Золото Желтуги

ЗОЛОТО ЖЕЛТУГИ

«Дикость, подлость и невежество – не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим»
А.С. Пушкин

Часть 1. Старательская вольница

ГЛАВА 1. ВАРНАКИ

Разгар лета. Таежная глухомань. Уютная зеленая поляна. Кудрявые копны кустов жимолости. Где-то рядом журчит вода. Раздвинулись ивняки, на поляну вышел огромный, лохматый мужик в ичигах с раструбами, подвязанными сыромятным ремнем у щиколотки. Не то зипун, не то телогрейка затянут зеленым замызганным кушаком. В руках у мужика лопата и кирка. У пояса на ремешке болтался лоток.
Человек огляделся, повернул голову туда-сюда, шагнул в сторону от куста, хриплым голосом крикнул:
- Давай сюды, Гоха!
Снова зашевелились кусты, и на поляну вышел другой старатель с топором за поясом, в лаптях с опорками и такой же заросшей рожей, на которой, кроме волос, угадывались два глаза.
- Тут будем бить яму. Вишь, вода рядом и место способное: все приметы сходются.
- Застолбить бы сперва, Митяй. Не то сызнова сгонють лешаки. Вон их сколько приперло ноне.
- Столби. А я почну на штык верх снимать. Чует мое сердце – будет фарт. Сколь мыкались, упаси господь. Ну, благослови, царица небесная, – истово прошептал Митяй, перекрестился и, поплевав в ладони, налег на лопату.
Земля поддавалась туго, лопата натыкалась на галечник, скрежетала. Митяй неторопливыми движениями кидал и кидал. Торф складывал в одну сторону, а когда пошел галечник, стал сыпать на другой край ямы. За галечником пошел песок: сначала сухой, спрессованный, а потом влажный с меньшими каменьями. В стороне звенел топор. Гоха столбил участок, делал затесы.
Солнце сдвинулось за полдень. Стало душно, назойливо гудели комары над головой. Митяй растелешился по пояс, был в одних шароварах. Яма уже скрывала его, когда, закончив столбить, к нему подошел Гоха.
- Пробный смыв не делал?
- До подошвы хочу достать. С нижних песков начнем. Так вернее будет, чтобы не надрываться зазря.
- Передохни, охолонись. Вон с тебя семь потов сошло. А я зачин сделаю.
- Погодь, Гоха. На сей раз дай сам судьбу спытаю.
Митяй проворно вылез из ямы и взял лоснящийся, отшлифованный руками лоток и черпанул только что вынутый из ямы влажный песок. Они склонились над ручьем. Митяй заученно плавно орудовал нехитрым инструментом. Гоха не сводил глаз, стоя по колено в воде, и, словно завороженный, следил за движениями товарища.
Лоток в руках старателя, что бубен в руках шамана. Он вращает его, наклоняя, зачерпывая и сливая воду, поднимая и опуская плавными таинственными движениями. Это был своеобразный ритуальный танец рук, всего тела. Вроде бы простые бесхитростные движения, но ничего лишнего, нарушающего ритм. Промывка песка походила на колдовство и завораживала. Муть отходила вместе с песком, и вот уже в лотке почти ничего не осталось: чуть-чуть на донышке чернел шлих – тяжелый темный осадочный слой. Митяй зачастил лотком, потом разом его выдернул из воды, поднес к глазам. К нему прилип Гоха.
- Кажись, есть!? – не то восклицая, не то спрашивая прошептал он, застыв в томительном ожидании.
- Фарт, Гоха, фарт! – Жадно заговорил Митяй. – Более десятка Золотинок! Вона!
- На дне лотка в шлихах тускло поблескивали золотые крупинки.
Полуголый детина тут же на берегу ручья повалился на колени и начал истово молиться, взывая к Христу и царице небесной, чтобы они ниспослали им удачу за их труды тяжкие.
- Осподи, спаси и сохрани, дай силу...
Двое теперь не замечали ни зудящих комаров, ни яркого солнечного дня, ни пения птиц, прячущихся где-то за деревьями. С редкими перерывами они мыли и мыли песок, попеременно выбрасывая его из ямы. Там, на дне шурфа, песок уже был мерзлый, еле поддавался на кайло. Стало темнеть, когда старатели опомнились. Шипящим голосом Гоха выдохнул:
- Таракашка сподобил, Митяй, гля скорей!
Митяй еле вылез из ямы, ткнулся к лотку, и тут силы, казалось, покинули обоих. Они растянулись на траве и стали грызть сухари, макая черные куски в воду ключа.
- Шабаш на седни, – сказал Митяй и начал ссыпать намытые шлихи в кожаный мешочек.
Солнце закатилось за лесистую сопку на противоположной стороне долины. Было еще светло, но стало прохладно. До стана, где были одни лишь землянки и среди них ютился один деревянный сруб, шагать версты две с гаком, но идти надо было. Там они разживутся едой, ночлегом.
В рубленой избе, в бывшем казачьем стане, Жил старик Аникеев. Он промышлял охотой, рыбной ловлей. Зимой – белковал. У него водились припасы. На голой гриве он распахал землю, сеял ячмень и пшеницу. Около дома разделал большой огород. Старатели неделю харчились у хозяина, обещая потом расплатиться. Но вечор на стан приперлась целая ватага золотишников с ханьшой, вяленой изюбрятиной и копченой рыбой. Как теперь поведет себя Аникеев: даст ли приют и харч в долг?
- О добрых песках заикаться не будем, – сказал Митяй. – Пусть думают, что опять зазря руки ломали. А мешочек-то надо подале схоронить. Да гляди видом своим не выдавай. Матерись на меня пуще, что, дескать, зря сюда припер. Понял?
- Чего же не понять. Эта орава пронюхает – пропали наши таракашки! А ить они там лежат, Митяй! Чую, дожидаются нас в этой самой мерзлоте.
В доме Аникеева шел пир горой. Старик сидел в красном углу За столом и пьяно разговаривал с заискивающим перед ним старателем. На столе в мисках дымилась рассыпчатая картошка, белела квашеная капуста, мелко нарезанное сало. Посредине стояла огромная бутыль-четверть, в которой еще были остатки мутной жидкости – ханьшина. Подгулявшие старатели говорили все одновременно. В центре избы высокий, заросший, в широченных шароварах мужик выделывал фортели ногами и руками. Он выбивал дробь, ходил вприсядку, бил ладонями по коленям, подошвам, полу. Потом уселся на пол и стал показывать, как нужно снимать шаровары через кандалы. Мужики со смехом сделали ему из веревки ножные кандалы, и он в один миг снял свои широченные штаны. Хохот, хлопанье в ладоши, непристойные выкрики – все смешалось в сплошной гвалт. Хозяйка суетилась на кухне, причитая:
 - И когда этот вертеп кончится, господи!
Митяя с Гохой никто и не заметил. Они топтались у порога, понимая, что не ко времени пришли просить продукты. Загулял старик, теперь дня три, пока не выпьют весь ханьшин, будут придуривать. Высокий заметил пришедших, крикнул:
- Есть ханьша? Милости просим! А нет – от ворот поворот. Аль песком рассчитаетесь? Давай сгоняем Семку к китайцам. Пей, гуляй сегодня, братва!
- Нету у них нечаво, – вмешался хозяин, – вчерась им в долг давал, видать, и ноне им фарт не привалил.
- Не обидь, Федор Ананьич, – елейно запел Гоха, – мы в долгу не останемся, знаешь. Выручи харчишками. Участок надежный застолбили. За все рассчитаемся.
- Фоминишна, дай мужикам поесть. Да собери что-нибудь на завтра. Куда их денешь. Я седни добрый! – распорядился Аникеев и потянулся к бутыли.
«Ну, пронесло», – подумал Митяй и двинулся к хозяйке, заискивающе объясняя свое положение.
Заполучив краюху хлеба, капусты и картошки, старатели направились к баньке, подальше от гульбища, с расчетом переночевать в ней и с зарею двинуть на свой участок. Фоминишна обещала приготовить сухарей и плитку карымского чаю. Все как нельзя устраивалось к лучшему.
Из дома Аникеева долго слышались голоса. Нет-нет да кто-нибудь выскакивал на улицу, бокал за стайку. Гульба продолжалась. Далеко за полночь угомонились, растянувшись на полу, на крыльце: кого где сморил сон.
Чуть свет Митяй и Гоха вышагивали по косогору в верховье речки, где был облюбованный ими участок. Прорвавшись сквозь кусты ивняка, перейдя речку вброд, они вышли на свою поляну. И то, что они увидели, заставило в растерянности остановиться. В дальнем углу участка, где заложена была первая яма, горел костер, около него сидели люди. Четверо бродяг в котелке готовили какое-то варево.
- Вы че на нашем участке устроились? Не видите затесы и столбы? – спокойно заговорил Гоха.
- Были ваши, стали наши, – ответил тот, что мешал ложкой в котелке.
- Это как же понимать! Старательских правил не знаете, что ли? – вмешался Митяй.
По казенной одежде, шапкам, что были на мужиках, Гоха догадывался, что перед ним – беглые. Скорее всего, с Кары.
- У тебя есть заявка на участок? – спросил моложавый с бритым лицом, видать, самый грамотный из них.
- Будет и заявка, и разрешение. А теперь выметайтесь от греха подальше, – уже строго заговорил Митяй.
Гоха тем временем шарил по кустам, отыскивая спрятанные вчера лопаты и кирку.
Двое, что помоложе, встали, глядели исподлобья на приближающихся старателей.
У Митяя был решительный вид. Он вооружился киркой и уверенно подходил к костру.
- Вот ваши столбики догорают, – сказал моложавый. – Убирайтесь подобру-поздорову. Чем докажешь, что твой участок? Это мы яму пробили.
- Да вы что... креста на вас нет, варнаки! Как же можно так? Ить мы вчера до седьмого поту... – запричитал Гоха.
Обстановка была критическая. Это понимал Митяй и шел напролом: «или мы, или они». Вспомнив про золото, он уже безоглядно ринулся на пришельцев. Им овладело какое-то неистовое чувство злобы. Как можно, чтобы такой лакомый кусок уплывал из рук. Столько мытарств, столько труда. Казалось, удача – вот она. И на тебе – все летит вверх тормашками. И найдешь ли опять такое место?
Митяй отбросил первого, что ему встал навстречу. Тот отлетел, упав на спину, не ожидал такого поворота событий.
... Еще когда старатели начали бить яму, варнаки следили за ними с пригорка из кустов. Они таились людей. Еды достали на Горбице, забравшись ночью в амбар зажиточного крестьянина. Поднялся собачий лай, еле унесли ноги. Добравшись до Желтуги, раздумывали, с чего начать, где достать инструмент, как выбрать участок. Старший с длинной бородой мужик знал старательское дело. Остальные трое – только понаслышке. Моложавый был из чиновников, грамотный, но к труду не способный. Он-то и предложил завладеть участком, а заодно и нехитрым инструментом. Намыть золотишко на первый случай, а там можно махнуть в Благовещенск и далее – во Владивосток. По Шилке и Амуру изредка ходили речные пароходики. Прознав про Желтугинские россыпи, сюда хлынул люд. Основная масса расхватывала участки в низовьях речки. А здесь, в среднем течении, было немноголюдно. Прогнать этих двоих и – дело с концом. Кому здесь пожалуешься? «Пригрозить – уйдут мужики с участка, и тогда все золото – наше», – подначивал молодой.
Но события развивались не в том порядке, как задумали варнаки. Подняв над головой кирку, Митяй с дикими горящими глазами ринулся на второго арестанта. Тот, смекнув, что дело худо, рванул от костра. Старший схватил Жердину, но Митяй выбил ее из рук лохматого. Моложавый не собирался вступать в драку, встал и отошел в сторону.
- Выметайтесь отседова, пока башку не проломил вот этой кайлушкой, – орал диким голосом Митяй.
Тогда варнаки, сгрудившись, решили пойти в атаку. Тот, что первым получил от Митяя, вооружился колом и пытался зайти сзади. Но Гоха налетел на него и лопатой огрел два раза по спине. Варнаки отошли, посылая проклятия, угрожая прикончить ночью.
- Погодите, к обеду подойдут наши – они у Аникеева гуляют, мы вам устроим Мамаево побоище. Ишь, нашлись охочие чужие участки перехватывать. Таких тут быстро на кол садят...
Гоха увлекся угрозами и даже верил в то, что говорил. На варнаков это подействовало. Они ходили ночевать на стан. Слышали оттуда пьяные песни. Решительный отпор они расценили по-своему: у мужиков есть за спиной поддержка. А вдруг та пьяная ватага нагрянет. Им тогда несдобровать. Огрызаясь, компания ушла за увал. Митяй и Гоха не знали, что они ушли совсем, подались в низовье, чтобы затеряться среди многочисленного старательского люда. Фартовый участок остался за ними. На душе было скверно, тягостно. Выбрасывая песок, Митяй то и дело озирался, ожидая подвоха со стороны пришлых. Было тихо. Гоха восстановил столбики, начал делать шалаш. Летом можно жить и в шалаше. А спать придется по очереди. Надо устроить караул. Мало ли что.
Не зря мужики стали грудью за облюбованный участок. Вскоре он вознаградил их труды, страхи, полуголодное существование, унижение перед стариком Аникеевым.
Заложили четыре ямы. В одной из них оказался песок с добрым содержанием золота.
Перемыв пудов пятьдесят песку, Митяй прикинул – золотников десять металла есть. Это было больше, чем хорошее содержание. Но Гоха все ждал самородков. «Есть они, обязательно найдем. Надо бить яму поближе к ручью». На что Митяй со спокойной уверенностью отвечал:
- Дурак ты, Гоха, сколь со мной ходишь, а никак понять не можешь, что золото надо там искать, где давнишнее русло было. Вон на террасе надо следующий шурф заложить, там речка когда-то была, отложила наносы.
- Там же до твоего плотика метров пять глыб же будет. Как песок таскать к речке?
- Бутару надо делать. Воду заведем с вершины. Я уже прикинул.
У Митяя грандиозные планы. Надо купить железа, лопат, гвоздей. Было бы неплохо артель сгрудить, эдак человек семь, тогда бы осилили. Придется вниз идти. За покупками, а заодно и в пай кого-нибудь присмотреть. На застолбленный участок с хорошим содержанием можно взять за добрую плату компаньонов-артельщиков в пай. Сказывали, в низовьях артельный пай уже двести рублей стоит. Дают без разговору. Ушлый народ прибывает с деньгами и знает, во что вкладывает капитал.
А купцы-то что вытворяют! Пуд сухарей за двенадцать рублей продают. В Нерчинске он два-три рубля – красная цена. За топор берут червонец. Обыкновенная бочка, чтобы воду возить – двадцать рублей. Это ж надо, как на старателе наживаются. Да и понять их можно: доставить товар на Желтугу – целая история, невиданная канитель. Да и страху натерпишься за дорогу...
Вгрызаясь кайлом в твердый грунт, Митяй все думал, думал, как организовать дело, что надо предпринять в первую очередь. С Аникеевым они расплатились. Последний раз у него разжились мясом. Понимая спрос, он даже бычка заколол, меняя мясо на золотой песок.
До низовья Желтуги – верст десять. Решили: Митяй за два дня обернется, приведет людей. А Гоха будет мыть пески потихоньку. А та «артель», что гуляла у Аникеева, подалась выше по Желтуге. А может быть, и совсем ушла. У них, видно, было золотишко, а куда они метили – сам Бог знает.
Митяй вышел рано и к обеду был в низовье. По всей долине дымили костры, копошились люди, стучали топоры, визжали пилы. На пригорке, у леса, вырос целый поселок. Высились добротные дома, желтевшие свежими срубами. В стороне ютились круглые фанзы и приземистые зимовьюшки. На одном из домов с верандой красовалась вывеска «Ресторация Тайга». Мимо промчались, поднимая пыль, два верховых. Они остановились у избы, где толпился пестрый люд: тут были и завзятые старатели – их сразу узнаешь по одежке – и местные лохматые мужики, и поджарые китайцы, говорившие все одновременно.
Потолкавшись среди мужиков, Митяй узнал о больших переменах на Желтуге. Понаехали купцы из Благовещенска, Нерчинска, Читы и даже был один из Иркутска.
Митяй отобрал троих знающих старательское дело забайкальских мужиков с Нерчинского Завода. Договорились об оплате за пай в артели: из намытого песку будет выделена доля Митяю и Гохе, как владельцам участка.
Нагруженные покупками, артельщики к закату добрались до места. У Гохи было все в полном порядке. Он промыл песок у нижнего шурфа. Улучив момент, чтобы не слышали новички, шепнул Митяю: «Дивно намыл, одного таракашка даже сгоношил – вот», – показал кожаный мешочек.
Митяй расщедрился: достал из мешка фигуристую граненую бутылку, копченый свиной окорок, пригласил новичков.
- Давайте спрыснем почин и наше дело, которое затеваем. А потом чтобы ни-ни! По-моему, уж если работать, то работать. Не на гулянку сюды притащились.
Все единодушно согласились с таким мнением головы артели, каким становился отныне Митяй.
Недели три старатели трудились в свое удовольствие: никто им не мешал, они были одни. Старик Аникеев к ним не наведывался. Они же регулярно захаживали к нему за харчем. Еда обходилась недорого, пока в пади не появились другие артели. Люди шли и шли. Занимали участки.
Когда начались заморозки, в сентябре, Гоха стал поговаривать о доме. Семья его осталась в селе под Нерчинском. Как там Варвара одна управляется со скотиной, огородом? Сынишке старшему четырнадцать лет – главный помощник. А еще Дуняшка – шестилеток.  Накосили сена корове или нет? Уродилась ли картошка в огороде? Скоро надо копать. Были радужные мечты. Купить коня. Нет, пару лошадей. Начнет рубить дом. Конечно, пятистенок. С отделкой, резьбой. Есть на что подрядить плотников. В Нерчинске золотой песок сдают по доброй цене. Теперь он в люди выбьется. Будут у него лошадки, дрожки. Коровы – две-три... Пашню пахать – пару быков.
Лежа в зимовьюхе, которую наспех соорудили артельщики, Гоха мечтал. Толька под утро забывался тяжелым беспокойным сном. Тут слышался голос Митяя, который поднимал старателей до свету. Последний шурф был не совсем удачным. Меньше стали намывать.
- Какой-то ты вялый, Гоха, – говаривал Митяй, – выдохся, что ли?
- По бабе соскучился, – ухмылялся молодой долговязый старатель Кеха с Нерчинского Завода.
- Хорошо тебе, Кеха, не о чем думать. Тятя за домом присмотрит. Поди, и сено накосил, и дровишек заготовил. А мне кто там наробит? Варвара с малым – какие работники.
Такие разговоры устраивались все чаще. И вот числа десятого сентября Гоха решил уйти из артели. Перед тем сходил в низовье к купцу, купил кое-какие гостинцы и, конечно, выпивки и Закуски для отвальной. Посидели вечер допоздна. Наказывали, как идти до Горбицы, а там – на пароход. Конечно, рисковал мужик один по тайге к Шилке пробираться. Но он упорствовал, на все доводы отвечал, что ноне в тайге самый страшный зверь – человек. А он знает тропу, по которой пройдет один за трое суток. Зато надежно – зато никто не отымет золотишко. А на проторенных дорогах и хунхузы, и варнаки озоруют.
Уходил Гоха рано утром. Артельщики попрощались с ним, как с родным. С котомкой за плечами, топором за поясом и палкой в руке он скрылся в лесу, обходя стороной людей, чтобы никто не видел.
Гоха шел напрямик по еле заметной тропе. Изредка щупал мешочек у пояса и плоскую бутылку за пазухой. Она была зашита за подкладку душегрейки так, что едва ли кто мог ее заметить. Первую ночь он провел у ручья. Развел небольшой костерок. Попил чаю с сухарями. Всю ночь провел в каком-то забытьи: не то сон, не то явь. Чуть забрезжил рассвет – он уже был на ногах и отправился дальше. Можно было идти вдоль ручья, выйти в падь Широкую, а там и до Шилки рукой подать. Но он решил спрямить путь и пошел в хребет.
Впереди синели скалы. А за ними – спуск в долину. Лес был чистый, сосновый. Идти нетрудно, пока не начались осыпи и скалы. Их можно обойти. Но это верст пять лишних. Еле заметная кабаржиная тропа вела на увал, а потом начала спускаться вниз. Она вышла на уступ, еле заметный на отвесной стене. Гоха прикинул: проберусь. Зато дальше легкая дорога пойдет – низом. Котомка мешала пробираться по отвесной стене. Палку пришлось бросить. Он пролез вдоль скалы, выбирая выступы попрочнее.
Где-то на середине тропы взглянул вниз. Голова закружилась. Он пытался поудобнее встать на выступ, переступил ногами. Ичиги поскользнулись, и он полетел вниз. При падении нога зацепилась за камень. Он с размаху ударился затылком об острый выступ скалы. В глазах вспыхнул красный свет.

