(Отрывок из пьесы)
Париж. Телефонная будка. В ней русская туристка Анна Колоницкая. На другом конце провода — одна, в парижской квартире, преклонных лет Ирина Владимировна Одоевцева. Не та, юная, хорошенькая, с бантом, ученица Николая Степановича Гумилёва, а совсем другая – маленькая, сухонькая старушка. Телефонный разговор.
А н н а К о л о н и ц к а я (волнуясь и задыхаясь). Уважаемая Ирина Владимировна… Дорогая Ирина Владимировна… Нет, драгоценная Ирина Владимировна… Можно я вас буду так называть? Я — ваша читательница-почитательница… Из России. Я вас ищу в Париже. Нашла. Мне дали ваш адрес. Можно мне к вам прийти?
И р и н а О д о е в ц е в а. Читательница? Почитательница? Из России? Приходите. Я страшно рада. Только я совсем одна сейчас. И знаете, плохо слышу. Если я не услышу звонка — ключ под половичком. Просто открывайте и входите.
А н н а К о л о н и ц к а я. Под половичком? Ах, как это по-русски…
И р и н а О д о е в ц е в а. Видите ли, я так и не стала француженкой… За столько лет…
В луче, пространстве памяти, появляется Георгий Иванов. Читает нараспев:
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни, с церковки соседней,
По снегу русскому, домой.
(Квартира Ирины Владимировны Одоевцевой в Париже. Ирина Владимировна полулежит в кресле, закутавшись в шаль. Она устала, больна. У её ног, на табуреточке, Анна Колоницкая.)
И р и н а О д о е в ц е в а. Как вас зовут, моя дорогая?
А н н а К о л о н и ц к а я. Я — никто. Но я приехала в Париж ради вас. Я нашла ваш прежний дом в Петербурге, во имя ваше ходила вашими тропинками, я обожаю ваши книги, они у нас не изданы пока, но будут, будут изданы…
И р и н а О д о е в ц е в а. Как же вы их читали, если они не изданы?
А н н а К о л о н и ц к а я. Ну, как вам это объяснить… У нас в России многие читают то, что не издано. Это называется Самиздат.
И р и н а О д о е в ц е в а (удивлённо). Мои книги переписывали от руки? Они ходили в списках? Как стихи Лермонтова?
А н н а К о л о н и ц к а я. Перепечатывали на машинке. Кто-то раздобыл парижское издание, кто-то перепечатал… А потом все тайно передавали друг другу и читали.
И р и н а О д о е в ц е в а (не понимая). Как это — раздобыл? Где?
А н н а К о л о н и ц к а я. Ну как-то же раздобывают у нас даже стихи Гумилёва… Хотя их ни разу не переиздали в Советском Союзе… Но я видела тетрадки с этими стихами… Как-то всё происходит. Само собой. Но сейчас у нас перестройка — и всё разрешили. Запрещённых авторов разрешили, понимаете! И вас, и Гумилёва… И многих других…
И р и н а О д о е в ц е в а. Как это вы сказали? Перетасовка? Опять? Перетасовка уже была в семнадцатом… Людей тасовали, как карты. И что — снова?
А н н а К о л о н и ц к а я. Снова. Но теперь всё будет хорошо. И вы даже сможете вернуться на родину.
И р и н а О д о е в ц е в а. И меня не расстреляют? Не посадят в тюрьму? В лагерь?
А н н а К о л о н и ц к а я. Вами будут гордиться. Ваши книги издадут.
И р и н а О д о е в ц е в а. Вот так же многих сманивали в Россию в тридцатые годы. Они уезжали и погибали. Как Марина Цветаева. Ей тоже обещали, что её книги издадут. А она повесилась...
А н н а К о л о н и ц к а я. Теперь другие времена. Горбачёв, перестройка… Теперь — можно.
И р и н а О д о е в ц е в а. Впрочем, мне всё равно. Я слишком стара, чтобы бояться смерти. Поеду на родину — умирать… Хоть напоследок Петербург увижу… Вспомню себя молодую… И всех, кого я знала там…
(Читает нараспев):
Да, бесспорно, жизни начало
Много счастья мне обещало
В Петербурге, над синей Невой —
То, о чём я с детства мечтала,
Подарила судьба мне тогда,
Подарила щедро, сполна,
Не скупясь, не торгуясь: — На!
Ты на это имеешь право. —
Всё мне было — удача, забава,
И звездой путеводной — судьба,
Мимолётно коснулась слава
Моего полудетского лба…
Я еду, даже если умру в дороге…
А н н а К о л о н и ц к а я. Всё будет хорошо, дорогая Ирина Владимировна, поверьте…
И р и н а О д о е в ц е в а. В моём возрасте уже не страшно рисковать…
А н н а К о л о н и ц к а я. Если вам будет тяжело самолётом, то можно поездом…
И р и н а О д о е в ц е в а. Милая моя, я прекрасно летаю! Я полжизни мечтала перелететь обратно… В своё прошлое, в Петербург… Снова постучаться в дверь к Гумилёву… И пусть нет уже ни его, ни этой двери… Я всё равно постучусь! А потом и умереть не жалко…
А н н а К о л о н и ц к а я. Дверь есть. Дом, в котором жил Николай Степанович, сохранился. Пусть там пока нет мемориальной доски, но она будет, обязательно будет…
И р и н а О д о е в ц е в а. Знаете, мне много лет снилось: я стучу в дверь его квартиры на Преображенской, и он мне открывает, весёлый, молодой… И я — не старая, как сейчас, а молодая… И всё вернулось. И Жорж Иванов, мой муж, жив. И все они — живы… И все — рядом со мной.
