль героического волюнтаризма, поэт никогда не впадает в беспросветное и малодушное отчаяние даже в самых трагических своих стихах и поэмах. В одном из стихотворений, написанном после дуэли с де Барантом, сидя под арестом, Лермонтов метафорически сравнил себя с пленным рыцарем, тоскующим по свободе, смотрящим через окно темницы на безбрежное синее небо  и вольных птиц:

Молча сижу под окошком темницы;
Сине небо отсюда мне видно:
В небе играют все вольные птицы;
Глядя на них, мне и больно и стыдно.

Нет на уста моих грешной молитвы,
Нету и песни во славу любезной:
Помню я только старинные битвы,
Меч мой тяжелый да панцирь железный.

В каменный панцирь я ныне закован,
Каменный шлем мою голову давит,
Щит мой от стрел и меча заколдован,
Конь мой бежит, и никто им не правит.

Быстрое время – мой конь неизменный,
Шлема забрало – решетка бойницы,
Каменный панцирь – высокие стены,
Щит мой – чугунные двери темницы.

Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдерну с лица я забрало.

                Ясно понимая неправду земной жизни, поэт тоскует и скорбит о трагической потере – как тоскует свободный рыцарь, заключенный в темницу. Как было замечено литературоведами в поэзии Лермонтова птицы, летающие в небе – это «дневные эквиваленты звезд», как и звезды из стихотворения «Пророк», они радостно играют в небе, а «игра» есть счастливое существование и бесконечная свобода, которую поэт, опираясь на Новый Завет, приписывает детям и блаженным душам, осмысливая слова Иисуса Христа о том, что для спасения нам надлежит стать как дети, а им присуща искренность и чистота сердца: «Воздух там чист, как молитва ребенка, и люди, как вольные птицы, живут беззаботно». В стихотворении «Пленный рыцарь» раскрывается характерное для поэтического мира Лермонтова противопоставление небесного мира, где царит свобода и гармония, и земного мира печалей и слез, каменной тюрьмы с ее жестокими законами. Звезды и птицы принадлежат небу, а небо в поэтической философии Лермонтова – это пространство свободы и непорочности, причастности Богу и вечности. В проникновенно-грустном, но трогательном и мелодичном стихотворении «Тучи» поэт обращается к образу туч небесных – вечных странников, жемчужной цепью плывущих по лазурному небу, свободных от земных страстей и страданий. В поэме «Мцыри» утренний небосвод так чист, что прилежный взор мог бы наблюдать Ангела полет; небеса так глубоки, что в них утопают глаза и душа, ищущие бесконечной свободы. Миросозерцание Лермонтова трагично – для него земная жизнь мучительна и ассоциируется с темницей, полное освобождение от которой наступит только со смертью, раскрывающей истинное лицо каждого человека: «Смерть, как приедем, подержит мне стремя;  слезу и сдерну с лица я забрало». В стихотворении «Крест на скале», Лермонтов писал, что умереть – значит сбросить с себя цепь бытия, назваться братом с бурей – стать свободным, но он также признается, что хотел бы взобраться к Кресту и пасть ниц пред распятым Спасителем – молиться и плакать, он хотел бы до конца испить чашу жизни – исполнить свое предназначение и взойти на свою личную Голгофу, или используя выражение апостола Павла – сораспяться Сыну Божиему, Иисусу Христу, взмолиться покаянной молитвой – умереть примиренным с Богом, что свидетельствует о том, что в своих философских размышлениях русский поэт был намного ближе к Евангелию, чем к Байрону и Шопенгауэру, и его надлежит называть не оптимистом или пессимистом, но романтиком по духу с врожденным идеализмом, трагическим реалистом по мировосприятию и христианским мыслителем-экзистенциалистом. С ранних лет Лермонтов постоянно размышлял о смерти и память о смертном часе – являющаяся высокой добродетелью по слову Платона, стоиков и святых отцов Церкви,, соединенная с тоской по небесам и поиском вечности и непреходящего смысла жизни, делала из него настоящего христианского философа, не боящегося умереть, видящего в смерти избавление и освобождение от тягот земного бытия, переход в иной мир. Человек – это хрупкое и слабое существо, имеющее бренное материальное тело, чье существование обусловлено тысячами причинно-следственных связей, но у него есть надмирный дух, более таинственный и грандиозный, чем видимая вселенная, возвышающийся над законами физики и потоком времени и смерти. В метафизическом аспекте своего бытия, человек предмет видимого мира, не часть вселенной и не жалкий червь, ползающий по земле, но богоподобная личность, он – могучий дух, облаченный в плоть, ощущающий свое былое величие, потерянное с грехопадением Адама. Человек одновременно чувствует себя свободным властелином своей жизни и узником, томящимся в тюрьме, несчастным рабом, продающимся на невольничьем рынке здешнего мира, помнящим  о своем царском достоинстве. Неутолимая лермонтовская жажда безграничной свободы и героического действия пронизывает знаменитое стихотворение «Парус», где поэт метафорически ассоциирует себя с одиноким парусом, странствующем по просторам жизни – «в тумане моря голубом», ищущего не счастья, а свободы – просящего бури:

Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..

Играют волны – ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит..
Увы, - он счастия не ищет
И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

                Михаил Юрьевич Лермонтов – величайший символист в русской литературе: голубое море есть простор жизни, а белеющий парус – это мятежная душа поэта, она покинула родину и ищет в стране далекой бури – свободы. В представлении Лермонтова свобода воли и райское блаженство – две равнозначные ценности: отвергая одномерную и пошлую эвдемоническую философию с ее мещанским счастьем и воззрением на человека как пассивное порождение природной и социокультурной среды, поэт решительно заявляет, что в неволе человек не может быть счастлив и обрести единение с Богом – это одна из ключевых тем поэмы «Мцыри», совершенно непонятой подавляющим числом наших литературоведов. Как настоящий мудрец, Лермонтов понимал всю трагичность жизни и смерти, он сострадал скорбящим и не мог быть счастлив пока на свете есть безутешные страдальцы – в сострадании своем он невероятно близок Некрасову, Достоевскому и Надсону, но нет ничего более чуждого для него, чем желание избавить человечество от мучений ценой лишения людей свободы. В стихотворении «Отрывок», Лермонтов опровергает мысль материалистов, что смерть грозит всем уничтожением, он убежден, что дух бессмертен, и высказывает веру в христианские идеалы дружбы и любви – в то, что в конце времен вселенная духовно преобразиться, о чем пророчески возвещает Апокалипсис, и не будет ни смерти, ни цепей, ни братоубийственных войн, но на новой земле и под новыми небесами настанет Рай и люди смогут общаться с Ангелами и жить святой и вечной жизнью, чуждой злодействам, кипящим на протяжении веков и тысячелетий под луной, но поэт никогда бы не отрекся от свободы даже ради «Рая на земле», ибо для него ясно, что там, где нет свободы – нет места Богу и любви, и самое счастье, купленное ценой свободы – мнимо и обманчиво, как мираж в пустыне. Все поэтическое творчество Лермонтова овеяно сострадание к скорбящим и несчастным. Сердце его ранено мировой скорбью и он подобно А.С. Пушкину призывает милость к падшим, как Достоевский ищет оправдания невинным и неотомщенным слезам загубленных людей от младенцев до старцев – ищет ответ на душераздирающий вопрос о теодицее, как Иов и Иеремия он молится и жалуется небесам не неправду земли, но вместе с тем, в духовном страдании и муках совести он видит знак высшего достоинства человека, как свободной, разумной и самоопределяющейся личности. В свободе заключено духовное достоинство человека и его царственное величие, а потому всякое устроение общества без свободы духа и попытки облегчить и прекратить страдания людей, лишив их свободы, вызывали у поэта нравственный протест. Вся лирика Лермонтова проникнута мощной жаждой свободы, он не хочет райской жизни без свободы, с ней связаны все его самые заветные желания и гениальные художественные прозрения, вся его поэтическая теодицея и антроподицея, наконец, в своих драматических творениях он исследует судьбу и внутренний мир человека, идущего путем свободы – путем избраний и испытаний, ибо только свободный человек – самоопределяющаяся личность – это настоящий человек, берущий ответственность за свою жизнь, бунтующий против миропорядка и готовый идти на любое страдание, отстаивая свою свободу и оставаясь верным себе – как Фернандо из трагедии «Испанцы», убивающий свою возлюбленную, чтобы спасти ее честь от посягательств омерзительного иезуита, и бесстрашно идущий на смерть – не боящийся ни самых изощренных пыток, ни осуждения светского общества и проклятий церковников, погрязших в лицемерии, разврате и сребролюбии, ни костра инквизиции. Когда доминиканец расспрашивает Фернандо о его вере, то храбрый юноша – этот рыцарь свободного духа, бесстрашно заявляет, что верит в Бога, но отвергает авторитет папы римского и церковных иерархов, благословивших жечь людей на кострах. Блаженный Августин учил, что существует два вида свободы: низшая свобода выбора – избрания добра и зла, и высшая свобода – свобода в Боге, и как апологет свободы в Боге, этот богослов в борьбе с учением Пелагия пришел к отрицанию свободы выбора, к оправданию насилия в делах веры и идеи предопределения, несовместимой со свободой воли человека. Для Лермонтова очевидно, что существует высшая свобода – свобода в Боге, когда человек обретает святость и уже не может грешить, но для поэта бесценна и свобода самоопределения и самостоятельного волеизъявления. Христос сказал о Себе: «Я есть Истина», «познаете Истину, и Истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32). Это – высшая свобода духа, свобода во Христе, но ее нельзя обрести отвергая свободы человека и его право на самоопределения – нельзя заставить человека веровать в Бога и молиться, нельзя приказать сердцу любить или же насильно ввести в Царство Небесное. Во Христе миру открылась Божественная Истина и человек может обрести Божественную Свободу, но уверовать во Христа можно только свободно – акт веры и познания Истины, акт любви и творчества основаны на свободе и без нее немыслимы. В аксиологическом смысле свобода – это высшая ценность, равная любви и красоте, истине и добру, она – одно из имен Божиих и может быть самое таинственное и священное имя, ибо свобода – онтологическое основание любви – Сам предвечный Господь – Святая Троица не мог бы быть Абсолютной Любовью, если бы не был абсолютно свободен и не был Абсолютной Свободой, и если Он обладает абсолютной свободой, то Он может все, а значит – всемогущ и всесилен, и разум Его охватывает все – неизъяснимо премудр и всеведущ. В драмах Лермонтова перечисляются все свойства Божии – благость и премудрость, всемогущество и вечность, но самое главное, что поэт хранил в памяти сердца строки Нового Завета – «где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3:17), а потому любое насилие в делах религиозной веры и философского познания, в области творчества, любви или гражданской жизни воспринималась им как попрание заветов Христа – кощунство и богохульство, нестерпимая нравственная ересь, и тем она была хуже, чем лицемернее маскировалась под мнимое христианское благочестие. Трагическая тайна свободы мучила совесть и мысль многих христианских мыслителей – от апостола Павла и Августина Блаженного до Достоевского и Бердяева, и зачастую в спорах о благодати и свободе верующие люди приходили к отрицанию свободы человеческой воли и самоопределения, о чем свидетельствуют и костры инквизиции и отрицание свободы совести в  мире католическом, и учение о рабстве воли человека и предопределении Божием у Лютера и Кальвина – отцов-основателей протестантизма, и грехи православной Византии с ее интригами, жестокими нравами и лицемерием, и православно-самодержавной России с ее крепостным правом и раболепным духовенством, покорным всякой власти, какой бы порочной и окаянной она не была. Когда Позов пишет о «святом принуждении» как спасительном начале, но это лишь показывает, что он не понимает ни философию свободы Лермонтова, ни сам дух христианской веры, ибо ее дух – это Сам Господень Дух свободы. С точки зрения христианской сотериологии идея «святого принуждения», теоритически исповедуемая Августином  Блаженным, а на практике – католическими, протестантскими и православными церковнослужителями, не говоря уже о бесчисленных сектах с их патологической нетерпимостью, есть страшная нравственная и догматическая ересь – антихристианская идея.
                Михаил Юрьевич Лермонтов исповедовал христианство как религию любви и свободы, он понимал, что нельзя принуждать человека к вере, нельзя никого насильно сделать добрым, мудрым и благочестивым. Если Бог наделил человека священным правом самоопределения и свободного волеизъявления, то свобода бесконечно драгоценна для Творца, она имеет не только высочайшее аксиологическое достоинство, но и великое сотериологическое значение – нельзя спастись вне свободы и всякое посягательство на свободу есть страшный грех пред Богом. Путь спасения и путь погибели есть путь испытания свободной воли человека и ответ на вопрос, что изберет его сердце – добро или зло, откликнется ли оно на зов Божий актом свободной веры и любви или же отвергнет Творца, откажется веровать и любить Его, отдаст свою душу бренным вещам и тем самым обречет себя на безысходную тоску и горькие разочарования, или же устремиться к небесном, вечному и святому. Весь нравственный смысл жизни человека и всемирно-исторической драмы и заключается в том, что каждый из нас может самоопределиться по отношению к Богу, пройти путь испытаний – путь избрания добра или зла, путь напряженной духовной борьбы. Если человек обладает свободой и является господином своей судьбы – сам определяет себя и свою жизнь, ибо даже заключенный в темницу, он не лишается свободы духа и может оставаться философски мыслящей, молящейся и творческой личностью, как скажем Боэций, то на него возлагается колоссальная нравственная ответственность за всю его жизнь, ибо после смерти – и по христианскому вероучению, и по убеждению Лермонтова – человек предстанет на грозный Суд Божий, и там как свиток раскроется его сердце, именуемая святыми отцами Церкви «книгой совести», и содержащей в себе все, что сделал за свою жизнь человек. По заветной мысли Лермонтова, которую он почерпнул из Библии, в человека десницей Всемогущего вложена совесть – «чувство правды», оно – «святое зерно вечности» и «Завет Предвечного», начертанный на сердцах всех людей, и это дает нам способность различать добро и зло, нравственно оценивать нашу жизнь – внутреннюю и внешнюю, но сама по себе эта оценка не могла бы сделать нас моральными существами, если бы у нас не было свободы – через свободу человек определяет себя и избирает добро или зло, жизнь или смерть, верность Богу или отчаянную борьбу с Ним. Если спросить христианского поэта и философа – «почему одни люди благочестивы, а иные – порочны, некоторые готовы всю жизнь свою отдать Богу и умереть за ближних, а другие – равнодушны к религии и проблемам морали, или же с презрением относятся к людям и с ненавистью к Богу, отвергают христианство как неприемлемую веру и философское учение?», то ответом будет то, что каждый человек это уникальная и самоопределяющаяся личность, он сам избирает свои убеждения и идеалы, и решает как ему жить и во что верить. Человек есть существо обладающее совестью, совесть диктует и укоряет, она – способность человека морально оценивать себя и свои помышления, слова и поступки, она – совещание с Богом, а потому состояние совести зависит от духовно-нравственного состояния человека и оттого обращается ли его душа к Богу в молитве и желает ли внимать Его слову. По мысли Лермонтова совесть сильнее всего истязает самые высокие и сильные души, склонные к глубокому и беспощадному самоанализу, но низкой чернью повелевает не совесть, а страх – лишь страх наказания удерживает ее от преступлений; укоры совести могут быть побеждены низкой страстью – например самолюбием, как было с Грушницким –  «Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба совести с самолюбием была непродолжительна»; наконец, совесть способна молчать и не тревожить человека, ибо есть люди бессовестные – у них нет нравственного кодекса чести, они продажны, бесчестны и готовы изменить Богу, для них нет ничего святого, как для иезуиты Соррини или русского помещика Палицына, о котором сказано в романе «Вадим»: «…Бог знает, что прочел Палицын на замаранных листках своей совести, Бог знает, какие образы теснились в его воспоминаниях…». Величайший нравственный парадокс человека состоит в том, что он имеет душу открытую для Ада и Небес – может жить в добродетели или со всей страстью отдаться пороку – свершить «много зла» или «составить счастье тысячи людей», уподобиться Богу или демону, научиться любить и прощать, или же погрузиться в черную дыру ненависти и мщения. Все лирические герои Лермонтова – это свободные люди с мятежным духом и неутолимой тоской, а его драмы, романы и поэмы – это христианские трагедии, не трагедии рока как то было у античных драматургов – Эсхила, Софокла и Еврипида, но трагедии свободного духа, и потому все персонажи Лермонтова, в отличие от древнегреческого страдальца Эдипа, с рожденья обреченного на свою ужасную судьбу, несут ответственность  за свои поступки перед Богом, и более того – перед каждым из них лежит путь свободы. В душе жаждущего мщения Вадима таится жажда любви и сострадание к несчастным, он – человек с обостренным чувством справедливости и способный к прощению, но он же – презирает людей, читая в их глазах повесть разврата и преступлений, ненавидит своего обидчика и свободно избирает путь отмщения. А прекрасная и нежная Ольга, столь горячо молящаяся у лика Христа Спасителя, ощущает жгучий упрек, что как молния врывается в ее душу и озаряет всю ее нестерпимую жизнь – все ее обиды и унижения, и в этот миг она клянется отомстить губителю ее отца – впоследствии перед ней откроются два пути: путь любви к Юрию или путь мести, и если она и отдается любви, то делает это совершенно свободно и осознанно – вопреки всем внешним обстоятельствам и той душевной бури, что разразилась в ее сердце, когда она почувствовала себя лишь красивой игрушкой в руках низкого и бездушного Палицына. На жизненном опыте зная о том, что Ангелы и демоны оказывают влияние на души людей, Лермонтов защищал свободу человека и полагал, что как бы ни было сильно благотворное влияние Ангелов или порочное влияние демонов, они не определяют жизнь и поступки человека, они не властны над его волей, но он сам решает, о чем ему думать, что говорить и как поступить: «…какой-то бешенный демон поселился в меня, но он не имел влияния на поступки мои; он только терзал меня; воскрешал умершие надежды, жажду любви, он странствовал со мною рядом на берегу мрачной пропасти, показывая мне целый рай в отдалении…». Ангел хранит человека и молится за него, демон соблазняет пороками и искушает, но человек сам действует и пишет книгу своей жизни, ибо, несмотря на все внешние обстоятельства, которые он порой бессилен изменить, человек обладает внутренней свободой духа.
                Все литературное творчество М.Ю. Лермонтова одушевлено романтическим пафосом свободы, бунтарским духом и тоской о вольности, которая веет в лирике поэта и его ранних поэмах «Корсар» и «Последний сын вольности», и в таких шедеврах как «Мцыри» и «Демон», представляющих собой вершину русского романтизма. Вся история до пришествия Христа – весь древний мир с египетскими и халдейскими жрецами и учеными, индийскими брахманами и отшельниками, античными философами, трагиками, поэтами и ораторами не знал тайны свободы. С пришествием Христа и возникновением христианства изменилось понимание свободы, она стала высочайшей ценностью, в литературе стала возможна не трагедия рока, а трагедия свободного выбора, зародилась фаустовская душа Европы с ее бесконечными стремлениями, стали возможны Шекспир с «Гамлетом» и Байрон с «Манфредом» и «Каином», Гете с «Фаустом», Мильтон с «Потерянным Раем» и Руссо с его представлением об изначальной свободе человека, скованной вековыми цепями семейных, родовых, сословных и социально-политических отношений, с его книгой «Эмиль, или о воспитании», казавшей огромное влияние на Канта и Толстого, Байрона и Шатобриана, Пушкина и Достоевского. Анализируя творчество Лермонтова, православный литературовед Дунаев, обвинил поэта в фатализме – в том, что в поэтическом мире Лермонтова судьба человека определяется не его свободным выбором, любовью и страданием, а изначальной, предвечной и онтологической избранность души или ее отвергнутостью со стороны Бога. Если бы Дунаев, недолюбливающий романтиков за неукротимую свободу их духа, беспристрастно и вдумчиво прочел лирические стихи Лермонтова, его драмы и поэмы, то он бы понял, что лермонтовская сотериология, антропология  и теодицея немыслимы без свободы, что великий русский поэт никогда не исповедовал идею предопределения конечных судеб людей и мира, содержащуюся в учении Августина Блаженного, Лютера, Кальвина и Серафима Вырицкого, что Лермонтов  с вольтеровским остроумием иронизирует над фатализмом в романе «Герой нашего времени», а в поэме «Последний сын вольности» в трагически-байронической манере вере в судьбу противопоставляет любовь к свободе. В загадочной новелле «Фаталист», завершающей роман «Герой нашего времени», Лермонтов с изящной лаконичностью важнейший философских спор, о всевластной судьбе разгоревшийся между персонажами – и если Печорин отстаивает свободу воли, то неумолимость судьбы опытным путем стремиться доказать фаталист Вулич – сильная и волевая романтическая личность, своеобразный двойник Печорина с «черными проницательными глазами», «печальной и холодной улыбкой, вечно блуждающей на губах», с душой храброй, но никому не поверяющий своих тайн. Для циника и фаталиста Вулича все, что свершается в жизни человека предопределено судьбой, она – та сила, что определяет все события в истории мира и поступки людей, и это с одной стороны избавляет человека от укоров совести – снимает с него нравственную ответственность, с другой стороны вся жизнь превращается в игру со смертью и фортуной – в желание испытать себя и судьбу. Не пускаясь в долгие метафизические прения, Вулич решает доказать существование предопределения, в которое верят мусульмане, экспериментально: он берет со стены первый попавшийся пистолет, приставляет дуло к своему виску и совершает выстрел, но пистолет дает сечку и сербский офицер остается в живых. Логика Вулича была предельно ясна: если судьба каждого человека написана на небесах, то совершится одно из двух – если ему сейчас суждено умереть, то он все равно  умрет – от пистолетного выстрела или как-нибудь иначе, ведь от судьбы не убежишь, если же ему не предначертано умереть в этот вечер, то нет оснований бояться пули – он останется невредим и выиграет пари. По своей натуре Вулич игрок, страсть к игре была для него всепоглощающей страстью души. Для него сама жизнь – это игра, а судьба решает повезет человеку или нет, но при этом он ощущает себя человеком лишенным цели и смысла жизни, а потому ищет острых впечатлений. Вулич не жалуется на судьбу, он убежден в ее безраздельной власти над человеком, но вместе с тем и доволен тем, что может испытывать ее и играть собственной жизнью – неслучайно он самодовольно улыбается после осечки. В сравнении с Вуличем, Печорин более глубок, проницателен и рассудителен, он не боится смерти, но дорожит жизнью, он мученически ищет ее смысл и свое назначение, не желая довольствоваться поиском острых ощущений и опуститься до бездумной игры со смертью, он никогда не оправдывал безволие, не считал себя марионеткой в руках всемогущего кукловода – Бога или судьбы, и не снимал с себя нравственной ответственности за вои поступки. Когда ночью пьяный казак убивает Вулича, то Печорин, взвешивая ситуацию, составив план своих действий, заручившись поддержкой казаков и выбрав подходящий момент, храбро врывается в дом, где засел убийца Вулича и обезоруживает его. В новелле «Фаталист» Лермонтов показывает, что не слепая судьба, а сам человек определяет свою жизнь. Лермонтов верил в существование высшей силы – Бога, но он был убежден, что Творец не сковывает человеческую свободу, напротив – если Бог существует, то человек свободен. Литературоведы, упрекающие Лермонтова в фатализме, и есть та дурно воспитанная публика, на которую сетовал поэт в предисловии к роману «Герой нашего времени», тонко замечая, что она совершенно не понимает иронии – в том числе и иронии Печорина по поводу всевластной судьбы, которая нелепейшим и совершенно бессмысленным образом спасла Вулича «от неминуемой смерти за полчаса до смерти».
                В поэме «Последний сын вольности», написанной Лермонтовым в 1831 году – во время обучения в Московском университете, юный поэт уже затрагивал глубочайшие философские темы свободы, рока и несчастной судьбы героической личности пред лицом зла, восторжествовавшего на земле. Эта лермонтовская поэма начинается с печальной сцены, когда в дохристианские времена на Русь прибыли варяги и обманом покорили Новгород, лишив вольнолюбивых славян политической независимости: «Увы! Пред властию чужой склонилась гордая страна, и песня вольности святой (какая б не была она) уже забвенью предана». В понимании Лермонтова свята не только свобода самоопределения личности – внутренняя свобода человеческого духа, но и внешняя свобода – гражданская вольность. Нет ничего удивительного в том, что главный герой поэмы – славянин Вадим, переживающий утрату славянами вольности как свою личную трагедию, уходит в добровольное изгнание и скитается в диких дебрях лесов. Жизнь в скитаниях не приносит Вадиму счастья, его влечет обратно в Новгород, он  с тоской слушает песни седого старика Ингелота о «родине святой» и «милой вольности», но вольнолюбивый славянин задыхается и не может жить в гнетущей атмосфере бесправия, наступившей с княжением варяжского конунга Рурика. Князь Рурик – предводитель варягов, поработивших славян, он – могучий, но бесчестный воин, искусный льстец и лжец, олицетворяющий насилие и тиранию, угрожающие всем идеальным порывам человеческой души, а прежде всего – свободе и любви. Деспотическая власть князя Рурика проявляется в том, что он лишил Новгород свободы, а его властвование выражается в циничном  и безжалостном отношении к людям, в грубом растлении нравов славян, а ее основы – ложь и насилие. Варяжский князь стал властителем Новгорода через обман, а его надругательство над прекрасной Ледой – одно из самых омерзительных проявлений мирской власти, описанных в русской литературе: «Нет сожаленья у князей: их ненависть, как их любовь, бедою вечною грозит; насытит первую лишь кровь, вторую лишь девичий стыд… И вот у двери слышен стук, и быстро Леда входит вдруг и падает к ее ногам: власы катятся по плечам, испугом взор ее блестит. «Погибла! – дева говорит, - он вырвал у меня любовь; блаженства не найду я вновь… Проклятье на него злодей… Наш князь!.. мои мольбы, мой стон презрительно отвергнул он! О! ты о мне хоть пожалей, мать, мать!.. убей меня!.. убей!..». Благородная Леда – один из прекраснейших женских образов в мировой литературе, она – поэтический идеал женщины в раннем творчестве Лермонтова, гордая и неприступная красавица со свободолюбивым духом и пылким сердцем, безответная любовь Вадима, описанная поэтом в нежнейших строках: «Прекрасна Леда, как звезда на небе утреннем. Она свежа, как южная весна, и, как пустынный цвет, горда. Как песня юности, жива, Как птица вольности, резва, как вспоминание детей, мила и грустию своей младая Леда». Не вынеся надругательства Рурика над собой, Леда вскоре погибает – смерть ее отзывается скорбью в сердцах юношей-славян и извергает из их уст тайные проклятья, но никто из них не решается отомстить коварному и жестокому князю за отнятую честь самой прекраснейшей и вольнолюбивой из славянок. Если нет свободы, то нет и смысла в жизни. Когда Вадим стал скитальцем, утерявшим вместе с вольностью своей отчизны смысл своего бытия, у него в сердце еще таилась последняя надежда, но в тот страшный момент, когда Ингелот нашел бездушный и хладный труп своей возлюбленной, то лучшая струна его души навеки порвалась и лишь жажда мести, дала ему силы не скончаться от горя: «И к мертвой подошел  Вадим.. но что за перемена с ним? – затрясся, побледнел, упал… и раздался меж ближних скал какой-то длинный крик иль стон… похож был на последний он! И кто бы  крик сей услыхал, наверно б сам себе сказал, что сердца лучшая струна в минуту эту порвана!.. О! если бы одна любовь в душе у витязя жила, то он бы не очнулся вновь; но месть любовь превозмогла». После смерти Леды, Вадим уже ничего не ждет от жизни, он идет на смертную битву с Руриком, дабы отомстить за поруганную честь своей погибшей возлюбленной и вернуть Новгороду вольность, но скорбящий славянин не может утешиться словами Ингелота о том, что в народной памяти он навеки останется  символом борьбы за свободу родины, за честь и вольность своего народа. Нет так наивен Вадим и слишком проницателен для того, чтобы верить в то, что славяне, не отстоявшие свободу Новгорода и не защитившие Леду, превратившиеся в безликую и разношерстную толпу рабов, будут помнить о «последнем сыне вольности». Пламенная вера Вадима в святыню вольности и любви противостоит языческой вере славян во всемогущество судьбы и философия рабской покорности и примирения с действительности, которую исповедую Ингелот, говорящий вольному славянину – «Безумец тот, кто ропщет на закон судьбы: к чему? – мы все его рабы!», а отчаявшейся Леде, просящей умертвить ее  – мать-колдунья – «Закон судьбы несокрушим; мы все ничтожны перед ним». Для волюнтариста Лермонтова фатализм – это языческое лжеверие, оно – червоточина и клеймо раба в сердце человека, самый опасный из всех видов рабства, ибо примириться со слепой и неумолимой судьбой означает для поэта утратить нравственное достоинство и духовную свободу – стать рабом, но Вадим и Леда выше рабства, их дух свободен и они возвышаются над окружающими их людьми. В финале поэмы Вадим вызывает иноземца Рурика на смертельную схватку, он – человек, в чьей груди трепещет свободное сердце – и, погибая от рук варяжского князя, он остается верен своим идеалам, хотя безвестная могила последнего сына вольности и оказывается забыта славянской страной. В историко-культурном смысле поэма «Последний сын вольности» есть гимн в честь гражданской свободы, она пронизана мотивами декабризма – борьбы героической личности за свободу народа, образом которого выступает Новгород – «плот вольности» на Руси, хотя в отличие от оптимиста Пушкина, писавшего декабристам, сосланным на каторгу – «темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа», у Лермонтова не было историософского оптимизма, а его пророчества о русской революции 1917 года были мрачны и почти апокалиптичны, ибо как гениальный диалектик и пророк даже более проницательный, чем Достоевский, он предчувствовал и знал какой кровью завершится грядущее революционное потрясение. В этом плане глубоко заблуждается игумен Нестор Кумыш, считающий, что в поэтическом мире Лермонтова понятие вольность «не только никак не связано с декабризмом, но и вообще не имеет той или иной политической окраски». В философском значении в центре поэмы Лермонтова «Последний сын вольности» стоит духовная свобода – вопрос о свободе духа, но как величайший русский метафизик и диалектик, поэт понимал, что нельзя противопоставлять и разделять духовную и гражданскую свободу – они неслиянны, неразлучны и нераздельны, ибо там, где народ живет в цепях и оковах, там со временем не остается места и духовной свободе, а где нет духовной свободы, там рано или поздно гибнет и гражданское общество со всеми его добродетелями и идеалами неотъемлемых прав и свобод личности.
                Библейский догмат о свободе – это основа всей христианской антропологии: свобода есть образ Божий в человеке, а значит, если бы человек не был свободен, то он не являлся бы богообразной личностью и не мог исполнить своего высшего предназначения – жить Богом и уподобиться Творцу своему, обрести святость и совершенство. В христианской антропологии человек есть творец собственной судьбы и истории, он может творить и выбирать между добром и злом, его внутренняя свобода духа не ограничена никакими внешними обстоятельствами. Если человек свободное существо, то он подобен Богу, но в Боге нет и тени зла – Он свят и всеблаг, в то время как человек может избрать губительный путь греха и злодеяний. Тайна свободы связана у Лермонтова, как христианского поэта, с тайно зла и преступления – добро и зло необъяснимо без свободы, ведь каждый человек может возжелать творить зло, и никто из земных созданий, не может быть так виртуозен и артистически жесток, так коварен и изобретателен в злодействе, как человек, вопреки слишком эллинско-сократическому мнению Пушкина о том, что «гений и злодейство – вещи несовместимые», способный на демоническую гениальность – таковы Яго и Макбет у Шекспира, таковы горбун Вадим, Хаджи Абрек, Неизвестный и Демон в творениях Лермонтова, мыслящего тему свободы и зла в полном согласии с Библией. Лермонтов защищал свободу духа человека и утверждал, что добро не может быть принудительным, но в то же время, он наравне с Данте, Шекспиром, Мильтоном и Достоевским художественно продемонстрировал, как свобода во зле ведет к демонизации человека и истреблению его свободы, как путь своеволия оканчивается рабством у демона и безумием. Здесь русский поэт выступает как ученик Байрона, писавшего в мистерии «Каин», что непоклоненье Богу есть поклоненье Люциферу – олицетворению мирового зла, и предвосхищает всю жизненную драму Фридриха Ницше, чей богоборческий путь окончился в психиатрической клинике. Бунтующие и мятежные герои Лермонтова – одни из самых трагических персонажей в истории русской и мировой литературы, они – могучие романтические личности, колоссы духа, мысли и страсти в сравнении с измельчавшими душами одномерных людей нашего времени, но когда они избирают путь своеволия – мести, как Каллы, Хаджи Абрек, Вадим и Неизвестный, игры с жизнью и смертью как Арбенин и Вулич, отчаянного и непримиримого богоборчества, как Демон, то их бунтующее самоутверждение обращается в пустую свободу, не имеющую никакого священного смысла – в иррациональную свободу, непричастную Божественному Логосу – вечному Смыслу Божьего творения, тем самым их жизнь становится невыносима несчастной, а душа опустошенной, что мученически переживает Печорин, ищущий свое предназначение, жаждущий верить и любить, но терявший веру в людей и таящий в сердце своего метафизическую обиду на Творца. В поэме «Сашка» Лермонтов говорит о своем лирическом герое, что «он был рожден под гибельной звездой, с желаньями безбрежными, как вечность. Они так часто спорили с душой и отравили лучших дней беспечность». Человек сотворен свободным и призван идти путем свободы, и в этом смысле вся жизнь его есть испытание верности Богу,  но верность Богу зиждется на принятии Его святой воли, ибо как сказал апостол Павел «воля Божие есть освящение наше» (1 Фес.4:3), но человек может не иметь правильной шкалы ценностей – ставить временное, земное и преходящее выше вечного, небесного и нетленного, может быть обуреваем тысячью страстей, становясь их рабом, и конечно, может открыть восстать на Творца своего и поддавшись внушениям злых духов – демонов, возненавидеть всем сердцем Всевышнего, считая его виновников всех страданий и несовершенства мироздания и задаваясь тягостными вопросами: Почему всемогущий и всеблагой Господь не сотворил Ангелов и людей духовно совершенными и святыми, чья великая и богоданная свобода была бы изначально проникнута любовью и никогда бы не склонилась ко злу? Все раздумья лирических героев Лермонтова, его горькая ирония и душевные мучения, чувство одиночества и затерянности в холодном и страшном мире, их проницательные суждения о людях и вызов небесам – богоборчество – все взято из сердца поэта, но в то же время, в благодатные минуты Лермонтов возвышался над ними – над Вадимом и Арбениным, над Печориным, Мцыри и Демоном, нравственно изобличал их неправоту, продолжая испытывать к ним эстетическую симпатию, и конечно, он никогда не исповедовал «наполеоновскую идею» Раскольникова из «Преступления и наказания» Ф.М. Достоевского – никогда не верил, что избранным людям все позволено и все их действия оправданы Богом, а потому их якобы невозможно этически оценивать и судить обычным людям. В лирических стихах Лермонтова есть ироничные упреки, обращенные к Всевышнему, но там же – проникновенные, трогательные и сердечные молитвы, признание того, что человек свободен и сам является виновником своих страданий, что сердца людей коварны, а уста их лживы, что Богу драгоценна свобода людей, их выбор между верностью и неверностью Создателю, что без покаяния и любви невозможно спасение.
                В творчестве Лермонтова, со всей экспрессивностью поэтического слова наследника Шекспира, Байрона и Пушкина, предупреждается об опасности своеволия и бунтарства против Всевышнего, возвещается, чем может закончиться своевольный порыв мятежной души, не боящейся ни Бога, ни людей, на что способен человек, испепеленный в совести своей и утерявший критерии различия добра и зла. В поэме «Преступник», написанной в годы учебы в Московском университетском пансионе, поэт впервые прибегает к жанру исповеди, желая, чтобы читатель проник во внутренний мир его литературного героя, вгляделся в его жизненный путь, во все думы и терзания его души, которая для Лермонтова представляет безусловную ценность, ибо даже душа окаянного преступника – творение Господне, ради нее Сын Божий пролил Свою святую кровь на Голгофе, и если бы эта душа раскаялась в своих согрешениях, то преступника ждала бы судьба евангельского разбойника, уверовавшего во Христа Спасителя. В центре лермонтовской поэмы «Преступник» атаман разбойничьей шайки, а весь сюжет – это повесть о его жизни, не романтический рассказ о разбойнический удали, тешащий воображение «добрых молодцов» из его банды, а правдивая история о суровых бедствиях, выпавших на долю человека, о том, как нелегка драма земного бытия и к чему приводит преступная стезя. Атаман вспоминает о днях своей юности, когда его отец взял себе вторую жену – «красотку молодую», и она без всякого зазрения совести соблазнила его молодого сына. Вступив в преступную связь со своей мачехой, он стал жертвой ее сладострастия, на своем горьком опыте познал все вероломство и переменчивость женской натуры – она не только может легко изменить мужу, если найдет более молодого и привлекательно любовника, но и сама любовь ее ветрена: «Бог весть, меня она любила, иль это был притворный жар?» Лермонтов один из величайших психологов в русской литературе, в центре всех его поэм, драм, романов и лирических стихотворений стояла загадка души человека – Вадима и Арбенина, Мцыри и Печорина, но величайшей тайной для него была женская душа: «Женская душа, как океан, неисследима!..» Если в поэмах «Кавказский пленник» и «Демон», Лермонтов изображает женщин, способных на жертвенную любовь – агапэ и каритас, преклоняется перед ними и воспевает их подвиг, стоящий им жизни, то в поэме «Преступник» он развенчивает романтическую идеализацию женщины, показывает, что она может быть коварна и цинична, сладострастна и изменчива, расчетлива, жестока и лжива, а связь с ней оборачивается страшной трагедией для молодого героя – потерей отцовской любви, вынужденным бегством из дома, потерей чести и нищетой, одиночеством, разочарованием в женской любви и проклятьями в «адрес неумолимого отца». Весь последующий рассказ атамана – это история нравственного падения его души: убежав из дома в леса, он встретил двух грабителей-евреев и с ними совершил первое убийство – натуралистически изображенное убийство ямщика, вызывающее эстетическое отвращение и нравственное осуждение: «С быстротой свинец промчался непомерной. Удар губительный и верный!.. с обезображенным лицом упал ямщик!» В рассказе атмана об убийстве несчастного ямщика внимательный читатель найдет моральную оценку – скорбь о невинной жертве грабителей и угрызения совести, что коснулись души молодого убийцы, который честен с самим собой и не оправдывает свое преступление стечением обстоятельств. Для Лермонтова человек свободная личность с бессмертным духом, а не явление природной и социальной среды – ничто внешнее не может детерминировать внутреннюю свободу духа, а потому если человек совершает преступление, то он не имеет права слагать с себя вину, и неслучайно поэт называет молодого разбойника – «изгнанником своевольным», свидетельствуя, что после бегства из отцовского дома, он сам избрал жизнь разбойника и совершил преступление, которое не могут оправдать ни нищета, ни скитальческая жизнь, ни разочарованность и одиночество, ни внешнее влияние двух преступников. Продолжая свою печальную повесть, атаман вспоминает о том дне, когда он увидел окровавленный труп своего отца, вызвавшее в его душе глубокое потрясение – и во время своих терзаний он не находит ни одной родной души – вокруг лишь бессердечные убийцы, подсчитывающие окровавленное золото: «Раз – подозрительна, бледна, катилась на небе луна. Вблизи дороги, перед нами, лежал застреленный прошлец; о, как ужасен был мертвец, с окровавленными глазами! Смотрю… лицо знакомо мне – кого ж при трепетной луне я узнаю?.. Великий Боже! Я узнаю его… кого же? Кто сей погубленный прошлец? Кому же роется могила? На чьих сединах кровь застыла? О!.. други!.. Это мой отец!.. Я ослабел, упал на землю; когда ж потом очнулся, внемлю: стучат… Жидовский разговор. Гляжу: сырой еще бугор, над ним лежит топор с лопатой, и конь привязан под дубком, и два жида считают злато перед разложенным костром!..». Молодой разбойник падает в обморок не только от потери единственного родного человека на всем белом свете, но и от неимоверных терзаний совести, ведь уходя из дома, он проклял отца и желал ему погибели, а желание смерти кому-то в тайниках своего сердца – это мысленное убийство, и потому человек несет ответственность не только за слова и поступки, но и за помыслы и намерения. Смысл жизни человека есть то, что Бог задумал о нас в вечности, а осуществить его в жизни мы можем лишь через творческую свободу, лишь в синергии с Богом – в сотворчестве с Ним, но избрав преступный путь человек, лишается смысла жизни, он опустошает свою душу и обрекает себя на трагедию. Греховная жизнь есть богоотступничество и предательство Христа, и очень символично, что атаман называет себя Иудой и не находит ни места в мире, ни счастья в жизни, но нравственное чувство справедливости в нем не умирает до конца, он не может полностью сжиться с преступной средой, о чем красноречиво свидетельствует эпизод, где он повесил на сосну другого Иуду – разбойника, убившего молодую и беззащитную женщину, ощущая себя вершителем кары Господней, но вместе с тем грустно замечая, что жизнь преступника изуродовала его душу и лишила ее сострадания. Завершая свою исповедь, атаман признается, что прожил несчастную жизнь, в его сердце погибли все лучшие чувства, он не обрел ни любви, ни дружбы. Всем далекий и чужой преступный и безрассудный старик с горькой иронией испивает чашу, поминая свою навеки ушедшую юность, и со злой усмешкой вонзает окровавленный нож в дубовый ствол, ставя последнюю точку в трагической повести своей многогрешной жизни.
                Вся поэма «Мцыри» проникнута пафосом свободы – свободы от всех внешних оков, и сам Мцыри неистовой и пламенной страстью – любовью к свободе. В предсмертной исповеди монаха-послушника, помнившего о родных местах и  горной природе, не желающего жить в неволе и сбежавшего из монастыря, раздается могучий, восторженный и величественный гимн в честь свободы. Зачем Мцыри уходит из монастыря – бежит от «келий душных и молитв», оставляет аскезу и молитвословие – стяжение Святого Духа, составляющее по слову преподобного Серафима Саровского смысл человеческой жизни? Все произведения Лермонтова имеют глубочайший философский смысл, а сам поэт – настоящий философ, и в поэме «Мцыри» он излагает христианскую метафизику свободы: монастырь есть образ Царства Небесного на земле, но оно должно быть приято свободно – мировая гармония обретается лишь на путях свободы и через испытание свободной воли человека, иначе Царство Божие превращается в концлагерь или темницу. По заветному убеждению Лермонтова свобода человека должна быть испытана – нельзя спасти человека насильно, нельзя сделать монахом помимо его личной воли. Душа Мцыри тоскует в монастыре, монашеское уединение, посты и молитвы не отвечают ее порывам, ибо юный послушник-горец хочет увидеть мир и вернуться на родину, он хочет испытать себя и более всего ценит свободу – в том числе и свободу выбора, которого его лишили. Размышляя о поэме «Мцыри» и образе монаха-послушника Белинский с восторгом восклицал: «...что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого Мцыри! Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности. Во всем, что ни говорит Мцыри, веет его собственным духом, его собственной мощью». Схожие суждения о главном герое последней поэмы Лермонтова, высказал и Герцен, справедливо указав на то, что свобода – это  ключ к пониманию «Мцыри»: «На немецком языке имеется отличный перевод «Мцыри». Читайте его, чтобы узнать эту пламенную душу, которая рвется из своих оков, которая готова стать диким зверем, змеей, чтобы только быть свободной и жить вдали от людей». В личности Мцыри отразились мировоззренческие черты самого Лермонтова и особенности его мировосприятия, заповедная глубина его могучей и свободолюбивой натуры, ставящей свободу личности выше счастья, жизни и даже спасения – это глубоко библейский, христианский и церковный взгляд, иначе Бог бы не дал человеку безграничную свободу самоопределения и было бы возможным насильственное спасение, но принятие евангельского Бога и вхождение в Его святую Церковь, а в данном случае – жизнь в монастыре, должны совершиться через свободу. Религиозный смысл поэмы заключается не в том, что Мцыри предпочитает земные сокровища – небесным, предпочитает Царству Небесному – земную отчизну, отрекается от Христа и отказывается от спасения, ради своих необузданных страстей, как ошибочно полагает Дунаев – худший исследователь творчества Лермонтова в отечественном литературоведении, но в жажде свободы – в том, что без свободы человек никогда не обрел бы подлинного райского блаженства горнего Иерусалима, и потому Господь сотворил нас свободными личностями и попустил испытание свободы – и весь страннический путь Мцыри есть испытание его свободы. С трогательной наивностью юноши, вступающего в жизнь, Мцыри решает отдаться мечтам юности и убегает из монастыря. Сердце его радостно бьется «при виде солнца и полей», он с изумлением наблюдает холмы, покрытые деревьями, горные хребты, облака, тянущиеся к востоку, и полет вольных ласточек, изумляется, узрев сквозь туман Кавказ, сверкающий в снегах алмазным блеском, раскрывает братские объятья бурям и молниям, с наслаждением вдыхает «ночную свежесть лесов» и внимает шуму дождя. Карабкаясь к ручейку, он вдруг услышал голос молодой грузинки с глубокими очами, полными тайнами любви и пылкие думы смутили его ум – Мцыри испытал тоску и познал сердцем, что человеку плохо быть одному и жизнь неполноценна без любви. Но у Мцыри была заветная цель – незабвенная родина; он продолжил свой опасный путь. В мире Божьем много тайн и чудес, но свобода предполагает риск и испытания – со страхом Мцыри оказывается на краю «грозящей бездны», превозмогал голод и вступил в смертельную схватку с барсом, убив зверя и израненный выйдя из леса – невольно вернувшись к монастырю и услышав колокольный звон. Последние мгновения жизни Мцыри – это его исповедь, она – не душевно-эмоциональная разрядка пылкого романтического героя, а священное таинство – с честностью достойной восхищения горец рассказывает историю своих скитаний – лермонтовскую аллегорию жизни человеческой, заявляет, что «Рай и вечность он променял бы за несколько минут между крутых скал, где играл он в ребячестве своем», ибо, зачем человеку Царство Небесное и вечность, если он лишен свободы? Великолепная поэма «Мцыри», столь же любимая мной как книга Иова и Апокалипсис – это исповедь философии жизни самого М.Ю. Лермонтова, итог его философских раздумий и духовных исканий; по художественному совершенству она равна поэме «Демон», по глубине содержания – это вершина лермонтовской поэтической метафизики – изображение трагических путей свободы и того, что все скитания Мцыри завершаются жизненным поражением, ибо восхищение красотой природы и верность отечеству, борьба за свои убеждения и любовь к женщине – все это мираж, самообман, ослепление, если они не проникнуты любовью к Богу, ибо без Бога наша свобода лишается смысла, становится опустошенной и бессодержательной. Сам Мцыри понял это перед смертью, когда волею Промысла Божиего он, обессиленный, изголодавшийся с кровоточащими ранами, полученными в сражении с барсом, оказался у монастыря и получил уход от монахов. В просьбе Мцыри похоронить его в монастырском саду, отчетливо видно, что он примирил свою внутреннюю свободу с волей Всевышнего и то обстоятельство, что он вновь попал в монастырь, из которого самовольно убежал, уже приобретает черты не насмешки злой судьбы, а милости Божией и знака того, что Господь не оставил страждущего беглеца. Примечательно, что перед своей смертью Мцыри не ропщет на Бога и не проклинает небеса, но принимает смерть просветленным и умиротворенным, видя в ней не уничтожение личности и не попрание ее достоинства, а  лишь окончание земного странствования и сон – успение, символизирующее исход души в надзвездные миры и предшествующее всеобщему воскресению мертвых: «с этой мыслью я засну и никого не прокляну».
                Поэма «Мцыри» – это гениальное выражение философии жизни Лермонтова, находящееся в теснейшей связи с его лирикой и миросозерцанием, не уступающая по глубине лучшем шедеврам Шекспира, Шиллера, Гете, Байрона и Пушкина, показывающее, что бунтарско-гуманистическая «свобода от Бога», мятежная «свобода только для себя», завершается жизненным крушением, что истинная свобода – в Боге, освобождающем нас от рабства у страстей и дьявола. Для Мцыри свобода есть самодовлеющая ценность, но человек не является Абсолютом и он не обладает абсолютной свободой, а после грехопадения он стал рабом своих страстей и предрассудков, но если человек духовно прозреет и обратится к Творцу, то обретет высшую свободу, ибо Бог есть Абсолютная Личность и Его свобода абсолютна. В поэтической философии Лермонтова человек – самоопределяющаяся личность и образ Божий, он свободен даже по отношению к вездесущему и всемогущему Создателю, и может принять или отвергнуть Бога, но только в благодатном единстве с Богом и в синергии с Ним он может обрести высочайшую свободу духа, проникнутую верой надеждой и любовью. Метафизика свободы Лермонтова глубокомысленна и изумительна: он более гениальный защитник свободы совести, веры и творчества, чем даже такие гении как Данте, Мильтон и Достоевский, он изобличил всех лжехристиан, которые являются законниками и фарисеями, не понимают евангельской святыни свободы – не понимают смысла поэмы «Мцыри», и повторяют еретические измышления Августина Блаженного лишь в более смягченной форме, но вместе с тем, Лермонтов смог преодолеть романтический индивидуализм Шиллера и Байрона, его мятежная душа в последний год его жизни жила жаждой Бога и вечности, о чем говорят его предсмертные стихотворения «Выхожу один я на дорогу…» и «Пророк», и в этом смысле я бы определил его философию свободы как своеобразный христианский прометеизм. Он чувствовал, что свобода – это высшая ценность, и понимал, что ее нельзя найти во внешнем мире – мире необходимости, где царствует время и смерть, и человек обречен на горькие разочарования. С христианской точки зрения абсолютная свобода возможна только в Боге и только через жизнь с Богом и благодатное единение с Ним – обожение, человек может обрести высшую свободу. В этом смысле Лермонтов рассматривает молитвы и созерцания как проявления высочайшей свободы духа, ибо они – обращение человека к Богу, возвышающие его душу, возносящие ее над суетой земли. В стихотворении «Элегия» поэт восклицает: «О! Если б дни мои текли на лоне сладостном покоя и забвенья, свободно от сует земли и далеко от светского волненья…» Самое заветное желание Лермонтова – освобождение «от сует земли»: поэт любил жизнь и желал, чтобы она была наполнена богатейшим духовным содержанием – любовью и дружбой, творчеством и молитвой, но будучи беспощадно честным мыслителем, занятым глубочайшим самоанализом, он  видел всю пошлость и бездушность окружающей действительности, и сетовал на то, что наша жизнь – пустая и глупая шутка; он ценил красоту мимолетного мгновения наравне с Пушкиным и Фетом, но сердце его искало вечной и нетленной красоты, он не мог забыть звуков небес и всей своей пламенной душой рвался к Богу, корил себя за желание наслаждений и славы, которое свойственно мирским людям, обнажал себя в исповедальных стихах и не мог жить без свободы. Бунтующие герои Лермонтова с их мятежным духом и напряженными философскими раздумьями, с их моральным неприятием существующего миропорядка и ропотом на Творца, с их Иовыми мольбами и жаждой веры – раскрывают трагические пути свободы. С гениальной проницательностью поэт изобличил бессодержательность свободы, превратившейся в бунтующее самоутверждение – в демоническое своеволие, которое оборачивается или рабством у страстей – желанием отомстить у Хаджи Абрека, Вадима и Неизвестного, или страстью к игре, описанной в драме «Маскарад», или – внутренней опустошенностью, когда человек утрачивает все святыни сердца и смысл жизни – такова жизненная драма Печорина и источник его печальных дум, мучительнейших угрызений совести и горькой иронии. Тема губительности своеволия блестяще раскрывается Лермонтовым в его изумительно прекрасном, грустном, но поучительном стихотворении «Три пальмы», написанном на восточный лад в форме аравийского сказания и философской притчи, и в этой поэтической легенде представлена трагедия мятежной свободы тех, кто не приемлет волю Вседержителя:

В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.
И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
И стали три пальмы на бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»
И только замолкли – в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонком раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черные очи оттуда сверкали…
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.
Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро их поит студеный ручей.
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли до утра их огнем.
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван;
И следом печальный на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный;
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.
И ныне все дико и пусто кругом –
Не шепчутся листья с гремучим ключом:
Напрасно пророка о тени он просит –
Его лишь песок раскаленный заносит
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.

