Ты мне очень дорог.
Я люблю тебя.
Прости меня.
Я тебя прощаю.
Я с тобой прощаюсь.
*
Ты мне очень дорог. Я во сне звал тебя, когда мне снились кошмары. Мне хотелось бывать с тобой чаще. Я тянулся к тебе. Ты меня впечатлял и восхищал. Ты был центром моей вселенной.
Ты многому научил меня. Думать, прежде чем говорить вслух, подбирая наилучшую формулировку. Думать над вопросом самостоятельно, прежде чем поспешно его задать. Смотреть на ситуацию со стороны, представляя, как я сам выгляжу при таком взгляде. Я благодарен тебе за это. Всё это живо во мне, продолжает жить и развиваться.
Ты учил меня быть сильным и здоровым - так, как это понимал ты, из лучших побуждений. Ты брал меня с собой на пробежки к морю, учил купаться, плавать, нырять, закаляться. Я благодарен тебе.
Ты так дорог мне, что сейчас я не могу дышать, лицо сведено судорогой рыдания, по лицу текут слёзы, и я какое-то время не мог всё это записывать.
Ты рассказывал о своих расследованиях, о том, как тебя звали на "глухари" и "висяки", спустя долгое время после их совершения, и ты шёл, ты брался, и ты раскрывал, когда никто уже не мог. Я горжусь тобой.
Ты говорил, что тебе нравятся одержимые своим делом люди. Ты таким и был. Ты учил меня одержимости, в хорошем смысле этого слова.
Ты учил меня уважению к матери. Я разобиделся на мать в детстве, а ты учил, что так нельзя.
Ты учил меня любить жизнь и быть жизнерадостным. Этому ты учил меня своим примером. Ты очень любил жизнь и очень любил быть жизнерадостным. Твой пример подействовал.
Ты любил путешествия, и любил возвращаться домой, говоря, что через две недели приходит тоска по дому.
Ты приучал меня к труду с малолетства. Я подметал, пылесосил, собирал соринки, вытирал пыль. Появлялись всё новые соринки, новый мусор во дворе, новая пыль. Моё приучение к труду было бесконечным, и оттого я, бывало, отчаивался. Возможно, ты учил меня и не отчаиваться тоже.
Лет примерно в четырнадцать я стал очень часто простужаться - насморк, ангины. Ты научил меня крепости. Мы выходили на улицу, в любую пору, в стужу, ветер, мороз, дождь, и я лез под воду из-под крана в огороде, обливаясь. Затем растирался и делал разминку. И так - каждый день. Я действительно стал крепче, и научился чему-то большему, нежели просто быть крепче. Спасибо тебе.
Ты говорил, что главное - это учиться учиться. Я до сих пор этому учусь. Ты говорил также, что главное - это уметь работать. Я пытаюсь учиться и этому.
Ты научил меня слушать музыку, восхищаться музыкой, думать и говорить о музыке, просто быть с музыкой. Бесценное умение. Я горячо благодарен.
Ты показал мне Крым и Западную Украину, Москву и Питер (тогда Ленинград), ты подарил мне страсть к путешествиям, нескончаемую тягу узнавать - а что там, за горизонтом?
Ты говорил, что я желанный ребёнок. Я благодарен тебе за эти посылы. Ты говорил, что я - любимый сын. Спасибо, это были важные и приятные слова и эмоции. Ты беспокоился и заботился обо мне, тревожась за мои ошибки.
Я благодарен тебе за всё это. У тебя были самые лучшие намерения по отношению ко мне. Ты был очень строг, но ведь из лучших побуждений.
Ты не просто дорог мне. Ты очень мне дорог.
*
Я люблю тебя. Это правда. Да ты и сам это знаешь. Мне так хотелось ещё больше взаимодействия с тобой, ещё больше нашей дружбы. Я до самого конца думал о том, как бы я помог тебе исцелиться, как бы я порадовал тебя новыми находками из музыки, как бы я ... Для тебя, о тебе, и с тобой. Это слова из песни Паши Чехова "о любви", такие простые и ёмкие слова.