А н н а К о л о н и ц к а я. Так и есть, если прочесть ваши книги. «На берегах Невы», «На берегах Сены»…. В ваших книгах они все — живые. Навсегда.
И р и н а О д о е в ц е в а. Правда?
А н н а К о л о н и ц к а я. Хотите — перекрещусь? Тогда поверите?
И р и н а О д о е в ц е в а. А вам можно? У вас же в Советском Союзе атеизм?
А н н а К о л о н и ц к а я. Но я же в Париже. С вами!
И р и н а О д о е в ц е в а. Тогда креститесь! На здоровье… Господь вам в помощь!
***
Утро 26 августа 1921 года
Н. С. Гумилёву
За душой приходят на рассвете,
Трудно ожиданье превозмочь.
Перед смертью все мы, словно дети, —
Уходить мы так боимся в ночь.
Только там не ночь, а сад чудесный.
Есть там сад, открытый для меня.
Пусть в таком саду я стану песней
И прольюсь, ликуя и звеня.
Ночь пуста, беззвучна и туманна,
Дай мне, Боже, к берегу пристать!
На земле пленяло имя «Анна»:
Анна означает Благодать.
И, вдыхая аромат нарциссов,
Вспомню я земли весёлой сны:
Девушку по имени Лариса,
Пэри из лазоревой страны.
А иных я и назвать не смею,
Но душа моя опалена:
Ольга-Эльга в темноте аллеи,
Там, где ветер, море и луна.
Там с холма заметен парус белый:
Значит, и за мной пришла ладья.
Разлучить сумели душу с телом,
Но у Бога не отнять меня.
***
Утро. В дверь постучали прикладом.
«Выходи на расстрел!» Рассвело…
Скоро райским, заоблачным садом
Он пройдёт. Там весна, там светло.
Здесь же — август, и, корчась от зноя,
Вся тюрьма то в чаду, то в бреду.
Никогда не забудешь такое
И в заоблачном райском саду.
На стене нацарапал молитву.
«В твой, Господь, собираюсь придел…
Умереть так надеялся в битве,
Но судьба нагадала расстрел.
Пресвятая Небесная Дева,
Припадаю к коленям твоим!
Буду верить, что после расстрела
Средь людей я останусь живым».
***
Л. Н. Гумилёву
Что осталось от прошлого? Несколько книг
В тех старинных шкафах, что сработаны прочно.
Прикоснуться, успеть посидеть возле них
И уйти, как чужой, тёмной, горестной ночью.
Нет именья, нет предков, нет дедовских стен.
Дома нет. Есть барак, есть тюремные нары.
И звездою лазурной Серебряный век
Насылает на душу запретные чары.
Это только причуда. Расплата. Мечта.
Это вечность, что в жилах струится упрямо.
На земле каждый миг распинают Христа,
Только нами, как прежде, возводятся храмы.
Мы — строители, зодчие. Нам созидать
В те эпохи, когда
ветер пахнет полынью.
Мой серебряный век, моя страсть и судьба!
Дай мне силы, Господь, не поддаться унынью.
Дай мне силы, Господь, не поддаться страстям,
Не предать, не солгать, не забыть, не развеять.
И навек сохранить тот сияющий храм,
Что завещано мне в своём сердце лелеять…
***
М. И. Цветаевой
При жизни так просившая любви,
Залюбленная всеми после смерти.
Ты, как письмо в нетронутом конверте,
И я тебя молю: «Дыши, живи!»
Никем не вскрыто, столько раз к губам поднесено —
Я запах различаю.
Рябинный дух, я им полна до краю,
Опять жужжит судьбы веретено.
Их двое под рогожей роковой:
Димитрий и Марина, в смерти — правы.
При жизни лишь худой дождались славы,
Для вечности обвенчаны Тобой.
Рогожи смертной край приподними,
Взгляни на них, они — белее снега.
Нет от судьбы жестокой оберега,
Ты только боль и память сохрани.
И гордой панны тёзка навсегда
Останется заступницей России.
Марина, мы живём в года глухие
И Божьего не избежим суда...
Но если суд, ты заступись за нас,
Ведь ты сама напиток пригубила,
В котором кровь и смерть, и Божья сила,
И мы с тобою пьём его сейчас.
Не как Тристан с Изольдой, в горький час,
Под шум волны, а лишь под голос ветра.
В моих руках всего лишь горстка пепла…
Марина, моли Господа за нас!
Ответ Варвары Лопухиной М. Ю. Лермонтову на посылку поэмы «Валерик»
Вы пишете — я промолчать не смею.
Я кровью сердца отвечаю вам.
Я вас люблю. Нет, больше — Вас жалею.
Я замужем. И потому словам
Любви не прозвучать. Есть лишь слова разлуки.
Они горчат, как смертное вино.
Вы думаете, я это от скуки?
И мне сейчас не больно, а смешно?
Вы сердитесь? Да, Вы сердиться вправе.
Не выдержала, бросила, ушла...
Всё это так, но только Вашей славе
Я в жертву честь и имя принесла.
Меня осудят. Скажут: «Не любила...»
За «светский» брак навеки осмеют.
Но видит Бог, что я Вас не забыла,
И лишь небесный принимаю суд.
Я с Вами не была в тот час неверный,
Кровавый пот не отерла со лба.
Разлучены — столетия, мгновенья…
Нас в вечности соединит судьба!
Там всё уйдёт — измена, боль, опала.
Там будет только голубая высь.
С свинцом в груди я возвращаюсь с бала.
И лишь молю: «Ты там меня дождись!»