                Восточное сказание «Три пальмы» стилистически перекликается с «Подражанием Корану» Пушкину; эту притчу могли рассказать Лермонтову образованные горцы на Кавказе, внешне в ней сквозит исламская религиозная мораль – безропотное поклонение Богу и полное доверие Его воле, но она при более глубоком прочтении ясно, что это сказание переосмыслено поэтом в библейском духе. Стихотворение «Три пальмы» – это неподражаемый шедевр Лермонтова, оно поражает своей художественной красотой, образностью и лирической силой, и нет ничего удивительного в том, какое сильнейшее впечатление эта поэтическая легенда оказала на Белинского, с изумлением писавшего: «Какая образность! – так все и видишь перед собою, а увидев раз, никогда уж не забудешь! Дивная картина – так и блестит все яркостию восточных красок! Какая живописность, музыкальность, сила и крепость в каждом стихе». Эта поэтическая притча имеет глубочайшее религиозно-философское содержание и насыщена библейской символикой, она затрагивает проблемы смысла жизни, свободы и Провидения, учит нас быть осторожными в своих мечтах и полагаться на Бога. Посреди аравийской пустыни росли три пальмы, между ними протекал ручей, хранимый под сенью зеленых листов от ветров и зноя, и дающий им живительную влагу. В нравственно-аллегорическом смысле три пальмы – это три силы человеческой души – разум, воля и чувства; родник, протекающий посреди пальм –  символ бессмертного духа, связующего человека с таинственным источником жизни – Богом, сам оазис, где не ступала нога грешного человека – это земной Рай из книги Бытия, поэтический образ Эдемского сада, который поэт помещает «в степи аравийской пустыни». В богословском прочтении оазис в пустыне символизирует райский сад, возникший по святой воле всемогущего Бога, сотворившего мир из небытия – это чудо, тайна и краса Божьего мира. Лермонтов называет пальмы «гордыми», указывая на то, что гордыня – это корень греха в человеке, она побуждает строптивые и скучающие пальмы, недовольные своей одинокой судьбой, считающие, что их жизнь проходит бессмысленно и бесцельно, возроптать на Создателя: «Не прав твой, о небо, святой приговор!». Лермонтов убежден, что для Бога свобода священно и Он внемлет мольбам Своих созданий, но возникает вопрос: будут ли они счастливы, если их желания и мечты исполнятся? Господь внял молитвам трех пальм, просящих небеса дать им исполнить свое предназначение – стать убежищем для путников, затерянных посреди бескрайней пустыни и возле райского оазиса появился караван – символ исполнившейся мечты. Аравийские бедуины утолили свою жажду и наполнили свои кувшины «студеной водой» из ручья, отдохнули в тени раскидистых пальм, а вечером без тени сожаленья срубили деревья, укрывавшие их от зноя: «По корням упругим топор застучал, и пали без жизни питомцы столетий!». Со всем изяществом восточной поэзии, Лермонтов на языке притчи излагает важнейшую мысль о гибельности гордыни и своеволия, о том, что никто не может осуществить свое предназначение помимо воли Всевышнего и что таинственное и непостижимое промышление Его, оберегает каждое создание – в данном случае маленький оазис  в пустыне, но Бог не попирает свободу воли творений, Он дал исполниться просьбе трех мятежных пальм, но это обернулось трагедией – оазис обратился грудой седого и холодного пепла, над которым летает коршун – символ смерти. Восточное сказание «Три пальмы» – это философская притча о поиске человеком смысла жизни: три пальмы, произрастающие в маленьком оазисе красоты, утомлены однообразием окружающей их жизни, они ропщут на Творца, ибо желают преодолеть свое одиночество и принести пользу Божьему миру, но бездушный мир в лице караванщиков, не ценит прекрасное и исполнение желания пальм оборачивается их гибелью. По своему типу личности Лермонтов – неисправимый романтик и мистически настроенный идеалист, он – аристократ духа, христианский поэт и философ, и для него неприемлема пошлая и бездуховная утилитарная мораль, цинично-прагматичное отношение к Богу и людям, к жизни, искусству и природе.


Природа
;
Кругом меня цвел Божий сад.
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез…
И снова я к земле припал
И вновь прислушиваться стал
К волшебным, странным голосам:
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли:
И все природы голоса
Сливались тут…
М.Ю. Лермонтов

                В поэтической легенде «Три пальмы» изображена аллегория судьбы человека и трагедия грехопадения – бунт против Бога, оборачивается гибели райского оазиса, а люди предстают как нечистые и грешные существа, с ним в мир Божий вторгается хаос – «нестройные звуки», они приходят на караване с «криком и свистом», «взрывая песок», жаждут утолить свои сиюминутные желания, не благодарят Бога и совершенно не ценят природу, относятся к ее дарам утилитарно и потребительски. В сердцах людей нет священного трепета перед Богом: никто из арабских путников не возблагодарил Творца в молитве за чудный оазис, напротив, они мнят себя царями природы и цинично относятся к ней. Для этих жестоких гостей природа с ее красотой и дарами не храм Божий, их не волнуют мечты и жизнь трех пальм, и они безжалостно срубают их, что для Лермонтова является наглядной хулой на Бога и кощунством. В неподражаемой поэме «Ангел смерти» – произведении изумительном и художественным достоинствами – мелодикой стиха и отточенностью слога, и глубиной идейно-смыслового содержания – представляющей собой развернутую философскую притчу, поэт горько сетуют на то, что человек не только осквернил величественный храм Божества во время грехопадения Адама, не только относится к природе не духовно-молитвенно и религиозно-литургически, а весьма пошло – утилитарно и прагматически, но и продолжают осквернять ее своей враждой и пролитием крови – оглушают мирных и певучих соловьев яростными криками на боле брани – стонами сраженных и ликованием победителей, безжалостно топчут нежнейшую розу, обагряют землю кровью своих собратьев, заставляют солнце, луну и звезды смотреть на свое многочисленные злодейства:

Зачем в долине сокровенной
От миртов дышит аромат?
Зачем?.. властители вселенной,
Природу люди осквернят.
Цветок измятый обагрится
Их кровью, и  стрела промчится
На место птицы в небесах,
И солнце отуманит прах.
Крик победивших, стон сраженных
Принудят мирных соловьев
Искать в пределах отдаленных
Иных доли, иных кустов,
Где красный день, как ночь, спокоен,
Где их царицу, их любовь,
Не стопчет розу мрачный воин
И обагрить не может кровь.

                Для настоящего поэта природа – это не мастерская человека, а величественный храм Божий, она – не бездушная и случайно возникшая материя, но сокровищница тайн, красот и чудес вселенной. М.Ю. Лермонтов – непревзойденный певец природы в русской литературе, необычайно восприимчивый к красоте Божьего мира, пленяющей его сердце настолько, что этот мистик, тоскующий по небесам и Богу, жаждущий свободы и мучающийся в тенетах земного бытия, парадоксально заявляет о себе: «Взлелеянный на лоне вдохновенья, с деятельной и пылкою душой, я не пленен небесной красотой; но я ищу земного упоенья… И я к высокому в порыве дум живых, и я душой летел во дни былые; но мне милей страдания земные: як ним привык и не оставлю их». Загадочная и огненная натура Лермонтова столь же противоречива как натура Микеланджело или К. Леонтьева: он высоко ценил земную красоту, но подобно Екклесиасту, Иоанну Дамаскину и Шекспиру, понимал ее преходящий характер – на земле нет «ни истинного счастья, ни долговечной красоты», а почитание чувственной красоты и поиск земных упоений неизбежно сопряжен с разочарованием и муками, ибо ничто земное не могло утолить тоску его сердца и бессмертный дух его искал надмирной и идеальной красоты, блистающей как алмаз вечности. С грустью поэт сознается, что красота материального мира скоротечна, она обречена исчезнуть – завянуть и погибнуть: «Как дым слетит, завянет красота…». С момента грехопадения время – это бич всего прекрасного на земле, оно похититель и истребитель красоты в подлунном мире, и неслучайно бессмертный и могучий Азраил – грозный, как сама смерть, и древний, как само время, говорит прекрасной деве: «Слушай, не ужасайся, склонись к моему плечу, сбрось эти цветы, твои губы душистее. Пускай эти гвоздики, фиалки унесет ближний поток, как некогда время унесет твою собственную красоту». Если небо и земля сотворены Богом, то они – произведение Его премудрости, могущества и любви, вот почему весь Божий мир прекрасен, в то время как все уродливое и безобразное является следствием грехопадения, которое является причиной бренности всего прекрасного во вселенной. В стихотворении «Вечер после дождя» поэт пишет о существовании многоликой красоты: есть красота искусства и веры, символизируемая  высокими колоннами и куполами храмов, но есть и красота природы, явленная не только в величественной картине заката и звездного неба, но и в очаровательном образе хрупкого и дрожащего на ветру, но милого сердцу цветка, метафорически сравниваемого с «девушкой в печали роковой»:

Гляжу в окно: уж гаснет небосклон,
Прощальный луч на вышине колонн,
На куполах, на трубах и крестах
Блестит,, горит в обманутых очах;
Ии мрачных туч огнистые края
Рисуются на небе как змея,
И ветерок, по сад пробежав,
Волнует стебли омоченных трав…
Один меж них приметил я цветок,
Как будто перл, покинувший восток,
На нем вода блистаючи дрожит
Главу свою склонивши, он стоит,
Как девушка в печали роковой:
Душа убита, радость над душой;
Хоть слезы льет из пламенных очей,
Но помнит все о красоте своей.

                Из всех русских поэтов никто лучше Лермонтова не ощущал таинственность и парадоксальность красоты и судил о ней так глубоко, мудро и проницательно – здесь сравниться с ним могут лишь Гоголь, Достоевский и Кьеркегор, понимавшие насколько красота таинственна и неизъяснима. В поэтическом мире Лермонтова красота – это страшно загадочная вещь, оно средоточие вселенских тайн: красота есть неотъемлемое качество Божьего творения, она вселяет восхищение в сердца людей и Ангелов, и вдохновляет их восхвалять Творца вселенной, но от красоты и величия возгордилось сердце Люцифера и он пал с небес, увлекая за собой треть Ангелов, ставших демонами, красота творения может превратиться в идол и привести не к прославлению Создателя, а к пренебрежению к Нему. В книге Бытия символично описывается, как свобода от Бога оказалась той ложной, прельщающей красотой – прелестью, духовным обманом, которая соблазнила Еву, а вслед за ней и ее мужа: «увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно» (Быт;3:6). Со времен Карамзина и Жуковского в русской литературе утвердилась идея эстетического идеализма, навеянная Шиллером и Новалисом, верующими в то, что красота – спасает мир, а искусство – это своеобразное богослужение, но уже  проницательный Байрон и экзистенциалист Кьеркегор в  Европе, а у нас – Гоголь, Достоевский, вскрыли, что этот оптимистический взгляд немецких романтиков далек от истины, ибо с упадком религиозной жизни и опустошением душ, искусство духовно оскудевает и извращается, оно может не спасать, а губить людей, вести их не к Богу и вечной жизни, а к погибели. В повести «Невский проспект», ознаменовавшей крушение эстетического идеализма, Гоголь рисует несчастную судьбу художника Пискарева – этого петербуржского Вертера, влюбляющегося в семнадцатилетнюю красавицу, оказавшуюся пошлой и наглой развратницей, ведущей самую «низкую и презренную жизнь».  С ужасом и скорбью  в художественном прозрении Гоголю открылось, что красота может быть не сопряжена с добром и истиной, но наоборот овеяна тлетворным дыханием разврата. Достоевский блестяще сформулировал величайший парадокс красоты в романе «Братья Карамазовы», указав на то, что красота – это поле битвы дьявола с Богом, что существует красота Мадонны, единая с любовью и правдой, и красота Содома – «прелесть порока», манящая страстные души, внешняя красивость за которой таится страшное зло. Апостол Павел справедливо писал, что демон может принимать обличье Ангела света, чтобы искусить людей, обольстить их и сподвигнуть на путь греха,  прельстить их души, оторвать их от Бога и ввергнуть в погибель. Размышляя о красоте, М.Ю. Лермонтов столь же глубокомысленно как Байрон, Кьеркегор, Гоголь и Достоевский, постиг ее парадоксальность и антиномичность, развенчал в своих лирических стихах эстетический идеализм и изобразил обманчивую красоту, сопряженную с ложью и злодейством. В стихотворении «Морская царевна» купающийся в море царевич встречает прелестную русалку, выдающую себя за царскую дочь  сулящую своему избраннику блаженство: «Я царская дочь! Хочешь провесть ты с царевною ночь?» Перехитрив дочь морского властителя, царевич вытаскивает ее на берег и хвастается своим друзьям своей «добычей», но  оглянувшись на прекрасную русалку, он вдруг видит, что за ее красотой таилось морское чудище с хвостом, покрытым змеиной чешуею – символ коварства. Торжествующий взгляд царевича сразу померк, он понял, что за женской привлекательностью морские воды скрывали жуткое чудовище. Внешняя красота может быть обманчивой и это знание, погружает царевича в глубокую задумчивость: «Едет царевич задумчиво прочь. Будет он помнить про царскую дочь!». В стихотворении «Тамара» главная героиня – гордая царица, уединенно живущая в высокой старинной башне, стоящей на черной скале, она – «прекрасна, как Ангел небесный, как демон, коварна и зла», ее голос влечет одиноких путников и возжигает в них пламя плотской страсти, но ночь безумной похоти, проведенная с царицей безжалостной и сладострастной Тамарой, оканчивалась смертью для ее несчастных жертв-любовников. С горькой иронией Лермонтов замечает, что красота облика и наружности не означает красоты души и ее убеждений, предвосхищая главную тему «Портрета Дориана Грея» Оскара Уайльда, и объявляя, что внешняя красивость без духовной красоты есть «красива пустота», годная лишь для глупого света.
                Михаил Юрьевич Лермонтов – христианский поэт, для него очевидно, что благоговейного почитания достойна лишь красота неразрывно связанная с любовью и добром, она – высочайшая святыня: «И вновь постигнул он святыню любви, добра и красоты!..». Эта святыню Лермонтов находит в многоликой и щедрой природе с ее звездным небом и лунным светом, с ее закатам и зорями, с душистыми полями и дремучими лесами, с тенистыми садами, где разносятся звуки соловьиных трелей, и могущими горами, манящими вдаль, с реками, разливы которых подобны морям. Изумительную лирическую зарисовку пейзажей природы я нахожу в неоконченном романе Лермонтова «Вадим», причем поэт особенно акцентирует внимание на то, что тихая и торжественная красота природы контрастирует с бурей в душе главного героя, жаждущего мести: «…высокие сосны и березы окрестных лесов чернели, как часовые на рубеже земли; природа была тиха и торжественна, и холмы начинали озаряться сквозь белый туман, как иногда озаряется лицо невесты сквозь брачное покрывало, все было свято и чисто – а в груди Вадима какая буря!». Во всей природе разлита красота – в заснеженных вершинах гор и задумчивой луне, серебрящей ночь, в безбрежных небесах, раскинутых Вседержителем над бескрайней степью, в ослепительно-сверкающих молниях и в грациозном цветке, в звездах внимающих Богу, слушающих пророка и песнь Ангела, в вольных волнах, гуляющих на просторе морей. Вся природа в поэзии Лермонтова одушевлена и одухотворена: звезды играют в небесах, скалы погружены в глубокую задумчивость, облака ночуют на горных хребтах, утес плачет, расставшись с тучкой, сосна грезит о далекой пальме, одинокий листок, оторвавшийся от дуба и унесенный ветром на чужбину, молит чинару, степь, синея, расстилается близ Азовских берегов и над ней летают соколы, растения красуются в своих нарядах как люди, в час утренней зари на кавказских горах загораются священные алтари. В поэме «Мцыри» поэт описывает благословенные минуты, когда человек встречается с природой лицом к лицу, изумляется ее красоте, силе и таинственности, забывает о земных волнениях и тревогах, с любовью созерцает роскошный Божий сад и с радостью следит «Ангела полет» в чистых как хрусталь и прозрачных небесах – не в небесах из стихов книги Иова, литых как зеркало и отражающих лишь неправду земного мира, а в небесах пронизанных лучами любви Вседержителя. Встречая прекрасное утро в горах, Мцыри  ощутил присутствие Бога в мире и почувствовал, как вся природа хвалит Господа, как и написано в Псалтыре, но в торжественный час хваленья лишь гордый глас человека выступал как диссонанс, нарушающий всемирную гармонии, и тут Лермонтов выступает как величайший русский поэт-литургист, убежденный, что высшее дело человека – это молитва:

Кругом меня цвел Божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобны дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой.
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И вся природы голоса
Сливались тут; не раздавался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Все, что я чувствовал тогда,
Те думы – им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесны свод
Так чист что Ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Н так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал,
И жаждой я томиться стал.

                В поэтической живописи Лермонтова природа Кавказа амбивалентна: она совмещает в себе мятежное, грозное и суровое с мирным и спокойным, напоминающем о райском саде. Взгляд поэта на природу философски глубоко и трезв, он знает, что после грехопадения она стала опасной для человека: в поэме «Мцыри» вольнолюбивый горец-послушник, сбежавший из монастыря, обнаруживает черные глаза ночи, страшную пропасть, прячущегося змея и яростного дикого зверя – барса, грозящего ему смертью. В самом Мцыри открываются звериные черты: «И я был страшен в этот миг; как барс пустынный, зол и дик, я пламенел, визжал, как он; как будто сам я был рожден в семействе барсов и волков под свежим пологом лесов…». В момент грехопадения Адама произошла мировая катастрофа: извратилось естество человека, его сердце, ум и волю  осквернил грех, и изменился весь материальный мир – природа перестала быть прекрасным садом Божиим и на месте прежней эдемской идиллии среди зверей, птиц и рыб развернулась жестокая борьба за выживание, впоследствии названая учеными «естественным отбором». В героической сцене из поэмы «Мцыри» горец сражался со зверем и победил его – в духовно-нравственном смысле это означает следующее: после грехопадения в человеке соединено священное с порочным, и он призван к духовной борьбе с самим собой – со зверем в себе. Весь мир с его необозримыми  небесами и безбрежными морями, звездами, луной и солнцем, полями, горами и лесами сотворен Богом для человека, а человек – это не просто обитатель вселенной, ощущающий себя ее частицей, а священнослужитель Всевышнего, способный преобразовывать окружающий мир, возвышаться душой над суетным и бренным, наделенный умом, совестью, творческими талантами и чувством прекрасного. Для Лермонтова природа – это нескончаемое чудо, она чарует человека умиротворяющим зрелищем вечернего заката и ароматным дыханием цветов, легкими облаками и юными полями весны, и пожелтевшими листьями осени, опадающими с деревьев. Сердце поэта жадно ловит образы и звуки природы, забывая все на свете, а уста его слагают торжественный гимн:

Люблю я цепи синих гор,
Когда, как южный метеор,
Ярка без света, и красна
Всплывает из-за них луна,
Царица лучших дум певца,
И лучший перл того венца,
Которым свод небес порой
Гордится будто царь земной.
На западе вечерний луч
Еще горит на ребрах туч
И уступить всё медлит он
Луне – угрюмый небосклон;
Но скоро гаснет луч зари…
Высоко месяц. Две иль три
Младые тучки окружат
Его сейчас… вот весь наряд,
Которым белое чело
Ему убрать позволено.
Кто не знавал таких ночей
В ущельях гор, иль средь степей?
Однажды при такой луне
Я мчался на лихом коне,
В пространстве голубых долин,
Как ветер, волен и один;
Туманный месяц и меня,
И гриву, и хребет коня
Сребристым блеском осыпал;
Я чувствовал, как конь дышал,
Как он, ударивши ногой,
Отбрасываем был землей;
И я в чудесном забытьи
Движенья сковывал свои,
И с ним себя желал я слить,
Чтоб этим бег наш ускорить;
И долго так мой конь летел…
И вкруг себя я поглядел:
Все та же степь, все та ж луна:
Свой взор ко мне склонив, она,
Казалось, упрекала в том,
Что человек с своим конем
Хотел владычество степей
В ту ночь оспаривать у ней!

                Заветное единение с природой М.Ю. Лермонтов воспринимает как благодатные часы счастья и освобождения от тягот земного бытия. В романе «Герой нашего времени» поэт свидетельствует, что удаление от общества, томящего душу суетой и интригами, и приближение к природе одухотворяет нас и возвращает к истокам – мы становимся искренними – подобными детям, к чему призывал нас Иисус Христос на страницах Евангелия: «Удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такой, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять».  В книге Бытия и книге Иова Сам Господь – Творец вселенной, любуется природой, а Ангелы восклицают от радости и изумляются красоте Божьего творения. Человек сотворен по образу и подобию Божиему, он – существо эстетически восприимчивое, его душа отзывается на красоту окружающего мира. В романе «Герой нашего времени», поэт подчеркивает, что умение воспринимать красоту – это великий и благословенный небесами дар, в нем заключено духовное достоинство человека, причем само восприятие это должно быть переживаемое сердцем и быть безыскусным: «Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли… Да, и штабс-капитан: в сердцах простых чувство красоты и величия природы сильнее, живее во сто крат, чем в нас, восторженных рассказчиках на словах и на бумаге». Как мудрый аскет-подвижник, Лермонтов с одной стороны предостерегает от мечтательности и искусственности в восприятие природы с ее красотой, понимая, что они ведут или к неискренности сердца, или к эстетическому прельщению, а с другой стороны, он художественно демонстрирует, что отсутствие молитвенного восхищения перед красотой Божьего мира, есть признак духовного помрачения и ожесточения сердца и ума, неизбежное переходящее в скрытое или явное богоборчество, свойственное демонам: «И дик и чуден был вокруг весь Божий мир; но гордый дух презрительным окинул оком творенье Бога своего, и на челе его высоком не отразилось ничего». По замечательной мысли Платона начало философии – это изумление пред красотой и таинственность мира, и если человек, чье сердце не способно изумляться, утрачивает смысл своего существования, он не только не может быть философом – любящим мудрость и стремящимся к познанию Божественной Истины, но и не способен любить. Эту святую мысль Платона, находящуюся в полном согласии с Библией,  разделял и Лермонтов, дышавший одной жизнью с природой, вглядывавшийся в просторы степей, прислушивавшийся к разговору морских волн и звезд, чувствующий, как «пустыня внемлет Богу», разумевший лепетание трав и сагу ручья, изумляющийся лирически-грустной красоте России – «прекрасны вы, поля земли родной», но наибольшее восхищение вызывал в его сердце вольный край Кавказа с его величественными горными высями:

Синие горы Кавказа, приветствую вас!
вы взлелеяли детство мое;
вы носили меня на своих одичалых хребтах,
облаками меня одевали,
вы к небу меня приучили,
и я с той поры все мечтаю об вас да о небе.
Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи,
кто раз лишь на ваших вершинах творцу помолился,
тот жизнь презирает,
хотя в то мгновенье гордился он ею!..
Часто во время зари я глядел на снега и далекие льдины утесов;
они так сияли в лучах восходящего солнца,
и в розовый блеск одеваясь, они,
между тем как внизу все темно,
возвещали прохожему утро.
И розовый цвет их подобился цвету стыда:
как будто девицы,
когда вдруг увидят мужчину купаясь,
в таком уж смущеньи,
что белой одежды накинуть на грудь не успеют.
Как я любил твои бури, Кавказ!
те пустынные громкие бури,
которым пещеры как стражи ночей отвечают!..
На гладком холме одинокое дерево,
ветром, дождями нагнутое,
иль виноградник, шумящий в ущелье,
и путь неизвестный над пропастью,
где, покрываяся пеной,
бежит безымянная речка,
и выстрел нежданный,
и страх после выстрела:
враг ли коварный иль просто охотник…
все, все в этом крае прекрасно.
Воздух там чист, как молитва ребенка;
И люди как вольные птицы живут беззаботно;
Война их стихия; и в смуглых чертах их душа говорит.
В дымной сакле, землей иль сухим тростником
Покровенной, таятся их жены и девы и чистят оружье,
И шьют серебром – в тишине увядая
Душою – желающей, южной, с цепями судьбы незнакомой.

                Древние мудрецы говорили: выше в горы – ближе к Богу. Синие горы Кавказа влекли к себе Лермонтова своей величественной красотой, овеянной свободой, независимостью – «пусть на тебя, Бештау суровый, попробуют надеть оковы», и близостью к небу – «вы к небу меня приучили, и я с той поры всё мечтаю о вас да о небе». Величественную и грозную красоту Кавказа Лермонтов не только воспел в стихах, но и запечатлел на живописных полотнах – творчеству живописца – маслам, акварели и туши – он отдал немало часов и писал картины не как «заправский эпигон академической школы», а как вполне самобытный художник-романтик – русский Делакруа, избиравшие полуфантастические пейзажи Кавказа, «где люди вольны как орлы». «Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным и долго-долго всматриваться в их причудливые образы и жадно глотать животворящий воздух, разлитый в их ущельях, тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины» – объяснял Лермонтов причину своего страстного желания запечатлеть суровую красоту Кавказа на картинах. В пейзажной живописи – в кавказской цикле, отразилась вся философия природа великого поэта России, выразились его чувства и думы, могучее поэтическое воображение, прикованное к заснеженным горным вершинам, где он искал свободы и покоя. Когда я смотрю на картины Лермонтова – на «Воспоминание о Кавказе» с его вечерними небесами, на великолепный« Эльбрус при восходе солнца» или «Пятигорск», то я постигаю романтическое мироощущение поэта – словно с небес обозреваю просторы земного мира. Михаил Юрьевич Лермонтов не только гениальный поэт и талантливый художник, его картины и рисунки дышат неукротимым духом свободы, полны экспрессивностью  и восточным колоритом, той же напряженностью мысли и чувства, что и его стихи, и лишь такой завистник и ненавистник «романтической манеры письма» как Н. Врангель, мог называть Лермонтова – дилетантом в живописи и считать, что он «не оставил следа» в области изобразительного искусства. Суровая красота гор влекла Лермонтова устремленностью к небу, и неслучайно описывая горную дорогу в повести «Бэла», входящей в роман «Герой нашего времени», он напишет: «казалось, дорога вела на небо». Если природа есть книга Божественной Премудрости, то горы учат нас отрываться от земного и обращать свой взор к небесному, очищать душу и молиться – в горах сам «воздух так чист, как молитва ребенка». В романе «Герой нашего времени» есть роскошные страницы с восторженным описанием и молитвенным созерцанием природа: «Уж солнце начало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающееся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею… Мы вышли из сакли. Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другую гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по томно-лиловому свободу, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня. Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем». Все величие и красота Кавказа, по заветной мысли Лермонтова, имеет своей целью обратить человека к Богу – пробудить молитву в его сердце – молитву не трепещущего раба или корыстного наемника, но любящего ребенка. Созерцание  горных высей Кавказа вызывает в душе Лермонтова молитвенное благоговение и мистический трепет, приобщает его к тайне премудрости Зиждителя вселенной, и поэт с восторгом называет горы алтарями и престолами Божиими.
                Красота природы восхищала русского поэта-романтика, но он был слишком мудр и трезв, чтобы она стала для него предметом страстного и сентиментального обожения – как то было у Руссо; он не был пантеистом как Гете, умея отличать творца и Его творение, видя в природе – священный алтарь Всевышнего; природа не утомляла его своими мелодиями и образами, как Гейне и Леопарди, но исцелял душу от волнений, дарила ощущение столь желанных его сердцем свободы и покоя; воображение его столь же могущественное как у Шелли не создало новой мифологии, ибо Лермонтов был христианским поэтом и полет его поэтической фантазии был одухотворен стихами Библии, древними притчами и сказаниями Востока – ему не было надобности сочинять; наконец, как лирик, он гораздо нежнее Байрона и более религиозней его, ибо природа побуждала его преклоняться пред Творцом мира, вот почему его элегия «Выхожу один я на дорогу…» и стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива…» – прекраснейший гимн в честь Бога и сотворенный Им природы, продолжающей традицию «Размышлений» Ломоносова и державинской оды «Бог». В представлении М.Ю. Лермонтова природа исполнена Божьей любви и участия, а его любимейшие пейзажи – это заснеженные горы, сверкающие, как алмаз, на солнце, бескрайнее море с вздымающимися волнами, полными каких-то глубоких раздумий, безгласная пустыня, над которой как величественный купол простерто звездное небо. В книге «Самопознание» Н.А. Бердяев писал, что у каждого человека есть пейзаж души, выражающий его натуру и внутренний мир. Звездное небо над пустыней – это пейзаж души Лермонтова, с ее элегической задумчивостью, неизбывным одиночеством, любовью к свободе и устремленностью к небесам. С ранних лет Лермонтов любил смотреть как на вечернем небе загораются первые звезды далекие и ясные как счастье ребенка, и в груди его становилось свободно и легко. В стихотворении «Звезда» поэт говорит, что это далекое светило, светящее в ночи и сражающееся с тьмой, есть образ надежды, а в стихотворении «Небо и звезды» он признается, что в минуту печали завидует прекрасным звездам и хотел бы занять их место. В поэме «Ангел смерти» алмазная звезда, сияющая в далеких небесах, с ее неизменный блеском, красотой, игривыми лучами, не знающими о смерти и муках, пока они не озарят картины тленья и могил, противостоит войне с ее ужасами и кровью, с загубленными ей судьбами и развенчанными мечтами. В лермонтовской лирике есть трагический образ яркой звезды, ненужной миру и упавшей с неба, она символизирует собой его жизненную драму и душу – могучую, но печальную и утомленную однообразной жизнью душу гениального лирика, мучительно переживающего одиночество и столкновение с миром, безжалостно истребляющим в человеке его духовное благородство. В стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» Лермонтов с удивительной лирической силой описывает красоту кремнистой кавказской дороги, тихую ночь над пустыней, внемлющей Богу, и небеса с их литургической торжественностью, словно спустившиеся на землю в голубом сиянии:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.

                Михаил Юрьевич Лермонтов искал Бога в горах и бурях, в степи и тихом веянии ветра, подобно древним христианским подвижникам, уходящим от мира, он искал его в пустыне, где присутствие Творца ощущается с особенной силой и небеса укрывают землю голубым сиянием. В лермонтовской лирике многошумному светскому обществу и миру, лежащему во зле, противостоит пустыня – место, где человек уединяется, чтобы быть с Богом и молиться. В религиозно-философской элегии «Выхожу один я на дорогу…», написанной незадолго до смерти поэта на дуэли и представляющей его поэтическую исповедь, он не только изливает свою душу с ее думами, терзаниями и надеждами, не только воспевает красоту природы, утопающей в голубом сиянии звездной ночи, не только с душевной тревогой и грустной мыслью предчувствует свою скорую смерть и выражает надежду на бессмертие – он хочет уснуть и слышать темный дуб, шепчущий о любви, побеждающей тление и смерть, но и использует мелодичную и плавную тихую речь, выражающую его смиренномудрие – то, что он хочет не столько говорить, сколько внимать Богу. В небесах торжественно и чудно, земля спит в голубом сиянии, пустыня внемлет Богу и звезды говорят между собой – вся картина умиротворяет душу, но философская рефлексия не покидает поэта, и он пребывает в тягостных раздумьях и печали. Лермонтов признается, что находит, что в прошлом нет ничего достойного сожаления и уже ничего не ждет от жизни, ведь на свете нет счастья. Вся композиция этой великолепной элегии и мелодика ее стиха, картина безмятежно спящей земли – все  дает нам ощутить присутствие Бога и Его любви в пустыне и создается впечатление, что в эту тихую ночь можно услышать голос Всевышнего, но как мощнейший диссонанс раздаются горькие строки Лермонтова – Иововы строки, ибо одинокий и измученный жизнь поэте не чувствует себя причастником этой мировой гармонии, изливает всю горечь своего сердца – всю свою екклесиастову тоску, доходящую до отчаяния, и говорит, что хочет покоя и свободы. Всю свою жизнь Лермонтов искал покоя и свободы – не покоя хладной могилы и не мятежного своеволия – свободы байронических героев, Манфреда и Каина,  но высшего покоя души – освобождения от тягот земной жизни и страстей, от всех тревог своего века, от всех сожалений и печалей. На земле нет счастья, Лермонтов знает это, он ищет райского покоя –   «блаженства безгрешных духов, под кущами райских садов», и свободы Ангелов и святых, обитающих в небесных сферах – того молитвенного покоя  и той благодатной свободы, которые стоили в центре духовных искания величайших монахов, аскетов и подвижников Православной Церкви – священной исихии. Конечно, Лермонтов не был подвижником-исихастом как преподобный Григорий Палама, но, как религиозный лирик и мыслитель, он исповедовал христианские идеалы, взыскал свободы и покоя, обещанных Иисусом Христом, и, несмотря на то, что ему было жаль расставаться с жизнью, его исполинский серафический дух рвался в небо к Богу. По глубокомысленому умозаключению писателя и философа Василия Розанова: «Он знал тайну выхода из природы – в Бога, из «стихий» – к небу; т.е. этот «27-летний» юноша имел ключ той «гармонии», о которой вечно и смутно говорил Достоевский…в созданиях Лермонтова есть какая-то прототипичность: он воссоздал какие-то вечные типы отношений, универсальные образы; печать случайного и минутного в высшей степени исключена из его поэзии…нельзя отнять у Лермонтова «звездное и царственное», т.е. религиозное, … «нельзя у него оспорить подлинно стихийное». Святые отцы Церкви учили, что Господь открывает Себя не только в Священном Писании, но и в природе. Святитель Григорий Богослов говорил, что «небо, земля, море, словом – весь сей мир, сия великая и преславная книга Божия, в которой открывается самым безмолвием проповедуемый Бог». Для такого религиозно чуткого поэта, каким был М.Ю. Лермонтов, ощущающий дыхание Божие и таинственное присутствие Творца в мире, вся природа представала как монументальный храм, где непрестанно звучал торжественный и хвалебный гимн в честь Бога, и чем глубже он вчитывался в «книгу природы» – вглядывался в игру звезд и кивание серебристого ландыша из зеленого куста, в дали степей, выси гор и разливы рек, вслушивался в тишину ночи над пустыней и сагу журчащего ручья, тем более он убеждался, что «велик, Кто создал этот мир!». В молитвенных созерцаниях природы разочарованный романтик освобождался от тягостных раздумий и мучительных сомнений, находя отраду для души в Боге и счастье на земле:

Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он,–
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.









































Бог
Лермонтов, быть может, был самым религиозным из русских поэтов,
несмотря на свое богоборчество.
Н.А.Бердяев

Лермонтов – самый религиозный из всех, не исключая и специфическую религиозность Гоголя и Достоевского. С детских лет, в юношеском и зрелом возрасте, Лермонтов был в разладе с окружающей его действительностью и отягощен семейными неурядицами. В тоске, безысходности и отчаянии, у молодого Лермонтова всегда имя Бога на устах и под пером. И это примиряет его со всеми жизненными невзгодами.
А. Позов

Лермонтов первый и единственный поэт
в Золотом веке русской поэзии,
который так глубоко был проникнут православием.
Но он приник к Богу не как раб, а как сын к отцу.
Монах Лазарь (Афанасьев)

И счастье я могу постигнуть на земле
И в небесах я вижу Бога.
М.Ю. Лермонтов

                Наши литературоведы – советские и российские часто писали о безверии М.Ю. Лермонтова и его скептицизме, о печали и разочарованности, пронизывающих его стихи, о богоборчестве поэта с наибольшей экспрессивностью и печальной иронией, выразившемся в стихотворении «Благодарность», но при более глубоком, беспристрастном и вдумчивом прочтении его лирических стихов, поэм, драм и романов, становится очевидным, что он – не только гениальный поэт, наследник Шекспира, Байрона, Жуковского, Кольцова и Пушкина, но и глубоко религиозный мыслитель, спорящий на религиозные темы с князем В.Ф. Одоевским, затрагивающий в своем творчестве и пытающийся разрешить все вековечные философские вопросы, над которыми бились люди с древних времен Иова и Соломона до Достоевского, Бердяева и будут размышлять до конца истории. Вопреки безосновательному и идеологизированному суждению К.Н. Григорьяна, полагавшего, что Лермонтов чужд всякому мистицизму и знает, что за гранью земной жизни есть лишь вечный мрак небытия, поэт верил в бессмертие душа и грозный Божий Суд. Бессмертный дух Лермонтова тоскует по небесам и устремлен в вечность, не может самодовольно влачить жалкое существование на земле. Для него весь мир печалей и слез – это темница, страсти, предрассудки и физические законы – тяжкие цепи, а горькая чаша земного бытия не может утолить его духовную тоску, ибо поэт жаждал Богообщения, вечной жизни и бесконечной свободы; он – не скептик и материалист, а романтик и мистик, чье сердце пылает негасимой верой в Бога. Если мы обратимся к книге П.А. Висковатова «М.Ю. Лермонтов: Жизнь и творчество», то увидим, что и он находит в творчестве Лермонтова религиозные мотивы и защищает его от упрека в вольтеровском скептицизме: «Он отнесся отрицательно лишь к явлениям современной ему жизни. Но в жизни нашей кроме интересов времени теплится и вечное, то есть то, что живет рядом, а порою и наперекор случайному, современному. И вот в этом Лермонтов не был скептик». Михаил Юрьевич Лермонтов – это певец тоски и печали, с екклесиастовой грустью и байронической разочарованностью он смотрит на жизнь и людей, оглядывает историю и рассуждает настолько проницательно, мудро и зрело, будто прожил не одну тысячу лет, он полон любви к свободе и с печальной иронией, иногда доходящий то отчаяния, судил о себе самом и окружающих, но он никогда не был скептиком, подобно Вольтеру, о чем свидетельствует известная размолвка между ним и В. Белинским, случившаяся в 1837 году по причине иронического отношения поэта к вольтерианству: «Белинский с увлечением начал говорить о французских энциклопедистах и остановился на Вольтере. Такой переход о пустого разговора к серьезному разбудил юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками. «Да я вот что скажу вам об вашем Вольтере, - сказал он в заключении. – Если бы он явился теперь к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернеры». Такая неожиданная выходка поэта совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд посмотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты…». С ранних лет Лермонтов отличался глубокой религиозностью, он был воспитан бабушкой – Е.А. Арсеньевой в традиционной православной вере, знал догматы и богослужение Церкви, ездил на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, на протяжении всей жизни напряженно размышлял о смерти, душе, Страшном Суде жизни будущего века, о Боге Троице и Его отношении к человеку и миру, о смысле существования. В бесподобной молитвенной элегии «Ангел», написанной поэтом в шестнадцатилетнем возрасте, он поэтически исповедует свою христианскую веру в Бога, Ангелов и бессмертие личности, признается, что его душа «желанием чудным полна», она тоскует по иному миру и ощущает, что ее настоящая отчизна не в суетном мире печалей и слез, а в надзвездных небесах:

По небу полуночи Ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался – без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.

