На фото: 1940 год, Белоруссия. Мама на сцене
в главной роли одного любительского спектакля.
Мой однокашник по военному лётному училищу, с юности влюблённый в сцену, уйдя на пенсию, остался верен своему увлечению, и при городской библиотеке создал свой театр. В этом театре он и режиссер-постановщик, и сценарист, и актёр. Я его понимаю, и восхищаюсь его преданностью искусству. Не скажу, что я был таким же фанатом сцены, и всё же в моей жизни сцена тоже сыграла свою роль, подарив мне моменты ярких переживаний и творческих волнений, без которых я был бы эмоционально беднее.
Сейчас, вспоминая прожитые годы, убеждаешься, насколько же верен известный афоризм: «Жизнь без труда - воровство, труд без искусства - варварство».
Теперь, при нынешнем обилии средств коммуникаций, концертных залов, дискотек об этом не задумываются. Радио, телевидение, интернет, а ещё смартфоны свели до минимума живое общение. И если человек не увлечённый, то нет проблемы в том, чем занять свободное время даже в сёлах.
В пору моего детства было иначе. Моя мама, Мария Павловна, была учительницей в сельской школе, отец работал завклубом. Сельская интеллигенция была носителем культуры на селе, и мать с отцом, постоянно участвовали в постановке каких-то спектаклей. Помню, как вечерами они учили роли, готовили театральные костюмы. Мама рассказывала, что ещё до войны в молодости, когда отец служил в Пинской военной флотилии, она часто участвовала в любительских спектаклях.
Однажды они ставили пьесу о событиях французской революции, и на роль Гавроша нужен был мальчик. И вот мне, десятилетнему, предложили сыграть. Мне было интересно, и под руководством мамы я назубок выучил роль. На репетициях, которые проходили в клубе, я громко, чтобы было слышно и на задних рядах, проговаривал реплики.
И вот наступил вечер премьеры. Электричества в ту пору в селе ещё не было, и спектакль проходил при керосиновых лампах, развешенных по бокам на сцене. Запомнилось, что когда я впервые вышел, то меня поразила пустая темнота зала, поскольку репетиции до этого проходили днём. Сейчас уже не помню своей роли. Гаврош за кем-то следил, кажись, приносил в ранце патроны на баррикаду, а потом он погибал и меня уносили за кулисы, где я ожидал окончания спектакля.
Мама, которая в этот момент была не задействована, меня обняла и похвалила. В конце все артисты и, я в том числе, вышли на поклон. Зрителей мы не видели. Под аплодисменты мы кланялись в темноту зала. Было приятно, что меня в селе узнавали, и некоторое время называли Гаврошем. Потом мне приходилось участвовать в школьных спектаклях, читать со сцены стихи, петь хоре.
Запомнился еще один школьный спектакль, где я играл пожилого профессора. На нос мне повесили оправу от бабушкиных круглых очков, я был в отцовской шляпе, в которую напихали газет, чтобы не висла на ушах. Усы и бороду мне нарисовали. Я должен был с палочкой выйти на сцену, и беседовать с пионерами. Я отнёсся к роли не серьёзно и забывал слова, путал реплики. Это вызывало смех в зале, и не было слышно суфлёра. Кое-как доиграв, я убежал за кулисы.
Наш режиссер, учительница математики, была вне себя от ярости. Она очень переживала за спектакль, который я чуть не сорвал. После этого некоторое время, к моему огорчению, в спектакли меня не приглашали. Но я продолжал читать со сцены стихи на украинском языке Тараса Шевченка, Максима Рыльского, Павла Тычыны.
После семилетки я поступил в полтавский техникуме мясной промышленности. Здесь я осознал, что отстаю в эрудиции от городских ребят. Вначале комплексовал, а потом появилось яростное желание бороться со своим невежеством самообразованием. В библиотеке из книг и журналов я узнавал всё то, о чём до этого не имел представления. Ещё я регулярно ходил на тренировки по спортивной гимнастике, и вскоре получил разряд. Иногда на студенческих вечерах на сцене устанавливали спортивные снаряды, и я в составе команды участвовал в показательных выступлениях. Других контактов со сценой, кроме как посещения хора, у меня не было.