Когда ты умер, произошёл особый, тонкий эффект: я чётче осознал то, что и так будто знал, но если раньше это напоминало яркие миражи в тумане, за которыми я гнался, то теперь похоже на взгляд в зеркало, когда различаешь все детали.
Я совершенно ясно понял, как много этой любви к тебе во мне, всегда было, и есть, и как много её осталось, нерастраченной. Вероятно, мои новые слёзы именно поэтому набегают на глаза? Так трудно принять, что ничего уже не будет, что шанса больше нет, что моя любовь так и осталась неузнанной для тебя, её так много, она такая ... невыразимая.
Удивительный феномен - моя к тебе любовь. Возможно, это и твоя любовь тоже, да так и есть. Мне так хотелось возвращать, отдавать, а тебе всё было некогда, позже стало некогда мне. Мы не сделали самое приятное, что можно делать в жизни: не обменялись искренней, настоящей любовью.
Я так много мечтал о том, как мы вместе будем путешествовать. Как мы вместе будем радоваться. Как мы будем купаться в этой радости, в любви. Всё казалось таким понятным, внутри меня. Я всегда хотел быть в твоей команде. Иногда, редко, ты мечтал вместе со мной. Как же трудно пережить знание того, что этому уже никогда не случиться.
Я мог бы написать много томов о том, как и что я представлял о нас с тобой: вместе строить, вместе расти, обмениваясь мыслями и находками, вместе жить, вместе гулять и беседовать... как много было этого вместе. Мне так хотелось быть понятым тобой, быть услышанным, быть тебе близким.
Вместо всех этих томов я скажу проще: это так глубоко во мне, что мысли о тебе шли рядом со всей моей жизнью, откликаясь и влияя на всё. Ты постоянно был рядом, несмотря на нашу разлуку по жизни.
Да, это правда. Я любил тебя, и я тебя люблю.
*
Прости меня.
Я так и не сумел найти путь к твоему сердцу. Искал, и не находил. Мне хотелось, чтобы ты услышал именно меня. В этом есть тонкая, принципиальная разница: знать, что слышат именно тебя. Это проявляется в обратных связях, когда видишь, как повлиял. Я так и не увидел своего влияния на тебя. Было много твоего желания повлиять на меня, но ты никогда не хотел брать то, что даю я. Мне казалось, мне есть, что давать.
Прости, что я не предал себя, и остался верен себе. Ты посчитал это предательством тебя. Это настоящая драма, и даже - трагедия. Мы так и не сумели услышать друг друга. Я не сумел достучаться в твои двери.
Ты, ближе к концу, говорил маме, что многое понял, и что раскаиваешься. Я так и не узнал, что это значит, что именно ты понял.
Ты почему-то никогда не позвонил, и не сообщил мне об этом, хотя знал, что я время от времени звоню маме, что связь не прервана.
Прости, что я не сумел преодолеть свой страх, и не приехал лично. Я больше не смог тебе доверять. Меня одолевали мысли о том, что ты не справишься с собой, и снова полезешь в драку. Ты ведь угрожал убить меня, если я продолжу озвучивать тебе свою правду.
Ты запретил мне говорить с тобой искренне, а сам - так и не позвонил. Я никогда не узнаю, что же именно ты понял, в чём именно ты раскаиваешься.
Я так и не понял, как отыскать дорогу к твоему сердцу.
Прости меня.
*
Я прощаю тебя.
Мне врезался в память тот день, когда я сказал, что стану жить отдельно, в своём жилье, на которое я заработал сам. По тебе сразу стало видно, что всё плохо. Я просил тебя отпустить сестру в университет, чтобы она не увидела того, что уже неминуемо надвигалось. Ты не отпустил.
Ты устроил скандал и погром, бросал предметы, угрожал, норовил ударить. Наступила кульминация: ты взял маму за волосы левой рукой, в правой руке ты держал нож, и сказал, что сейчас снимешь ей скальп. Я не мог этого вынести. И я положился на интуицию. Не было времени что-то придумывать, врать, и я просто сказал правду.
Я крикнул "Папа!"