                Размышляя о стихотворении «Ангел», Мочульский заметил, что хоть Лермонтов и внешне равнодушен к догматическому богословию, но вся его лирика одушевлена религиозным вдохновением, и скептическое умонастроение ума одолевается доводами сердца, тоскующего по Богу и жаждущего искупления грехов: «Ум его, скептический, охлажденный, сомневающийся, - в разладе с сердцем, всегда горящим тоской по Богу и жаждой искупления темной и грешной земли. Душа его «по природе христианка», в ней живет видение потерянного рая, чувство вины и томление по иному, просветленному миру. Его романтическое мироощущение основано на чувстве грехопадения и стремлении к небесной отчизне». Вера Лермонтова была столь же огненной и искренней, как вера Данте и Мильтона, прошла через те же страшные сомнения, что и вера Паскаля, Тютчева и Достоевского, столь же глубоко укоренена в Священном Писании, как и вера святителя Григория Богослова и преподобного Иоанна Дамаскина. В материальном мире Лермонтов ощущал себя скитальцем, загадочная и пылкая душа его помнила о своем духовном происхождении и томилась по небесам, ему было грустно и скучно жить на земле, но он мужественно нес крест бытия и пророчески предчувствовал свою раннюю и трагическую смерть – «довременный конец». Некоторые литературоведы писали о безверии лорда Байрона, о том, что творчество этого экстравагантного поэта-романтика, точно пылающий метеор, озарившее целую эпоху, несовместимо с христианским вероучением, но на самом деле Байрон был куда более религиозен, чем подавляющее большинство представителей духовенства – католического, протестантского и православного, его поэма «Манфред» и мистерия «Каин» глубочайшим образом связаны с Пятикнижием Моисея, книгой Иова и книгой Екклесиаста, а о его вере, перевешивающей всякий скептицизм, очень проницательно и тонко писал А.С. Пушкин: «Душа человека есть недоступное хранилище его помыслов… И как судить о свойствах и образам мыслей человека по наружным его действиям? Он может по произволу надевать на себя личину порочности и добродетели. Часто по какому-либо своенравном убеждению ума своего он может выставлять напоказ толпе не самую лучшую сторону своего нравственного бытия, часто может бросать пыль в глаза одними своими странностями». «Вера внутренняя перевешивала в душе Байрона скептицизм, высказываемый им местами в своих творениях. Может быть даже что скептицизм сей был только временным своенравием ума, иногда идущего вопреки убеждению внутреннему веры душевной». Игумен Нестор Кумыш совершенно прав, утверждая, что суждения Пушкина о наружном скептицизме и внутренней религиозности Байрона, могут быть с полным основанием сказаны о Лермонтове, но надлежит добавить, что сам Лермонтов еще более религиозен и исповедален в своих стихах, чем великий английский поэт, и религиозность его – библейски-мистична, в благороднейшем и ортодоксальном смысле этого слова. В литературоведении Лермонтова обычно несколько схематично и односторонне изображают как певца печали и тоски, упрекают за байронический пессимизм, порой доходящий до безысходности. В самом деле, Лермонтов знал ту Иовову муку отчаяния человека, разочарованного в Боге и усомнившегося в Его всеблагости и святости, но вместе с тем, он – один из самых религиозных поэтов России, даже в минуты самых отчаянных сомнений готовый воскликнуть – «верую, Господи, помоги моему неверию» (Мк. 9:24), величайший в русской литературе поэт надежды. В стихотворении «Когда б в покорности незнанья…». Лермонтов пишет, что бытие человека не может быть исчерпано земным существованием, что Сам Господь вложил в каждого из нас жажду познания и стремление к совершенству, что душа наша жаждет вечного блаженства и как бы не была страшна  жизнь, у нас есть святое чувство – надежда, она – одно из имен Божиих и залог того, что есть такое место, где царствует небесная любовь, не омраченная ни мятежными страстями, ни тоской:

1
Когда б в покорности незнанья
Нас жить Создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу б не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать.
2
Но чувство есть у нас святое,
Надежда, бог грядущих дней, –
Она в душе, где все земное,
Живет наперекор страстей;
Она залог, что есть поныне
На небе иль в другой пустыне
Такое место, где любовь
Предстанет нам, как Ангел нежный,
И где тоски ее мятежной
Душа узнать не может вновь.

                Лермонтов понимает, что все существование человека на земле несет печать несовершенства, ибо со времен Адамовых его естество повреждено грехом, но человек сотворен по образу и подобию Всевышнего, его душа имеет духовные устремления к неотмирной правде, нетленной красоте и неувядающей любви, нежной как Ангел. Если бы в человеке не было духа и его устремлений к Истине, Красоте и Любви, то он не мог бы быть духовным существом – личностью, но чтобы найти утоление своих духовных нужд, он призван обратиться к Богу и освободиться от страстей, уподобившись небожителям – Ангелам. Надо заметить, что Лермонтов не просто обращался к религиозно-философским темам в своей поэзии и прозе, но и само мышление и сама речь его были насыщены религиозной лексикой и библейскими метафорами, образами и тональностью; он – поэт-христианин, живший в безбожный век отчаянных сомнений, вдохновлявшийся Библией в то время, когда стихи лучших русских поэтов пестрели именами и сюжетами из античной мифологии – «Аполлонами», «лирами», «музами», «Венерами», «Зевесовыми орлами», «Аврорами» и «Зефирами», наконец, любимейшей книгой его был Апокалипсис апостола Иоанна Богослова. В лирике Лермонтов часто использует библейский язык – например в стихотворении «Смерть поэта» он представляет А.С. Пушкину в трагическом образе мученика, отчасти уподобляя его Иисусу Христу через упоминание тернового венца и тайных игл, язвивших славное чело, обращается к теме грозного Божьего суда, карающего злодеев, а в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоскою…», утверждает, что венец певца – венец терновый, и его растопчет неумолимая и злобна толпа, чуждая высоким запросам духа и не ценящая искусство. Русская литература – поэзия и проза – имела религиозные основания и была глубочайшим образом связана с православным вероучением, отсюда ее этический пафос и философское содержание, почти библейский лиризм и постановка вековечных вопросов книги Иова и книги Екклесиаста, обращение к Евангелию и библейским сюжетам, милость к падшим и узрение высшего нравственного идеала в чудесной Личности Христа Богочеловека – у Державина и Жуковского, Гоголя и Достоевского, и конечно – у Лермонтова. С екклесиастовой печалью Лермонтов наблюдал как «летучее время» уносит все, что дорого сердца человека, а смерть всюду подстерегает нас, и хоть поэт и не боялся смерти, но он мученически искал смысл жизни и вопрошал в стихах: «Что люди? Что их жизнь и труд? Они прошли, они пройдут». Вопрос о смысле жизни – это ключевой вопрос философии, но Лермонтов очень рано понял, что он неразрешим для нашего рассудка, подобно Канту, придя к мысли об ограниченности познавательных сил падшего человека, привыкшего мысли сквозь призму априорных понятий пространства, времени и причинности – по-евклидовски, как бы заметил Достоевский. С точки зрения Лермонтова, если наша жизнь есть случайное явление в хаотичном мире, то она не имеет смысла и человеку было бы лучше не рождаться на свет, ведь существование его – бессмыслица, но если есть Бог и мы Его творения, то жизнь имеет высший Смысл – Божественный Логос, и только Он один может открыть нам жизни назначенье:

Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной;
Придет ли Вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
Поведать – что мне Бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.
Земле я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла;
Начать готов я жизнь другую,
Молчу и жду: пора пришла;
Я в мире не оставлю брата,
И тьмой и холодом объята
Душа усталая моя;
Как ранний плод, лишенный сока,
Она увяла в бурях рока
Под знойным солнцем бытия.

                В стихотворении «Гляжу на будущность с боязнью…» М.Ю. Лермонтов мастерски изобразил драму земного бытия – страшное одиночество человека, не находящего нигде души родной и не знающего своего назначения. Метафизическая проблема смысла жизни и цели нашего существования на земле неразрешима для человека, но она разрешима для Бога – только всеведущий Господь, Иисус Христос, именуемый поэтом «Вестником избавления» может раскрыть назначение человека, ибо Христос – Слово Божие, ответ Всевышнего на все мольбы и вопрошания Иова, Соломона и Иеремии, а вместе с тем Он – не только совершенный Бог, но и совершенный человек, явивший нам идеальный образец и самой святой жизнью Своей, запечатленной на боговдохновенных страницах Евангелия, показавший зачем живет человек и как он должен жить. Неслучайно в романе «Вадим» когда молящаяся Ольга смотрит на лик Христа Спасителя, то Лермонтов замечает, что если Бог стал человеком, то люди молились не напрасно. На мой взгляд, мысль декадента Д.С. Мережковского о том, что вся поэзия Лермонтова «есть не что иное, как вечный спор с христианством, нет вовсе имени Христа» есть не только литературоведческое преувеличение и печальное заблуждение, но и явная мистификация в духе Серебряного века, ведь такой блестяще образованный человек как Мережковский не мог ни знать, лермонтовская лирика проникнута библейскими мотивами, а Христос для поэта – Тот, Кто один может разрешить проблему смысла жизни. Напрасно Шувалов думает, что «Божество, смирившееся до принятия человеческой природы, было непонятно поэту, который страдал в тисках этой самой природы, Богочеловек не мог привлекать внимание того, кто был, по словам Влад. Соловьева, сверхчеловеком, идейным родоначальником ницшеанства. Умирающий, опозоренный Христос, молящийся за своих врагов, едва ли мог тронуть сердце поэта, который, вообще говоря, знал только проклятия и не умел благословлять». В поэтической философии Лермонтова Христос – высочайший нравственный идеал, и только через Христа человеку может открыться его назначение, иными словами – ни наука, ни мораль, ни философия не в силах разрешить вопрос о смысле жизни, но он разрешается Божественным Откровением. Сам по себе человек не в силах понять зачем он живет, но премудрый Бог Творец может открыть то, зачем сотворил его – раскрыть смысл жизни каждого Своего творения. Если земная жизнь – это екклесиастова пустыня сомнений, разочарований и отчаяния, то только Христос – это живительный оазис надежды, в полной мере утоляющий духовную жажду человека и наполняющий его существование высшим смыслом. Для Лермонтова вера – это драгоценнейший дар Божий, помогающий преодолеть и просветленно осмыслить трагизм земного бытия, но сама вера обретается лишь на путях свободы, а значит человек может как отвергнуть Бога, так и принять Его. Глубоко заблуждается С.В. Шувалов, утверждая, что Лермонтов – фаталист, напротив, он – метафизик-волюнтарист, беспощадно обличающий пороки общества именно потому, что каждый из нас ответственен за свою жизнь. Бог знает мысли и дела людей наперед, но Он их не предопределяет, а оставляет право выбора и самоопределения человеку. Никогда Лермонтов не был равнодушен к добру и злу, но обличал грехи своего века, не мог молча переносить неправду жизни, приписываемая же ему вера в неотвратимый рок было ничем иным, как пророческим предчувствием своей безвременной кончины – не дерзкая игра со смертью, но принятие своего креста – пророческого служения, сопряженного с одиночеством и скитальчеством, с несчастным жребием гонимого миром странника:

С тех пор как вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи;

Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя

.Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»

                С юношеских лет М.Ю. Лермонтов ощущал свое избранничество – это не одно романтическое умонастроение, навеянное чтением Байрона и Пушкина, но сердечное убеждение поэта, ибо он знал, что небесный мир – отчизна его души, ясно понимал, что ничто на земле не удовлетворит его, кроме абсолютного совершенства – Бога, и исповедовал веру в теургическое предназначение искусства, которую впоследствии будет философски обосновывать Бердяев. Истоки искусства священны, оно призвано быть религиозным и содержать в себе метафизическое содержание – через искусство, как через философию и религию, человек преодолевает одномерность своего эмпирического существования, касается «иных миров», приобщается Богу и вечным ценностям, обретает духовную цельность личности. Но пророческое служение – это мученическая стезя, и Лермонтов прекрасно понимает, что нет пророка в своем отечестве, более того – все настоящие пророки – вестники Божии, всегда были гонимы миром, до дна испивали горькую чашу отверженности и клеветы, часто умирали не своей смертью и проклинали свою жизнь как ветхозаветный пророк Иеремия и многострадальный праведник и мудрец Иов в своих горестных речах. Земная жизнь пророков лишена безмятежности, а миссия, возложенная на них Богом – тяжкое испытание, и конечно пророк не может не огорчаться душой и не скорбеть, когда видит, что люди остаются равнодушны к его проповеди, проявляют духовную глухоту и нечутокость, или же напротив встречают слово Божие агрессией и враждебностью, саркастичными насмешками, какими самолюбивые старца щедро осыпали лермонтовского пророка. Всю жизнь Лермонтов испытывал невообразимые для обывателей духовные мучения, он – мученик мысли и духа, а его пессимизм и трагическое мироощущение проистекали из столкновения врожденного надзвездного идеализма с окружающей действительностью, с людьми пошлыми и циничными, с трагическими реалиями его собственной жизни – ранней смерти матери, одиночества, несчастной любви, клеветы и тяжелых условий николаевской России, что же до поэтов мировой скорби – от Феогнида и Шекспира до Байрона и Гейне, то они не отравляли ядом печали кубок жизни, а напротив, давали русскому поэту утешение и силы жить, равно как книга Иова, писания царя Соломона и Апокалипсис, ибо он переставал ощущать себя одиноким скитальцем, оторванным от рода человеческого и с дантевской радостью находил в истории мира людей, родных себе по духу, убеждениям и мироощущению. Но как христианский поэт Лермонтов был особенно чуток религиозно-философской и богословской проблеме теодицеи: Как всемогущий и всеблагой Бог попустил, чтобы мир лежал во зле, и почем Он допускает страданиях безвинных – например детей, не отвечает на мольба скорбящих, остается безучастным к матери, на глазах которой убивают ее ребенка? В этом плане справедливы и мудры слова Мережковского, утверждавшего, что  в русской литературе именно Лермонтов, а не Некрасов, Достоевский и Толстой, унаследовали святое богоборчество Иова: «Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле. «Боже мой, Боже мой! что это?» – с этим вопросом, который явился у Пушкина в минуту смерти, Лермонтов прожил всю жизнь. «Почему, зачем, откуда зло?» Если есть Бог, то как может быть зло? Если есть зло, то как может быть Бог? Вопрос о зле связан с глубочайшим вопросом теодицеи, оправдания Бога человеком, состязания человека с Богом. Вл. Соловьев осудил Лермонтова за богоборчество. Но кто знает, не скажет ли Бог судьям Лермонтова, как друзьям Иова: «Горит гнев Мой за то, что вы говорили о Мне не так верно, как раб мой Иов» – раб мой Лермонтов. Вот что окончательно забыто в христианстве – святое богоборчество. Бог не говорит Иакову: «Смирись, гордый человек!» –  радуется буйной силе его, любит и благословляет за то, что не смирился он до конца, до того, что говорит Богу: «Не отпущу Тебя». Нашему христианскому смирению это кажется пределом кощунства. Но это святое кощунство, святое богоборчество положено в основу первого Завета, так же как борение Сына до кровавого пота – в основу второго Завета: «Тосковал и был в борении до кровавого пота», - сказано о Сыне Человеческом». Бесстрашно и мученически бросая вызов небесам, Лермонтов подобно Иову, начинает тяжбу с Богом – тяжбу угодную Самому Богу, если Он есть Божественная Любовь, ибо сердце поэта жаждет почитать лишь всесвятого и благого Творца, и конечно «жалкий лепет» о свободе людей, которые сами виноваты в своих страданиях, не может ответить на его вопрошания, ведь Лермонтов зорко видит, что нечестивцы благоуспешны, а праведники – изнывают в невыносимых муках, что бросает тень на благость Вседержителя. Лермонтов никогда не сомневался в бытии Бога, более того – представление поэта о Нем библейское: Бог есть Творец неба и земли, Тот, «кто создал мир»,  Он всемогущ – «не обвиняй меня, Всесильный», и все знает даже самое сокровенное – «как я мучусь, знает лишь Творец», «Кто толпе мои расскажет думы? Я, или Бог, или никто», Он вложил в сердца людей совесть и Сам есть грозный Судия вселенной – «Как я любил, за что страдал, тому судья лишь Бог да совесть. Лермонтов не признает над собой никакого земного суда, она знает насколько порочны люди и лживы их суждения, но поэт признает суд Божий и предоставляет право судить себя беспристрастному и праведному Творцу: «Но пред судом толпы лукавой скажи, что судит нас Иной», «и пусть меня накажет Тот, Кто изобрел мои мученья», «но есть, есть Божий суд, наперсники разврата; есть грозный суд: он ждет, он недоступен звону злата, и мысли и дела он знает наперед». Поэт исповедовал библейскую веру в Бога, но вглядываясь в наш мир, лежащий во зле, он как Иов нравственно негодовал, ибо не мог примирить торжество зла с бесконечной любовью Всевышнего. Если Бог добр и есть Высшая Любовь, то зачем в мире так много зла и страданий, и где свобода униженных и оскорбленных, если же Бог – всемогущий Творец и Судия мира, но не Бесконечная и не Всесовершенная Любовь, то поэт отказывается признавать Его святыней своего сердца и бросает в лицо Вседержителю проникнутый горестной иронией упрек в своем стихотворении «Благодарность»:

За все, за все Тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченный в пустыне,
За все, чем я обманут в жизни был…
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я еще благодарил.

                В этих саркастичных строках звучит не молитвенная жалоба к Богу и не плач, отчаявшегося мученика, чьи мольбы остались безответны, а беспощадный суд над Творцом и гневное обвинение Его в том, что дар бытия не приносит человеку ничего, кроме страданий, и при таком взгляде на жизнь смерть мыслится как избавление от тягот земного существования, хотя Лермонтов и понимал, что со смертью личность не исчезает в небытии. Возвышавшийся до горних высот молитвы и созерцания поэт в минуты отчаяния низвергался и до самых мрачных бездн богоборчества, саркастично высмеивал благость Всевышнего, со скорбной насмешкой обвинял Того, Кто создал мир в том, что Он ответственен на мировую трагедию – за каждый вздох грусти и за каждую пролитую слезу. Если мы обратимся к драмам и поэмам Лермонтова, то увидим, что его герои не могут примириться с существующим миропорядком и бросают вызов небесам. Таинственный и грозный Азраил упрекает Творца за то, что Он, зная будущее, все же создал его и тем самым обрек на страдания: И говорил: Всесильный Бог, Ты знать про будущее мог, - зачем же сотворил меня? Ужели мил Тебе мой стон? И если я уж сотворен, стобы игрушкою служить, душой, -  бессмертной, может быть, зачем меня ты одарил? Зачем я верил и любил?». В трагедии «Испанцы» Фернандо, убивший свою возлюбленную Эмилию, чтобы спасти ее честь, упрекает Бога в том, что Он все от вечности предвидел и мог спасти ее, но не спас:  «Зачем же небо довело меня до этого? Бог знал заранее все: Зачем же Он не удержал судьбы?.. Он не хотел!». В драме «Люди и страсти», Юрий Волин, вознамерившись лишить себя жизни и тем самым полностью разорвать свою связь с миром, людьми и Богом – освободиться от власти Вседержителя, с горечью заявляет, что сомневается не только в благости Творца, но и в Его всеведении и всемогуществе, обвиняя Его в  жестокосердии: «Но если Он точно всеведущ, зачем не препятствует ужасному преступлению, самоубийству? Зачем не удержал удары людей от моего сердца?... Зачем хотел Он моего рождения, зная про мою гибель?... Где Его воля, когда по моему хотенью я могу умереть или жить?» «Я стою перед Творцом моим. Сердце мое не трепещет... Я молился... не было спасенья... я страдал... ничто не могло Его тронуть». Задолго до «Бесов» Достоевского и Кирилова, поэт проницательно рассудил, что самоубийство есть вершина своеволия и отречение от Бога, разрыв с Ним.  В драме «Странный человек» Владимир Арбенин с горечью в сердце обвиняет Бога в своих нестерпимых мучениях и отрекается от Него: «Бог, Бог, во мне отныне нет к тебе ни любви, ни веры!» Ольга не хочет уступить Творцу свободы своих чувств: «Моя жизнь, моя судьба принадлежит тебе, Создатель, и кому Ты хочешь, — но сердце в моей власти». В поэме «Измаил-бей» Селим, склонившись над умирающим Измаилом, испытывает невыразимую скорбь. и как замечает Лермонтов «если б страшное мгновенье все мысли не убило в нем, судиться стал бы он с Творцом, и проклинал бы Провиденье». Несчастный горбун с могучим духом из романа «Вадим», говорит гордо как равный Богу, заявляя, что проклянет Его в час смерти: «Ты меня проклял в час рожденья... и я прокляну Твое владычество в час моей кончины». Шувалов высказал мысль, что «в этих представлениях Лермонтова Бог – скорее ветхозаветный Иегова, чем новозаветный Христос. Отец, а не Сын, грозный и карающий Судия, а не Пастырь добрый, полагающий душу за своих овец», но разве Бог Ветхого Завета и Нового Завета – это не один живой Бог пророков и Откровения, разве стихи из Псалтыря не звучат во время православного богослужения, разве ветхозаветные пророки не были боховдохновенными посланниками истинного Бога, чьи строки цитирует Сам Христос, а затем и Его апостолы? Лермонтов исповедовал веру в живого Бога Библии – в Святую Троицу, он писал о великой жертве Сына Божиего – о мучениях Спасителя и избавлении, принесенном Им роду человеческому, но при этом богословствующий поэт не мог принять Бога, если Он не всеблаг и не бесконечно добр. Святая и совершенная любовь – это вечное свойство Божие, и именно оттого, что человек сотворен по образу и подобию Всевышнего он умеет любить, но перед христианским поэтом вставала неразрешимая антиномия – одновременно признать, что мир лежит во зле, а Бог есть любящий и благой Творец и Спаситель, а Его промышление все направляет во благо, но сделать это можно только отбросив всякую логику – через Авраамово жертвоприношение рассудка и кьеркегоровский подвиг веры. В своем литературном творчестве Лермонтов осуждает фарисейство и внешнюю религиозность – обрядовую сторону религии и показное благочестие, но поэт не мог жить без Бога, и, несмотря на все свое богоборчество, он имел неприкосновенную религиозную святыню, от которой не отрекся бы никогда – даже под угрозой вечной гибели, и сам его метафизический бунт против Бога совершался во имя высшего понимания Бога. В книге «Философия свободного духа» Бердяев писал, что существует «восстание против низких и ложных идей о Боге во имя идеи более свободной и высокой». В стихотворении «Когда в надежде недоступный…», написанном предположительно в 1835 году и представляющем собой исповедь, произнесенную на суде совести и наедине с Творцом, разуверившийся в идеалах юности Лермонтов говорит о поруганных мечтах и искупления грехов страданием, осознает свою вину перед Богом из-за «пороков юности преступной», сурово называет свои Иововы молитвы «безрассудными» и «докучливыми», но обретает утешение именно от Вседержителя,  возвещающего поэту смирить бурные порывы души, быть хладнокровным и терпеливым, стойко выдерживать испытания жизни, и самое главное – «не обожать ничью святыню» – не изменять истинному Богу и быть верным Ему до конца:

Когда надежде недоступный,
Не смея плакать и любить,
Пороки юности преступной
Я мнил страданьем искупить;
Когда былое ежечасно
Очам являлося моим
И все, что свято и прекрасно,
Отозвалося мне чужим;
Тогда молитвой безрассудной
Я долго Богу докучал
И вдруг услышал голос чудный.
«Чего ты просишь?» – Он вещал, -
Ты жить устал? но Я ль виновен;
Смири страстей своих порыв;
Будь как другие хладнокровен,
Будь как другие терпелив.
Твое блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся в даль;
Пойдешь ли ты через пустыню
Иль город пышный и большой,
Не обожай ничью святыню,
Нигде приют себе не строй.
Когда тебя во имя Бога
Кто пригласит на пир простой,
Страшися мирного порога
Коснуться грешною ногой;
Смотреть привыкни равнодушно…».

                В поэтическом наследии М.Ю. Лермонтова мы найдем не только отчаянное богоборчество, но и бесподобную молитвенную лирику, строки раскаяния и священный трепет благоговения перед Богом, благословенные минуты созерцаний – «и в небесах я вижу Бога». В книге «Роза мира» Даниил Андреев писал, что наряду с богоборческой тенденцией, пронизывающей не только мистический опыт поэта и его философские раздумья, но и повседневную жизнь с ее бунтарством, печоринщеной, холодным и горьким скепсисом чтеца человеческих душ, в душе Лермонтова струилась и теплая задушевная вера и «нужно быть начисто лишенным религиозного слуха, чтобы не почувствовать всю подлинность и глубину его переживаний, породивших лирический акафист «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», чтобы не ловить того музыкально-поэтического факта, что наиболее совершенные по своей небывалой музыкальности строфы Лермонтова говорят именно о второй реальности, просвечивающей сквозь зримую всеми: «Ветка Палестины», «Русалка», изумительные строфы о Востоке в «Споре», «Когда волнуется желтеющая нива…», «На воздушном океане…», «В полдневный жар в долине Дагестана…», «Три пальмы», картины природы в «Мцыри» и «Демоне»…». Даже В.С. Соловьев, столь много рассуждавший о демонизме поэта, признавал, что «религиозное чувство, часто засыпавшее в Лермонтове, никогда в нем не умирало». Лермонтов понимал, что только смиренному и молящемуся сердцу изливается благодать Божия, дающая постигнуть счастье на земле и увидеть Бога в небесах – пережить реальный опыт Богообщения, преодолеть самые страшные мгновения жизни, не утеряв надежды и веры. В стихотворении «Ветка Палестины», явно перекликающимся с пушкинским стихотворением «Цветок» и отдельными строками «Бахчисарайского фонтана», Лермонтов обращается с лирически-элегическим вопрошанием к ветке, занесенной на север набожной рукой паломника, посетившего Святую Землю. В христианском сознании пальмовая ветвь ассоциирующейся с Христом, въезжающим в Иерусалим, с тайной спасения и победы над смертью. Как разъясняет игумен Нестор Кумыш «внешним толчком к созданию стихотворения послужила пальмовая ветвь, хранившаяся у Муравьева впамять о путешествии по святым местам. По всей видимости, она хранилась в святом углу, вместе с иконами и затепленной пред ними лампадой. Атмосферой молитвенной тишины и царственного покоя была окружена эта часть кабинета  принадлежащая человека, которого отличала глубокая и искренняя религиозность. Оказавшись перед святыми образами, Лермонтов, вероятно проникся духом кроткой любви, от них исходящим. Его чуткого и отзывчивого сердца коснулась десница милующего Бога, утешившего поэта своим благодатным посещением в один из самых сложных моментов  его жизни». Для Лермонтова ветка Палестины – это гостья из Святой Земли, занесенная на север, она заключает в себе весть о милости Бога и духовном мире, о христианском идеале святости, она зовет на молитву, вселяя в душу поэта глубокий мир и отраду:

Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?

У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?

Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?

И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?

Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..

Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?

Иль, Божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и Божеством?..

Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой,
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!

Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой...
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.

                Всей душой Лермонтов любил Бога, и эта любовь перетекала в религиозное созерцание природы и молитвенное предстояние Богу, Которого он находил в красоте, гармонии и таинственности природы, о чем свидетельствуют такие стихотворения как «Когда волнуется желтеющая нива…», «Выхожу один я на дорогу…» и «Кавказ». Можно согласиться с суждением Перцова, утверждавшего, что «если считать сущностью религиозного непосредственное ощущение Божественного элемента в мире – чувство Бога, то Лермонтов – самый религиозный русский писатель». Для него заснеженные горы Кавказа – это престолы и алтари Всевышнего, облака и тучи – кадильницы, туман, стелящийся по земле – фимиам, тихий вечер – час молитвы, а утро – час хваления, вся природа шепчет о тайнах неба и земли, пустыня внемлет Богу, а звезды говорят о Нем и внимают песням Ангелов. Если пантеисты отождествляли Бога с природой, то для Лермонтова она – произведение Божеского искусства и храм Всевышнего, одухотворенный и полный жизни, а Он – ее Творец, но это означает, что вся жизнь должна стать богослужением – «и все природы голоса сливались тут; не раздался в торжественный хваленья час», что роднит лермонтовскую лирику с Псалтырем. Бессмертный и могучий дух Лермонтова рвался ввысь к Богу, для него был тесен земной мир – чертог изгнанья; поэт устремлялся ввысь через созерцание природы – синие горы Кавказа и желтеющие нивы, ручей, лепечущий таинственную сагу, и звездная ночь над пустыней отзывались молитвой в его сердце, освобождающей от сомнений, колокольный звон напоминал ему о вечности, а крест на скале манил скитальца туда, куда может долететь лишь степной орел: «О, если б взойти удалось мне туда, как я бы молился и плакал тогда. И после я сбросил бы цепь бытия и с бурею братом назвался бы я». Лермонтов знает, что демон хочет увлечь человека суетными желаниями и низкими целями, лишить его свободы и покоя, обмануть упования и погубить, высшее же счастье обретает только через молитву – «единственную отраду жизни»:

В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть;
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,
Сомненье далеко -
И верится, и плачется,
И так легко, легко...

                Безобразный горбун Вадим из одноименного и незаконченного лермонтовского романа, ощущая свою изначальную отверженность Богом, рассказывает как монахи взяли его в монастырь из сострадания, они пытались заставить его благодарить Бога за уродство, будто Творец хотел эти средством удалить его от грехов суетного мира. С нравственным возмущением Вадим восстает на эти монашеские измышления, ведь если Бог всеблаг и свят, то Он использует и благие средства – никогда бы благой творец и Промыслитель не стал бы использовать уродство для наставления и вразумления Своего возлюбленного творения, в противном случае Бог не всеблаг, ибо попрал свободу воли Вадима и обрек его с рождения на безобразное обличье и страшные страдания от презрения со стороны окружающих. Размышляя о своей несчастной судьбе, Вадим задумывается о том, почему Господь попустил ему родиться в обличье горбуна и испытать столько унижений и несправедливости, и конечно, свободолюбивый и мятежный дух его восстает против существующего миропорядка, а  в его сердце, раненом метафизической обидой на Творца, не находится места молитве: «Молиться!.. у меня в сердце были одни проклятья!» Если отказ от молитвы – это признак демоничности, ведь демоны не молятся, они чужды любви и покаяния, в их сердце красота сотворенного мира не пробуждает хвалы в честь премудрости и величии Создателя, то для человека молитва есть ось всей духовной жизни, она приближает его душу к Богу, наставляет совесть и наполняет жизнь смыслом, несет скорбящему утешение и дает ощутить присутствие Бога в судьбах людей и вселенной. Стихотворение «Молитва», начинающаяся словам «В минуту жизни трудную…» удивительно тем, что в нем преобладает нежная лирическая интонация, совершенно отсутствуют характерные для Лермонтова горькая ирония и сарказм, но напротив, оно раскрывает светлое чувство успокоения и великую силу молитвы, ее благодатное воздействие на душу поэта. Преподобный Макарий Оптинский писал, что утешительная молитва – это особый дар Божий, она рождается в сердце, испытавшем реальное прикосновение десницы Всевышнего и отличается смирением, необыкновенной духовной легкостью и простотой, исцеленностью от сомнений и печалей больного сердца, представляя собой молитвенное обращение ребенка к отцу. В этом смысле глубоко прав оптинский монах Лазарь, считавший, что «Лермонтов первый и единственный поэт в Золотом веке русской поэзии, который так глубоко был проникнут православием. Но он приник к Богу не как раб, а как сын к отцу». Утешительная молитва была ниспослана поэту Всевышним, она свидетельствует о любви Творца и сердце Лермонтова откликнулось на эту любовь доверительной открытостью Богу и чудным стихотворением, представляющем собой не только высокий и редкий образец лермонтовский религиозной лирики, пронизанный благоговением, лирической нежностью и духовной чистотой, но и являющем миру сокровенную молитвенную жизнь поэта. Человек есть существо молящееся, жаждущее общения с Богом, а молитва вмещает в себя не только восхваление Творца вселенной, но и покаянный возглас. Покаянная молитва – это плач сокрушенного сердца, и надо сказать, что вопреки мнению М. Гершензона в работе «Мудрость Пушкина» утверждавшего, что Лермонтов не ведал чувства раскаяния – «змеи редечных угрызений», Лермонтов не только мучительно ощущал свою греховность, возвышался до высших молитвенных состояния Богообщения и каялся в стихах, но и искупил своими молитвенными речами свои дерзкие и мрачные богоборческие речи, порой сказанные с мефистофельской иронией. По вероучению Церкви, опирающемуся на Священное Писание и Священное Предание,  подлинная духовная жизнь христианина невозможна без покаяния и неслучайно именно с призыва к покаянию и начинается проповедь Иисуса Христа в Евангелии. Архимандрит Константин Зайцев полагал, что в поэзии Лермонтова нет того христианского раскаяния, которое примиряло Пушкина с Богом, но это ошибочное суждение, ведь если мы внимательно обратимся к лирике поэта – хранилищу его дум, озарений, чувств и молитв, то найдем там стихотворение «Раскаяние», написанное еще в 1830 году, в котором поэт признается, что утратил богоданную чистоту души и способность любить, трагически переживает свою порочность и извращенный грехом опыт прежней жизни, но надеется вымолить прощенье и признает не всемогущего Бога, а себя виновником своих страданий:

К чему мятежно роптанье,
Укор владеющей судьбе?
Она была добра к тебе,
Ты создал сам свое страданье.
Бессмысленный, ты обладал
Душою чистой, откровенной,
Всеобщим злом не зараженной,
И этот клад ты потерял.
Огонь любви первоначальной
Ты в ней решился зародить
И далее не мог любить,
Достигнув цели сей печальной.
Ты презрел все; между людей
Стоишь, как дуб стране пустынной,
И тихий плач любви невинной
Не мог потрясть души твоей.
Не дважды Бог дает нам радость,
Взаимной страстью веселя;
Без утешения, томя,
Пройдет и жизнь твоя, как младость.
Ее лобзанье встретишь ты
В устах обманщицы прекрасной;
И будут пред тобой всечастно
Предмета первого черты.
О, вымоли ее прощенье,
Пади, пади к ее ногам,
Не то ты приготовишь сам
Свой ад, отвергнув примиренье.
Хоть будешь ты еще любить,
Но прежним чувствам нет возврату,
Ты вечно первую утрату
Не будешь в силах заменить.

                Как христианский поэт М.Ю. Лермонтов прекрасно понимает сотериологическое значение покаяния – «Если таешь ты в страданьи, если дух твой изнемог, но не молишь в покаяньи:  не простит великий Бог!…», он знает, что в словах молитвы таится спасительная сила – не в словах самих по себе, а в Божьей благодати, ибо молитва по существу своему диалогична и синергитична. Если влияние демона на душу пагубно – он давит голосом страстей звуки небес и страшит музу кротких вдохновений, то благодатное воздействие Бога на душу спасительно и каждый из нас призван к молитве – соборно-храмовой и уединенной. Молитва – это дыхание жизни, она отличает религиозного человека от идеалистически настроенного философа, ибо христианин не только рассуждает о Боге, но молится Богу и исполняет Его святую волю. Со всей огненностью своей натуры Лермонтов заявляет, что искусство и философия должны быть метафизичны и религиозны – должны вести человека к Богу, он защищает религиозный смысл творчества и провозглашает христианский идеал искусства, одухотворенного молитвой. Если искусство оторвано от священных истоков, то оно вырождается, становится не духовным, но  душевным, а затем – плотским и одномерным, ибо утрачивает духовную глубину содержания, а вдохновение исходит не от Бога, а от разгоряченного воображения человека. В стихотворении «Молитва», написанном в 1829 году, Лермонтов обращается к всесильному Богу и просит Творца освободить его от «страшной жажды песнопенья», ибо мирское творчество заставляет нас забывать о Боге, оно не духовно, не сопряжено с подвижничеством и молитвой, пронизано кипящей лавой душевных страстей, вырывающееся из сердца, как из разъяренного жерла вулкана. С надеждой поэт молит Бога угасить «всесожигающий костер» страстей, превратить сердце в камень и помочь встать на «тесный путь спасения», о котором проповедовал Христос Спаситель:

Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.

Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрази мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.

                Вся лирика М.Ю. Лермонтова имеет исповедальный характер и теснейшим образов связана с церковным таинством покаяния: поэт исповедует в стихах самые тайные и сокровенные думы и чувства, обращается к Всевышнему с покаянной речью или горестной Иововой мольбой, ищет не одного лирического самовыражения, но очищения от греха и предстояния Богу, развертывает внутренний мир души, вверяя читателю свои печали и надежды, или же с рыцарским благородством и христианским великодушием прощает своих врагов и молится за близких. В церковном среде распространено критическое отношение к лирическим молитвам Лермонтова – достаточно вспомнить суждения Варсонофия Оптинского, опускающегося до невыносимо пошлого морализаторства, лишенного духовной глубины и евангельской мудрости: «У многих наших великих писателей встречается стремление к иной, лучшей, жизни, но ищут эту жизнь не там, где надо. Отсюда неудовлетворенность и тоска, выражаемая в их произведениях. Вот, например, М.Ю. Лермонтов. Томится он суетой и бесцельностью жизни и хочет взлететь горе, но не может – нет крыльев. Из его стихотворения «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…» видно, что не понимал он настоящей молитвы. Пророк говорит: «И молитва их будет в грех». Действительно, что выражает Лермонтов, о чем молится? «Не о спасении, не с благодарностью иль с покаянием» – какая же это молитва? Человек вовсе не думает ни о своем спасении, не кается, не благодарит Бога. Печальное состояние, если поэт называет свою душу «пустынею»! Вот эта пустынная душа его и дошла, наконец, до такого состояния, что стала воспевать демона. Обособленно стоят два действительно прекрасные по идее стихотворения: «Ангел» и «В минуту жизни трудную». В последнем стихотворении выражается настоящая молитва, при которой «и верится, и плачется, и так легко, легко». Но эти проблески не осветили пустынную душу поэта, и он кончил жизнь свою таким ужасным образом – был убит на дуэли». Варсонофий Оптинский верно заметил, что у Лермонтова была тоска по иной жизни – по Богу и небесном миру, с наибольшей силой выраженная в стихотворении «Ангел», что поэт томился среди суеты земного бытия, как томился утомленной жизнью Екклесиаст, но надо быть совершенно духовно нечутким и иметь каменное сердце – в данном случае окамененное в монашеской гордыне, чтобы утверждать будто Лермонтов жил бесцельно, дух его не имел крыльев, что поэт всю жизнь воспевал демона, никогда не плакал о грехах и не знал подлинной молитвенной жизни. Стихотворение «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…» – драгоценнейший алмаз в сокровищнице русской и мировой поэзии; по своим художественным достоинствам и силе духовного воздействия, глубине и искренности религиозных чувств оно не уступает Псалтырю, изумляет неотразимой поэтической красотой, отсутствием экзальтации, целомудрием и сдержанностью душевных порывов, является непревзойденным лирическим шедевром, свидетельствующим, что Лермонтов имел глубочайший молитвенный опыт. Эта молитва, обращенная к Пресвятой Богородице – «теплой Заступнице мира холодного», была написана Лермонтовым, когда он был под арестом за стихотворение «Смерть поэта», и именно в эти часы одиночества и скорби, он молится не за себя, а за возлюбленную – В.А. Лопухину, просит окружить ее счастьем и дать полных внимания спутников, ниспослать ее «сердцу незлобному» мир упования, а в прощальный час – в час смерти, послать к ее ложу печальному лучшего Ангела:

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред Твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего Ангела душу прекрасную.

                В молитве М.Ю. Лермонтова ощущается неотразимая сила, она написана по действию благодати Духа Божиего и обращена к Богородице, что сближает его с православными представлениями о Святой Деве Марии как о «Заступнице усердной рода христианского», сам же Лермонтов предстает как великолепный поэт-молитвенник, поэт-литургист, и конечно, вопреки ошибочному мнению Варсонофия Оптинского, это совершенно не означает, что поэт никогда не каялся и не помышлял молиться за свою душу, что же касается выражения «душу пустынную», то если бы Варсонофий лучше знал Псалтырь и литургическое богословие Церкви, ее богослужебные тексты и молитвенный опыт ее богомольцев и  отцов-пустынников, то он бы знал и то, что все они остро ощущали свою греховность и отпадение от Бога, метафорически сравнивали свою душу с пустыней, в то время как она должна быть райским садом, ибо когда в книге Бытия Господь дал Адаму заповедь «возделывать сад», то Он повелел возделывать не только внешний мир – заниматься экологией природы, окультуривать и одухотворять окружающую вселенную, но и возделывать сад своей души. В стихотворениях «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…», «Ангел», «Ветка Палестины», две его «Молитвы», «Пророк», элегии «Когда волнуется желтеющая нива…» и «Выхожу один я на дорогу…»  – это жемчужины религиозной отечественной и мировой поэзии, наиболее ярко выражающие христианско-библейское миросозерцание Лермонтова и его мистицизм, его убеждение в том, что творчество должно быть сопряжено Богопочитанием, его молитвенно-созерцательное восприятие красоты природы, возводящей человека к радостной встрече с ее вездесущим Творцом; эти стихи указывают на напряженные духовные искания поэта, на его христианское восприятие жизни как странничества и паломничества – «кремнистого пути», ведущего в пустыню, внемлющую Богу – от мирских сует к тишине Богосозерцания, от земного мира через испытания веры к небесам, где торжественно и чудно – к горнему Иерусалиму, наконец, у Лермонтова я нахожу пророчество о новом небе и новой земле, омытой «в сияньи голубом». Русский писатель, поэт и литературный критик П.П. Перцов точно подметил, что поэзия Лермонтова – это «поэзия страдающей совести»; поэта мучила проблема Богооправдания и он вступал в Иовов спор с небом, но мятежный дух Лермонтова не мог жить без Бога и пламенно любил своего Творца, а его богоборчество, как проницательно указал Мережковский, вело не только к богоотрицанию, олицетворенному в образе Вадима и Демона, проклинающих небеса, но и к богосыновству, в любом случае, испытывая благоговение пред Всевышним, Лермонтов говорил с Богом на равных – не как трепещущий раб, а как свободный и скитающийся по миру сын, тоскующий по своему Небесному Отцу, спорящий с Ним или молящийся Ему. Религиозный мыслитель Владимир Ильин – известный литературовед русского зарубежья, писал о Лермонтове: «несомненными свойствами его натуры, преобладающими и глубинно постоянными, была пламенная, молитвенная обращенность к Богу, воинствование во имя Божие и постоянное рыцарское служение на часах у Бога, с копьем в руках, готовым поразить дракона. Он поражал этого дракона где только находил, в том числе и в собственной душе». Существует известное высказывание  Нестора Котляревского о Лермонтове: «молитва не могла стать конечным выводом его мировоззрения; он искал в ней лишь отдыха от минувших тревог в ожидании бурь грядущих». Но земное скитание М.Ю. Лермонтова, его драматичный путь к Богу, поэтическое и литературное творчество указывают на то, что он не мог жить без молитвы и всем сердцем любил Бога, его мятежный протест и мрачные раздумья находили разрешение в Иововой вере, прошедшей через горнило всех сомнений и пламя отчаяния, в личном опыте Богообщения, в котором поэту открывалась любовь Божия, и если бы роковой выстрел не оборвал его жизнь, есть все основания полагать, что он сумел бы в полной мере стать поэтом-молитвенником и христианским мудрецом, искусно и гениально соединить искусство, философию и религию воедино в своем многогранном творчестве, смог бы создать грандиозное произведение, превосходящее даже его лучшие стихи и поэмы, такие как «Демон» и «Мцыри», но, даже не исполнив до конца свою жизненную миссию – миссию титана духа и мысли, Лермонтов стал одним из величайших поэтов и мыслителей, какие являлись в наш многострадальный мир, где люди словно напрочь забыли о Боге и вечности.