ГЛАВА 2. ФАРТ

После ухода Гохи Митяй поставил Кеху и Семена бить шурф на возвышении, в стороне от речки.
- Покуда нет морозов, надо задел сгоношить. Ден двадцать-двадцать пять с лихвой мыть можно.
- Сажени три копать надо до подошвы, – пытался сокрушаться долговязый Кеха.
- Ну и че? Зато в глубине талик долго продержится. Сверху на ночь прикрывать будем. Вороток приспособим, если добрые пески пойдут. До Казанской будет что промывать. А уж после Казанской, как пить дать, заморозит. С того праздника мужик сани запрягает, а старателю – к теплу подаваться.
Сам Митяй продолжал промывать пески, которые выбрасывал Пронька из выкопанных четырех шурфов. Один оказался скудным, почти пустые пески шли. А тот, что был подальше от русла, оказался счастливым. Намыв из него шел добрый. Попалось несколько самородков. Потому-то Митяй и решил, что основное Золото – еще впереди, надо испытать счастье на террасе – отложениях когда-то бурной и многоводной реки. Из своего опыта старатель знал, что труды не будут зряшными. А потому прикрикнул на товарищей, чтобы поторопились. До морозов надо управиться, снять пробу из глубины шурфа.
- Я почто именно тебя туды поставил, знаешь? Ты же долговязый. Выкидывать из глубины тебе сподручней, чем, скажем, Проньке низкорослому.
- Теперь, стал-быть, за всех шпендиков мне отдуваться, – беря штыковую лопату, съехидничал Кеха.
- Ниче! Сенька от тебя немного поотстал, попеременки будете лопатить. Поторапливайтесь не спеша, да меньше языком робь.
Беззлобная перебранка была так, для видимости, для настроя. Трудились все пятеро, а после ухода Гохи – четверо, на совесть.
Никто не подгонял. Тусклые золотинки на дне лотка были той магической силой, что заставляла работать.
Митяй выделывал удивительные и таинственные движения лотком. Опускал один край, черпал воду и, замутив содержимое, выплескивал вместе с ненужной породой. Его руки казались гибкими, без костей – такие плавные движения они совершали. Потом вдруг замрут, сжимая темный, отполированный нехитрый инструмент, напоминающий мелкое блюдо, и станут видны тяжелые крупинки драгоценного металла на плоском дне.
Как-то ввечеру, когда тень сопки надвинулась на ручей, где старатели заканчивали свой дневной урок, Пронька вынул из ямы тяжелый ком глины. Митяй поддел его на лоток. Первый же смыв открыл предмет странной замысловатой формы: края его были округлые, он напоминал головку бурундука с торчавшими маленькими ушками.
- Самородок! – прошептал оторопевший старатель. Сердце начало сильно колотиться. В ушах зашумело. Жар бросился в лицо.
- Прокопий! Иди сюды. Скорей! Гля, что вымыл! Пронька, как ошпаренный, выскочил из шурфа и через мгновение склонился над лотком.
- Че, таракашку сподобил?
- Какой таракашка, почитай, целый бурундук! Гля, какой фигуристый! – восхищенно шептал Митяй, поднимая самородок со дна лотка загрубевшими пальцами. Подошли Кеха с Семеном. Охали, ахали, радуясь такому фарту.
- Не дождал Гоха удачи! А ить как его уговаривали повременить недельки две! Как он ждал этих таракашков, верил, что они лежат где-то тут в глине! – заговорил Прокопий.
- Дурак ты, Пронька, – прервал его Кеха. – Тогда бы пришлось на пятерых делить. А теперь его доля нам достанется. Смекаешь?
- Ты, жердина стоеросовая, олух царя небесного, только о своей выгоде печешься. Ни тебе товарища не жаль, ни законов старательских признавать не охота! Гоха эту яму бил! Стало быть, он больше всех труда положил на этот самородок!
- Тут все от фарта зависит. Ушел, значит, так его судьба распорядилась, что не видать ему самородка. А он законно принадлежит нам, – развивал свою мысль Кеха. Никто больше с ним не спорил. Конечно же, подфартило всем четверым!
...Никто из них не догадывался, что Гохе Ванчугову уже не надо никакой доли, что он с разбитым черепом лежит в ущелье. И кто знает, удастся ли кому-нибудь найти его заветную граненую бутылку с золотым песком? Знать, не судьба его мечтам выбиться в люди, стать хозяином.
Сколько таких безвестных рисковых людей остались на таежных тропах. Встреченные хунхузами, они расставались не только с добытым золотом, но и с жизнью. Иные становились жертвой не только разбойников-хунхузов, но и разъездов местных казаков. Были среди служивых отчаянные, которые за мешочек золотишка рубили голову пробиравшемуся по таежным тропам домой фартовому старателю. Знали – пропавшего без вести никто искать не станет. Скажут: «Сгинул человек в тайге. Знать, так ему было на роду написано».
- Бойся не зверя в тайге, бойся лихого человека, – напутствовал Митяя старик Пахом, который обучал его старательскому делу, с кем он еще юношей мыл золото на Амазаре.
Пахом был на Олекме в артели старателей. Потом оказался в их краях, сманил мужиков на Амазар, где были разведаны золотые россыпи. Вернулся Митяй домой не с пустыми руками, ездил в Нерчинск сдавать золотишко. По дороге обобрали его стражники с бляхами, обманули конторщики, за бесценок скупив с такими лишениями добытый песок. Хозяином он не стал, но заразился старательским зудом. С тех пор мотался по Забайкалью, был на Каре. Избегал разудалых компаний, в товарищи брал своих местных мужиков. Они были надежней и честней кобылки каторжной, которая так и валила с Усть-Кары, Акатуя и других тюремных мест. Каждый год на Нерчу, Шилку гнали тысячи людей. Шли этапом каторжники, ехали на подводах приписанные к заводам крестьяне. Со времен Екатерины начали интенсивно заселять Забайкальский край. А с тех пор, как на Каре нашли россыпное золото, центр добычи драгоценного металла переместился с Урала в эти забытые богом края. За год в царскую казну с Нерчинских промыслов поступало до тысячи пудов золота. А сколько его уходило за кордон? Граница была открытой. Хунхузы шныряли по всем известным старателям тропам. Спиртоносы обладали удивительным нюхом, появляясь там, где старатель начинал копать первый шурф. Вот и слава о желтугинских самородках разнеслась далеко за пределами Забайкалья. И потекли сюда люди.
Приходили такие, как Митяй, работящие, знающие дело. Но больше было беглых, гулящих людей. Они жили одним днем, пропивая, прогуливая все добытое золото. И тут им на радость оказывались спиртоносы. Маститые купцы находили дорогу в далекие таежные места. Там, где недавно шумела лишь тайга да зверье жило привольно, не опасаясь забредшего охотника, вдруг окрестности оглашались шумом и гамом многих людей. Дымили костры, вырастали землянки и даже бревенчатые дома, шла бойкая торговля самыми разными товарами, которых иной раз не найдешь в знаменитых лавках нерчинских купцов. Товары приносили из-за кордона неутомимые китайцы. Предприимчивые люди из Благовещенска, Иркутска открывали свои лавки, предлагая за тусклый золотой песок все, что душе угодно. Так было на открытых россыпях в долине Олекмы, так было на Амазаре, так же развивались события на Желтуге...
Находка «бурундука» утвердила в Митяе уверенность, что не зря прокатилась слава о желтугинском золоте. Было оно здесь. И не только в низовье, где уже все участки застолбили. Будет им фарт здесь, в верховье Желтуги: все приметы налицо, а подтверждение – вот он, тяжелый кусочек, смахивающий на головку таежного зверька.
Они молча созерцали находку, передавая из рук в руки. Кеха даже лизнул его языком.
- Че, скусный? – съехидничал Митяй.
Все долго от души хохотали. Радость удачи вышла, наконец, наружу, заглушая усталость, голод, неустроенность быта. Пронька вытирал слезы, и вместо смеха у него вырвалось странное всхлипывание.
- Хватит ржать. На заимке у Аникеева, наверное, всех переполошили. Поднаживи костер, Семен. А, Кеха, дуй за водой для чая. Жрать охота. Устроим пир, как положено, – распорядился Митяй. – Самородок спрячем, на всякий случай, как наш главный неделимый капитал. Согласны? Все согласились.
- Неплохо бы завтра в Низовье сходить, продуктишками разжиться, да и спрыснуть фарт надо, – предложил Кеха.
- Никаких гульбищ! – твердо обрубил Митяй. – Уговор – до окончания сезона – ни капли во рту. Понял! А за продуктами надо кому-то сходить, только не тебе, Кеха. Ты свой шурф бей. До заморозков надо яму углубить до плотика. Успеем пробы снять. Бог даст – намоем малую толику.
От котла шел ароматный запах мяса. Заварили весь оставшийся кусок свинины. Его Кеха сохранял в холодной воде ручья. Ржаные темные куски сухарей макали в кружки, смачно грызли, запивая густым отваром карымского чая. Стемнело. Они сидели вокруг костра, наслаждаясь едой, радостно переговаривались. Митяй поднял голову, глянул в сторону кустов и обомлел: из темноты вырисовывалась лохматая морда. Заметив испуг товарища, все вдруг обернулись в ту сторону. Темная косматая лошадка, а на ней человек в островерхой шапке. Старатели молча воззрились на него, не понимая, откуда он явился.
- Здластуйте! Спаси Хлистос! – заговорил человек, слезая с седла.
- Никак бурят? Откедова он свалился? – заговорил Кеха. Все задвигались, встали, отошли от костра, чтобы рассмотреть пришельца.
- Кто будешь, мил человек? Как попал сюды, что тебе надо? – Митяй наконец очнулся.
- Не боись худого! Пусти ночевать. Мимо ехал, вижу – костер.
Перед старателями стоял молодой бурят в островерхой шапке, длинном кафтане, подпоясанном сыромятным ремнем. Он держал за повод лохматую лошадку в седле, с кожаными сумами по обе стороны. Его обступили, закидали вопросами.
- Откуда ты свалился на нашу голову? Напугал, черт, своей конягой. Думал, зверюга какой, – рассмеялся Митяй.
Бурят тоже заулыбался, видя доброжелательность на лицах мужиков.
- Сопка ехал, увидел костер. Однахо, думал, не прогонют.
- Давай, подходи к костру, садись, рассказывай, кто ты таков, Зачем здесь. Тут у нас бурятов нет. Китайцев много, а бурятов ни разу не встречал. Да привяжи ты своего иноходца вон к той лесине, ничего ему не сделается.
Прокопий налил густого чая в кружку, подал путнику вместе с сухарем.
- Зовут-то как?
- Бадма, однахо, зовут.
- И куда же ты, Бадма, на ночь глядя собрался?
- Сам не знай куда. Однахо, у вас ночевать собрался.
- Да ночуй, места у костра хватит. И в землянке одно место освободилось: где Гоха спал.
Митяй, чувствуя, что путник не склонен к подробностям, не стал его больше расспрашивать, принялся за прерванное чаепитие.
Бадма отхлебнул несколько глотков, пошел к лошади. Вернулся с длинными кожаными сумами, что были приторочены к седлу. Вынул из них туесок с сушеным творогом, потом второй с брусникой. Ягода крупная, темно-красная, рубинами сверкала в отражении пламени костра.
- Эка прелесть! – Кеха первый зачерпнул горсть, кинул в рот, Зажевал смачно, запивая чаем. Бадма достал из сумы кусок вареного мяса.
- Не мог ты чуть раньше приехать, – смеясь, заметил Семен, –мы уже наелись от пуза. Так что ешь сам и наутро оставь.
- Ягода кушай! Шибко много ягода нонче. Там сопка собирал.
- Добрая брусника. Далеко собирал, Бадма?
- Совсем недалеко. Второй сопка собирал.
- Покажешь потом. Надо бы заготовить на зиму. От цинги хорошая ягода, лечебная.
- Шибко хорошая! Потом покажу где.
Сидели долго у костра. Разговаривали.
- Пора ложиться, долго мы что-то сумерничаем седни, – вставая, заметил Митяй. - Вон Кичиги уже над сопкой поднялись, а завтра рано вставать.
Мужики пошли в землянку, положив в костер три бревна, чтобы огонь не погас к утру. Бадма расседлал коня, постелил потник у костра, устроился, положив под голову седло с сумами.
Прижился Бадма у старателей. Копать шурф отказался – вера не позволяет бурятам копать землю. А вот лес рубить и таскать лесины к стану на своей лошадке согласился с радостью. Дело спорилось. Митяй задумал построить жилье основательное, чтобы можно было зимовать… На возвышении под горой выкопали просторный котлован. Начали делать сруб. Лес был рядом, на горе. Вскоре обозначилась просторная полуземлянка с бревенчатыми стенами, печкой из камней.
Шурф бить тоже не прекращали. Кеха знал свое дело. Когда начались заморозки, он с головой скрылся в яме. Сделали ворот и бадьей стали вытаскивать землю. Бадейку, нехитрое приспособление для подъема грунта, делали сами. Благо строительный материал был под рукой: сосна, береза росли неподалеку.
В неделю раз ходили в Низовье покупать продукты, инструмент. Теперь стало проще – к купцам ездили на коне, садились вдвоем, сундалой, как говорил Бадма. Обратно шли пешком. Поклажу тащила на спине послушная лохматая лошадка.
Признакомившись, попривыкнув к мужикам, Бадма поведал свою грустную историю. Бежал он с Онона, где была его родовая юрта, паслись овцы и коровы. Богатый сосед увез девушку Цецик, на которой Бадма собирался жениться. Он отомстил обидчику – убил одного из похитителей и потому вынужден был бежать из родных мест. Слышал он о золотых приисках, о вольных старателях и махнул на Шилку. Пробирался по лесным тропам, сторонился людей, миновал Кару. И вот оказался здесь, на Желтуге.
Парень страдал. Старатели видели, как оставшись у костра, он сидел подобрав под себя ноги, покачиваясь: не то пел какую-то заунывную песню, не то плакал, тоскуя по родным местам, по своей возлюбленной. Трудно было представить, что ждет его впереди. Наутро преображался, работал вместе со всеми. Митяй старался подбодрить парня:
- Намоем золотишко, тебе твою долю отвалим, поедешь со мной, там ваши соплеменники кочуют, найдешь себе невесту.
Бадма грустно улыбался и ничего не отвечал.
Морозы стали крепчать. Речка покрылась льдом. Промывать пески становилось все труднее. Кеха с Семеном засобирались, домой в Нерчинский Завод. В марте обещали вернуться. Митяй не хотел бросать на произвол судьбы участок. Решил с Прокопием остаться. В Низовье разворачивалось большое строительство. Зиму подрядятся плотничать к какому-нибудь купцу. Деньги будут нелишние. С ними же остался Бадма. Он привязался к Митяю, упросил взять с собой.
- Пойдем, будешь со своей Карькой бревна таскать. На участок будем наведываться, чтобы кто не перехватил наши шурфы.
В нижнем течении Желтуги было людно. Жгли костры. Промывку вели и в морозы. По всей долине копошились люди. Под горой вырос поселок. Несколько больших домов желтели срубами. В стороне выстроились круглые фанзы. Китайцы быстро возводили их из тальника, обмазывая плетень глиной. Получалось неплохое жилье, где они жили артелями. Выше, к горе, было много землянок. Стук топоров, глухие удары о землю, гомон множества людей стояли над долиной. Серая масса шевелилась, орала, сквернословила, перекапывая берега таежной речки.
Митяй, Прокопий и Бадма шли к центру поселка, с удивлением наблюдая большие перемены на Желтуге. Повстречалась группа китайцев. Они двигались друг за другом, кто с лопатой, кто с кайлом, и все одновременно громко разговаривали на своем визгливом языке. Бородатый мужик, по виду из казаков, вел под уздцы лошадь, тащившую бревно. У нового просторного сруба копошились плотники. Размеренно повизгивала пила: два человека – один на козлах, другой внизу – разделывали толстое бревно на доски.
- Надо тут спросить, не нужны ли им работники. Большой дом затевают, – сказал Митяй.
Старатели свернули к людям. Поздоровались. Те нехотя ответили подошедшим. И на расспросы посоветовали обратиться к приказчику купца Селиванова.
- Вон на углу его новый дом. Там спросите.
Ни приказчика, ни купца в доме не оказалось. Один служащий сказал, что хозяин будет к обеду. Мужики пошли к длинному амбару за углом, где толпился народ. Сидели на бревнах, разговаривали люди разного возраста и обличим: были бородатые, непонятного возраста мужики, были и безусые юнцы. Но ни одного женского лица.
Старатели поздоровались. Им ответили равнодушно. Не обращая внимания на пришедших, мужики продолжали разговор. Обсуждали, где удачно моют пески, какие участки еще не застолбили, почем принимает песок купец Селиванов. Лохматый мужичонка бойко рассказывал о том, как дрались старатели из-за ямы. Не поделили. Дело дошло до поножовщины. Какой-то варнак с Усть-Кары пырнул ножом подельщика. У того были дружки – размозжили голову зачинщику драки. Два мертвеца за один день.
На днях китайскую фанзу разгромили. Ночью ватага набросилась, искала песок. Пытали одного китайца, искололи всего ножами, но тот не сказал ничего. Убили, остальные разбежались, фанзу сожгли.
Рассказывали, что хунхузы шалят на дорогах. Встречают тех, кто возвращается домой, убивают. У самой Шилки видели двух убитых.
Митяй подошел к рассказчику, начал расспрашивать, как выглядели убитые. Не Кеха ли нарвался на разбойников?
Из амбара, служившего и складом товаров, и магазином, выкатилась ватага старателей. Уже крепко подвыпившие, они разложили на бревнах куски сала, хлеба, раскупорили две бутылки водки. Один из подвыпивших уселся на край бревна, начал разуваться. Снял видавшие виды ичиги, отбросил в сторону дырявые вонючие портянки. Разорвав большой кусок цветастой фланели пополам, начал заворачивать грязные, давно не мытые ноги.
- Вот теперича в тепле, родные! Далеко вам топать придется... Дай, Пахом, глотнуть. Гулять будем седни. А завтра – в дорогу.
Пахом передал ему граненую бутылку. Тот глотал прямо из горлышка, занюхивал куском хлеба. Вскоре собутыльники загорланили песню про калинушку.
На другом конце бревен Митяй заметил человека из господ. Подстриженная бородка, аккуратная одежда, яловые сапоги с высокими голенищами. Он разговаривал с молодым мужчиной в поношенном сюртуке с оловянными пуговицами. Эти люди выделялись среди старательской братии. Митяй стал прислушиваться к их разговору. Он понял, что они пришли искать фарт на Желтуге. Собирались сколотить артель, застолбить участок. Поздоровавшись, начал издалека расспрашивать об их планах, рассказал о своих.
- Мы вот хотим на зиму устроиться плотничать. А с весны старательством заняться. Надо приглядеться сначала, участок застолбить.
- Может, вместе будем счастье искать? – доброжелательно отозвался старший.
- А почему бы и не попытаться? – ответил Митяй.
Старшему понравился крепкий аккуратный мужик. Его спутники тожеж. С ними можно найти общий язык.
Примерно, о том же думал и Митяй. Больше всего он боялся гулящих. Иной и работает до седьмого поту, и послушный, а как попадет шлея под хвост – пока все не прогуляет, не остановишь. С такими лучше дела не иметь.
Купец появился после обеда. Люди ему были нужны, особенно плотники. Все устремлялись на старательские работы. Желающих строить дома было мало, да на это дело кого попало не возьмёшь, надо, чтобы умел топор держать. Митяй с Прокопием были знакомы с плотницким делом. Бадму купец взял на заготовку леса. Пошел плотником старший из новых знакомых. Молодого Селиванов взял к себе в контору, тот был писарем в прошлом, знал делопроизводство. Купцу нужен был грамотный работник, который бы вел учет принимаемому золоту, контролировал скупленные участки, отданные артелям в аренду. Сам Селиванов уже не управлялся со всем огромным хозяйством. Надо было строить магазин, гостиницу, ресторацию. Да мало ли какие планы роились в голове.
Благополучно, вроде бы, складывалась судьба Митяя и его новых знакомых. Жили в просторной фанзе, купленной купцом у китайцев за двести рублей, когда те, закончив сезон, засобирались восвояси. Селиванов знал, что все затраты на скупке участков, жилья скоро окупятся сторицей. Все добытое золото принесут к нему в лавку. К зиме поток старателей поубавился, но люди все равно приходили. Большинство попадало в лапы «деловых». Предоставляя фанзы, землянки, заставляли отрабатывать на строительстве.
По Миллионной улице зажелтели срубами дома. Кроме лавки Селиванова, где на золотой песок можно было выменять все – от чая и сахара до пилы, топора, всякой посуды, появились новые торговые прилавки. В самом центре Миллионной вырос длинный дом с яркой вывеской. Огромными буквами сообщалось: «Виноторговый склад Е.Н. Голдобиной. Распивочно и на вынос». Круглые сутки у той лавки шумел пришлый люд. Горланили песни, затевали драки.
Хозяин наказал Митяю, как старшему, чтобы все покупки они делали в его лавке – таково главное условие.
- Не все ль равно, где чай брать-то, везде цены одинаковы, Золотник у всех единый, – согласился артельный.
Но как-то с Кехой они завернули в склад Голдобиной. С наступлением холодов открылась санная дорога по Шилке. Который день приходили обозы. Митяй протолкался к прилавку, где шустрый приказчик орудовал серебряной меркой для песка. Тут же у него были и разновесы. Он ловко принимал золотишко, приказывал помощнику подать товар – торговля шла бойко. У Митяя и Проньки глаза разбежались от обилия снеди: розоватые куски сала, копченые свиные окорока, колбасы источали чесночный Запах, от которого слюнки текли. Печенья, конфеты, варенья, большие белые головки сахара с цветными наклейками возвышались пирамидами. Дальше шла копченая и соленая рыба, стояли бочки сельди, огурцов, капусты. Еще дальше шли ткани. Искрились разноцветьем китайские шелка, пестрели ситцы, тяжелыми рулонами возвышались сукна.
- Боже ты мой! Чего только не навезли сюды, – восхищенно воскликнул Пронька.
- Что ты мог увидеть в своем Нерзаводе, а здесь товар из Иркутска, Читы, Благовещенска. Вчерась одного мужика встретил, толковал, обозом пришли с Амура.
- Че брать-то будем? Может, устроим гулянку по случаю зачина нового дела?
- Тебе бы только гулянку... Забыл уговор? А то ить в этом деле только начни, трудно остановиться. Видел, на крыльце один в разорванной рубахе просил опохмелку? Все спустил. Похвалялся, три фунта песку пропил.
- Зачем же так, Митяй, можно и по-хорошему. Людей, с которыми робить будем, надо приветить. Они только пришли. А мы, чай, с фартом, можно и позволить малость. Мужики, кажись, самостоятельные.
- Ладно, уговорил. Только не сболтни, что в этой лавке отоварились. Хозяин лаяться будет.
Купили четверть водки, палку колбасы, шматок толстенного сала, фунта четыре соленых огурцов, пять жирных селедок, что привезены из Благовещенска. Чай, хлеб, сахар и прочие необходимые продукты закупили еще раньше в селивановском магазине. Митяй присмотрел стамеску. Он видел, как Петро – их новый Знакомый – достал из своей котомки топор, ножовку, стамеску. Топоры у них были, а вот стамески – нет. Без нее, как без рук, ничего путного не смастерить. Инструмент завсегда пригодится. К тому же Митяй задумал смастерить сани, чтобы в них запрягать Карьку Бадмы: и лес будет возить сподручно, и самим на участок наведываться можно чаще.
Вечером в фанзе был праздник. Зажгли восковую свечку. На выскобленном по этому случаю столе разложили деликатесы. В глиняные чашки разлили водку. Митяй поднял свою.
- Ну, с почином, мужики. Благослови, Господи!
Все дружно выпили, захрустывая ароматными огурчиками. Налили по второй. Встал Петро.
- Предлагаю эту чарку выпить за знакомство, за нашу дружную жизнь и работу! Нас тут шестеро за столом. Еще не все друг дружку знаем. Давайте познакомимся как след. Вот меня зовут Петр Русов, сын Ермолая. Каждый пусть назовет себя.
Все дружно закивали.
- Начнем с тебя, Дмитрий, как со старшего.
- Митрием звать. По фамилии Пушников. Отца Андреем звали, царство ему небесное.
- Прокопий Кузеванов, а по батюшке – молод еще, сойдет и так.
У Бадмы круглое лицо раскраснелось от выпитой чарки, лоснилось, как медный самовар.
- Бадма Нимаев, однахо, меня зовут.
- Демьян Поляков, – отчеканил писарь.
- Костинькин Ефимович Глотов, – подражая писарю, ответил бодро новичок, которого только вчера определил Селиванов к ним на житье. Приехал он с обозом из Читы и решил остаться на Заработки.
Процедура знакомства всем понравилась. Она внесла торжественность в застолье, уважительность в обращении друг с другом.
После третьей чарки вдруг все заговорили, начали размышлять о будущей жизни. Пронька восхищенно рассказывал Бадме о виденном богатстве в голдобинском амбаре.
Петро с Митяем сидели рядом и вели спокойный и неторопливый разговор.
- На стройке мы будем до марта. Потом на свой участок пойдем мыть пески.
- У вас есть участок?
- Еще по весне застолбили. Малось намыли. Но чтобы дело повести с размахом, надо артель собрать. Надежных людей, не голь перекатную.
- Это ты правильно толкуешь. Если дело повести с размахом, надо строить бутару, артель человек десять набрать. А пески богатые?
- Как тебе сказать, – уклончиво отвечал Митяй, – надо еще шурфа три-четыре выбить, потом ясно будет.
- А старательское дело где познал?
- Довелось с учеными людьми робить. В Нерчинском Заводе много инженеров жило. Про Таскина, Меркулова не слыхивал? Мой отец под их началом был, многому нахватался. В горе работали, в рудниках, но и золотишком иные баловались. Как прослышали про находку в Каре, где Павлуцкий первые россыпи разведал, так стали по местным речкам стараться при случае. Находили золотишко. В одной такой партии мне довелось промышлять. На Амазаре богатые пески мыли.
У Русова загорелись глаза. Он как-то сразу оживился.
- Кто же не знает Таскина? Он, к тому же еще и писатель, не только горный инженер.
Бальджа! Ты видишь ли обон
Вдали под светлым Горуканом?
Когда лазурный небосклон
Ночным застелется туманом:
Я буду там.
Там, близ обона, есть курган,
Кругом обложенный камнями.
Под ним покоится шаман,
Доныне грозный между нами:
Я буду там.
Все притихли, слушая, как Петр читает стихи. Бадма раскрыл рот при упоминании шамана. Русов дочитал до конца. Задумался.
- «Бурятская песня» называется. Алексей Николаевич Таскин написал.
- Слыхивал я эту песню в Нерзаводе, вот не вспомню, кто ее рассказывал, – задумчиво заметил Митяй. – Да, умные люди были.
- А мне довелось работать в золотоискательной партии Александра Александровича Черкасова, – вздохнув, продолжал Петр. – Большой специалист по золоту. Мы с ним весь Урюм прошли. И Белый, и Черный. Зимовали на Урюме. Били шурфы зимой, раскладывали пожоги. Александр Александрович жил с семьей в Зимовьюхе. Все что-то писал по ночам при свете лучины. Когда-то по Урюму прошел пожар. Много сухостоя было вокруг. Лес валили на пожоги. Из сушняка срубили зимовейки. В одной из них жил Черкасов. Двое детей у него было. Жена – гуранка, из Забайкальских. Скуластенькая такая, черноволосая красавица. Все ее боготворили. Заботливая была, делила с мужем все невзгоды таежной жизни. Охотник он был заядлый. На глухарей ходил. Коз стрелял. Питались мы сносно. А мне, грамотному из всей партии, довелось помогать инженеру записи в книгах делать, линии шурфов чертить.
- Сказывают, в тех партиях каторжные были, к примеру, у Павлуцкого, да и в других, как же ты-то попал к ним?
- И я был каторжанином. В двадцать лет попал в Алекзавод. По политической части. Со студенческой скамьи угодил сюда... Золото искать.
- Так ты что, тоже против царя шел? – удивленно спросил Глотов.
- Дело давнее. По молодости, по глупости. Свой срок отдубасил от звонка до звонка. Теперь на поселении в Сретенске... Так что не бойтесь, не преступник я теперь, а такой же вольный человек.
Митяй не вдавался в расспросы. Он знал, что многие интересные, грамотные люди, которых он встречал в своей еще не долгой жизни, были сосланы правительством, за какие-то прегрешения. Не мог он понять, как они, такие добрые, отзывчивые к простым рабочим, могли быть преступниками. А Русов продолжал:
- Пятый десяток разменял. Ни семьи, ни доброго угла. Вот думаю подзаработать золотишка, да на родину махнуть. Меня не ждет богатое наследство. Надо самому жизнь устраивать. Не с пустыми же руками ехать.
Всем была понятна логика Петра. Вполне естественное устремление, объясняющее его нахождение здесь, на Желтуге. Они не знали, что на поселении Русов, как ни старался, выбиться в люди не мог. Он занимался и плотницким, и столярным ремеслом. Но заработков хватало только, чтоб прожить, одеться. Жизнь в Сретенске была дорогой, если не иметь своего хозяйства. Он жил бобылем, покупал больше книги, журналы, общался с местными интеллигентами, бывал на приемах, устраиваемых купцами. Не терял надежды вернуться в Россию. Началась Желтугинская золотая лихорадка. Рассказывали умопомрачительные истории о богатых золотых россыпях. И вот с последним пароходом он отплыл из Сретенска до крепости Горбица. Оттуда добирался с попутчиками. По дороге познакомился с писарем Демьяном Поляковым...
Петр Русов в студенческие годы был нечаевцем. Разделял взгляды ультрареволюционного крыла русской интеллигенции. Когда разгромили их кружок, он попал на карийскую каторгу. Судьба свела с горным инженером Черкасовым. Долгие беседы с интересным образованным человеком изменили его взгляды на жизнь, на русский народ, на Россию. Большинство людей, с которыми его сталкивала судьба и на каторге, и на поселении, были по своей сущности добрыми и душевно отзывчивыми. Условия, в которых они находились, порой так складывались, что из человека делали преступника и даже зверя. Загнанный в угол, он готов был на все. Знал Петр, что даже у закоренелого карийского душегуба где-то далеко на дне души теплилась искорка благородства и человеческого достоинства. До нее надо достучаться, спасти, и тогда она разгорится согревающим пламенем... Увлекшись разговорами, мужики не заметили, как Бадма вылез из-за стола, ушел в угол и сидел там на нарах, покачиваясь и всхлипывая. Прокопий подошел к нему, начал успокаивать.
- Страдает парень, – проговорил Митяй и поведал горе молодого бурята собеседникам.
- Не приживется он здесь, – заметил Петр, – ему надо к бурятам прибиваться.
Пронька успокоил парня. Они вернулись за стол, начали пить чай. Дымящийся котелок поставил на стол только что Константин.

ГЛАВА 3. СХОД

Работа подвигалась споро. Селиванов появлялся редко, доверив дело Русову. Вместе с Бадмой бревна возили еще двое рабочих на санях. Прибавилось людей на лесопилке. Заложили еще два сруба. Люди все подходили. На две версты растянулась улица, а вдоль нее вырастали дома. В стороне ютились землянки и фанзы. В долине дымили костры. Не умолкал гомон сотен людей. С каждым днем приходили тревожные вести: там убили старателя, там ограбили, сожгли китайскую фанзу. У голдобинского амбара, не переставая, шла гульба. Круглые сутки гужевались подозрительные фигуры. Пили, горланили песни. Иные исчезали на какое-то время, потом опять появлялись, и гулеж разгорался с новой силой. Ни дня не проходило без поножовщины. Замечен был открытый грабеж старателей средь бела дня. Какой-то золотишник набрал продуктов, расплатился песком, его подкараулили За углом, отобрали мешочек с золотом, купленные харчи, избили, пригрозив, что прирежут, если кому скажет. Пострадавший с разбитой мордой, в кровище ввалился в контору к Селиванову, рассказал все как было. Купец развел руками. Ни казаков, ни урядника не было.
- Я-то, тут причем, мил человек? Что ты ко мне пришел жалиться? Сами разбирайтесь меж собой.
Купец велел обмыть, перевязать мужика. Напоил его чаем и выпроводил. Тот ушел задами к своим. А через день у амбара появилось десятка два старателей с топорами и кайлами. Грабителей распознали, и начался самосуд. Несколько человек зарубили. Иных искалечили. Многие разбежались.
И к Селиванову пришла тревожная весть: его смотритель прибежал с выпученными глазами, заикаясь, кое-как объяснил, что их согнали с участка. Два шурфа оказались с хорошим золотом, стали самородки попадаться. Пришла ватага варнаков с дубинами и прогнала всех. Николахе Емельянову руку сломали, Пахому голову проломили, чтоб не ерепенился. Заохал купец, застонал.
- Это что ж творится на белом свете? Люди совсем Бога забыли. Грабеж средь бела дня.
Помчался Селиванов на другой край Миллионной к своим коллегам. Собрались купцы, подрядчики в голдобинском амбаре. Начали совет держать.
- Надо бы немца позвать,. – Купец Глызин задумчиво теребил бороду. – У владельца гостиницы «Калифорния» участки куплены. Слыхал, у него погром тоже был. Надо всех хозяев собрать.
Послали приказчика Шустова покликать деловых людей. Разговор будет нешуточный. Те не заставили себя долго ждать – явились. Всех пугали пьянство, грабежи и поножовщина, с каждым днем расцветавшие буйным цветом.
Немец Карл Фоссе был высокий, сухопарый человек средних лет. Аккуратно одетый: полушубок, высокие яловые сапоги, добротная ушанка выдавали в нем уверенного в себе, интеллигентного человека. Он поздоровался со всеми на чистейшем русском языке, представил своего спутника – американца, который очень плохо изъяснялся по-русски.
- Надо что-то делать, – начал Глызин, – жизнь на промыслах становится небезопасной. Мы свои лавки охраняем. Есть несколько ружей, пистолетов. Но не исключено, что каторжная кобылка – всякого сброда полно на Желтуге – захочет вдруг завладеть песком, которого не мало скапливается у нас. Не будем этого скрывать.
Все трудней стало обозам пробиваться на промыслы. Казаки перехватывают по дороге, заставляют платить выкуп. Тоже – откровенный грабеж.
- Отсутствие власти непременно приводит к анархии и беспорядку, – заговорил молчавший до сих пор Фоссе. – Надо начинать с организации какой-то власти, которую бы все признавали и подчинялись ей. Мы заинтересованы в том, чтобы государственных чиновников здесь не было. Да им и не до нас. Как говорится, до царя далеко, а до Бога – высоко. Хочу тоже быть откровенным с господами купцами: государственные чиновники – это налоги, пошлины и все прочее. Зачем они нам? Мне кажется, надо создавать местное самоуправление.
- Вот и я так думаю, – встрял Селиванов, – давайте изберем своего губернатора, станового, и пусть наводят порядок.
- А кто им жалованье положит?
- Соберем, чай, на дело не жалко. Было бы спокойно.
- Накладно будет нам одним раскошеливаться. Тут, пожалуй, уже за тысячу перевалило старателей. Со всех надо брать на содержание!
- А кто их считал? И согласятся ли они свободно платить дань?
- Надо все обдумать, составить проект самоуправления, потом принять его всем обществом.
- Да разве это общество соберешь в кучу? Оно расползлось по всей долине Желтуги, верст на десять, пожалуй.
Долго обсуждали, что и как предпринять во избежание разгула стихии. Порешили, как самому грамотному, Карлу Фоссе составить схему и проспект избрания местной власти.
- У меня есть рабочий Петр Русов, могу прислать его в помощь, – пообещал Селиванов.
Фоссе было обещано, что его труд на пользу общества будет оценен и оплачен.
Карл Иоганн Фоссе происходил из прибалтийских обрусевших немцев. Он получил хорошее образование: закончил Петербургский горный институт. Работал инженером на горнорудном заводе на Урале. Обедневшая семья не могла дать ему возможность жить на широкую ногу. Он понимал, что выбиться в «люди» может только благодаря своим способностям, уму и находчивости. Был замешан в одной махинации, с помощью которой он мечтал поправить свои дела. Афера была раскрыта. Молодой инженер сумел бежать за границу. Так он оказался в Америке. Работал на золотых промыслах в Калифорнии, но миллионером не стал. Как человек образованный и знавший богатство России, понял, что нет смысла скитаться в чужой стране. С его знаниями и головой можно преуспеть и на родине. Он прибыл во Владивосток.
На Желтуге немец появился в середине лета. Сначала работал в артели, копал ямы, мыл золото. До холодов сумел нанять рабочих и построить уютную зимовейку, на что потратил около двухсот рублей. На оставшиеся деньги приобрел участок, сдал его в аренду артели. Получал доход от намытого песка. Как специалист оказывал услуги купцам и другим артельщикам. Умело снимал пробы. Знал, где заложить шурф, как построить бутару, умел отличать поддельный песок. У него были свои планы – прибрать к рукам промыслы. В будущем, возможно, сделать заявку и стать хозяином прииска. А пока правительство не наложило свою вездесущую руку на промыслы, надо успеть скопить капитал. Был у него знакомый американский делец, прибывший сюда с капиталом, построивший гостиницу, ресторан с игорным залом. Заведение громко называлось «Калифорния». Янки скупал участки и паи у старателей, ссужал их деньгами. У него были рубли, он выменял их в Благовещенске на доллары. И теперь давал в долг под золото тем старателям, которые казались ему надежными, но появлялись на промыслах без копейки. Фоссе оформлял ему документы на участки, составлял долговые расписки. Не даром, конечно.
Любил Карл Иванович изучать окрестности. Исходил долину Желтуги вдоль и поперек. С помощью веточки лозы ловко угадывал, где заложить яму. Когда он появлялся на промыслах, его звали артельщики, просили указать фартовое место для новой ямы. И он каждому помогал. У него появилось много знакомых. С ним здоровались при встрече, снимая шапку.
- Легкая рука у немца. Точно указует, где золото лежит!
- Одоли шаман, – восхищенно говорили старатели.
Фоссе вычертил план золотой долины. Приметил, где еще не тронуты перспективные участки для добычи металла.
После того совета с купцами он стал размышлять, как удержать под контролем всю эту серую массу, заполнившую Желтугу. Встретился он с Петром Русовым и Демьяном Поляковым. Долгими зимними вечерами засиживались у немца, вели разговоры на всякие разные темы, рассуждали о том, как устроить самоуправление и покончить с анархией.
Главная фигура на промыслах – артельный. Он подбирает себе подельщиков, имеет полную власть над старателями. Наказывает или выгоняет тех, кто нарушает старательские законы. Артелей, пожалуй, больше сотни наберется. Они разбросаны по разным участкам. Старожилы знали, что верховодят среди артельных несколько человек, пришедших на Желтугу в числе первых. Пожалуй, самый авторитетный был Илья Конюков. Здоровенный детина средних лет с Акатуя. Раньше ходил в розыскных партиях, поднаторел в старательском деле. Фоссе был знаком с Ильей, с ним было интересно поговорить. Дружками у него были Фома Шубин и Капитон Чекризов. Эти – не то с Александровского, не то с Газимурского заводов. Мужики самостоятельные, не пьяницы, строгих правил. У них были свои люди на каждом участке. Они и определяли, кому и где промышлять, где строиться. Не задарма, конечно, отводили они хорошие места – поближе к воде и богатые золотом. С этими людьми никто не смел вступать в спор, а старались чем-нибудь угодить им. Карл Иванович знал, что навести порядок можно только опираясь на таких людей, как Конюков.
Петр Русов предложил известную повсеместно структуру – выбрать старост. Над несколькими артелями должен стоять староста. Пусть сами артельщики полюбовно выберут его из своей среды и беспрекословно подчиняются ему, а также и содержат за свой счет.
- Тогда надо выработать общий порядок поведения старост, их права, – заметил Фоссе. – А то каждый начнет дуть в свою дуду – устанавливать свой закон.
- Но существуют же негласные старательские законы! – пытался пояснить Русов.
- Старательский закон, что дышло: куда поверни, туда и вышло. Все зависит от человека, от его, наклонностей. Конечно, старательский порядок приобретения пая, право на его продажу в случае ухода из артели – все это надо оставить. Но четко определить обязанности старосты, его права судить и рядить, за какие прегрешения.
Постепенно в разговорах вырисовывались будущие законы. Когда картина определилась в общих чертах, снова решили собраться вместе с купцами, пригласить Илью Конюкова с дружками. Назначили день сбора. Но перед тем Желтугу потрясло еще одно страшное событие. Только забрезжил запоздалый зимний рассвет, в контору купца Селиванова прибежал весь в слезах, трясущийся подросток.
- Николай Потапыч, дяденька! – рыдая, начал парень с самого порога. Мово тятьку седни ночью зарезали. И еще двух мужиков порешили грабители. Песок отобрали...
Михайло Копытов с подельщиками собирался домой в Нерчинск. Их артель еще раньше, как начались морозы, разбрелась по домам. Мужики были с удачей. Добрые ямы попались им.
Михайло все никак не мог остановиться: хороший намыв шел, попадались самородки. И он с двумя земляками мыл понемногу, ожидая хорошую партию, чтобы запродать свои ямы. Конюков обещал подослать ему состоятельных старателей: люди подходили каждый день.
И вот покупатель нашелся. Михайло удачно сладил свой пай. Подчистил пески. Каждому досталось почти по десять фунтов, не считая самородков. С Михаилом жил его сын Спирька. Он поварничал в зимовьюхе, готовил дрова. А летом лопатил песок вместе со всеми. Перед тем Михайло договорился с возчиками, которые привезли товар Селиванову. На девяти санях возвращались в Нерчинск и согласились взять с собой старателей.
Зимовейка Михаилы была на краю поселка. Он срубил ее в числе первых. Ночью в двери зимовья постучались.
- Кто? – встрепенулся Михайло.
- Отворяй, хозяин. Дай обогреться, совсем околели! – Голос был хриплый, простуженный.
Михайло как чувствовал неладное. Разбудил Спирьку, сунул ему в карман какой-то мешочек и велел спрятаться под нарами. Малый залез в самый дальний угол и укрылся кошмой. Стук был настойчивый, слышно было, как переговариваются за дверью несколько человек.
- Не открывай, Михайло, – зашептали разбуженные мужики, – мало ли варнаков шляется.
- Шли бы вы в гостиницу. У нас нет места, – отвечал Михайло.
В это время снаружи дверь заломили ломом и сдернули с петель. Во тьму ворвались двое и вонзили ножи в первых попавшихся. Михайло с напарником упали со стоном. Третий забился на наpax. На полу шла возня. Грабители добивали старателей. Потом раздули огонь в печурке, обнаружили третьего, скрутили ему назад руки. Тот всхлипывал, причитая:
- Господи, помилуй! Что же вы содеяли, душегубцы!
- Помолчи, гнида!
Один из грабителей обернулся, и при свете печурки Спирька в щелку увидел его страшное лицо. Вместо носа у него были две страшные дырки. Голос хриплый, зловещий. За дверью стояли еще двое. Один обшаривал углы. Вытряхнул котомки, приготовленные в дорогу.
- Сказывай, где песок? - приставив нож к груди мужика, допытывался безносый.
- В мешках все, где ж ему быть.
- Врешь, где спрятали? Говори, гнида!
- А вот я его пощекочу – сразу язык развяжет.
Отбросив мешок в угол, второй ткнул ножом в спину мужика. Тот завопил, но ему заткнули рот тряпкой.
Перетряхнув котомки, варнаки нашли три мешочка с золотом. Обшарили одежду. Нашли завернутые в тряпицу деньги, полученные Михайлой за участок.
- Кончай его, – кивнул безносый на корчившегося мужика.
Второй ударил ножом в шею старателя. Ни жив, ни мертв лежал Спирька под нарами.
Грабители скрылись. Когда затих скрип снега, парень вылез из своего убежища, подполз к отцу. Тот лежал в луже крови, бездыханный. Парень, обезумевший от страха и горя, проплакал в углу до утра. На улицу он боялся выходить. А как рассвело, побежал к Селиванову.
- Что ж это деется на белом свете? – причитал купец.
Собравшиеся вокруг служащие, плотники успокоили кое-как Спирьку. Послали приказчика оповестить других хозяев о происшествии. Когда те пришли, отправились к зимовью Михаилы.
- Спирька говорит, что орудовал за главаря безносый, – заговорил Русов. – Не Ноздря ли это?
Этого варнака уже давно пыталась изловить. Он наводил страх на округу. Зорил села, грабил запоздалого путника. Об его злодействе рассказывали много небылиц. Бывший каторжник с Кары, когда-то проигрался в карты и ему отрезали нос. С тех пор он озоровал в округе. Им стращали детей. По всему видно, что Ноздря объявился на Желтуге.
Убитых похоронили. На горе появилось кладбище с тремя белыми крестами. Спирьку оставил у себя Селиванов. С обозом парня не стали отправлять, надеясь, что ему удастся опознать грабителей. Те не подозревали, что в зимовье был свидетель.
В назначенный день собрались артельные. Пришло более ста человек – представители всех участков. На крыльцо голдобинской лавки вышел купец Глызин. Он был могучего роста и с зычным голосом. Потому и поручили ему открыть сход.
- Господа старатели! – сняв шапку, выкрикнул купец. Собравшиеся притихли, внимая голосу Глызина. – Неладное творится на Желтуге. Что ни день, то грабеж, то драка. На днях трех мужиков зарезали прямо в зимовье. Домой люди собрались. Не с пустыми руками шли с промысла. Позарились лиходеи. Загубилиневинные души! Вот и собрались мы, чтобы решить, как далее жить будем?
Народ зашумел, задвигался.
- Мы тут совет держали, считаем, что беззаконного порядка нельзя!
- Правильно! Управителя надо выбрать!
- Охрану выставить!
- Дайте закончить! – гаркнул Глызин. – Слово предоставляю Карлу Иванычу.
- Господа вольные старатели, – начал спокойным голосом Фоссе. – Чтобы пресечь разбои и грабежи, надо избрать местное самоуправление. Управителя. Старшин. Старост. Они будут нанимать стражников, следить за порядком, наказывать преступников. Содержать штат должны сами артели. Согласны вы нести расходы, чтобы спокойно работать и не думать, что вас ограбят или убьют?
- Согласны! – выкрикнули многие голоса.
- Лишь бы порядок был, с ям не сгоняли!
- Тогда давайте изберем совет. Пусть он прикинет положение о том, как организовать управление, какой налог и кому собирать.
- Правильно!
- Тогда приступим к выбору совета, – снова заговорил Глызин.
- Кому доверим?
- Конюкова Илью!
- Карла Ивановича!
- Глызина!
После недолгих дебатов совет был избран из семи человек. В него вошли, кроме ранее названных, Фома Шубин, Капитон Чекризов и Петр Русов. Последнего и Демьяна Полякова предложил Фоссе. Его единогласно поддержали: в управлении нужны были грамотные люди. Все высказались за то, чтобы управителем был Карл Иванович.
Члены совета остались. Остальные дружно разбрелись по магазинам, лавкам, питейным заведениям.
Под строгим секретом Фоссе высказал избранному совету подозрение, что на Желтуге, по-видимому, орудует банда Ноздри. Последнее убийство – его рук дело. Конюков и Шубин обещали расспросить старателей, не видел ли кто безносого. В случае, если объявится среди старателей, его надо схватить и посадить в амбар. Есть свидетели, которые могут опознать разбойника.
- У вас есть надежные люди, чтобы захомутать безносого? – спросил Фоссе Конюкова.
- Найдутся молодцы. Осточертели грабежи и убийства.
Русову и Фоссе поручили подготовить правила или, как называл их Карл Иванович, законы, для жителей промыслов.
По вечерам Митяй ладил сани. Вырубал два березовых полоза. Распаривал концы в кипятке, гнул, стягивал веревками. Стамеской долбил пазы, ставил копылья. От его плотницких заготовок не повернуться в фанзе. Петр принес четыре толстенных чурбана. Колол их пополам. От каждой половины отделял ровные бруски. Когда они подсыхали, Петро выстругивал лотки для промывки песков. За лоток давали по две унции золота.
В длинные зимние вечера каждый из мужиков что-нибудь мастерил. Нашел себе занятие Бадма. Из срубленного тальника он сплел несколько решеток. Они напоминали квадратные корзины. За сопкой, откуда возили лес, в ерниках водилось много рябчиков. Год был сухой, выдался урожай ягод, боровая птица грудилась стаями. Бадма сначала пытался охотиться с помощью костяного лука и стрел, которые привез с собой. Но птицы близко не подпускали. Ему пришлось долго скрадывать, подползать к стае, чтобы подстрелить пару рябчиков. Тогда он вспомнил, как в их улусе добывали куропаток решетками. Он настораживал сплетенный из прутьев ящик, насыпал приманки – овса или ячменя. Вечером насторожит ловушки, а утром в них сидит пяток рябчиков. Он их ловко разделывал, снимал с замороженных тушек шкурку вместе с перьями. Вкусная оказалась дичина. Мужики со смаком ели мясо, запивали ароматным бульоном.
- Бадма, кончай бревна возить. Займись лучше охотой, – обгладывая косточки, как-то вечером заметил Митяй. – Больше пользы будет.
У Бадмы радостно сверкнули щелочки глаз.
- В лесу гуран много. На солнцепеке дивно следов видал!
Карл Иванович вчера дикую козу подстрелил, когда в верховье Желтуги ездил участки смотреть. Толкует, целое стадо выскочило из ерников.
Назавтра Бадму освободили от подвозки бревен, благо, было много других мужиков. К этому времени Митяй смастерил сани: легкие, с крыльями и ровными гладкими оглоблями. У Селиванова купили хомут, отсыпав за него почти фунт золотого песка. Запрягли Карьку в сани, наложили ветоши – ее было полно в низине, сверху кинули потник из-под седла: экипаж – любо-дорого! Сели в сани втроем и поехали на участок. Митяй решил познакомить Петра с промыслами, посоветоваться, где заложить бутару. Решили проверить, не занял ли кто их землянку.
Санки легко скользили по залежалому снегу. Карька без устали хлынял всю дорогу. День был морозный, солнечный. По берегу Желтуги таинственно стояли укутанные белым куржаком кусты тальника. Несколько раз вспугивали стайки рябчиков. В другом месте по косогору увидели с десяток свежих козлиных следов. Фонтанчики снега еще не застыли: совсем недавно прошли гураны.
- Ночевали в ерниках. Солнышко поднялось – пошли греться в увал, – объяснил Бадма. – Ружьишко бы!
На участке было пустынно. Людских следов не обнаружили. Да и кто в морозы пойдет в вершину. Все вновь прибывающие старатели гужевались поближе к жилью. Митяй с Петром осмотрели ямы. Прошли к речке, потом поднялись с версту вверх по течению.
- Если сделать плотину возле излучины, то воду можно завести на террасу к горе, – рассуждал Русов, – а там, против землянки, можно соорудить бутару. И песок недалеко таскать, и хороший уклон для воды.
- Я тоже так прикидывал, – подтвердил Митяй. – Плотину придется по весне городить. Два плетня сделать, тальники рядом. Между плетнями насыпать камней с глиной. Крепко держать будет.
- В дожди речка, наверно, здорово бурлит, так что слив предусмотреть надо.
Переговариваясь с Петром, Митяй повернул обратно. У землянки стоял привязанный Карька, жевал ветошь. Бадмы не было.
- Ушел в увал охотничек, – усмехнулся Митяй и начал разводить костер. Дрова были рядом, топор он предусмотрительно прихватил с собой, как и котелок, хлеб, чай, кружки. Отщипав бересты, Митяй ловко чиркнул огнивом, раздул фитиль, запалил бересту. Костер затрещал. Набив снегом котелок, повесил над огнем.
Стояла звонкая тишина. Долина утопала в снегу. Заиндевевшие от пара речной наледи кусты были принаряженные, белые. Вдали синел лес, а ниже по косогору чернели заросли ерника. Изредка раздавался треск: лопался лед на речке. Похрустывала ветошью лошадь. Двое сидели у костра, мирно беседовали. Казалось, в мире не существует больше никого, кроме них и этого жаркого костра. Трудно себе представить, что в десяти верстах отсюда за горой копошатся тысячи людей, долбят мерзлую Землю, ищут блестящие крупинки металла. Другой, суетливый, бессмысленный мир! Он где-то рядом. А здесь белое безмолвие, покой, умиротворенность. Неужели маленькое существо – человек – сможет нарушить такую величественную картину?
Митяй два раза досыпал снег в котелок. Отставив его от огня на лежавший камень, старатель бросил горсть чаю. Вскоре он напрел. Бадма все не появлялся. Мужики попили чай с подмороженным хлебом. Они нанизывали на прутик кусочки сала, поджаривали на костре и ели, запивая густым ароматным напитком.
Солнце опустилось к дальней сопке. Пора было возвращаться. Но Бадмы все еще не было.
- Вот, чертушка, где он ходит со своим луком. Наверное, рябчиков шурудит, – раздражаясь от долгого ожидания, ворчал Митяй.
Бадма появился неожиданно, с той стороны, откуда они приехали. Пыхтя и отдуваясь, он нес на шее тушку дикой козы, держа руками ее длинные тонкие ноги. Блестящие коричневые копытца цокали, ударяясь друг о друга.
- Сопрел, однахо! – блеснув белыми зубами, проговорил охотник и положил добычу к костру. – Горячую печенку пробовать будем!
Он достал охотничий нож, начал разделывать тушу. Митяй ему помогал. Петр оживил костер, подбросил сушняка. Нарезав пластиками печень козы, начали поджаривать на углях.
- Божественная закуска, – восхищенно причмокивал Русов. Бадма азартно рассказывал, как скрадывал стайку диких коз. Их следы они видели на дороге. С подветренной стороны он подкрадывался долго, то припадая за камни, то подползая тихо, распластавшись на снегу. Охота была удачной. Стрела попала в шею козы. Она побеЖала вместе со стаей, но, истекая кровью, легла за уводом. Там ее и нашел Бадма.
- Ну, молодец! Ну, охотничек! – восхищались ловкостью Бадмы мужики. А он только улыбался, прищуривая хитрые и без того узкие глазки. Был безмерно счастлив.
Вернулись старатели в поселок затемно. Их возвращение с добычей стало праздником для всех обитателей фанзы. Ели вареную козлятину, запивали свежезаваренным чаем.
- Счастливые оказались твои сани, Митяй! – говорил разомлевший от еды Пронька.
- Бадму благодари, причем тут сани, - усмехался довольный Митяй.
Все складывалось удачно.