Раскинул руки и пошёл к тебе со слезами на глазах, желая обнять тебя, со словами "Мы же любим тебя! Мы же тебя любим!"
Тогда случилось нечто особенно запоминающееся. Я никогда не видел тебя таким. Ты стал вдруг очень, очень жёстким, колючим, каким-то ощерившимся. Даже цвет глаз поменялся, из обычного светлого, с небесным оттенком, он стал густым, тёмно-серым, там была гроза, в твоих глазах, они говорили мне, что мне не кажется всё остальное.
Ты направил нож на меня, и сказал: "Не подходи, щенок! На отца руку решил поднять? Ещё шаг, и я тебя проткну!"
Я остановился. Молча. Проглотив свои слова о любви. Я понял, что со мной говорит кто-то другой, точно не мой папа. Со мной говорил незнакомый мне человек...
... А помнишь, ты однажды сильно напился, и признался мне, что маму ты разлюбил практически сразу, но было поздно, она уже носила меня в себе. Тогда ты принял непростое решение остаться, чтобы я не был байстрюком, и чтобы другой мужчина не измывался над твоей кровью. Прошло много лет, я вырос, а ты стал напиваться всё чаще, и вот ты признался мне.
... Как-то мы были в гостях, детей оставили играть отдельно, мне стало очень тоскливо и одиноко, я постучался в двери вашей комнаты, где ваша компания хохотала, играла, ела, курила... Мама открыла с каким-то диковатым выражением на лице, и я сообщил ей о своём состоянии, она отстранённо попросила поиграть ещё, подождать. Меня вдруг укололо ясное осознание. Впервые такое осознание пришло ко мне раньше: существует смерть, люди смертны. Теперь новый укол: маме нет до меня дела. Почему-то это пришло ко мне в словах: мама меня совсем не уважает. Я так её и спросил: "ты совсем-совсем меня не уважаешь?" И она вдруг, передразнивая мой жалобный голос, со злостью растягивая слова, сказала "Да-а-а! Я совсе-е-ем-совсе-е-е-м тебя не уважа-а-а-ю". Так прямо при всех и сказала. И закрыла дверь. Не оставив мне выбора. Ты, спустя годы, нашёл время поговорить со мной, выяснить суть дела. Ничего, что спустя годы, но ты захотел в этом разобраться, ведь тебя это стало сильно раздражать, а потом ты просто запретил мне так думать.
... Помнишь, я писал тебе письма? Хотел как-то объяснить свои чувства... Ты нашёл простое решение, прочитав одно из этих писем: пообещал меня убить, если ещё хоть раз я тебе такое пришлю. Метод победителя, Александра Македонского, разрубание гордиева узла. Кого, в итоге, ты победил, кроме себя? А из моих писем, в итоге, можно было составить целую публикацию. Кому я их писал? В тех письмах было столько любви, столько желания быть услышанным...
... Как-то ты долго ругал одного бизнесмена за его непорядочность. И вдруг этот бизнесмен заявился к нам, а я, малолетка, настроенный твоими рассказами, вёл себя с ним недружелюбно. Ты сильно меня за это ругал. Никогда не поняв, не разобравшись, что сам же и создал эту ситуацию. Я был весь за тебя, на твоей стороне... Я не понимал тогда ничего в притворстве и "дипломатии". Но разве тебе было до этого дело? Я мешал тебе. Ты так мне и говорил, что моё поведение в школе мешает твоей карьере, ведь учительница из школы была женой твоего коллеги. А встать за сына ты не мог, тебе это даже в голову не приходило. Зато ты мог меня наказывать, так, что кровоподтёки на спине вызывали ужас у бабушки, когда мы у неё бывали в гостях.