Глава III: Художественный мир М.Ю. Лермонтова

























Драма «Маскарад»
Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
     При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
     Приличьем стянутые маски,

Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
     Давно бестрепетные руки, -
Наружно погружась в их блеск и суету,
Ласкаю я в душе старинную мечту,
     Погибших лет святые звуки.
М.Ю. Лермонтов

                Известно, что М.Ю. Лермонтов не только один из самых выдающихся поэтов России, но и тончайший психолог и виртуозный драматург, воспитанный на Шиллере и Sturm und Drang, e, на Шекспире, Байроне и французской романтической драме, и перу его принадлежат не только лирические стихи и поэмы, но и драмы, поднимающие нравственные и социальные проблемы, одной из которых является «Маскарад», в котором я вижу сочетание лирической и психологической драмы, с глубочайшим философским содержанием. В пьесе «Маскарад» Лермонтов не только изображает характеры и нравы людей из светского общества, их психологию и логику поведения, их пороки и страсти, но и затрагивает вековечную тему борьбы добра и зла в сердце человека, размышляет о любви, счастье и жизни, но это совершенно не означает, что это – «нравоучительная драма», ведь Лермонтов меньше всего желал быть исправителем нравов человеческих. Если наш великий писатель и христианский мыслитель Н.В. Гоголь подчинил свое творчество религиозной идее, выступил с открытой проповедью в «Выбранных местах из переписки с друзьями», но пережил глубочайший духовный кризис и сжег второй том «Мертвых душ», когда художественная чуткость к правде указала ему на неправдоподобие нравственного исправления Чичикова и галереи гротескных героев-помещиков, то Лермонтов не стремился назидать русское общество как Гоголь и не желал превращаться в учителя жизни, подобно Толстому в поздний период его жизни и творчества. В предисловии к роману «Герой нашего времени» Лермонтов писал о том, что настоящий художник – это не проповедник, его дело – не исправление нравов через проповедь, что скорее подобает священнику и философу, а правдивое изображение жизни во всей ее таинственности, глубине и многогранности, без элемента пошлого морализаторства: «Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества!» С экклесиастовой мудростью Лермонтов проницательнейшим образом судил о художественном творчестве, он понимал, что если Сам Христос, Его святая жизнь, искупительная смерть на Голгофе и воскресение из мертвых не изменили нравы людей, если Сократ, Платон и Аристотель со всей их эллинской премудростью и Данте, Шекспир и Мильтон со всей их поэтической одаренностью, доходящей до гениальности, не избавили человечество от низких страстей, кровопролитных войн и лицемерия, то желание иных писателей нравственно изменить Россию и мир – это несбыточная мечта, утопическая греза, являющаяся признаком или романтической наивности, или гордости, раздувшейся как мыльный пузырь. Но вместе с тем, поэт был убежден, что в величайших произведениях искусства заключена целая сокровищница мудрости, они разрешают вечные вопросы, терзающие ум и совесть человека, но не логически и аналитически, не через проповедь, а интуитивно и художественно, ибо у искусства есть свои средства могучего и неотразимого воздействия на душу читателя, и порой это воздействие оказывается сильнее, чем сотни проповедей священников и философских трактатов. Неслучайно религиозный мыслитель Константин Леонтьев утверждал, что одним стихотворением Лермонтов мог рассказать о Боге намного проникновеннее и гораздо больше, чем тысячи скучных проповедей церковнослужителей. Произведения Лермонтова – это не проповедь, а исповедь. В своих лирических стихах и драмах он не только затрагивал неразрешимые загадки бытия – жизни и ее смысла, смерти, вечности и бессмертия, греха, искупления, мести и прощения, и изображал картину своей эпохи и людей своего времени, вырисовывая их исторический портрет и духовный облик, но приоткрывал читателю  неизведанные глубины своего духовного мира, свое миросозерцание и философию жизни.
                В центре пьесы «Маскарад» стоит личность Арбенина – типичный байронический герой, натура загадочная и мятежная, человек гордый и замкнутый в себе, склонный к уединению и рефлексии, разочарованный в людях и жизни, чувствующий себя никому и ни чем не обязанным, игрок и психолог с умом проницательным и расчетливым, совершающий добро лишь из собственной выгоды. В исповедальном разговоре с Ниной, он с печалью сетует на то, что все перечувствовал и все понял, много любил и еще чаще ненавидел, всего же более – страдал, а несчастные дни юности его были отравлены всеми пороками светского общества. В великосветской среде Арбенин утратил возвышенность чувств и помышлений, его душа опустошилась – в ней не осталось ни святынь, ни идеалов, его взгляд на жизнь стал мрачно-ироничен, его речи – язвительны и саркастичны, но бессмертный дух его изнывал в безысходном томлении и не мог примириться с бессмысленностью земного существования, искал высшей цели и жаждал счастья: «Напрасно я ищу повсюду развлеченья. Пестреет и жужжит толпа передо мной… Но сердце холодно и спит воображенье: они все чужды мне, и я им всем чужой!» В художественном мире Лермонтова Арбенин является своеобразным прообразом Печорина, и хоть между ними есть существенные различия в характере и миросозерцании, есть немало черт, роднящих их между собой: оба они – рефлеклирующие русские Гамлеты, чьи сердца не могут осчастливить наслаждения суетные и праздные забавы и высшего света, оба неприкаянные скитальцы, для которых невыносима бездушная, циничная и насквозь лживая атмосфера светского общества с его интригами и спесью, оба молчаливы и задумчивы, больше думают, чем говорят, оба являются тонкими знатоками душ человеческих и мучениками мысли, оба чувствуют, что не могут жить без высшего смысла и любви, находят в своей несчастной жизни «печать проклятья» и ощущают могущественное, таинственное и зловещее влияние враждебного духа – демонических сил, стремящихся погубить их души, довести их до отчаяния и заставить проклясть жизнь,  возненавидеть Творца и презирать Его творения. Если Нина, эта невинная и искренняя русская Дездемона, «молода летами и душой», жизни прочитавшая лишь заглавие в огромной книге, не узнала людей и не испытала разочарований, оттого полна мечтаний и надежд, то Арбенин ощущает на себе тяжелый груз прежних лет – груз страстей, грехов и разочарований, и боится осквернить  душу своей возлюбленной, как непреходящую и неприкосновенную святыню его сердца:

Ты молода летами и душою,
В огромной книге жизни ты прочла
Один заглавный лист, и пред тобою
Открыто море счастия и зла.
    Иди любой дорогой.
Надейся и мечтай – вдали надежды много,
    А в прошлом жизнь твоя бела!
Ни сердца своего, ни моего не зная,
Ты отдалася мне – и любишь, верю я,
Но безотчетно, чувствами играя,
        И резвясь, как дитя.
Но я люблю иначе: я все видел,
Все перечувствовал, все понял, все узнал,
Любил я часто, чаще ненавидел,
    И более всего страдал!
Сначала все хотел, потом все презирал я,
    То сам себя не понимал я,
    То мир меня не понимал.
На жизни я своей узнал печать проклятья,
    И холодно закрыл объятья
    Для чувств и счастия земли...
    Так годы многие прошли.
    О днях, отравленных волненьем
    Порочной юности моей,
    С каким глубоким отвращеньем
    Я мыслю на груди твоей.
Так, прежде я тебе цены не знал, несчастный!
    Но скоро черствая кора
С моей души слетела, мир прекрасный
Моим глазам открылся не напрасно,
И я воскрес для жизни и добра.
Но иногда опять какой-то дух враждебный
Меня уносит в бурю прежних дней,
    Стирает с памяти моей
Твой светлый взор и голос твой волшебный.
В борьбе с собой, под грузом тяжких дум,
    Я молчалив, суров, угрюм.
Боюся осквернить тебя прикосновеньем,
Боюсь, чтобы тебя не испугал ни стон,
    Ни звук, исторгнутый мученьем,
Тогда ты говоришь: меня не любит он!

                В самом начале пьесы во всем разочаровавшийся Арбенин вновь оживает душой для «жизни и добра» и обретает счастье на земле через любовь к Нине. Утомленный однообразием светской жизни, Арбенин решил вступить в брак с девушкой, совершенно не зная ее, дабы иметь «право никого на свете не любить», что свидетельствует о его глубочайшем отчаянии. Но происходит непредвиденное – то, что изъяснимо лишь для Божественного Провидения – в лице своей жены Арбенин находит «покорное, прекрасное и нежное созданье», изумляется ее духовной красоте и с изумление обнаруживает, что полюбил ее всем сердцем: «И вдруг во мне забытый звук проснулся: я в душу мертвую свою взглянул… и увидал, что я ее люблю». Замечательно, что в драме «Маскарад» появляется тема «мертвых душ», и здесь Лермонтов перекликается с поэмой «Мертвые души» Гоголя и собранием новелл «Русские ночи» В. Одоевского, равно как и со стихотворением «Бал» поэта-декабриста А. Одоевского. В поэтической философии Лермонтова любовь есть высочайшая ценность и смысл жизни, она – одно из святых имен Божиих, и тот, кто не имеет любви – мертвая душа, ибо он утопал от Творца своего, Который является источником жизни. Любовь к Нине нравственно воскрешает Арбенина для новой жизни – возвращает его в «мир прекрасных чувств забытых», и он уже не мыслит своего существования  без своей возлюбленной: «Твоя любовь, улыбка, взор, дыханье… Я человек: пока они мои, без них нет у меня ни счастья, ни души, ни чувства, ни существованья!». В свете любви к Нине, Арбенин рассматривает свое прошлое с отвращением, с горечью признаваясь, что он лишь прожигал драгоценное время жизни и проводил дни в «волненьях порочной юности». Беспощадно строгий суд Арбенина над самим собой – следствие его глубокого самоанализа и печального опыта прожитых лет, который не дает ему стать восторженным романтиком и мечтателем. Углубляясь в самого себя, Арбенин видит свою душу – книгу, исписанную грехами, и страшится погубить свою возлюбленную – запятнать ее пороком, но вместе с тем, он зорко наблюдает за происходящим и трезв в своих суждениях, на своем горьком опыте знает то, что А.А, Фет впоследствии назовет «коварством жизни», разрушающим все лучшие надежды. С шекспировской иронией Арбенин сравнивает нашу жизнь с игрой и маскарадом, он знает, что мир лежит во зле и неизбежно нанесет свой отпечаток – «печать проклятья» на душу человека, а потому блажен тот, кто умер в юных летах, не успев сродниться с «бездушной пустотой» окружающей действительности: «Молчи и слушай: я сказал, что жизнь лишь дорога, пока она прекрасна, а долго ль?.. жизнь как бал – кружишься – весело, кругом все светло, ясно… вернулся лишь домой, наряд измятый снял – и все забыл, и только что устал. Но в юных летах лучше с ней проститься, пока душа привычкой не сроднится с ее бездушной пустотой; мгновенно в мир перелететь другой, покуда ум былым еще не тяготится; покуда с смертию легка еще борьба – но это счастие ни всем дает судьба». Известный исследователь русской литературы Ю.В. Манн точно заметил, что жизнь как игра, бал и маскарад – это старинная гротескная метафора, ее использует Лермонтов, чтобы указать на лживость людей, на то, что все наше общество – это мир масок и обманчивых личин, причем опорные образы игры и маскарада имеют два смысловых слоя. Как величайший парадоксалист в русской литературе Лермонтов замечает, что маскарад не только позволяет скрыть свое лицо, но и наоборот – раскрыть мысли и чувства людей, связанных правилами светского приличия: «Пусть говорят, а нам какое дело? Под маской все чины равны, у маски ни души, ни званья нет – есть тело. И если маскою черты утаены, то маску с чувств снимают смело». Пытаясь забыть свое тревожное прошлое и обрести счастье с Ниной, Арбенин продолжает исповедовать ту мысль, что жизнь есть игра – игра страстей, игра со смертью и фортуной, игра как борьба и испытание самого себя, о чем он решительно заявляет проигрывающему князю Звездичу, излагая ему свои мысли о «карточной игре» и «игроках»:

Арбенин
Я ваш ответ предупрежду, пожалуй:
Я здесь давно знаком; и часто здесь, бывало,
    Смотрел с волнением немым,
    Как колесо вертелось счастья.
Один был вознесен, другой раздавлен им,
Я не завидовал, но и не знал участья:
Видал я много юношей, надежд
И чувства полных, счастливых невежд
В науке жизни... пламенных душою,
Которых прежде цель была одна любовь...
Они погибли быстро предо мною,
И вот мне суждено увидеть это вновь.

Князь
(с чувством берет его за руку)
Я проигрался.

Арбенин
Вижу. Что ж? топиться!..

Князь
О! я в отчаянье.

Арбенин
Два средства только есть:
Дать клятву за игру вовеки не садиться
Или опять сейчас же сесть.
Но чтобы здесь выигрывать решиться,
Вам надо кинуть все: родных, друзей и честь,
Вам надо испытать, ощупать беспристрастно
Свои способности и душу: по частям
    Их разобрать; привыкнуть ясно
Читать на лицах чуть знакомых вам
    Все побужденья мысли; годы
Употребить на упражненье рук,
Все презирать: закон людей, закон природы.
День думать, ночь играть, от мук не знать свободы,
И чтоб никто не понял ваших мук.
Не трепетать, когда близ вас искусством равный,
Удачи каждый миг постыдный ждать конец
И не краснеть, когда вам скажут явно:
                «Подлец!»

                С точки зрения Арбеньева лишь невежды в науке жизни могут быть настолько наивны, чтобы думать, что в земном бытии можно обрести непреходящее счастье. Жизнь коварна и обманчива, она неизбежно обманет ожидания идеалистов и либо они останутся верными своим идеалам и самим себе, но будут обречены на мученичество, или же, если человек захочет победить в игре под названием жизнь, то он должен отречься от всего, от всех святынь – от Бога, родины, друзей и самого себя, должен научиться читать тайное в лицах людей, разгадывать их мысли и чувства, всех презирать – людей, мораль и природу, и стать подлейшим из игроков. За жестокими словами Арбенина, сказанными Звездичу сдержанно-спокойным тоном, скрывается душераздирающая жизненная драма – сам Арбенин некогда был идеалистически настроенным человеком, отрекшимся от своих идеалов – ставшим игроком, расчетливым и циничным, но это не принесло ему счастья, а лишь опустошило душу, доведя до разочарования во всем и отчаяния: «О, счастья здесь нет!». В пьесе «Маскарад» игра – это не просто забава высшего света, а целый образ жизни и философия, она олицетворяет собой неискренность и борьбу не на жизнь, а насмерть, предполагает лукавство и обман – шулерство – «годы употребить на упражненье рук», беспощадность к другим игрокам – даже к друзьям, в особенности к друзьям, наконец, азарт – одержимость страстью и утрату свободы, мучительные угрызения совести, а затем – нравственную погибель. Если жизнь есть игра, то нет правды на земле и невозможна искренность между людьми. В мире, где жизнь низверглась до уровня игры и маскарада, сам человек становится игрушкой в руках других людей или демонических сил. Сидя в кресле и бросая книгу Жорж Занд, баронесса Штраль с негодованием размышляет об участи женщины-игрушки, содрогаясь от бессмысленности ее существования: «зачем живем мы? для того ли, чтоб вечно угождать на чуждый нрав и рабствовать всегда! Жорж Занд почти что прав! Что ныне женщина? создание без воли, игрушка для страстей иль прихотей других! Имея свет судьей и без защиты в свете, она должна таить весь пламень чувств своих иль удушить их в полном цвете: Что женщина? Ее от юности самой в продажу выгодам, как жертву, убирают, винят в любви к себе одной любить других не позволяют. В груди ее порой бушует страсть, боязнь, рассудок, мысли гонит; и если как-нибудь, забывши света власть, она покров с нее уронит, предастся чувствам всей душой – тогда прости и счастье и покой! Свет тут... он тайны знать не хочет! он по виду, по платью встретит честность и порок, - но не снесет приличиям обиду, ив наказаниях жесток!..». Атмосфера лжи и цинизма отталкивает Арбенина, его душа не утратила духовных запросов – после встречи с Ниной он ставит любовь выше победы в игре-жизни любой ценой, и ему омерзительно то фарисейство, которое является визитной карточкой всех игроков – неслучайно он заявляет давнему знакомому Казарину, что ему не нравится Шприх – человек, не способный быть честным даже с самим собой, озабоченный лишь возвратов процентов от баронессы, персонифицирующий в себе лицемерие и лицедейство: «…с безбожником – безбожник, с святошей – иезуит, меж нами – злой картежник, а с честными людьми – пречестнейший человек». Для самого Казарина нет ничего святого, азартнейший игрок, подобно серу Генри из «Портрета Дориана Грея» Оскара Уайльда, привыкший произносить блистательно-циничные речи и не брезгующий ложью. На маскараде царит атмосфера притворства и лжи, там обитают люди, привыкшие скрывать свои истинные намерения, поэтому и баронесса Штраль, пытающаяся скрыть под личиной благовоспитанности и холодности пламень чувств, вспыхнувших к князю Звездичу, пускает роковую сплетню о его порочной связи с Ниной, повлекшую за собой шекспировскую трагедию в реалиях русской великосветской жизни девятнадцатого века. Все представители маскарадного мира обуреваемы низкими страстями – и князь Звездич, который не прочь закрутить роман с верной женой Арбенина,  не исключение, недаром баронесса Штраль дает ему поразительно точную и беспощадную характеристику: «Ты! Бесхарактерный, безнравственный, безбожный, самолюбивый, злой, но слабый человек; в тебе одном весь отразился век, век нынешний, блестящий, но ничтожный. Наполнить хочешь жизнь, а бегаешь страстей. Все хочешь ты иметь, а жертвовать не знаешь; людей без гордости и сердца презираешь, а сам игрушка тех людей. О! знаю я тебя…». Лучше всех саму порочную сущность игры формулирует убежденный и бессовестный циник Казарин, которого Арбенин иронично именует «славным моралистом», и практическая казариская философия, где всем правит госпожа удача, а мир – это колода карт, такова:

Послушай, я тебя люблю
    И буду говорить серьезно;
Но сделай милость, брат, оставь ты вид свой грозный,
    И я открою пред тобой
Все таинства премудрости земной.
    Мое ты хочешь слышать мненье
О благодарности... изволь: возьми терпенье.
Что ни толкуй Волтер или Декарт –
    Мир для меня – колода карт,
    Жизнь — банк; рок мечет, я играю,
И правила игры я к людям применяю.
        И вот теперь пример,
    Для поясненья этих правил,
Пусть разом тысячу я на туза поставил:
Так, по предчувствию, - я в картах суевер!
Положим, что случайно, без обману
    Он выиграл – я очень рад;
Но все никак туза благодарить не стану
    И молча загребу свой клад,
И буду гнуть да гнуть, покуда не устану;
    А там итоги свел
    И карту смятую – под стол!
Теперь – но ты не слушаешь, мой милый?

                На бесстыдную речь Казарина – этого Мефистофеля, записавшего в картежники, Арбенин отвечает отповедью «повсюду зло – везде обман», ясно возвещая, что ложь – это корень всех зол, ведь и на страницах Библии Люцифер – падший Херувим, ставший непримиримым врагом Всевышнего, олицетворяющим мировое зло, предстает как «отец лжи», он ложью совратил треть Ангелов на небесах и ложью искусил Адама и Еву нарушить заповедь Божию. Для Лермонтова ложь этически неприемлема, и всякое утверждение, что существует ложь во благо, он расценивает как выражение иезуитской морали, нравственную ересь, ведущую к тому, что благой Бог нуждается в лжи – не может обойтись без дьявола, в сущности ведущую к кощунственной дьяволодицее – оправданию Сатаны и всего зла, царящего на земле, делающей Страшный Суд невозможным, а потому справедливо отвергнутой Церковью, исповедующей святость Бога Судии. Речь Арбенина – это вопль возмущенной совести, и здесь он вплотную подходит к нравственному протесту Иова, Иеремии и Аввакума, но если они были страждущими мудрецами и пророками Господними, то Арбенин далек от глубокой религиозности, он сам не свободен  от низких страстей маскарадного мира, от азарта и мышления игрока: «Я рад был случаю, чтоб кровь привесть в волненье, тревогою опять наполнить ум и грудь; я сел играть – кА вы пошли в сраженье». Конечно, Арбенин возвышается над обычными героями маскарадного мира, его мучают угрызения совести, он наделен мощным инстинктом правды и тяготится пустотой салонной жизни светского общества и не может удовлетвориться игрой в жизнь – он жаждет жить, жаждет любви и свободы, но вся трагедия его и заключается в том, что его дух не освободился от власти страстей и даже искренняя, горячая и глубокая любовь к Нине не научила его жертвенности, доверию и прощению. Наблюдательный и острый на язык Казарин, так говорит об Арбенине: «Женился и богат, стал человек солидный, глядит ягненком, - а право, тот же зверь… Мне скажут: можно отучиться, натуру победить. Дурак, кто говорит; Пусть Ангелом и притворится, да черт-то все в душе сидит…». Мысль Казарина о том, что натура человека неизменна к лучшему – это ошибочное суждение закоренелого циника, но в отношении Арбенина он высказался предельно точно. Любовь к Нине еще не преобразила душу Арбенина, он лишь внешне агнец – по наружному поведению похож на Иисуса Христа, Агнца Божиего, кроткого, милосердного и любящего, а на самом деле, в глубине его существа – он все тот же зверь и в нем сидит черт, что означает влияние на Арбенина демонических сил. В Библии зверь – это один из образов демона, обозначающий неумолимую жестокость; это знал Лермонтов и использовал в своей пьесе. Эйхенбаум полагал, что фигура Арбенина глубочайшим образом связана не только с Печориным и Вадимом, но и с лермонтовским Демоном, он – натура демоническая, доходящая до разочарования в жизни, презрения к людям и богоборческих упреков небесам, лишившем его надежды на счастье. Баронесса Штраль предостерегает Звездича, что Арбенин «ужасен в любви и ненависти», и впоследствии Арбенин с виртуозной жестокостью, отточенной как острейший стилет, мстит князю, нанося ему публичное оскорбление – изобличая его как шулера и бросая ему в лицо карты, а затем, отказываясь от дуэли не из трусости – «да вам не испугать и труса», а с холодным расчетом, чтобы княжеская честь осталась неотомщенной, мрачно предрекая Звездичу: «Да, честь не возвратится. Преграда рушена между добром и злом, и от тебя весь свет с презреньем отвратится. Отныне ты пойдешь отверженца путем, кровавых слез познаешь сладость, и счастье ближних будет в тягость твоей душе, и мыслить об одном ты будешь день и ночь, и постепенно чувства любви, прекрасного погаснут и умрут, и счастья не отдаст тебе ничье искусство! Все шумные друзья как листья опадут от сгнившей ветви; и, краснея, закрыв лицо, в толпе ты будешь проходить, - и будет больше стыд тебя томить, чем преступление – злодея! Теперь прощай…». Страшна и артистически искусна месть Арбенина, он – гений мщения, вопреки известному высказыванию Пушкина, наглядно демонстрирующий, что гений и злодейство вполне совместимы. В порыве отчаяния князь Звездич кричит – «О, где ты, честь моя!..», и, сознавая на что его обрек Арбенин, в ужасе восклицает: «Да в вас нет ничего святого, вы человек иль демон?» С демоничностью Арбенина напрямую связана его мстительность, о которой говорит Неизвестный: «Когда обижен – мщенье! мщенье! Вот цель его тогда и вот его закон». Арбенинская мстительность – это почти неугасимое чувство, демоническая страсть, простирающаяся не только на врагов, но даже на святыню его возмущенного сердца – на возлюбленную Нину. Натура Арбенина противоречива: он провозглашает, что Бог справедлив и признает себя виновным в том, что глупо погубил свою юность и за грехи минувших дней осужден нести печали, но вместе с тем он  именует себя человеком жестоким, мстительным и даже более того – называет себя «безумным клеветником» и в отношении к Богу, и в отношении к любимой жене. Арбенин исповедуется Нине в том, что любит ее беззаветно и бесконечно, так сильно, как только может любить человек, но при более глубоком взгляде мы увидим в его любви, если не сознательный, то бессознательный осадок эгоизма. Кипучая, как лава, душа Арбенина жаждет любви, но и в любви он остается индивидуалистом, не способным на жертвенность, склонным к подозрениям, любящим свою жену как собственник – его любовь властная и не одухотворенная, вот почем она не приносит ему полного счастья. Наблюдательный и умный Казарин замечает эту «ахиллесову пяту» в чувствах Арбенина к Нине и прямо говорит ему о том, что его любовь не жертвенна и духовна, а эгоистична и самолюбива, внося важнейший штрих в поэтическую философию любви Лермонтова, ибо далеко не всякая любовь может спасти человека, изменить его образ мыслей и нравственно исправить:

Последний пункт осталось объяснить:
Ты любишь женщину... ты жертвуешь ей честью,
Богатством, дружбою и жизнью, может быть;
Ты окружил ее забавами и лестью,
Но ей за что тебя благодарить?
    Ты это сделал все из страсти
    И самолюбия, отчасти, -
Чтоб ею обладать, пожертвовал ты всё,
    А не для счастия ее.

                В светской среде Арбенин чувствует себя одиноким и несчастным, лишь возвышенное чувство к Нине дает ему смысл жизни, но и оно отравлено ядом страстей – наследием прежних лет порочного существования. Душа его полна сомнений и разочарований, необузданных страстей и неверия. Арбенин ревнив, и хоть его ревность основана на неоправданных подозрениях. Эту черту арбенинской натуры зорко замечает Неизвестный, говоря князю Звездичу: «…вы его души не знаете – мрачна и глубока, как двери гроба; чему хоть раз отворится она, то в ней погребено навеки. Подозренья ей стоят доказательств…». Когда Нина становится невинной жертвой хитроумной интриги, то он с поразительной легкостью и безрассудством верит клевете. В юношеские дни жизнь обманула буйные надежды Арбенина, он испытал страшную душевную муку, потерял беспечность и покой, но встретив Нину его душа стала вновь оживать. Но и рядом с возлюбленной, Арбенин продолжает оставаться членом маскарадного мира – гордому и угрюмому цинику, скучающему на празднике жизни, нелегко освободиться от прежних страстей и нравственно преобразиться. Если ради счастья мужа Нина готова без всяких сожалений расстаться с балами, пышностью и модой, ведь она свободна от уз маскарадного мира и ее любовь полна жертвенности и самоотречения, то Арбенин еще не изжил порочные нравы презираемого им «великосветского сброда», не освободился от отчаянных сомнений и легко теряет доверие к возлюбленной, проклиная вероломство женщин: «…что женщине в любви? Победа новые ей нужны ежедневно. Пожалуй, плачь, терзайся и моли – смешен ей вид и голос твой плачевный, ты прав – глупец, кто в женщине одной мечтал найти свой рай земной». Пьеса «Маскарад» – это лирическая, философская и психологическая трагедия ревности с шекспирвским накалом страстей, Арбенин – это своеобразное сочетание рефлектирующего Гамлета и ревнивого Отелло, а Нина – это русская Дездемона, которую ожидает безвременная смерть от руки своего возлюбленного. Сама мысль о возможной измене Нины невыносимой мукой врывается в душу Арбенина. На грани отчаяния он понимает, что не может жить без нее, но, не веря в и невиновность своей жены, несчастный ревнивец решается «свершить свой страшный суд» – казнить ее за мнимую измену: «Я казнь ей отыщу…Она умрет, жить вместе с нею доле я не могу… Жить розно?.. Она умрет – я прежней твердой воле не изменю!». Намного более страшен в ревности Арбенин, чем Отелло: в его сердце вспыхивают забытые бури страстей, он прощается со своим «небесным и земным Раем», не верит мольбам, уверениям и клятвам своей возлюбленной, как инквизитор неумолимо судит ее и решается отравить в состоянии демонического наваждения и исступления, несправедливо обвиняя ее в своих мучениях от злобы, ревности и стыда: «За что же тебя любить – за то ль, что целый Ад мне в грудь ты бросила? О нет, я рад, я рад твоим страданьям; Боже, Боже! И ты, ты смеешь требовать любви!». Напрасно Нина падает на колени и, простирая руки к небесам, молится всесильному Творцу, клянется, что не нарушала святыни ложной мольбой, с надеждой бросаясь к Арбенину. С ужасом она видит в его глазах лишь смерть, а он судит ее по себе и не верит в искренность чувств и правдивость слов своей возлюбленной: «Нет, нет – не говори, тебе уж не поможет ни ложь, ни хитрость… говори скорей: я был обманут… так шутить не может сам Ад любовию моей! Молчишь? А месть тебя достойна… Но это не поможет, ты умрешь…». Надо сказать, что Арбенин – это могучая натура и тонкий знаток психологии светских людей, исповедующий философский пессимизм, почерпнутый не из книг Шопенгауэра и Гартмана, а из собственного жизненного опыта, и нет ничего удивительного в том, что когда происходит крушение высочайшей святыни – любви к Нине, он задолго до Хайдеггера, приходит к печальному умозаключению, гласящему, что наша жизнь есть «ужасный ряд забот», она – пустая и глупая шутка, шарада и обман:

…что такое жизнь? Жизнь вещь пустая.
Покуда в сердце льется кровь,
Все в мире нем и радость и отрада.
Пройдут года желаний и страстей
И все вокруг темней, темней!
Что жизнь? Давно известная шарада
Для упражнения детей;
Где первое – рожденье! Где второе –
Ужасный ряд забот и муки тайных ран,
Где смерть – последнее, а целое – обман!

                В пьесе «Маскарад» есть загадочное лицо – Неизвестный, он наблюдает за каждым шагом Арбенина, всюду преследует его, желая отомстить ему, остается в тени и направляя весь ход интриги до ее трагической развязки. Семь лет до событий, разворачивающихся в драме, Неизвестный был пылким и неопытным юношей, он верил в земное счастье и был богат, но вступив в игру с Арбениным проиграл свое огромное состояние, полученное от отца, потерял все – женщин и любовь, блаженство юных лет и мечтания: «Я предался отчаянью – тут  были, ты помнишь может быть, и слезы и мольбы… В тебе же возбудили они лишь смех. О! лучше пронзить меня кинжалом… И в свете мне открылся новый свет, мир новых, странных ощущений, мир обществом отверженных людей, самолюбивых дум, и ледяных страстей, и увлекательных мучений. Я увидал, что деньги – царь земли, и поклонился им». Эти слова Неизвестного – исповедь без раскаяния, он рассказывает историю своего нравственного падения, и очень символично, что он признается, что деньги – царь земли, и покланяется этому кумиру. В этой финальной сцене Лермонтов отсылает нас к евангельскому сюжету об искушении Иисуса Христа дьяволом в Иудейской пустыне. В отличие от Сына Божиего Неизвестный принимает дьявольское искушение: он отвергает Бога и провозглашает деньги – царем земли, становясь противником Христа Спасителя и сторонников Сатаны. Вся дальнейшая жизнь Неизвестного посвящена мщению, он страстно жаждет отомстить Арбенину, с демонической изощренностью замышляет погубить его душу, лишить его счастья и довести его до убийства Нины. Неизвестный – темный двойник Евгения Арбенина, знающий, что смерть возлюбленной станет невосполнимой утратой для Арбенина; он – олицетворенное мщение, человек лишенный совести и чести, лицемерно называющий себя орудием наказания Божиего: «Казнит злодея Провиденье! Невинная погибла – жаль! Но здесь ждала ее печаль, а в небесах спасенье!». По убеждению Неизвестного в мести все средства хороши – можно пожертвовать жизнью невинной Нины, чтобы заставить Арбенин страдать. С дьявольской усмешкой обращаясь к русскому Отелло, он восклицает: «Рви волосы – терзайся – и кричи – ужасно! – о, ужасно!». Но происходит непредвиденное – в ответ на эти саркастичное злорадство Неизвестного, Арбенин, в безудержном порыве негодования бросающийся на Неизвестного и князя Звездичас криком – «я задушу вас, палачи!», вдруг понимает, что погубил невинную, и не только сам раскаивается в убийстве Нины, но находит в себе силы на христианское прощение: «Ты, скорей признайся, говори смелей, будь откровенен хоть со мною. О милый друг, зачем ты был жесток? Ведь я любил, я б небесам и Раю одной слезы е, - когда бы мог, не уступил – но я тебя прощаю». На страницах Евангелия, Христос называет другом Иуду, пришедшего в Гефсиманский сад предать Его; так и Арбенин являет христианское прощение, уподобляясь Сыну Божиему, отвечая на изощренную месть своего злейшего врага – Неизвестного, словами «я тебя прощаю». В это мгновение Арбенин не сходит с ума и не впадает в безумие, как думают Неизвестный и князь Звездич, а духовно прозревает – понимает, что Нина – несчастная и невинная жертва, раскаивается в своем страшном преступлении, как в зеркале видит самого себя в Неизвестном – находит в нем свою порочность и сознает, что разрушил его жизнь. Последняя сцена драмы «Маскарад» – это катарсис жизненной трагедии Арбенина: он сознает, что не обладает моральным превосходством над окружающими его людьми, отказывается мстить Неизвестному и плачет на его груди, обретает духовную свободу от страстей – ревности, злобы, жажды мести, ненависти и презрения – через подвиг всепрощения. С поверхностной точки зрения мирских людей духовное прозрение Арбенина и его заключительная речь – признак умопомешательства, но для христианского читателя очевидно, что этот страдалец не потерял рассудок, а обрел мудрость Божию, которая по слову апостола Павла есть безумие для мира сего, ибо для падших людей, чья природа осквернена грехом, воистину безумно простить своих врагов и обидчиков. Эйхенбаум верно заметил, что «Маскарад» – это не обычная назидательная драма, ведь сочувствие у читателя вызывает не только невинная Нина, но и Арбенин, однако этот советский исследователь не распознал христианский характер пьесы Лермонтова, то, что ее смысловой осью является Евангелие, мщению противостоит прощение, а ненависти – любовь, что Неизвестный терпит поражение – ему не удается погубить душу Арбенина, а сам Евгений Арбенин, хоть и совершает ужасное преступление, но духовно прозревает и через покаяние и прощение обретает надежду на спасение.
Поэма «Демон»
;
Собранье зол его стихия.
Носясь меж темных облаков,
Он любит бури роковые
И пену рек и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь.
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.
М.Ю. Лермонтов

                В истории мировой литературы есть произведения драгоценные как бриллиант, написанные на все времена и являющиеся сокровищницами мудрости, к таковым шедеврам относятся «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Божественная Комедия» Данте Алигьери, «Гамлет» и «Буря» Шекспира, «Потерянный Рай» Мильтона и «Манфред» Байрона, «Фауст» Гете и «Братья Карамазовы» Достоевского, и конечно, великолепная поэма Лермонтова «Демон». В поэтическом мире М.Ю. Лермонтова поэма «Демон» занимает центральное место, она – одно из самых сложных и загадочных творений во всей русской литературе, ее художественные достоинства неоспоримы – поэма насыщена образной и ритмичной речью, раскаленными страстями и необыкновенным духовным напряжением, лирическими описаниями роскошной природы Грузии и гор Кавказа, сверкающих как грани алмаза, ее стих достигает высочайшей живописности и музыкальности, в каждой строке – несравненное великолепие, но еще глубже и изумительнее ее содержание – те вековечные богословские и философские проблемы, которые в ней поднимаются и разрешаются не логически и аналитически, но художественно, и в этом смысле она напоминает развернутую притчу, имеющую космический масштаб и элегическую мелодичность, притчу, на которой и по сей день лежит печать неразгаданной тайны. Несмотря на то, что современники Лермонтова не смогли понять религиозно-философское содержание поэмы и дали весьма неблагосклонный отзыв на ее сюжет, отдельные литературные критики, как Белинский, с восторгом отозвались о ее художественных достоинствах и зрелости мысли: «Мысль этой поэмы  глубже и несравненно зрелее, чем мысль «Мцыри», и хотя исполнение ее отзывается некоторою незрелостию, но роскошь картин, богатство поэтического одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей, обаятельная прелесть образов ставят ее несравненно выше «Мцыри» и превосходят все, что можно сказать в ее похвалу». В поэме «Демон» воплотилась вся лирическая мощь Лермонтова, весь его поэтический гений и вся философия жизни; возможно, она – самое драгоценное произведение для его сердца, и нет ничего удивительно в том, что он литературно и философски отшлифовывал ее, чуть ли не до конца жизни, подарив, украшенную авторскими виньетками, своей возлюбленной – Варваре Александровне Лопухиной. В различных исследованиях по жизни и творчеству Лермонтова написано, что поэт трудился над созданием своего величайшего шедевра на протяжении десяти лет – с  1829 года по 1839 год, неоднократно ее переписывал, до последней и самой лучшей, восьмой редакции, где было изменено окончание – душа Тамары спасалась через страдание и любовь, а побежденный Демон проклинал «мечты безумные свои». В западной литературе сформировалась своеобразная литературная люцифериана – свод произведений о дьяволе, берущий начало от кантики «Ад» Данте с ее последними песнями, описывающими ледяное озера Коцит и трехликого колосса Люцифера, и от Мильтона, монументально изобразившего падение могучего Херувима, восставшего на Бога, его мощь, коварство и злодейство в «Потерянном Рае». В произведении «Мессиада» Иоганн Клопшток, подобно Мильтону, представил целую демонологию – описал злобного и непримиримого Сатану, восседающего на высоком троне проклятья, лукавого и хитроумного Азрамелеха, свирепого Молоха, мрачного Белиила, безумного Магога, проклинающего Творца, и Гога, желающего посрамить святое имя Иеговы, наконец, он изобразил страдающего демона Аббаддона, мучившегося угрызениями совести, желающего примириться с небесами, и в конце получающего прощение Божие. В поэме Ламартина «Падение Ангела» появляется сюжет о том, как могучий, грозный и бессмертный дух, влюбляется в смертную женщину, оказавший влияние на лермонтовскую поэму «Азраил». В мистерии Альфреда де Виньи «Элоа» появляется Ангел, с любовью и состраданием относящийся к демону. В трагической мистерии «Каин» Байрон поэтически очерчивает образ не только мрачного богоборца и ветхозаветного братоубийца, чьи думы и сердце отравлены мучительнейшей рефлексией, но и фигуру гордого и страшного духа преисподней – Люцифера. В поэме Лермонтова Демон грандиозен в своем могуществе и мрачном величии, падшего Ангела, восставшего на Бога, как и Люцифер Байрона, он носит на челе своем печать проклятья и богоотверженности, чужд восхищению перед красотой Божьего творения, как и язвительный Мефистофель из «Фауста» Гете, красноречив в речах и коварен, как Сатана Мильтона, но все это означает не то, что Лермонтов лишь ученически подражал западным образцам, как вульгарно и поверхностно думали Веселовский и Котляровский, а напротив – то, что он усвоил и переосмыслил европейскую литературную люцифериану, пропустив ее сквозь призму своего духовного мира и миросозерцания. Известный советский исследователь Ираклий Андроников справедливо заметил, что сюжет и смысловое содержание поэмы «Демон» Лермонтов взял не из одних западных литературных источников, но и из грузинских народных легенд и песен, а кавказский колорит его произведения – это не плод страсти романтика к восточной экзотике, а органичная канва его поэтического сказания. Неслучайно сам Лермонтов обозначил поэму «Демон» как восточную повесть – ее действия разворачиваются на Кавказе, она связана с местным фольклором и старинными легендами о злом духе Гуда и прекрасной грузинке Нино. Но надлежит уточнить, что в написании «Демона» Лермонтов опирался не только на творения Мильтона, Клоштока, Гете, Ламартина и Байрона, и не только на кавказские народные легенды и поверья, но и на Библию, а сама поэма – это самое грандиозное и задушевное из всех его произведений, где христианский поэт-метафизик дал наиболее проницательное изобличение демонической сущности – развенчал духа-искусителя, не только сказав свое последнее слово о любви и страдании, добре и зле, жизни и смерти, но и оставив России и миру один из величайших шедевром мировой поэзии.
                В литературоведении часто встречаются суждения о том, что в таинственном и чарующем образе Демона Лермонтов начертал свой портрет и приписал герою свои собственные душевные черты, раздумья и муки – так полагали В. Спасович и Д. Овсяниково-Куликовский, иные же, подобно С.С. Дудышкину, высказывали мысль, что русский поэт вдохновлялся мистерией Байрона «Каин» и в фигуре Демона обрисовал свой смутный идеал. Последнее суждение глубоко ошибочно, ведь нравственный идеал для Лермонтова – это Сам Христос Богочеловек, что же до поэтически воплощенного Демона, то этот гордый царь познанья и свободы лишен самого главного – любви, составляющей высочайшую ценность и смысл жизни, что делает его бессмертное существование – нескончаемой мукой, а в финале поэмы поэт виртуозно изображает коварство демонической натуры – торжество злого духа, убившего Тамару своим смертоносным поцелуем, и его незавидное поражение. Если мы будем считать, что Демон – это поэтический идеал Лермонтова, то мы не поймем ни идейно-смыслового содержания его поэмы, ни ее поэтики – например клятва Демона ритмически выбивается из текста поэмы, она чересчур риторична и  свидетельствует о его неискренности и коварстве, наконец, финал поэмы есть развенчание и посрамление Демона, не оставляющее места идеализации падшего Херувима. Для справедливости надо сказать, что ни Данте, ни Мильтон, ни Байрон никогда не идеализировали Люцифера и демонов, но зорко обозревали их и показывали такими, какие они есть – со всем их мрачным величием и инфернальным могуществом, со всем сатанинскими хитроумием  и непомерной гордыней, со всем непримиримым богоборчеством и готовностью пойти на любое ухищрение в отчаянной борьбе с Богом – таковыми их изображает и Библия от книги Бытия, книги Иова и пророческих писаний Исайи и Иезекииля до Апокалипсиса, и лишь глупец может думать, что демоны столько жалки, мелочны и ничтожны, как измельчавший бес Мефистофель из «Фауста» Гете, или трагикомичные образы черта в цикле Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки» и в романе «Братья Карамазовы» Достоевского. Лермонтовский Демон – это один из падших Ангелов, описанных в Библии, он – прекрасный страдалец, столь же величественный, сколь и страдающий – обреченный страдать целую вечность, окруженный ореолом таинственности и неземного могущества, печальный богоборец с печатью проклятья на челе, летающий над миром и пристально вглядывающийся в людские души, а его манящая красота – свет погасшей звезды, пред которой сердце Тамары трепещет, как огонек свечи: «Сиял он тихо, как звезды, манил и звал он, но куда?» К несчастью, уже современники Лермонтова окрестили Демона лирическим героем, выражающим мучения, сомнения и мысль самого поэта, его личное взаимоотношение с Богом и взгляд на мир. Н.В. Гоголь утверждал будто Лермонтов лишь изобразил в своей поэме несказанно могущественного и зловещего Демона, властвующего над его душой. Литературный критик и поэт Аполлон Григорьев обвинял Лермонтова в том, что без страха и угрызения совести он становился на сторону Демона и с ядовитым наслаждением шел руку об руку с мрачным призраком своего воображения. Русский религиозный философ, поэт и публицист В.С. Соловьев упрекал Лермонтова в демонизме – в том, что он сознает себя избранником зла, отвергает христианскую систему ценностей, и обуреваемый страшной гордыней, восстает на Бога и существующий миропорядок. С печалью приходится констатировать, что даже для выдающихся писателей и мыслителей девятнадцатого века поэма «Демон» осталась тайной за семью печатями, они не раскрыли ее религиозно-философского смысла, не смогли беспристрастно оценить ни поэтической красоты слога и мелодичности стихов ее, ни понять ее глубочайшей мудрости, а все оттого, что они не углубились в духовную жизнь поэта, являвшуюся основой и стержнем его литературного творчества. В самом деле, Лермонтов находил в себе черты, роднящие его как с Ангелов, так и с Демоном, он чувствовал, что его дух изнывает и томится на земле, обращен к иным мирам – открыт Богу и бездне. С юношеских лет Лермонтов ведал не одну тоску по небесам и жажду Богообщения, но мучился таинственным образом одинокого, могучего и мятежного небесного изгнанника, до последних лет жизни остающимся спутником его тревожных и печальных дум. Лермонтов не только был поэтом-молитвенником, но и огненным по натуре богоборцем – самым отчаянным из всех богоборцев, которые когда любо являлись в роде человеческом со времен Иова, ощущающим себя чужим для мира и небес, и поэтому в богоборческих монологах Демона явственно слышится бунтующая и страдающая душа самого Лермонтова, хотя поэта и нельзя отождествлять с этим персонажем. У загадочной фигуры Демона и личности поэта есть много родственных черт – угнетающее чувство одиночества и скитальчества «в пустыне мира без приюта», байроническая скука и соломоново томление духа, осознание, что жизнь без любви лишена смысла и счастья, нравственный пафос борьбы за свободу личности и ее  священные права, и в этом плане Демон отражает в себе некоторые существенные черты лермонтовского миросозерцания. Но между поэтом и его Демонов есть и колоссальные различия, ведь Лермонтов верил в сотериологическое значение любви и искал в ней спасения, в то время как Демон входит в келью Тамары, имея в сердце «умысел жестокий» – желая не спастись самому, а погубить свою избранницу; поэт восхищался красотой синих гор Кавказа, сравнивал их с алтарями, а горный воздух – с молитвой, учился у них презирать страдания суетной жизни, видел в небесах Бога и постигал счастье на земле, знал благодатные минуты молитвы, в то время как Демон не молится, его не восхищают ни величественная и грозная краса Кавказа, ни пышная картина роскошной природы Грузии. Если говорить о литературном предшественнике Демона и поэтическом автопортрете Лермонтова, то им является герой восточной поэмы Азраил – загадочный и грозный Ангел смерти, утомленный суетным зрелищем возникновения и исчезновения царств и народов, жалующийся на то, что его надменное сердце, полно огня любви к мгновенному – например, к земной деве; он – «изгнанник, существо сильное и побежденное», мученик, истерзанный трансцендентной тоской, ни Ангел и ни демон, в горестных раздумьях осознающий, что целая вечность без любви – невыносимое мучение, признающийся, что променял бы свое вечное существование на скоротечную жизнь людей, озаренную искрой надежды, веры и любви.
                Загадочный образ Демона в поэме Лермонтова есть олицетворение всех искушений на духовном пути русского поэта, он выражает собой все его душевные терзания, самые горестные раздумья и отчаянные сомнения, весь демонизм его натуры, всю горечь от несбыточных надежд на вечную любовь и счастье на земле, глубоко пережитую им мировую скорбь и леденящее душу богоборчество. В этом плане развенчание и поражение Демона – это беспощадный суд Лермонтова над самим собой с позиции христианского миросозерцания. В литературоведческих кругах распространено представление о Демоне как о романтическом герое – известный литературовед Д.Е. Максимов в книге «Поэзия Лермонтова» утверждает, что «в образе Демона представлены самые яркие стороны «лермонтовского человека»: гордая независимость и стихийная сила духа, его смутные и высокие идеалы, его романтическая ненависть к несправедливости и прозаическому порядку жизни, его страдания и тоска, его страстные мечты и мятежные порывы». Но игумен Нестор Кумыш справедливо замечает, что эти суждения о Демоне сложившиеся как литературоведческий канон, являются глубочайшей ошибкой, и не согласуются ни с духом, ни с буквой поэмы, ведь мощь и сила духа используется Демоном в злых целях, гордая независимость обернулась метафизической враждой с Творцом, страстные порывы увлекли его в грехопадение и не только сподвигли на отречение от высоких идеалом, но и сменились печалью и скукой от однообразной череды сменяющих друг друга веков – утратой смысла существования, остается лишь страдание и тоска – страдание, без примирения с Богом неисцелимое, и тоска, доходящая до отчаяния. В русской и мировой литературе известны герои, схожие с лермонтовским Демоном, но воплощенные в ипостаси людей – это все неприкаянные скитальцы, блуждающие в суетной пустыне мира, томимые тоской и скукой – Фауст, Манфред и Ставрогин; это все байронические герои самого Лермонтова – Корсар, Хаджи Абрек, Арбенин, Вадим, Мцыри и Печорин с их болезненной философской рефлексией, гордой и противоречивой натурой, окруженной ореолом загадочности, с их холодным умом и страстным сердцем, разочарованностью в жизни и богоборчеством, но следует сделать одно важнейшее уточнение – они все люди, в то время как Демон у Лермонтова это не романтический и байронический герой, мучительно рвущийся к вере и любви, а один из духов злобы поднебесной, о которых сказано в Библии, он – один из падших Ангелов, которые отреклись от Бога и бросили вызов Творцу, примкнув к Люциферу, он – дух изгнанья, низвергнутый с небес и летающий над грешною землей, мастерски владеющий искусством искушать людей, сеять всюду зло и губить Божье творение, картину последствий грехопадения которого, Лермонтов изображает глубоко трагически – в меланхоличных тонах книги Екклесиаста, провозглашающей, что вся философская мудрость и слава мира, все царское величие и богатство, все искусства и земные наслаждения – все дары и сокровища – все ничто без Бога:

Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый Херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил;
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Не знал ни злобы, ни сомненья,
И не грозил уму его
Веков бесплодных ряд унылый...
И много, много... и всего
Припомнить не имел он силы!

Давно отверженный блуждал
В пустыне мира без приюта:
Вослед за веком век бежал,
Как за минутою минута,
Однообразной чередой.
Ничтожной властвуя землей,
Он сеял зло без наслажденья,
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья –
И зло наскучило ему.