По окончании техникума я тайно от родителей поступил в военное лётное училище в Кременчуге, где участвовал в художественной самодеятельности, как чтец, и пел в хоре. Помню, как уже в лагерях, однажды нас собрали в клубе. Молодая женщина, жена одного офицера, приглашала каждого на сцену, где мы протяжным пением, подстраивались под тональность, заданную нотой клавиши.
Рассказывали, что какой-то начальник, старший офицер, наблюдая за этой процедурой, спросил у завклубом:
- Почему они блеют?
- Определяют, каким голосом им петь в хоре, первым, или вторым, - ответил тот.
–А чего здесь определять? Первая эскадрилья пусть поёт первыми голосами, вторая – вторыми! - категорично заключил начальник.
К моему большому сожалению, училище расформировали. Я вернулся в Полтаву, и устроился на завод мясного оборудования инструментальщиком. Меня не покидала мысль вернуться в авиацию, теперь уже в гражданскую. Мне подсказали, что в училища абитуриентов направляют авиаотряды. Я начал писать письма, с приложением автобиографии, в отдел кадров авиаотрядов разных городов. Приходили отрицательные или неопределённые ответы.
Но один кадровик, не поленился, и написал мне обстоятельное письмо, в котором обвинил меня в преступлении, поскольку я, получив среднее образование, не отработал положенные три года, и теперь пытаюсь получить ещё одно среднее образование, не имея аттестата за десять классов. Это письмо меня встревожило, что мне могут не разрешить поступать в училище гражданской авиации без аттестата (позже я узнал, что это не так).
Однажды я прочитал объявление, что на заводе идёт набор в вечернюю школу рабочей молодёжи. Я сразу написал письмо отчиму, который работал директором сельской школы, с просьбой прислать мне табель за девятый класс. Так я оказался в 10-м классе, и четыре раза в неделю вечером ходил на уроки.
При заводском клубе было много различных кружков, имелись музыкальные инструменты и довольно активная художественная самодеятельность, в которую я тоже влился. На одном из вечеров я с успехом прочитал отрывок из поэмы Твардовского «Василий Тёркин» («По дороге прифронтовой, запоясан, как в строю…»). В то время я ходил в курсантской форме без погон. Так что на сцене, это как раз было в теме. Закончив вечернюю школу и получив аттестат, я в Киеве успешно сдал экзамены в Сасовское лётное училище ГВФ (гражданского воздушного флота).
Такого расцвета художественной самодеятельности, как в училище, при стопроцентном охвате, я больше нигде не встречал. Перед праздниками все учебные отряды готовили концерты для смотра. Создавалась комиссия (жюри) из преподавателей. Они по балам определяла лучшие номера и соответственно места в конкурсе. Там выплеснулось такое обилие талантов, и я, конечно, не мог пройти мимо.
Особенно выделялись москвичи. Они воспроизводили интермедии под Райкина, квартетом пели под популярный в то время японский ансамбль «Дак Дакс» (Черные утки), представляли и другие номера. Остальные, и я в том числе, пели в хоре. Правда, я ещё играл на мандолине в струнном оркестре, и продолжал со сцены читать стихи, так что от хора меня вскоре освободили.
Обычно мы репетировали после ужина, кто в аудиториях, кто в клубе. Особенно замечательной была группа танцоров. Руководил ею красивый стройный парень Гриша. Сам он танцевал великолепно. Невозможно было не любоваться, когда он в танце словно летал по сцене.
С ним приключился скандал.
Каждые выходные по вечерам к нам из города, на перегруженном пароме приплывали девчата на танцы. И вот к замполиту училища Даниловичу обратилась мать одной девушки с заявлением, что её дочь изнасиловал курсант, и указала на Гришу. Разбирательство проходило в комитете комсомола, вёл его замполит. Встревоженный, залитый по уши пунцовой краской Гриша, клялся, что это произошло по обоюдному согласию.