... Когда мне было восемь лет, ты взял меня на море. Был ноябрь, или декабрь. Серое мрачное небо, сильный ветер гнал валы белых волн. Ты потребовал, чтобы я купался. Мне было холодно и страшно. Меня даже трясло от холода. Ты сказал, что это ничего, надо просто приседать, и всё такое. Я всё отказывался, чувствуя, что это точно не мой день для купания. Тогда ты, будто викинг, взял меня на руки и со смехом понёс в море. Потом мы, разумеется, обтирались и разогревались... А потом я заболел. У меня моча стала белой. Мне казалось, что я писаю вереницей маленьких белых сосисок. Незабываемые впечатления. Особенно, если учесть, что это сопровождалось страшной резью. Меня долго и упорно лечили. Говорили, что после такого не выздоравливают полностью. Я - выздоровел. К четырнадцати годам мне сделали рентген почек, используя контрастное вещество. Это исследование окончательно подтвердило другие анализы и показатели: здоров. К тому времени ты забыл, как это началось, отрицал это купание в море, и очень злился, если я о нём заговаривал.
... Когда мне было около чётырех лет, я остался дома один и читал книгу, когда услышал, что ты вернулся с работы и недовольно кричишь у порога. Ты кричал, кажется, "почему тапочки стоят неровно". Я догадался, что это мама, уходя, зацепила их, не заметив.
И я допустил промах, сказав тебе "чего ты кричишь". Мой расчёт, как я теперь думаю, был привлечь твоё внимание к тому, что у меня тоже есть право голоса. Возможно, я хотел самоутвердиться, обхитрив тебя. Ведь я думал, что ты станешь выяснять в чём дело, узнаешь, что это не я, и успокоишься, быть может, даже извинишься. Мамы не было дома, ей не досталось бы. Мне хотелось влиять на тебя, хотелось диалога, права голоса...
Ты нарушил собственный протокол, протопав по коридору в обуви, с криком "а ну иди сюда". У тебя был жёсткий протокол по жизни, в том числе и к обуви: снимать на пороге, ставить ровно (затем обязательно мыть и начищать до блеска), надевать тапочки, и только так, в тапочках, можно было двигаться дальше. Исключений ни для кого не было, в том числе и для гостей.
И вот, ты нарушил это, впервые на моей памяти. Значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.
Я тут же убедился, что так оно и есть. Я шёл к тебе, а ты прорывался ко мне в своей уличной обуви, с искорёженным гневом лицом. Мы встретились у шкафа. Ты просто ударил меня кулаком по голове. Мир поплыл, я ощутил слабость в ногах, звуки отдалились, тело стало каким-то непослушным. Будто падая куда-то, я всё же различил твой рык "ещё раз так со мной заговоришь, и я тебя убью, понял?". Я сумел подтвердить, что понял...
... Однажды, уже живя отдельно, мне приснилось, что ты меня убил выстрелом в горло. Очень короткий сон: я лежу на кровати, ты входишь, выстрел, тёплая кровь разливается по горлу, я испытываю облегчение...
... Ты так и не сумел одобрить мой выбор. Я полюбил прекрасную девушку. И знаю, что тебе она тоже понравилась. Однако, твоего благословения на женитьбу я не спрашивал. И вот ты оскорбился до конца дней. Сначала ты сделал всё, чтобы нас поссорить, разубедить меня, часами говоря ужасные вещи, в своей тяжёлой, изматывающей манере, иногда бросаясь предметами. Припоминаю, среди предметов, была бутылка коньяка, оставившая на стене коричневое пятно. А потом ты просто стал давить на меня. И передавил. Когда ты пошёл в туалет, я просто ушёл. Буквально сбежал! Было невыносимо длить эту пытку. И я никогда больше не вернулся.
... Помнишь, однажды ты вдруг стал верующим? Услышав где-то, что мы не встретимся на том свете, если я не покрещусь тоже. Ты был коммунистом, и боялся меня покрестить. А теперь стал уговаривать.
Но я хотел сделать это по собственной воле, если вообще делать.
Как-то, в присутствии гостей за столом, ты вдруг обратился ко мне в связи с этой давно обсуждаемой темой. И ты задал вопрос: если ты будешь на смертном одре, и попросишь меня покреститься, соглашусь ли я. Помню, я тогда не смог ничего сказать. Просто опустил взгляд. Я тогда редко плакал, возможно, впервые. И долго сидел так с опущенной головой. По лицу текли слёзы, я не мог их сдержать, как ни старался. Они были неожиданно крупными и обильными, образовалось целое пятно на цементированной площадке, мы обедали на улице.