                В Священном Писании Люцифер – падший Херувим, восставший на Всевышнего, именуется «противником», и «клеветником», он – верховный дух зла и князь мира сего, возжелавший встать на место Божие, а те Ангелы, что соблазнились его  богоборчеством и объявили войну Творцу, стали аггелами Сатаны или демонами. Святитель Иоанн Златоуст, излагая богооткровенное учение Церкви, говорил, что все сотворенное Богом прекрасно и благо, а грех, смерть и зло внесены в мир через падение Люцифера, своевольно отвергшего Святую Троицу и ставшего злым не по своей природе, сотворенной святым Богом, а по самоопределению и свободе. В Библии провозглашается, что начало всякого греха – гордость: Люцифер возгордился от красоты, могущества и мудрости, он возмечтал о царственной чести великого Бога и, захотев стать  Богом, погубил свою ангельскую светозарность – потерял святость и с бесчестием низвергся в преисподнюю, увлекши за собой многих Ангелов, не устоявших в святой истине Божьей. Как писал о демонах преподобный Иоанн Дамаскин в «Точном изложении православной веры»: «…будучи одной и той же природы с Ангелами, они сделались злыми, добровольно отклонив расположение сердца от блага ко злу». Всесовершенный и всеблагой Господь сотворил всех Ангелов святыми и добрыми, но каждый из них был уникальной и свободной личностью, и некоторые из них самовольно отпали от Бога – не устояли в Добре, Истине и Красоте, утратив свою первозданную чистоту и безгрешность, сделавшись нечистыми духами зла, лжи и греха. По справедливому умозаключению Августина Блаженного «дьявол – это нечистый дух; как дух он благо, но как нечистый он – зло; он дух по естеству, но нечист по греху; из двух свойств первое от Бога, а второе – от самого дьявола». В святоотеческом богословии поднимался вопрос – «Могут ли демоны спастись и вернуться к Богу, а если нет, то зачем всеблагой Творец сотворил их, от вечности предвидя, что они падут?», и если Ориген исповедовал идею апокатастасиса – всеобщего спасения, святой Григорий Нисский высказывал свое личное мнение о возможности спасения даже для Люцифера, а преподобный Исаак Сирин утверждал, что Божественное Милосердие не окажется бессильным и для демонов, то Православная Церковь осудила апокатастасис как ересь и исповедовала, что подобно тому, как для людей невозможно покаяние после смерти, так и для падших Ангелов оно невозможно после их падения, а без покаяния не может быть примирения с Богом и спасения. На страницах своей лиро-эпической поэмы, Лермонтов, как христианский поэт-метафизик, вооруженный святоотеческой мудростью, решает сотериологический вопрос, волновавший его на протяжении всей жизни: Возможно ли искупление грехов и возвращение к Богу для демона? Может ли примириться с Творцом тот, кто остался индивидуалистом и не отрекся от своих греховных убеждений? Может ли падший Ангел вновь возлюбить Бога и возможно ли спасение без покаяния?
                Символично, что Лермонтов определяет своего Демона как печального духа изгнанья – он изгнан с небес, и как «дух злобы поднебесной» летает «над грешною землей» – над миром, лежащим во зле со времен грехопадения Адама и Евы. Демон изгнан из «жилища света» – Царства Божиего, именуемого так, ибо в Новом Завете возвещается, что Бог есть Свет и нет в Нем никакой тьмы – Он абсолютно свят и имя Ему – Бесконечная Любовь, и пребывающие с Ним Ангелы – добры и святы, чужды лжи и греха. По слову преподобного Серафима Саровского демон – это дух зла и печали, и когда он овладевает душой человека, то наполняет ее несказанной горестью и скукой, ощущением бессмысленности бытия, мешает чтению Священного Писания и отвращает от ближних, всевает в нее обиду на Создателя, насылает сотни и тысячи сомнений, грызущих сердце, делает так, что человек становится не способен к молитве и созерцанию. Изгнанный из небесного Рая, Демон влачит унылое существование, он не находит себе места ни в мире, ни в преисподней, ибо сотворен для Бога и небесной жизни, и может быть счастлив в разлуке со своим Творцом, но напротив – он мученически ощущает неприкаянность и вселенскую пустоту из-за удаления от Божественного Логоса  и потери смысла бессмертного бытия. Будучи неземным существом, Демон не может удовлетвориться участью изгнанника, бесцельно скитающегося по вселенной, со скукой обозревающего ход времени – «веков бесплодных ряд унылый». Для Демона сама история потеряла смысл – история мира без Божьего промышления, искупительной жертвы Иисуса Христа, Церкви и ее святых таинств, и конца мира, Страшного Суда и наступления Царства Небесного не имеет смысла, но все это и было отвергнуто падшим Ангелом. Если Ангелы на небесах радуются, ибо непрестанно предстоят Богу и пребывают в святой и всесовершенной любви Его, печалятся лишь святой печалью, всегда овеянной надеждой – печалятся, когда хранимые ими люди грешат и не раскаиваются, тем самым уготовляя себе адские муки, то для демонов свойственна печаль, доводящая их до исступления и отчаяния, и злорадство, когда они губят людские души. Блуждая в пустыне мира Демон нигде не находит приюта, он – изгнанник с печатью проклятья на челе, как и Люцифер из поэмы Байрона «Каин», весь Божий мир со всеми красотами, чудесами тайнами – лишь пустыня для него, ведь после отпадения от Всевышнего и низвержения с небес все краски и звуки жизни навеки померкли. В нашем литературоведении обычно утверждается, что Демон у Лермонтова – это романтический герой, но на самом деле поэт смотрит на духа изгнанья глазами христианина, он схватывает в демонической натуре самое страшное и существенное – бесчувственность и холодность его ума и сердца, мятежность и порочность его воли. В нескольких гениальных штрихах, Лермонтов дает незабываемый и многогранный потрет Демона, отверженного Творцом и блуждающего без смысла и цели, утратившего покой и свою путеводную звезду – предназначение. Образ Демона в поэме Лермонтова загадочен, прекрасен и полон тоски и печали, он окружен ореолом неземной красоты и непроницаемой тайны, похож на Люцифера Байрона, чей облик Ада – жена Каина, сравнивает с картиной звездного неба; он полон могущества и величия «царя познанья и свободы», но притягательным и поэтичным его делают не гордость и могущество «вольного сына эфира», а духовное томление, грусть и задумчивость, светлые «мечты о прежнем счастье». С неизбывной тоской Демон вспоминает о невозвратимо ушедших днях лучшей жизни, когда он блистал на небесах как чистый Херувим – один из высших Ангелов, обитал в «жилище света» и был причастен высшей гармонии небесных сфер, с радостью наблюдал кочующие караваны светил, прославляющие премудрость Вседержителя, с ласковой улыбкой следил за полетом кометы. В те блаженные времена Демон был прекрасным Ангелом, исполненным верой и любовью – ангельскими добродетелями, он не знал ни злобы, ни коварства, ни сомнений, и как «счастливый первенец творенья» восклицал от радости и славил Всевышнего, что отсылает нас к стихам книги Иова, где сказано об Ангелах: «при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости?» (Иов.38:6). Итак, лермонтовский Демон – это изгнанный с небес дух, он страдает от разлуки с Богом и тоскует по небесам, но христианский поэт зорко видит всю инфернальность его натуры, ведь Демон не проклял свою преступную мечту и не раскаялся в злодеяниях – он сеял зло по всей земле и прекратил делать это не из-за нравственного возрождения, а оттого, что не испытывал наслаждения и нигде не встретил сопротивления своему искусству – он не разочаровался во зле, а лишь заскучал. Летая над заснеженными горами Кавказа с его извилистыми реками, золотистыми облаками, кочующими из южных стран на север, и башнями древних замков, возвышающихся на скалах, над роскошными долинами цветущей Грузии с ее робкими оленями, сладостным полуденным зноем и звездами, яркими в чистую ночь, как очи молодой грузинки, гордый и сумрачный «изгнанник Рая» созерцает великолепные картины природы, но дикий и чудесный Божий мир не вызывает в сердце падшего Ангела никакого духовно-эстетического восторга – ничего кроме «зависти холодной», презрения и ненависти:

И над вершинами Кавказа
Изгнанник Рая пролетал:
Под ним Казбек, как грань алмаза,
Снегами вечными сиял,
И, глубоко внизу чернея,
Как трещина, жилище змея,
Вился излучистый Дарьял,
И Терек, прыгая, как львица
С косматой гривой на хребте,
Ревел, - и горный зверь и птица,
Кружась в лазурной высоте,
Глаголу вод его внимали;
И золотые облака
Из южных стран, издалека
Его на север провожали;
И скалы тесною толпой,
Таинственной дремоты полны,
Над ним склонялись головой,
Следя мелькающие волны;
И башни замков на скалах
Смотрели грозно сквозь туманы –
У врат Кавказа на часах
Сторожевые великаны!
И дик и чуден был вокруг
Весь Божий мир; но гордый дух
Презрительным окинул оком
Творенье Бога своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего,

И перед ним иной картины
Красы живые расцвели:
Роскошной Грузии долины
Ковром раскинулись вдали;
Счастливый, пышный край земли!
Столпообразные раины,
Звонко-бегущие ручьи
По дну из камней разноцветных,
И кущи роз, где соловьи
Поют красавиц, безответных
На сладкий голос их любви;
Чинар развесистые сени,
Густым венчанные плющом,
Пещеры, где палящим днем
Таятся робкие олени;
И блеск, и жизнь, и шум листов,
Стозвучный говор голосов,
Дыханье тысячи растений!
И полдня сладострастный зной,
И ароматною росой
Всегда увлаженные ночи,
И звезды яркие, как очи,
Как взор грузинки молодой!..
Но, кроме зависти холодной,
Природы блеск не возбудил
В груди изгнанника бесплодной
Ни новых чувств, ни новых сил;
И все, что пред собой он видел,
Он презирал иль ненавидел.

                Душа Лермонтова отзывчива и чутка к красоте, а он сам – вдохновеннейший певец Кавказа и его горной природы во всей мировой литературе, его роскошные строки из поэмы «Демон» и лучшие лирические стихи – «Когда волнуется желтеющая нива…» и «Выхожу один я на дорогу…» – дивное поэтическое откровение о красоте Божьего мира, противостоящее демоническому мироотрицанию. Для христианского поэта очевидно, что красота природы может вдохновлять на творчество, возводить мысль к постижению премудрости  и могущества Создателя, воспламенять сердце любовью. Но Демон равнодушен ко всему прекрасному в мире и лишен благоговения перед тайной Божией. Наделенный исполинским могуществом и несокрушимой волей, Демон – дух мятежный и непокорный Творцу, он – не романтическое олицетворение свободной и мыслящей личности, страдающей и сомневающейся, но смутно верящей в высокие идеалы и ищущей примирения с Богом, а один из злых духов, упомянутых в Библии,  своевольно отпавший от Всевышнего и утерявший райское блаженство и счастье гармоничного единения со вселенной, и лишь романтическая манера письма Лермонтова побуждает читателей видеть в Демоне сверхчеловеческий аналог целой галереи литературных персонажей – Манфреда и Ставрогина, Онегина и Печорина, Фауста, Вадима и Арбенина, равно как и героев кавказских повестей. Величественная и дикая красота горного края не вдохновляет Демона, являющегося носителем зла и гордой вражды с Богом, но он – страждущий дух, тоскующий по небесам, тяготящийся своим бессмертным, но бессмысленным существованием, не ощущающий счастья ни от своего демонического могущества, ни от своей бесплодной свободы. Кистью и пером великого поэта-художника и величайшего психолога и метафизика в русской литературе, Лермонтов гениально начертал духовный облик Демона и с изяществом, противопоставил мрачному духу изгнанья свою юную героиню – Тамару. На высоком утесе возвышался замок, где пролетающий над Кавказом Демон впервые увидел Тамару – прекрасную и молодую девушку, дочь знатного Гудала, окруженную свадебным торжеством и ожидающую своего жениха. В образе Тамары воплотился художественный идеал Лермонтова, она – восточная девушка, создание земли и Рая, во всех чертах ее – краса, изящество и искренность – в легкости ее танца и грациозности движений, сравниваемых с полетом птицы, с ее сверкающим взором и детской улыбкой, с которой не сравнится сияние луны, и нет ничего удивительного в том, что все строки о ней в поэме «Демон» овеяны самой высокой поэзией, не уступающей Песни Песней древнего царя Соломона – этой ветхозаветной жемчужине Библии:

Всегда безмолвно на долины
Глядел с утеса мрачный дом;
Но пир большой сегодня в нем –
Звучит зурна, и льются вины –
Гудал сосватал дочь свою,
На пир он созвал всю семью.
На кровле, устланной коврами,
Сидит невеста меж подруг:
Средь игр и песен их досуг
Проходит. Дальними горами
Уж спрятан солнца полукруг;
В ладони мерно ударяя,
Они поют – и бубен свой
Берет невеста молодая.
И вот она, одной рукой
Кружа его над головой,
То вдруг помчится легче птицы,
То остановится, глядит –
И влажный взор ее блестит
Из-под завистливой ресницы;
То черной бровью поведет,
То вдруг наклонится немножко,
И по ковру скользит, плывет
Ее божественная ножка;
И улыбается она,
Веселья детского полна,
Но луч луны, по влаге зыбкой
Слегка играющий порой,
Едва ль сравнится с той улыбкой,
Как жизнь, как молодость, живой.

Клянусь полночною звездой,
Лучом заката и востока,
Властитель Персии златой
И ни единый царь земной
Не целовал такого ока;
Гарема брызжущий фонтан
Ни разу жаркою порою
Своей жемчужною росою
Не омывал подобный стан!
Еще ничья рука земная,
По милому челу блуждая,
Таких волос не расплела;
С тех пор как мир лишился рая,
Клянусь, красавица такая
Под солнцем юга не цвела.

В последний раз она плясала.
Увы! заутра ожидала
Ее, наследницу Гудала,
Свободы резвую дитя,
Судьба печальная рабыни,
Отчизна, чуждая поныне,
И незнакомая семья.
И часто тайное сомненье
Темнило светлые черты;
И были все ее движенья
Так стройны, полны выраженья,
Так полны милой простоты,
Что если б Демон, пролетая,
В то время на нее взглянул,
То, прежних братии вспоминая,
Он отвернулся б – и вздохнул...

И Демон видел... На мгновенье
Неизъяснимое волненье
В себе почувствовал он вдруг,
Немой души его пустыню
Наполнил благодатный звук —
И вновь постигнул он святыню
Любви, добра и красоты!
И долго сладостной картиной
Он любовался – и мечты
О прежнем счастье цепью длинной,
Как будто за звездой звезда,
Пред ним катилися тогда.
Прикованный незримой силой,
Он с новой грустью стал знаком;
В нем чувство вдруг заговорило
Родным когда-то языком.
То был ли признак возрожденья?
Он слов коварных искушенья
Найти в уме своем не мог...
Забыть? – забвенья не дал Бог:
Да он и не взял бы забвенья!..

                С несравненной нежностью и трогательностью, с самой чистой, святой и небесной любовью пишет Лермонтов о своей юной героине Тамаре, она – ключ к сокровенным тайникам его духовного мира, воплощение его поэтической мечты – его Беатриче, «земной Ангел» с хрустальным голосом, а ее неземной красоте соответствует и душа, чьи живые струны сотканы из лучшего эфира. Художественный образ Тамары – это шедевр любовной лирики Лермонтова, она – выразительница религиозного и эстетико-метафизического идеала поэта, личность, соответствующая замыслу Творца о человеке – умеющая любить и прощать, исповедующая систему ценностей, противостоящую байроническому индивидуализму, в основе которой – жертвенность и самоотречение, являющаяся антитезой мятежному и печальному Демону. В отличие от Пушкина, Лермонтов избрал себе в идеал восточную деву, жившую среди ослепительных красот кавказской природы – под сенью Эльбруса и Казбека, и это не только дань эстетическому вкусу романтика, тяготеющему к восточной экзотике, но и выражение личной духовной интуиции поэта. В личности Тамары выражен серафический идеал Лермонтова, она – небожительница на земле, ее душа, несмотря на все ее радостное мировосприятие, полна чудным желанием – ей скучна жизнь земной жены и замужество никогда бы не принесло ей счастья – «судьба печальная рабыни» в чужой семье ей не по нраву. Пролетая над Кавказом, печальный и вечно задумчивый Демон разглядел в лице Тамары совершенство и красоту, которую еще не знал Восток, он угадал в ней высокую душу, рвущуюся к небесам – по складу души Тамара монахиня, и неслучайно после смерти своего убитого жениха она уходит в монастырь. Что еще нашел Демон в Тамаре и чем она очаровала его сердце, что даже этот мрачный дух  невольно вздохнул и его пустынную душу на мгновенье посетило «неизъяснимое волненье»? Тамара – богоподобная личность, ее душа устремлена к возвышенному, способна на жертвенность и любовь, она невинна, как только распустившийся цветок, и полна непосредственности, но в ней же ощущается тоска и тихая грусть – та же трансцендентная тоска по небесам, что и у самого Демона, наконец, ее любовь к свободе и необыкновенная чистота сердца, напоминающая Демону о его прежней райской жизни. На мгновенье кажется, что Демон духовно возрождается и снова постигает святыню любви, добра и красоты, весь таинственный и прекрасный Божий мир оживает перед ним и он не может найти слов коварных искушенья, но Лермонтов тут же разоблачает это мнимое возрождение, замечая, что гордый дух изгнанья не молит Бога о забвении – о прощении грехов, и не обращается к Творцу с покаянной молитвой. Размышляя о поэме «Демон» Юрий Манн проницательно заметил, что злой дух «хочет примириться с небом, не раскаиваясь», или точнее – хочет вернуть райское блаженство, минуя покаяние, жаждет обрести счастье без Бога и продемонстрировать свою самодостаточность и независимость от Всевышнего, утвердиться в той гордой мысли, что он не нуждается в любви Вседержителя и не отрекается от своего богоборчества. В таинственном образе Демона ясно виден несчастный страдалец – изгнанник Рая чувствующий, что даже бессмертная жизнь неполноценна без любви, и это вызывает в читательском сердце сострадание, но любовь – это святое имя Божие, а значит невозможно любить в евангельском смысле этого слова, находясь в богопротивном и богоборческом состоянии. Если бы в сердце Демона вспыхнула Божья искра любви к Тамаре, то он бы возродился как Ангел и стал ее духом-хранителем, отринул бы свою вражду с небесами и думал бы не о себе, а о счастье своей возлюбленной, ибо настоящая любовь – это самое святое сокровище, она «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1Кор. 13:4-7). Но гордый и властный Демон не только не раскаивается и не возрождается духовно, но и на животворную печаль по Богу и тоску по небу, посетившую его душу, на мечты о прежнем райском счастье, отвечает новым страшным злодеянием – непосредственным участием в трагической гибели нетерпеливого жениха Тамары, властителя Синодала, спешащего на брачный пир:

Измучив доброго коня,
На брачный пир к закату дня
Спешил жених нетерпеливый.
Арагвы светлой он счастливо
Достиг зеленых берегов.
Под тяжкой ношею даров
Едва, едва переступая,
За ним верблюдов длинный ряд
Дорогой тянется, мелькая:
Их колокольчики звенят.
Он сам, властитель Синодала,
Ведет богатый караван…

И вот часовня на дороге...
Тут с давних лет почиет в Боге
Какой-то князь, теперь святой,
Убитый мстительной рукой.
С тех пор на праздник иль на битву,
Куда бы путник ни спешил,
Всегда усердную молитву
Он у часовни приносил;
И та молитва сберегала
От мусульманского кинжала.
Но презрел удалой жених
Обычай прадедов своих.
Его коварною мечтою
Лукавый Демон возмущал:
Он в мыслях, под ночною тьмою,
Уста невесты целовал.
Вдруг впереди мелькнули двое,
И больше – выстрел! – что такое?..
Привстав на звонких  стременах,
Надвинув на брови папах, 
Отважный князь не молвил слова;
В руке сверкнул турецкий ствол,
Нагайка щелк – и, как орел,
Он кинулся... и выстрел снова!
И дикий крик и стон глухой
Промчались в глубине долины –
Недолго продолжался бой:
Бежали робкие грузины!

Затихло все; теснясь толпой,
На трупы всадников порой
Верблюды с ужасом глядели;
И глухо в тишине степной
Их колокольчики звенели.
Разграблен пышный караван;
И над телами христиан
Чертит круги ночная птица!
Не ждет их мирная гробница
Под слоем монастырских плит,
Где прах отцов их был зарыт;
Не придут сестры с матерями,
Покрыты длинными чадрами,
С тоской, рыданьем и мольбами,
На гроб их из далеких мест!..

Несется конь быстрее лани,
Храпит и рвется, будто к брани;
То вдруг осадит на скаку,
Прислушается к ветерку,
Широко ноздри раздувая;
То, разом в землю ударяя
Шипами звонкими копыт,
Взмахнув растрепанною гривой,
Вперед без памяти летит.
На нем есть всадник молчаливый!
Он бьется на седле порой,
Припав на гриву головой.
Уж он не правит поводами,
Задвинул ноги в стремена,
И кровь широкими струями
На чепраке его видна.
Скакун лихой, ты господина
Из боя вынес как стрела,
Но злая пуля осетина
Его во мраке догнала!

                Спеша к своей невесте Тамаре, ее жених – нетерпеливый властитель Синодала, ведя караван с богатыми дарами, пренебрег усердной молитвой в часовне, и тем самым лишился покровительства Божиего. Итак, причиной смерти властителя Синодала стало забвение Бога и пренебрежение к молитве и святыням веры, тем самым он отдал себя во власть лукавого Демона, который коварною мечтою и жаждой плотских утех подтолкнул его к гибели. В глухой степи грабители разграбили караван и убили жениха Тамары – лихой скакун вынес из кровавого боя лишь бездыханный труп всадника. С печалью щемящей сердце Лермонтов описывает бездыханные трупы всадников-христиан, над которыми кружится ночная птица, и как поэт-молитвенник он оплакивает тех, кого не ждет мирная гробница под монастырской сенью, тех, кого с рыданьем и мольбами не смогут оплакать матери, сестры и жены, и в этом молитвенном плаче раздается могучий аккорд христианского гуманизма и евангельского человеколюбия. Смерть властителя Синодала и его свиты, воспринимается семьей Гудала как трагедия и Божья кара, она отзывается скорбью в сердце Тамары, рыдающей в безутешном горе, оплакивающей погибших и внезапно начинающей слышать над собой «волшебный голос», возвещающий ей, что рыдание над безгласным трупом бессмысленно, что ее погибший жених слышит райские напевы на небесах и не внемлет плачу бедной земной девы.  Это – чарующий голос Демона, знающего, что в минуту скорби душа пребывает в смятении и начинает колебаться в надежде и вере, становится уязвимой для демонических внушений. Демоническая речь, обращенная к рыдающей Тамаре, звучит как речь доброго друга и даже более того – как речь Ангела-хранителя, ниспосланного Всевышним утешить плачущую деву – например ласковое выражение «не плачь, дитя», но за ее красотой и мелодичностью скрывается обман и коварство ядовитой змеи, затаившейся перед смертельным броском. Лукавый дух лжет Тамаре, что пролитые ей слезы бессмысленны, а плач людей, живущих на земле, не слышен в небесах. Демон убеждает скорбящую, что небеса безучастны к радостям и печалям людей, а земная жизнь – суетна и бесцельна, а значит лучшее для человека «быть к земному безучастным», охладить своей сердце и стать бесчувственным как далекие звезды, сверкающие в холодном пространстве безбрежной вселенной. С дьявольским коварством Демон сулит скорбящей Тамаре иную жизнь – жизнь без страданий и печалей, жизнь неведомую обычным людям с их мелочными житейскими заботами и невзгодами, жизнь, похожую на «золотые сны», которые он обещает навевать каждую ночь на шелковые ресницы своей возлюбленной, погружая ее в пленительное состояние лжедуховности – ввергая ее душу в грезы и мечтательность, а говоря на церковном языке – в состояние глубочайшей прелести:

«Не плачь, дитя! не плачь напрасно!
Твоя слеза на труп безгласный
Живой росой не упадет:
Она лишь взор туманит ясный,
Ланиты девственные жжет!
Он далеко, он не узнает,
Не оценит тоски твоей;
Небесный свет теперь ласкает
Бесплотный взор его очей;
Он слышит райские напевы...
Что жизни мелочные сны,
И стон и слезы бедной девы
Для гостя райской стороны?
Нет, жребий смертного творенья,
Поверь мне, Ангел мой земной,
Не стоит одного мгновенья
Твоей печали дорогой!
     На воздушном океане,
     Без руля и без ветрил,
     Тихо плавают в тумане
     Хоры стройные светил;
     Средь полей необозримых
     В небе ходят без следа
     Облаков неуловимых
     Волокнистые стада.
     Час разлуки, час свиданья —
     Им ни радость, ни печаль;
     Им в грядущем нет желанья
     И прошедшего не жаль.
     В день томительный несчастья
     Ты об них лишь вспомяни;
     Будь к земному без участья
     И беспечна, как они!
     Лишь только ночь своим покровом
     Верхи Кавказа осенит,
     Лишь только мир, волшебным словом
     Завороженный, замолчит;
     Лишь только ветер над скалою
     Увядшей шевельнет травою,
     И птичка, спрятанная в ней,
     Порхнет во мраке веселей;
     И под лозою виноградной,
     Росу небес глотая жадно,
     Цветок распустится ночной;
     Лишь только месяц золотой
     Из-за горы тихонько встанет
     И на тебя украдкой взглянет, -
     К тебе я стану прилетать;
     Гостить я буду до денницы
     И на шелковые ресницы
     Сны золотые навевать...»

                На искушение плачущей Тамары Демон пускает всю дьявольскую премудрость, все демоническое коварство, все свое неземное очарование и красноречие, слагая строфы о бесплотном взоре убитого жениха, о райских напевах и безучастности к земному горю. Но волшебный голос нечистого духа не утешает Тамару, а вселяет в ее душу невыразимое смятение, печаль и испуг – неумолкающую тревогу. Неземная красота Тамары тронула сердце Демона и произвела на него неотразимое впечатление, но он не возродился в Ангела, а остался печальным и коварным духом – тем самым духом, что веками и тысячелетиями сеял зло по лицу земли, совращал великих отшельников и пустынников, монахов и монахинь, ввергал в ересь мудрейших богословов и подталкивал сотни и тысячи душ на путь преступлений. Речь Демона возмутили сердце Тамары – все чувства в ней вскипели, душа ее рвала оковы и мысль ее прониклась странной и пророческой мечтой. Символично, что Демон действует в ореоле неузнаваемости как «пришелец туманный», его таинственный и неразгаданный образ очаровывает Тамару своей неземной красотой, а его глаза смотрели на нее с умилением – «как будто он об ней жалел», но в самом этом сожалении ощущается страшный взгляд палача, смотрящего на свою несчастную жертву. Блистая неземной красотой, Демон скрывает свое истинное лицо, но сам его духовный облик двоится – он предстает не как «Ангел-небожитель» и не как «Ада дух ужасный», а как бесплотный и печальный дух, похожий на ясный вечер – «ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет». Эти строки – гениальный штрих Лермонтова к портрету Демона, демонстрирующий с какой дьявольской изобретательностью и как тонко Демон действует в обличье романтического героя, полного грусти и тоски, жаждущего любви, и искушает несчастную невесту и будущую монахиню, оставаясь для нее неразгаданным видением. В поэме сказано, что его чело не украшал венец из радужных лучей – символ победы над грехом и благодати Святого Духа, а это означает, что Демон так и остался нераскаянным духом зла, как бы застывшим в своем богоборчестве и не способным на любовь, как бы ни был очарователен его образ, начертанный романтическим письмом поэта:

Слова умолкли в отдаленье,
Вослед за звуком умер звук.
Она, вскочив, глядит вокруг...
Невыразимое смятенье
В ее груди; печаль, испуг,
Восторга пыл – ничто в сравненье.
Все чувства в ней кипели вдруг;
Душа рвала свои оковы,
Огонь по жилам пробегал,
И этот голос чудно-новый,
Ей мнилось, все еще звучал.
И перед утром сон желанный
Глаза усталые смежил;
Но мысль ее он возмутил
Мечтой пророческой и странной.
Пришлец туманный и немой,
Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью;
И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел,
Как будто он об ней жалел.
То не был Ангел-небожитель,
Ее божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик – о нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, - ни мрак, ни свет!..

                Таинственная и чарующая речь Демона направлена на то, чтобы увлечь душу невесты, плачущей по убитому жениху, лукавыми обещаниями избавления от страданий через безучастность ко всему земному – к «толпе людской, к ее страстям и страданиям», сулит ей, жизнь, не ведающую ни слез, ни печалей, ни сожалений о прошлом. Находясь в состоянии духовного помрачения, Тамара называет себя жертвой злой отравы, и, оставаясь верной убитому жениху – в полном согласии с христианской моралью – она уходит в «священную обитель» – монастырь. В уединенном монастыре она надеется обрести покой и найти Божью защиту от лукавого духа, терзающего ее «неотразимою мечтою», но искуситель неотступно следует за ней, и пленительный голос его проникает и в сумрачную келью монахини. На искушение Тамары, Демон бросил все свои сверхчеловеческие силы и его инфернальные стрелы насквозь пронзили ее неопытное девичье сердце: «Все беззаконною мечтой в  ней сердце билося, как прежде. Пред алтарем, при блеске свеч, в часы торжественного пенья, знакомая, среди моленья, ей часто слышалася речь. Под сводом сумрачного храма знакомый образ иногда скользил без звука и следа в тумане легком фимиама; сиял он тихо, как звезда; манил и звал он… но – куда?..». В святые часы богослужений и молитв, когда человек призван к величайшему делу – Богообщению, когда с мистическим трепетом и благоговением он призван приступать к таинству покаяния и евахеристической чаше, Тамаре слышалась речь Демона и виделся его образ, тихо сияющий, как звезда, он звал ее за собой, соблазнял и увлекал ее сердце, ум и воображение. В инфернальной тактике соблазнения Демон использует тончайшее орудие – мечту, нареченную Лермонтовым «неотразимой» и «беззаконной», «пророческой» и «странной», она лишает человека душевного мира и покоя, вселяет в его сердце глубокую и неизбывную печаль – «на свете нет уж мне веселья», навевает странные и сладостные сны, тревожащие душу и увлекающие ее в ирреальный мир фантастических грез. Мечта есть одно из самых искусных соблазнов Демона, он использует ее в борьбе с аскетами и подвижниками. Как христианский поэт-мыслитель Лермонтов знает, что «мечтой взволнованную грусть» может успокоить молитва, но молодая монахиня Тамара еще не прошла суровую школу аскезы. Бессильная молитва застывает у нее на устах, мечтательность мешает собирать ум и сердце в молитве, она уже не в силах молиться, а ее отравленная душа изнывает в унынии и печали. С подвижнической проницательностью Лермонтов изображает монастырь не только как место уединения и молитвенно-созерцательной жизни, удаления от мирских сует и единения с Богом, но и как место напряженной духовной борьбы. В торжественный и мирный час муэцины зовут к молитве, могучий Казбек, похож на старца в белоснежной чалме, а в чистых небесах нежно блистает зарево заката, но ум Тамары полон «думою преступной», вся краса природы отзывается в ее сердце лишь мучением, и ей становятся недоступны восторги чистой души, смотрящей на мир духовно-просветленным взором. Сидя у окна при свете лампады, «грешница младая» горько плачет и рыдает перед иконой, тревожа слух бредущих в ночной тишине путников; она вздыхает целый день и хочет молиться Богу, но молится Демону, смущенная чудной нежностью его речей и его печальными глазами. В невыразимом смятении Тамара, ощущает себя одной из бесчисленных жертв демонических ухищрений – громоподобный по силе и моще, и лирически нежнейший, тончайший и печальный, как элегическая мелодия или ноктюрн, голос Демона словно завораживает и парализует ее, ей душно – Дух Святой оставляет ее, она чувствует, что разлучается с Богом и теряет Его благодать, ощущает приближение смерти духовной, ей страшно оттого, что она оказывается в руках Демона. Кажется, что эта избранница небес все более склоняется к преступной связи с инфернальным духом: «И вся, вскочив, дрожит она; пылают грудь ее и плечи, нет сил дышать, туман в очах, объятья жадно ищут встречи, лобзанья тают на устах…». Во всей русской литературе никто кроме Лермонтова с таким мастерством и убедительностью не описывал то духовно-душевное состояние, которое Церковь именует прелестью – угнетенное и мрачное состояние духа человека, мечтательность и лжедуховность, парадоксальное и ужасающее сочетание гордыни – чувства собственной исключительности, и отчаяния – невыразимой печали и мучительнейшей Богооставленности. Как гениальный драматург Лермонтов изобразил Демона не одномерным «носителем зла», а существом загадочным и сложным – помнящим о своем небесном происхождении и сотворенным Богом для святой жизни, но самовольно отринувшим ее, а потому и его отношение к Тамаре не так дьявольски однозначно, как ошибочно утверждает игумен Нестор Кумыш, ведь у монашеской кельи Тамары, Демон долго не решается нарушить «святыню мирного приюта». Была благословенная минута, когда казалось, что Демон решился оставить «умысел жестокий» погубить Тамару, и в этот момент среди всеобщего молчания неба и земли раздалась дивная песнь чингуры, словно сложенная на небе Ангелом, ниспосланная Всевышним для того, чтобы тронуть некогда любящее сердце нечистого духа. Небесная песнь Ангела напоминает мрачному и мятежному Демону о том, что когда то и он был «чистым Херувимом», обитающим в «жилищах света», она ниспослана как милость Божия – знак того, кто никто не оставлен Вседержителем и бесконечная любовь Его изливается и на богоотступников – она будто избавляет Демона от мученья и дает вновь пережить тоску любви, исторгая из померкших очей падшего Ангела жаркую, как пламя, нечеловеческую слезу:

Вечерней мглы покров воздушный
Уж холмы Грузии одел.
Привычке сладостной послушный,
В обидель Демон прилетел.
Но долго, долго он не смел
Святыню мирного приюта
Нарушить. И была минута,
Когда казался он готов
Оставить умысел жестокой,
Задумчив у стены высокой
Он бродит: от его шагов
Без ветра лист в тени трепещет.
Он поднял взор: ее окно,
Озарено лампадой, блещет;
Кого-то ждет она давно!
И вот средь общего молчанья
Чингура 1 стройное бряцанье
И звуки песни раздались;
И звуки те лились, лились,
Как слезы, мерно друг за другом;
И эта песнь была нежна,
Как будто для земли она
Была на небе сложена!
Не ангел ли с забытым другом
Вновь повидаться захотел,
Сюда украдкою слетел
И о былом ему пропел,
Чтоб усладить его мученье?..
Тоску любви, ее волненье
Постигнул Демон в первый раз;
Он хочет в страхе удалиться...
Его крыло не шевелится!
И, чудо! из померкших глаз
Слеза тяжелая катится...
Поныне возле кельи той
Насквозь прожженный виден камень
Слезою жаркою, как пламень,
Нечеловеческой слезой!..

                «Жаркая, как пламень, слеза», насквозь прожигающая камень, пролитая Демоном у кельи Тамары – одна из самых гениальных сцен в мировой литературе – это слеза сожаления о безвозвратно утраченном горнем мире, но рассматривать ее нужно в контексте всей поэмы. В поэме М.Ю. Лермонтова каждая деталь имеет глубочайший смысл – Демон имел жестокий умысел совратить Тамару, но песнь, услышанная им у ее кельи, словно удерживает искусителя от задуманного, заставляет его почувствовать неясный трепет ожиданья новой жизни, наполненной любовью и добром. Однако, такой проницательнейший поэт-метафизик как Лермонтов был далек от сотериологического оптимизма Оригена и Григория Нисского; он видит своего героя насквозь и в следующей же сцене с Херувимом показывает, что Демон остался самим собой – он не раскаялся в своих согрешениях и не возродился духовно, но как прежде проникнут богоборческим пафосом и ненавидит Бога и Его святых Ангелов. Бездонная глубина его инфернальной натуры лишь на мгновение озарилась святым чувством, но стоило Демону встретить посланника Рая – Херувима с блистающим челом и ясной улыбкой, как в его сердце тотчас пробудилась неугасима вражда. Божественный Свет осиял Демона и святой Херувим обратился к нему с укором: «Дух беспокойный, дух порочный, кто звал тебя во тьме полночной? Твоих поклонников здесь нет, зло не дышало здесь поныне; к моей любви, к моей святыне не пролагай преступный след. Кто звал тебя?» С евангельским человеколюбием Херувим называет Тамару своей любовью и святыней, ведь на ней отпечатлен образ Божий – таково должно быть христианское отношение к каждому человеку, ибо все мы сотворены по образу и подобию Божиему и призваны к святости и небесному совершенству. Но с богоненавистнической злобой злой дух коварно усмехнулся в ответ на херувимскую речь, и заявил о своей подлинной цели – восторжествовать над небесами и вырвать Тамару из рук Творца, безраздельно завладеть ее душой, обратить ее на преступный путь греха и богоборчества, сделать ее носительницей зла и дьяволицей на земле, а самое главное – заставить ее отречься от Бога и проклясть Его: «Она моя! – сказал он грозно, - оставь ее, она моя! Явился ты, защитник, поздно, и ей, как мне, ты не судья. На сердце полное гордыни я наложил печать мою; здесь больше нет твоей святыни, здесь я владею и люблю!» И Ангел грустными очами на жертву бедную взглянул и медленно, взмахнув крылами, в эфире неба потонул». В поэтическом мире Лермонтова святые Ангелы – могучие и прекрасные посланники неба и вестники Божии, они – олицетворяют таинственное всеприсутствие Вседержителя в мире, о чем говорит библейский образ Бога, восседающего на Херувимах, как на колеснице, и когда Ангел-хранитель с  грустью оставляет Тамару наедине с Демоном, то этим поэт показывает то чувство Богооставленности которое испытывает Тамара, хотя образ беспредельного неба, распростертого над ней указывает на то, что никто не оставлен милостью Божией. Возникает вопрос: почему Ангел-хранитель как бы отказывается бороться за душу Тамары и улетает в небеса? Это – тайна свободы воли человека и его самоопределения: молодая Тамара далеко не смиренная монахиня, ее сердце исполнилось гордыни, молитва застывает на ее устах, она пребывает в состоянии духовного помрачения и должна сама освободиться от власти демона – добровольно преодолеть прельщение. После того как Ангел-хранитель отлетел от Тамары, Демон открыто является молодой монахине, чью душу от смущал своей печалью, и на ее вопрос – «кто ты?», произносит свою демоническую исповедь, в которую Лермонтов вложил всю силу своего поэтического гения, и которая потрясает изощренным смешением искренности, мудрости и дьявольского коварства:

Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине,
Чья мысль душе твоей шептала,
Чью грусть ты смутно отгадала,
Чей образ видела во сне.
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы,
И, видишь, - я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слезы первые мои.
О! выслушай – из сожаленья!
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там,
Как новый Ангел в блеске новом;
О! только выслушай, молю, -
Я раб твой, - я тебя люблю!
Лишь только я тебя увидел –
И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою.
Я позавидовал невольно
Неполной радости земной;
Не жить, как ты, мне стало больно,
И страшно – розно жить с тобой.
В бескровном сердце луч нежданный
Опять затеплился живей,
И грусть на дне старинной раны
Зашевелилася, как змей.
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм – без Божества!

                По художественному достоинству и экспрессивности слога, по эмоциональной насыщенности, силе лирического воздействия и глубине философского содержания я могу сравнить исповедь Демона только с бессмертным диалогом Гамлета из трагедии Шекспира. Таинственный визитер, чьей грусти внимала Тамара и чей образ пленял ее, как тихая звезда, мерцающая на полуночном небе, вдруг является ей во всем блеске своего мрачного величия и во всей ужасающей инфернальной красе. Взор Демона пронзает как кинжал и губит надежду, он гордо и властно провозглашает себя врагом небес и олицетворением зла, бичом земных рабов – демонопоклонников, лицемеров и нераскаянных грешников, царем познанья и свободы. Демон – мрачный дух сомненья, он искусный клеветник и непримиримый богоборец, он ищет мудрости и свободы, автономных от Бога. Если христианство провозглашает, что путь познания Божественной Истины начинается с акта веры, оно требует подвижничества, ибо Истина, Любовь и Красота – имена Божии, и только через Богопознание обретается высшая свобода, то Демон исповедует дьявольскую философию и провозглашает ложный путь познания, начинающийся с сомнения во всем, со времен Рене Декарта, легшего в основу европейской науки и гносеологии, и завершающийся независимостью человека от Бога – демонической свободой, которая оказывается рабством у дьявола, ибо как иронично замечает Люцифер из мистерии Байрона «Каин»: Непоклоненье Боге есть поклоненье мне». Как мудро и глубокомысленно отметил Позов: «Казалось бы, монахиня Тамара должна отшатнуться, молиться и осенить себя крестом, призвать на помощь Ангела своего хранителя. Демон не дает ей опомниться. Он играет на ее религиозных чувствах. Он приносит ей для умиления свою «молитву тихую любви» и свои первые слёзы. Только бы выслушала она его из сожаления». Как знаток самых тончайших движений души и изощреннейший гениальный психолог, Демон просит Тамару выслушать его, он приносит ей в дары свои тихие мольбы, умиление и слезы – намекающие на пробуждение его религиозных чувств (мнимое пробуждение), признается, что возненавидел свое бессмертие и с грустью начал завидовать скоротечной радости смертных людей, умеющих любить. В уста Демона Лермонтов вкладывает свои самые заветные интуиции о любви: вечная жизнь и бесконечная власть без любви – нескончаемая мука, а весь мир – храм без Божества. Эти слова – изумительное выражение евангельский мудрости, ни в чем не уступающее лучшим и боговдохновенным строкам о любви апостола Иоанна и апостола Павла, но в устах Демона они звучат как фальшивая нота, ведь он хочет любить Тамару без Бога – без Самой Любви, а это значит, что его демоническая любовь, сопряженная с отречением от Бога, имя Которому – Любовь, есть вершина богоборческого самоутверждения. Понимая, что перед ней злой дух, Тамара вначале не верит Демону, говорит, что его слова – огонь и яд, и сетует, что не может молиться Богу, пророчески говоря искусителю «ты меня погубишь». Но с красноречием, превосходящим ораторское искусство Цицерона и Мирабо, с изощренностью мысли, пред которой лучшие древнегреческие софисты Протагор, Критон и Горгий – лишь беспомощные младенцы, Демон заявляет, что готов снять венец терновый со своего чела и бросить его к ногам Тамары, признается в своей сверхчеловеческой любви к ней: «Люблю тебя нездешней страстью, как полюбить не можешь ты: всем упоением, всей властью бессмертной мысли и мечты». С безудержно-экстатичным и пламенным, как сверкающая молния, красноречием, Демон возвещает молодой монахине, что в его душе с начала мира был отпечатлен Самим Творцом ее образ, ее сладостное имя звучало ему в былые дни блаженства и на небесах лишь одной Тамары недоставало для его вечного и неземного счастья. Могучий и мрачный небесный изгнанник, отверженный Богом, рассказывает земной деве горестную повесть о свой бессмертной жизни – о том, как он пал с небес и жаркие объятья природы навек погасли для него – он стал ненавидеть и презирать все на свете, лица его собратьев падших Ангелов заволокла злоба и он не узнал их, и сама жизнь его с тех пор потеряла цель и смысл. Мрачные забавы Демона – хуление всего прекрасного и поругание святого, вскоре наскучили бессмертному изгнаннику с проклятьем Божьим на челе, и напрасно, он  пытался заглушить ропот сердца и спастись от неизбежной думы  мчась в мятежных стихиях – нельзя забыть незабвенное, то кем он был и чего лишился. В словесных излияниях Демона звучат и искренние ноты – в самом деле он пал с небес и отвержен Богом, на протяжении веков и тысячелетий он сеял зло по лицу земли, но ничто не удовлетворяло его и не могло заменить того высшего назначения, задуманного Творцом, наконец, его сердце и ум не могли забыть незабвенное – потерянный Рай, и в этом плане лермонтовский Демон – один из величайших страдальцев в мировой литературе, но, во-первых он сам виновник своего страдания, во-вторых если бы он нашел в себе силы раскаяться, то вновь возродился бы в Ангела и Господь открыл ему врата Царства Небесного, а в третьих, он  с презрением относится к людям, к их жизни и трудам, не имеет ни к кому сострадания, оправдывая это тем, что его неземная печаль, незнающая конца, как он сам, не ведома земнородным, а в довершении хочет изобразить себя мучеником, преследуя нечестивую цель – совращение Тамары, и от этого ритм и интонация стиха сбивается и поэзия утрачивает искренность, что изобличает демоническую лживость. С дьявольским коварством Демон клевещет на Творца вселенной и дерзко заявляет, что Бог занят небом, а до земли и судеб людей Ему нет дела – обвиняет Всевышнего в отсутствии благости и промыслительной опеки над Своим творением. Интересно, что когда Тамара вопрошает – «А наказанье, муки ада?», то Демон самоуверенно и гордо отвечает ей: «Так что ж? Ты будешь там со мной! Это означает, что лукавый дух совершенно не желает примиряться с Богом и продолжает хулить Его творение, совершенно не заботится о счастье Тамары и спасении ее души, что идет вразрез с его пылкими признаниями в любви и свидетельствует о дьявольской изощренности и коварстве демонической речи, где ложь искусно переплетается с правдой, дабы сделать слова, обращенные к монахине более убедительными и окружить их разоружающим ореолом искренности. На страстные лирические признания Демона юное девичье сердце отзывается жалостью и состраданием. Безутешная в своем горе, не способная молиться во время богослужения и в своей монашеской кельи, мучительно ощущающая свое одиночество и покинутость Богом, Тамара видит перед собой неземного страдальца, слышит его чарующую речь и хочет верить ей, но сомнение не покидает ее – то святое сомнение, что спасало всех монахов и подвижников от искушений темных сил, и она просит Демона дать ей нерушимую клятву навеки оставить злодейства и примириться с небесами, на что падший Ангел отвечает поэтически оточенной тирадой – пламенной, как лава, и могучей, как бушующий океан, манящей, как первая звезда на вечернем небе, и величественной как монументальный мавзолей древневосточного мира:

Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой.
Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братии мне подвластных,
Мечами ангелов бесстрастных,
Моих недремлющих врагов;
Клянуся небом я и адом,
Земной святыней и тобой,
Клянусь твоим последним взглядом,
Твоею первою слезой,
Незлобных уст твоих дыханьем,
Волною шелковых кудрей,
Клянусь блаженством и страданьем,
Клянусь любовию моей:
Я отрекся от старой мести,
Я отрекся от гордых дум;
Отныне яд коварной лести
Ничей уж не встревожит ум;
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру.
Слезой раскаянья сотру
Я на челе, тебя достойном,
Следы небесного огня –
И мир в неведенье спокойном
Пусть доцветает без меня!
О! верь мне: я один поныне
Тебя постиг и оценил:
Избрав тебя моей святыней,
Я власть у ног твоих сложил.
Твоей любви я жду, как дара,
И вечность дам тебе за миг;
В любви, как в злобе, верь, Тамара,
Я неизменен и велик.
Тебя я, вольный сын эфира,
Возьму в надзвездные края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга первая моя;
Без сожаленья, без участья
Смотреть на землю станешь ты,
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной красоты,
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить;
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить.
Иль ты не знаешь, что такое
Людей минутная любовь?
Волненье крови молодое, —
Но дни бегут и стынет кровь!
Кто устоит против разлуки,
Соблазна новой красоты,
Против усталости и скуки
И своенравия мечты?
Нет! не тебе, моей подруге,
Узнай, назначено судьбой
Увянуть молча в тесном круге,
Ревнивой грубости рабой,
Средь малодушных и холодных,
Друзей притворных и врагов,
Боязней и надежд бесплодных,
Пустых и тягостных трудов!
Печально за стеной высокой
Ты не угаснешь без страстей,
Среди молитв, равно далеко
От божества и от людей.
О нет, прекрасное созданье,
К иному ты присуждена;
Тебя иное ждет страданье,
Иных восторгов глубина;
Оставь же прежние желанья
И жалкий свет его судьбе:
Пучину гордого познанья
Взамен открою я тебе.
Толпу духов моих служебных
Я приведу к твоим стопам;
Прислужниц легких и волшебных
Тебе, красавица, я дам;
И для тебя с звезды восточной
Сорву венец я золотой;
Возьму с цветов росы полночной;
Его усыплю той росой;
Лучом румяного заката
Твой стан, как лентой, обовью,
Дыханьем чистым аромата
Окрестный воздух напою;
Всечасно дивною игрою
Твой слух лелеять буду я;
Чертоги пышные построю
Из бирюзы и янтаря;
Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака,
Я дам тебе все, все земное –
Люби меня!..