Пригласили потерпевшую. Вошла симпатичная, слегка полненькая девушка среднего роста. Всё прояснилось, когда её заслушали. На вопрос замполита:
«Рассказывай, дочка, как дело было?», - она, нисколько не смутившись, начала:
- В субботу я пришла на танцы. Он со мной потанцевал, потом пригласил прогуляться и изнасиловал. И велел прийти в воскресенье. Я пришла в воскресенье, и он опять изнасиловал...
Струнным оркестром руководил молодой пилот-инструктор по фамилии Генералов. Не все знали ноты и он каждому, кому на мандолине, кому на гитаре или балалайке показывал переборы. Когда мы приспособились, то даже самим было приятно слушать льющиеся мелодии. Мы разучивали несколько итальянских композиций, и «Жаворонок» Чайковского. С этими номером мы потом выступили на смотре перед новым годом. Когда в клубе на стенде разместили фото номеров прошедших концертов, то самая крупная фотография была нашего струнного оркестра. Вскоре она исчезла. Наверное, кто-то из участников забрал на память. Потом долго жалел, что это был не я.
В феврале, ко Дню Советской Армии, я выучил стихотворение Константина Симонова, всколыхнувшее моё воображение, - «Женщине из Вичуга». Замполит был не в восторге, но и не возражал. Сцена меня притягивала, но я понимал, чтобы выступать, не достаточно знать только текст. Я читал литературу об ораторском искусстве, и другую. Имел уже представление о логическом ударении, интонациях, выразительности, и о том, как важно создать эмоциональный фон. Кстати, это пригодилось мне в будущем, когда я выступал на разборах , на собраниях или читал лекции.
На генеральной репетиции это стихотворение отменили, якобы оно не типично и слишком длинное. Тогда я предложил прочитать другое Стихотворение Симонова «На час запомнив имена…». Замполит был против, заявив, что меня тянет «не туда, куда надо». Неожиданно меня поддержала преподаватель политэкономии, член жюри, Анна Андреевна.
.
И вот я, испытывая предстартовый мандраж, выхожу на сцену. Выбираю сидящего в седьмом ряду пожилого мужчину в пиджаке, с множеством орденских планок, и как бы обращаясь к нему, каким-то чужим голосом начинаю читать. Постепенно я успокоился, и заметил, что зал притих. Когда я закончил, тишина ещё несколько томительных секунд угрожающе продолжалась, а потом зал взорвался аплодисментами. Я вышел за кулисы. У меня стоял ком в горле, и глаза почему-то повлажнели.
На час запомнив имена, -
Здесь память долгой не бывает, -
Мужчины говорят: «Война…» -
И наспех женщин обнимают.
Спасибо той, что так легко,
Не требуя, чтоб звали милой,
Другую, ту, что далеко,
Им торопливо заменила.
Она возлюбленных чужих,
Здесь пожалела, как умела,
В недобрый час согрела их
Теплом неласкового тела.
А им, которым в бой пора,
И до любви дожить едва ли,
Все легче помнить, что вчера,
Хоть чьи-то руки обнимали.
Я не сужу их, так и знай.
На час, позволенный войною,
Необходим нехитрый рай,
Для тех, кто послабей душою.
Пусть будет все не так, не то,
Но вспомнить в час последней муки
Пускай чужие, но зато,
Вчерашние глаза и руки.
В другое время, может быть,
И я бы прожил час с чужою,
Но в эти дни не изменить
Тебе ни телом, ни душою.
Как раз от горя, от того,
Что вряд ли вновь тебя увижу,
В разлуке сердца своего
Я слабодушьем не унижу.
Случайной лаской не согрет,
До смерти не простясь с тобою,
Я милых губ печальный след,
Навек оставлю за собою.
На всю жизнь я остался благодарным моей сцене за пережитые прекрасные моменты творческого вдохновения, и за то, что она помогла мне понять и полюбить чарующий мир поэзии, и эта любовь осталась навсегда…
2021