ГЛАВА 4. КАЗНЬ

Прибежал парень от Конюкова.
- Карл Иванович! Ноздрю пымали! Фоссе позвал Русова, пошли к Селиванову. – Что делать будем?
- Пусть ведут сюда. Посадим пока в амбар. У меня он крепкий, и сторож с ружьем.
Трое старателей привели связанного по рукам мужика. Он был в добротном полушубке, унтах и лохматой рысьей шапке.
- А борчатка на тебе мне знакомая, – пристально вглядываясь в пойманного, тихо сказал Селиванов. – Нерчинского купца Семенова полушубок-то. Знать, ты его порешил. Разыскивали человека, говорят, сгинул, как с приисков возвращался. Спиридон, глянь-ка, узнаешь?
- Он, душегубец безносый! Да вон и пояс тятин на ем, – заплакал Спирька, вспомнив ту страшную ночь.
- Развяжи руки, купец! Напраслину возводишь. Ты за это поплатишься!
- Ах ты гад. Сколько душ порешил. Еще угрожать будешь! В амбар его. К вечеру привели еще двух дружков безносого. Те вели себя тихо, после трепки старателей во всем признались, сваливая вину на главаря.
На допросе, учиненном купцами и Фоссе, Ноздря только рычал от злобы и бессилия. Он был страшен: безносый, с налившимися кровью глазами.
Собрали совет. Единодушно решили: казнить душегуба, чтобы другим неповадно было.
- И того, что орудовал с ним в зимовье Михаилы Копытова, тоже повесить. На нем кровь старателя, да, наверно, не одного.
Писарь Поляков записал показания разбойников. Их засвидетельствовали члены совета. Приговор – двух повесить. Остальным по сто «ежей» и выгнать с промыслов.
Казнь совершили при большом стечении старателей на следующий день.
- Так будем поступать с каждым, кто посягнет на вольного старателя Желтуги, - закончил чтение приговора Глызин своим зычным голосом.
Вздох одобрения пронесся над толпой. Люди были потрясены убийством Михайлы и не сомневались в справедливости возмездия.
Дюжие мужики в черных масках подвели бандитов к виселице, накинули на головы мешки.
Когда все разошлись с Орлиного поля, где совершалась казнь, там остались висеть два тела. На устрашение другим. Они висели до весны. Потом их закопали в лесу. Отрубленные головы на шестах при въезде в Желтугу еще долго пугали вновь прибывших.
Нескольких варнаков выдворили с промыслов после того, как им всыпали сто «ежей». Экзекуцию совершали принародно. «Ежи», или терновник, – палки с гвоздями – надолго оставались в памяти злоумышленников.
Спокойно стало на Желтуге. И лишь пьяные загулы фартовых людей нарушали размеренную жизнь приискателей. Фоссе с советом думали над тем, как бы и это зло пресечь в корне. Он знал, что «сухой» закон вряд ли принесет пользу. Да и купцы были против него: спиртной товар давал ощутимый доход. Как не выпить старателю на радости после удачной работы. Опять же с морозу. Все дело в том, как соблюдать меру. Не все способны вовремя остановиться, когда карман оттягивает заветный мешочек, а в лавке купца завлекательно поблескивают разноцветными наклейками всевозможные заморские напитки.
- Надо установить штраф, скажем, четвертную, за пьяный разгул и непотребное поведение, – настаивал купец Глызин. – Запретить выпивку мы не в состоянии. Ну, не будет водки в голдобинском амбаре, у нас в лавках – китайские спиртоносы тайком будут продавать. Только больше драть за каждый штоф станут, опять же старателю убыток. Пусть лучше в питейных заведениях к порядку приучаются. А свинья себе грязь найдет.
На том и порешили: ввести штрафы за появление в пьяном виде да еще с оружием, за пьяные разгулы и дебоши в обществе старателей.
Постепенно определялись пункт за пунктом законы. Совет собирался каждую неделю. Много свечей истратил Фоссе в ночных бдениях, обсуждая будущие порядки вольных приисков.
Втроем с Русовым и Поляковым Фоссе обмозговывал каждое положение. Вспоминали Жан-Жака Руссо, французского просветителя, его трактат «Об общественном договоре». Кто из студентов в России не увлекался вольнолюбивыми идеями французских энциклопедистов? Идеальное общество – максимально приближенное к природе, утверждал Руссо.
- Желтугинские промыслы – пример такого общества. Надо добиться, чтобы в нем господствовало производственное и политическое равенство. Оно, это равенство, должно охраняться нашими законами. Собственность – священна, как свобода. Законы же должны приниматься собранием всех граждан, – сказал Фоссе.
- Но Руссо говорил о мелкой собственности, – пытался уточнить писарь.
- А золотой песок, добытый старателем, к какой категории отнести: мелкой или крупной? – парировал его слова немец.
Решили, что равенство старателей должно выражаться в одинаковых производственных возможностях: каждая артель должна иметь одинаковое количество разрабатываемых ям и не более двух в запасе.
Купцу Глызину не нравились рассуждения о равенстве, о собственности.
- Не о том рассуждаем, господа. Как можно приравнять, скажем, меня и голодранца, сбежавшего с Кары? Надо строгие порядки вводить, чтобы никому не повадно было на чужое добро зариться. А добыл золотишко – твое законное, делай с ним, что хошь.
Единодушно порешили узаконить право каждого старателя продавать свой пай, в первую очередь, артели, которую он решил покинуть. А уж если артель не покупает, то – любому, желающему приобрести долю старателя. И артель обязана, принять нового хозяина пая в свой коллектив.
Много споров было об устройстве власти. Сошлись на том, что старшинам на каждом участке должны подчиняться старосты, объединявшие несколько артелей. За артель несет ответственность головой артельный. Во главе же всех будет стоять управитель. Фоссе настаивал назвать его президентом.
- Нахватались, вы, видно, американского духа, – усмехнулся Русов. – Для старателя это слово ни о чем не говорит.
- Чем непонятней, тем страшней, – съехидничал писарь.
В послушании желтугинским старателям не откажешь. Суд и казнь бандитов прошли под общее одобрение. Никто не высказывал мысли о жестокости и самоуправстве. Все признали решение совета законным и справедливым. В дальнейшем, роль совета при управителе должно играть собрание старшин. Они же будут и суд вершить. За мелкое прегрешение право наказывать, вплоть до ста палочных ударов, предоставлялось старостам.
Предусмотрели казначейство, сборщика налогов на содержание управления. Для охраны порядка нанять стражников одну сотню, во главе с сотником. Казаки из крепости Горбицы, Покровки наезжали на Желтугу и сами предлагали услуги в наведении порядка на прииске.
Конец февраля выдался тихим и солнечным. На солнцепеках появились черные плешины. Снег быстро начал таять. Митяй с Петром все чаще заговаривали о строительстве бутары. Они делали заготовки для смывочных аппаратов. Вся фанза была уставлена деревянными брусками, досками.
Неожиданными радостным был приезд Кехи. Он подкатил в розвальнях к вечеру на заиндевелой лохматой лошадке. Долго хлопали друг друга по спине, обнимались с Митяем и Пронькой.
Кеха представил артельщикам такого же долговязого парня в полушубке, ичигах.
- Колян, мой младший брат. Не пускал батя одного в дальний путь. Вот с помощником прибыл.
- Это хорошо, что помощника привез, работы всем хватит. И что лошадку сообразил – молодец. – радостно потирал руки Митяй.
Послали Костю в лавку: надо было устроить праздник по случаю возвращения товарища.
Кеха прибыл не с пустыми руками. Мужики таскали в фанзу мешки с мукой, солью, крупой. В полотняном покрывале были завернуты с десяток кружков мороженого молока, стегно мяса, калачи и шаньги. На дне саней лежали пила, листы жести, два топора.
- Батя посоветовал взять лошадь, инструмент. Песок пригодился: весь на хозяйство истратили.
- Правильно сделал, Кеха, расходы все вернем, вот сгоношим бутару. Теперь у нас две лошадиные силы. Не будем откладывать, на той неделе надо выезжать на участок.
В тот вечер в фанзе Митяя долго горел огонек. Ее обитатели поднимали чарки за успех, обменивались новостями, лакомились гостинцами. Что может быть вкусней домашних творожных шанег с морозу! Пронька уже третий чайник кипятил, и его опорожняли мигом. Бадма отказался от второй чарки и увлекся творогом со сметаной.
- Что, Бадма, соскучился по домашней еде? – тихо спросил сидящий рядом Петр.
Парень ничего не ответил. В щелочках глаз сверкнула влага. Петр дружески похлопал по спине «Ничего, парень, дела идут к лучшему! Скоро весна наступит, не горюй, увидишь свои степи, родных. Приедешь богатым Женихом. Не век же здесь бедовать!»
Поутру Кеха прошелся по улице. Удивился, сколько новых домов выросло за зиму. На одном из новеньких срубов увидел: «Управление Желтугинских вольных приисков». В этом доме недавно справила новоселье контора Карла Фоссе. Теперь здесь собирался совет, сюда шли все, кто прибывал на промыслы.
Люди валили валом на Желтугу. Весть о расправе с бандитами быстро распространилась до Иркутска и Благовещенска. Купеческие обозы приходили и уходили почти каждый день, они увозили с собой все новости из жизни старателей. Молва о том, что на прииске введен железный порядок, способствовала новой волне искателей счастья.
Потянулись на Желтугу и иностранцы. С обозом прибыл закутанный в тулуп японский фотограф. Его помощник, не то китаец, не то кореец, тащил огромные чемоданы с аппаратурой. Ближе к теплу приехал китайский цирк. Мастера оригинального жанра пока выступали в ресторане американца. Но сразу же по приезде, наняли китайцев строить круглую фанзу – будущий цирк.
Японец снял помещение у купца Глызина. Сразу же к нему потекли старатели. Сняться на карточку, увековечить себя на листе белой бумаги было в диковинку. Наряжался старатель в черный суконный костюм. Надевал сапоги с блестящими голяшками, навешивал на живот цепочку с часами. Тут же помощник фотографа брил, стриг клиента, приводил его в надлежащий вид. Фотографировал. Платы не брал, а велел прийти через неделю. Приходил старатель через неделю и видел в витрине свое изображение. Нет! Он не узнавал себя. Неужели этот бравый господин со вздернутой гордой головой, это он, Федот с Акатуя? Да, это был он. Дружки, пришедшие с ним, тыкали пальцем в изображение, гоготали от удовольствия и тоже спешили запечатлеться.
Японец брал за карточку по четыре-пять золотников песку. Старатели отдавали без сожаления: такая память на всю жизнь! Вот домой послать бы с оказией!
Селиванов открыл новую ресторацию в большом новом доме. «Свидание друзей» – оповещала вывеска. Зал оборудовал роскошно: зеркала, бархат, ковровые дорожки, гардины, белоснежные скатерти. Между столами порхали молодые официанты в черных фраках и белых перчатках. На возвышении в углу сидел нарядный балалаечник, наигрывал душещипательные мелодии.
Подавали разнообразные закуски: колбасы, сыры, балык, икру и, конечно, сибирские, только с огня пельмени. Гурман мог заказать иркутский антрекот, читинскую котлету из дичи или колдуны. Любое изысканное блюдо мог приготовить выписанный из Иркутска повар. Напитки подавались на любой вкус. Платили за удовольствие баснословные цены. Расчет шел, в основном, золотым песком. Считали золотниками, унциями. В конце недели в сейфе купца набиралось несколько фунтов золота. С верными людьми очередным обозом золотишко уходило в Читу, Благовещенск, Иркутск, где обменивалось в банках на рубли.
С обозом из Благовещенска прибыл интеллигентный человек. Багаж у него был небольшой. Он спросил гостиницу поприличней, устроился в «Тайге», где была и ресторация. Встретился с Глызиным, который не преминул полюбопытствовать о постояльце. Тот не стал скрывать цели своего приезда. Он был сотрудником газеты «Владивосток» и хотел рассказать на ее страницах о «Желтугинской Калифорнии». Купец порекомендовал журналисту встретиться с Карлом Фоссе, который, по сути, является управителем промыслов и хорошо осведомлен о здешних делах.
На другой день приезжий отправился в контору. Карл Иванович радушно принял гостя, после церемонии знакомства пригласил его к себе, угостил чаем. Он был рад образованному человеку, но в то же время беспокоился: не навредят ли Желтуге его публикации. Как опишет он действия местных «властей» и не выставит ли расправу с бандитами, как самосуд и варварские порядки. Мало ли что взбредет на ум писаке ради красного словца иной раз такое наворочают!
Долгие беседы с гостем показали, что перед ним был не бумагомарака, а любопытный человек с широким кругозором. Он размышлял о судьбе богатых просторов Приамурья, которые довелось ему пересечь по пути на Желтугу. Какое безлюдное огромное пространство! Будут ли когда-нибудь заселены эти места? Как надежней соединить их с центром России? Журналист при одной из встреч показал Фоссе книгу.
- Купил в Благовещенске. Только что поступила из Петербурга. Всего несколько экземпляров.
Томик в сером плотном, переплете назывался «Опыт горной статистики». Автором книги был Н. Боголюбский. Издана в Санкт-Петербурге в 1878 году. Фоссе полистал книжку и загорелся.
- Ну, батенька, просите любую цену! Это же по моей части. Я – горный инженер, а такие сведения о горной промышленности России впервые вижу. Труд весьма ценный. Уступите, ради Бога!
- Да что вы, Карл Иванович, помилуй Бог, какая цена? Дарю вам в знак дружбы, знакомства в этих таежных краях.
- Это такая ценность! Благодарю великодушно. Можете мной располагать, теперь я ваш должник.
Карл Фоссе буквально за ночь «проглотил» книжку, пометил страницы, которые впоследствии следует изучить основательно. Останавливаясь на двухсотлетней истории открытия месторождений золота в Сибири и Забайкалье, автор приводил цифры добычи драгоценного металла в стране. Динамика цифр подтверждала огромную роль восточных районов России в развитии горнодобывающей промышленности государства. А добычу золота на россыпях – как самую выгодную статью доходов казны. С ней он связывал рост могущества государства, как в военном отношении, так и с авторитетом империи среди великих держав. Делался вывод о необходимости переселения рабочих рук из центральных областей на восток.
Фоссе много разговаривал с гостем на эти темы. Они понимали, что одной каторгой этот край не освоишь, нужны свободные люди. Возвращались к примеру Желтуги. Правительство, власть не имели к промыслам никакого отношения. А за три года здесь развернулись огромные работы. Более пяти тысяч старателей добывали золотой песок. Прииск строился на глазах. Люди все прибывали.
По самым скромным подсчетам Фоссе на Желтуге уже добыто более четырехсот пудов золота. На пять с лишним миллионов рублей! А в императорскую казну, считай, ни золотника не попало. Да и в России осталась всего лишь половина, а то и меньше. Львиная доля золота ушла за границу, в сейфы иностранных банков.
- Будут ли дальше мириться власти с таким положением дел? – задал  вопрос гость.
- Конечно, нет, – отвечал Карл Иванович. – Но русские чиновники пока раскачаются, пока доложат министру, а потом императору много воды утечет в Желтуге. Сами видите, какие связи Забайкалья со столицей и внешним миром.
Гость задавал вопросы о порядках на промыслах, о местном самоуправлении. Карл Фоссе охотно отвечал, подчеркивая, что структура старшин, старост и управителя на прииске сложилась стихийно. Он выполняет долг общества.
- Не скромничайте, Карл Иванович, ваш авторитет здесь заметен. Да и в совете вашем, чувствуется, люди достойные, ума им не занимать.
- Думаю, разрешение правительства на развитие частного предпринимательства в юго-западной части Нерчинского горного округа, которое принято еще в 1863 году, сыграет свою роль в освоении дикого края, – задумчиво говорил Фоссе. - Наглядный пример – Желтугинские промыслы. Старатели валом валят отовсюду. Иркутские, читинские, благовещенские купцы здесь обосновались крепко, обустраиваются надолго.
- Дело прибыльное, – согласился гость, – а за хорошей прибылью купец не побоится и к черту на рога пойти. Представьте себе, в Благовещенске пуд говядины по четыре рубля на выбор, а здесь по пятнадцати – нарасхват. Пуд сухарей там – три рубля, здесь – по двенадцати.
Но главная прибыль – золото. Расчеты, в основном, ведутся песком. А в пересчете на рубли – это гораздо дороже получается. Так что риск купцов здесь сторицей окупается. Они знают, на что идут.
Во Владивостоке и Благовещенске иностранцы проявляют интерес к Желтуге. Летом надо ожидать новую волну старателей. Как вскроется Амур, сюда хлынет немало негоциантов. Они уже проторили сюда путь: есть американцы, японцы, китайцы. Вот недавно прибыл сюда господин Келлер – представитель гамбургского торгового дома «Диксон и компания». Американский и европейский капитал, как всегда, соперничают друг с другом, не желают упустить выгодное дело.
Беспошлинная торговля в Приамурье дает хорошие результаты, открыла двери иностранцам на русский Дальний Восток. Но деловые люди высказывают опасение о возможной иностранной колонизации еще незаселенной территории. Опасения имеют основания. Особенно это касается соседа – Китая.
- Не думаю, что Китай, в условиях нынешней смуты у себя – тайпины и все прочее – решится на захват территории по левому берегу Шилки и Амура, заметил Фоссе.
- Но этот процесс идет стихийно. Видели, сколько китайцев и корейцев на Желтуге? Преследования тайпинов и нищета гонят людей за кордон. К тому же граница с Китаем по Нерчинскому договору – условная, охраняется редкими казачьими крепостями. Китайцы оседают на нашей территории.
В то время, когда Фоссе беседовал с приезжим журналистом, русское правительство не дремало. Губернатору Благовещенска было предписано провести переговоры с китайскими властями, прощупать их мнение по поводу возникшего прецедента на Желтуге. Стоит ли поощрять развитие событий на русско-китайской границе? У России был свой интерес – золото не должно уплывать за границу.
С последними санными обозами газетчик уехал с Желтуги. Несколько месяцев спустя газета «Владивосток» напечатала пространный материал. Он назывался «Желтугинская Калифорния». Автор рассказывал об интересных фактах, граничащих с фантастикой. О богатых золотых промыслах в далекой шилкинской тайге узнал теперь весь мир. Репортаж сопровождали фотоснимки. Бородатые старатели позировали перед объективом. На иллюстрациях можно было разглядеть нехитрую технику добычи золота – бутару, ворот для подъема песка из шурфа и, конечно же, кирку с лопатой – главное орудие производства. Красочно описывая порядки на приисках, богатые лавки купцов, гостиницы и рестораны, Журналист, сам того не ведая, сделал огромную рекламу Желтуге. Рисковые люди ринулись к далеким шилкинским берегам.

ГЛАВА  5. РЕСПУБЛИКА

Благовещение выдалось тихим и спокойным. Праздник ждали. К нему готовились загодя. Купцы завезли разного товара, деликатесов, украшали гостиные дворы и лавки. И старатели накануне сделали покупки: кто добротные сапоги, кто рубаху. А иные фартовые справляли тройку из сукна. Нарасхват шли картузы с лакированными козырьками.
...Самый большой праздник весны в здешних краях отмечали всегда широко и богато. В этот день было грех работать. Считалось, что на Благовещенье «красны девки косы не плетут, птица гнезда не вьет». «Весна зиму забрала», – говаривали в народе. И с этого дня крестьяне выгоняли скот на пастбища. Зимние запасы кормов кончались, а из-под растаявшего снега показывалась прошлогодняя трава, ветошь, которую жадно поедали истомившиеся за зиму по воле животные...
На Орлином поле строили палатки, лавки для предстоящего празднества. В самом центре поля по указанию Фоссе поставили большой возвышающийся помост. Рядом – столб с колоколом, специально привезенным из Иркутска.
Управитель тоже готовился к празднику. Еще и еще раз с Петром Русовым и писарем Поляковым доводили до кондиции «законы». Члены совета их одобрили, а Илья Конюков высказал предложение запретить азартные игры на старательские паи, другие  личные вещи.
- Картежная игра, как чума, распространилась среди старателей, – возмущенно говорил он. – Какой-то игрок прибыл из Иркутска –  фитюлька в мундире с медными пуговицами. Купил фанзу на краю. И вот в ней каждую ночь режутся в очко. Иные азартные мужики за ночь спускают все: и намытое золотишко, и свой пай в артели, и последние порты. Плачут потом. Началось все в долгие зимние вечера и продолжается до сих пор. Haдо пресечь эту заразу.
Посоветовавшись, решили внести пункт, запрещающий на территории Желтуги играть в азартные игры на вещи и артельные паи. За нарушение порядка определили штраф.
- Ну, кажется, все предусмотрели, такой документ подготовили, впору императорской канцелярии представить, – сдержанно улыбаясь, говорил Карл Иванович. – Можно сказать, исторический, достойный лучших европейских умов. Теперь его надо затвердить всем обществом.
- Старатели, за небольшим исключением, согласятся с предложенными порядками. Им бы спокойно работать, да чтобы никто не грабил. А вот как воспримут власти наши законы? Думаю, что без радости, –задумчиво заметил Русов. – Особенно выборность старшин, управителя, положение о дележе участков. Такого в российском законодательстве, кажется, еще не замечалось.
- У нас будет новая власть, своя республика, – взволнованно заговорил писарь. – Кому помешают наши порядки здесь, на краю земли, вдали от городов и цивилизации. Может быть, мы даем пример устройства жизни по-новому.
- Земля слухом полнится, – заметил Фоссе. – Все, что у нас происходит, через некоторое время становится известно и на Востоке, и на Западе, не говоря уже о Нерчинске, Чите, Иркутске, может, не стоит гусей дразнить республикой?..
- Пусть общество рассудит.
На том и порешили. Праздник начнется общим собранием старателей Желтуги. Потом – гулянье, игрища, развлечения.
Солнце выглянуло из-за дальней сопки. Оно было необычайно ярким, умытым, праздничным. Редко выдается такое розовое утро. Небо чистейшее, голубое-голубое. В низине Желтуги стелется морозный туман, а в лесу уже начался весенний перестук дятлов. Сядет пестрый красавчик на сухую лесину и начинает выдавать трели, призывая к себе самочек.
На порозовевших тальниках вдоль речки грудятся стайки птиц. Они отчаянно защебетали, приветствуя восход солнца. И как только яркие лучи осветили широкую долину реки, ударили в колокол, что на Орлином поле. Серебряный звук поплыл над поселком, радуя душу своей необычайностью и чистотой.
Белые дымки ровными столбами уходят в небо. Тихое морозное утро предвещает хороший солнечный день.
Со звоном колокола вдруг оживает людской муравейник. Широкая долина начинает шевелиться, двигаться, оглашается сотнями голосов. Из домов, землянок, фанз, зимовеек выходят люди. Они собираются в группы и движутся, как ручейки, в сторону  Миллионной, туда, где огромным прямоугольником к поселку примыкает Орлиное поле. Люди идут принаряженные, веселые, перекидываясь словами, поздравляя друг друга с праздником.
Задолго до этого дня в артелях шли разговоры о том, кого выбрать старостой, кого – старшиной. В артелях были свои вожаки, свои авторитеты. Илья Конюков, Капитон Чекризов, Фома Шубин основательно потрудились, чтобы не было разноголосицы на собрании. На каждом из двенадцати участков наметили достойных людей. Поручили горластым мужикам от имени артели выдвинуть на должности старшин намеченных кандидатов. Так что пересудов не ожидалось.
Волновали всех законы о владении участками и ямами. Не менее важны были и законы о кредитах. На этот счет старатели имели тоже четкие предложения. Основная масса золотишников была безграмотной, но почти в каждой артели находились люди с опытом, а нередко и образованные. Они-то и определяли настроение желтугинского общества. С ними и договорились обо всем Конюков с Шубиным.
- Ну что, Егорша, не забыл наш уговор? – поздоровавшись со старателями соседнего участка, заговорил с одним из них Шубин.
- Как можно забыть, Фома, – отвечал тот, – вот Андрюха скажет наше слово, у него голос, как из бочки, зычный. Вишь, как он принарядился по энтому случаю!
Мужики рассмеялись и, перебрасываясь шутками, двинулись к центральной улице.
Людские ручейки сливались в широкие реки. Вскоре прямоугольник заполнился пестрой, шумной, разноголосой толпой. Члены совета стояли у помоста. Сначала радостно взирали на растущее людское море, а потом – с опаской, оглядывая неумолчную толпу. Как сладить с ней? Какой подобрать ключ к людским душам? 
Подошел Глызин с отрядом стражников. Они окружили помост с четырех сторон, взяв берданы на караул.
- Пора начинать, Карл Иванович, время не летнее, долго не выстоишь, ноги стынут. А народ, пожалуй, весь собрался.
Глызин с Фоссе первыми поднялись на помост. За ними шли Русов, Поляков, Конюков, Шубин и остальные члены совета. Толпа начала стихать. Глызин дал знак. Стражники подняли ружья и сделали залп. На Орлином поле установилась тишина.
- Граждане старатели желтугинских приисков! – сняв шапку, начал Фоссе. – Всеобщий сход Жителей объявляю открытым! В день большого праздника Благовещенья мы должны сообща принять и узаконить установления нашей будущей жизни. Избранный вами совет разработал законы желтугинских вольных приисков. Сход должен утвердить их. Собравшиеся по собственной воле люди разной национальности и веры должны жить и трудиться здесь свободно, соблюдая порядок. Без строгого и справедливого порядка не избежать нам преступлений, грабежей и убийств, которые случались и могут случиться на промыслах.
Люди задвигались, зашумели. Гул пошел по долине. У Карла Ивановича голос был не весьма громкий. В задних рядах не всем было слышно. Глызин выступил вперед, поднял руку. Все стихли, прислушались. Фоссе продолжал:
- Вниманию граждан Желтуги предлагается уложение о законном порядке жизни на вольных приисках. Слово для зачтения предоставляю члену совета управления гражданину Петру Ермолаевичу Русову.
Петр Русов громко и четко прочел все статьи Уложения. Его чтение прерывалось возгласами одобрения.
- Кто желает высказать замечания и предложения по поводу законов? – обратился к собранию Фоссе. – Прошу!
Ораторы не заставили себя ждать. Илья Конюков вышел первым. Он одобрил Уложение и призвал старателей покончить с разбоем и грабежами, картежной игрой на артельные паи. Шум одобрения пронесся над толпой.
- Граждане старатели, братцы! Сами наведем порядок на Желтуге! Предлагаю утвердить предложенные законы и отныне именовать  промыслы Желтугинской республикой вольных старателей! Да здравствует республика! – крикнул Илья.
Взметнулись вверх руки с шапками, картузами. Голоса одобрения пронеслись над площадью. Глызину снова пришлось успокаивать толпу.
- Я – Иван Ефимов с девятого участка, артельный, – представился новый оратор. Предлагаю записать в Уложение закон о переделе добычных ям. Одни захватили по нескольку, а у других всего одна и та – пустая. Надо разделить добрые ямы по-братски...
И тут зашумела площадь.
- Ишь чего захотел!
- Губа не дура. На готовенькое!
- А ты найди себе добрые пески. Вона сколько места незанятого!
- Не выйдет! Никакого передела!
Господа вольные старатели! – загремел снова зычный голос Глызина. Собственность священна и неприкосновенна. Это – основа наших законов. Считаю, что передел занятых участков приведет к смуте и неразберихе. Кто за предложение Ивана Ефремова о переделе участков прошу поднять руки.
Кое-где взметнулись руки, потом опустились. Набралось с десяток голосов. Народ шумел.
- А кто против?
Лес рук вырос на площади.
- Предложение не принято. Ни о каком переделе, стало быть, не должно быть и разговору. Отвод же участков у нас определен Уложением: не более двух ям запасных.
Выступали один за другим разные люди. Кто жаловался на цены в лавках, кто на жестокие условия кредита, кто на болезни.
- Купцы по три шкуры дерут!
- Кто больным помогать должен? Одной артели накладно получается. Больницу бы надо.
- Храм божий надо строить. Без веры нельзя. Все беды и напасти от неверия и соблазнов.
- Предлагаю запретить продажу хмельного. Пьянство – главное зло.
На помост поднялся щуплый человек лет тридцати в черном мундире непонятно какого ведомства.
- Господа вольные старатели! Над нами засияла заря свободы и справедливости. Долой старост и старшин! Да здравствует свободная республика. Каждый – хозяин своей судьбы. Долой цепи власти и законов. Анархия – мать порядка!
Ему не дали договорить, зашумели, закричали.
- Это тот, кажется, что старателей в карты играть заманивает, – шепнул Глызину Шубин.
- Нет, господин хороший, нам с анархистами не по пути, – гаркнул Глызин. – А кто будет старателей в карты обыгрывать – на кол посадим!
Щуплый в мундире быстро спрятался в толпе: слова купца были встречены одобрительным шумом.
Потом утверждали старшин. Старост решили избрать на участках, полюбовно. Отдельно проголосовали за управителя – президента республики. Высокое доверие было оказано Карлу Ивановичу Фоссе. Он поклонился обществу, поблагодарил за доверие и обещал все решения принимать с согласия старшин и старост. Совет старшин был и высшей судебной инстанцией.
Илью Конюкова избрали главным казначеем. С помощью старост он должен собирать налог на содержание Управления, стражи и больницы. О больнице было принято особое решение. Строить ее постановили незамедлительно. Поручили ответственное дело доктору Розову, который недавно прибыл на Желтугу и мечтал открыть здесь свое дело.
Утвердили флаг республики – черное с Желтым полотнище. Черный цвет – символ земли, Желтый – символ золота.
Закончился сход. Стражники дали еще один залп. Началось народное гулянье. Открылись лавки, магазины, палатки, рестораны и другие увеселительные заведения.
У огромной круглой фанзы стояли два ряженых клоуна, зазывали в цирк. У конторы Управления развернул шелковый ковер японский фотограф. Он приглашал старателей сесть в красивое кресло перед ковром, запечатлеть свою личность. Мужики с превеликой радостью позировали. У голдобинских амбаров выставлены столы. В котлах варились свежие пельмени, которые тут же подавали в глиняных мисках. Из граненых бутылей разливали в стаканы водку. Из магазинов толпами выходили мужики, нагруженные пакетами с колбасой, копченой рыбой, розовыми пряниками. Располагались кто где мог, начинали закусывать. Над поселком стоял неумолчный гомон сотен людей. На Орлином поле начались игрища.
Группа забайкальских мужиков резалась в бабки. Это была самая распространенная местная игра. В очерченное пространство выставляли костяшки – их называли бабками. Очередной игрок с определенного расстояния специальной битой – тоже костяшкой – выбивал фигуры. Играли на деньги, золотой песок. Игра шла азартная. Вокруг стояли зеваки – болельщики, охали и ахали, удивляясь удалому и сноровистому игроку. Тут нужно было умение и специально изготовленная бита. Выигрывал больше Кеха. Он с детства поднаторел в этой игре у себя в Hepзаводе. И тут сразу овладел положением. Его бита ловко выбивала несколько бабок под шум зрителей. Авторитет долговязого игрока рос на глазах.
- У него бита со свинчаткой, вишь, как лупит! Ну, молодец!
На краю затеяли играть в лапту. Мужики поснимали верхнюю одежду, шапки и, разгоряченные, носились по полю за мячом, ловили крутые «свечи». И тут нашлись мастера старинной народной игры. Здоровенные бородатые дяди бегали, как дети, вытирая разноцветными платками катившийся по лицу пот.
- Это тебе не кайлом махать! Тут надо знать сноровку, чтобы такую «свечку» зафитилить! – комментировали игру зрители.
Около фанзы галдела толпа китайцев в синих одеждах. Они говорили все одновременно. Трудно было представить, как они понимают друг друга в этом гомоне. Из фанзы вынесли коврик. Расстелили. На него выставили широкую доску с дымящимися позами. Сели в кружок, начали лакомиться, запивая чаем.
Около ресторана «Свидание друзей» начались состязания силачей. Кидали вверх двухпудовую гирю.
- Ну-ка, Гоха, покажи, как надо с гирей управляться, – подталкивал молодого стеснительного крепыша бородатый старатель.
- Да ты не робей, как красная девка. Мужики, дайте парню попробовать!
Гоха вошел в круг, снял поддевку, бросил ее бородачу и ухватил правой рукой гирю. Ловко совершил крестное знамение двухпудовой махиной. Мужики ахнули и притихли. А Гоха начал махать ею, словно игрушкой. Он кидал и кидал гирю правой, потом левой рукой, потом подбрасывал с поворотом. Счетчики сбились со счета, а он продолжал выделывать фортеля. Желваки на скулах вздулись, на толстой шее, как веревки, напрягались жилы.
- Ну, здоров! Ну, молодец! Всех переплюнул.
Купец Селиванов любовался с крыльца на силача. А когда тот под одобрительные возгласы бросил изящным жестом гирю в сторону, сбежал с крыльца и крепко пожал руку победителю.
- Прошу, желтугинский богатырь, в ресторан, угощаю бесплатно! И ты, мил человек, тоже проходи. Дружок его, что ли, будешь?
- Подельщики мы, земляки. С Акатуя.
- Проходите, милости прошу, на самое красное место дорогих гостей.
Все вокруг восхищенно обсуждали только что виденное, завидовали парню, его силе и такой лафе – погулять за счет купца. Селиванов же не делал ничего зазря. Дружба с такими мужиками ему была нужна. К тому же подоспел случай показать артельному обществу свою щедрость и широкую натуру.
У гостиного двора «Тайга» затевался кулачный бой. Долговязый детина, выходя из ресторана, столкнулся с рыжим мужиком.
- Ты откедова, такой золотой? В наших краях, вроде бы, нет таких ямских!
- Че пристал? Иди своей дорогой!
- А хошь, по сопатке сьезжу?
- Я те сьезжу, долго помнить будешь! Налил зенки-то!
- Ты мне грозишь, рыжий-конопатый? Да я те рыло начищу, стало быть, конопушки сотру с физии!
Их обступила толпа.
- Давай на спор, чья возьмет! – закричал азартный бородач. – По всем правилам. Давай!
- Я и по правилам могу ему накостылять, – входя в азарт, говорил долговязый.
Толпа вокруг росла. А двое здоровенных мужиков, разоблачившись до нижнего белья, сошлись в поединке. Обменялись удачными ударами, потом вцепились мертвой хваткой. Нашелся добровольный судья, разнял, развел по сторонам. И опять посыпались глухие удары пудовых кулаков. Подъехали два стражника на конях.
- Что происходит, граждане? Что за драка?
- Это не драка. Бой по правилам. Чья возьмет.
- Ах, по правилам? Тогда давай! Только не до смерти лупите, – засмеялись стражники и поехали дальше по Миллионной, следя за порядком на празднике.
Бой продолжался. Долговязый скоро выдохся. Сказывалось выпитое. Он часто мазал, бил со злостью, но неумело. Рыжий каждый удар припечатывал, куда надо. Он угодил-таки долговязому по носу, и тот, взбрыкнув, опрокинулся навзничь. Кровь залила лицо.
Толпа неистовствовала, подзадоривая победителя. Судья объявил победу. Спорщики пошли в ресторан пить за счет проигравших.
Долговязый очухался, вытер кровь платком. Обнявшись с рыжим, они двинулись тоже в ресторан. Праздник разноголосо гудел.
На краю поселка устроили скачки. Верховые выстраивались в ряд и по сигналу мчались до дальних берез за околицей. Здесь тоже было много зрителей. Сюда на лохматом Карьке приехал Бадма со Спирькой. Они сундалой объехали весь праздник и оказались на скачках.
- Давай, Бадмаха, покажи свою удаль! – загорелся Спирька.
Бадма, долго не раздумывая, встал во второй заезд и пришел первым. Потом он участвовал еще в трех заездах и в двух выиграл. Он был рад, глазенки его сверкали, лицо раскраснелось. Он стал тоже героем праздника, его поздравляли, трепали гриву мохнатой лошадки. Победа Бадмы была оправданной. Он холил своего Карьку. Большинство Желтугинских лошадей были ломовыми и обозными. Они привыкли возить тяжелые грузы. Степная монгольская лошадка бурята могла уступить только казачьему коню.
Праздник гудел допоздна. С темнотой вспыхнули здесь и там костры. Гулянья продолжались за полночь.
С Благовещения на Желтуге началась новая упорядоченная Жизнь. По ночам покой приискателей охраняли конные патрули стражников.