                В самых экстатичных и экспрессивных речах Демон заверяет Тамару, что хочет примириться с небом – с Богом, хочет любить и молиться, веровать добру, но в словах его нет и тени покаяния: он возвещает, что неизменен и велик «в любви, как в злобе», предрекает монахине, что она станет без сожаленья и участья смотреть на землю, где нет ни истинного счастья, ни долговечной красоты, где не умеют без боязни ни ненавидеть, ни любить. С люциферианским презрением Демон говорит своей избраннице, что жалкая участь людей – прожить обыденную жизнь и скончаться – возлечь во гроб, став пиршеством для червей – это не ее судьба. Мрачный дух изгнанья сулит ей иное страданье и глубину иных восторгов, обещает, что откроет ей пучину гордого познанья – демонического познанья без Бога, Который есть Истина, что приведет сонмы инфернальных духов – инкубов, и прислужниц, легких и волшебных – суккубов, служить ей как дьявольской королеве и земной царице, сорвет ради нее золотой венец с восточной звезды, усыплет ее росой и лучами заката, построит ей пышные чертоги из драгоценных камней – подарит все сокровища мира сего. В нашем литературоведении клятва Демона считается высочайшим образцом поэтического красноречия, блестящим перлом романтической лирики, но с духовной точки зрения нечистый дух хочет купить любовь Тамары – купить за земные сокровища то, что бесценно и является величайшей святыней небес, а кроме того его патетически прекрасная речь завершается властным повелением – категорическим императивом инфернального князя: «Я дам тебе, все, все земное – люби меня!..». На страницах поэмы «Демон» Лермонтов изображает лукавого духа в ореоле таинственности, и когда этот падший Ангел впервые встречает танцующую Тамару, то в нем на мгновение пробуждается чувство любви, добра и красоты, он вспоминает о прежнем небесном счастье и вновь слышит райские напевы, а уже в монастыре – у кельи его избранницы, из померкших глаз Демона скатывается огненная слеза, прожигающая камень, но когда он встречает Божьего посланника – Херувима с блистающим челом и ясной улыбкой, Ангела-хранителя Тамары, то в его сердце с новой силой разгорается яд стариной ненависти к Богу и Ангелам, и со змеиным коварством и дьявольской усмешкой злой дух выдает себя и свой жестокий замысел погубить Тамару. В любовных излияниях своих Демон проговаривается, что велик и неизменен в злобе – это означает, что он никогда не примирится с Богом и не встанет на путь добра, но младая монахиня потрясена и ослеплена речью лукавого духа и перспективой стать спасительницей такого могущественного небесного изгнанника, тем, что он объявляет ее своей святыней и кладет всю свою власть к ее ногам. Безразличие ко всем земным страданиям и горестям людей, вся красота надзвездных краев и власть над адскими духами, становление царицей мира и первой подругой одного из могущественнейших духов – вот, что сулит Демон своей возлюбленной и ее сердцу, на которое он самолично наложил печать гордыни. Лермонтовский Демон – величайший соблазнитель в мировой литературе, перед которым меркнет образ Дон Жуана; он очаровывает своим признанием Тамару, как лукавый змей очаровал Еву в Эдемском саду; он вложил в свои пылкие признания все свои страдания и всю печаль, весь поэтический гений и все красноречие, некогда звучавшее херувимской песней в честь Бога. Внимая ораторскому искусству Демона, Тамара не могла не задаться вопросом – неужели можно так искренне и красиво лгать? – она хочет верить, что злой дух раскаялся и с жалостью целует его, мечтая не о сокровищах мира сего, а о спасении падшего Ангела и его примирении с Богом. Если со стороны Тамары поцелуй – это подвиг веры и самоотречения, акт жертвенной любви, то со стороны Демона – это целенаправленное желание погубить монахиню – прекрасное Божье создание, ведь падший Ангел духовно не возродился – он остался лукавым духом отрицания и смерти, его клятва – лжива, а поцелуй – смертелен. В сцене с поцелуем Лермонтов виртуозно разоблачает коварство своего Демона и его нераскаянность – смерть Тамары свидетельствует о неисправимости злого духа, о его неисчерпаемой злобе и ненависти к Богу и всем Его творениям, о чем красноречиво говорят и слова самого Лермонтова, сопровождающие момент гибели Тамары: «Увы, злой дух торжествовал!» Поцелуй смерти – это страшный дар Демона своей избраннице, он как неотразимый кинжал насквозь пронзил сердце Тамары и она с мучительным криком скончалась в руках падшего Ангела, но скончалась не одурманенная его прельщающими дарами, ибо ей двигала не самолюбивое желание обрести обещанные Демоном дары, а сострадательная любовь; она скончалась без проклятья в адрес погубившего ее злого духа, но с любовью, страданьем и с предсмертной мольбой на устах. Душа Тамара стала ареной борьбы добра и зла – Бога и Его святых Ангелов с Демоном, поэтически олицетворяющем силы мирового зла, и если во время ее смерти злой дух торжествует, ибо ему кажется, что он погубил ее навеки, то в финале поэмы становится очевидным нравственная и духовная победа Тамары и ее спасение – победа добра над злом, любви над ненавистью:

В пространстве синего эфира
Один из Ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И душу грешную от мира
Он нес в объятиях своих.
И сладкой речью упованья
Ее сомненья разгонял,
И след проступка и страданья
С нее слезами он смывал.
Издалека уж звуки рая
К ним доносилися – как вдруг,
Свободный путь пересекая,
Взвился из бездны адский дух.
Он был могущ, как вихорь шумный,
Блистал, как молнии струя,
И гордо в дерзости безумной
Он говорит: «Она моя!»
К груди хранительной прижалась,
Молитвой ужас заглуша,
Тамары грешная душа.
Судьба грядущего решалась,
Пред нею снова он стоял,
Но, Боже! – кто б его узнал?
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом
Вражды, не знающей конца, -
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.
«Исчезни, мрачный дух сомненья! –
Посланник неба отвечал: –
Довольно ты торжествовал;
Но час суда теперь настал –
И благо Божие решенье!
Дни испытания прошли;
С одеждой бренною земли
Оковы зла с нее ниспали.
Узнай! давно ее мы ждали!
Ее душа была из тех,
Которых жизнь – одно мгновенье
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех:
Творец из лучшего эфира
Соткал живые струны их,
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои...
Она страдала и любила –
И Рай открылся для любви!»
И Ангел строгими очами
На искусителя взглянул
И, радостно взмахнув крылами,
В сиянье неба потонул.
И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!..

                В финальной сцене поэмы изображается как святой Ангел уносит бессмертную душу Тамары от мира к вратам Царства Небесного – уже слышатся райские звуки, но вдруг свободный путь им пресекает взвившийся из бездны адский дух, могущественный как вихрь и блистающий как молния, с безумной яростью говорящий: «Она моя!» С гениальным поэтическим дарованием и религиозной интуицией Лермонтов разоблачает Демона – срывает с него маску романтического героя, окруженного ореолом неземного страдания, тоски по небесам и таинственности, манящей как тихая звезда, демонстрирует его истинное лицо – всю инфернальность его натуры, все дьявольское коварство его жестоких замыслов, весь его мефистофельский цинизм и ужасающую ненависть мрачного духа сомненья к Богу и Его возлюбленным созданиям: «каким смотрел он злобным взглядом, как полон был смертельным ядом вражды, не знающей конца, - и веяло могильным хладом от неподвижного лица». Со всей мощью своего поэтического гения, Лермонтов выявил ложность оригеновского апокатастасиса и теософской доктрины о спасении злых духов – демонов, наглядно продемонстрировал, что спасение невозможно без раскаяния, отречения от зла и духовного преображения, без молитвенно-покаянного обращения к Богу и любви к Нему, показал, что человеку не под силу спасти падшего Ангела, ибо единственный Спаситель – это Сам Христос, и тот кто отрекся от Него и враждует с Ним, не имеет надежды на спасение. Если Тамара – личность, устремленная к идеалу святости, имеющая любить  и сострадать, то Демон – противник Бога, злой дух, жаждущий самоутверждения и чуждый бескорыстной и жертвенной любви,  стремящийся совратить монахиню – невесту Христову, заставить ее нарушить монашеский обет и стать демонопоклонницей. Весь монолог Демона – это пламенная речь с невероятным накалом страстей: он всеми силами добивается любви Тамары, ибо желает посрамить небеса и всех святых Ангелов, хочет одержать победу над Богом – отомстить Творцу за безвозвратно утраченный Рай и завоевать душу монахини – обольстить ее и исхитить из всемогущей десницы Вседержителя, тем самым показав свое мрачное могущество и дьявольскую изворотливость. В религиозно-философском смысле финал поэмы «Демон» выражает итог духовных исканий самого Лермонтова и его окончательную философию жизни, его самоопределение по отношению к Богу, ибо в финале злой дух, жаждущий победить Бога – Абсолютное Добро, терпит поражение – благое Божье решение определяет душу Тамары в число спасенных, ибо она любила и страдала – «и Рай открылся для любви». Исполненный христианской мудростью, Лермонтов благовествует о сотериологическом значении и небоотверзающей силе любви, возвещает, что жизнь есть крестный ход к небесам, пролегающий через Голгофу. Страдалица Тамара несла свой крест до конца, она – страдала в невыносимых мучениях, но сердце ее горело евангельской любовью, исполненной жертвенности и самоотречения, и именно поэтому она спасается и Ангел уносит ее душу на небеса, навсегда потерянные для Демона, чей ужасающий взор сверкает адской злобой и ненавистью. Земная жизнь полна страданий, но и когда непроницаемый мрак отчаяния со всех сторон обступает нас, то христианин должен уповать на Бога и не отчаиваться, помнить святые слова евангелиста и апостола Иоанна Богослова о том, что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин.1:5). Земная жизнь – это арена духовной брани и испытания нашей верности Богу, а ее смысл – научиться любить и прощать, исполниться Святым Духом, животворящим каждое Божье создание. Сердце русского поэта было сострадательным, он скорбел даже о падших Ангелах и, ощущая свою греховность, сравнивал себя с ними, ибо на каждого грешника падает грозная тень Эосфора – Люцифера, являющегося изобретателем греха и вождем всех демонов, врагом Бога и всего рода человеческого. Но Лермонтов слишком проницателен и умен, чтобы, как Ориген и Григорий Нисский, верить в исправление злых духов, он разгадал их коварство и дьявольскую тактику искушения и в этом его величайшая литературная и духовно-нравственная заслуга перед лицом Божиим и всем человечеством. Если Дух Божий есть Дух Любви и Жизни, то лермонтовский Демон – это дух смерти, исполненный ненавистью и презрением, он никого не любит, и очень символично, что могильный холод веет от его ужасного лица, застывшего в адской злобе, и побежденный премудростью Всевышнего и верой и самоотречением Тамары, он остается одним, как прежде, во вселенной – без упованья и любви. В «Божественной Комедии» Данте Алигьери над грандиозными и вселяющими ужас вратами Ада начертано – «оставь надежду, всяк сюда входящий». Величайший поэт Италии определил Ад как существование без надежды, а русский поэт философски дополнил его определение – Ад есть существование «без упованья и любви». Однажды преподобному Антонию Великому явился демон в облике странника и стал горько плакать, называя себя окаянным грешником, обреченным на адские муки. Святого Антоний сжалился над плачущим грешником и пообещал молиться за него Богу. Во время молитвы Господь сказал подвижнику: «Антоний! Знаешь ли ты за кого молишься? В обличье странника тебе явился падший Ангел». Антоний Великий воззвал к Господу: «Боже, почему же Ты не сказал мне об этом прежде моей молитвы?» И сказал Бог святому: «Я – Бог милостивый и нет границ всемогуществу любви Моей. Я готов простить и падших Ангелов, если они покаются и вернутся ко Мне, и когда придет к тебе мнимый странник, скажи ему: Господь милостив и благ, Он хочет, чтобы все спаслись и простит тебя, если ты обратишь лицо свое на Восток и три года будешь взывать к Нему с мольбой: «Господи! прости меня за злобу древнюю!» Услышав ответ святого Антония, мнимый странник громко засмеялся и прежде, чем мгновенно исчезнуть, сказал подвижнику: «Я знаю это и без тебя, Антоний, но никто из нас не желает каяться». Трагедия злого духа заключается в том, что он не хочет каяться в грехах, а примирение с Богом и духовное возрождение невозможно без любви и покаяния. В поэме «Демон» Лермонтов со всей лирической проникновенностью и философским глубокомыслием христианского поэта-богослова снова напоминает нам эту древнюю богооткровенную истину, в наш век позабытую многими людьми.

























Поэма «Мцыри»
Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел – благодарю;
Не понимаю: что была
У них за мысль? Мои дела
И без меня ты должен знать –
А душу можно ль рассказать?
И если б мог я эту грудь
Перед тобою развернуть,
Ты, верно, не прочел бы в ней,
Что я преступник иль злодей.
Пусть монастырский ваш закон
Рукою неба утвержден;
Но в этом сердце есть другой,
Ему не менее святой…
М.Ю. Лермонтов

                Как известно, 5 августа 1839 года М.Ю. Лермонтов завершил свою поэму «Мцыри» – один из величайших шедевров русского романтизма, произведение, по художественному достоинству и задушевности, красоте слога и очаровательным лирическим картинам природы не уступающее лучшим творениям Байрона, Жуковского и Пушкина, проникнутое пафосом свободы, и являющееся ярчайшим выражением христианского прометеизма Лермонтова, идущего от Мильтона и Клопштока. По оценке Белинского стих поэмы очень экспрессивен, «звучит и отрывисто падает, как удар меча, поражающего свою жертву. Упругость, энергия и звучное, однообразное падение его удивительно гармонируют с сосредоточенным чувством, несокрушимою силою могучей натуры и трагическим положением героя». Замысел написания поэмы о монахе, томящемся на земле, имеющем страстную душу и высокие идеалы, зародился у Лермонтова еще на семнадцатом году жизни. С ранних лет он ощущал себя иноком в миру, тоскующим по своей занебесной отчизне, и сетовал на то, что материальный мир – это мир необходимости, где нет ни счастья, ни свободы, и жизнь в котором входит в трагическое столкновение с врожденными идеалами: «Написать записки молодого монаха семнадцати лет. С детства он в монастыре; кроме священных книг не читал. Страстная душа томится. Идеалы…». Эти слова – ключ к пониманию поэмы «Мцыри», одного из самых загадочных и сложных произведений в русской литературе, где Лермонтов выразил свои самые сокровенные мысли и чувства, сам Мцыри – лирическое я поэта, а его жизненный путь и предсмертные раздумья отражают напряженные духовные искания самого Лермонтова и его конечную поэтическую философию. Наблюдавший Лермонтова в момент чтения поэмы «Мцыри», А.Н. Муравьев, вспоминал о вдохновенном состоянии поэта, который выразил в этом произведении таинственный мир своей огненной души: «Мне случилось однажды, в Царском Селе, уловить лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему зашел и застал его за письменным столом, с пылающим лицом и с огненными глазами, которые были у него особенно выразительны. «Что с тобою?» – спросил я. «Сядьте и слушайте» – сказал он и в ту же минуту, в порыве восторга, прочел мне, от начала и до конца, всю великолепную поэму «Мцыри», которая только что вылилась из-под его вдохновенного пера… Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильного впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я «Мцыри», но же не та была свежесть красок, как при первом одушевленном чтении самого поэта».
                На протяжении всей жизни Лермонтов пытался выразить свою душу в стихах, поэтому его лирика зачастую носит исповедальный характер, о чем свидетельствует поэтический отрывок «Исповедь» – эскиз и прообраз поэмы «Мцыри». Изначально Лермонтов хотел назвать поэму «Бэри», что на грузинском языке означает монах – пребывающий наедине с Богом, отрешенный от мирской суеты и непрестанно молящийся, что указывает на иноческий склад души лирического героя, выражающего душу поэта, но впоследствии, он решил назвать поэму «Мцыри», желая изобразить духовный путь становления монаха, его внутренние борения и испытания, само становление его личности в ее теснейшем взаимоотношении с людьми и природой, с миром и Богом. В лирических стихах и драматических произведениях Лермонтова каждая деталь и каждый нюанс глубоко продуманы, и само название поэмы символично, ведь «Мцыри» в переводе с грузинского означает «неслужащий монах», нечто вроде «послушника», что подчеркивает величайшее сотериологическое значение послушания и смирения перед святой волей Вседержителя – примирения с Богом, но оно имеет и несколько иной смысловой оттенок, ибо «Мцыри» означает пришелец и чужеземец, что также имеет религиозный смысл – по христианскому вероучению человек на земле есть пришелец и странник, а его истинная отчизна, по которой он томится, находится на небесах, в Царстве Небесном, о чем Лермонтов великолепно поведал в своем стихотворении «Ангел». Сам Лермонтов – это человек, не находящий себе места в мире, он – странник, подобно Иисусу Христу, не знающий где главы своей преклонить, но в отличие от Сына Божиего, в его сердце тоска по небесам боролась и переплеталась с привязанностью к земной жизни – поэт хотел, чтобы каждое мгновение его бытия было наполнено смыслом – творчеством и любовью, философским раздумьем и молитвой, а самое главное – свободой. В этом плане совершенно прав Д. Максимов, писавший: «монастырский послушник, о котором рассказал Лермонтов – не только молодой горец, томящийся в неволе, и не только русский человек того времени, но и всякий человек, обреченный на одиночество среди чужих, лишенный подлинной свободы и страстно о ней мечтающий». В материальном мире, где царит время и смерть, нет абсолютной свободы, а человек, чувствуя внутреннюю свободу своего духа, ощущает себя невольником физических законов вселенной, на него воздействует историческое и социокультурное окружение, но как  личность, сотворенная по образу и подобию Божиему, он обладает неотъемлемой способностью самоопределения и самовластия. В самом начале поэмы «Мцыри» Лермонтов описывает развалины древнего монастыря – весь старинный уклад жизни монахов с их молитвами, постами и заведенными правилами – все ушло в небытие, ибо на земле нет ничего непреходящего, что могло бы противостоять разрушительной силе времени и смерти, но, во-первых, сохранилось предание о Мцыри, а это означает, что индивидуальная судьба личности не тонет, как песчинка, в бушующем водовороте жизни и смерти, а как в священной книге Иова имеет вселенский масштаб и сопряжена с вечностью, она не исчезнет бесследно и ее могучий порыв к свободе торжествует над временем и смертью, а во-вторых – абсолютная свобода достижима в только Боге и Его нетварной благодати, которая обладает неизмеримой силой, с благоговением воспеваемой поэтом:

…Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится ж под ним
Кадильниц благовонный дым,
Не слышно пене в поздний час
Молящих иноков за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой – и о том,
Как, удручен своим венцом,
Такой-то царь в такой-то год,
Вручал России свой народ.

И Божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
За гранью дружеских штыков.

                В Священном Писании возвещается, что Господь всемогущ, Он сильнее смерти и времени, а потому очень символично, что в поэме Лермонтова образ разрушенного монастыря, бывшего средоточием Божьей благодати на земле, сменяется образом цветущей Грузии – целой страны, осененной милостью Всевышнего. В художественном мире Лермонтова монастырь – это образ и тень горнего Иерусалима на земле, он всегда красив и утопает в садах, как правило, находится в горах – и это не одна дань романтической любви к Кавказу, но и следствие того, что каждый человек по происхождению своему горец – обитатель небесного, метафизического, горнего мира, но вместе с тем, поэт-христианин, помнит, что монастырь – это место духовной брани и его «хранительные стены» предназначены для защиты душ людских. Когда благодать Божия сошла на Грузию, то она вся стала большим монастырем, цветущим Божиим садом, хранящим в себе отблеск райской красоты и мирной жизни, предвещенной в писаниях ветхозаветных пророков и в Апокалипсисе, но «хранительные стены» монастыря не приносят покоя в душу Мцыри и его индивидуальная судьбы не только составляет поэтический контраст с судьбой народа, как заметил Юрий Манн, но и более того, вся жизнь Мцыри в монастыре – тягостна и входит в мучительный диссонанс с огненной натурой вольнолюбивого горца и его незабвенными идеалами. Как известно, действие поэмы происходит на Кавказе –  шестилетний черкес, взятый в плен русскими, попадает в монастырь, он – дик, как горная серна, телесно слаб и гибок, как тростник, но у него могучий дух. В монастыре он принимает крещение и начинает понимать русскую речь, читает одну Библию и готовится «во цвете лет» к пострижению в монахи. Семнадцатилетний Мцыри остается одинок среди монахов, сердце его томится неясной тоской, он смотрит со вздохом грусти на восток, и однажды во время страшной бури, разразившейся в горах, он решается бежать из монастырских стен под покровом ночи. Спустя три дня, проведенных на воле – среди диких ущелий и скал, в «чудном мире тревог и битв», где Мцыри испытал упоение свободой, превозмогая голод и жажду пробирался через темный лес, терял дорогу и героически схлестнулся с барсом – его находят умирающим недалеко от монастыря и перед смертью он рассказывает старому монаху о своих скитаниях. С первых строк поэма «Мцыри» насыщена символизмом и представляет собой аллегорию человеческой жизни; она – лирический монолог и исповедь молодого горца – сильной и страстной личности, тяготившейся установленным порядком жизни в монастыре, ищущей не тихого и мирного бытия, а свободы, тоскующей по своей родине и ушедшей «от келий душных и молитв» на простор жизни. В поэме «Мцыри» Лермонтов смог дать простор своему поэтическому гению, а сцены описания красоты природы и схватка с барсом – это поэтический шедевр, но помимо художественных достоинств, это творение имеет глубочайшее идейно-смысловое содержание и сам эпиграф ее из первой книги Царств – «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю», отсылает нас к Библии и библейскому мировосприятию. Это библейское изречение, свидетельствует о неистощимом жизнелюбии Мцыри и его трагической судьбе, и имеет не богоборческий характер, как думали идеологизированные советские исследователи, а подлинно христианское значение. В четырнадцатой главе первой книги Царств, рассказывается, как сын царя Саула – храбрый военачальник Ионафан, после успешного сражения с филистимлянами, отведал лесного меда и по незнанию нарушил царский запрет о невкушении пищи до окончательного разгрома противника. Когда царь Саул определил виновного с помощью жребия и молитвы, то Ионафан с иронией и горьким упреком сказал своем отцу – «Вкушая, вкусих мало меду, омочив конец жезла, иже в руку моею, и се, аз умираю» (1 Цар. 14: 43), намекая на то, что нарушение обета по неведению, не сделало его нравственно виновным перед Богом и в доказательство верности его слов, Господь избавил его от казни. С точки зрения христианской амартологии – учения о грехе, Лермонтов убежден, что на всех людях приходящих в земной мир – изведавших дикого меда жизни, лежит печать греховности и отпадения от Бога – даже на детях, которые хоть и не совершили сознательного преступления, как и Ионафан, но унаследовали пораженную грехом природу от Адама и Евы, но, в то же время Господь Сам возвестил в Библии, что человек отвечает за свои личные согрешения, а не за грехи отцов, а кроме того все имеют возможность спастись благодаря искупительной жертве Иисуса Христа и через покаяние – в этом заключены милосердие и справедливость Судии всех народов вселенной. Лермонтов – самый религиозный из русских поэтов и писателей, он – религиозней Гоголя и Достоевского, чьи души прошли через испытание сомнением и отчаянием, религиознее и славянофилов Хомякова и Киреевского, никогда не знавших ни печалей Екклесиаста, ни мук Иова; он вдумчиво и внимательно изучал Священное Писание и уже в Ветхом Завете находил сюжеты, овеянные новозаветным духом, где изобличается законничество, внешнее благочестие и обрядоверие. Когда Мцыри говорит, что не делал людям зла и не просит о прощении за бегство из монастыря – это означает, что он не рассматривает свой уход из монастырских стен как грех пред Богом и утверждает, что наряду с внешним монастырским законом есть иной закон – не менее святой и начертанный на сердце человека. Для Мцыри очевидно, что служение Богу и добру, но во-первых оно может быть осуществлено и вне монастырских стен – промышление Вседержителя и Его любовь простирается на всех людей, а не только на монахов, более того мирянин может быть намного мудрее, нравственнее и ближе к Богу, чем монах, во-вторых горец не восстает против Бога и верит в то, что у каждого человека есть свое предназначение, но оно не может быть навязано, а в-третьих – само служение Богу должно осуществляться совершено свободно. Поэма «Мцыри» проникнута пафосом свободы, а сам Мцыри – неистовой и пламенной любовью-страстью к свободе:

Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.

                В личности Мцыри отразились мировоззренческие черты самого М.Ю. Лермонтова, его любовь к свободе, чувство одиночества и неприкаянности, его высокий идеализм и душа восторженного лирика. По убеждению Белинского в фигуре Мцыри выразился романтический идеал русского поэта и его огненная натура: «...что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого Мцыри! Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности. Во всем, что ни говорит Мцыри, веет его собственным духом, его собственной мощью». С восторгом прочитав поэму «Мцыри», Герцен заявил европейским читателям, что послушник-горец – это лирический герой Лермонтова, ставящий свободу выше всех остальных ценностей: «На немецком языке имеется отличный перевод «Мцыри». Читайте его, чтобы узнать эту пламенную душу, которая рвется из своих оков, которая готова стать диким зверем, змеей, чтобы только быть свободной и жить вдали от людей». Все поэмы, драмы и почти все лирические стихи, вышедшие из-под пера Лермонтова, заключают в себе глубочайший философский смысл, а поэма «Мцыри» содержит христианскую метафизику свободы. Свобода – это знак богоподобия человека, она есть основа всей духовной жизни, ибо без свободы невозможно любить и творить, молиться и верить. Почему Мцыри тоскует в монастыре и отчего так несчастен? Оттого, что его лишили самого ценного – свободы выбора и самоопределения, сделали монахом помимо его воли. Монастырская жизнь с ее уединением, молитвами и постами тягостна для него, из-за того, что она не отвечает порывам его души и ее идеалу свободы. По складу души Мцыри – героическая личность, он жаждет действовать, хочет увидеть мир Божий и испытать себя, найти свое место и предназначение, выйти на простор жизни из ограниченного монастырского пространства. Во всей русской литературе Лермонтов величайший метафизик свободы, любящий ее столь же пламенно как Байрон и Пушкин, и предвосхищая легенду о Великом Инквизиторе Достоевского, он указал на то, что без свободы человек никогда не обретет то высшее совершенство и блаженную жизнь, о которой говорил Христос. С недюжинным богословским умом и проницательностью христианского мудреца, Лермонтов заметил важнейшее сотериологическое значение свободы – Бог сотворил каждого из нас свободной личностью и никого не спасает насильно, но напротив, Он попускает испытание свободы – попускает трехдневное скитальчество Мцыри. Монастырь есть тень и образ Царства Небесного на земле, но сама монастырская жизнь должна быть принята человеком свободно и вход в Царство Небесное возможен только через свободу, иначе оно превратилось бы в концлагерь. Душа Мцыри рвется к свободе, как орел в небеса, а монастырская жизнь, пусть мирная и спокойная, воспринимается им как неволя:

Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас –
Зачем?.. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов «отец» и «мать».
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен, -
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. И видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ – могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.

                Жизнь в монастыре спокойна и безмятежна, она сконцентрирована вокруг молитв и богослужений, изображается Лермонтовым без тени иронии, а сами монахи добродушны в своем отношении к Мцыри, но главный герой – это личность с могучей и одаренной натурой, он не может довольствоваться однообразным течением монастырской жизни и воспринимает свое узничество как зло и оскорбление личности, поругание ее духовного достоинства. Рассказывая о своей жизни в сумрачных стенах монастыря, Мцыри заявляет, что всегда был угрюм и одинок, ибо не встречал ни одной родной души – столь же свободолюбивой как он сам, жил в чужой земле рабом и сиротой. Исповедуясь старому монаху, молодой горец вопрошает его: «Старик! я слышал много раз, что ты меня от смерти спас – Зачем?..» Героическая любовь Мцыри к свободе настолько велика, что составляет святыню его сердца – самый задушевный идеал, и он не видит смысла в бытии без свободы, ведь жалкую участь раба нельзя назвать жизнью, а свобода есть дыхание жизни для души. Для Мцыри жить – значит быть свободным, свободно мыслить, действовать и говорить, а стать рабом – сойти живым в могилу. Лучше умереть, чем лишиться свободы. С храбростью, достойной лучшего джигита Кавказа, Мцыри признается, что не страшится смерти – «меня могила не страшит», но ему жаль расстаться с жизнью, ибо жизнь есть священный дар Всевышнего, она уникальна и неповторима, полна бурь и тревог. В поэмах и лирических стихах Лермонтов часто упоминает о летающих в небе птицах, о ветре, несущемся по степи и облаках, бегущих из дальних стран – это образы свободы, а сильнейший ее образ в поэме «Мцыри» – это буря, разразившаяся в ту, ночь, когда молодой горец решился на давно задуманный побег из монастыря. Таинственный эпизод с ужасной грозовой бурей, разразившейся в ночной час, очень символичен и раскрывает колоссальную разницу между свободолюбивым Мцыри, желающим обняться с бурей, как ее родной брат, и ловить рукой молнии, и монахами, испуганно столпившимися у алтаря, и со страхом и трепетом молящими Вседержителя. Отношение между бурным сердцем Мцыри и грозой Лермонтов именует дружбой, ведь громовые раскаты бури, ее мятежные ветра и ослепительные молнии – стихийное отражение могучего духа горца. В душе Мцыри неугасима духовная жажда свободы. Для него воля есть главное свойство жизни, поэтому говоря о трех днях, проведенных за монастырскими стенами, он говорит, что жил – дышал полной грудью и жил полной и ничем не скованной жизнью: «Ты хочешь знать, что делал я на воле? Жил – и жизнь моя без этих трех блаженных дней была б печальней и мрачней бессильной старости твоей». Для Мцыри свобода есть высочайшая ценность, она даже выше любви. С огромной нежность и литературным мастерством Лермонтов описывает встречу Мцыри с «грузинкой молодой», ее грациозность, душевную простоту и искреннее дружелюбие, мрак ее очей, полный тайнами любви и певучий голос, смущающий пылкие думы главного героя. Во сне Мцыри видит полный очарования образ молодой грузинке, его сердце жаждет любви и он понимает, что без любви сама жизнь неполноценна и несчастна, ибо в любви заключено само очарование и радость жизни, но Мцыри имел одну лишь цель – «пройти в родимую страну» и на алтарь этой цели и жажды свободы он возлагает любовь. Как мудро замечает игумен Нестор Кумыш «любовь не может заменить место первой и абсолютной ценности в его душе. Его неутоленность, возникающая на почве отсутствия высокого, жизненно важного действия приглушает в нем все другие чувства, накладывает на его бытие скорбный отпечаток той нереализованности, которая не позволяет ему отдаться камерным радостям любви, даже самой идеальной и возвышенной, чистой и преданной».
                Сквозь всю поэму проходят характерные для литературного творчества Лермонтова мотивы сиротства и скитальчества. Мцыри ощущает себя сиротой – «грозой оторванным листком», занесенным на чужбину, но память о далеком детстве и настоящей отчизне не улетучилась за годы монастырской жизни. С отточенностью цицероновских изречений и с щемящей сердце байронической грустью, Мцыри характеризует себя следующим образом – «душой дитя, судьбой монах»: он – убежденный волюнтарист и отказывается верить в торжество неумолимого рока над человеком, ибо каждый из нас сам творит свою судьбу, а что до фразы – «душой дитя», то она означает евангельскую искренность – добродетель, особенно ценимую Иисусом Христом и противопоставляемую внешнему благочестию надменных фарисеев, ставших олицетворением лицемерия, а также – то, что воспоминания о детстве оставили неизгладимый  след в душе Мцыри. В счастливом детстве весь мир Божий удивителен и необъятен: звездное небо манит восторженного ребенка своим великолепием и таинственностью, каждый цветок свеж и полон ласки, каждый полет птицы радует сердце – жизнь полна изумления, догадок и предчувствий, каждый день несет новый яркие впечатления и ощущается светлая гармония с окружающим миром и людьми, а самое главное – с самим собой. По замечанию Юрия Манна, в отличие от скитальцев Байрона, уходящих от  цивилизации Запада, где мещанский дух начал изгонять монументальное искусство, религиозную веру и философскую мудрость, на экзотический Восток – в естественную среду, еще не оскверненную цинизмом «цивилизованных людей», живущих лишь жаждой наживы и мелочными расчетами, потерявших все идеалы и святыни, Мцыри не обычный романтический беглец – он не бежит от цивилизации, разрывая с родной для него средой, как Чайльд-Гарольд, а хочет вернуться на родину – вернуться в тот навсегда утраченный мир, овеянный дымкой мечты, о котором остались лишь смутные и фрагментарные, но счастливые детские воспоминания. В возвращении Мцыри на родину, о которой он грезит и грустит с романтической ностальгией, и которая в действительности бы конечно разочаровала этого пылкого идеалиста, прочитывается тоска по утраченному Эдему – желание вернуть себе потерянный Рай, найти свое место в мире и обрести счастье на земле, не ощущать себя больше сиротой и скитальцем. Бывают люди без сердца и воображения, но с черствой душой от рождения – о них Лермонтов сказал: «тощий плод, до времени созрелый», но есть люди с могучим духом и восторженной душой, их сердце всегда поет, они вечно юны и не теряют с годами умение изумляться перед красотой и величием Божьего мира – к таковым людям принадлежит вольнолюбец Мцыри:

Ты хочешь знать, что видел я
На воле? – Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял.
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года –
Им не сойтиться никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег –
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней…

Кругом меня цвел Божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Всуе, что я чувствовал тогда,
Те думы – им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что Ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!..

                Для Мцыри понятна духовная жизнь природы – думы скал и мечты причудливых горных хребтов; он проникается красотой дикого Божьего мира, цветущего как роскошный сад и хранящего следы небесных слез. Вся природа одухотворена и полна жизни: холмы, покрытые венцом деревьев, пляшут, как в Псалтыре, облака напоминаю кадильный дым, клубами овевающий сверкающие как алмаз горы седого Кавказа – монументальные алтари Божьи, вознесшиеся из подземных глубин земли к небесам. Кудри виноградных лоз оплетали деревья и были усыпаны спелыми гроздьями, напоминая об искупительной жертве Иисуса Христа – величайшем  проявлении милости Всевышнего и щедрости Его бесконечной любви, и словно призывая к Евхаристии. Небесный свод напоминал грандиозный купол храма и был так чист, что прилежный взор – усердный и внимательный, просвещенный молитвой взор созерцающего поэта мог бы наблюдать полет Ангела. Вся природа не просто полна красоты, грации и одушевлена, но еще и литургична – она есть величественный и роскошный храм Господень, а сам Мцыри – поэт-литургист, приобщенный к священной и неизреченной поэзии Божьего творения – «мне было свыше то дано!», слушающий как кусты и травы тихо шепчутся о тайнах неба и земли, наблюдающий, как караваны облаков и птиц, кочующие из дальних стран на восток, и ликующие лучи утренней зари, озаряющие заснеженную цепь кавказских гор, самим существованием своим благовествуют о Боге, как вся природа на тысячу ладов торжественно хвалит своего Создателя. Натура Мцыри глубоко религиозная, он – поэт-мистик и поэт-литургист, через красоту природы возвышающийся до вершин Богопознания – постигающий тайну Божественной Любви, распростертой над всеми творениями, как небо над землей, принимающий откровение о близости Бога к каждому Его созданию и через это преодолевающий свое одиночество. Мцыри – это настоящий лирический герой Лермонтова: из всех персонажей лемонтовских поэм, романов и драм, за исключением Печорина, , только он мог написать те же лирические стихи, что и сам поэт, мог бы с такой же любовью как и Лермонтов восславить Кавказ и от чистого сердца воскликнуть: «И счастье я могу постигнуть на земле и в небесах я вижу Бога». Но скитающийся Мцыри вскоре убеждается, что природа – это не только дивно цветущий «Божий сад» и живописный фон, напротив, она полна угроз и опасностей – герой блуждает в темном лесу, оказывается на краю пропасти, а в конце его ожидает смертельная схватка с хищным зверем – барсом. Многие литературоведы заметили, что природа у Лермонтова очеловечена – шакал «кричал и плакал, как дитя», барс «застонал, как человек», но на страницах его поэмы описывается озверение человека – Мцыри «полз и прятался, как змей», рычал как барс в свирепой схватке, а мир не только прекрасен, но в тоже время «темен и молчалив», на нем печать грехопадения, и неслучайно вглядываясь в страшную пропасть, Мцыри вспоминает о Демоне – злом и мятежном духе, низверженном с небес в преисподнюю:

Внизу глубоко подо мной
Поток усиленный грозой
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился. Хотя без слов
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
То вдруг стихал он, то сильней
Он раздавался в тишине;
И вот, в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы,
И, как они, навстречу дню
Я поднял голову мою…
Я осмотрелся; не таю:
Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.

                Размышляя о поэме «Мцыри», Б.М. Эйхембаум писал, что проблема добра и зла оставлена в ней в стороне, и на ее месте возвышается проблема борьбы человека за моральную ценность свободы, а Д.Е. Максимов полагал, что эта поэма Лермонтова далека от «отвлеченно-фантастической небесной эмблематики романтических мистерий», но при более вдумчивом анализе, становится ясным, что это произведение глубоко метафизично и проникнуто изощренной символикой, оно затрагивает проблему добра и зла, а все странствование Мцыри разворачивается на фоне с одной стороны природы, настроенной на особенный лад – «внемлющей Богу», и с другой – ужасающей бездны, по ступеням которой шагает злой дух. Мцыри вышел на простор Божьего мира и рад созерцать красоту природы, но она не отвечает на мучительный вопрос о смысле жизни и назначении человека – «Бежал я долго – где, куда? Не знаю! ни одна звезда не озаряла трудный путь», и даже более того – за монастырскими стенами существуют темные силы, враждебные человеку и желающие его погубить. Если рассматривать странствие Мцыри аллегорически – как притчу о жизни человека и его духовных поисках, то бегство из монастыря напоминает библейский сюжет о пророке Ионе, бежавшем от Бога  и своей пророческой миссии, и подобно тому, как Мцыри провел три дня за монастырскими стенами, но умер примиренным с Всевышним, так Иона провел три дня в чреве кита и обрел спасение. Невероятная поэтическая одаренность Мцыри, его искренняя религиозность, правдолюбие и любовь к свободе, свидетельствуют не только о его гениальности как поэта-литургиста, но и о том, что он, возможно, призван Богом к особому служению, но проявив своеволие – бегство во время бури из монастыря, вместо соборной молитвы, он уклонился от Божьего призвания. В фигуре скитающегося Мцыри, Лермонтов изобразил самого себя и свершил страшный суд над собой – поэт ощущал свою колоссальную вину пред Вседержителем за то, что уклонился от  предначертанного пророческого служения, проявил строптивость и не смог реализовать себя как посланника небес, возвещающего миру ученья правды и любви. В нравственном аспекте бегство Мцыри из монастыря – это проявление своеволия, стремление к могуществу и свободе вне Бога, что является грехопадением, сравнимым с падением Люцифера с небес – и Мцыри предстоит страшный путь с «крутых высот», но в отличие от злого духа, он удержался на краю бездны и не упал – не отчаялся и не впал в люциферианскую гордыню, не проклял Бога и не стал, как демон, с презрением смотреть на Его творение, но сохранил душу пылкую и восторженную, изумляющуюся красоте Божьего мира и ужасающуюся злу, что говорит о художественной чуткости Мцыри и его обостренной нравственной интуиции, проникнутых религиозной верой и искренним Богопочитанием. Когда я перечитываю эту великолепную поэму Лермонтова – его лирическую исповедь, то понимаю, что каждая деталь в ней символична и имеет глубочайший смысл, а в центре ее – духовные искания Мцыри и его трехдневное скитальчество, и – борьба Бога и дьявола за его душу: цветущий Божий сад и чистый небосвод с летящим Ангелов, виноградные кущи и ласковые лучи восходящего солнца – все напоминает герою о Боге и зовет к молитве, но не дремлют и темные силы – недалеко от него ползает змея – библейский образ демона-искусителя, на дне страшной пропасти – олицетворяющей преисподнюю, зловеще ропщет змеиный поток – легионы падших духов, увлекающих людей за собой в адскую бездну погибели.
                Михаил Юрьевич Лермонтов – гениальный поэт-символист, он изображает жизнь за пределами монастыря как «темный лес» – образ, известный по «Божественной Комедии» Данте Алигьери, и означающий блуждание без нравственных ориентиров, где можно потерять цель и смысл жизни, и утратить саму надежду – впасть в отчаяние и погибнуть не только физически, но и духовно. В поэме «Мцыри» темный лес жизни обозначает не только блуждание главного героя, утерявшего верный путь, но и является метафорой свободолюбия, что отсылает нас к пушкинским «Братьям разбойникам». Жизнь – это великий Божий дар, а природа – изящное и грандиозное творение, но с момента грехопадения тень греха и смерти легла на них – здесь истоки той парадоксальной двойственности жизни и природы, которую так зорко подметил Лермонтов и художественно воплотил в «темном лесе». В поэме «Мцыри» лес становится убежищем и источником целительных сил – «мне было весело вдохнуть в мою измученную грудь ночную свежесть тех лесов…», но вместе с тем лес – это препятствие на пути героя – «все лес был, венный лес кругом, страшней и гуще каждый час…», а в ночное время, символизирующее Богооставленность – это наша жизнь и земная природа, не озаренная лучом любви Святой Троицы, олицетворенную лесом, наполненным демонами, враждебными человеку – «И миллионом черных глаз смотрела ночи темнота сквозь ветви каждого куста». В поисках путь на свою родину, Мцыри взбирался на деревья, но везде перед ним был непроглядный лес, и тогда он упал на землю и впервые в жизнь горько заплакал – слезы потекли из его очей горячею росой. В этот момент рыдания, Мцари скорбел душой и не желал помощи людей, ощущая свою отчужденность от рода человеческого: «Я был чужой для них навек, как зверь степной…». В своей поэме Лермонтов гениально развенчивает романтизм Руссо и его идеализацию природы и естественной жизни человека, демонстрирует, что истинная мировая гармония заключена в Боге, а не в природе, ибо со времен Адамового грехопадения в природе царят жестокие законы – только сильные и приспособленные выживают, а слабые гибнут – все по Дарвину, но физическая мощь не означает духовного благородства. Здесь еще одна драматическая коллизия в судьбе Мцыри: свободолюбивый и неукротимый дух его заключен в слабое, немощное и хрупкое тело – физическое бессилие не соответствует и находится в разладе с мощью и силой его духа Мцыри образно сравнивает себя с воспитанным в тюрьме цветком и с горечью замечает, что время проведенное в монастыре оставило на нем след и сделало неприспособленным к жизни на лоне дикой природы с ее каждодневными испытаниями. Если в Библии, у святых отцов Церкви и романтиков-христиан, например у Новалиса, человеческое тело – это храм, то Платон и Плотин понимают тело как темницу, в которую попала душа с рождением, а смерть мыслят освобождением души от бренных уз плоти. Эта мысль поэтически повторяется у Жуковского: «был дух его из бренныя телесной темницы изведен». Лермонтов безупречно сумел примирить Библию и Платона: до грехопадения Адама тело было величественным храмом и драгоценной оправой души, но после – оно стало немощно, тленно и подвержено увечьям и старению, оно стало не только обветшалым храмом, о чем говорит Священное Писание, но и темницей для бессмертного духа, ограничивающей каждого из нас – здесь правы спиритуалисты Платон и Плотин. Но самое страшное для Мцыри наступает тогда, когда «пламенная страсть» к свободе угасает в человеке и на его сердце все отчетливее выступает омерзительное клеймо врага, впоследствии столь же ужасавшее поэта Семена Надсона, как холодное молчание бесконечных пространств вселенной ужасало Паскаля. Самой экспрессивной, динамичной и художественно мощной сценой в поэме является схватка с барсом – здесь во всем блеске и во всей силе явил себя поэтический гений Лермонтова:

Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный как стон
Раздался вдруг… и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертью грозил…
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек…
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!