Как думаешь, может быть потому я и не спешил к тебе, когда ты уже почти не вставал к кровати? Мне всё казалось, что ты притворяешься, и станешь, как ты это делал всегда, просить у меня денег или требовать от меня чего-то, прикрываясь своим состоянием? Или просто захочешь, напоследок, привести свои старые угрозы в исполнение? Ведь ты делал так десятки лет. Ты говорил, что у тебя "схватило сердце" и требовал от меня приехать домой прямо сейчас, со свидания. А потом тебе вдруг легчало. Так было бессчётные разы. Быть может, потому я не смог различить тот самый раз, когда тебе и в самом деле пришло время уходить?
Я прощаю тебя за всё это. Как и за то, что ты не сдержал практически ни одно из своих слов, ни одно из своих обещаний, данных мне, важных обещаний.
Мне хочется трясти тебя. Хочется кричать. Что же ты так? Зачем ты так? Что же ты ушёл, не сдержав своих слов? Как же красиво ты говорил! И как некрасиво ты жил. Что же ты не использовал шанс всё исправить? Что же ты позволил себе сломаться, спиться, испортиться в неискренней лести подчинённых, покупаясь на это, бездарно разбазаривая свой ресурс?
Что же ты не заметил меня, который всю жизнь хотел быть тобой услышанным, хотел отдавать тебе свою любовь? Что же ты не умел её брать, и вместо этого насиловал ситуацию, манипулировал?
Я был неинтересен тебе. Тебе было интересно запугивать людей, подвешивая за ногу в колодце, душить полотенцем, стрелять из пистолета или из ружья по воротам, напившись и пугая соседей.
Ты мог проиграть в карты украшения своей жены, потому что азарт тебе был интересен. Я провёл годы в казино, в качестве твоего секретаря, записывая статистику - это тебе было интересно, и ты был недоволен, когда я наотрез отказался продолжать.
Ты ведь не знаешь, но я однажды пошёл в казино сам, взяв с собой небольшую сумму, и решив, что проверю кое-что, но только проверю. Я ставил, проигрывал, ставил снова. Самые последние я поставил горкой на одну цифру, никаких компромиссов, интуиция и вера, потому что я пришёл туда не один, а с духом. И - выиграл. Один к тридцати семи. Забрал деньги и ушёл. И никогда больше не вернулся.
А десятую часть выигрыша раздал нуждающимся. Точнее, я искал такого человека, в котором я увижу настоящую нужду, и потратил на это время. До сих пор помню лицо той женщины, в толпе, она явно не была "профессиональной нищей", скорее было похоже, что её выбило из колеи, и она наугад бродит в поисках помощи, которую я ей и предоставил. Её лицо с печатью отчаяния и безнадёжности,
преисполнилось настоящей, удивлённой благодарности, на её лице прорисовалась зарождающаяся вера в чудо, так я это увидел... И ощутил, что выбрал человека верно.
... Я прощаю тебе даже то, что ты буквально выращивал из меня дойную корову. Ты не научил меня даже водить автомобиль, хотя сам рассекал на "Волге", ещё в те времена, когда тебе это было "не по чину", и тебе об этом давало понять КГБ.
Ты делал всё для того, чтобы я не был самостоятельным и зависел от тебя во всём - и материально, и духовно. Ты держал меня на коротком поводке, внушая, что выкормил меня и вырастил, а теперь я должен за это платить, и платить, и платить...
В то время как ты будешь обещать - и не делать, обещать - и не делать, обещать - и не делать.
Ты знал о моей любви, вот что самое интересное и грустное. Знал, и злоупотреблял ею. Знал, и...тебе была она не нужна. Ни моя любовь, ни я сам как я.
Ты любил себя во мне, хвастаясь моими успехами как своими - мол, вот, натренировал. Но то был не я настоящий. Меня настоящего ты желал знать лишь как хороший дрессировщик, чтобы я делал нужное тебе.