ГЛАВА 6. УГРОЗА

После праздника Митяй с подельщиками решили перебраться на свой участок в вершину Желтуги. Они рассчитались с Селивановым, собрали нехитрый скарб, и Бадма повез их на Карьке. Кеха еще раньше с братом перебрались в зимовейку и развернулись вовсю: готовили лес, подвозили его к месту закладки бутары. Им помогал Костя Глотов, который ушел с плотницких работ, как только приехали братья. Теперь в артели Митяя вместе с Русовым насчитывалось семь человек. На первых порах достаточно, а там видно будет.
Бадма подгонял Карьку и что-то напевал тихонько по-своему. Настроение было хорошее. На праздник артельщики подарили ему ружье. Петр присмотрел у американца, сказал Митяю, тот одобрил покупку: теперь Бадма обеспечит их мясом. Бадма не мог нарадоваться подарку. Гладил вороненый ствол рукой и не расставался с ружьем. Полсотни патронов – для него целое богатство. Ему не терпелось уйти в тайгу, туда, где он видел лосиные следы.
Мужики переговаривались о том, как будут ставить бутару, как заводить воду.
- Пристройку к зимовьюхе надо в первую голову сделать, – рассуждал Митяй. – Как начнем промывку песков, еще человека три придется взять. Жилье, стало быть, потребуется.
- Надо срубить избу, чтобы и зимой можно жить как положено, – заметил Петр. – Для бутары заготовки есть, мы ее быстро соберем.
- Из головы не выходит: куда мог деться Гоха? – переменил вдруг разговор Митяй.
Накануне, перед праздником, его разыскал нерчинский мужик – возчик купца Селиванова. Расспрашивал про Георгия Ванчугова. Митяй рассказал ему, что с этим человеком они робили прошлое лето. А по осени он ушел домой. Один. Толковал, что знает дорогу.
- Сгинул мужик. Баба мается одна, все глаза проплакала. Спрашивает, не встречал ли кто на приисках.
- Доподлинно могу сказать, что с добрым фартом ушел Гоха. Проводили как положено. Отговаривал мужика: идти одному опасно, но он не послушал, сказал, что знает тайгу здешнюю.
- Значит, с золотишком шел. Кто-нибудь по дороге на старательский фарт позарился.
- Кто его знает, что с ним случилось. Домой спешил, беспокоился за семью. Иннокентий Шеломенцев может подтвердить то же самое: вместе лето старались. Он по весне обещал возвернуться к нам.
Разговор с возчиком не выходил из головы Митяя. Тревога раздирала душу: жалко было мужика. Как он хотел помочь семье, поднять на ноги хозяйство. И вот на тебе, пропал человек. Может, бандиты скараулили на таежной тропе, может зверь задавил. Что могло произойти с ним в дороге – один Бог знает... А семья теперь будет без отца. Такая она, старательская судьба.
- Что сник, Дмитрий? – отвлек его от тяжких дум Русов. – Смотри, как солнышко пригревает. Последний раз, наверно, на санях едем. Телегу надо делать.
- Кеха привез колеса, сделаем таратайку, песок возить будем, да и в поселок при нужде можно съездить. Как хорошо дышится! Весна! У нас в народе говорят: если на Благовещенье солнце ярко и небо ясно, то быть лету грозному. Будет гроза – будут ливни. Это в расчет надо брать, когда бутару ладить будем. В тако место ставить надо, чтоб не смыло.
- Дело толкуешь. При ливнях здесь речки так поднимаются, что тебе море.
На участке их радостно встретил Кеха. Митяй был доволен. Не ожидал он, что трое мужиков наворочают столько леса: хватит и на сруб и на бутару.
- Зря время не теряли, – похлопав по плечу Кеху, заметил, улыбаясь, Митяй. – Пронька! Тащи мешок с гостинцами, будем чай пить.
Бадма показывал мужикам ружье.
Неожиданно в Желтугу нагрянул китайский отряд. Он прибыл из-за Шилки – двенадцать всадников. Впереди ехал, судя по всему, начальник. В странных одеждах, лохматых шапках, они представляли какую-то карнавальную группу, а не воинское подразделение. Сопровождающий их стражник сошел с коня, вбежал в контору. Фоссе был на месте.
- Карл Иванович! Китайский полковник пожаловал. Требует самого большого начальника.
- Ведите сюда.
Вошли трое: китайский полковник, переводчик и младший офицер. Приветствия и церемония знакомства заняли немного времени. Китайцы сразу же приступили к делу.
- Губернатор провинции обеспокоен созданием какой-то республики на границе. На Желтуге сосредоточено несколько тысяч человек. Среди них – много китайцев с сопредельной стороны, – заявил полковник.
- Но это территория Российской империи, – отвечал Фоссе.
- Нас не может не беспокоить судьба соотечественников, скрывающихся от властей.
- Они равноправные граждане свободной республики старателей.
- Такое административное образование нам не известно. Губернатор провинции предлагает без промедления распустить республику, а людям покинуть Желтугу. Наших соотечественников мы заставим вернуться на родину.
- Желтугинская республика создана волеизъявлением старателей, работающих на прииске. Они избрали старшин, старост. Только они могут решать судьбу промыслов.
- Но здесь творится беззаконие, произвол, самосуд.
- Ничего за последнее время не замечено. С тех пор, как создана республика, соблюдается порядок. Покой и работа жителей охраняются стражей. Ранее были убийства, грабежи. Но с тех пор, как пойманы и наказаны грабители, порядок сохраняется.
- У нас есть сведения, что здесь было убито несколько китайцев.
- Не только китайцев, но и русских, корейцев убивали по пути домой, чтобы отнять золото. Сейчас грабежи прекратились.
- Мы глубоко сожалеем, что господин управитель не понимает нас. Мы настоятельно требуем ликвидировать незаконную республику, разогнать здесь собравшийся сброд преступников.
- На Желтуге работают тысячи честных старателей. Уважаемые в обществе торговые люди завели здесь свое дело...
- Но вот что пишут в русских газетах. – Полковник что-то сказал своему помощнику. Тот достал из кожаной сумки, висевшей у него через плечо, газету и, развернув, подал Фоссе.
В номере «Восточного обозрения» была корреспонденция о том, что на берегах Шилки, вблизи китайской границы, собралась огромная шайка преступников, беглых каторжников и всяких проходимцев из России и Китая. Промышляют золото, пьянствуют, убивают купцов и тех, кто проезжает по тракту на Дальний Восток. Создалась угроза спокойствию и благополучию на восточной границе империи.
- Это все, неправда! – Фоссе спокойно встал, достал из настенного шкафчика газету «Владивосток» и показал репортаж, рассказывающий о порядках на Желтуге. – Не исключено, что среди старателей есть беглые. По официальной статистике из тюрем Нерчинской каторги ежегодно убегает более трехсот человек. Но большинство из них уходит за границу или же пробирается в центр России. Здесь же, в основном, собрался работный люд. Много иностранцев. Недаром же Желтугу прозвали Амурской Калифорнией.
- И много намывают золота?
- Наверное, не хуже, чем в других местах Забайкалья. Иначе народ бы не держался здесь. Ваше требование выполнить не можем. Более того, мы считаем его незаконным. Завтра мы соберем старателей, вы скажите им свои требования. Я же выполняю волю общества. Я так же, как и остальные, прибыл сюда, чтобы добывать золотой песок, заниматься старательством. Слава Богу, свободное старательство в Нерчинском горном
округе разрешено правительством с 1863 года.
На том разговор с полковником был закончен. Незваных гостей разместили в гостинице. На следующий день был назначен сбор.
С вечера Карл Иванович оповестил старшин и старост. Те быстро собрались в конторе.
- Каков ответ будем давать китайским властям? – рассказав суть дела, спросил Фоссе собравшихся. – Наша республика вступает в международные отношения, прецедент налицо.
- Гнать надо непрошенных гостей – вот весь сказ, – решительно заявил Конюков.
- Его убивать надо, в Шилку бросать! Другой не будет ходить! – с ненавистным блеском в глазах выкрикнул староста китайского участка Ли.
- Вон ты как встречаешь соотечественников, – ухмыльнулся купец Селиванов.
- Моя тайпин. Моя не родня гусайда! Моя враг гусайда, – жестикулируя, объяснял китаец.
- Негоже гостей из-за границы так встречать: один говорит «гнать в три шеи», другой – убивать грозится, – рассудительно начал Глызин. – Какие-никакие, а они – послы с сопредельной стороны. Не по своей воле прибыли сюда, а по приказу начальства. И мы должны показать свою культуру, обхождение. Чтобы не создалось у них мнение, что здесь собрался всякий сброд. Пусть увидят, что здесь образованные культурные люди. Я велел гусайде подать лучшие закуски, вина.
Долго совещались, мороковали, как отвести беду. По настоянию Фоссе все же решили созвать общий сход. Пусть китайцы услышат мнение народа.
Утром ударили в колокол. Народ собрался скоро. Фоссе представил обществу китайского посла и передал его требования.
- На чужой каравай – рот не разевай! – раздался выкрик из толпы.
- Ишь чего захотели! Пусть у себя командует.
Вышедший на помост китайский артельный Ли с пафосом что-то говорил по-китайски. Переводчик объяснял, что он требует оставить китайцев в покое. Что их никто не обижает, что они работают, как и все. Они поддерживают истинную власть и республику.
- Мы собрались здесь, чтобы заниматься старательством. Императорское правительство разрешает вольный промысел, – сняв шапку, обратился к старателям Фома Шубин. – Властям недосуг, так мы сами избрали свою власть, наводим порядок на приисках. И никуда отсюда не уйдем, пока Желтугинские пески будут радовать нас своей щедростью и каким-никаким фартом. А китайцы – как хотят. Мы их не держим и выгонять не собираемся.
- Правильно! – раздались одобряющие голоса. Митинговать долго не стали. Ответ послам был один: Желтуга есть и будет, пока промысел золота не иссякнет. На следующий день китайских послов выпроводили.
Летом по Шилке из Нерчинска прибыл чиновник с горного округа. Ходил по участкам, разговаривал со старателями, расспрашивал о содержании песков. Старатели – народ хитрый и суеверный – никогда не хвастают добычей. Они уклончиво отвечали на вопрос чиновника. Многие жаловались на скудость песков.
- То ли дело на Амазаре! Было золотишко! – распинался перед чиновником один разбитной работяга. – А тут – слезы, только на пропитание и намываем. Может, несколько шурфов и было с хорошим золотом, так их еще в прошлом годе отработали. А тут, гля, ну ни единой золотинки!
Хитрый мужик бутарил уже намытые пески и казал лоток чиновнику. Тот опытным взглядом окидывал лоток, ухмылялся, шел дальше.
Фоссе показал план промыслов. Назвал осторожные цифры содержания золота в песках, утверждал, что большой перспективы месторождение не имеет – рядовой для Забайкалья промысел. На любой речке можно найти пески с таким же содержанием драгоценного металла. Инженер, конечно, лукавил. На Желтуге, по его подсчетам, было выше среднего содержание золота. Он знал, что верховье речки еще не тронуто. А там должны быть богатые пески. Не зря же там образовалась артель Дмитрия Пушникова, к которому и Петр Русов пристроился. Они люди опытные, зря ломать спину не станут. Карл Иванович прикидывал: на сто пудов песков намывают по пятнадцати золотников металла, а из двухсот пятидесяти тысяч пудов песку в среднем получается один пуд золота. Это было хорошее содержание металла. Действительно, не хуже американской Калифорнии. Распространяться об этом не следовало. Таков негласный старательский закон. Его все – от купеческого приказчика до самого захудалого старателя – соблюдали строго. Чиновник вскоре уехал.
... Со второй половины XIX века добыча золота в России с Урала заметно перемещается в Восточную Сибирь. Забайкалье еще раньше славилось добычей рудного золота, серебра, свинца. В 60-х годах резко возросло поступление в государственную казну россыпного золота. Карийские промыслы, прииски на Олекме, Амазаре, Урюме давали заметную прибавку металла. Экономически выгодно стало добывать металл из россыпей, чем выплавлять из руды. Добыча золота была выгодней выплавки серебра. Для плавильных печей использовался древесный уголь, который выжигался по берегам Ингоды и Шилки, а потом сплавлялся к плавильным заводам. Эксплуатировать золотые россыпи было куда выгодней. Геологические партии А.И. Павлуцкого, А.А. Черкасова нашли и описали богатые месторождения золота по Шилке, Урюму, Амазару, Шахтаме.
Горному инженеру Александру Алексеевичу Черкасову за открытие Урюмских месторождений была установлена в 1864 году пенсия одна тысяча двести рублей в год «до тех пор, пока Урюмская россыпь со всеми ее притоками будет с выгодой разрабатываться»,
Труд каторжан был непроизводителен даже при такой нещадной эксплуатации, какую устроил на Каре горный начальник Разгильдеев, сумевший намыть за сезон около ста пудов золота. Правительство вынуждено было в 1863 году издать специальное разрешение на развитие частного предпринимательства в юго-западной части Нерчинского горного округа. Поток золотого песка в скупки резко увеличился. Золотоскупки были в Нерчинске, Усть-Каре, Сретенске, Чите и, конечно, в больших городах: Иркутске, Благовещенске...
Фоссе изучал подаренную ему заезжим литератором книгу и видел возрастающую роль Забайкалья в добыче золота.
На Урале в 1864 году добыли триста тридцать четыре пуда золота, а в Забайкалье уже девятьсот девяносто два и шесть десятых пуда. С тех пор прошло почти двадцать лет. Сколько новых приисков появилось. А Желтуга – особая статья. Вряд ли удалось обвести вокруг пальца горного чиновника из Нерчинска. Уж он, несмотря на россказни старателей, наверняка заметил, что неспроста долину неказистой речки лопатят тысячи мужиков. А люди все идут и идут, занимают все новые площади вверх по речонке. Старшины и старосты еле успевают отводить участки. Он догадывался, что для них отвод участков – важная статья дохода. Без мзды не получишь хорошие пески. Но об этом разговору не было, жалоб – тоже. Считалось естественным заплатить знающему человеку, чтобы тот указал подходящее место. А неимущему – намекнуть, чтобы не забыл отблагодарить, если найдет самородок. Здоровые, работящие мужики вскоре обзаводились всем необходимым: появлялся песок, повезет – и самородок. На них же можно было купить в Желтуге все, что душа пожелает.
Илья Конюков с помощью старост обеспечивал регулярное поступление золота в казну Управления. С каждого купца брали налог – десять процентов от проданного товара. Писарь Поляков вел тщательный учет доходов и расходов казны. Построили больницу. Из казны платили жалованье доктору и его двум помощникам. Поговаривали об открытии школы. Большинство старателей были неграмотные. Петр Русов настаивал на открытии класса для обучения грамоте.
- В зимние длинные вечера меньше будут картежничать. Грамоте каждый захочет обучаться. Грамотного мужика не каждый обманет, – говорил Русов. Его поддерживали писарь, грамотные старатели из ссыльных поселенцев.
- Не к чему такая роскошь, – противился им купец Селиванов. Оттого, что мужик знает грамоту аль нет – больше песков не промоет. Не в коня корм. Надо о вере думать. Вот божий храм выстроить бы – большое дело.
Когда на сходе заговорили о строительстве храма, большинство не поддержало эту идею. А вот за школу все ухватились. Лестно было возвратиться домой грамотным и богатым! Каждый мечтал о том. Вскоре срубили домишко под школу. Но и храм тоже сгоношили. Появился на Желтуге поп-расстрига. Развил бурную деятельность и на пожертвования соорудил небольшую храмину, где проводил службы, отпевал умерших. Такое тоже случалось в поселке. От смерти не убежишь.

ГЛАВА 7. ГРОЗНОЕ ЛЕТО

Петр забил последний гвоздь в брусок, крепящий сито, присел на чурбак, любуясь сооружением. Бутара получилась ладная. Детали смывочного аппарата были сделаны аккуратно, за зиму высохли в фанзе. Митяй оказался неплохим плотником, знал, как ладить нехитрое сооружение для промывки песков. Подадут воду сверху, на таратайке подвезут пески из ям – и пойдет добыча. Это тебе не лотком вертеть. Расчет был надежный, дело налаживалось с размахом. В низовье было немало подобных бутар. Здесь же, в вершине Желтуги, они обосновались первыми. Чуял Митяй, что терраса, на которой Кеха пробил с осени две ямы, преподнесет им сюрприз. Он не ошибся. Когда сделали пожоги и стали вынимать песок слой за слоем, Митяй с Петром начали промывку на берегу.
- Надо опробовать лотки, вдруг окажутся счастливыми, – говорил Петр. Первый смыв показал золотинки на дне лотка. Работа увлекла старателей. Они целый день бутарили песок. На утро руки ломило. Кое-как размялись к обеду, опять вошли во вкус: дело быстро подвигалось. Вдруг Петро остановился, выпрямился, показывая лоток Митяю.
- Никак самородок?
- Да еще какой! – Петр отмыл прилипшую глину. На дне лотка лежал бесформенный кусок металла с голубиное яйцо.
- Ну, с почином тебя, Петро! Дай бог не последний. – Митяй истово перекрестился.
До конца дня им подфартило вымыть еще два самородка чуть поменьше. Настроение заметно поднялось. Усталость как рукой сняло. Мужики шутили, смеялись за ужином. Бадма внимательно рассматривал золото, поворачивая самородки. Он никак не мог уяснить, почему эти камешки имеют такую ценность? Что в них примечательного, обыкновенные тусклые кусочки, только тяжелые. То ли дело ружье, которое ему купили весной, с ним он теперь не расставался.
- О, вот за эти два камешка еще одно ружье можно купить, – смеясь, говорил ему Кеха.
Бадма удивленно и недоверчиво смотрел на него.
- Пусть эти самородки будут первым вкладом в наш неприкосновенный запас, – сказал Митяй, сгребая их в ладонь.
Бадма встал из-за стола, покопался в углу в своих сумах, положил на стол мешочек из хорошо выделанной кожи и расшитый по краям бисером.
- Однахо, годится для самородков, – улыбаясь проговорил он, подвигая мешочек Митяю.
- Никак невеста кисет сшила?
Бадма ничего не ответил, продолжая улыбаться.
Молодого бурята любили. Он был тихий, спокойный и по натуре добрый человек. Работал со всеми. Умело валил и разделывал лес, возил бревна на Карьке. Но больше занимался охотой. Несколько дней выслеживал сохатого за хребтом. И все же добыл. Привез два задних стегна – больше нагрузить на верхового коня он не смог. Потом еще ездил за мясом. Вернувшись, долго возмущался, ругал росомаху, которая утащила почти четвертую часть добычи.
- На дерево весил, высоко. Достала, язва пакостная! Шкура сейчас не выходная – шерсть лезет, а то бы выследил и убил воровку. Одоли разбойник в тайге эта росомаха!
Мужики смеялись, глядя на возмущение всегда спокойного Бадмы. Они варили в котле большие куски мяса. Горячее, оно было вкусно и ароматно. Но и на следующее утро нарезанная ломтями холодная сохатина хорошо шла с горячим чаем: и вкусно, и сытно. Старатели были благодарны Бадме, не заставляли его брать лопату. Копать землю ему не позволяла вера. Да в том и не было нужды, рабочих хватало.
С первым паводком начали опробовать бутару. Постепенно работа приняла отлаженный, неторопливый, но четкий ритм. Каждый знал свое дело. Попеременно кайлили песок в ямах, по очереди грузили в таратайки. И только на смывочном приборе работали Митяй с Петром. Ответственное дело они не доверяли никому.
Первая неделя дала хороший результат. Чем ближе к подошве углублялись старатели, тем богаче были пески. Каждый день попадались самородки.
- Хорошую яму ты выбил, Кеха! – радостно говорил Митяй товарищу. – Не сглазить бы!
Петра отправили в поселок прикупить чаю, сахару, сухарей и другой провизии.
- Не забудь для сугреву взять чего-нибудь. Надо почин обмыть. Иначе удачи не будет, – наказывал Кеха.
Митяй отсыпал Русову песку, просил прицениться, где и почем принимают золото.
- Не сдавай Селиванову. Жмется купец, по трешке за золотник боится дать. Пользуется тем, что народу тьма. В диксоновской компании, пожалуй, лучше отоваришься.
Торговая фирма «Диксон и компания» недавно развернула свою деятельность на Желтуге, но сразу завоевала хорошую репутацию среди старателей. Товар у фирмы был не хуже селивановского, но продавался, хоть на копейку, дешевле. А за золото,  наоборот, здесь платили больше, чем Селиванов. Опытные дельцы бельгийской фирмы знали, как привлечь к себе старателя. И он валом валил к их лавкам. Купец Селиванов ворчал и тоже вынужден был накидывать цену на песок.
Представитель фирмы Келлер торговал самыми разными товарами. Были у него и ружья, и пистолеты. Он привез даже две маленькие пушки для салюта. Их установили на Орлином поле, возле помоста – своеобразного лобного места.
Непрерывным ручейком потек золотой песок в сейф Келлера. Селиванов завидовал. Как-то начал жаловаться Глызину. Но тот наставительно заметил:
- Учиться нам надо у Келлера, Николай Потапыч, неповоротливы мы. Вон, негоциант приперся сюда за тридевять земель! Знает, где выгода.
- Цены сбивает немец. Негоже так...
- Знает, чем приманить мужика: на копейку скинет, зато на десять рублей продаст.
Русов наведался в контору, поговорил с Фоссе. Тот пожаловался, что на промыслах опять начались беспорядки. Прибили мужика за сокрытие самородка от артели. Пришлось убийце дать триста палок и выгнать с приисков.
- Народ валит. Как в верховье дела? Есть свободные участки? Как намыв?
На вопросы Карла Ивановича Петр ответил уклончиво, мол, еще не начали мыть по-настоящему. А намыв – средний.
- Надежных людей можно посылать к нам. Участки найдутся, места всем хватит. Вот за содержание песков не ручаюсь.
Нагрузив Карьку покупками, Петр ближе к вечеру отправился восвояси.
С наступлением тепла начались грозы на Желтуге. С утра ярко светило солнце, день обещал быть тихим и жарким. К обеду из-за хребта вылезло кудрявое облако. Оно клубилось, росло, темнело и вскоре закрыло полнеба. Начинало погромыхивать. Сначала издали доносились раскаты грома, как ворчание, потом все ближе и ближе. И вот небо раскололось, раздался оглушительный треск. За ним еще и еще с новой силой. Небо полыхало, изгибы молний перечеркивали потемневший небосвод вдоль и поперек. При каждом новом ударе люди невольно пригибались, лошади переступали и невольно ржали. Митяй крестился, шепча молитвы.
И вдруг на долину обрушился ливень. Потоки воды, как из ведра, хлынули на горы, лес, на долину реки, перекопанную, изрытую, кишащую тысячами людей. Пока старатели добежали до зимовья, на их теле не было и нитки сухой. Кеха гоготал, выжимая снятую рубаху. Начали снимать мокрую одежду Митяй и Петро. Желтуга вздулась от потоков мутной воды. 
- Беда для старателей, кто у самого русла пробил ямы. Затопит речка, завалит шурфы, – горестно рассуждал Русов. – И наши ямы на горе, поди, полны-полнешеньки. Вон как хлещет! Надо от канавы отвод сделать, чтобы бутару не снесло.
Мужики, взяв лопаты, побежали к террасе раскапывать канавы и спускать воду вниз.
Ливень продолжался недолго, но бед натворил много. Речка разлилась, затопив всю долину. Ближние шурфы замыло совсем.
Дальние – остались целы, но были переполнены водой. Охая и чертыхаясь, люди принялись восстанавливать промысел. Костя с Кехой ведрами вычерпывали воду из самого удачного шурфа. Петр с Митяем поправляли бутару. Самые первые ямы, которые они пробили у речки, были смыты и заилены так, что впору новые выкопать, чем восстанавливать прежние.
По сравнению с другими, артель Митяя отделалась легким испугом. На второй день начали промывку песков. Воды было много, и пески брали с дальней ямы.
Наводнение в низовье натворило еще больше бед. Артели бросали смытые участки и подавались в вершину. Русова избрали старшиной. Целыми днями он отводил участки, помогал старателям разобраться в паях. Ему предлагали плату за хорошее место. Он отмахивался от пронырливых артельных, не делал никому предпочтения. По уговору с Митяем на их террасу никого не пускали, делая вид, что пески там скудные.
Грозы и ливни в то лето были частыми, но наводнения не случилось – Бог миловал. Желтуга обильными водами верно служила старателям.
После Петрова дня наведались на прииск казаки с Покровки. Есаул повстречался с купцами, с Фоссе, милостиво принял угощение. Гуляли два дня. Напоследок же затеял неприятный разговор. Губернатор повелел беглых вернуть на свои места, а китайцев выпроводить на свою сторону.
- Не одобряют власти вашу республику, много всякой шушеры собралось здесь, – как бы по секрету, шепнул есаул Глызину. – Однако до заморозков можете жить спокойно. А вот как Шилка встанет – ждите неприятностей.
- Помилуй Бог, – сокрушался купец, – столько понастроили, дело развернули, и все бросать? А как же закон о беспошлинной торговле, о вольном старательстве по Шилке и Амуру?
- Это не нашего ума дело, – отвечал есаул, нам велено пресекать нарушение границы, беглых, опять же, вылавливать. Велик соблазн – Желтуга. Побеги участились, особливо с наступлением тепла. Работный люд с казенных заводов валом валит.
Казаки уехали. Тревожное чувство у купцов осталось. Старателям что: недолго собраться – только подпоясаться. А у купцов – лавки, рестораны, гостиницы. А товару сколько! Не кинешь все в одночасье.
Ближе к осени стали купцы сокращать завоз товаров. Туго стало с мукой, другими съестными припасами. Цены взвинтили. Старатели вынуждены были платить. На голодный живот много не наработаешь. Как назло, поток золотого песка к концу лета увеличился. Видно, добрые пески пошли, да и старателей за лето резко прибавилось.
Сборы Конюкова были богатыми, желтугинская казна процветала. Посоветовавшись со старшинами, Фоссе решил закупить у Келлера оружие, увеличил стражу до полутора сотен.
Решили стоять до конца, не поддаваться панике. Когда в конце августа пришел пароход с мукой из Благовещенска, настроение у всех поднялось. Купцы не торопились сворачивать дело – старатели несли золотой песок в скупки.
- Пугают нас. Власти не решатся разогнать такой промысел, – говорил Глызин.
- Будем защищаться, если казаки придут, – горячился Конюков. – У нас теперь есть чем защитить республику. Да и старатели подымутся, если что.
- Не скажи! – заметил молчаливый до сих пор Русов. – Если двинут войско – все разбегутся. Кто станет рисковать припрятанным золотишком?
Страхи постепенно улеглись. Жизнь шла обычным чередом. Весело, взахлеб, с размахом отпраздновали на Желтуге сразу два праздника: Успенье и Третий Спас. Старатели не жалели золотишка, гуляли два дня. Скупали самые дорогие вина и закуски, устраивали игрища и побоища. Веселились от души, словно чуя, что гуляют здесь напоследок.
С утра на Орлином поле зазвонил колокол, ударили пушки – целых три залпа. И повалил народ. Открылись лавки, рестораны, наскоро устроенные кухни варили и жарили. Старатели первым делом шли в лавку с одеждой и обувью. Принаряжались. Потом не грех было выпить и закусить, полюбоваться китайскими цирками, сфотографироваться на память. Два дня гудело Орлиное поле от тысячеголосой толпы. Иные артельные люди, накупив гостинцев и снеди, отправлялись к своим землянкам и там устраивали пир. Другие куражились в ресторане. Попадет такому шлея под хвост – гуляет, пока все не пропьет. Третьи ищут приключений – устраивают драку. Таких стражники быстро проводят домой, а с артели потребуют штраф. Знает об этом артельный, потому заранее предупредит своих, чтобы не отбивались от компании, а были все вместе.
На удивление, праздники прошли без особых происшествий. Фоссе радовался, что их система власти и управления дает хорошие результаты. Оказывается, и в таком людском море можно соблюдать пристойность и порядок.
После праздников потянулись обычные дни. Приезд казаков на Желтугу не оказался без внимания. Поползли слухи, высказывались разные домыслы. Старшины объясняли людям, что правительство беспокоят беспорядки на прииске. Но все чаще стали поговаривать о разгоне республики. Слова есаула, сказанные купцу, как-то просочились в народ. Сметливые старатели к холодам закругляли дело и собирались по домам. Беглый люд не, стал испытывать судьбу – подался заранее. Начался отток людей с Желтуги.
Митяй с Петром не впервой затевали разговор о судьбе промыслов. Русов высказывал свои опасения насчет разгрома приисков.
- Не может быть такого, – с возмущением говорил Митяй. – Сколь знаю приисков на Олекме, Амазаре – никто не трогал старателей.
- Что ты сравниваешь казенные прииски с Желтугой. Прежде никто не объявлял промыслы республикой, считай самостоятельным государством с президентом, флагом. Еще гимна нам не хватает.
- Не один ли хрен – просто прииски или республика, – упорствовал Митяй. – Как ни назови, хоть горшком, только в печку не ставь.
- Ну, в этом ты глубоко ошибаешься, Дмитрий. В названии как раз и дело. Разве потерпит правительство такое «государство» на своей территории. А людей-то, людей сколько здесь собралось. Пожалуй, в Уста-Каре в самые мрачные годы каторги столько не набиралось. Фоссе толкует, что уже за десять тыщ старателей перевалило.
- Слава Богу, начали расходиться по домам, кто успел намыть капиталец.  Вчерась две артели отвальную праздновали, подались на Горбицу, пока пароходы ходят.
- Нам, Дмитрий, тоже надо обмозговать, что дальше делать будем.
- А что тут долго думать, – вмешался Кеха, – соберемся по первому морозу и домой.
- Как же так! Только дело наладилось, только песок пошел и – все бросать? – возмущался Митяй. – А вдруг все страхи пустые. Может, специально слушок пустили, чтобы людей напугать. Позанимают наши участки другие, потом не воротишь. Много я ходил по промыслам, а таких песков еще не видывал. Фарт сам идет в руки, успевай хватай, пока силенки есть!
Все соглашались с доводами Митяя. И верно – жалко бросать лакомый кусок. Может, такой случай раз в жизни бывает. Выпал случай выбиться из нужды, жизнь повернуть по-новому. Золото, оно не испортится, всегда пригодится, если им распорядиться по-умному. У артели скопился хороший запас. Не с пустыми руками вернутся домой. Но как бросить промывку, когда идет добрый песок, попадаются самородки?
Решили продолжать работу до самых холодов, пока не встанет Шилка. Намытый песок, самородки решили припрятать в стороне от зимовья на случай, если нагрянут казаки или китайцы. Отберут ведь, ни за понюшку табака!
Артель продолжала работу. Глядя на них, соседние артели тоже спокойно трудились, надеялись на старшину Русова.
На Шилке начались забереги, когда небольшой китайский военный отряд снова появился в поселке. Военный чин передал управителю требование распустить прииски: иначе будет применена сила. Тут же собрался в обратный путь, когда услышал возражение старателей.
Китайские артели с этого дня начали разбегаться. Уходили ночью, чтобы никто не видел. С вечера гомонили у своей фанзы, а утром – словно вымерли: не было никого. Оставались те, кому нельзя было возвращаться домой: участники восстания тайпинов, подозревались в других преступлениях. Для них возвращение в Китай было равносильно смертному приговору.
Селиванов с надежным обозом выехал в Нерчинск, как только установилась санная дорога по Шилке. Собрав все ценное и, конечно, весомый золотой запас, купец под охраной двинулся в путь. На каждую подводу дал ружье с патронами. За пазуху положил пистолет, завернулся в доху, велел трогать. Вместо себя оставил надежного приказчика. Обещал вернуться к Новому году.
За Селивановым уехали другие купцы. Келлер уехал еще раньше, с последним пароходом до Благовещенска. Поползли слухи: казаки выставили кордоны на дорогах, шерстят старателей, отнимают золото, а кто сопротивляется – забирают и направляют в Усть-Кару.
Фоссе собрал старшин. Долго держали совет. Мнения разделились. Конюков и несколько старшин настаивали на том, чтобы не поддаваться угрозам и продолжать промысел.
Вооружим стражников, раздадим оружие старателям – пусть выделяют защитников.  Будем обороняться.
- Все старатели встанут на защиту, – поддержал Илью старшина с третьего, самого удачного, участка.
- Господа старатели, – заговорил снова Фоссе, – по крайней мере, несерьезно противостоять двум военным силам. По существу, мы вступаем в борьбу с государством, не выполняя его распоряжения. Наш царь, как заявил китайский посланник, уже договорился с китайским богдыханом, чтобы разогнать республику на Желтуге. Китайцы торопятся, видят, где можно урвать. Под видом защиты своих граждан они и наших оберут, как липку. Стоит ли ждать их прихода? На мой взгляд, надо объявить народу о роспуске республики, а дальше каждый пусть поступает, как знает.
На другой день объявили общий сход. Он был недолгим. Часть старателей поддержала Илью Конюкова и решила продолжать промысел. Многие молчали, соображая про себя, что предпринять. Людей на прииске заметно поубавилось.
После схода Митяй с Петром опять долго обсуждали, что делать.
- Мне надо подаваться в Читу, а там – в Иркутск. Выйдет оказия – доберусь в родные края. Попадаться в руки казакам – никак нельзя: как поселенца, за нарушение закона упекут в Усть-Кару.
- Да и нам пора возвращаться в Нер.-Завод. Тятя говорил, чтобы к Новому году возвернулись. Слава богу, не с пустыми руками идем. Кеху поддержали Пронька и Константин.
- Коль так считаете, то я буду собираться, весь песок все одно не перемоешь. А живы будем – может, еще, Бог даст, встретимся, – подвел итог разговору Митяй. – Вот только бутару жалко, ладная получилась.
Достали из тайника золото, мешочек Бадмы с самородками: их порядочно набралось, несколько фунтов. Поделили по-братски. «Бурундука» решили отдать Петру. Он отказывался: «Не я же его нашел!» Но Митяй настоял.
- Бери, Петро, тебе в Россию надо пробираться, пригодится на черный день. Мало ли что случится в дороге. Только спрячь его в одежду отдельно от остального золота ...
- Что Бога гневить, – принимая свою долю, заметил Кеха, – дивно каждому досталось. Целыми домой бы добраться.
Вечер посвятили проводам. Крепко выпили. Ударились в воспоминания. Кеха пустил слезу, обнимаясь с Петром:
- Душевный ты человек. Век помнить буду. Дружба с хорошим человеком дороже золота. Сколько мы от тебя набрались ума! Коляна грамоте выучил.
- Вместе добрый пуд соли съели, – отшучивался Русов.
Митяй поблагодарил всех за то, что ему доверили возглавить артель.
- Простите, если с кем был резок, ругался на кого... Как буду без вас? Ведь у меня родни – никого. Вы теперь мне родня!
- Митяй, поедем с нами в Нерзавод. Дело свое заведешь. Лавку откроешь.
- Плохой из меня купец. Буду в Нерчинск подаваться. Там у меня дружки остались. Может, еще какой-никакой прииск откроем.
Бадма сидел притихший. Он не знал, как ему быть с эдаким богатством: каждый мешочек был почти полон золота. Куда податься теперь? Он привык к этим людям. Артель стала ему новым домом. Он реже вспоминал родной улус. Душевная боль утихла А, теперь снова дала знать о себе. Кеха рассказывал, что по пути в Нерзавод в пади ему встречались два поселения бурят. Скота у них много. Отара овец. В тайне Бадма мечтал податься в те края, подальше от Онона, где кочует его улус.
Когда он заикнулся об этом, Кеха с Коляном обрадовались: втроем будет веселей и безопасней пробираться. На всякий случай Кеха купил себе ружье у Келлера.
- Если что – у нас поживешь. В Hepзаводе и для тебя найдется дело.
На первых порах, до самого Сретенска, дорога у всех была одна. Решили ехать на двух санях. Кеха – впереди, Бадма – следом. Подладили розвальни, нарвали ветоши, застелили гураньими шкурами – пригодились трофеи Бадмы.
Набрали продуктов в дорогу. Сварили несколько кусков мяса. Кеха съездил к старику Аникееву, увез ему на хранение инструмент, лотки, а заодно купил мешок овса – лошадям на дорогу. На следующее утро их небольшой обоз двинулся к Шилке.
В декабре к Желтуге подступили китайские войска. Они перекрыли дороги, задерживали всех, кто пробирался к Шилке, отбирали золото. Для китайцев установили выкуп: четыре золотника песку с каждого человека.
Фоссе на двух санях, запряженных парами, уехал с Желтуги. С ним покинули прииск писарь Поляков и доктор Розов. Сказывали, что бывший президент Желтугинской республики скопил приличное количество золота и подался во Владивосток. Больше о нем не слыхали.
Китайский полковник объявил ультиматум – в течение недели покинуть прииск. Конюков и оставшиеся с ним старатели отказались выполнить требования иноземцев.
Около пятисот старателей отбивали атаки китайских солдат несколько дней. Силы были неравные. Трехтысячная армия полуголодных китайцев рвалась в Желтугу. Дотошные стражники, следившие за передвижением китайцев, говорили, что у них кончились съестные припасы, даже чумизу им выдавали в мизерных количествах. Солдаты во что бы то ни стало пытались захватить богатый прииск, где, по их расчетам, были и мука, и мясо, и масло.
Когда стало ясно, что осаду не выдержать, Конюков  собрал соратников. Он велел всем уходить ночью в тайгу. Небольшими партиями старатели рассосались в разных направлениях. Утром над заснеженными сопками поднялось багряное зимнее солнце. Оно осветило безлюдную изрытую долину, мертвый поселок. Когда китайцы вошли в Желтугу, здесь уже никого не было. Это было шестого января 1886 года. Старательская вольница перестала существовать.