Ко мне он кинулся на грудь:
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье… Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я – и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык…
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз…
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно – и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..

                В смертельной схватке с барсом сердце юного горца «зажглось жаждою борьбы и крови», но, одержав победу, окровавленный и обессиленный, выйдя из туманного леса, он с потрясением обнаружил, что вернулся не в родные края, а к стенам монастыря – к «своей тюрьме». Монастырская жизнь была тягостна для Мцыри, ощущающего себя узником, лишенным свободы выбора своей судьбы и права самоопределения, а тоска по родине томила его душу, не желающую мириться с участью невольника и рвущуюся на простор Божьего мира. Столько испытав в скитаниях и пережив кровавый бой с могучим хищным зверем, несчастный беглец с горечью сознает, что все его трехдневное скитание оказалось бесполезным и бесцельным жизненным подвигом: «И все зачем?.. Чтоб в цвете лет, едва взглянув на Божий свет, при звучном ропоте дубрав блаженство вольности познав, унесть в могилу за собой тоску по родине святой, надежд обманутых укор и вашей жалости позор!..». По натуре Мцыри не только темпераментный горец, но и неисправимый идеалист, как и сам Лермонтов, и сама мысль о бессмысленности земного существования и крушении всех надежд, ввергает его в глубочайшее отчаяние.  В момент истощения всех физических и духовных сил – отчаяния и духовного помрачения, которое Мцыри сравнивает со «страшным сном», раздается дальний звон монастырского колокола, с одной стороны возвещающего тщетность обрести счастье на земле – вернуться на родину, «на волю дикую степей», в круг «милых душ», а с другой – благовествующего о ценностях иного мира, о неземном покое и свободе, о Боге и Царстве Небесном. Для Мцыри колокольный звон есть знак жизненного поражения, но в то же время монастырский благовест призывает беглеца освободиться от обольстительной мечты о земной отчизне и вспомнить о том, что не от мира сего – вспомнить, что Христос наставлял нас искать Царства Божие и правду его. На земле Мцыри бы не обрел той свободы духа и счастья, к которым он так стремился, и если бы он очутился в своей «естественной среде» – на родине, то есть все основания полагать, что очень скоро, беглый послушник на горьком опыте познал бы то, что Кавказ – это не только край, «где люди вольны, как орлы», но и земля, обагренная кровью, оскверненная жестокостью и кровавыми забавами, насилием над пленными и «блеском оправленных ножон кинжалов длинных». В груди Мцыри бьется огненное сердце, он – человек с кавказским темпераментом, но на нем оставила след монастырская жизнь, его душа более одухотворенная, чем души других горцев, а это означает, что вскоре он прекратил бы идеализировать и романтизировать свой родной край, разочаровавшись в нем и ощутив себя еще более одиноким и безутешно несчастным. В своей предсмертной исповеди, обращенной к старому монаху, которого Мцыри именует «отцом», невольно признавая, свое духовное родство с ним, умирающий беглец исповедует веру в бессмертие души и Божий Суд, но заявляет, что за несколько минут счастья в земной отчизне он променял бы святой Рай в заоблачном краю и вечность, что звучит немыслимо для христианина, но содержит великую мысль Лермонтова о том, что даже вечность в надмирном Царстве Небесном не сделает человека счастливым, если он лишен свободы.
                До последнего вздоха в душе Мцыри боролись гордость и смирение, порыв к свободе, благословенный Творцом, и бушующий жар страстей, восхищение перед красотой Божьего мира и ужас перед бессмысленностью жизни, предчувствие вечности и тоска по земной родине, отказ принимать власть рока и вера в благость Провидения. О напряженной духовной борьбе, разворачивающейся в сердце истекающего кровью Мцыри, свидетельствует «серебристый голосок» рыбки, доносящийся с темного дна глубокой речки, и убеждающий умирающего страдальца забыть весь земной мир с его гнетущими разочарованиями, утратами, обманами и горестями: «Дитя мое, останься здесь со мной: в воде привольное житье и холод и покой. Я созову моих сестер: мы пляской круговой развеселим туманный взор и дух усталый твой. Усни, постель твоя мягка, прозрачен твой покров. Пройдут года, пройдут века под говор чудных снов». Чарующая песня золотой рыбки отчасти напоминает лукавый совет Демона к Тамаре стать безучастной к земному миру, убеждает отчаявшегося героя признать бессмысленность бытия и возжелать нирваны – покоя небытия. Глубокомысленно замечание Лермонтова, что Мцыри впадает в забвенье – в духовный обморок, Божий свет гаснет в его глазах – свет веры, надежды и любви, но безумный бред – демоническое наваждение, уступает бессилью изможденного тела. По точному рассуждению Максимова ласковая речь золотой рыбки, сулящей любовь, по своему объективному смыслу демонична, она – одна из личин Демона, властно вторгающегося в духовный мир героя, вкрадчиво напоминающего о несбыточности надежд и мечтаний в жизни, соблазняющего его небытием и смертью. Лермонтов уточнил, что с пленительной песней золотой рыбки сливался тихий ропот самого Мцыри, однако этот ропот не разразился богоненавистнической грозой – беглец потерял сознание, но не проклял Бога и не отрекся от Его священного дара – жизни, не изменил святыням и идеалам своего сердца. Духовные страдания окровавленного Мцыри неимоверны и соотносятся с образом крестных мук Христа Спасителя, увенчанного терновым венцом: «Напрасно прятал я в траву мою усталую главу: иссохший лист ее венцом терновым над моим челом свивался…». Но, несмотря на все метания духа и разочарования, Мцыри, подобно древнему страдальцу Иову, не проклинает Бога, но уходит из жизни с умиротворенной душой – примирившись не с миром, лежащем во зле, и не с личной несчастной судьбой, а с Предвечным Судией, сознавая свою личную вину в своей несчастной судьбе: «Да, заслужил я жребий мой!» Хоть Мцыри и сбежал из монастыря и не принял монашеский обет, видя в этом насилие над своей свободной волей, но он восхищается красотой природы – цветущего Божьего сада, а его могучий и мятежный дух, рвущийся к свободе, отказывается от проклятий и отвергает языческую мстительность, под конец исповеди обретая духовное умиротворение. В последних строках поэмы, умирающий Мцыри просит похоронить его не в диком краю природы, а в чертогах монастырского сада – за оградой святой обители, где действует благодать Божия – под сенью двух кустов белых акаций, откуда будет виден блистательный Кавказ – величественный символ свободы:

Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста…
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком…
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну..
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!…»

                Великолепная поэма «Мцыри», столь же любимая мной как книга Иова и Апокалипсис – это исповедь философии жизни самого М.Ю. Лермонтова, итог его философских раздумий и духовных исканий; по художественному совершенству она равна поэме «Демон», по глубине содержания – это вершина лермонтовской поэтической метафизики – изображение трагических путей свободы и того, что все скитания Мцыри завершаются жизненным поражением, ибо восхищение красотой природы и верность отечеству, борьба за свои убеждения и любовь к женщине – все это мираж, самообман, ослепление, если они не проникнуты любовью к Богу, так, как без Бога наша жизнь и свобода лишаются смысла, становятся опустошенными и бессодержательными. Поэма «Мцыри» – это гениальное выражение философии жизни Лермонтова, находящееся в теснейшей связи с его лирикой и миросозерцанием, не уступающая по глубине лучшем шедеврам Шекспира, Шиллера, Гете, Байрона и Пушкина, показывающее, что бунтарско-гуманистическая «свобода от Бога», мятежная «свобода только для себя», завершается жизненным крушением, что истинная свобода – в Боге, освобождающем нас от рабства у страстей и дьявола. Для Мцыри свобода есть самодовлеющая ценность, но человек не является Абсолютом и он не обладает абсолютной свободой, а после грехопадения он стал рабом своих страстей и предрассудков, но если человек духовно прозреет и обратится к Творцу, соединив свою волю с Его святой и всемогущей волей, то он обретет высшую свободу, ибо Бог есть Абсолютная Личность и Его свобода абсолютна. В поэтической философии Лермонтова человек есть самоопределяющаяся личность, сотворенная по образу и подобию Божиему, он свободен даже по отношению к вездесущему и всемогущему Создателю, и может принять или отвергнуть Бога, но только в благодатном единстве с Богом и в синергии с Ним он может обрести высочайшую свободу духа, проникнутую верой надеждой и любовью.



























Роман «Герой нашего времени»: Тайна Печорина
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят – все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и все там ничтожно...
Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг –
Такая пустая и глупая шутка...
М.Ю. Лермонтов

И, может быть, я завтра умру!.,
и не останется на земле ни одного существа,
которое бы поняло меня совершенно.
Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле…
Одни скажут: он был добрый малый,
другие – мерзавец!.. И то, и другое будет ложно.
М.Ю. Лермонтов