Вот потому ты и обещал мне бесконечно много, не сделав этого, предав меня изначально. Ты воспитывал меня всегда в рамках "сделал как хочет папа - хороший, сделал не как хочет папа - плохой". Ты никогда не хотел любить меня как меня.
Но ты всегда хотел от меня денег, и поручал мне искать людей, чтобы взять у них в долг, под залог нашего дома, в который мы все вложились, но распоряжаться им ты желал самолично. Каков итог? Ты набрал долгов на стоимость больше этого дома, и пришлось распродавать всё, что было, добытое общими усилиями, растранжиренное тобой самолично. В Древней Греции за подобное судили, но вряд ли у тебя, как у Демокрита, найдётся философский труд, которым ты бы себя оправдал - разве что этот мой рассказ о тебе?
Зачем ты делал всё это? Или хотя бы - почему? Однажды тебе позвонил друг из Америки, которому ты изменившимся от эмоций голосом стал говорить "я теперь богатый человек, у меня большой дом".
Но мы-то с тобой знаем, что дом этот - точное отражение положения дел, приукрашенный снаружи, без ремонта внутри, ты даже подогрев горячей воды не сделал, и я всё порывался это оплатить, чтобы маме было полегче со стиркой, посудой, бельём, мытьём, ты-то себя таким не обременял. Зато ты украсил дом мраморной крошкой, выложил дорогой плиткой бассейн у дома, а у бассейна - дорогое панно. Высадил розы, ставшие грустно знаменитыми. Огородил дом дорогой ковкой, продумав все детали. Какая удивительная точность несоответствия между внешним, показным, и - внутренним, содержательным, образующим душу.
Как-то ты сказал, что этот дом для тебя - как любимый ребёнок. Я подумал, ты шутишь. Жизнь показала, что это было сказано глубоко всерьёз. Ты так и не смог отказаться от желания показать миру, что ты стал богачом в большом доме, и ради этого ты пожертвовал даже живыми детьми.
В конце концов, даже наивный, добрый, доверчивый я - отчётливо понял: ты очень болен, ты не хозяин себе, и ты - в зависимости, больше, чем наркоманы, ты - игроман.
Изучение подоплёки игромании привело к грустному открытию: что-то в нравственной сути человека должно разрушиться, какое-то разложение совести должно произойти, чтобы такая болезнь развилась.
Бактериальный дисбаланс случается в той ткани, которая стала нездоровой, где нарушился сбалансированный обмен веществ. Бактериальный дисбаланс не случается в здоровой ткани.
Сходным образом, какой-то дисбаланс в жизненном обмене на уровне совести, нравственности - приводит к таким болезнями, которые сами, дальше, в свою очередь, стремятся уничтожить совесть на корню, чтобы разрастись метастазами по всему человеку, исказив того до неузнаваемости.
Ты знал о моей любви, но был так болен, что не мог взять самое ценное, что у тебя было, самое настоящее, подлинное, - искреннюю любовь ребёнка, который сам к тебе тянулся. Вместо этого ты стремился злоупотреблять любовью. Это так грустно. Подумалось, это как поедать кору дерева, которое принесло сладкие плоды, а потом ещё и спилить это дерево, чтобы развести огонь и сварить кору...
Всё это я тебе прощаю.
Я порвал с тобой потому, что не было больше сил терпеть. Я не стал возобновлять связь потому, что понял важные вещи: теперь я сам несу ответственность за всё, чему ты меня раньше учил, за всё, что я полюбил искренне, во что поверил.
На моих глазах ты убивал себя, а я не мог помочь, и ты - не мог мне позволить помочь. И всё, что я смог сделать - это сохранить в себе всё то хорошее, что ты же и привнёс, и не дать тебе же это уничтожить. Я не жалею о своём разрыве с тобой. Всё, что произошло, за всё я благодарен. Я рад, что стал таким как есть. Я нравлюсь себе таким, и мне нравится и дальше заниматься образованием своей души.
Всё, что я перечислил, когда говорил о том, как ты мне дорог, и как я тебя люблю - правда. Именно потому, что это правда, я и не позволил тебе этим злоупотребить, и не дал тебе растоптать цветы, взошедшие из семян.