Часть 2. Случай в тайге

ГЛАВА 1. КИСЛЫЙ КЛЮЧ

На излучине русла машина притормозила. Толкнуло в спину, что-то затрещало, ухнуло, и мы почувствовали, как проваливаемся под лед.
- Открывай дверцы, – крикнул Кедров, мешком вываливаясь с первого сидения.
Я судорожно дергал ручку, но, видно, не в ту сторону. Наконец она повернулась, дверца поддалась и мы с Алекминским тоже выкатились на лед. Как выяснилось, спешили зря: машина основательно застряла в сушенцах. Тяжелые колеса нашего уазика проломили пустолед, и он оказался навесу, зажатый ледяными глыбами.
- Хорошо устроились, – растерянно сказал шофер Николай, осторожно обходя место нашего «приземления».
Рядом на крутом берегу таежной речки черной стеной стояли лиственницы. Вокруг – девственный слежавшийся снег, в сторону уходила строчка застарелых следов не то лисы, не то волка.
Речка промерзла до дна. Кое-где на глубоких местах образовались пустоты. В одну из них угодили мы.
Раздумывать было некогда: солнце задело кромку леса на вершине хребта. Зимой в этих краях ночь наступает быстро, без сумерек. Закатится солнце – и на небе засверкают звезды.
Пока Кедров обдумывал, как вызволить машину, я начал рубить лиственницу. Топор звенел, отскакивая от крепкого ствола.
- Зачем ты эту сухостоину валишь? – крикнул Алекминский. – Вагу давай, потоньше сырую выбери.
- Пусть валит, все равно костер разводить надо, тут часом не управишься, а мороз крепчает, и ночь на дворе, – пробурчал Кедров, трогая кузов то с одной, то с другой стороны.
Николай расчищал снег для костра. Вскоре вспыхнул костер, Затрещали сухие сучья. Я взмок, разделывая две слеги, потом срубил еще две жердины. Получились крепкие ваги. Ими, как рычагами мы пытались поднять машину из ледяной воронки.
Сейчас без улыбки не могу вспомнить, как много раз мы поднимали то один край кузова, то другой, подкладывали бревна под колеса. Николай осторожно садился за руль, включал двигатель, мы дружно упирались плечами. Машина дергалась, колеса буксовали и снова все глубже проваливались на дно речки.
Чернела ночь над головой. Догорала третья лиственница, а мы обессиленные, взмокшие, грязные раз за разом повторяли одно и тоже. Вездеход все глубже опускался в пустолед.
- Подождем до утра, там что-нибудь придумаем. Мартышкин труд все это.
Кедров опустился на срубленный ствол лиственницы после очередной неудачной попытки.
Подавленные и уставшие сидели мы у костра. Пригревало, а вспотевшая спина начала подмерзать. Холод забирался откуда-то снизу, сковывая движения и вызывая апатию.
- Надо искать зимовье. За поворотом должно быть. В прошлом году по пути в Широкую останавливались, чай пили...
Алекминский встал, всматриваясь в темноту, и разговаривал тихо, словно сам с собой.
- Давайте по кружке чаю, – Николай успел пристроить на костре котелок со льдом, и он уже закипал.
При слове «чай, все зашевелились, вспомнили, что с самого утра по сути дела ничего не ели, если не считать нескольких глотков горячего кофе, которым угощал Алекминский из своего китайского термоса...
Мы выехали рано утром с прииска Жанна. Думали засветло доберемся до пади Широкой, где жили геологи.
А там, переночевав, на следующий день должны были попасть в Тунгирскую партию. Геологоразведочная партия, которую возглавлял Николай Иванович Тунгиров, в верховье реки Широкой нашла рудное золото. Это была сенсация для специалистов-золотишников. В пади Широкой разрабатывали золотоносные пески. Их там мыли и сто лет назад, и позднее, и сейчас разведано два больших дражных полигона с хорошим содержанием металла. Канавщики осенью подсекли на Крестовой горке любопытную жилу с добрым содержанием рудного золота. Решено было пробить штольню в горе. На днях штольня прошла нужную отметку, подсекла богатейшую руду. Главный геолог прииска Жанна считал это сенсацией. Подтверждалась его идея о том, что в верховьях Широкой должно быть такое месторождение, как, скажем, Балейское или Вершино-Дарасунское.
Получив многообещающую новость от Тунгирова, Алекминский помчался в районный Совет. Доложил председателю Кедрову, а тот без промедления решил сам убедиться в надежности геологического прогноза.
Александр Дмитриевич Кедров имел специальность инженера-геолога. Раньше работал на руднике Ключи. Потом был избран 1 секретарем райкома партии по промышленности. В те годы была линия выдвигать специалистов на партийную работу. Дослужил до первого секретаря, а в годы перестройки, как делового и опытного хозяйственника, его избрали на последних выборах председателем Совета. Район был промышленный, горняки имели большой вес. Вот и выбрали «своего». На сессии раздавались голоса демократов, что, мол, из партаппаратчиков выдвигаем. Но эти жидкие голоса потонули в громком хоре депутатов от рудников и приисков, которые заявили, что им надо делового человека, а не говоруна. Кедрова за его деловую хватку знали все. Он не сидел в кабинете, ездил по приискам, драгам, спускался в шахты. Словом, был настоящий хозяин района.
Председатель живо отреагировал на сообщение Алекминского.
Слушай, Геннадий Васильевич, тут нам иностранные фирмы услуги предлагают: то переработку «хвостов» организовать, то совместное освоение месторождений. Особенно один делец третий заход ко мне делает, а я ничего путного предложить не могу. А если подтвердятся запасы на Крестовой...
Это ж какое совместное предприятие можно создать! Представляешь! Район озолотится. Валюту свою будем иметь. Поселок отгрохаем.
Тут же решили, не откладывая в долгий ящик, ехать. Время было хлопотное: конец года, последняя декада декабря и вдруг такая сложная командировка. Но Кедров уговорил Алекминского поехать, захватив заодно редактора местной районной газеты.
- Надо подать материал так, чтобы на переговорах с иностранцами – в январе они опять будут у нас – в моих руках был надежный козырь.
Я, конечно, с радостью согласился, тем более, что транспорт был за председателем. А ехать в такой компании – огромная удача для газетчика.
И вот – первое приключение...
Пока на костре жарили колбасу и сало, нанизав на палочки вместе с кусками хлеба, заварился чай. Пили густой, вкусный напиток, обжигаясь и наслаждаясь поджаренным ароматным салом.
Алекминский развивал мысль о зимовье. Он расписывал, какие там нары с сеном, Железная печурка, да и, вообще, там должно быть все припасено для случайных путников. Чего доброго и дичатина на чердаке имеется. Бывалые охотники забредают сюда, удачно зверуют, а при случае хранят мясо, которое не удалось унести пешком.
Кедров отнекивался: много вещей тащить с собой, да и машину бросать негоже. Но самое главное – как в такую темень найдешь эту зимовьюшку, которую и днем-то, наверное, не заметишь.
- Вон снежище какой! Чуть отойдешь в сторону от речки – по пояс.
После чая и недолгих дебатов все же решили поискать пристанище. Каждый понимал, коротать всю ночь у костра без спальных мешков с одним полушубком на четверых – дело мало перспективное. К тому же в голосе Алекминского была такая уверенность, что Кедров согласился. А тут вышла поздняя луна, стало светло. Слева на пологом берегу речки забелела, заискрилась горка. Не горка, а словно какой-то белый конус проглядывал сквозь редкие кусты тальника.
Здесь должен быть Кислый ключ, – объяснил геолог. Вон какая гора намерзла, снизу выпирает водичка. Нарзан замечательный. Как-то летом шурфовали наши, говорят, на этой водичке так поправились, как будто на курорте побывали.
- И все-то вы, Геннадий Васильевич, знаете, – ехидно заметил Николай, – расписываете, что заядлый газетчик, – ему явно не хотелось тащиться по снегу с поклажей неизвестно куда.
- Я закрою глаза и всю карту нашего района вижу, каждую речушку, каждую падь, – безобидно заметил геолог на сомнение шофера. – Широкую пешком прошел от устья до вершины.
Мы с Алекминским решили налегке, с рюкзаками и ружьями, идти вперед. Если найдем зимовье – дадим выстрел. Александр Дмитриевич с Николаем потом придут по нашим следам.
Мы зашагали по речке, угадывая следы давно прошедшей машины. Слева от речки жались тальники. А ближе к берегу они голубели куржаком.
- Должно быть наледь от Кислого ключа, – заметил Алекминский, ровно вышагивая по снегу. Я еле поспевал за ним.
Справа на крутом берегу теснились деревья. Из темноты надвигались таинственные Жутковатые фигуры.
- Медведь! Геннадий Васильевич, – непроизвольно вскрикнул я и остановился присматриваясь. Мне показалось, что над обрывом шевелится какая-то фигура.
Алекминский рассмеялся каким-то радостным смешком и добавил уже спокойно:
- Теперь скоро. Вон за тем выступом надо выбираться на берег. Там зимовьюха, если ее никто не спалил. Корягу эту помню. Она, действительно, в темноте на мишку смахивает. В прошлом, году мы тут бруснику брали. В темноте наскочил на эту корягу – вывороченный корень сосны. Вот смеху было: рванул в сторону, зацепился за корень, ведро ягоды рассыпал. Утром пришлось собирать. Летом, конечно, немудрено косолапого встретить в этих местах.А сейчас они спят в берлогах. Шатуны встречаются редко.
Я не сразу поверил его рассказу, думал, успокаивает меня и себя подбадривает. Трудно было представить, чтобы в такой расплывчатости ночных видений можно угадывать знакомые предметы, какие-то закономерности.
И ручей, и его берега, и темная щетина леса были такими непонятными, далекими, пожалуй, неземными, чтобы в них что-то различать даже при этом призрачном лунном свете. Но Алекминский вдруг повернул вправо под обрыв и, по ему одному известной тропке, стал взбираться наверх. Я старался шагать след в след. Так было легче. Но все равно мне никак не удавалось его догнать. Он шел легко, размашисто, тараня снег своими огромными унтами.
На крутом берегу в конце поляны, под огромной лесиной, действительно, чернело что-то похожее на избушку. Мы теперь шли по целику. Никаких следов, а, тем более, проторенных троп к ней не вело. Здесь давно, по крайней мере, со времени последнего снегопада не ступала нога человека.
Зимовейка наполовину была занесена снегом, блестела одиноким оконцем из-под сугроба.
Мы начали разгребать слежавшийся снег, чтобы добраться до двери.
- А что же ты не стреляешь? – отдуваясь, сказал Алекминский, – подавай знак, а то, поди, заждался Кедров.
Я и забыл про сигнал. Взял тулку, нажал курок, и гул пошел гулять по долине.
Зимовье на редкость был уютным. Прав был главный геолог. Тут была и железная печурка, и крепко сколоченные нары из темных бревен, и кучка сухих дров в углу. Как только чиркнул спичку, мы все это увидели с радостным облегчением.
Алекминский зажег бересту, сунул ее в печку, подложил мелких щепок, поленьев. И вот уютно замелькали блики по стенам нашего прибежища.
Удивительное это жилье – таежное зимовье. Четыре стены из бревен, да двускатная крыша из дранья. Но самое главное в этом сооружении – печка. Её делают из камня, кирпича, из жестяной бочки, или сварную, как у нас, из толстой стали. Наверное, её сделали в мастерских прииска и привезли сюда, когда работали шурфовщики. А может быть, какой-нибудь опытный охотник загодя завез ее при случае, чтобы не терпеть лишения, когда приходит зимой сюда на охоту. За каких-нибудь полчаса в зимовье становится Жарко. И сама печурка, и железная труба становятся красными, от них исходит волна желанного тепла.
Я сходил под обрыв встретить товарищей. Николай сразу принялся кипятить чай, водрузил котелок со снегом. А Кедров как был в шубе и унтах, так и повалился на нары. Немного помолчал, не двигаясь, как мертвый, потом подал голос. Он был у него какой-то хриплый и еще гуще.
- Не мешало бы для сугреву принять капель по двадцать. Намаялись, да и простуду немудрено схватить, – заметил Алекминский, шаря в своем рюкзаке.
- Спать, спать, – пробормотал председатель, – какая уж тут выпивка, все ломит, рукой кружку не удержишь.
- Ну как знаешь, а мы понемногу примем.
После нескольких глотков водки и горячего чая, от тепла печурки истома разлилась по всему телу. Не хотелось ни вставать, ни двигаться: наломались с машиной на славу, натюкался без привычки топором. Но вставать надо было: дрова кончались.
Как самый молодой, относительно, конечно, я вышел на улицу и только захлопнул дверь зимовья, как со стороны реки раздался глухой треск, похожий на взрыв.
- Что это такое? – выскочили вслед за мной шофер и главный геолог.
Мы стояли молча, прислушиваясь, но больше никакого шума не повторилось.
- Мороз крепчает, – заговорил геолог, – лед на реке треснул.
- Что-то уж здорово, – отозвался Николай.
- Здесь, в таежной тишине, каждый щелчок, треск сучка выстрелом отдается, – равнодушно заметил Алекминский, возвращаясь в тепло.
А мы с Николаем пошли искать сухую лесину, чтобы нарубить дров.
Ночь была светлая, тихая. Снег в лунном свете сверкал и переливался. Таинственно темнели сопки вдали. Казалось мы находимся на незнакомой планете, одни, среди мерцающих звезд.
Я стоял неподвижно, подняв лицо вверх, и не мог налюбоваться таинственным видением зимнего неба. Душу переполняло непонятное торжественно-возвышенное чувство спокойствия и умиротворения.
Наверно, тысячу лет назад какой-нибудь человек вот так же смотрел со страхом и надеждой на эти звезды, луну, и так же они были для него непонятными и загадочными... Мороз, однако, давал знать о себе, и мы принялись рубить дрова.
...Проснулся от холода, который забирался под шапку, пощипывал нос. Печурка как скоро нагревалась, так же быстро и остывала. Под утро в нашем прибежище было не так уютно, как ввечеру. Опять надо было промышлять дрова. Вошел Кедров (он уже был на ногах. Встал тихо, чтобы не разбудить остальных, вышел на улицу). Начал растапливать печурку.
- Поднимайтесь, сейчас будет тепло. Попьем чайку и – к машине.
- А что ей сделается, воду я слил, – прохрипел сонно Николай, Закрываясь с головой. – Гать надо рубить, иначе не вылезем из этого пустоледа. Так что готовьтесь лес валить. Хорошо, что у нас два топора.
- Один-то игрушечный, что им нарубишь.
- Ничего, годится сучья обрубать. Будем по-переменки.
Так разговаривая между собой, мы начали настраиваться на предстоящую нелегкую работу.
Наскоро попив чаю и закусив, что осталось от ужина, мы дружно пошагали к речке, взяв лишь топоры. Кедров сразу почуял что-то неладное.
- Подозрительный туман снизу, – заметил он, – никак наледь полилась.
- Откуда ей. Сколько шли по речке – сухо.
- А загадочный треск вечером?
- В такое время туман сам собой не бывает, – включился в разговор Алекминский, следовавший за Кедровым и с утра пребывавший в каком-то молчаливом раздумье.
Мы шли налегке. Вещи решили забрать после того, как вызволим машину.
Никто из нас и не предполагал, что в этой зимовейке нам придется жить пять суток, пережить и перечувствовать столько такого, что иной раз и за год не наберется.
... Так уж устроена тайга. Сегодня ты восхищаешься её красотой, её снегами, ручьями, стройными деревьями, что мелькают за окнами машины. И не страшна она тебе. Колеса за день могут перенести тебя за сотни километров. Лед ровно застывшей таежной речки словно асфальт, знай газуй. Хребты, теснины уходят в сторону, разбегаются одинокие сосны по берегам. Вот уж стемнело, а неутомимый вездеход, распарывая темноту двумя острыми лучиками света, все мчит и мчит.
За день, а мы выехали в шесть часов утра, наша машина проехала более четырехсот километров. Оставалось каких-нибудь двести до базы Широкинской парши и на тебе – стоп компания!
Сидя в машине, думалось: при нынешней технике, что значат эти километры, которые раньше на лошадях преодолевали неделями и месяцами. Не страшна ты, тайга. И лес-то такой же, как на окраине нашего городка, те же лиственницы, березы, тот же тальник прижимается к речке.
Но, как предупреждал всегда Алекминский, – не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Пришлось заночевать в тайге. Хорошо, что Зимовье оказалось рядом, а то коротали бы всю морозную ночь у костра...
Мысли мои прервал взволнованный голос Алекминского.
- Так и знал, – это Кислый ключ кипит. Вчера, когда проходили мимо, тальник в куржаке заметил. Еще подумал: откуда вода здесь?
За поворотом нам преградила путь медленно ползущая лавина наледи.
Она дымила, парила, как в бане.
Густая, движущаяся масса на глазах застывала, а из нее сочилась и сочилась вода, поглощая снег и покрывая русло речки от берега до берега.
Мы заспешили по косогору, обходя дымящуюся наледь и предчувствуя недоброе. Я еле поспевал за геологом, то и дело поправляя ружье. Вспугнули стайку рябчиков. Хотел было их преследовать, но Кедров ругнулся, не до охоты, мол.
Пришли мы поздно. Место, где вчера уродовались до потери сил, было не узнать. Вместо девственной белизны снега гладь речки покрывала Желтая корка наледи. За ночь она застыла.
Там, где мы обрушились в пустоту, слева, среди тальника виднелся белый бугор. Это вспучило Кислый ключ, о котором говорил геолог.
В бугре зияла воронка, а в ней бурлила и разливалась через край, дымясь, вода.
Вечером таинственный треск, похожий на взрыв, и означал, что подземные воды, наконец, освободились из ледяного плена, рванув так, что обломки льда раскидало на несколько десятков метров. Вода Кислого ключа затопила русло реки, заполнила пустоту провала, сковала бревна, кузов, колеса, затекла внутрь машины. Наш вездеход был так схвачен ледовыми оковами, что теперь никакие ваги, никакие бревна помочь не могли.
Машина вмерзла в русло реки, и только её верхняя половина возвышалась над дымящейся массой. А ключ все кипел, и вода лавой ползла с ледяного бугра.
В морозные зимние дни таежные речки промерзают до дна. Но течение воды не прекращается. Подземные воды скапливаются, ищут выход наружу. На ручьях, ключах образуются огромные ледяные бугры. Они поднимаются вверх, растут, вздымая почву вместе с деревьями и кустами. В один прекрасный момент взрываются и подземные воды, как лава вулкана, изливаются наружу.
Зрелище было потрясающее: огромная воронка пузырилась, журлила, кипела. От нее исходил пар, создавая впечатление кипящей воды. Но она обжигала и, растекаясь, тут же застывала панцирем.
- Какой богатейший нарзан, – не придумав ничего другого, сказал я невпопад, понимая, что все в шоке и думают совсем о другом.
Без машины мы были слабы и беспомощны.
Во всей округе – на двести километров в одну сторону и почти на четыреста – в другую нет ни души, ни одной маломальской лошадиной силы, которая бы могла нам помочь.
- Надо было вчера вытаскивать машину, а вы нас в зимовье потащили, – заворчал растерявшийся вконец Николай на Алекминского. Но геолог бросил на него такой взгляд, что шофер осекся и замолчал.
- Вот и вытаскивал бы, – сказал геолог и пошел в сторону Кислого ключа.
Кедров метался по берегу, не находя места, молча. Николай бессмысленно пытался отстегнуть тент вездехода.
Алекминский позвал нас к себе.
Когда подошли, он протянул почему-то мне кружку пузырящейся воды.
Она обжигала губы, горло, приятной кислотой отдавала на языке. Отведали нарзана молча. Николай наотрез отказался пить воду, стоял в стороне, с ненавистью и отрешенностью глядя на движущуюся наледь.
- Что делать будем? – тихо сказал Кедров. И мне впервые показалась нотка растерянности в его всегда командирском голосе.
- А черт его знает, – ответил Алекминский, – будем нарзан пить!
- По тридцать километров в день идти – за неделю доберемся до Тунгирова. Машину бросим. Теперь ее выдалбливать надо... Потом людей с трактором пошлем.
- Давайте хоть воду отведем в сторону, чтобы машину больше не заливало, – предложил шофер. И мы энергично начали долбить лед вдоль берега, отводя поток в сторону. Работали споро и дружно, найдя в этом деле выход скопившейся на душе тревоге неопределенности. Вскоре машина была отгорожена плотиной из льда от наледи. Теперь она разливалась по руслу ниже по течению.
- Идти в такую даль в сорокаградусный мороз: это безрассудство. К тому же дня через три нас начнут искать. Будем ждать в Зимовье, – обдумав наконец ситуацию, спокойно заявил Кедров и добавил, обращаясь ко мне, – теперь иди за своими рябчиками, они нам ох как пригодятся!
Прикинули, сколько с собой продуктов. Оказалось, что неделю мы можем прожить безбедно. Ружья у каждого, два топора.
- Нас ждут завтра на Широкой, – рассуждал вслух председатель. – Если не появимся, на следующий день будут связываться по радио с прииском, с соседними партиями. Не обнаружат нигде – начнут поиск. Будем ждать здесь. По такому снегу, считай по целине, тридцать километров за короткий день не пройдешь.
Никто не возражал против такого решения: другого пути просто не было.
Спина мокрая, в ногах набухла свинцовая тяжесть. Наконец на опушке леса я отыскал табунок рябчиков. Лесные птицы с таким же успехом рассаживаются по деревьям, как и шныряют по снегу между кустов. На этот раз табунок взметнулся из кустов ерника, и птицы расселись по деревьям. Долго скрадывал одного, но никак не мог рассмотреть среди серых сучьев лиственницы. Вот где-то здесь сел он, но как в воду канул.
Вспорхнул рябчик неожиданно слева, и я промахнулся. Не знаю, сколько времени довелось мне гоняться за табунком. Много раз палил по ним, а добыл лишь двух.
Веселое настроение не покидало главного геолога, когда с двумя маленькими птицами я притащился к зимовью. Он вдосталь натешился моими охотничьими способностями и запретил отныне тратить патроны: половина патронташа зияла стреляными гильзами.
- Ну ох-о-о-тничек! С голоду так в тайге пропадешь. Теперь понял, как богата и щедра забайкальская тайга?
Он явно намекал на мои пространные рассуждения во время пути о богатстве края, о его нетронутых кладах, о том, что одна тайга может с лихвой прокормить наше немногочисленное население.
- Тайга, да и край наш, действительно богаты, но каких трудов стоят эти богатства? Каких средств, усилий, техники надо, чтобы проложить дороги, вскрыть подземные клады, построить элементарное жилье. А разве наш человек не заслуживает нормальных, человеческих условий жизни? Геологи месяцами пропадают в поле, а вернутся на базу вот такие зимовейки или чуть получше.
- Ну сел на своего конька, – заметил Кедров, – теперь, Геннадий Васильевич, как минимум полтора часа будешь развивать свою мысль. А кто расхваливал баню в Широкой?
- При чем тут баня, – махнул рукой Алекминский и начал ощипывать рябчиков.
В оставшиеся светлые часы, а солнце уже опускалось на гриву хребта мы с Николаем валили лиственницы, рубили дрова из сухостоя.
Года три тому назад здесь прошел пожар и сухих деревьев было достаточно.
От зимовья в сторону леса тянулся след от унтов Алекминского. Пока мы рубили дрова, он зачем-то на ночь глядя пошел в тайгу.
Декабрьский день, как хвост у медведя: короткий, его и не заметишь, как промелькнет.
Стемнело быстро. Последняя охапка дров была перенесена к зимовью. Над лесом зажглась голубая звезда.
Мы с Николаем пили чай, разомлевшие и разбитые от непривычной работы. Кедров полулежал на нарах, строгал лучину. Послышалась возня за дверью. Главный геолог ввалился и заполнил собой половину избушки. Он покрякивал, раздеваясь, был в хорошем настроении, словно с нами ничего не случилось.
- Там, за дверью два косача, возьми разделай, будем бухулер варить. Если к твоим рябчикам да мою копылуху добавить – добрый ужин получится. Помнишь, как в одном анекдоте. Из чего у вас котлеты? – спрашивает посетитель ресторана. Ему отвечают: из рябчиков и конины: один рябчик – один конь.
...Раскраснелись бока нашей печурки. В котелке булькала ароматная еда.