                Михаил Юрьевич Лермонтов – один из величайших мыслителей и писателей в истории русской литературы, не только гениальный поэт, но и блистательный прозаик, не уступающий Достоевскому и Чехову по напряженности и глубине мысли, и бесконечно превосходящий их по отточенности и великолепию стиля. Сравнивая поэтический стиль Лермонтова, насыщенный экспрессивными чувствами и образами, эффектными контрастами и риторическими фигурами, лирическим красноречием оратора и проповедника и роскошными описаниями природы, с его прозаическим стилем – точным, безыскусным и гибким, Мочульский пришел к мысли, что они контрастны и указывают на, подмеченный Белинским, переход поэта от романтизма к реализму. Но на самом деле литературный стиль Лермонтова – и в поэзии и в прозе – это стиль непревзойденного художника слова и неисправимого романтика,  он продолжает не одного Пушкина, но Шекспира, Байрона и французскую романтическую литературу, щедр на метафоры и прибегает к древним сказаниям, искусен и точен в своих мазках, а его проза – это не только строгий рисунок, сделанный штрихами, тонкой иглой гравера, как думает Мочульский, но картина, исполненная неизъяснимого очарования – взять хотя бы восторженное описание Койшаурской долины: «Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею». Надо признать, что проза Лермонтова весьма поэтична, а он сам – один из величайших прозаиков России, равный Пушкину и Гоголю, Тургеневу и Достоевскому, Льву Толстому и Чехову. Нет ничего удивительного в том, что Чехов призывал читать лермонтовскую прозу, а именно роман «Герой нашего времени», чтобы овладеть русским языком, научиться писать и приобщиться к истокам великой русской литературы. С восторгом отзывался о Лермонтове и его прозе, Лев Толстой, не признававший даже таких титанов искусства как Шекспир и Данте,  но находивший в лермонтовском наследии «слова, человека власть имеющего», «вечное и сильное искание истины», с благоговением заявляя: «Если бы этот мальчик остался жив, не нужны были бы ни я, ни Достоевский». Религиозный мыслитель и исследователь русской литературы Владимир Ильин, как то заметил, что могучее дарование Лермонтова в области прозаической литературы ничем не уступало его поэтическому гению: «Читая разные отделы и главы «Героя нашего времени», представляющего, несомненно, слегка замаскированный, романсированный дневник самого Лермонтова, приходишь к заключению, что проза гениальная, несравненная проза и была подлинной литературной специальностью Лермонтова». Вершиной литературного творчества Лермонтова и всей русской романтической прозы является роман «Герой нашего времени» – собрание новелл и сложнейшее произведение, составляющее неразрешимую загадку для литературных критиков, в котором поэт раскрыл свою жизненную драму и тайну своей личности, с бескомпромиссностью зоркого аналитика указал на страшную болезнь – духовное и нравственное опустошение своего поколения, с грустью задумался о судьбе России и ее лучших, самых талантливых и умных людях, обреченных быть лишними людьми, не находящими себе места в мире, поднял вековечные вопросы о назначении человека, его страданиях, жизни и смерти, взаимоотношениях с Богом и мучительных поисках веры. Неслучайно, когда Белинский прочел роман Лермонтова, то решительно заявил, что поэт достиг всеобъемлющего знания человеческого сердца и верного понимания действительного положения вещей в России, указал на болезни поколения людей тридцатых годов девятнадцатого века. Лермонтов оценивает Печорина как человека разочарованного и страдающего, полного сомнений и внутренне раздвоенного, утерявшего веру в благость Бога и благородство людей, способного быть как героем, так и злодеем, но при это русский поэт вовсе не лелеет мечту быть исправителем нравов людей, мудро и проницательно отсылая читателей для исправления нравов к Богу и Евангелию, посту и молитве: «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает!» В этих строках заключено великое смиренномудрие Лермонтова, ведь для него единственным исправителем нравов людей является Сам Христос Богочеловек, явивший то, как человек должен жить на земле и искупивший грехи мира, что не одному человеку – ни мудрецу, ни ученому, ни поэту, ни музыканту, ни богослову, ни молитвеннику, ни правителю – не под силу.
                Когда вдумчиво перечитываешь это произведение Лермонтова, по художественному достоинству и неисчерпаемой сокровищнице идей и смыслов, сравнимое с «Гамлетом» Шекспира, «Фаустом» Гете и «Манфредом» и «Каином» Байрона, с «Евгением Онегиным» Пушкина и «Идиотом» и «Бесами» Достоевского, то замечаешь, что там блеск поэзии озаряет каждую страницу, тончайший анализ душ и характеров, переплетается с элегическими раздумьями, лирическими восторгами, неизреченными молитвами, невысказанными чувствами и невероятными сценами, чей драматизм доходит до шекспировского накала – сцена, когда Печорин скачет в Пятигорск в надежде снова увидеть Веру, загоняет коня, падает на землю и обливается слезами. Но самое ценное, что в романе «Герой нашего времени» Лермонтов пускает нас в святая святых своего внутреннего мира, раскрывает свою личную драму в образе Печорина – самого задушевного из своих героев, и именно здесь Лермонтов являет себя как непревзойденный драматург, изощреннейший психолог и метафизик, величайший писатель-экзистенциалист в русской литературе – более великий и мудрый, чем Толстой, Чехов и Достоевским, не только изобличающим пороки общества, но и разгадывающим самого себя. В одном из писем Ф.М. Достоевский писал, что человек есть тайна, ее надо разгадать каждому, чтобы иметь право называться человеком – быть одухотворенным существом с поэтической натурой и философски мыслящим, равным Гомеру, Шекспиру  и Сервантесу. Всю жизнь Лермонтов разгадывал сам себя – разгадывал тайну человека и его предназначения, поэтому не только вся его лирика, но и проза имеют характер исповеди – в том числе и роман «Герой нашего времени», по сильному метафорическому выражению одного из литературоведов, прознающий сердце читателя как пуля, выпущенная из дуэльного пистолета, потому, что эта книга рассказывает о каждом из нас и волнует нашу мысль вечными вопросами о добре и зле, о любви и счастье, о смерти и смысле жизни, о надежде и отчаянии, в ней сконцентрированы все лирические размышления Лермонтова, все проклятые вопросы, мучавшие его ум и совесть, вся его философия жизни, а в ее центре – загадочная личность Печорина, его внутренний мир и фрагменты внешней жизни, входящие в канву сюжета, тайна его души, остающейся неуловимой и неразгаданной почти для всех для окружающих, за исключением Веры, столь мученически и трепетной любившей его, что и излилось в горестном печоринском признании, выражающем его душевную боль от одиночества и непонятости, которую он пронес через всю несчастную жизнь: «И, может быть, я завтра умру!., и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец!.. И то, и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? А все живешь – из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!».
                Фигура Печорина – один из самых загадочных образов не только в творчестве самого Лермонтова, но и во всей мировой литературе. Сам Лермонтов с грустной симпатией относится к Григорию Александровичу Печорину, он погружается в его самоанализ и философские монологи, внимательно следит за каждым словом и поступком, за каждым движением мысли и чувства, хочет проникнуть в тайну его духовного мира, молитвенно оплакивает его несчастную натуру, полную противоречий, выявляет его душевную болезнь – страшную духовную опустошенность, но без ветхозаветного гнева, столь характерного для Лермонтова, без нравственных упреком и религиозной проповеди, но художественно тонко, я бы сказал психологически и экзистенциально филигранно. Григорий Печорин – безмерно сильная личность, он – аристократ духа и русский Гамлет, способный на поступки необыкновенные и великие, чувствующий в своей душе силы необъятные и догадывающийся о призвании высоком, самые проницательные из мужчин – доктор Вернер, ощущают его таинственность и необыкновенность, все женщины влюблены в него – Вера, Бэла, княжна Мери, но вместе с тем, это человек разочарованный в людях и жизни, не находящий себе места в России и мире, задавленный невыносимой пошлостью и низменностью окружающей его действительности и раздвоенный внутри себя, испытывающий разлад с самим собой. Печорин весь загадка, он составлен из противоречий, но мы ничего не поймем в романе Лермонтова, если не разгадаем его тайну, ибо весь сюжет, все события и лица – все вращается вокруг него, как планеты вращаются вокруг солнца, но внутренний мир его души скрыт от нас внешней маской, и даже беспощадная самохарактеристика, которую мы встречаем на страницах его дневника не всегда обнажает его истинную сущность, а это означает, что натура Печорина далеко не тождественна не только внешним оценкам и суждениям людей, но и его собственным умозаключениям о себе самом, которые необходимо проверять его сокровенное и не до конца высказанной жизнью, иногда полностью покрытой молчанием, иногда выраженной едва заметным штрихом, ибо есть суждения рассудка, а есть жизнь сердца. Известный  философ и основоположник персонализма во Франции Эмманюэль Мунье утверждал, что жизнь личности по природе таинственна и не все может быть выражено словом, о чем конечно, знал Лермонтов – «А душу  можно ль рассказать?», а потому все люди без умолку болтающие о своем внутреннем мире, действующие и говорящие напоказ и строящие из себя романтического героя, подобные Грушницкому, на самом деле – пусты и мелочны, тщеславны, лицемерны и бездуховны, в то время как личность, обладающая богатым внутренним миром, как правило, сдержана и отдает предпочтение иронии и притче, парадоксу и уединенному раздумью, что видно на примере и Лермонтова и его литературного героя Печорина. Странная композиция романа – целенаправленное нарушение хронологической последовательности повестей –  долгое время считалась загадкой психологии творчества Лермонтова или его данью романтической манере письма, но она имела глубоко продуманную цель – акцентировать внимание и интерес читателя на внутренней жизни Печорина, на его размышлениях и анализе других героев и собственной переживаний, дабы мы могли наиболее полно, всесторонне и верно понять его загадочную и противоречивую личность. Лермонтов хочет сконцентрировать внимание читателя не на исторической судьбе Печорина – до дуэли с Грушницким мы знаем, что Печорин останется в живых и умрет спустя годы – когда будет возвращаться из Персии, – а на душе и ее внутреннем мире, заявляя о своей цели в Предисловии к Журналу Печорина»: «история души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она написана без тщеславного желания возбудить участие или удивление». Эйхенбаум писал о монологичности драм Лермонтова, но и роман «Герой нашего времени» можно охарактеризовать как «монологический», акцентированный на одну личность – яркий и печальный образ Печорина, манящий как тихая звезда, встретившая последний луч заката и одиноко мерцающая на вечернем небе, в то время как все остальные персонажи, хоть, и прописаны по-шекспировски живо, внутренне глубоко, сюжетно оправданно и мастерски рельефно, но являются явно второстепенными фигурами, лишь отчасти помогающими нам приоткрыть завесу непроницаемой тайны, окружающую главного героя, собрать воедино фрагменты его жизни и охватить ее единым взором, понять, в чем заключается его трагедия и почему стало невозможным его духовное возрождение. В романе «Герой нашего времени» Лермонтов выхватывает лишь отдельные, но знаковые фрагменты из жизни Печорина, важнейшие вехи его духовного пути, о многом лишь едва уловимо намекая, а еще более оставляя в тумане неизвестности, как бы указывая на то, что нельзя исчерпать духовного мира человека и до конца раскрыть его глубин, ибо душа наша более глубока, чем Марианский желоб, и более необъятна, чем вселенная. Можно полностью согласиться с глубоко верной мыслью, которую высказывает игумен Нестор Кумыш: «Понять написанный Лермонтовым роман – значит постичь Печорина». В «Герое нашего времени» Печорин – это единственно ключевое лицо, а все остальные – его окружение, и тем самым Лермонтов хочет погрузить нас в глубины его духовной жизни, напряженных раздумий, изощренного самоанализа и исканий, чтобы мы пережили его личную драму как мировую трагедию – трагедию гениальной и творчески одаренной личности, томимой безмерной духовной жаждой, не нашедшей применения своим силам и утерявшей высокую цель, от искренней религиозности низвергающейся до холодного скептицизма и демонизма, от возвышающей душу потребности в настоящей любви до почти демонической тактики покорения сердца княжны Мери.
                С момента выхода в печать романа «Герой нашего времени», разгорелись жаркие споры вокруг фигуры Печорина – не заметив горькой иронии названия произведения и его трагического смысла, одни заклеймили Лермонтова клеветником России, иные увидели в Печорине лишь еще одного байронического героя, третьи полагали, что он – литературный автопортрет Лермонтова. Владимир Ильин был убежден, что Печорин – это автопортрет поэта, а сам роман «Герой нашего времени» «есть романсированный и замаскированный дневник самого Лермонтова, или, лучше сказать, его духовно-символическая автобиография». Задолго до В. Ильина, о том, что терзания и думы Печорина есть исповедь Лермонтова, писал Герцен: «Читайте его роман «Герой нашего времени», который напечатан во французском переводе в газете «D;mocratie pacifique» и который является одним из наиболее поэтических романов в русской литературе. Изучайте по ним этого человека – ибо все это не что иное, как его исповедь, его признания, и какие признания! Какие грызущие душу терзания! Его герой он сам. И как он с ним поступил? Он посылает его на смерть в Персию, подобно тому как Онегин погибает в трясине русской жизни. Их судьба столь же ужасна, как судьба Пушкина и Лермонтова». Надо сказать, что философские раздумья Печорина, особенно в ночь, накануне дуэли с Грушницким – это лирическая исповедь Лермонтова и конечно, Печорин обладает многими чертами, присущими поэту – ироничностью и склонностью к глубокому самоанализу и философской рефлексии, жаждой свободы и поисками смысла жизни, не способностью жить без любви и восхищением перед красотой природы, разочарованностью в людях и окружающей действительности, но Печорин – это не сам Лермонтов и не его автопортрет, ибо в нем нельзя найти полного выражения лермонтовской натуры, его грандиозного поэтического гения и многогранного духовного мира. Личность Лермонтова более таинственна и неисчерпаема, чем персона Печорина, чего так и не смогли понять Герцен и В. Ильин, и хотя поэт наделил своего героя отдельными чертами своей личности, но Печорин обладает своей самобытной индивидуальностью, а сам его образ – действительных портрет целого поколения Лермонтова, его лучших и самых умных современников – идеалистов, ищущих истину, но отравленных мучительной рефлексией, разочарованием, байронической тоской и скепсисом, трагически ощущающих себя как лишних людей, обреченных на гибель не только в неприглядной российской действительности, как думали Герцен и Тургенев, но и во всем мире, лежащем во зле, что выводит роман Лермонтова из контекста николаевской России на вселенский простор вечности. В  самом начале романа – в предисловии его, Лермонтов обмолвился, что Печорин – это трагический герой и романтический злодей, в нем отразилась болезнь его века и пороки целого поколения, а сам Печорин называет себя «нравственным калекой», что дало повод многим исследователям, начиная с Шевырева, для которого Печорин – пигмей зла и исчадие реализма, а вслед за ним – Андрееву и Позову, демонизировать Печорина, называть его Демоном, сошедшим с надзвездных высот, покорителем и губителем женских сердец, демоническим Дон Жуаном, отщепенцем земли русской и гордым индивидуалистом, отвергнувшим любовь к женщине и родине, дружбу и веру в Бога, но все подобные суждения, представляют собой не более, чем вердикт синедриона тех самолюбивых мудрецов, которых поэт высмеял в своем стихотворении «Пророк», и совершенно не объясняют притягательность Печорина и положительные черты его характера, его трезвый ум и совестливость, его незамеченную религиозность и поиск вечной любви. В свое время Белинский встал на защиту Печорина от литературных критиков, лицемерно не замечающих своих собственных пороков, но почти анафемствующих лермонтовского героя, ставшего совершенным выражением страданий и противоречий своего поколения, духовных болезней своего века, но в то же время, имеющего в душе своей необъятные творческие силы и душу, горько обвиняющую себя в пороках и заблуждениях, ищущую ответов на вопросы, тревожащие и мучающие умнейших людей, жаждущую любви, но скрывающуюся за маской цинизма и равнодушия: «Вы предаете его анафеме не за пороки, — в вас их больше и в вас они чернее и позорнее, - но за ту смелую свободу, за ту желчную откровенность, с которою он говорит о них…  Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстанет на него... Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти – бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его  на долгую и здоровую жизнь». Великая заслуга Белинского заключается в том, что он указал на эпохальное значение образа Печорина, как могучей, сильной и вольнолюбивой личности, не находящей места ни своему уму, ни таланту в условиях самодержавной и крепостнической России, он – боец по натуре, человек, не находящий применения своим могучим силам, разочарованный и скучающий, бесцельно скитающийся, словно корабль, утерявший путеводную звезду, ставший рефлексирующим Гамлетом, потерявшим радость бытия и смысл существования. Но при всей глубине суждений и их проникновенности, Белинский ограничил экзистенциальную драму Печорина жизненной трагедией незаурядной личности в самодержавно-крепостнической николаевской России, заключил его в рамки эпохи, в то время как образ Печорина имеет много смысловых аспектов: он выражает многие мировоззренческие черты самого Лермонтова и излагает его философско-лирические раздумья; является жертвой своего века и отражает в себе духовную болезнь печали, доходящей до отчаяния и разлагающего душу скепсиса, разочарования в жизни и неприкаянности, и конечно Лермонтов возлагает вину за несчастную участь Печорина не только на циничные нравы бездушного светского общества, но и на самого героя, обладающего умом, совестью и свободой воли. Самое же главное, что образ Печорина не только своеобразно индивидуален и эпохален, но и метафизичен и надисторичен – представляет собой вечный тип русской и мировой литературы, неограниченный эпохой и нацией, задающийся вековечными проблемами и вырывающийся на простор вечности, вот поэтому роман «Герой нашего времени» – это книга, написанная на все времена и всегда актуальная, исполненная неисчерпаемой смысловой глубины и непреходящей свежести, как «Илиада и «Одиссея» Гомера, как книга Иова и книга Екклесиаста, как «Божественная Комедия» Данте и «Фауст» Гете, как писания древних пророков и «Диалоги» Платона, как «Потерянный Рай» Мильтона и «Буря» Шекспира. Загадочная фигура Печорина более мощная и мрачная, с большей силой пораженная недугом сомнения и бессердечия, чем фигура Онегина – «москвича в гарольдовом плаще», скучающего и ропщущего на жизнь, но любящего ее, но для справедливости надо сказать, что «нравственный калека» Печорин более глубок и мудр, чем Онегин, его душа ищет встречи с Богом и хочет молиться. У пушкинского Онегина своя личная драма – из тщеславия и непреодоленного байронизма своей натуры он отвергает Татьяну, а из боязни суда светского общества стреляется с Ленским и убивает его, но за все эти согрешения он расплачивается страшными угрызениями совести – видит каждый день «окровавленную тень» Ленского, и пустотой жизни, лишенной любви, мукой отверженного – спустя годы «бедная Таня», встретившая Онегина в Петербурге отвергает его чувства. Ход описанной Пушкиным земной жизни Онегина завершается трагедией, но драма пережитая Печориным еще философски глубже и мучительнее, трагизм его жизни метафизичен, и в отдельных, самых сильных и экспрессивных сценах сравним разве что с книгой Иова и романами-трагедиями Достоевского. Трагедия Печорина слишком глубока, ее нельзя объяснить исторически – «болезнями эпохи», а он сам – куда более глубокий и проницательный мыслитель, чем вся галерея уездных русских Гамлетов от пушкинского Онегина до тургеневского Рудина, чьи суждения в сравнении с печоринскими поражают своей поверхностностью, а страсти – мелочностью. Все терзания Печорина и его думы – это вечные спутники человеческого духа, начиная с Адамовых времен, в них заключено надвременное содержание, преодолевающее барьеры веков и столетий, возвышающееся над всеми историческими эпохами и животрепещущее во все времена.
                Григорий Александрович Печорин – русский офицер, служащий на Кавказе, человек необыкновенный и странный, как его характеризует Максим Максимыч, разочарованный романтик с душой скучающей и преждевременно остывшей, с умом скептичным и натурой храброй, с аристократическими манерами и внешностью: «Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. У него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза». Наиболее яркой и запоминающейся чертой внешности Печорина являются его глаза, сверкающие как ослепительный, но холодный блеск стали – знак остывшей, но некогда восторженной души, не смеющиеся глаза, когда он смеялся – полные глубокой грусти, сам же взгляд его – проницательный и тяжелый, способный казаться дерзким, если бы не был таким равнодушно-спокойным. В наружности Печорина, во всем его внешнем облике, не говоря уже о поведении и сокровенной жизни души, скрывается страшная противоречивость натуры – мучительный разлад ума и сердца, отчаянная борьба веры и неверия. В дневнике, представляющем своеобразную исповедь, Печорин занимается беспощадным самоанализом и рефлексией, и оставляет характерное и искреннее признание о самом себе: «У меня есть врожденная страсть противоречить, целая жизнь моя была только цепью грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиазма обдает меня крещенским холодом, и я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя». В нашем литературоведении господствует мысль, что Печорин – это статическая натура, его характер сложился раз и навсегда, а внутренний мир неизменен, но если мы рассмотрим новеллы романа «Герой нашего времени» в их хронологическом порядке, то обнаружим динамизм в духовной жизни Печорина, его напряженные раздумья и искания, душевные переживания и горькие сомнения, лирические восторги и невысказанные надежды – динамичную духовную, умственную и душевную жизнь, до тех пор, пока его воля к жизни не истощилась и он не стал подобен холодному свету угасшей звезды.
                В новелле «Тамань», открывающей «Дневник Печорина» и описывающей встречу главного героя с людьми вне закона – контрабандистами Печорин предстает как человек полный энергии, воли к жизни и жажды познания. В описаниях лунной ночи над обрывистым берегом и беспокойного плеска ропщущих темно-синих волн, ощущается мастерство поэта – лирическое дарование Печорина, а в его наблюдательности и суждениях – отточенный ум мыслителя. Но самое ценное, что в этой новелле представлен не столько рефлектирующий, сколько действующий Печорин, еще не утомленный жизнью и не разучившийся изумляться, с интересом встречающий бесстрашного Янко, не боящегося ни мора, ни ветров, ни туманов, загадочного слепого мальчика, чья улыбка производит неприятное впечатление, а проворство – рождает догадку о том, что он не так уж и слеп, и конечно, девушку с распущенными косами, которую он называет «ундиной», сравнивает ее с «Гетевой Миньоной», решительно заявляя о ней: «я никогда подобной женщины не видал». С невольным биением сердца Печорин смотрит на бедную лодку, плывущую посреди моря, взволнованного ночной бурей, переживает за незнакомых ему людей,  прислушивается к грустной песне ундины и с нежностью описывает ее облик: «Моей певунье казалось не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова была сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание немецкого воображения, - и точно между ними было много сходства: те же быстрые переходя от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни…». Это – слова не рефлексирующего скептика, утопленного жизнью и мучаемого екклесиастовой печалью, а пылкого мечтателя с восторженным сердцем, каким был Печорин, умевший ценить красоту, ум и храбрость, находить в казалось бы обычных вещах и людях необыкновенное и как бы выразился Достоевский – «фантастическое». Сердце Печорина трепетало, он жил душой, а не холодным рассудком, «со всей силою юношеской страсти» бросался навстречу опасности и приключениям. Взгляд этой прелестной незнакомки показался ему чудно-нежным, а поцелуй – огненным, обжигающим само сердце и воспламеняющий чувства: «В глазах у меня потемнело, голова закружилась». Но во время ночного свидания на море, когда тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой и только две звезды, как два спасительных маяка, сверкали на небе, эта полная грации девушка, приставлявшаяся мечтательному романтику «Гетевой Миньоной», на деле оказалась сообщницей контрабандистов и попыталась утопить Печорина. Неожиданно для себя, Печорин обнаружил, что бесстрашный Янко, рискуя жизнью проплывший в ночную бурю расстояние в двадцать верст, циничный контрабандист, «ундина» – его подельница, а слепой мальчик бегает у них на побегушках. Почуяв возможную опасность, Янко решает бросить своего хозяина и найти иную работу, где будут платить больше – деньги оказались для этого храбреца величайшей ценностью, а такие вещи как любовь, дружба, милосердие, справедливость – ничего не значащими словами. С бессердечным расчетом «ундина» решает уплыть с Янко, бросив на произвол судьбы свою престарелую мать, о которой контрабандист насмешливо заявляет: «пора умирать, зажилась, надо знать и честь». На прощанье Янко дает слепому мальчику монету на пряники, и когда несчастный слепец с замиранием сердца говорит «Только?», «честный контрабандист» бросает ему еще одну монету, звонко ударившуюся о камень и оставшуюся лежать на земле: «Слепой ее не поднял». Все увиденное с невыразимой мукой и печалью отозвалось в сердце Печорина: «Долго при свете месяца мелькал белый парус между темных волн; слепой все сидел на берегу, и вот мне послушалось что-то похожее на рыдание: слепой мальчик точно плакал, и долго, долго… Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг «честных» контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!» В новелле «Тамань» Григорий Александрович Печорин предстает как возвышенно настроенный романтик, сокрушающийся о несчастных судьбах других людей – «Что сталось со старухой и с бедным слепым – не знаю», умеющий прощать своих врагов – он «почти обрадовался», когда увидел с утеса живой и невредимой «ундину», пытавшуюся его утопить. Сердце Печорина было полно христианского сострадания, он проявляет заботу и милосердие о «всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых», несмотря на свое изначальное предубеждению против людей с ограниченными возможностями и эстетическое отвращение к ним. Всеми брошенный слепой мальчик, обманувшийся в «честных контрабандистах», одиноко сидящий на берегу моря и горько рыдающий – это сильнейший образ новеллы. В этой сцене сконцентрирована все скорбь Лермонтова о мире, лежащем во зле, и его плач о жестоком роде человеческом, здесь намечена диалектика о «слезинке ребенка» Достоевского, но слезинке не невинного существа, а плачущего грешника, пусть и юного летами. С невыразимой грустью Печорин сетует на то, как бесчеловечный эгоистичные люди, готовые на любое преступление ради своей выгоды. С душевной болью он ощущает свое бессилие исправить нравы людей и изменить что-либо в окружающем мире, утопающем во зле, и задается вопросом – зачем занесла его в круг «честных контрабандистов»  и он встревожил их покой? В последних словах ощущается ранимость души Печорина и его совестливость – он парадоксальным чувствует себя виноватым в несчастной участи престарелой матери «ундины» и слепого мальчика – того, кто обокрал его, но вместе с тем, в выражении «честные контрабандисты» явственно проступает печоринская ирония, разочарование в людях и нотка сомнения в благости промышления Творца и Его любви. Душа Печорина нравственно чуткая, но он сдерживает христианские чувствам, ибо боится стать смешным для самого себя – быть простодушным глупцом, не разбирающимся в  характерах, мотивах и поступках людей, поэтому и старается заглушить голос сердца логическими доводами рассудка: «Какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё с подорожной по казённой надобности!..» Заключительные слова Печорина в новелле «Тамань» зачастую трактуют как выражение его цинизма и равнодушия к чужому горю, но этот мнимый цинизм – лишь внешняя маска, которой он защищает свою душу ее от мира, лежащего во зле, сквозь которую пробивается его совестливая душа, как луч солнца пробивается сквозь туманную дымку поздней осени. В поэзии и прозе Лермонтова каждая деталь имеет глубинный и продуманный смысл – встреча с контрабандистами, произошедшая в Тамани – аллегории всей нашей пошлой, низкой и обыденной жизни, мелком и грязном городке, самом скверном из всех городов России, как его охарактеризовал сам Печорин, оставляет глубокий след в его душе. Как настоящий романтик, Печорин верил, что каждый человек есть необыкновенная личность, рожденная для великой цели, но после встречи с Янко, слепым мальчиком и «ундиной», происходит крушение его эстетического и нравственного идеализма и разочарование в людях – скверных и корыстных созданиях с низкими целями. С этого времени он начинает полагаться не на голос сердца, а на логические аргументы рассудка. Можно лишь удивляться поверхностным суждениям К.В. Мочульского, который по-дилетантски утверждает, что повесть «Тамань» «не прибавляет ничего нового к характеристике Печорина».
                В загадочной новелле «Фаталист», повествующей о происшествии, приключившемся в казачьей станице, куда приехал Печорин, Лермонтов вносит важнейшие штрихи в духовный портрет своего героя, сталкивая его с Вуличем – своеобразным печоринским двойником, исповедующим веру в безграничную власть судьбы и предопределение. По сюжету новеллы, попав в казачью станицу по делам службы и желая развеять свою скуку, Печорин для развлечения по вечерам играет в карты с местными офицерами. Однажды, засидевшись у майора С., офицеры принялись рассуждать о мусульманском поверье, согласно которому судьба каждого человека начертана на небесах. Завязался философский спор о том, существует ли предопределение или же человек обладает свободой воли, теснейшим образом связанный с вопросами о смысле и цели жизни, нравственной ответственности человека за его поступки. Игумен Нестор Кумыш полагал, что «философские вопросы не интересовали Печорина» и «спор о предопределении является поводом к завязке действия», не имея самостоятельно значения, однако и философские раздумья, изложенные на страницах дневника Печорина, и его духовное искание смысла и цели жизни, о том свободен ли человек или он – топор в руках неумолимой судьбы – все это свидетельствует, что этот спор имел наиважнейшее значение для самого Лермонтова, как философствующего лирика, и для его задушевного персонажа – Печорина. Когда разгорелся жаркий спор на философскую тему – типично русская мировоззренческая черта, Лермонтов вложил в уста одного из присутствующих свою заветную мысль, развенчивавшую языческое и мусульманское поверье в судьбу, начертанную на небесах: «И если точно есть предопределение, то зачем же нам дана воля, рассудок? Почему мы должны дать отчет в наших поступках?» С первых страниц своей философской новеллы, Лермонтов разрешает спор о предопределении, указывая на то, что человек, сотворенный по образу и подобию Божиему, имеет свободную волю и разум, а стало быть, является самовластной личностью и сам творит свою судьбу, в противном случае он не мог бы быть ответственным за свои дела и был бы невозможен Страшный Суд. В этом плане цинизм Вулича есть логическое следствие его фатализма: если все события в моей жизни предрешены судьбой, то я могу не волноваться за их моральное содержание, так как лишен свободы и не несу никакой ответственности ни перед Богом, ни перед людьми, ни перед миром. Нет ничего удивительного в том, что исповедуя фатализм, Вулич не боролся с природными склонностями и страстями, а был их рабом; он был храбр и проницателен, а его уста неизменно сопровождала печальная и холодная улыбка. Трагедия Вулича заключалась в том, что он по образу мыслей и мировосприятию принадлежал к тому же поколению, что и Печорин – к жалким потомкам героических людей, скитающимся по земле без убеждений, утратившим веру и высокую цель в жизни, сложившим с себя всякую нравственную ответственность – не способным ни на праведную жизнь, ни на гражданский подвиг, иронизирующим над метафизикой и религией, но трепещущим перед самой мыслью о неизбежном конце – смерти, недаром сам храбрец Вулич смутился, хоть и пытался скрыть это, когда Печорин ясно увидел на его лице «отпечаток неизбежной судьбы» – бледную тень смерти. В устах Печорина звучит горькое философское раздумье и  обличение нравов современников, ставших неспособными к великим подвигам и жертвам во имя Бога, человечества и своих идеалов, к свершениям ради общественного блага и личного счастья, что и в лермонтовском стихотворении «Дума». На первый взгляд, Печорин принадлежит к тому же жалкому поколению, что и Вулич, и даже склоняется к фатализму, но между ними есть колоссальное различие: если Вулич принимает судьбу, не сомневаясь в ее безраздельной власти над людьми, народами и целыми государствами, довольствуясь лишь тем, что испытывает ее и играет собственной жизнью со смертью, то Печорин предается рефлексии и самоанализу, чтобы понять самого себя и тайные мотивы своих действий, постоянно философствует и бьется над разрешением проклятых вопросов, хочет жить, а не влачить бесцельное существование. Для Печорина жизненно важно разрешить философскую дилемму: или существует благой Бог и человек является свободной личностью, несущей нравственную ответственность за свою жизнь, или миром правит судьба и человек лишь ее игрушка, обреченная играть ту роль, которую ему назначили небеса. Спор волюнтариста Печорина и фаталиста Вулича – это наиважнейший философский спор, и сам Лермонтов, имеющий печоринское отвращение к отвлеченным метафизическим прениям и привыкший философствовать экзистенциально, хочет разрешить его экспериментальным путем. Не пускаясь в долгие метафизические прения, Вулич решает доказать существование предопределения, в которое верят мусульмане: он берет со стены первый попавшийся пистолет, приставляет дуло к своему виску и совершает выстрел, но пистолет дает сечку и сербский офицер остается в живых. Логика Вулича была предельно ясна: если судьба каждого человека написана на небесах, то совершится одно из двух – если ему сейчас суждено умереть, то он все равно  умрет – от пистолетного выстрела или как-нибудь иначе, ведь от судьбы не убежишь, если же ему не предначертано умереть в этот вечер, то нет оснований бояться пули – он останется невредим и выиграет пари. По своей натуре Вулич игрок, страсть к игре была для него всепоглощающей страстью души. Для него сама жизнь – это игра, а судьба решает, повезет человеку или нет, но при этом он ощущает себя человеком, лишенным цели и смысла жизни, а потому ищет острых впечатлений. Для циника и фаталиста Вулича все, что свершается в жизни человека предопределено, и это с одной стороны избавляет человека от укоров совести – снимает с него нравственную ответственность, с другой стороны вся жизнь превращается в игру со смертью и фортуной – в желание испытать себя и судьбу. Рассуждая о личности Лермонтова, А. Позов обратил внимание, что он – человек с мощным умом и уязвленным сердцем, поэт-провидец с обостренным чувством судьбы – пророчески предчувствующий свою смерть, но эти особенности личности характерны и для Печорина, который в мистическом озарении видит на лице Вулича отпечаток смерти и понимает, что тот должен нынче умереть. Предчувствия Печорина оказались пророческими: в скором времени Вулича зарубил шашкой пьяный казак. В новелле «Фаталист» кажется, что все подтверждает веру в предопределение – и то, что Вулич серб по национальности, и осечка при выстреле себе в висок, и то, что он шел домой ночью один, и его встреча с пьяным казаком, но это лишь видимость. Штабс-капитан Максим Максимыч – воплощение здравого смысла, человек опытный и трезвомыслящий рассудительно объясняет, что Вулич сам спровоцировал пьяного казака на нападение, а его удачный эксперимент с выстрелом, связан с тем, что «азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем». Интересно и глубокомысленное умозаключение Печорина, любящего сомневаться во всем, предваряющее разъяснения Максим Максимыча: «После всего этого кК бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он в чем, или нет?.. И как часто мы принимаем за убеждение обман чувств и промах рассудка!.. Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера; напротив, что до меня кажется, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает…». В сцене захвата пьяного казака, когда Печорин, подобно Вуличу, испытывает себя и судьбу, Лермонтов художественно продемонстрировал, что не слепая судьба, а сам человек властвует над своей жизнью. Взвешивая ситуацию  Печорин, заручившись поддержкой казаков и есаулу, смог  найти подходящий момент, чтобы ворваться в дом и обезоружить убийцу Вулича. Михаил Юрьевич Лермонтов – поэт с мистическим настроением души, он участвовал в сражениях и видел смерть, задумывался о предопределении, верил в высшую силу – Бога, понимал, что существует везение и неудача – две стороны фортуны, но для него очевидно, что человек есть свободное создание. Вулич играл со смертью и сам виновен в своей гибели, Печорин же действовал рассудительно, просчитывая каждый свой шаг, поэтому он сумел захватить пьяного казака. В «Фаталисте» все вращается не только вокруг темы судьбы, предопределения и свободы, но и жизни – Печорин не боится смерти, но сердце его сильно бьется, ведь в отличие от Вулича он осознает ценность жизни; события этой новеллы сконцентрированы и разворачиваются с молниеносной скоростью, ее глубокое философское содержание органично переплетается с тем захватывающим напряжением, в котором Лермонтов удерживает читателя до разъяснений штабс-капитана, когда все что казалось мистическим внезапно приобрело весьма прозаическое и рациональное объяснение. Выслушав рассказ Печорина о бесславной смерти Вулича от руки пьяного казака, Максим Максимыч воскликнул: «Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!..» В произведениях Лермонтова нет лишних и бессмысленных фраз, и здесь он хочет убедить нас, что в наших судьбах действует не только благая воля Творца и свободная воля людей, но и темная воля – воля демонов, а человек, поддавшись ненасытным и всепоглощающим страстям, может стать игрушкой в их руках. Кроме того, Лермонтов раскрывает, что в прошлом Печорин был мечтателем и идеалистом, и его разочарование в жизни и ощущение скуки, связано не с модой на байронизм, как ошибочно думает Максим Максимыч, и не с циничным восприятием жизни как игры, что характерно для фаталиста Вулича, а с тем, что его врожденный идеализм не позволяет ему снизить своих требований к жизни и отказаться от духовных запросов бессмертной души.
                Новелла «Княжна Мери» – самая объемная и наиболее значимая для раскрытия личности Печорина, она представляет собой его дневниковые записи, с наибольшей полнотой и откровенностью обнажающие внутренний мир его души, его философские раздумья о жизни и смерти, о счастье и любви, его сокровенные душевные переживания. С первых страниц ее убеждаешься, что Печорин – это не статичная фигура, застывшая в состоянии скуки и разочарованности, а живая личность, чья внутренняя жизнь многогранна и динамична, а он сам не только рефлектирующий скептик, но и лирик, чуждый демонического презрения к миру и с восторгом созерцающий красоту дикой природы Кавказа: «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветви цветущих черешен смотрят мне в окно, и ветер иногда усыпает  мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как «последняя туча рассеянной бури»; на север подымается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двухглавым Эльбрусом… Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнц ярко, небо сине – чего бы, кажется, больше? Зачем тут страсти, желания, сожаления?..». Это дневниковое признание, в котором нет и тени всеиссушающего скепсиса и мучительной байронической рефлексии – удивительная лирическая исповедь восторженного сердца, упоенного красотой сотворенного Богом мира – грозной, дикой и величественной красотой синих гор Кавказа, с ранних лет пленивших сердце поэта и не раз вдохновлявших его. Как много исследователей творчества Лермонтова – среди них К.В.Мочульский, И.М.Андреев и А. Позов – спесиво утверждали, что Печорин лишь томится скукой и пустотой жизни, что он – одинокий скиталец, отвергнувший Бога и свою родину, любовь и дружбу, не способный на лирические восторги, но вот, при вдумчивой прочтении, оказывается, что этот задушевный лермонтовский герой вовсе не Демон, сошедший с надзвездных высот, что он, подобно Мцыри, может пережить благодатные минуты единения с Богом и миром, что природа для него – великолепный храм и грандиозный тайник вселенной, открывающий мудрость, любовь и творческую мощь Создателя. Белые лепестки цветущей черешни и грозовые облака, серебряная цепь кавказских гор с их снежными вершинами и чистые, как Божье дыхание, небеса – вся природа Кавказа учит духовно чуткого человека мудрости и любви, возвышает его над суетой земного мира и избавляет от мелких страстей, желаний и сожалений, вдохновляет на подвиг и молитву. Для самого Лермонтова очевидно, что Печорин – романтик духа, он в самом деле постоянно философствует и непрестанно занимается самоанализом, признается в беседе с доктором Вернером, что ему скучно и грустно жить на свете, испытывает равнодушие к праздным забавам светского общества, но его сердце оживает в соприкосновении с природой и ему становится весело жить в Божьем мире, изумляющем его своей глубиной и таинственностью, красотой и величественностью, рядом с которым так ничтожна обыденная жизнь людей с из мелочными заботами, планами, расчетами и страстями.
                Весь сюжет этой новеллы вращается вокруг истории отношений Печорина с молодой княжной Мери – Марией Лиговской, аристократкой, приехавшей из Москвы, имеющей хорошее образование, очень красивой и стройной девушкой, одевающейся со вкусом, читающей произведения Байрона по-английски и играющей на фортепиано, недурно поющей и удивительно хорошо вальсирующей. Описывая ее внешность, задумчивый Печорин особенно акцентирует внимание на «бархатные глаза», навсегда запавшие ему в душу: «У нее такие бархатные глаза – именно бархатные. Нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят…». Княжа Мери милая девушка, невинная как голубь, но острая на язык, живая, непринужденная в общении, ее речь свободна, а суждения иной раз глубоки, но в силу возраста и романтической натуры ее девичье сердце неопытно – ей не сразу удается разобраться в людях: на время она увлекается Грушницким, думая, что этот молодой человек в шинели разжалован в солдаты за дуэль, слушает его рассказы, а впоследствии разочаровывается в нем и лишает своего внимания: «проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный – даже не обернулась». Отношение Мери к Печорину поначалу пренебрежительное и негативное, полностью изменилось после их сближения и дошло до влюбленности: «Вы молчите? – продолжала она, – вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам сказала, что я вас люблю?..». Если Грушницкий всюду волочился за Мери, стараясь привлечь ее внимание, «следил за ней, как хищный зверь, и не спускал ее сглаз», то Печорин, как тонкий психолог, очень быстро разгадал ее натуру и предрек своему сопернику скорее поражение на любовном фронте: «берегись, Грушницкий, она тебя надует». В лице своего героя Лермонтов мастерски изобразил изощреннейшего психолога и знатока человеческих душ, умеющего проникать в сердца и замыслы других людей, понимать их душевное настроение, холодно анализировать их речи и поступки, разгадывать невысказанные чувства, тайные мотивы и намерения. Григорий Александрович Печорин – высокоинтеллектуальная натура, он настолько умен и проницателен, что даже его рассудительный и осторожный приятель – доктор Вернер,  за свою ироничность получивший прозвище Мефистофель, этот скептик и материалист, «поэт», не написавший двух стихов, но изучавший «все живые струны сердца человеческого», вскоре оказался для Печорина очередной полураскрытой книгой. Печорин – это не мелкий Дон Жуан, не светский лев и не азартный игрок, им движет не страсть, напротив, он – тонкий знаток психологии женщин: «Как быть? у меня есть предчувствие… Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет….». Склонный к психологическому анализу человеческих поступков и речей Печорин философствует на страницах своего дневника о парадоксальности женского ума и иррациональной логике, несовместимой как с формальной логикой Аристотеля и средневековых схоластов, так и с диалектикой Гегеля: «Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу! Я помню, одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики. Например, способ обыкновенный: Этот человек любит меня; но я замужем: следовательно я не должна его любить. Способ женский: Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, - следовательно...». По признанию Печорина, он сторонится женщин с сильным характером, они для него неприступны как крепость, не могут понять и полюбить его характера, и со временем становятся ему врагами – не прощают ему равнодушия и сердечной скупости: «Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!.. Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твердой волей, которую никогда не мог победить… Мы расстались врагами, - и то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе…». Руководствуясь холодным рассудком – «Я давно уже живу не сердцем, а головою», Печорин виртуозно раскрыл перед Грушницким особенности нрава Мери, с иронией наставляя его в искусстве покорения женского сердца: «Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор – никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой, и чтоб вознаградить тебя за это, станет тебя мучить, а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь власти, то даже первый ее поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой, серой шинелью билось сердце страстное и благородное…». Самый проницательный из всех литературных героев Лермонтова, Печорин быстро понял, что Мери не различает лица от маски – видя выставленные напоказ мучения раненого Грушницкого, уронившего стакан, «она к нему подскочила, нагнулась и подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видела, кажется, тотчас же успокоилась». Пристально наблюдая за княжной Мери, Печорин находит в ней удивительную смесь непосредственности и нравственной свежести со светской манерой держать себя в обществе, угадывает ее невысказанные чувства и мысли, ее неопытность и неискушенность жизнью, то, что она ошибочно судит о людях – например, не видит за обманчивой маской страдающего и несчастного романтика подлинное лицо Грушницкого – мелкого Дон Жуана и пошлого комедианта, лишь играющего высокую роль байронического героя, но являющегося человеком пустым и самолюбивым, не способным к самоанализу и подлым. С иронией наблюдая за княжной Мери, Печорин решает завоевать ее сердце, используя свою хитроумную и бессердечную систему – руководствуясь рассудком, а не сердцем, не желанием любви и счастья, а волей к власти – демоническим желанием обладать юной и чистой, едва распустившейся душой: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, – лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие». В этих пространных размышлениях Печорина о мотивах своих поступков, о страстях и истинных ценностях, излагается его философия жизни. Для него счастье – это «насыщенная гордость», он находит в себе честолюбивую натуру, подавленную внешними обстоятельствами, но жаждущую властвовать над душами – особенно над чистыми и благородными, быть причиной страданий и радостей других людей, упиваться их чувствами. Если бы Ницше прочел роман «Герой нашего времени», то был бы потрясен образом Печорина, ведь для этого героя воля к власти стала всепоглощающей жаждой ненасытимого сердца и духа, грезящего о всемогуществе и желающего «подчинить своей воле все, что его окружает», возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха. Сокровенная мечта Печорина – «быть могущественнее всех на свете», она отражает непреодоленный байронизм и демонизм его натуры, и здесь же самообольщение и самообман – «если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви», ведь Печорин чужд евангельской любви, он любит как азиатский деспот и рабовладелец, гордый обладатель душ, в чем его справедливо упрекает Вера: «…ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна». Взаимоотношения Печорина с Мери начинаются с его  эгоистического порыва, с демонического желания обладать ее душой, и здесь он выступает как искуситель в тысячу раз более искусный, чем Дон Жуан, но и в искусстве соблазнения он остается философом, размышляющим об идее зла, о том, что зло порождает зло и первое страдание дает представление об удовольствии мучить другого, при этом он вспоминает о правосудии Божием, от которого ничего не может укрыться, и высшем самосознании, когда человек видит себя таким, каким его видит Бог, а это означает, что в душе Печорина идет незримая и духовная борьба добра и зла, света и тьмы, и демонизм еще не захватил все его существо, и существует надежда на исцеление от духовной болезни, его исправление, нравственное возрождение и спасение.
                Во время прогулки к провалу Машука с княжной Мери, Печорин поведал ей краткую историю своей души – раскрыл страшную правду о себе, о том, как душа восторженного идеалиста и мечтателя столкнулась с бездушным миром и пороками окружающих – с ложью, подозрительностью, завистью и равнодушием, как пришла в отчаяние, видя повсеместное торжество грубых, низких, надменных и бездарных людей, и ожесточилась: «Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна – пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало». В этих строках раскрывается гений Лермонтова, как экзистенциального диалектика, они – реквием по несбыточным мечтам романтиков всех времен и исповедь несчастного человека, ставшего «нравственным калекой», некогда имевшего высокие идеалы, но потерявшего веру в благость Творца и людей, горькое признание идеалиста о том, что пора его мечтаний безвозвратно миновала и вся жизнь представляет собой лишь унылый ряд разочарований. Символично, что эта исповедальная речь, была сказана Печориным на фоне угасшего кратера – образ угасших святых чувств в его душе и ее нравственного падения, и прежде, характеризовавшая его за язвительное злословие как «опасного человека», чей язык острее ножа разбойника, Мери проникается к нему глубоким и христианским состраданием: «В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня!..» Произнеся скорбную эпитафию над своей душой, Печорин, привыкший  к нравам светского общества, ожидает насмешки со стороны Мери – «если моя выходка вам кажется смешна – пожалуйста, смейтесь», но встречает сострадание – «великий признак» того, что в сердце княжны зародилось любовь. В этот самый момент, когда Мери узнала трагедию печоринской души, в ее сердце возникала подлинная сострадательная любовь – неотразимое и сильное чувство к Печорину. За несколько минут до последней встречи Печорина с Мери, ее мать, княгиня Лиговская, рассказала ему, что ее дочь больна – тайная печаль убивает ее, печаль от той самой любви к Печорину, трагичность которой она предчувствовала и оттого боялась ее: «Но она больна, и я уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает; она не признается, но я уверена, что вы этому причиной…». Несчастная любовь к Печорину взволновала ее чувства, а ее безответность – расстроила нервы, оттого бледное лицо Мери и  ее глаза, полные неизъяснимой грусти, вызывают в душе Печорина искреннее чувство жалости: «Вот двери отворились, и взошла она. Боже! как переменилась с тех пор, как я не видал ее, - а давно ли? Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довел ее до кресел. Я стоял против нее, мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленях, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее». Для постижения личности Печорина – загадочной, противоречивой и многогранной, очень важно понять, что в основе его отношения к княжне Мери лежит не только демоническое желание обладать ее душой, но и, неожиданно для самого героя, вспыхнувшее чувство: «Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь?» Эти слова свидетельствуют, что столь опытный и глубоко знающий жизнь скептик не уберег своего сердца от глубокого чувства к Мери и привязанности к ней. Когда накануне своего отъезда в Кисловодск, Печорин провел вечер у Лиговских, а Мери, по причине болезни, не вышла из своей комнаты, то он с искренней заботой замечает: «Вечером на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость». Находясь в Кисловодске, где сам ароматный воздух словно располагает к любви, все таинственно и дышит уединением – густые сени аллей, склоняющиеся над шумным потоком, и зеленеющие горы и ущелья, Печорин тоскует по княжне и с нетерпением ждет ее приезда: «С этой стороны ущелье шире и превращается в зеленую лощину; по ней вьется пыльная дорога. Всякий раз, как я на нее взгляну, мне все кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, а той все нет». Когда Мери со своей матерью приезжает в Кисловодск, Печорин с радостью заносит в своей дневник следующую фразу: «Наконец, они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое? Неужто я влюблен?.. Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать». В печоринское выражение «я так глупо создан» Лермонтов вкладывает глубокий философский смысл, означающий, что метафизическая сущность человека и тайна его личности не укладывается в ограниченные рамки рационального мышления – в поступках человека, а тем более в самых тончайших движениях его души и ее сокровенной жизни далеко не все можно объяснить рассудочно и логически, ибо многое в нем – иррационально и сверхрационально. Влюбленность Печорина в Мери зорко замечает встревоженная Вера: «Я отгадываю, к чему все клонится, - говорила мне Вера, - лучше скажи мне просто теперь, что ты ее любишь. – Но если я ее не люблю? – то зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо знаю!» Действительно, Вера лучше всех людей на свете знает душу Печорина и его несчастный характер, полный противоречий, она любит его вечной и неизменной любовью, хоть и не может быть с ним, и видя его увлечение Мери, она осыпает его жалобами и упреками: «Ее сердце сильно билось, руки были холодны как лед. Начались упреки, ревности, жалобы, - она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался, говоря, что она с покорностью перенесет мою измену, потому что хочет единственно моего счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами, обещаниями и прочее. – Так ты не женишься на Мери? Не любишь ее?.. А она думает… знаешь ли, она влюблена в тебя до безумия, бедняжка!..» Пробуждающееся чувство любви Печорина к Мери тревожит Веру и не дает ее сердцу покоя, и от одной мысли о том, что он намерен жениться на княжне, она пребывает в невыразимых мучениях. Если мы внимательно прочтем ее прощальное письмо, адресованное Печорину, то обнаружим, что его заключительные строки продиктованы ревностью: «Не правда ли, ты не любишь Мери? Ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете…». В финальной сцене новеллы, видя, что сострадательная любовь Мери – это тайная печаль, убивающая ее, и понимая, что он не может остаться с ней, Печорин просит у княгини Лиговской возможность увидеться с Мери наедине, чтобы осознанно убить в ее сердце чувство к себе и избавить от страданий, но это стоило ему невыносимых мучений: «- Княжна, - сказал я, - вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня. На ее щеках показался болезненный румянец. Я продолжал: - Следовательно, вы меня любить не можете… Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы. – Боже мой! – произнесла она едва внятно. Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее». Безжалостно оклеветав себя и пытаясь скрыть биение своего взволнованного сердца, Печорин заявляет, что играл в ее жизни «самую жалкую и гадкую роль», вопреки своему непреодолимому желанию упасть к ее ногам, уверяет Мери в своей низости. В результате Мери обращается к Печорину со словами – «Я вас ненавижу», а он, сделав то, зачем приходил к Лиговским, «поклонился почтительно и вышел», доиграв до конца роль бесчувственного циника, хотя его замечание о княжне – «глаза ее чудесно сверкали» – замечание явно влюбленного человека. В судьбе княжны Мери Печорин сыграл трагическую роль: он помог ей разглядеть фальшивость позера Грушницкого, рядящегося в образ байронического героя, дал испытать ей чувство сострадательной любви, но в то же время стал причиной мучений и оставил с разбитым сердцем, нанеся почти неисцелимую рану.
                Важное место в новелле «Княжна Мери» занимает молодой юнкер Грушницкий – тщеславный и самолюбивый человек, напускающий на себе таинственный вид байронического героя – избранной натуры, не  понятой людьми и отверженной небесами, скучный и надоедливый собеседник Мери, низко оклеветавший ее и ставший врагом Печорина, замышляющим против него козни. Григорий Александрович Печорин познакомился с Грушницким в действующем отряде, когда тот был ранен пулей в ногу, и вскоре разгадал натуру этого обыкновенного и прозаичного человека – он из тех людей, что любят носить маску исключительного героя с возвышенными страстями и необыкновенными страданиями: «Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по видимому имеющую какую то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи». «Его цель – сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого то он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель...». «Производить эффект – их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами, - иногда и тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать… Приезд его на Кавказ – также следствие его романтического фанатизма...». Более всего ценя искренность и презирая лицемерие и лживость светского общества, Печорин строго судит Грушницкого, хоть и замечает, что он бывает мил и забавен, когда естественен и не напускает на себя вид разочарованного романтика, но как нарциссическая натура, он «не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою». Зорко подмечая тщеславную натуру Грушницкого, его самодовольство и праздничную наружность, гордую походку и обостренное самолюбие, Печорин иронически восклицает: «О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!» Лермонтов изобразил Грушницкого как мнимого романтика, пустого и себялюбивого человека, своего рода отражение Печорина в кривом зерцале, и может быть именно поэтому Печорин так строг в своих суждениях о Грушницком, но вместе с тем лучше всего понимает его и все мотивы, движущие его поступками. Грушницкий волочится за Мери и пылко декламирует свои чувства к ней, но такой тонкий и рассудительный психолог как Печорин сразу отгадывает, что вся его романтическая история – жалкая игра мелочного самолюбия, и в скором времени изобличает ее фальшивость, обесценивая в глазах княжны не только любовные признания Грушницкого, но и саму его личность. Чувство уязвленного самолюбия не дает Грушницкому смириться с поражением, и он в озлоблении решается на откровенную клевету, сочиняя слух о ночном пребывании Печорина в доме Мери. Когда Печорин случайно услышал грязную сплетню Грушницкого, то сразу расценил ее как «ужасное мщение» и прилюдно уличил своего бывшего приятеля во лжи, решившись защитить поруганную честь Мери и предоставить Грушницкому возможность внять голосу совести и отказаться от омерзительной роли клеветника, проявив благородство: «Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человеками рискуете жизнью». В душевном волнении Грушницкий опускает глаза, сознавая справедливость слов Печорина, но «борьба совести с самолюбием была непродолжительной» – прикрываясь оскорбленным достоинством и отказываясь признаться во лжи, он сам делает дуэль с Печориным неотвратимым. Если  Грушницкий оклеветал Мери и сам стал причиной дуэльного поединка, то Печорин выступает как защитник чести юной девушки, что с восторгом замечает муж Веры: «Благородный молодой человек! – сказал он, с слезами на глазах». В душе Грушницкого есть и благородные струны – когда шайка драгунского капитана планировали заговор против Печорина, то он ни за что не соглашался на нечестную дуэль. Но беда Грушницкого заключается в том, что он не самостоятелен в своих мыслях, чувствах и поступках, и вскоре поддается влиянию драгунского капитана, подавшего идею зарядить пистолет одного Грушницкого, не оставив Печорину никаких шансов, что по замечанию доктора Вернера «похоже на убийство». Холодная злость овладела Печориным, когда он стал свидетелем возникшего заговора и узнал, что мог бы стать посмешищем  на предстоящей дуэли. Но в душе Печорина, грустящего оттого, что его ненавидят люди, есть великодушие – «если бы Грушницкий не согласился, я бросился бы ему на  шею», но происходит обратное – он соглашается на бесчестное убийство безоружного. Для циничных представителей светского общества, окружающих Печорина, дуэль – это способ убийства неугодного человека, для них честь и совесть – пустой звук. Во время дуэльного поединка Печорин предоставляет все выгоды Грушницкому, получившему право первого выстрела с шести шагов, и сознательно ставит его в ситуацию нравственного выбора: «в душе го могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему…». Григорий Александрович Печорин – это не бессердечный дуэлянт, лишенный чувства жалости, он – тонкий психолог, и прекрасно понимает, что хоть Грушницкий не из тех людей, что хладнокровно стреляют в безоружного противника, но под нажимом своего секунданта, его уязвленное самолюбие может восторжествовать. Если Грушницкий произведет выстрел, то Печорин оставляет за собой моральное право не щадить его, хотя до последнего надеется, что он выстрелит в воздух: «Он покраснел; ему было стыдно убивать человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он росится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух!» Увы, проницательный знаток душ ошибся: под нажимом драгунского капитана Грушницкий стреляет в Печорина – пуля царапает его колено, и если бы он не смог сразу же отойти от края утеса, то непременно упал и погиб: «не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненый в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса». Раздосадованный Печорин не спешит совершать ответный выстрел, он долго и пристально вглядывается в лицо Грушницкому, «стараясь заметить хоть легкий след раскаяния», советует ему взмолиться Богу и признаться в клевете: «Грушницкий! – сказал я, - еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; вспомни – мы были когда-то друзьями…». На все увещевания Печорина и попытки примирения Грушницкий со сверкающими злобой глазами и досадой отвечает: «Стреляйте! Я себя презираю, вас я ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…». Финал дуэли известен, Печорин, увидев окончательное нравственное падение Грушницкого,  низость его натуры и нераскаянность, совершает выстрел и убивает своего бывшего приятеля: «Я выстрелил… Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва». Последние слова Печорина – «Finita la comedia!», это слова благородного человека, играющего роль бесчувственного циника, ведь на самом деле убийство Грушницкого оставляет на его душе глубокий след – неисцелимую рану: «У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели… Вид человека был мне тягостен: я хотел быть один». Спускаясь по тропинке вниз и видя окровавленный труп Грушницкого, лежащий между расселинами, он ощущает свое бесконечное одиночество в мире, и как замечает игумен Нестор Кумыш: «его омрачает не только пролитая человеческая кровь, но и та бездонная низость души Грушницкого, свидетелем которой он оказался».
                В последнюю минуту перед дуэлью, Печорин описывает прекраснейший горный пейзаж: «Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльбрус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уже бродили облака, набежавшие с востока». Понимая, что вскоре он может умереть, Печорин задумчиво смотрит на цепь льдистых гор, метафорически уподобляя их стаду – сонму святых и праведных душ, устремленных к небесному и послушных Иисусу Христу – Доброму Пастырю, образом Которого служит белая громада Эльбруса, окруженного набежавшими облаками – святыми и непорочными Ангелами небесными. Это молитвенное созерцание Печорина напоминает таинственное видение Христа Спасителя на ослепительной горе Сионе, окруженного праведными душами девственных первенцев Божиих из Апокалипсиса Иоанна Богослова – любимейшей книги поэта. После взор Печорина падает на мрачную пропасть – туда, где холодно и темно, вызывающую ассоциации с преисподней, где «мрак и срежет зубовный»: «Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась: там внизу казалось темно и холодно, как в погребе: мшистые зубы скал, сброшенные грозою и временем, ожидали своей добычи». Если вершины заснеженных гор, сверкающих как алмаз на солнце и утопающих в золотом тумане утра, напоминают Печорину о Царстве Небесном,  то зловещая пропасть – адскую бездну, а сброшенные грозой зубы скал – низверженных с небес гневом Господним падших Ангелов, ставших демонами и ожидающих своей добычи. Если доктор Вернер – «скептик и материалист», то Печорин – человек религиозный и верующий, он без тени иронии рассуждает о том, что только «в высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие», понимает, что в момент смерти душа человека находится на границе между Адом и Раем, а сама смерть есть ее исход из тела, таинство и конец земных скитаний. Скептическое отношение Печорина к философско-метафизическим дискуссия обусловлено тем, что, как правило, они носят отвлеченный, а не экзистенциальный характер – люди начинают философствовать о том, чего не понимают и не пережили, при этом сам Печорин любит философствовать, недаром он долго и серьезно толковал об «отвлеченных предметах» с Вернером, заранее зная, что «обо всем можно спорить до бесконечности». Григорий Александрович Печорин – не только аналитик, не уступающий Канту, и изощренный психолог, превосходящий Фрейда и Юнга, читающий сердца людей как книги, но и настоящий метафизик, человек с философским складом мышления, о чем свидетельствуют его раздумья накануне дуэли с Грушницким, когда он размышляет о смысле жизни и назначении человека, о счастье и смерти, о том является ли человек лишь орудием в руках судьбы, или же он обладает свободой самоопределения и несет нравственную ответственность за свои поступки: «Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова… прощайте!.. Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений – лучший свет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся – мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние! И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь – из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!» Это философское раздумье Печорина – проникновенная лирическая исповедь, произнесенная с предельной честностью, сцена, сравнимая с бессмертным монологом Гамлета. Григорий Александрович Печорин – необыкновенный человек, он наделен проницательнейшим умом и глубоким знанием людей, сильным характером и яркой индивидуальностью, но его личная драма и жизненная трагедия заключается в том, что он не смог найти высокую цель бытия и загубил все лучшее и святое, что было в его душе – ее таланты и могучие духовные силы, вот отчего жизнь представляется ему бесцельным скитальчеством. Не страшась смерти, Печорин мучается от бессмысленности жизни, восторженный романтик и идеалист в прошлом, он не может примириться с торжеством зла и лжи в окружающем его мире, его сердце рвется к свободе и жаждет подвига и вечной любви.
                Сильнейшее чувство любви испытывает Печорин к Вере – бывшей возлюбленной, своей ровеснице и замечательной девушке, способной на самоотречение, и надо сказать, что их взаимные чувства несут на себе отпечаток таинственности и трагической недосказанности. Неожиданно для себя, Печорин узнает, что в Пятигорск приехала красивая блондинка с правильными чертами лица и черной родинкой на правой щеке, ей и оказывается давняя возлюбленная Григория Александровича, к которой он и спустя годы разлуки испытывает любовные чувства. Лицо Веры изумляет скептика Вернера красотой, благородством и выразительностью, и когда он рассказывает о ней Печорину, то замечает возникшую в нем перемену – его душевное волнение, и, положив руку на его сильно бившееся сердце, торжественно констатирует неоспоримый факт: «Она вам знакома!» Когда Вернер ушел, ужасная грусть стеснила сердце Печорина, он ощутил себя человеком, над которым прошлое имеет огромную власть, да и в рассказе Грушницкому о том, что русские светские девушки имеют обыкновение любить мечтательно и платонической любовью избранников своего сердца, а жениться на тех, кого им избирают матери по расчету, сквозит печальная ирония, проливающая свет на ту любовную историю с Верой, которая была пережита героем как трагедия, развенчавшая несбывшиеся мечты о счастье на земле. Углубившись в виноградную аллею, ведущую в грот, грустный Печорин обнаружил в тени его свода женщину в соломенной шляпе, окутанную темной вуалью и сидящую на каменной скамье, и когда она взглянула на него, то он невольно вскликнул – «Вера!», а она вздрогнула и побледнела. Бледность лица объясняется не только болезнью Веры – возможно чахоткой, от которой она надеется вылечиться, но и тем могучим, святым и неувядающим чувством любви, которое она питает к своему избраннику сердца, с которым ее разлучила жизнь. Вскоре становится известно, что Вера вышла замуж повторно ради своего сына, и муж ее, Семен Васильевич Г. – хромой старик, страдающий от ревматизма и приходящийся дальним родственником княжескому роду Лиговских, и из уважения к свой возлюбленной, язвительный Печорин «не позволил себе над ним ни одной насмешки». При звуке ее милого голоса давно забытый трепет любви пробежал по всем жилам Печорина, и он не смог удержаться от того, чтобы обнять ее и поцеловать:  «Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были холодны как лед, олова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторять вслух нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере» Благотворные бури юности вспыхнули в душе Печорина и он снова захотел быть любимым: «теперь я только хочу быть любимым», «одной постоянной привязанности мне было бы довольно». В его ироничных словах о жалкой привязанности сердца и о том, что период страстной и пылкой влюбленности и поисков счастья миновал в его жизни, ощущается печоринская  боязнь вновь отдаться любви и страдать – в прошлом его сердце было разбито, а любовь к Вере приняла несчастный характер, став его личной драмой. Нет ничего удивительного в том, что после свидания с бывшей возлюбленной, он отдается быстрой езде, желая найти спасение от сердечных мук и тревожных мыслей в ощущении свободы и великолепном горном пейзаже, умиротворяющем его взволнованное сердце и беспокойный ум: «Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес». В свой лирико-философский дневник, Печорин заносит откровенное признание о Вере: «...я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть»,  «воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда». Личность Печорина – это величайшая загадка, которую нам загадал Лермонтов на страницах своего романа, и на протяжении веков никто не мог разгадать его – ни литературные герои – Максим Максимыч, Грушницкий, Вернер, княжна Мери, Бэла и Вулич; ни плеяда блистательных литературных критиков и философов – Белинский и Дружинин, Ильин и Позов, Андреев и Андроников, и только одна Вера – столь же умная и проницательная, как и Печорин, равно как и несчастная, подобно ему, смогла разгадать его душу: она – «женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями». В прошлом восторженный идеалист и романтик Печорин пережил страшную трагедию отверженности, вот почему все воспоминания и мысли о Вере связаны для него с «незабываемые печали», но нет на свете человека более близкого, кому он бы мог излить свою душу: «Я сел на скамью  задумался… Я чувствовал необходимость излит свои мысли в дружеском разговоре… Но с кем?.. «Что делает теперь Вера?» - думал я… Я бы дорого дал, чтоб в эту минут пожать ее руку». С трогательной и нежной заботой Вера относится к нему и любит его жертвенной любовью, любит его настоящее лицо, ведь ей известны все тайны его души: «я пожертвовала собою, надеясь, что когда нибудь ты оценишь мою жертву, что когда нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей…». С необычайной нежностью и христианской заботой Печорин беспокоится за здоровье Веры, догадываясь, что она больна чахоткой и радуясь тому, что «живительный горный воздух возвратил ей цвет лица и силы». Для Печорина общение с Верой – это дыхание жизни, и подобно тому, как она, предчувствуя свою возможную скорую смерть, думает лишь о нем, так и он не может без нее жить, вот отчего отъезд ее становится для него потрясением. После дуэли с Грушницким, поздним вечером он получает прощальное письмо Веры, где она сообщает ему, что прощается с ним навсегда и уезжает в Пятигорск, надеясь, что он будет помнить и любить ее. После этого известия, Печорин «как безумный», прыгнул на своего коня и, беспощадно погоняя его, пустился во весь дух по дороге в Пятигорск: «Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на хребте западных гор; в ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и однообразно. Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать ее в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце. Одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку… Я молился, проклинал, плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья! Бог знает какие странные, какие бешенные замыслы роились в голове моей… И между тем я все скакал, погоняя беспощадно…Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут. Но вдруг, поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом повороте, он грянул о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод – напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; чрез несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком – ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал». После этих душетрепещущих строк надо не иметь сердца или быть окончательным и неисправимым глупцом, чтобы подобно Мочульскому и Дунаеву утверждать, будто Печорин не способен на любовь и искренние чувства, что сердце его окаменело, а скептический ум парализует всякую попытку действовать. Для Печорина Вера дороже всего на свете, она – единственная, непреходящая и вечная любовь его, и когда она расстается с ним навсегда, то он ощущает себя самым несчастным человеком в мире – новым Иовом, потерявшим последнюю надежду и смысл существования, а образ солнца, скрывшегося за черной тучей, возвещает о Богооставленности и обращает нас к затмению, случившемуся в момент крестной смерти Иисуса Христа, и тем самым уподобляет муки Печорина искупительным страданиям Сына Божиего, распятого на Кресте, и претерпевшего вселенскую скорбь Богооставленности – скорбь всего страждущего человечества. Отчаянная погоня Печорина за уехавшей возлюбленной имеет и глубочайший религиозно-философский смысл: он – неисправимый идеалист, скрывающийся под маской циника, душа его не может жить без святыни, он жаждет любить и верить в Бога, и тем самым Лермонтов художественно демонстрирует, что вера, надежда и любовь составляют духовное содержание бытия и без них вся наша жизнь пуста и бессмысленна.
                За дуэль с Грушницким Печорина сослали в дальнюю крепость, комендантом которой был Максим Максимыч – штабс-капитан, давно служащий на Кавказе, человек с добрым нравом и простодушными убеждениями, далекий от романтического восхищения экзотической природой Кавказа,  но хорошо знающий обычаи, нравы и психологию горцев, он – натура простая и цельная, не рефлектирующая и не любящая философствовать, человек порядочный и относящийся к молодым по-отцовски, ставящий на первое место долг и смиряющийся перед судьбой, имеющий соответствующую прозаическую внешность служилого человека: «На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду». Сюжет новеллы «Бела», излагающийся от лица Максим Максимыча, рассказывает, как скучающий в горной глуши Печорин решается на похищение прекрасной девушки – Бэлы, любимой дочери кавказского князя, при помощи Азамата – ее младшего, пятнадцатилетнего брата, которому Печорин обещает Карагеза – лихого и резвого коня разбойника Казбича, в результате чего происходит целый каскад драматичных событий: юный Азамат навсегда покидает семью, а от руки обозленного Казбича, жаждущего отомстить, погибает Бэла и ее отец. После прочтения этой новеллы возникает вопрос: Зачем Печорину, у которого был врожденный и неизъяснимый страх перед женитьбой и непреодолимое отвращение к прозаической семейной жизни, вдруг понадобилось похищать шестнадцатилетнюю девушку и так упорно добиваться ее любви? На страницах дневника Печорин честно признался себе, что боится женитьбы как утраты свободы: «…надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?..» Скорбящему от разлуки с Верой и печальных происшествий, описанных в новелле «Княжна Мери», Печорину не нужны ни победы на любовном фронте, ни новые и яркие впечатления о жизни, ведь как он признается, что любовь светских красавиц только раздражала его воображение и самолюбие, а сердце оставалось пустым. Когда в сакле местного князя собралось множество народа, а Печорин и Максим Максимыч сидели на почетном месте, то прекрасная княжеская дочь Бэла с ее высокими, тоненькими и черными глазами, как у горной серны, заглядывающими в душу, спела романтически прекрасную песню о русском офицере: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ем в нашем саду». Если вдумчиво и внимательно прочесть новеллу «Бэла», то становится ясными глубинные причины новой любви Печорина, ранее иронизирующего над поэтами, которые воспевали женщин как Ангелов, а «за деньги величали Нерона полубогом», а теперь называющего Бэлу Ангелом, посланным Провидением, и хватающегося за нее, как за последнюю надежду обрести счастье и смысл в жизни, вновь ощутить радость бытия: «Я, глупец, подумал, что она Ангел, посланный мне сострадательной судьбою». Земная судьба Печорина сложилась драматично – в юности он был прекраснодушным мечтателем, но вскоре пережил разочарование, столкнувшись с отвратительной действительностью, не оправдавшей его ожиданий: «В первой молодости моей я был мечтателем, я любил ласкать попеременно то мрачные, то радужные образы, которые рисовало мне беспокойное и жадное воображение. Но что от этого мне осталось? одна усталость, как после ночной битвы с привидением, и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге». В откровенном разговоре с Максим Максимычем, Печорин исповедуется в том, что ему грустно и скучно жить на свете, его свободолюбивый дух томится скукой – ощущением пустоты и бесцельности существования, не имеющего святого и высшего смысла. Ни все чувственные наслаждения, которые можно купить за деньги, ни общество светских красавиц, ни слава и науки, ни героическая жизнь на Кавказе, где, казалось бы, не должна существовать скука – ничто не в силах спасти несчастного страдальца от скуки – не от обеденной скуки, а от метафизической скуки, ничто не в силах заполнить пустоту в его сердце. Эти слова Печорина напоминают строки из книги Екклесиаста, возвещающей, что ни плотские удовольствия, ни власть, слава и богатство, ни философская мудрость и искусства – ничто не даст человеку счастья, если он отпал от Бога и утратил свое предназначение, и что проку веселиться во дни юности своей, если ты умрешь и за согрешения предстанешь на Суд Божий. Печорин похищает красавицу-дикарку Бэлу и увозит ее в крепость за Тереком, не оттого, что ему хочется покорить себе целомудренную и гордую дочь кавказского князя, но потому, что он надеется спастись от своей печали и бессмысленности существования, хочет обрести счастье на земле. И если мы прислушаемся к словам штабс-капитана Максим Максимыча, то поймем, что Печорин и в самом деле привязался сердцем к Бэле и обрел кратковременное счастье: «Да, они были счастливы!» «Григорий Александрович наряжал ее как куколку, холил и лелеял; и она у нас так похорошела, что чудо; с лица и с рук пропал загар, румянец разыгрался на щеках… Уж какая, бывало, веселая, и все надо мной, проказница, подшучивала… Бог ей прости!..» Пресыщенный светской жизнью Печорин более всего ценит искренность – редчайшую добродетель среди людей; Бэла – дитя вольного Кавказа с простым сердцем, которое во сто крат сильнее и живее умеет восхищаться красотой, ценить свободу и любить, чем светские барышни. По справедливому умозаключению игумена Нестора «последней ниточкой, связывающей Печорина с живой жизнью, и оказалась Бэла с ее чистой душой и девственным восприятием мира». Для Печорина роман с Бэлой – это не очередное приключение, а событие, имеющее сотериологическое значение: «Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда  в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она Ангел, посланный мне сострадательной судьбой…». Любовь Бэлы пылкая и сострадательная, ее чувства искренние и глубокие – ради русского офицера, она забывает родной аул, гордость княжеской дочери и готова пожертвовать всем. Когда Печорина нет рядом, ей грезятся разные несчастья – что его ранил дикий кабан или чеченец утащил в горы, но самый большой ее страх – узнать, что он ее не любит: «А нынче мне уж кажется, что он меня не любит». Бесконечно измученный тоской и печалью от ощущения бессмысленности своего существования, Печорин надеялся через любовь к Бэле исцелиться от тяжелой болезни своего века, но прожив с ней четыре месяца, он все более становился задумчив и отстранен. Чуткое девичье сердце Бэлы почувствовало душевную перемену, произошедшую в нем, а сама девушка стала бледной и печальной. В откровенной беседе с Максим Максимычем, в этой краткой, но невероятно важной исповеди, Печорин с печалью замечает: «Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной  так же надоедает, как кокетство другой». В этих горьких словах Печорина дан намек на его личную трагедию – его тайные надежды и невысказанные ожидания не исполнились, Бэла не заменила ему Веру, как единение с природой и упоение ее красотой не может заменить единение с Богом и молитву, как искусство никогда не заменит религию, а естественная жизнь на лоне природы не заменит Царства Небесного и никогда не удовлетворит духовных запросов человеческого сердца. Но и после горького разочарования, Печорин говорит о Бэле – «я еще ее люблю», «за нее отдам жизнь», что подтвердится жизнью – когда подъезжающий с охоты к крепости Печорин увидел как Казбич увозит Бэлу на своем коне, то он «взвизгнул не хуже любого чеченца» и, схватив ружье, бросился в погоню. Самая сильная сцена в этой новелле – это смерть Бэлы, ужасно мучающейся от разбойничьего удара, грустящей от того, что она не христианка и не будет вместе с Печориным после смерти, крепко обнимающей его своими дрожащими руками, прижимающейся своими холодеющими устами к его губам так, будто в поцелуе желает излить в него свою душу. Размышляя о любви Бэлы к Печорину, штабс-капитан с изумлением скажет: «Да, признаюсь, мне стало досадно, что никогда ни одна женщина меня так не любила».  Но и сам Печорин испытывал к Бэле сильнейшие чувства, ее смерть потрясла его душу и пошатнула здоровье: «Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что это ему будет неприятно…».
                В новелле «Максим Максимыч», происходит последняя встреча Печорина, направлявшегося в Персию, с добродушным и бесхитростным штабс-капитаном, состоявшаяся через пять лет после событий, описанных в «Бэле», но и спустя годы печаль Григория Александровича от безвременной кончины княжеской дочери не развеялась: «- А помните наше житье-бытье в крепости?.. А Бэла?.. Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся... – Да, помню! – сказал он, почти тотчас непринужденного зевнув…». Как обычно, Печорин попытался скрыть свои душевные переживания – горестные и мучительные, о чем свидетельствует то, что он побледнел – за маской циника, равнодушного к печалям и радостям других людей и скучающего на празднике жизни, скрывается человек, умеющий любить и сострадать. После истории с Бэлой, увенчавшейся трагическим финалом – смертью черкешенки,  Печорин потерял последние надежды на счастье и утратил волю к жизни, а его отъезд с Кавказа и пребывание в Петербурге лишь окончательно убедили его в бессмысленности земного существования. Высокоинтеллектуальная натура, изощреннейший аналитик и психолог с колоссальными запросами духа, он не смог пойти на компромисс и свыкнуться с пустотой светской жизни. Мучительные раздумья и отчаянные сомнения стали неизменными и неразлучными спутниками его души; сердце его окончательно охладело ко всему на свете – людям, родине и Богу, новые впечатления, власть и богатство, мудрость ученых и философов, чувственные наслаждения и утехи – во всем этом он не может найти счастья. Вся жизнь предстала ему как беспросветное мученичество – не ради высокой цели или святой идеи, а совершенно бессмысленное и невыносимое. Понимая свое печальное положение, Печорин признается: «Мне осталось одно средство: путешествовать... отправлюсь – только не в Европу, избави Боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию – авось где-нибудь умру на дороге!» Встреча двух старых приятелей, на которую так надеялся  Максим Максимыч, и ради которой был готов пренебречь даже служебным долгом, оказалась лишь мимолетным и оставляющим недоумение разговором, поражающим контрастностью чувств – искренним дружелюбием штабс-капитана и холодной отчужденностью его бывшего приятеля. Во время нашей последней встречи с еще живым Печориным, мы видим, что он – человек не просто сомневающийся и рефлексирующий, а душевно опустошенный, испытывающий отчужденность по отношению к Богу, миру и людям, уже не восхищающийся дикой и величественной красотой кавказской природы, ставший равнодушным к жизни и смерти, истощенным до гибели, напоминающим угасшую звезду. С грустью можно констатировать, что Печорин утратил интерес даже к собственному прошлому – если раньше он считал, что каждая запись в дневнике со временем станет для него драгоценным воспоминанием, то теперь ему нет дела до судьбы его дневниковых записей, проливающих свет на загадку его личности, ее духовную и душевную жизнь, на ту страшную трагедию, которую он пережил. Болезнь Печорина не была исцелена, отчаявшаяся душа его не воскресла к новой жизни, а несчастная повесть жизни оборвалась по неизвестной причине, когда он возвращался из Персии. Личность Григория Александровича Печорина – это неразрешимая загадка, ее не в силах разгадать штабс-капитан Максим Максимыч – человек добродушный и порядочный, но слишком простой, не проницательный, не любящий метафизических прений – не обладающий философским складом мышления, принимающий жизнь такой, какая она есть, не задающийся вопросами Иова, не бунтующий против миропорядка, но и не постигающий тайн Божиих, руководствующийся этикой долга в своих поступках и инстинктивно убежденный в торжестве справедливости, но не имеющий таких духовных запросов, каких имеет томящийся и изнывающий на земле дух Печорина. У таких простодушных натур как Максим Максимыч, несмотря на все их положительные нравственные качества, нет ни напряженной умственной деятельности, ни духовных исканий, они плохо разбираются в людях и не знают жизни во всей ее трагичности и таинственной многогранности. Более всего же бросается в глаза духовная нечуткость штабс-капитана: он с радостным волнением хочет обсудить с Печориным прошлое и предаться ностальгии, но есть ли ему дело до души Печорина, ее печалей и тоски, понимает ли он, что напоминая Григорию Александровичу о Бэле, он вонзает кинжал в его и без того исстрадавшееся сердце? Если бы Максим Максимыч был более внимателен и обладал хоть сотой долей печоринской проницательности, то он бы понял, что его встреча с Печориным – это последняя и предсмертная встреча, что его бывший приятель утратил интерес к жизни и равнодушен к собственным дневниковым записям, где излагаются его самые сокровенные раздумья и переживания, где приоткрывается тайна его одинокой и разочарованной души. После холодной встречи с Печориным Максим Максимыч «сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном», обиженным на молодых людей, с печальным и сердитым лицом, отмеченным слезой досады, временами сверкающей на ресницах. Если бы Максим Максимыч хотел понять душу Печорина и тайну его внутреннего мира, то он бы сам бросился читать его дневник, но на деле он с презрением бросает печоринские тетради на землю и раздраженно заявляет: «Вот они все, поздравляю вас с находкою… Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело!..» Такому ли человеку, уезжающий в Персию и готовый принять объятья смерти Печорин должен излить свою душу и поведать трагическую повесть своей жизни? Благодаря новелле «Максим Максимыч» нам становится ясно, что жизнь в Петербурге не исцелила душу Печорина от тоски и не наполнила его жизнь смыслом, он не нашел своего предназначения и не обрел счастья на земле, окончательно утратил веру в благость Провидения, а быть может и в бытие Творца вселенной, в любом случае, он не смог примириться с низкой и прозаической жизнью, имеющей обыкновение незаметно опошлять человека и истреблять его идеализм.
                На страницах романа «Герой нашего времени» Лермонтов поднимает религиозно-философскую проблему «витадиции» – оправдания жизни, с позиции высочайшего романтического идеализма решает вопрос: стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой? Григорий Александрович Печорин – красивый и вольнолюбивый аристократ, он богат и умен, не обделен вниманием женщин, но глубоко несчастен, а для счастья ему не хватает той таинственной, священной, неувядающей, прекрасной и вечной любви, которой, как воздуха, взыскует его душа, томящаяся и скучающая на земле, и нигде не находящая себе места. Таинственная и печальная повесть о Печорине и история его загадочной души, будет поучительна во все времена, ведь в ней Лермонтов изложил свои самые задушевные убеждения и заветные мысли – мысли о том, что окружающая нас суетная жизнь томит ум и сердце человека однообразием и пустотой, что каждый человек создан Богом для высокой цели, что жизнь невыносимо мучительна и бессодержательна без молитвы и восторга перед красотою, без искания истины и благородства, и самое главное – без той любви, что умиротворяет скорбящую душу и несет свет надежды одинокому и страждущему человеку во дни печалей и моменты отчаяния, дает силы верить в Бога и Его благость вопреки миру, лежащему во зле, и сама является бесценнейшим сокровищем во всех мирах и веках – величайшим счастьем на земле и нескончаемым блаженством на небесах.