Ведь всё-таки ты был у меня, приняв непростое решение. Я взял всё, что мне показалось достойным, и этого оказалось немало. Мне пришлось взять, в нагрузку, и то, чего я не просил, и я использую это как топливо, как разность потенциалов для электрического тока, как ветер для моего паруса мечты. Я благодарен тебе, и я благодарен тому духу в себе, который позволил мне отличать цветы и мочь использовать остальное как пищу для них.
Мне искренне жаль, что я не смог тебе помочь, и прошу за это прощения. Мне искренне жаль, что и ты сам не смог себе помочь, уничтожив себя. Мне неизвестно, какую роль сыграло в этом самоуничтожении появление меня.
Ты бился, это был страшный бой, и ты проиграл битву. Таков человек.
Я прощаю тебя.
Женщина, которую называют "видящей", сказала, что мне следует попрощаться с тобой лично, до твоей смерти, мол, это сильно изменит мою жизнь. Эта мудрая женщина не знала одной вещи: я постоянно пытался это сделать, но натыкался на отпор.
Дело в том, что для прощания нужна встреча. Встреча в особом смысле. А мы с тобой, как я выяснил, ни разу не встречались по-настоящему. Ты смотрел на меня сквозь призму твоих ожиданий. А я смотрел на тебя сквозь призму своих.
Так с кем же я должен был попрощаться, в таком случае? Мы оба так и не сумели встретиться, в этой жизни. Возможно, как-то понимая это, ты так желал нашей встречи в жизни иной?
Ты поставил условием никогда не говорить тебе правды, угрожая убить меня за то, что я считал правдой и пытался тебе донести. Сверх этого ты игнорировал девушку, которую я полюбил, а потом добавил к этому обиду за то, что я полюбил не спросив тебя. С кем именно я бы прощался?
Потом ты спился, уничтожил себя игроманией, доконал себя другими опасными играми, разрушившими тебя окончательно. С кем именно я бы прощался, посетив тебя лично?
Так уж вышло, что у меня было два отца: тот, что постоянно злоупотреблял моей любовью при личном контакте, - и тот, которого я всё равно любил, образ, к которому я всё равно направлял свою любовь. Эту проблему конфликта образа и человека я разрешил нашим разрывом с тем, кто злоупотреблял.
Знай, я не предал того, кого любил, и остался верным всему, чему он учил меня, особенно - правдивости. Я вынужден был пойти на разрыв, чтобы сохранить эту верность всему правильному, чему ты учил меня.
Теперь, со смертью того, кто злоупотреблял, говорю: я прощаю тебя, покойся с миром, мир праху твоему.
И я могу попрощаться с тобой здесь, в этом тексте, говоря с настоящим тобой - твоим духом во мне, с тем, что будет живо и дальше, не будучи уже только тобой. Такое прощание будет иметь больше смысла для меня.
*
Я прощаюсь с тобой.
Я был на твоей могиле. Я сдержал обещание, данное тебе, сдержал слово, сделал, как ты попросил, когда ты ещё имел такую возможность - просить меня.
Моя мать, твоя жена, посчитала неуместным сделать это на кладбище во время захоронения - как этого хотел ты, хотя обещала мне это, поэтому я и приехал, ведь вашим словам, как оказалось, вы придаёте удобное вам толкование, когда дело касается меня, и не позволяете себе этого, когда дело касается других, вот ведь какой нюанс и какая загвоздка: с собой легко договориться.
Впрочем, я понимаю и маму по отношению к тебе, - она, после всего, что ты с ней сделал, и чего НЕ сделал для неё, - могла себе позволить такой выбор. Труднее понять её отношение ко мне, проще - простить и смириться с её решением.
Я приехал на кладбище и проиграл ту мелодию, которую обещал тебе проиграть: адажио Альбинони. Тебе она врезалась в душу из-за фильма "Овод", где, с твоих слов, тебя особенно впечатлила сцена, где отец убивает сына.
Я прощаюсь тобой.