ГЛАВА 2. КЕДРОВ

Ужин был сытный, можно сказать, изысканный. Мясо двух куропаток, бульон из дичи с лучком и перчиком. Обгладывая косточки рябчиков, запивая горячим ароматным бульоном, каждый наслаждался теплом и уютом. Потом принялись за чай. Густой до черноты, забеленный сгущенкой, напиток был изумительный. Вскоре котелок был пуст.
- Вот чай, так чай. Лучше Николая никто не умеет заваривать, – крякнул Кедров, направляясь к нарам.
- Сан Митрич, а знаешь анекдот про еврея, который умел заваривать чай? Нет? Так я вам расскажу. Лежит на смертном одре старый-престарый Абрам, а к нему родственники с вопросом: научи, как чай заваривать, ведь умираешь. А он им: побольше заварки сыпьте, жмоты несчастные!
Все от души посмеялись.
- Александр Дмитриевич, твоя очередь исповедоваться, – напомнил шофер.
- После такого ужина какая может быть исповедь, быстро всех усыплю. Жизнь моя без «самородков», скучная. Одним словом, проза банального существования.
Кедров, покряхтывая, устраивался на нарах, подкладывая сено под голову.
- Вот уже за сорок трудовой стаж отсчитывать, а кроме выговоров, да накачек, что помнишь? Сразу и сказать-то трудно. Хотя, конечно, были праздники души, торжество духа...
- Это когда ордена вручали, что ли? – подал голос Николай.
- Какие ордена? – недовольно проворчал Кедров. – Что ты за человек, Николай? Все-то у тебя приземлено, просчитано, промерено...Толкую о парении души, о празднике духа. А ты – ордена. Ты сам то испытывал когда-нибудь такой душевный подъем, когда, как говорится, и черт тебе не брат. Кажется, что силы в тебе столько. что мир перевернул бы!
- А..., это мне понятно! Вот когда козла стреляешь и видишь, что он уже не уйдет. Когда он вот перед тобой. А ты вот – радость разливается по всему телу. Верно ты, Сан Митрич, толкуешь, – парение!
- Да ну тебя, совсем не так ты меня понял? Да ты когда-нибудь влюблялся в девок? Что ты испытывал, когда твоя Эльвира одарила своей благосклонностью?
- Ну, то совсем другое дело, – сник Николай. – Об этом разве можно рассказывать?
- Опять тебя в другую сторону потянуло, засмеялся Кедров. И в голосе его затеплело довольство, доброта. Он, казалось, вспомнил что-то хорошее и, наконец, угомонился на своих нарах.
- Вот сразу после войны меня секретарем комсомола выбрали. Засуха стояла. Не помню больше такой. С едой было худо. Правда, на рудниках рабочих кормили. На боны давали все. Даже крабы и рыба красная не выводились. А у нас – какие боны! Отправили на Шилку сельскому хозяйству в помощь. Подсобное хозяйство, держали коров, сеяли хлеб, картошку с капустой растили. Приплыли мы до Покровки втроем: со мной еще два «активиста» было. Причаливаем, значит, к берегу, а там избушек семь на крутояре сгрудились. Из труб дымки. Мальчишки, завидя лодку, на берег высыпали. За ними в белой рубахе на выпуск весь красный, как рак, шел мужик средних лет. Поздоровались. Представились.
- Красильников, зав. отделением. Только что из бани. Давай, братва, пока пар добрый. А потом за ужином потолкуем.
Когда распаренные, разомлевшие от жары и усталости мы садились к столу, там уже шел пир. Все мужское население было здесь. Мужики «приложились» после бани и о чем-то спорили между собой. На столе дымились миски с янтарной ухой. Выпили, как полагается, набросились на еду: с голодного края приехали. После третьей в разговор включились. За столом – одни мужики и говорят все сразу. Смолкли на миг, когда хозяйка водрузила на стол огромаднейшую сковороду с румяными кусками жареной рыбы. И вот сидим, значит, закусываем, говорим о разных разностях, о политике, об охоте... такое единение душ, устремлений, помыслов.
И разговор-то, вроде бы, никчемный, а как объединяет всех, возвышает душу. Вот запала в памяти эта картина. Когда вспоминаю всегда радостно, приятно становится на душе.
- Это спирт, который вы после баньки хватанули, так возвышает, – съехидничал Николай.
- Не только. Общий настрой души, помыслов, действий. Не о том же речь! Что уха была отменная и рыбы наелись до отвала, конечно, запомнилось. Но что потом целую неделю, не разгибаясь, косили, гребли, метали сено от восхода до заката солнца – это же симфония была. Какой-то единый порыв. Погода на редкость стояла – ни облачка на небосклоне. Кошенина за день высыхала. На второй день копны ставили, на третий зароды метали. Кто живой в той деревушке был – все на сенокосе. В обед все за одним котлом. Вечером у костра: песни, байки, анекдоты. За неделю столько сена сметали, что иной раз за месяц не делали. Тяжелый, изнуряющий в жару труд, а душа поет, не чувствуешь усталости и какое-то неповторимое чувство радости жизни…
 - О такой симфонии радостного труда, кажется, Горький писал, – подал голос Алекминский, – босяки баржу с хлебом разгружали в дождь. Им хозяин бочку вина пообещал. Так что ты, Александр Дмитриевич, тут не открыватель.
- Да, я, конечно, не открыватель такого состояния души. Но к тому говорю, что испытывал такое парение души. Вот только нечасто оно бывало. А за последние годы, кажется, его совсем не было. И не потому, что жить стало трудней: в те годы во сто крат было труднее. А одевались как? Штаны в заплатах, рубаха стираная перестиранная. Вечно жрать хочется. А душа воспаряла в небеса, достигала своего апогея. Вот сейчас иные молодые пишут о тех временах, что, мол, в страхе все были и энтузиазм показной, фальшивый, когда видим в кинохронике тех лет, как бодро маршируют в колоннах люди с радостными лицами.
- Нет. Это все неправда. Были, конечно, недовольные, которые таились и люто ненавидели все, что мы делали и провозглашали. И как ни прискорбно, большинство верило в светлую жизнь и считало правильными карательные меры против так называемых «врагов народа». Не думаю, чтобы кто-то из нас, простых смертных, мог представлять масштабы кровавой оргии на нашей земле. Тогда содрогнулась бы душа и вряд ли одобрили люди все, что натворили их кумиры и вожди...
- Так вот о парении души. Это было то состояние, когда человек верил свято в общее дело. Только сообща, только все вместе – вот то самое главное и самое заветное. Конечно, знали, что трудно преодолеть себя, свой интерес. Не зря же пословица говорит – своя рубашка ближе к телу. Но идея о будущем обществе честных людей, у которых душа будет болеть не за себя, а за ближнего, за всех – она, эта идея, захватывала.
По сути это – христианская идея. И ей более тысячи лет. И не только забитых безграмотных, а и ученых мужей, понимавших диалектику жизни: общество вышло из первобытной общины и оно должно придти к высшей ступени общественного развития и высшей нравственности.
Помню, приехал к нам какой-то заезжий лектор. Собрались в холодном клубе одетые кое-как, полуголодные – война была в разгаре – «все для фронта, все для победы!»
Рассказал о текущем моменте, о делах на фронте, а потом начал говорить о том, как жить будем после войны. Такую картину нарисовал всеобщего братства и благоденствия! Все – и  молодые, и старики сидели, как завороженные, они, как малые дети, – верили в это светлое будущее. Не могло быть иначе, чтобы такую войну вынести, такие лишения испытать и не выйти из ада очищенным душой. Люди верили, что тогда жить будут все иначе. Не будет места лжи, неправде, вообще, всяческим порокам! Вот после такого таинства, действительно душа воспаряла. Полуголодный, раздетый и разутый человек был силен духом, он работал, не жалея сил.
Да, я испытал такие минуты много раз и понимаю силу народа, который потом, после войны за какую-то пятилетку отстроил все разрушенные города.
Вспомните наш областной центр. Все красивые дома на главной улице были построены сразу после войны, когда мы еще голодными и полураздетыми ходили. Например, у меня был выходной костюм – японский трофейный мундир, какого-то желто-зеленого цвета.
Так что, Николай, зря не говори, что парение души только после принятия спирта бывает.
И одним страхом тоже не заставишь людей делать чудеса. И как бы вы тут ни говорили, как бы ни писали новоявленные пророки о рынке, о частной инициативе, которые же побили нашу систему, доказали её несостоятельность. Не верю. Будущее человека за трудом общественным, ну, как вам сказать, за коллективным, когда человек не о себе, в первую голову, печется, а о всех. Человек высшее существо, наделенное сознанием, чувствами, разумом. И в его действиях должно преобладать сознание высшего порядка, а не сиюминутный материальный интерес. Есть два подхода к жизни: «Кто-то живет хуже меня!» и «Кто-то живет лучше меня!».
- Эх куда хватил! Расфилософствовался, Александр Дмитриевич! – подал голос геолог. – Но ты же не можешь отрицать того, что мы страшно отстали от других, хотя исповедовали такие высокие материи?
- Отстали? Да! И во многом. И в первую очередь в исповедовании высоких материй. Мы просто их извратили, опошлили! Они превратились в свою противоположность. Вот тут и кончилось парение души, начался самообман. И люди стали понимать: не верит в светлое будущее ни сам проповедник, ни его окружение. Ему важнее удержаться на своем месте, а при случае вскарабкаться  выше.
О будущем уже перестали думать, а каждый норовит в настоящем урвать от общественного пирога. Порядки же установили такие, что в самом выгодном положении оказались те, кто выше сидит...
И если вы думаете, заявляя о возврате к рутинным отношениям, именуемым рынком, что движетесь вперед, делаете открытие, то, на мой взгляд, вы глубоко ошибаетесь!
Не хлебом единым Жив человек! Не тем определяется уровень развития человека, что он ест и во что одевается, а его помыслами и нравственными идеалами. И как бы вы меня ни убеждали, я ни когда не поставлю миллионера, благоденствующего о своем бизнесе и между коктейлями обделывающего свои дела, развлекающегося с молодой секретаршей в короткие минуты отдыха, выше мужика, уверовавшего во всеобщее равенство, в светлое будущее, когда он тащил свою лошаденку на общественный двор. Он был чище, выше в своих помыслах, чувствах человеческих любого процветающего дельца. Потому что он больше думал о других, их будущем счастье, а не только о себе.
И если он искренне уверовал в эту идею, он поднялся на высшую ступень в своем человеческом развитии. И не его вина, а беда, что его обманули, и рядом оказались люди с душой не дозревшей до такого понимания. Так что же мы должны поворачивать назад?
Тяга к идеалу – естественный процесс развития человека. Да вы взгляните на историю – в любые времена были люди не только проповедовавшие, но и соблюдавшие эти идеалы. Это их возвели на самую высокую ступень, причислили к лику святых. А сколько мудрецов из рода человеческого мучились совестью, воспаряли душой к высшим материям!
Вспомните Льва Толстого. Он почти наш современник. Какую страстную проповедь он оставил после себя и как страдала его душа за то, что его семья жила за счет труда других. А он-то работал больше всех! Его-то трудно причислить к захребетникам. Какой отголосок во всем мире получила его проповедь!
Одна состоятельная дама, кажется, из скандинавских дворян, писала ему: «Научите, граф, делать добро людям».
Он ей отвечает: «Умоляю, княжна, не делайте добра людям. Вы сначала научитесь не причинять им зла».
Какой глубокий смысл этих слов! Вот наши партийные функционеры, послеоктябрьской революции убедившие народ в провозглашенных ими идеалах – свобода – равенство – братство - начали делать добро людям. Но забыли, что сначала надо было научиться не причинять им зла. Какую-то часть общества, да, пожалуй, большую часть, они и облагодетельствовали. Но многих и обездолили, заставили страдать. На несправедливости и стало процветать зло, разрушающее, а не возвышающее душу.
Не думаю, чтобы в целом человечество деградировало: накопление добрых помыслов происходит непрерывно. Но развитие идет по законам диалектики. Это уж не марксисты выдумали, а задолго до них открыли законы развития природы и общества. Так что, хотя на некоторых этапах начинает преобладать какая-то тенденция, может быть и противоположная идеалу, но все равно здоровая, человеческая мораль и нравственность пробьют себе дорогу в будущем. Торжествуют общечеловеческие, а не эгоистические цели – за ними будущее!
- Вот это лекция! Ты же не марксист, а чистейшей воды идеалист, Александр Дмитриевич, – воскликнул редактор и дружный хохот поддержал его слова.
Кедров, возбужденный разговором, слез с нар присел у затухающей печурки, подбросил несколько поленьев, потоптался на месте и снова взобрался на свое ложе.
Спать не хотелось, растревоженный разговором он еще долго возился в тишине.
Было тихо. Потрескивали дрова в печке.
- Сан Митрич, а ить вы отклонились от курса, – подал голос Дружинин. – Вы свою историю расскажите.
- У них, вождей, в крови – в любых обстоятельствах начинают с поручений, с указаний. Они считают: раз занимают должность, значит умней всех и им на роду написано всех поучать и наставлять на путь истинный, – Алекминский повернулся на другой бок, поправляя свою постель.
- Сколько в тебе желчи, Геннадий Васильевич, против властей. Сказывается твой беспартийный кругозор, хоть и специалист ты большой. Ну, ладно, слушайте мою историю.
Отец мой знаете, партизаном был, потом колхозы первые организовывал. В 37-ом году чудом остался жив – не могли доказать ни одного факта его вражеской деятельности. Жил он на виду у всех, знали его беспокойный характер, открытость. Никто ничего плохого о нем сказать не мог, хоть начальству не всегда нравились его речи, когда он уличал кое-кого из них в безделии и стяжательстве. Простым же людям это нравилось, верили в его честность. Дома у нас вечно и еды не хватало и одежа была как у всех.
Так вот после того, как он прошел чистилище в 37-ом году, он уже на руководящую работу не пошел, а стал работать забойщиком в шахте.
Сначала на Черновских копях, потом на Букачаче. Последние годы десятником работал, мастером ОТК. Похоронен в Чернышевском районе. Он все время заставлял меня учиться: сначала требовал десятилетку закончить.
Была война. В старших классах школ оставалось по 5-7 учеников. После семилетки каждый старался устроиться на работу, чтобы получить хлебную карточку, не голодать. У большинства отцы на фронте, надо было семью содержать.
Наш отец имел бронь. Букачачинский уголь шел для тихоокеанского флота. Жили мы по тем временам неплохо, по крайней мере, не голодали. Шахтерам, особенно подземным рабочим, платили хорошо и паек особый давали. И как не порывался я уйти из школы, отец заставил кончить десятилетку. В десятом классе нас было пятеро: три девушки и двое парней. Мой сосед по парте Пашка был сыном учительницы. Она тоже из кожи лезла, чтобы дать образование своему единственному чаду. Мы с ним были друзья – водой не разольешь. Вместе и уроки делали, и питались вместе. У нас, конечно, с едой лучше было, так он больше у меня обретался.
Зимой петли на зайцев в ерниках ставили, решетки на рябчиков. Сделаем из досок самодельные лыжи и – в лес. Это сейчас, посмотришь, как дети у телевизора часами просиживают, жалко их становится.
А мы, только прибежишь из школы, похлебаешь какого-нибудь супчика и скорей в лес. До темна продираешься по кустам, проверяешь петли, настраиваешь решетки.
Какая радость, когда попадет зайчишка или рябчики в силок забредут.
Помню, как-то идем мы по тропе след в след на своих самодельных лыжах, а впереди какой-то треск и куст из стороны в сторону ходуном ходит. Остановились как вкопанные: что там за зверь впереди – вдруг волки. Потом пригляделись – огромный беляк вокруг куста мотается, попал в петлю, видать, незадолго до нас. Подходим, а он встает на задние лапы, бросается из стороны в сторону, оскалил свои два больших зуба и пищит страшным голосом.
Мы опешили, что делать? Пашка выломал палку, пытался его ударить, но он, как бес, увертывается и лапами норовит скребнуть. Долго мы вокруг него кружились, пока проволока не обломилась. Только и видели мы свой трофей.
- Надо было телогрейку на него накинуть и задавить, – сокрушался Пашка.
А мне почему-то радостно было, что заяц ушел. Решили дома не говорить, чтобы не засмеяли горе-охотников – зайца испугались...
Придешь с морозу усталый, продрогнешь. А мать уже на стол вареную картошку ставит. В огромном блюде рассыпчатые белые картофелины дымят, и такой аромат от стола идет!
Картошку с квашеной капустой, красной, свекольной, как нарубаешься и, кажется, постиг все счастье мира.
Потом при керосиновой лампе сидишь допоздна, пишешь, читаешь – домашнее задание выполняешь. Это сейчас внук мой говорит: «Я уроки делаю, не мешайте!» А тогда мы выполняли домашнее задание, да и почитать надо было хорошую книжку. Мать заворчит: «Что сидишь заполночь? Керосину не напасешься!» Позднее стало электричество - уже в конце войны. Но ровно в двенадцать часов ночи лампочка мигнет два раза и угаснет. Тогда опять разжигаешь керосинку и сидишь на кухне. Сколько тогда книг прочитал! И Стивенсона, и Жюль Верна, и Дюма, и, конечно, «Овода» Войнич... Не говоря уж о наших писателях: Николая Островского, Бориса Полевого, Константина Симонова, Александра Фадеева, Александра Твардовского – чуть ли не наизусть знали.
В те годы «Даурия» Константина Седых вышла – зачитывались этой книгой. О нашем крае написано. Интересно было знать, как раньше казаки жили.
И еще были светлые праздники, вернее, события в нашей жизни, когда привозили новое кино. Если про войну – ходили по нескольку раз.
Разными путями доставали копейки и бегали. На вечерние сеансы нас не пускали. Обычно у входа стоял военрук и отсеивал учеников. Мы же с Пашкой просачивались незаметно. Военрук, Петр Иванович – фронтовик, раненый, с многими орденами уже давно работал в школе знал всех. К нам с Пашкой благоволил. Или потому, что Пашкина мать была учительницей, или за то, что мы лучше всех затвор винтовки разбирали и собирали, подтягивались на перекладине неплохо. Он, завидя нас в клубе, делал вид, что пошел покурить, а мы проскальзывали в зрительный зал, вроде бы незамеченными. Правда, один раз на комсомольском собрании, когда пропесочивали двух подруг за танцульки, Нинка Золотухина разоблачила нас: «Сашка с Пашкой все время на вечерние сеансы в кино ходят, а Петр Иванович их, вроде бы, не видит. Им все можно, а мы, видите ли, на танцы сходили один раз и злостные нарушители дисциплины. Нет справедливости!»
После такого заявления нам тоже лафа отпала...
После школы поступил в Иркутский горнометаллургический институт. Закончил. Работал на рудниках, шахтах. Но об этом вы знаете. Это уже неинтересно...
Вот еще один случай запомнился. На производственной практике мы были в Букачаче на шахте. Каждое лето нас посылали на практику.
Приехали мы, значит, впятером. Ребята крепкие подобрались. В институте еще сговорились – заработать надо, чтобы приодеться как следует. Хотя у нас форма была приличная: черные костюмы, с эполетами, петлички на лацканах, блестящие пуговицы, кокарда на фуражке. Словом, горняки! Среди студентов элитой считались: как же! Форма, стипендия. Хотелось и цивильный костюм иметь, пальто приличное. Вот и сговорились поехать подзаработать.
На практику как ездили? Одни – лишь бы время скоротать, искали, где полегче, как сейчас зачастую делают студенты. А другие, чтобы подзаработать, стать самостоятельными, научиться быстрей своему делу.
Так вот и мы сгруппировались с целью заколотить денег. Помню, в нашей группе был Вася Кравцов, Женька Мельниченко, Кеша Кривоносенко, Лешка Аверьянов. Где те ребята? Слышал, Вася стал директором большого разреза в Черемхово, Женька экономистом в тресте. Раскидала судьба. Но что интересно, все в люди вышли. Большие дела делают...
Так вот, приехали, в дирекцию рудника пришли, просим, мол, дайте такую работу, чтобы получить потом было что. Согласны со временем не считаться. Директор рудника Герман поразмышлял и говорит:
- Хотите заработать – идите из двенадцатой лавы оборудование вытаскивать. Дам вам механика такелажной бригады для руководства. Сразу скажу: работа тяжелая и опасная. Из завала транспортер надо вытаскивать. Пройдите инструктаж, оформляйтесь и – за дело. Нам эту лаву как можно скорей надо размонтировать.
Мы быстро все оформили, получили новую спецовочку, блестящие каски и – в шахту.
В то время в штреках для транспортировки леса, угля использовалась конная тяга. Электровозы только начали осваивать. А в забоях, естественно, применялся, в основном, ручной труд. Тяжелые транспортеры, по которым доставлялся уголь из забоя таскали вручную. Железные рештаки, приводы, электромоторы, пускатели – все таскали на себе. Ломик, труба, кошкодер – ручная лебедка  вот и вся механизация.
Ну, значит, встали в шесть утра, приоделись в спецовку, получили в ламповый свет и со своим бригадиром спускаемся в шахту.
Наклонный ствол где-то с километр, а то и более. В нем рельсы, а по рельсам на стальных тросах вагончики: один опускается вниз, с другой вверх. Садимся в один и – под землю.
Идем по штреку, в руках шахтерские лампочки, освещаем дорогу. Я шел впереди, за мной бригадир и все остальные. Две нитки блестящих рельс уходят в темноту, по бокам замшелые, осклизлые в белом налете деревянные стойки. Кое-где крепь сломана: старый штрек, давно уже служит.
Идешь, рассматриваешь все, что освещает луч лампочки. Все интересно, таинственно. Вдруг впереди зажглись два зеленых огонька. Не пойму, что это такое, продолжаю шагать и вдруг из темноты вырастает белая страшная голова с зелеными круглыми глазами. Я опешил, остановился, как вкопанный, и, кажется, волосы на голове под каской встали дыбом: что за чертовщина или нечистая сила передо мной. Длинная белая костлявая голова с ушами и горящими зелеными глазами.
- Ты что, коня не видел, что ли? – подошел ко мне бригадир. И гут понял: да это же лошадь, что в шахте работает! Посмеялись моему страху. Да и остальные, потом признавались, струхнули, увидя такое чудище.
Удивительное существо – лошадь. Их спускали в шахту, и они там месяцами работали, возили вагонетки с углем, крепежным лесом. Их и кормили там, и поили. Они очень хорошо знали горные выработки, ходили в темноте. А когда везли груз, знали, где надо остановиться.
Но не об этом я хотел вам рассказать.
Приступили мы, значит, к работе. Начали разбирать транспортер, таскать его секции – железные рештаки. Все, вроде бы, хорошо. Молодые, силенка есть.
Чем дальше, тем трудней. Крепь в лаве была вся раздавлена, транспортер притеснен кровлей. Ползать приходилось на животе. Представляете, ползешь, а над тобой нависает поломанная крепь, кровля. А вдруг давнет, и останешься там навсегда. Случаи завалов были каждый год. Но мы не выказывали страха, лезли под самый завал, выцарапывали оборудование. Дело двигалось, хоть и медленно. Уже добрая половина транспортера была в соседней выработке. Из нее надо было все это железо доставить на главный штрек, где все следовало погрузить в вагонетки.
На промежуточной выработке тоже был установлен транспортер. Он был в хорошем состоянии. Нажмешь кнопку пускателя, и двойная цепь со скребками начинает двигаться. Так доставлялся уголь из забоя.
Наш бригадир приспособил этот транспортер для доставки рештаков, приводов на штрек. Положишь железяку на цепь и даешь сигнал: лампочкой махнешь. А тот, кто сидит у привода - включает транспортер. Так мы приспособились доставлять рештаки, и дело двинулось быстрей.
В одну из смен на кнопке довелось быть мне. Все шло как по маслу. По сигналу включил транспортер, а как к приводу подтаскивало рештак – снимал его и складывал в штабель. Потом образовалась какая-то пауза.
Сигнала все не было и не было. Начал уже беспокоиться, хотел идти в лаву, чтобы узнать, что случилось. Но вот увидел мелькнул огонек, нажал кнопку и через мгновение услышал крик, ругань. Тут же остановил транспортер, бегу на крик.
На прижиме мельтешили огни, а когда подбежал, то увидел директора рудника, который сидел на рештаке, без каски, и отчитывал нашего бригадира.
Оказывается, директор лично пошел проверить, как работают практиканты: лава была аварийная, болела душа.
Вышел из ходка на тот коридор, где стоял наш транспортер, хотел перебраться на противоположную сторону. Он был грузный, и когда перелезал через транспортер, я включил его. Директора притиснуло к сломанной перекладине: он как раз под нее забрался, а мне показалось, что сигналят. Одним словом, чуть директора рудника не угробил. И смех, и грех. Механику нашему, конечно, досталось за нарушение техники безопасности. Нельзя было в неисправной выработке включать технику, тем более, перевозить на транспортере железяки.
Все хорошо, что хорошо кончается. Директор отделался легким шоком. А все остальное время мы уже вручную таскали многие тонны железа, пока не размонтировали лаву полностью.
Правда, заработали мы тогда хорошо.
По две с лишним тысячи получил каждый. Гульнули в ресторане на станции Каганович – так станция Чернышевск тогда называлась. Я купил пальто, помню, костюм, домой подарков привез...
Такая вот была практика.
Кедров умел рассказывать, варьируя голосом, с интересными прибаутками и выражениями.

ГЛАВА 3. ОХОТА

Кедров проснулся раньше всех, бесшумно вышел улицу. Тишина окружила зимовье. Каждый шаг по скрипучему снегу оглушал. Было раннее утро, в это время года рассвет наступает поздно. Долина скрывалась в темноте. На западной стороне яркими фонарями висели крупные звезды. Холодная синева начала проступать на востоке. А вместе с ней крепчал мороз. Он обжигал щеки, колол в носу. Треснуло дерево в глубине леса, где-то ухнуло. С верхушек сосны упал ком снега. Кедров пытался вдохнуть полной грудью, но густой игольчатый воздух перехватывал дыхание. Нахлобучив шапку и подняв воротник, он удобно устроился на пеньке, стараясь не шуметь: пусть мужики поспят.
Он наслаждался тишиной, бесконечным пространством, уносящимся во Вселенную, откуда холодно и строго подмигивали звезды. Защемило сердце от своего ничтожества и беспомощности в этом загадочном бесконечном мире. В душе зрело какое-то тревожное, большое чувство. Оно заполняло все существо, вытесняя заботу о неудавшейся поездке, о замороженной машине, вообще, о делах, о которых, кажется, и во сне думал председатель. Уж таков был склад его характера, что он отдавался целиком работе и не мог переключить свое сознание на что-то другое, в его понимании, второстепенное, не приносящее практической пользы. А тут все улетучилось, мысли смешались. Он не мог сосредоточиться на чем-либо и сидел так в оцепенении, глядя на светлеющую полосу на горизонте, внимая непонятному разговору звезд.
Холод стал забираться снизу под шубу. Как иглой укололо скулу: мороз не давал забыться.
Скрипнула дверь, тихонько ступая, чтобы не шуметь, вышел Николай.
- Ты что всполошился? – Кедров старался говорить тихо, но его низкий голос прозвучал неожиданно громко.
- Чаю вечор перестарался, – смеясь, заметил Николай, пристраиваясь за угол. – Надо в вершину сходить. Вчера свежие следы коз видел. В мороз они в ернике прячутся. Может, подфартит печенку добыть.
- Далеко не забредай. Может к обеду вертолет заявиться... Что за натура, – не то себе, не то Николаю делая упрек, сердито заговорил шеф. – Вот казалось бы нечего делать, некуда спешить – спи себе на свежем воздухе, свисти в обе норки. Ан нет! Встал ни свет, ни заря, других всполошил!
Николай быстро собрался, взял свою видавшую виды тулку, подпоясал патронташ, подвязал унты к поясу и медленно двинулся в вершину пади, где таинственно и сурово чернел лес.
Он, этот лесок, взбегающий на скалистую сопку и ниже переходящий в черные заросли ерника, казался совсем рядом. Шофер шел по белой ленте дороги, наверно, целый час. Снег здесь был небольшой, дорога ровная. По ней уже давно не ходили и не ездили. Но  на нетронутом снегу она хорошо прослеживалась. Уже стало светло, звезды погасли. На ходу не чувствовался мороз, но от дыхания шапка, воротник покрылись толстым слоем куржака.
Все чаще дорогу пересекали козлиные следы: по две три козы от нижнего ключа уходили в сопку. Николай свернул на одну из свежих троп: гураны прошли совсем недавно. Фонтанчики снега, взбитые их копытами, еще не смерзлись и пышной горкой лежали около продолговатых лунок.
Следы вывели на сопку и терялись где-то в скалах на вершине. Справа в сосняке заверещала сойка. Николай почувствовал, что там кто-то есть. И точно, среди нагромождений серых камней мелькнула тень. Он всмотрелся и увидел кабаргу. Зверь стоял на выступе и его с первого взгляда трудно было рассмотреть на фоне дальней сопки. Скрываясь в зарослях, Николай начал подкрадываться к дичи. Ему повезло – ветер тянул со стороны скал, значит, кабарга не почует его, если он бесшумно подберется к отстою. Осторожно ступая, охотник приблизился к скалам.
Выглянул из-за толстой сосны, но кабаргу не заметил. Он ушел сильно влево и зверя, по-видимому, закрыл отвесный выступ. Николай в азарте начал пробираться среди камней по обрывистой тропинке, стараясь не шуметь и не столкнуть камень.
Через несколько минут он опять увидел кабаргу. Она повернулась в его сторону, и Николай четко различил на фоне серых скал точеную головку зверя.
Прижавшись к камням, осторожно приладил централку. Кабарга переступила ногами, повела головой в сторону, и в это время Николай нажал на спусковой крючок. Выстрел прокатился по ущелью и отозвался на той стороне долины. Кабарга исчезла. Он не заметил, куда она прыгнула или же свалилась. Что-то мелькнуло и все.
- Неужели промазал, – подумал Николай. – С такого расстояния и в такую мишень! Кабарожка как будто специально подставила шею. И тут уж грех не попасть, как в тире целился.
Обойдя слева ущелье, охотник начал взбираться по гриве на скалу, где внизу был отстой. Он рассчитывал спуститься вниз – там где-то была добыча. Запорошенные снегом камни были скользкие, пробираться было неудобно. Но азарт брал свое. Правая нога подвернулась, острая боль пронзила тело, он полетел вниз.
- Еще этого не хватало, – подумал Николай, пытаясь после падения высвободить ногу. Хотел подняться, но правая ступня не слушалась, каждое движение вызывало острую боль.
Усевшись поудобней решил стащить унт. Нога вроде бы был цела, но в щиколотке боль не проходила. При падении носок обуви подвернулся и что-то сделалось со ступней, на нее нельзя был встать.
Кое-как обулся и вспомнил про свою добычу. Кабарга лежала тут же, откинув голову. Выстрел был удачный, картечь попала шею, свалила дичь наповал. Осмотрев голову, охотник приметил два выступавших клыка. Это был самец. Николай обрадовался будет струя – ценная мускусная железа, которая обычно есть у самцов кабарги. «Теперь горе-путешественники будут с мясом», подумал шофер, но тут же помрачнел.
Как же выбраться отсюда?
Делать нечего, надо разделать тушку, а потом уж будет как-то выбираться из этого каменного мешка. Прыгая на левой ноге, охотник стащил кабаргу на ровное место, начал орудовать ножом. Дело было привычное и через полчаса все было готово. Небольшая тушка кабарги лежала на снегу. Николай отведал горячей печенки и отбросил внутренности в сторону. Из разворошенного снега, который он вытоптал вокруг, показалось что-то круглое, не похожее на камень. Шофер разгреб снег и ахнул.
- Вот нечистая сила, все одно к одному!
Под ногами лежал человеческий череп. Мороз продрал по спине.
- И на одной ноге выскребусь из этого каменного мешка, шут с кабаргой и со струей, – рассудок взял верх и охотник начал не торопясь  расчищать снег, выбрасывая его из самой нижней выемки.
Когда очистил осторожно ямку, увидел еще несколько полуистлевших костей. У стенки что-то блеснуло. Начал расчищать землю и увидел угол граненой бутылки, которая горлом уходила в землю. Видно залило ее дождями, а потом ручьями размыло. Охотничьим ножом Николай аккуратно стал выдалбливать находку. Пришлось повозиться, прежде чем странный, необычный для наших дней граненый сосуд оказался у него в руках. Бутылка, а в ней, наверное, когда-то хранили спиртное, была от времени темной. Граненая пробка прикипела к горлышку. У Николая гулко забилось сердце, в висках стучала кровь.
- Неужели золото? Наверное, какой-то фартовый человек нашел здесь могилу. Но как он мог попасть сюда? Может прятался? Или сорвался со скалы, как я?
Шофер забыл про больную ногу, хотел переступить, но тут же присел от боли. Он не на шутку струхнул. Что с ногой? А то и задуть тут можно, если не сумеешь выбраться засветло. Николай лихорадочно начал собираться. Вложил в ножны тесак, бутылку опустил в карман полушубка, подмороженную тушу обвязал веревкой, которая всегда была при нем в кармане.
Забравшись на один выступ, он  втаскивал за собой добычу. Закреплял ее среди камней и забирался дальше. Ему казалось, что времени прошло совсем немного. Но когда он выбрался на площадку, с которой сверзился вниз и где оставил вещмешок и ружье, то солнце уже скрылось за лесом. Наступили сумерки, и надо было засветло выбраться из этих скал. Дойти бы до гривы к лесу – там уже не страшно. Можно развести костер. Только сейчас он почувствовал голод. День пролетел, а во рту крошки не держал. Скатал комок снега, пососал, разрядил ружье и опираясь на него заковылял вверх по крутому склону. Чаше приходилось карабкаться, а не идти. Тянул рюкзак, набитый мясом. Правая нога совсем разламывалась от боли, тикала, отдавая болью в пах.
- Неужели сломал? – сокрушался незадачливый охотник, – вот как не повезет, так все одно к одному громоздится. Машину загробили, а тут еще если, ногу сломал...
В таких ситуациях у человека неизвестно откуда берутся силы. Николай без отдыха карабкался и карабкался вверх.
Сумерки начали сгущаться, когда он выбрался из ущелья и закостылял к опушке леса. Здесь росли редкие сосны, а дальше, вглубь, начиналась чаша. Но Николаю не надо было пробираться через лес. Опушкой по склону горы должен перевалить через сопку, а там и до зимовья рукой подать. По крайней мере, можно выстрелом привлечь внимание товарищей, которые, наверняка, уже его потеряли.
Он остановился у большой валежины и почувствовал, что на сопку ему уже не взобраться. Надо разводить костер. Сушняку много вокруг. У сломанной сосны было много сучьев толстых и сухих.
Вскоре запылал костер. Охотник принялся жарить мясо.
Закипело в котелке. Благо чистого снегу полно вокруг. А что охотнику еще надо? Мясо, хлеб, горячий чай! «Жить можно», – усмехнулся Николай, но на душе было неспокойно. И не потому, что болела нога, что, может быть, теперь надолго выйдет из строя.
Беспокоило совсем другое. Теперь его потеряли на зимовье. Кедров, конечно, знает, что он не пропадет, не впервой на охоте. Но все равно будет беспокоиться. Он же сказал, чтобы вернулся засветло. Теперь переполошатся мужики. Будут думать-гадать. А в этом случае черт-те что в голову придет. Только бы не пошел снег, – думал шофер, – занесет следы, потом не найдут.
Изменения погоды не наблюдалось, небо вызвездило, значит, ударит мороз. Николай залюбовался ковшом Большой Медведицы, а потом в противоположной стороне неба начал искать Кичиги.
На всякий случай сделал два выстрела, но потом понял, что за сопкой вряд ли услышат. Костер прогорел, огромные красные угли отдавали жаром. Николай, прислонясь к валежине, начал подремывать, перед этим подбросив толстых сучьев в огонь.
Костер жил. Желтые сухие сосновые сучья трещали, искры поднимались  в темное небо. Снег вокруг растаял, обнажив сухую хвою. Николай, привалясь к поваленной сосне, отдыхал.
Согревшаяся нога перестала тикать.
Свет костра выхватывал кусты, огромные стволы желтых сосен, вокруг было таинственно и совсем не страшно. Для шофера была привычной ночевка в лесу. Неспокойно чувствовал в такой обстановке лишь тогда, когда знал, что поблизости есть люди. А здесь, в глуши, где на сотни километров нет ни души, охотник чувствовал себя в безопасности. Да и кого бояться? Зверь к костру никогда не подойдет. А сейчас, в средине зимы, разве что волки могут наброситься на человека. Но этим хищникам хватает другой добычи, и, насколько помнит, не было случая, чтобы кто-нибудь из охотников пострадал от волков. Рысь, росомаха иногда шалят. А медведь спит крепким сном. В общем, здесь, в тайге, вдали от людей человеку нечего бояться, если рядом потрескивает костер, кипит в котелке зеленый чай, а на жарких углях поджаривается дичина.
Николай откинул голову и любовался ночным небом. Звезды висели как фонари. Здесь в морозном воздухе они искрились и переливались голубым светом. Вон огромный ковш Большой Медведицы. Чуть в сторону и выше – Кассиопея, как перевернутая буква «М». А там над сопкой – Кичиги, так забайкальцы по-своему зовут созвездие Ориона. Левее и ниже от Ориона мерцает самая яркая звезда в нашей галактике – Сириус. Почти в зените, как на новогодней елке, висит Юпитер. Он не мерцает, а свободно изливает холодную голубизну космоса.
Николай не учил астрономию. Он закончил всего семь классов. Разбираться в ночном небе его научил Кедров, которого он возил уже пять лет. Каждая командировка с этим человеком всегда давала Николаю что то новое. Он сначала равнодушно воспринимал его рассказы о древних мифах, о планетах, звездах. А потом стал замечать, что запоминает названия созвездий. А когда оказывался наедине с ночным небом, пытался определить, какое светило подмигивает ему из таинственных миров.
Пытался расспрашивать Кедрова, а тот, почувствовав интерес шофера, ударялся в пространные рассуждения о космосе, о бесконечности пространства, многочисленности миров, где не исключена возможность существования жизни и разума. Это было хобби, как нынче говорят, увлечение председателя. Он легко ориентировался в разных теориях. В долгих поездках по рудникам и приискам мог часами рассуждать о теории Козырева, воззрениях Аристотеля или же пытался популярно излагать теорию относительности Эйнштейна.
Николай понял, что его шеф говорит не для того, чтобы тот не заснул за рулем, а он действительно увлечен предметом разговора. И это увлечение передалось шоферу.
Удивительно, подумал Николай, тридцать с лишним лет ходил по земле, видел это ночное небо, иногда любовался спутниками, которые появились в шестидесятых годах: первое время все старались увидеть в небе движущуюся светлую точку, но никогда не задумывался: а что там в далеких мирах? И не разум ли раскидал эти звезды в определенном порядке в виде разных фигур. Может быть, действительно, есть какой-то высший смысл, разум во всем этом? Может быть правы были древние греки? И вовсе не хаос там, в неведомых мирах, а какая-то непознанная гармония.
«Ну, размечтался. Въелась в тебя эта кедровская зараза», – с иронией подумал шофер, спускаясь с неба на землю.
Он подбросил еще сучьев в огонь и подтащил комелек, приготовленный заранее, благо, вокруг было много валежника. Видно, в свое время здесь здорово поработал пожар, а потом ветер.
Николай с вечера решил ночевать у костра, а как забрезжит рассвет потихоньку двигаться к своим.
Не давала покоя мысль, что Кедров не станет ждать до утра, а пойдет его разыскивать.
Как-то он задержался на глухарином току, неудачной оказалась утрянка, решил повторить и еще раз подняться на лиственичную гору, не пришел вовремя к машине. На следующий день Кедров притащился туда, хотя и не знал толком, где этот ток. Видите ли, по выстрелам разыскал. Думал, что сигналы ему подает.
А в зимовье было неспокойно. Уже попили чаю, перебрали все варианты спасения своей «экспедиции». Шел девятый час вечера. Луна на ущербе всходила поздно, и темень стояла непроглядная.
- Задерживается Николай, уже давно должен бы вернуться, – заговорил Алекминский.
Об этом думали все, но как-то не решались сказать. Беспокоился в душе и Кедров, но он бодро заметил, что ничего не случится с шофером, он бывалый охотник. А если задерживается, то скорее всего завалил зверя.
- Уж эти мне охотники, если подвернется добыча, никогда не упустят. Говорил ему, чтобы не увлекался. Козенку подстрелил и хватит. Завалит быка, что с ним делать будем? – добавил он с раздражением.
И вдруг замолчал, прилег на нары. По всему видно было, и он забеспокоился.
- Что может стрястись в лесу? Медведя сейчас встретить – мало вероятности. Осень была хорошая, все залегли. Вряд ли шатуна встретишь. Да и не тот охотник Николай, чтобы спасовать перед зверем.
- Быка завалил, пока разделал, а теперь тащится по темну, – пытался успокоить себя Кедров, но через некоторое время заметил:
- До десяти часов ждем, а потом пойду по следу, надо встретить. Наверное, нагрузился. Боится, росомахи мясо растащат. Здесь этой пакостной зверюги много.
Председатель рассказал случай, как мясо сохатого оставили развешенным на дереве. Сделали одну ходку к зимовью, а когда вернулись за остальным – одни обглоданные кости валялись вокруг, да следы росомах политые желтой вонючей мочой.
- Препакостное животное, что не съест – изгадит, чтоб другим не досталось. А какой мех богатый, царский, можно сказать. Лучшего меха для шапки не сыщешь! '
В десять часов Кедров решительно поднялся с нар и начал одеваться.
- Я с вами.
- Незачем, – возразил Кедров.
- Нет уж лучше вдвоем, – заметил Алекминский, – мало ли что может случиться в тайге. Идите вдвоем. И фонарик возьмите, чтобы след не потерять.
Председатель промолчал, видно, согласившись с доводами геолога.
Двое покинули теплое зимовье и зашагали в темноту. Похрустывал снег под ногами. Кедров шел ходко и мне приходилось туго. Когда вышли на склон горы, из-за горизонта появилась краюшка луны с серебряным ободком.
- К утру приморозит, – Кедров остановился, делая один за другим два выстрела.
Постояли минут пять, прислушиваясь, но ничего не услышали. След Николая был четким, уходил по склону горы к лесу. Конечно же, он спустился на ту сторону хребта и отсюда вряд ли услышит выстрелы.
Через полтора часа я уже выдохся, а Кедров, как сохатый, ровно и упорно шагал в гору.
Под развесистой сосной остановились передохнуть, прислушиваясь.
Мороз крепчал, деревья изредка издавали то там, то здесь сухой треск и опять наступала звенящая тишина.
С вершины сопки сразу увидели огонь. Сделали два выстрела. Еще не улеглось эхо, как прозвучали два ответных.
- Николай! Так и есть. Зверя завалил, – радостно заговорил Кедров, ускоряя шаги.
Под гору идти было легче, но снег сковывал движения. Я еле поспевал, ноги совсем не слушались.
Цель была близка, настроение заметно поднялось, тревога ушла, и только усталость разливалась по всему телу. Когда подошли к костру, состояние у меня было такое, что тут же свалился у огня и, казалось, больше не поднимусь.
Николай предложил чай, рассказал о своих злоключениях. Но промолчал о находке: было и так много впечатлений.
О найденном черепе и таинственной бутылке он решил рассказать там, в зимовье, в присутствии всех. Он заранее радовался тому впечатлению, которое произведет на спутников и, особенно, на геолога.
- Ты, костылять-то сможешь?- спросил шеф.
- Прыгал помаленьку, но с рюкзаком несподручно.
- А вот мы тебе сейчас костыли смастерим. Рюкзак по очереди с Антоном Петровичем потащим. Надо двигаться. Алекминский будет беспокоиться, если долго не вернемся. К утру доползем, как думаешь?
- Конечно, давайте трогаться, чего тут выжидать? Утром будет не легче. Еще неизвестно, как нога. Кажись, вывих. Только бы не перелом. Ступить не дает, язва!
Николай, прыгая на одной левой, начал собирать пожитки – котелок, кружку, нож.
Глубокой ночью, измученные и усталые, мы добрались до зимовья.

ГЛАВА 4. СНЕГОПАД

Алекминский с трудом открыл дверь зимовья. Снегу навалило под самое окно. Снежинки еще кружились и плавно опускались на землю, на оцепеневшие сосны. Они стояли огромные, белые. Было тихо. И эта Звенящая тишина изредка нарушалась шорохом сползающих белых глыб.
Алекминский стал пробивать тропу к берегу. Он еле переставлял ноги. Унты загребали снег, сковывали движения. С крутого берега открывалась долина реки. Белизна резала глаза. Не за что было зацепиться взору.
Там, где-то за поворотом, машина. Ее тоже замело. Прилети вертолет – он ничего не заметит сверху. Геолог забеспокоился. Последняя надежда ускользнула. Надо торопиться, что-то предпринять. Подать сигнал тем, кто вылетит на их розыск. Солнце должно уже взойти. Но за белой мглой его не было видно.
Остальные еще спали. Он вернулся в избушку, нащипал лучинок, разжег огонь. С нар слез Кедров.
- Надо дрова добывать, все занесло снегом,  – заметил геолог.
Кряхтя Кедров вытолкнул себя на улицу. Следом вышел Алекминский, поделился своими опасениями насчет вертолета.
- Тропу надо пробивать к речке и там выложить знак, чтобы Заметили. Они же русло будут просматривать. Догадаются о нашем маршруте.
- Какой знак? Из снега что ли? Сверху его и не заметят.
- Деревья рубить надо.
- Уж лучше дым устроить.
- Костер что ли? Из трубы зимовья видел какой сизый дымок идет его и не заметишь издалека.
- Надо что-то жечь, чтобы черный дым пошел.
- Ну что? Смолья тут не добудешь. Резины тоже…
Они еще долго перебрасывались словами, и каждый чувствовал, надо что-то делать и делать скорей. Вертолет если вылетит, то с утра. Шел третий день их эпопеи.
А проскочит мимо – жди еще дня два.
Председатель был хмурый, явно не в настроении оттого, что влип в такую историю и что не мог ничего предложить путного. А ведь он всегда считал себя опытным таежником.
И вот – надо же! Оказаться в таком положении. Чувствовать свою беспомощность!
Конечно же, после такого снегопада надо ждать помощи от неба. С базы прииска обязательно справятся об Алекминском. Сегодня у них должна быть связь. Их отсутствие на Широкой обеспокоит начальника геологоразведочной партии. Он ждал их еще позавчера.
Вертолет должен быть сегодня. Это точно. Только бы не проскочил мимо. В такой белизне ничего не заметишь. А снег, кажется, перестает. И словно ответ на его бессистемные мысли – со стороны реки донесся странный шум.
- Вертолет! Вертолет!
Алекминский ринулся к обрыву, тараня снег, как бульдозер. Но не успел.
Стрекоза вынырнула из-за поворота, спрямила свой путь по излучине противоположного берега и скрылась за лесистой сопкой.
- Вот дьявольщина! – ворчал Кедров, – не смогли раскочегарить печурку. Дыма почти не было. Конечно же, не заметили. Да и кто мог подумать, что мы сидим здесь. Они по реке машину ищут. А машина – тю-тю. Ее с полста метров не разглядишь. Так что, теперь будем «загорать» еще сутки. Это как пить дать! Пока вернутся на базу, свяжутся с прииском. На следующий день должен прилететь повторно.
После завтрака решено было пробиваться к машине. Очистить се от снега, сделать ориентиры для вертолета.
Экспедиция за поворот вымотала всех. Позади тащился Кедров, кряхтя и отдуваясь. Николай сидел в зимовье, дневалил.
- Раза два пройдешь этот маршрут и – полпуда сбросишь! Александр Дмитриевич, домой приедешь стройный и красивый. И в Сочи не надо ехать!
- В твои годы я не так шутил, – отдувался Кедров.
Солнце ненадолго появилось над дальней сопкой, что за Кислым ключом, потом опять погрузилось в сизую мглу.
Еле дотащились обратно. Там на реке осталась черным пятном машина, вернее – ее брезентовый верх, и две лесины, положенные буквой «Т». Теперь вертолетчики не промахнутся.
Сидели на нарах. И хоть в избушке было холодно, не хотелось идти за дровами, растапливать печку.
Вообще не хотелось двигаться.
Кедров лежал на спине, смотрел в потолок и молчал.
- Сан Митрич, ты не тово, смотри, не захворай, – в голосе Николая послышались какие-то усталые и жалобные нотки. Все долго хохотали. И этот смех, кажется, придал силы.
- Молодежь, давай за дровами, – кончив смеяться, заговорил
Алекминский, – справа сухостоину вчера приметил. Сруби ее. Хватит на ночь. А мы будем ужин готовить. 
Вставать не хотелось, ноги и руки не слушались.
Я поднялся с нар, взял топор.
Подскочил и Николай. Нога беспокоила, но он спешил поделиться новостью о находке. Допрыгал на одной ноге до угла, где лежал его рюкзак, склонился над ним, со дна достал белый череп и склянку.
С нар за ним наблюдали Кедров с Алекминским.
Ногу Николая осмотрел Алекминский еще ночью, когда мы притащились, не нашел ничего страшного: обыкновенный вывих. Завернул портянкой, предварительно заставив Николая помочиться на нее, сказал, что дня через три будет ходить. «Человеческая моча лечит сустав лучше всякого лекарства», – утверждал он.
- Что за булыжник у тебя, – спросил геолог, заметив в руках Николая что-то белое.
- Какой булыжник? Череп. Человеческий череп. На затылке проломан – дырка.
- ?!?
- И еще вот что нашел, – шофер показал граненую бутылку.
Все быстро слетели с нар, окружив Николая. Начались расспросы. Геолог вертел в руках бутылку, молчал. Стекло потускнело, и от того не было видно, что там внутри.
- Тяжелая, с килограмм будет, – прикинул он, – не исключено, что там золотой песок. Древняя находка. Такие штофы делали в прошлом веке. Неужели со времен Желтуги пролежала? Нынче ливни были сильные, потоком размыло.
Потом опять лежали на нарах. Алекминский рассказывал: золото – самый древний металл.
Три тысячи лет тому назад в Египте уже добывали желтый песок, покрывали им мумии фараонов.
А у нас, в Забайкалье, россыпи стали разрабатывать сравнительно недавно. 160 лет тому назад, в 1832 году, в феврале штейгер Яков Семенович Костылев и горный инженер Александр Иванович Павлуцкий нашли россыпное золото на Каре. Их партия вела разведку в долине Шилки. В трескучие морозы каторжане копали шурфы, вели промывку грунта. И вот однажды у рабочего Федьки в лотке сверкнули самородки.
Доктор Карийской каторги небезызвестный Кокосов хорошо об этом эпизоде написал со слов самого Костылева. Он встречался в 1872 году со стариком. Ему уже шел восьмидесятый год.
Так вот там, на Каре, были найдены первые золотые россыпи. Находили золотые пески и несколько раньше. К примеру, штейгер Мартемьянов обнаружил золото в шлихах на Шилке в 1830 году. В то же, примерно, время нашли золотые пески на Унде в Балее
Конечно, серебро, свинец, золото в нашем крае добывали раньше.
Но то было рудное золото. Его добывали в горе. Тогда и понятия не было, чтобы золото, серебро могли быть не в руде, а, скажем, в песках. Хотя о добыче драгоценного металла из песков писал еще Ломоносов в 1761 году. А первые россыпи в России были найдены осенью 1814 года на Березовских промыслах на Урале штейгером Львом Ивановичем Брусницыным.
Через десять лет Урал дал России 305 пудов россыпного золота!
Легенда такая ходила, как на Урале первый самородок был найден. Копал мужик яму на лугу и в песке нашел самородок. Понес его в контору промысла. А там давай его пытать, где нашел. Он божится: «На лугу, батюшка, истинный-крест!». А его розгами: признавайся, в какой горе нашел. Кое-как разобрались, поверили мужику, с миром отпустили и, «за случайное найдение горного богатого песку от сей конторы деньгами одним рублем действительно было выдано», – как было сказано в донесении Березовской конторы.
Наших каторжников никто не наказывал а, наоборот, Павлуцкий всех расцеловал, обещал выхлопотать свободу для всей артели.
Только находка та обернулась большой бедой для края. На Каре была организована огромная каторга, где день и ночь работало до пяти тысяч каторжан. Артельщики из группы Павлуцкого почти все вымерли от цинги.
Особенно «расцвет» каторги достиг в пору хозяйничания на Каре горного инженера Разгильдеева. Он пообещал властям довести добычу золота до ста пудов за сезон. Построил четырехэтажные промывочные машины, согнал тысячи людей.
В 1853 году Нерчинский горный округ дал казне более 171 пуда золота.
Долго о разгильдеевщине, страшной жизни каторжан на промыслах, рассказывали легенды. Даже песня была сложена о том времени. В 123 куплетах рассказывалось:
Хоронить не успевали.
Их в цейгауз так бросали
Мышам на обед...
Положенья не намыли,
До трех тысяч схоронили
Работных людей.
А об Игнашинской Калифорнии и Желтугинской республике слышали?
Необыкновенная история. Совсем недалеко отсюда, в нашем районе, на реке Желтуге это было. До сих пор о промыслах просачиваются отрывочные сведения. В печати конца прошлого века много было шума о Желтуге. Люди легенды рассказывают о том времени.
Более десяти тысяч старателей перелопачивали пески в долине неказистой речушки, впадающей в Шилку. Сюда, как шакалы на запах падали, добирались американцы, японцы и, конечно, китайцы.
Работали китайский цирк, японский фотограф, американский лавочник. Даже рестораны, игорные дома были. Добирались по Амуру с Дальнего Востока на пароходах. Зимой – на тройках. Шли пешком. Желтый металл притягивал, как магнит.
Земля слухом полнится. Сначала каторжный беглый люд гужевался на фартовых местах. Потом потянулись на Желтугу вольные. Восьмидесятые годы прошлого века, 1884 год. Была создана Желтугинская республика с президентом немцем, с наемной охраной, судом и палачом. Несколько лет прошло, пока русский император спохватился: золотишко уплывало мимо царской казны, в основном, за границу.
Сговорился царь с китайским богдыханом и в одно прекрасное время разогнали республику вооруженной силой. Часть людей бежала за границу, часть рассеялась по Забайкалью. Граница была открыта. Кое-где по Шилке, Аргуни стояли казачьи станы. А хунхузам было раздолье. Сидит где-нибудь у прижима реки, на тропе, ждет старателя.
Были такие люди: накопит золотишко, и – домой, дело заводить, капитал приобретать. Вот тут его хунхуз и подстережет. Бедолага, чей череп нашел Николай, тоже, наверное, домой пробирался, да что-то стряслось с ним. Может, со скалы сорвался да так и остался со своим богатством здесь навечно...
Довелось мне бывать в тех местах, где была Желтугинская Калифорния. Правда, иные писатели, не разобравшись как следует, утверждали, что она была на правой стороне Шилки. Может быть, и на китайской стороне находили золото, наверняка и это было. Но я говорю о россыпях на левом берегу реки. Несколько лет тому назад там вели разведку наши геологи. По всей долине Желтуги пробивали шурфы. И, представьте, содержание золота в песках было отменное.
 Два дражных полигона разведали.
А в те времена, конечно, старатели по наитию били шурфы, наугад. Вся долина перекопана, огромные отвалы гальки, песку, даже на террасах. Там, где был поселок – до десяти тысяч старателей ведь жили – одни ямки остались. Все заросло лиственничником и красным тальником. Смотришь и удивляешься, какая могучая сила взбудоражила, переворошила здесь землю!
Представьте себе: добыто золота на многие миллионы, а ни строения, никакого сооружения не осталось: отвалы, отвалы и дикие заросли. Природа победила человека.
По террасе были землянки, наспех рубленные времянки. На околице старательского Шанхая – срубленные из Жердей ворота. По бокам два высоких шеста, а на них человеческие головы: одна с бородой, другая еще молодая, не обросшая щетиной. Для устрашения и порядка. Так приказал Карл Фоссе, президент республики.
Поначалу селились, как попало, народ прибывал с каждым днем. Выхватывали удобные участки, богатые пески. С работным людом, истыми старателями прибывала рвань каторжная. А где собирались люди, там появлялись китайские спиртоносы. Начались пьянки, картежная игра, убийства, грабежи. Вот тогда собралось вече на Желтуге и порешило выбрать президента, охрану, суд. Вся «администрация» содержалась за счет старателей, которые обязаны были вносить свою долю золотом, сырым шлиховым песком...
...Там, где начиналась улица Миллионная, желтел свежий сруб ресторана «Тайга», в стороне – круглая мазанка, фанза – игорный дом «Свидание друзей».
Стучали топоры, визжали пилы, звенели наковальни. Строительство шло полным ходом. Люди, как муравьи, копошились в долине. Валили лес на ближайших склонах, с помощью лошадей подтаскивали к месту застройки.
Кроме старателей, промышлявших промывкой песков, ценили здесь труд плотников, кузнецов. Срубить небольшую землянку или слепить китайскую фанзу стоило немалых денег: двести рублей или фунт золота. Купчишки из Нерчинска, Благовещенска, Иркутска привозили товар. Здесь можно было купить все: от топора, кайлы, плитки чаю до изысканных вин и коньяков, не говоря о закусках.
Но стоило все страшно дорого. Эта дороговизна и гнала купцов в таежную глухомань, их торговые экспедиции были похожи скорее на авантюры, чем на деловые поездки.
Пуд сухарей стоил двенадцать рублей, а мяса – пятнадцать, все это в пять-десять раз дороже, чем скажем, в Нерчинске. За лист кровельного железа купец дерет до десяти рублей, а за бочку из-под вина – все двадцать. А куда деться старателю? Чтобы наладить промывку песков, надо и листовое железо, и носилки, и тачку, и кайло, и лопату, и бочку, чтобы воду возить.
С каким риском обозы добирались до Желтуги! Их могли перехватить и варнаки где-нибудь под Карой. А то и казачий караул на Горбице задержит – плати выкуп за проезд.
За золото же скупщики платили старателю не более трех рублей за золотник.
Денег в обороте на Желтуге было мало. В ходу, как средство платежа и обмена, был золотой песок.
В конечном счете, добытый в долине желтый металл рано или поздно перекочевывал в железный ящик купца или кожаный мешочек хунхуза.
Редкие счастливцы вовремя могли остановиться и с добытым сокровищем возвернуться домой. И то, если где-нибудь по дороге его не подстерег другой хищник.

ГЛАВА 5. АЛЕКМИНСКИЙ

Какие бы темы ни затрагивали наши путешественники в разговоре, но каждый непременно возвращался к сегодняшнему дню. И, кажется, не так волновало их бедственное положение здесь, в тайге, вдали от людей, где и примет цивилизации не было никаких. Разве что транзистор да новенькое ружье Кедрова напоминали двадцатый век. Радио приносило вести из Москвы о заседаниях Верховного Совета, о большом споре, который развернулся вокруг земли, о бедственном положении государства, о том, что Советского Союза уже по сути нет...
На этот раз, когда печурка раскалилась докрасна, Алекминский стянул свои унты, разоблачился до кальсон и вытянулся на нарах. Пока остальные раздевались, развешивали сушить унты и одежду, он начал свой монолог.
- Знаете, мне уже надоели эти разговоры в столице. Они бесплодны. Мне кажется, от этих съездов такая же польза, как от бывшей Государственной Думы, которую разогнал царь.
- Ну, не скажи! – отозвался Кедров, – ишь сравнил: Государственная Дума. Да и она тоже принесла пользу. Помнишь, как в ней большевики разоблачили царизм, войну. Это была трибуна, с которой можно было обратиться к народу!
- А нам-то зачем эта трибуна? Все что надо было разоблачить уже разоблачили, даже чересчур. Вон некоторые газеты такое пишут, чего и не было. Такого самобичевания, саморазоблачения, пожалуй, в истории не найдешь. Давай вопрос так поставим: а какая польза людям от всего этого? Народ ждет лучшей жизни. Ну разоблачил наше прошлое, раскритиковал нашу прежнюю гнусную жизнь, а дальше люди ждут чего-то такого, чтобы не повторялись прежние промахи, чтобы дела лучше, радостнее шли. Не так ли?..
Вот сейчас издеваются над словами Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселей!» Уж как над ними издеваются газетчики, телевизионщики, киношники! Показывают, скажем, зэков в лагере и сопровождают картину этими словами вождя. Действительно, жуткая картина. Но мы-то помним те годы. После разрухи, гражданской кровавой бойни люди стали мирно трудиться, впервые наелись досыта, стали отмечать праздники по-человечески. И эти слова нашли отклик у людей. Было в действительности так: жить стало лучше, жить стало веселей! Все познается в сравнении.
Да, большинство народа и не знало и не ведало, сколько безвинных томится в лагерях…
Теперь возьмем сегодняшний день, когда президент Горбачев говорит, что за годы перестройки мы прошли такой путь, равный десятилетиям. Перестройка, гласность, свобода!
Для основной массы нашего народа – это пустые слова. Как вы, бывшие партийцы, не поймете этого. Раньше, вроде бы, коммунисты считали самым главным в своей работе – практический результат. Помнишь у Ленина: главное – частичка практического труда, пусть самого маленького, самого простого. Цитирую приблизительно, понимаешь, о чем речь идет?
Так вот, давай посмотрим без пропагандистских уловок, без партийных установок – что людям дала эта самая перестройка за шесть прошедших лет.
Ну – гласность, кипы всевозможных газет, потоки речей, самобчевание на всех уровнях и на всех перекрестках. Даже на сессии поселкового Совета берет слово депутат и начинает с обличения системы, центра, КПСС. А о деле – ни гу-гу. Вот я всю жизнь – беспартийный, хотя свое дело всегда старался делать честно, ты, Кедров, знаешь. От этих словопрений, понимаешь, меня начинает бесить. Причем тут партия, гласность, когда речь идет о ремонте школы и о строительстве больницы в поселке? Тут нужен хозяйский подход, а не политика! А мы все ударились в политиканство.
Мне кажется, что самое страшное от времен культа – это вера в то, что сказали свыше. Вера беспрекословная, можно сказать, святая. Сказал генсек, что перестройка – это дело хорошее. Вот и все, начиная с вас, функционеров, за исключением немногих, повторяют, как попугаи: «Хорошо! Хорошо!».
Как-то на днях разговариваю с драгером и он так прямо мне: «А что хорошего-то в этой перестройке жить-то хуже стали, работать тоже стали хуже, никакого энтуиазма и надежды на завтра!» Вот оно как расценивается простым человеком! И, понимаешь, я в чем-то с ним согласен. Что-то копившееся в душе было общее с его рассуждением. А потом поразмышлял и понял – общее это – здравый смысл.
Казалось бы, начиная перестраивать свой дом, мы делаем для себя какие-то улучшения, блага. Ну, поначалу неразбериха в доме, даже хаос. Но все временно, потому что видишь, как растет новая стенка, как обновляются обои, как блестит свежей краской пол, Засверкали вымытые стекла в окнах. А когда поставишь новую мебель – то квартира преобразилась: начинается новая жизнь!
Может примитивно такое сравнение, но мы же в стране, в своем доме, тоже делаем ремонт, перестройку. Но беда в том, что мы не видим ни результатов, ни перспективы…
Народ не видит!
Гласность – хорошо! Критика прошлого – прекрасно! Но с этого ли надо было начинать? В марксизме-ленинизме всегда подчеркивалось (помню еще с института, когда доводилось учить): главное – материальный базис.
А над ним уже формируется идеологическая надстройка. И это – верно, как воздух. Основа жизни – производство.
Вместо того, чтобы перестройку начать с технического перевооружения производства – промышленности, сельского хозяйства, бытового обслуживания – мы начали с идеологии. А производство привели к развалу. Любой труженик понял бы и поддержал программу, в которой бы четко было сказано: давайте затянем потуже пояса на 3-5 лет, а за это время купим у капиталистов компьютеры, новейшую технологию, новейшие станки, машины не только для обработки металла и дерева, но и земли, чтобы облегчить труд. Повысить эффект труда. Чтобы за свои восемь часов человек в два-три раза больше делал. И получим результат: больше будет мебели, обуви, одежды, хлеба, мяса, наконец! Что ж тут непонятного для человека? Каждый бы стремился поскорей обновить, перестроить производство. Вот это была бы перестройка! А сейчас что? Все говорят о чем угодно, но только не о техническом прогрессе. Мы так отстали от передовых стран. Пускать такое дело, можно сказать, основу жизни, на самотек – безрассудство. Вот мы и пожинаем результаты такой перестройки.
Все молча слушали рассуждения Алекминского в чем-то соглашаясь с его доводами, в чем-то сомневаясь. Кедров вклинился и разговор, как только Алекминский сделал паузу.
- Вот насчет дома - хорошее у тебя сравнение, убедительное. Но представь себе, что его жильцы не имеют единого плана капитального ремонта.
Одни говорят: давайте заменим мебель, сотрем пыль и на этом закончим перестройку. Другие – надо сломать перегородки, расширить окна, заменить дверь и, конечно же, всю внутреннюю обстановку поменять. А третьи даже большего требуют – надо раскатать весь дом, заново уложить фундамент и построить такой особняк, как у соседа напротив. 
При этом не задумываются о том, что потом и не соберешь дом, если раскатаешь: ни денег, ни материала не хватит.
Прежде чем строить особняк, как у соседа, нужно время, чтобы сделать накопления, закупить материал, научиться, наконец, строить.
- Ишь ты как повернул! А что, за семьдесят лет средств не накопили? И не научились строить? Ведь строили же. Может, сам проект был с изъяном и прорабы, кроме топора других инструментов не знали?
- Может быть, и, это, по всей вероятности, так оно и есть. Тем не менее, нельзя забывать и о том, что сосед напротив не один век богател, не прочь поживиться за счет таких соседей, как мы, урвать, что плохо лежит. А в нашем доме то один пожар, то другой. А помощи ждать неоткуда. Сосед напротив задарма полена не даст. А уж если даст, то сторицей возвернет себе не в убыток. Что скажешь, не так?
- Так-то оно так. Но здесь все гораздо сложней.
Меня что тревожит: во всех действиях нынешнего правительства проскальзывает какой-то дилетантизм, детская наивность. Ну, скажем, почему бы не использовать огромный фактор старой системы – плановое ведение хозяйства. Да с помощью этого рычага можно было какую угодно реорганизацию и перестройку выдержать, не разрушая экономики. Дай только свободу предприятиям, не обременяй трудовые коллективы непосильными налогами.
Мы же от старой системы отказываемся, разрушаем старые связи, а взамен – ничего. Вся надежда – на инициативных людей, которые, накопив капитал, ринутся обновлять и перестраивать производство. Но не тут-то было! Новоявленные миллионеры, накопив огромные деньги на перепродаже произведенного рабочим человеком товара или же на распродаже ресурсов – тоже народного достояния, (а перепродажа ведется бессовестными способами, которые не видела ни одна страна. Страшные джунгли!), не побежали вкладывать свои капиталы в дело, в производство. Они приобретают машины, дачи, дома и, в лучшем случае, свои капиталы передают за границу, скажем, в швейцарские банки.
Вы же слышали недавно о том, что по сведениям западных банкиров в иностранных банках находится более 300 миллиардов долларов на вкладах наших доморощенных дельцов.
А как позволите понимать их действия? Сколько лет будет продолжаться этот процесс первоначального накопления капитала, чтобы он потом перелился на нашу экономическую почву и желанным бальзамом оздоровил ее? Тут что-то не так, Александр Дмитриевич.
Вы же, стоящие у кормила власти, бесстрастно все созерцаете.
- Ты прав, мы ошеломлены, мы находимся в каком-то гипнотическом сне, не понимая здравого смысла. Некому крикнуть: «А король-то голый!»
Ведь есть же простой жизненный способ убедиться в истинности той или иной концепции, спросив себя: кому это выгодно?
- Я тебе скажу, кому выгодно: в первую очередь выгодно соседу, что напротив. Разорили страну, теперь ему легче с ней будет разговаривать и доить сколько влезет. С нами считались и еще считаются потому, что мы были сильными. Мы могли за себя постоять. И не только за себя, но и за своих друзей. А теперь друзей нет. Даже родичи и те отгородились большим забором. Пройдет немного времени, разрушим военную силу и сосед, что живет напротив в красивом особняке, зыкнет:  «Эй ты, голодранец, ну-ка иди поработай на моем огороде, а то я что-то не управляюсь. А твой что-то зарос бурьяном, ты отдай мне его и не рыпайся, а то я тебе покажу кузькину мать!»
Может, конечно, и не такой разговор состоится, но что-то подобное. Что мы скажем в ответ? Что бы ни сказали, на него не подействует: теперь он знает, что тебе нечем крыть. В случае чего он и по карточке может съездить. Чем ты ответишь? Да ничем. Ты перешел на мирные рельсы, перестраиваешь свой дом и не заметил, как и в твоем доме и в огороде уже давно хозяйничает сосед напротив.
- Страшную картину нарисовал, Геннадий Васильевич! – уж до этого никто не допустит. Уж если коснется дома, огорода, – то тут – распри в сторону.
- Не говори, Александр Дмитриевич, могу привести много примеров, когда для тех, у кого в заграничных банках капиталы слова «дом», «огород» или «Родина» не имеют никакого значения. Капитал – предмет интернациональный. Доллары они на любом континенте пока доллары. Да разве не видите, что творится на Кавказе, на наших западных границах. Разрушительный процесс достигает таких размеров, когда он становится необратимым, его уже нельзя остановить, как камень, летящий с крутого обрыва.
- До такой стадии мы, пожалуй еще не дошли, – проворчал Кедров, но в голосе его не было той твердой уверенности, характерной для него.
- Да, сейчас бы баньку сообразить, самый раз: пропотели за эти дни, – заметил Алекминский. – Были бы в Широкой, геологи сварганили бы нам баню. У Тунгирова замечательная парилка. Хлещутся вениками до умопомрачения. Уже никакого терпежу нет, уже уши горят синим огнем, а они еще поддают. Потом откроют дверь, выскакивают и – прямо в снег. Рядом у изгороди огромный пышный сугроб. Вот они в него и ныряют. А сегодня после такого снегопада он, как пух, только обжигает, холера, тело... И никакой тебе простуды.
- Ну и здорово же ты живописуешь, – проворчал председатель, – как представишь твою картину, так и хочется разоблачиться, сбросить штаны и в снег.
Все дружно захохотали и начали слезать с нар к столику, где хлопотал Николай, заканчивая сервировку нехитрого ужина: куски вареного мяса, луковица, зачерствелый хлеб и несколько розовых медовых пряников. На печурке весело засипел и забулькал чайник.
- Не перепарь чай, Николай, – опять послышался басок Кедрова.
Он не мог без указаний, наставлений. У него это было уже в крови – всех поучать, всем подсказывать, всех наставлять. Так уж они, руководители, служители прежней, да и нынешней системы были воспитаны.
- У меня будет чаек наславу: тройной сделал – кусок плиточного, немного байхового и еще карымского подсыпал. А еще в скалах я одну травку нашел, она как горная полынка, белесая такая, напихал ее в карман. С этим падением забыл про нее, а сегодня обнаружил в куртке. Посмотрите, какой аромат будет.
Николай закончил шаманить у чайника и поставил его на камень около печки, чтобы он не кипел, а томился, настаивался.
Ужинали молча. Со смаком пили чай и только Кедров, громко отхлебнув из кружки многозначительно заметил:
- Сливочками бы его забелить!
- Вот гуранская натура, ему и сахару не надо, лишь бы забелить, – ответил Алекминский, посасывая и причмокивая, явно наслаждаясь чаепитием. – Кончилась сгущенка.
Потом гурьбой выбрались на воздух, охладились, полюбовались усыпанным звездами небом, постояли, тихо прислушиваясь и думая каждый о своем, заветном.
...Доводилось ли вам бывать в тайге, далеко от жилых мест, ночью, в жестокий мороз, среди темных лесистых гор? Подмигивают и лучатся звезды из далеких неведомых миров. В долине реки треснет лед. Где-то в лесу что-то ухнет: то крик зверя, или голос филина, или какой-то неведомой птицы.
Твой взгляд невольно обращается к бездонному черному небу, усыпанному мелкими и крупными звездами.
Здесь, в тайге, они не такие, как в городе, и близкие, и далекие, и мерцающие, и как фонари нависающие над чернотой леса. Кто это придумал? Кто выстелил эту звездную дорогу, именуемую Млечным путем...
Я мог смотреть на небо бесконечно, завороженный таинственным и великолепным зрелищем.
- Однако, уши прихватывает,  – пошли на боковую, – опять скомандовал Кедров, и все, как-то нехотя, двинулись к низкой двери Зимовья.
- Ну и чья сегодня исповедь ожидается, – как бы между делом бросил затравку Алекминский, – заседание продолжается!
- Да уж вроде бы все исповедовались, – голос Николая был растерянный, извиняющийся. Он знал, что очередь дошла до него и пытался уйти от разговора, – пусть Антон Петрович сегодня свою биографию расскажет.
- Но ты у нас, агнец, безгрешен, присутствуешь только при всем при том. А сам завез нас черт-те-куда, загробил машину, а исповедоваться ему, вроде бы и не в чем.
Кедров устраивался поудобней на своем ложе и беззлобно ворчал. Остальные подхватили мысль и начали требовать от Николая рассказать свою историю.
- Учился, потом служил. В армии стал шофером. Работал в автобазе, райкоме, теперь вот в Совете. Какая у меня история. Все до дикости просто. Вот только как запасные части к машине доставал, можно много преинтереснейших случаев припомнить. Иной раз целый роман получается. Да это же вам неинтересно. Начальство любит, чтобы машина всегда была готова, как штык, и, конечно, выглядела изящно. А что на этот раз так вышло, то такое у меня впервой! Ну а я-то тут при чем, – уже с досадой выкрикнул Николай.
- Конечно, ты не виноват в том, что такое приключилось, – заметил Алекминский. – Ты же понимаешь – Александр Дмитриевич шутит. А если уж проанализировать ситуацию и предшествующие ей события, то можно прийти к одному выводу: таково было расположение звезд. Такая, значит, планида нам выпала, чтобы и в пустоледе застрять, и чтоб Кислый ключ именно в эту ночь взорвался...
- Точно. Вы на правильном пути, Геннадий Васильевич, – так было определено судьбой, а, вернее, высшими силами неба, чтобы мы собрались вчетвером, прибыли на эту несчастную речку, отведали изумительного нарзана, и как на духу, вывернули свою душу, очистились, так сказать, для новой жизни. А чтоб мы не умерли с голоду, всевышний послал Николаю кабаргу. И за всё его страдания во благо нас грешных сподобил его найти золотишко. Нет и нет! Это неспроста. Это влияние высших сил, неведомого нам разума.
- Ну завелся, газетчик. Ухватят какой-нибудь протухший факт и начинают его теребить туда-сюда, накручивать домыслы и, чуть ли не мировую трагедию из него состряпают. А получается глубокая философия на мелком месте.
- Ну не скажи, Александр Дмитриевич, всякий факт в своей основе имеет глубочайший смысл, потому что он в мелком виде может отражать значительную, играющую в жизни не последнюю роль тенденцию. По этому факту можно угадать, как будут развиваться события в будущем. Если, конечно, всесторонне и правильно оценить его значение.
- Так сказать, по капле воды можно судить об океане...
- Что ж вы, такие философы, ученые шесть лет назад не оценили факт начала перестройки и его тенденцию к развалу могучего государства, с которым все считались и все его уважали. А теперь выяснилось, что мы к цивилизованному миру не относимся, даже не приблизились.
- Так у нас же был рулевой. Ум, честь и совесть нашей эпохи. И этому рулевому мы верили, думали, что там, наверху, все обдумали, на десять раз выверили курс, как говорится, семь раз отмерили, прежде чем отрезать. А вышло, что никто толком даже не прикинул, во что эта тенденция выльется.
- То-то и оно, что мы привыкли к тому, что за нас все решают. Раз «там» сказали, значит это – истина в последней инстанции.
- Вы, Александр Дмитриевич, кажется ВПШ при ЦК КПСС заканчивали? А ведь там, вроде бы, всерьез диалектику преподавали. Гегеля, Фейербаха, какой там! Даже Аристотеля, Платона и Демокрита – этих древнегреческих философов изучали.
У них как сказано: в одну реку нельзя войти дважды. Все течет, все изменяется, а иногда явление может превратиться в свою противоположность, что наверное, и произошло с нашей партией.
А помните по Марксу: «учение – это не догма, а руководство к действию». Или: «подвергай все сомнению». Это же любимый принцип классика был. Так почему вы не подвергали сомнению то, что было, что творилось особенно последние двадцать лет?
- Легко тебе сейчас задавать такие вопросы. Нам, кто был здесь, внизу, некогда было философией заниматься, мы как взмыленные лошади устремлялись в светлое будущее, обеспечивая план, добычу руды, угля, чтобы тепловозы шли без задержки. И они шли, не останавливались, как сейчас. Значит, мы свою задачу выполняли честно.
- Как сказать. Но ведь вы представляли партию, а она, как уже говорил, была: ум, честь, совесть...
- Заладил: «ум, честь, советь». Совесть была, конечно, но не у всякого. Иной врал самым бессовестным образом, лишь бы создать сиюминутное впечатление. Попал в руководящее кресло, почувствовал вкус власти над людьми, а потом, как по накатанной дорожке, повторяй, что велят свыше.
Уж если и задумывались иногда, то как бы для себя еще какую выгоду извлечь: распределяли машины, дефицит всякий. Создавали окружение таких же. Всем, вроде бы хорошо. Все теоретически обосновано. А попытайся кто-нибудь подвергать сомнению такой порядок – ему тут же сделают отлуп и больше его не увидят в той обойме.
А если с точки зрения диалектики взглянуть на всю историю, которую прошла наша партия, то закон как раз все великолепно объясняет. Из корпорации работающей, партия, а, вернее, ее руководство снизу доверху, превратилась в корпорацию болтающую.
Она стала своей противоположностью. Как тебе сказать, вместо заботы об общем благе, главной ее заботой стало личное благополучие. До какого маразма можно дойти на этом пути: даже должности и посты стали раздавать за установленную плату!
У нас в Сибири, конечно, до этого не дошло. Но уже вовсю иные гребли под себя, спекулируя автомашинами, дачами, скотом, выращенным в колхозном стаде.
- Так ты что хочешь сказать, что партия себя изжила, по закону диалектики превратилась в свою противоположность? Это что, закономерный процесс?
- Не так просто сразу дать ответ на этот сложнейший вопрос. Я много думаю, но так ни до чего не додумался. Да, пожалуй, многие честные коммунисты в шоке и не могут найти ответ на все происходящее сейчас. В одном убежден: идея, по сути своей самая гуманная в мире, пробивающая себе дорогу многие сотни лет, не может вот так сразу быть выброшенной, стертой в сознании людей.
Это идея не только Маркса, Ленина и тех грубых ее исполнителей в лице Троцкого, Сталина, других мелких пигмеев от марксизма, которые были за ними. Идея эта выстрадана народами. В двух словах ее можно так объяснить: человек на земле самое разумное существо. Разве он не вправе создать на этой земле жизнь по человеческим законам, чтобы всем жилось хорошо.
И другая идея – капиталистическая, или как сейчас модно говорить – система с рыночной экономикой. Это значит, что общество на земле развивается по жестким законам борьбы за существование, иными словами, по законам животного мира. Выживает сильный! Или ты его съешь, или он тебя. Жестокая конкуренция двигает прогресс, развитие науки, техники…
- Почему бы руководству партии и государства прямо не сказать народу: да, мы ошибались. Воспитание сознательного отношения к труду, соревнование не дают нужного эффекта. Мы отстали по всем направлениям от капиталистической системы. Они сумели свой рынок завалить товарами. А у нас все трудней и труд ней становится планы выполнять. Давайте по-другому жизнь устраивать. Так нет же! Опять недомолвки, лавирования, словесная эквилибристика. И тут я с тобой, Геннадий Васильевич, согласен полностью. Прежде чем перестраивать дом, надо договориться на этом берегу, как его перестраивать. Конечно, трудно все учесть и предусмотреть, но в принципе, основные направления надо четко видеть.
- А что, не видно что ли? Сосед же – через дорогу, как говорит Алекминский. Бери его опыт и наяривай. Только не ленись, впрягайся.
- Вот тут, дорогой Антон, как раз нас и поджидают большие неприятности. Нельзя бездумно переносить с одной почвы на другую методы, порядки и все остальное. Ты же знаешь историю штатов. Кто основал американский континент? Авантюристы, смельчаки, иногда и разбойники, рисковые люди.
А на просторах государства Российского жизнь развивалась более естественно, не торопясь. Как осваивали Сибирь, Забайкалье? Стычки Ермака с Кучумом и другими татарскими ханами, казаков Хабарова, Бекетова с даурами – это мелкие эпизоды по сравнению с тем, что творилось у них. Наши пришлые люди спокойно, без суеты и войн вживались в местные условия, приспосабливались, неторопливо осваивали дикий край. И эта неторопливость, постепенно стала психологией нашего населения.
Поэтому переносить слепо порядки одного народа на почву совершенно другую – вряд ли удастся без катаклизмов и лишений. Нельзя бездумно отбрасывать то, что вошло в привычку, стало традицией.
А у нас, похоже опять начинают «гнать лошадей», как в период индустриализации, Ускоренно разгоняют колхозы, совхозы, подрывая и без того слабое хозяйство. Вместо того, чтобы попытаться облегчить труд людей на селе, механизировать их производство, дать технику по сходной цене, а может быть и бесплатно: берись только за дело. Наши новоявленные пророки занимаются реорганизациями. А это та же песня: «разрушим до основанья, а затем...» Удастся ли потом построить, как следует, когда разрушишь до основания? Потом, ой как много времени потребуется, чтобы все заново возродить. И дадут ли?
За семьдесят последних лет мы только и делали, что восстанавливали разрушенное народное хозяйство. После гражданской, потом после Отечественной, теперь вот придется восстанавливать после перестройки...
- Геннадий Васильевич, ваши идейные позиции, взгляды на окружающую действительность нам теперь ясны, – но вы совсем ничего не рассказываете о своей жизни, об истоках, так сказать, вашего мироощущения. Как мне помнится, вы же не коренной забайкалец. Где ваши корни, как вы оказались в наших краях.
- Антон Петрович, дорогой, если копнуть каждого из нас, да и, вообще всех жителей нашего Забайкалья, то у всех корни где-то в России. Одних привели по этапу, другие сами приехали, добровольно, в поисках счастья, третьи бежали сюда, чтобы укрыться от некоторых слишком пристальных глаз.
Я считаю себя коренным забайкальцем, потому как мать моя местная, русская женщина из зажиточной семьи промышленника. Отец еще в начале века, будучи молодым, когда строилась транссибирская железная дорога приехал сюда, работал телеграфистом на станции Ксеньевская.
Здесь и приглянулась ему одна чернявая скуластая забайкалочка, моя будущая мать. Трагедий никаких у них в семье не было. Промышленник с интересом отнесся к предложению образованного телеграфиста, выдал дочь за него замуж, выделил дом в Ксеньевке, где они и жили безбедно, имели четверых детей: я самый младший. На железной дороге в те времена зарабатывали прилично, у них были особые льготы. Так что отец всем дал образование. Во время революции занимал нейтральную позицию, не преследовался ни белыми, ни красными. Работал на станции…
Он рассказывал, как однажды в поселок пришел партизанский отряд. Ну, конечно, реквизации лошадей, скота, продуктов. Заходит группа к нам во двор. Он приветливо их встречает:
- Мать, давай накрывай на стол, видишь, люди голодные.
Была осень. Прямо во дворе расставили столы, принесли еды, наварили мяса, накормили всех. И никто не тронул их, если не считать, что часть продуктов, кое-что из одежды, обуви пришлось отдать. В годы советской власти он работал хорошо, его хвалили, отмечали наградами. Сам Каганович заходил к нам в дом, приносил подарки. Нарком путей сообщения совершал инспекционную поездку по Забайкальской железной дороге. Отец любил об этом рассказывать.
Я учился в Ксеньевской, потом в Могоче, потом, в послевоенные годы, поступил в Ленинградский горный институт. После окончания вернулся в родные края. Работал в Чите, на многих приисках, последние годы здесь, навсегда, наверное, прижился.
Все реки, речушки пешком прошел. Сколько было разных приключений – роман  можно написать!
Что удивительно, куда бы не забиралась наша экспедиция – мы обнаруживали следы человека, а, вернее, золотишника. По сути дела мы ведем детальную разведку по тем местам, где однажды уже прошел старатель. Все описанные, обследованные нами месторождения – открыты давно.
Удивительный нюх был у самодеятельных золотоискателей. По каким-то им одним известным приметам они находили россыпи, рудные месторождения.
Закладывали шурф именно там, где и полагалось заложить по науке. Конечно, есть приметы, скажем, месторождений россыпного золота. Там обязательно растет Жимолость, еще кое-какие гравки. Смотрят русло ручья, сток воды...
Был такой золотоискатель-самоучка Еврацкий. Он прожил до глубокой старости, получал специальную пенсию.
В бассейне реки Амазар он разведал много месторождений россыпного золота. Находил наверняка и указывал, где бить пробные шурфы. Бывший каторжник с Кары, потом рабочий приисков, интереснейший человек.
Но было бы наивно считать, что все прииски, рудники открыты случайными людьми, дилетантами в горном деле.
В начале прошлого века в наши края устремлялись большие ученые, специалисты, геологи. Кто из наших видных геологов не ходил по нашим горам?
Как-то, роясь в архиве Ксеньевского прииска,  я обнаружил альбом одной геологоразведочной экспедиции. Вот это находка! В альбоме даны описания линий шурфов при разведочных работах по Белому и Черному Урюму. Прошло более полутора века, а написанные четким почерком цифры, схемы шурфов, подсчеты, как будто вчера высохла тушь. Как аккуратно велась документация! И никакого сомнения – работу делал большой специалист, знающий и любящий свое дело. Пытался выяснить, кто же автор альбома. Нигде в выходных данных фамилия не значится. Потом на листках обнаружил какие-то буквы. Выписал их по порядку страниц получилось: капитан Павлуцкий. Знаменитый Павлуцкий, первооткрыватель россыпного золота в Забайкалье. Его экспедиция прошла долины обоих Урюмов, вышла в долину Широкой, была на Каре. Горный инженер, закончил Петербургский горный институт, за вольнодумство был выслан в Сибирь. А сколько полезного он сделал, изучая недра Забайкалья.
Директор прииска «Чалдонка» как-то показывал мне место на Малом Урюме, где жил в 1860 году известный горный инженер, а позднее – помощник управляющего Урюмскими золотыми промыслами Александр Алексеевич Черкасов.
Он вел разведку золотоносных песков на Белом Урюме, Жил в зимовейке, около которой оказался глухариный ток. За весну он убил на том току более семидесяти таежных птиц. Они совсем не боялись людей и прилетали токовать каждую весну и осень. Что удивительно, прошло более сотни лет с тех пор. Долину Черного и Белого Урюма прошли драги, заново перелопатили пески, иной месяц на экипаж намывая до восьмидесяти килограммов золота. От былых промыслов остались горы гальки и песков, поросших кустарником.
А к той развесистой лиственнице, где Черкасов обнаружил глухариный ток, по-прежнему в пору любви прилетают глухари. Какая неведомая сила влечет их сюда? Какие неведомые законы природы действуют? И по сей день на ток ходят охотники.
Сколько таежных красавцев здесь загублено! Если Черкасов со своим примитивным ружьем за сезон столько подстрелил, то уж современный охотник всех выхлещет. Ан нет! Птица каждый раз в определенное время появляется около древнего, корявого, расщепленного дерева, чтобы спеть свою любовную песню!
Какая сила жизни! Почему именно сюда за сотни верст летят глухари? Приходилось вам видеть глухариные стаи до сотни птиц? Я видел!
- Геннадий Васильевич, по-моему, ты отклонился от темы.
- Пожалуй, свою историю я рассказал.
- А приключения какие были? Неужели в жизни только и запоминается: работа, работа, работа. Были же, наверное, любовь, разные случаи.
- Как же без этого. Но ведь что оседает в кладовых памяти?
Что далось тяжелым трудом, что оставило зарубку в душе, и, особенно, удовлетворение честолюбивыми помыслами.
Почему сцены охоты запоминаются? Да потому, что охота – это величайшая страсть. И если страсть находит свое положительное разрешение, то блаженные минуты удовольствия остаются надолго в твоей памяти, как самые прекрасные мгновения жизни.
Человек по своим инстинктам – хищник. У него в генах заложены с тех лет, когда он обитал в пещерах, инстинкты охотника. У одного они сильнее развиты, у другого слабее. Но в определенных жизненных ситуациях инстинкт этот просыпается...
- Особенно у браконьера, – хихикнул Николай.
- Конечно, великолепный пример хищника – ваш браконьер! Он уничтожает дичь, иной раз без всякой целесообразности, лишь бы подстрелить...
Но есть другие охотники. Они чувствуют природу, можно сказать, неотделимы от нее, являясь продолжением одной из ее сторон. Они понимают каждую птичку, каждую зверушку. Представляя, что в природе существует закон борьбы за существование, тем не менее, такой человек никогда не перешагнет грань недозволенного. Это – противно его натуре.
Однажды мне довелось быть на драге по Урюму. Экипаж плавучей фабрики применил электронный контроль за промывкой, много интересного внедрил в своей работе под руководством молодого инженера Царегородцева. Было начало декабря, а драга еще работала, сезон промывки продлили почти на два месяца.
Закончил дела, добрался до ближайшей станции Мостовка. До поезда оставалось часа полтора. С моим спутником, работником прииска, мы страшно продрогли: мороз сильный был в тот год. В маленьком зале ожидания тоже было прохладно. Мы ходили взад и вперед, чтобы согреться. Из дежурной комнаты к нам вышел коренастый мужчина в форменной тужурке железнодорожника.
- Не желаете ли пройти ко мне на квартиру – согреетесь, чаю
выпьете, вижу – промерзли. Здесь – рядом!
Мы согласились. Познакомились. Дежурный по станции Прокопий Сергеевич Новиков оживился, когда узнал, что я сын железнодорожника Алекминского.
- Интересный был человек. Кто его не знал на нашем отделении дороги!
Так мы попали на квартиру Новикова.
Его домик стоял недалеко от вокзала, прижавшись к склону горы. Ухоженный, чистенький, как игрушка. Чистота и порядок во дворе. Прямо к нему со склона горы сбегались лиственницы. Ну чем не курортное место!
Но самое интересное нас ждало впереди. Его двухкомнатная квартирка была не просто жилое помещение, а музей природы Забайкалья. Со стен красовались огромные сохатиные и изюбриные головы с роскошными рогами. В углу на ветке расправлялась с кедровой шишкой белка, а чуть ниже насторожился рябчик, готовый взлететь. Чучела уток разных пород, зайца, волка, козы. Все как-то гармонически сочеталось с нехитрой мебелью, а скорее, вписывалось в обстановку скромного жилища. Мы с восхищением принялись рассматривать экспонаты, удивляясь, как искусно препарированы чучела зверюшек и птиц.
- Неужели все это вы сделали своими руками? Это же огромный труд, какое богатство!
- Конечно. У меня договоры со зверпромхозом. Добываю и зверя, и хищников, и водоплавающих. В длинные зимние вечера вот искусство препарировать освоил.
Прокопий Сергеевич был немногословен и все улыбался. Он радовался вместе с нами, он любовался своей работой, у которой здесь в таежном углу было мало ценителей.
Хозяйка хорошо угостила нас домашними котлетами. А густой чай с молоком показался божественным напитком.
Вскоре подошел поезд. Мы горевали, что так коротка была встреча с интересной семьей, договорились непременно встретиться, если Прокопий Сергеевич приедет в Могочу. Потом мы много раз встречались, дружили, можно сказать, с этим интереснейшим человеком. Он удивительно любил природу, в своих угодьях, как в огороде, знал, что где растет, какие звери, птицы водятся. Он промышлял в тех пределах, которые позволяла природа, без ущерба. Договоры исправно выполнял, а по существу охранял и защищал природу вокруг таежной станции.
Года через два мне довелось еще раз иметь дело с Новиковым, уже как промысловиком.
Наша геологическая партия вела разведку рудного золота по притоку Урюма. Копали канавы по склону гор, обнаружили выходы золотоносных рудных тел. Пришлось задержаться, хотя уже была глубокая осень.
...Редко в Забайкалье бывает такая осень. Поистине – золотая. Лиственница сбросит свою желтую хвою, и вся земля покрывается золотым ковром, мягким, сверкающим на солнце. На небе ни облачка. Стоит удивительная тишина. А солнце так пригревает, что можно загорать. И на этом золотом фоне ярко-зелеными мазками – сосны. В лесу удивительно чисто. Природа как бы приготовилась принять на себя белую, девственную скатерть.
Воздух настоен неповторимым ароматом чабреца, полыни, смолы, осеннего багула и еще каких-то лесных трав. Нет ничего прекрасней осеннего забайкальского леса! Хочется растянуться под этим обнаженным деревом, вываляться в золотистой хвое и лежать с закрытыми глазами под теплыми лучами солнца...
Но нам некогда было нежиться в теплых осенних лучах. Наша небольшая партия из шести молодых парней форсировала проходку канав. Работа шла к своему логическому завершению и без нее нельзя было составить необходимый отчет о месторождении.
Димка Палкин, в одних плавках, орудовал кайлом и лопатой на дальней канаве. Выбросив последний грунт из углубления, он повернулся, чтобы взять кайло, да так и остолбенел с открытым ртом и прилипшими к мокрому лбу спутанными волосами. Хотел крикнуть и  не мог. Ноги руки тоже не слушались.
На противоположном конце канавы в двадцати метрах стоял огромный медведь, а рядом с ним  два медвежонка.
Они смотрели на Димку, а он – на них. Неизвестно, сколько бы продолжалось это созерцание друг друга, если бы под ногами рабочего не обрушился камень. Видно дрожь в коленках была тому виной, и небольшой кусок породы свалился в глубину. В тишине шорох показался обвалом. Звери вмиг развернулись и юркнули в ближайшие кусты. И тут Димка заорал. Мы прибежали к нему, не понимая, что произошло. А тот стоял с выпученными глазами и во все горло орал что-то нечленораздельное.
- Ты что, рехнулся? Солнечный удар?
- Там! В кусты побежали.
- Кто побежал? Что тебе померещилось?
- Медведи там, на краю канавы стояли, убежали в кусты...
Не веря сказанному, мы двинулись на край канавы и, действительно, увидели на отвале породы свежие отпечатки пятипалых следов со среднюю тарелку.
Оружия у нас никакого не было, кроме ракетницы. Да и у той остался всего один патрон.
Когда пришедший в себя рабочий рассказал о том впечатлении, которое произвела на него медвежья семейка, всем стало не по себе и как-то неуютно. Теперь из за каждого дерева мерещился медведь.
Потом, вроде бы, шок прошел. Все опять работали без оглядки. Бронзовые от загара, мускулистые, бородатые и длинноволосые ребята казались дикарями из когда-то виденного фильма. Теперь мы старались быть все вместе, кучно. Вместе шли на стан, где дневальный уже расставлял миски на самодельном столе. За ужином только и разговоров, что о визите медведей.
Второй день прошел без приключений. А на третий, перед ужином, с табора опять раздался крик Димки – в тот день он дневалил. Он опять орал и бил в кастрюлю.
- Мешаю ложкой суп, поднял глаза и вижу, вон у той сосны опять семейка стоит. И как тихо подобрались: ни шороха, ни треска.
- Ни к кому другому, а к тебе, Димка, ходят – видно, приглянулся ты лесной хозяйке, – язвили ребята уже с недоверием относясь к словам товарища.
Первый раз поверили, были следы. А второй – кое-кто принимал за Димкину блажь.
В ту ночь все же подтвердились слова незадачливого повара.
Уже все крепко спали в своих палатках, как на кухне у импровизированного стола раздался грохот свалившейся посуды. Гремели кастрюли, миски. Мы повыскакивали из палаток. Было темно, костер давно погас. Когда оживили огонь, увидели полнейший разгром столовой. Продукты были почти все съедены. Банки консервов, сгущенного молока изжеваны и высосаны. Сливочное масло съедено вместе с оберточной бумагой. Нетронутым оказался комбижир. Его качество было таким, что и медведи побрезговали есть.
Лесным разбойникам особенно нравилась сгущенка. Банки были с такой тщательностью изжеваны и высосаны, так исковерканы, имели удивительно причудливую форму. Геологи разобрали их как сувениры. Это какую же силу надо иметь в челюстях, чтобы так «обработать» жестяную банку!
На нашем стане установилась тревожная атмосфера. Всем чудилось, что за ним наблюдают звериные глаза. Рабочий бросит две лопаты, и озирается по сторонам: как бы не застали его медведи врасплох.
А как стемнеет, то из палатки выходить боязно. Кажется, за каждым кустом скрывается мишка.
Нервозность достигла предела, когда ночью пошарив на кухне и ничего не найдя, медведица попыталась забраться в одну из палаток. Поднялся шум, крики. Спросонья никто не мог понять, что происходит. Разваленную палатку восстановили, разожгли большой костер, да так и не спали до утра. После бессонной ночи какая работа?
Порешили посылать гонцов в Ксеньевку. Надо было доставать продукты и охотника с ружьем пригласить. Вот тут и вспомнили Прокопия Сергеевича
Через три дня рабочие вернулись, а с ними приехал верхом на лошади Новиков.
- Старая медведица охотиться не может, вот и промышляет около людей. Надо отстрелить ее, тогда молодые уйдут в тайгу.
В первую ночь охотник просидел безрезультатно, хотя на кухонном столе были выложены и сгущенное молоко, и консервы.
- Приходила, но не решилась зайти на стан. Вон у той сосны потоптались и ушли, – комментировал события Новиков. – Хитрая старая. Почуяла неладное, новых людей. Давно слышал, что промышляет она на маленьких станциях, даже на помойке роется.
Только на третью ночь Прокопий Сергеевич скараулил медведицу. Она все же не выдержала и подошла к столу, загремели банки, и тут же раздался выстрел. Наш небольшой стан весь собрался у огромной туши медведя. Выше левого глаза зверя была небольшая ранка, и, тем не менее, картечина свалила огромного зверя наповал. Молодые сбежали и больше не появлялись в наших местах.
Мясо медведицы было тощее и с каким-то неприятным запахом, так что его кое-кто пробовал, а есть не стали. Новиков увез с собой аккуратно снятую шкуру с целой головой, лапами.
Потом он сделал чучело медведя и передал Могочинскому музею природы, над которым шефствовал.
Если будете в Могоче, зайдите в музей, там до сих пор стоит на задних лапах хозяйка тайги, как прозвали ее ребятишки...
Мы ее с Мостовки в Могочу везли. Звонит как-то Новиков нашему председателю общества охраны природы и говорит, что приготовил интересный экспонат для музея. Приезжайте, но непременно вдвоем: один не увезет. Вот и поехали. Подъезжаем на «России» к Мостовке, смотрим, пассажиры выскочили из вагонов, бегут к станции. Мы в последнем вагоне ехали. Подходим к вокзалу, а там на перроне стоит на задних лапах медведь, как живой и правой передней приветствует пассажиров. Восклицания! Вопросы! Рядом стоял Новиков и счастливо улыбался.
Поднял зеленый флажок, поезд тронулся, пассажиры разбежались по вагонам, сокрушаясь, что стоянка всего две минуты.
Этот экспонат потом мы увезли в Могочинский музей.

ГЛАВА 6. ШУМСКИЙ

После снегопада мороз опять начал свирепствовать. Кое-как раздобыли дров: пришлось таскать по снегу издалека. Вблизи не было сушняка, а сырыми дровами быстро не растопишь. Но вот опять в избушке стало уютно и тепло, потрескивали дрова, освещая дрожащим светом нары. Наши путешественники сидели вокруг печурки, пили густой чай с холодным кабаржиным мясом. Молчали, наслаждаясь едой. Куски отварной козлятины Николай ловко разрезал на пластики, посыпал крупной солью. Мясо было удивительно вкусно. Оно легко разжевывалось и запивалось густым ароматным чаем из натаенного снега. В нем ощущался и аромат лесных трав, и смолы, и каких-то неповторимых оттенков снега и дыма.
- Ну что примолкли? – заговорил Кедров, – умаялись?
- Козлятиной наслаждаемся, никогда такой вкусной не пробовал. Умеет же Николай варить!
- Тоже особый секрет имеется, – ухмыльнулся шофер, – нельзя переваривать.
- А не было бы козлятины, с чем чай бы пили? – заметил геолог, – хлеб-то кончился. Жрете вы помногу, как я посмотрю. Надо норму установить. Вдруг еще неделю придется здесь загорать.
- Ты что? Неужели они там не догадываются, что у нас авария?
- Они там обрадовались, что власть пропала бесследно, хоть недельку поживут свободно.
- Ну, скажем, власть не надо искать, а тебя-то уж обязательно кинутся разыскивать: кто им премию подпишет, если ты потеряешься. Я же не зря тебя с собой взял как заложника. Уютней себя чувствуешь, когда ты рядом, вроде бы и веса прибавляется рядом с нужным человеком.
Кедров с Алекминским перешучивались, скрывая подспудное беспокойство.
- Слушай, редактор, а ты что все других расспрашиваешь. А сам когда свою историю расскажешь. Поди тоже нагрешил порядком, есть что поведать, есть в чем покаяться.
- Верно! Твоя очередь, Антон. Давай излагай.
- Я лучше анекдоты расскажу.
- Нет, биографию тоже, - подключился Николай.
- Вот, к примеру, в одной районной газете такое объявление напечатали: «Товарищи водители, берегитесь тех мест, откуда появляются дети».
Председатель с геологом хмыкнули от души. А шофер моргал глазами, не понимая, над чем они смеются.
- А что тут смешного? – удивился он.
- Ой, держите меня, он не понял, – хохотал Алекминский.
- В газетах часто бывают ошибки, когда наборщик непроизвольно, в спешке переставляет слова или слоги слов. Например, в одной газете напечатали такую поправку: «Во вчерашнем номере нашей газеты допущена ошибка: вместо сионист Пердюков надо читать – пианист Сердюков»...
- Ты нам зубы не заговаривай. Давай свою историю.
Закончив чаепитие, все начали укладываться.  Пришлось начать свой рассказ.
Родился в рабочем поселке. Там же закончил школу. С детства знал труд. Летом подрабатывал на руднике. Бредил журналистикой. Писал хорошо сочинения, сотрудничал в молодежных газетах. Потому с рекомендациями редакций легко поступил на факультет журналистики МГУ. После учебы вернулся домой, стал работать в местной газете. Лазал по забоям шахт, по стройкам. Разрабатывал промышленную тематику. Шедевров не выдавал, но и не мелочился. Навлек на себя гнев и нарекания власть придержащих. Да и работяги иной раз грозили поколотить. Такая неблагодарная профессия оказалась. Это со стороны кажется, что газетчик знай себе смотрит, слушает, да и пишет. А в ином деле разобраться – пуд соли надо съесть.
Подфартило – устроился в промышленный отдел областной газеты. Вот тут началось. В каждую дыру – моя кандидатура. Где-то письмо проверить – езжай. Выездная редакция на стройке – давай дуй, Антон. Был холост, свободен, не жаловался на судьбу. А потом началась полоса невезения.
Как-то пришло письмо с одного санатория, жаловались на главврача, который притон устроил на курорте, нужных людей принимал с помпой. Отправили меня. Поехал инкогнито, устроился, вроде бы отдохнуть на недельку, купил курсовку, начал изучать проблему.
Куда ни толкнусь – глухо. Никто и разговаривать не хочет на эту тему. Здорово держал свой штат этот руководитель, все его боялись. Вроде бы и невзрачный, без особых способностей и невероятных задатков, а вот коллектив зажал. Уж потом, когда в обкоме меня «чистили» после публикации фельетона, краем уха услышал, что врач тот друг Первого. А тогда и понятия не имел, чтобы вот так своими связями мог пользоваться человек, «авторитет» себе создать.
Как-то на танцплощадке познакомился с молоденькой массажисткой. Красавица! Статная, высокая. А глазищи черные, бархатные в душу тебе заглядывают.
Ну, думаю, эта особа специально здесь на курорте работенку себе нашла. Здесь для таких раздолье, скучать не дадут.
Но массажистка та была особый орешек, так просто его не разгрызешь и многие себе зубы поломали. Девица оказалась строгих нравов. С первого вечера получил от нее отлуп, хотя и вился около нее синим бесом, выказывая ей всю свою эрудицию. Ну, смекнул, решила заарканить: видит холостой парень, местный. Конечно, не сказал ей, что из редакции – геологом представился, темнил. А потом сосед по комнате говорит мне:
- Зря ты, парень, около массажистки увиваешься – сгорит твоя путевочка. Это – не та кандидатура, с которой можно время на курорте проводить, всем от ворот поворот дает. У нее, наверное, есть любовь, настоящая, кого-то ждет.
Но я на многое и не рассчитывал, а контакт душевный, вроде бы, у нас получился. После кино или танцев, а там больше ничего и не было, долго гуляли, смотрели на звезды, я ей про все созвездия Зодиака рассказывал. Ну и как-то разговорились про курортные порядки. Она разоткровенничалась. Свой взгляд на вещи у той особы оказался.
Больных-то настоящих, мол, в санатории едва ли четвертая часть наберется. А вот за приключениями ездят многие.
- Вот ты, зачем сюда приперся? Здоровья у тебя, как говорится, хоть отбавляй. Пахать на таких надо, а не процедуры ходить выпрашивать. А еще бывают здесь особые «больные», вон в той седьмой даче квартируют. Приезжают кавалькадой на черных «Волгах», гуляют всю ночь. Наш главный с ними. А уж что там подают, какие разносолы и напитки. Таких вин нигде не видала.
- А ты откуда все это знаешь? Что, с ними за одним столом сидела?
- Раз говорю, значит, сидела. А пьянки заканчиваются оргиями. Потом каждый – в свой отдельный номер, не один, конечно... И еще есть одна квартира, гостиница называется. Там тоже гостей принимают и обслуживают по всем статьям.
- Это одни домыслы, наговоры, – пытался подзадорить подругу.
Но она так спокойно, рассудительно:
- Не стала бы делиться с тобой, человеком случайным, если бы у меня на душе не болело, пострадала я крепко, за то, что одному секретарю райкома по роже вмазала. А у меня рука тяжелая. Знаешь, небось, как на массаже руки укрепляются...
Я представил себе, как эта крепкая высокая девушка с такими сильными ладонями врезала по холеной щеке, долго хохотал. А она обиделась, хотела уйти. Но потом мне пришлось извиниться, повозмущаться поведением таких, с позволения сказать, больных на черных «Волгах».
От массажистки узнал, что кто-то из пострадавших молодых сестричек и написал в газету. Но там на анонимку, видно, не обратили внимания. Да и кто тронет главного, если он друг Первого, и все начальство здесь, наверняка, испытало его гостеприимство.
Словом, ниточка была найдена. Потом мне удалось найти автора письма, уточнил все детали. Материал был разгромный.
Через неделю фельетон был на столе главного редактора. Его долго изучали в редколлегии, вызывали меня, уточняли. Главный был страшно недоволен намеками: на обкомовское начальство тень падает.
Ну а как понимать, что одна симпатичная официантка из санатория теперь в обкомовской столовой работает. Квартиру ей дали в областном центре?
- Ну а почему бы ей не работать? Может, у нее были веские причины переехать в областной центр, – парировал редактор.
- Вот то-то и оно, что были «веские» причины, чтобы перевести такого «специалиста» с периферии в центр.
- Ну, я смотрю, ты ничего не понял из нашего разговора. Мы – орган обкома и бросать тень на ответственных работников на страницах этого органа нам никто не позволит.
Я закусил удила, грозился переслать материал в центральную газету.
Редактор все же согласился напечатать фельетон, добросовестно вымарав из него все, что бросало тень на высокопоставленных лиц.
Весь огонь был направлен на главврача санатория. После публикации его, конечно, сняли с работы, оставив в том же санатории рядовым доктором.
Потом мной была допущена ошибка: незаслуженно критиковал начальника отдела кадров, которого в своей заметке выставил закоренелым бюрократом. Оказалось, что отписку, по которой делал материал, готовил не этот человек, а его заместитель. Но на фирменном бланке стояла его фамилия и подпись начиналась с таких же букв. Я был виноват, что не побеседовал с человеком, уверовал в документ. Кто мог подумать, что фамилии у этих людей созвучны! Обидел же человека действительно хорошего. Пришлось извиняться на страницах газеты. Получил строгое взыскание. А вскоре меня вызвали в сектор печати и предложили поехать редактором в районку.
У меня уже была семья. Посоветовались с женой и решили согласиться. Никогда не жалел, что сделал такой шаг.
- Здесь тебе не доставалось так, как в областной газете? – съязвил Кедров.
- Было намного трудней. Ночные бдения. Газету делали иногда вдвоем. И ошибки были, куда от них денешься. Но у нас сложились добрые отношения с коллегами. Вместе выходные дни проводили. Ездили на Шилку, на Кислый ключ. Устраивали вечера. И что самое главное: всегда за спиной чувствовали надежную опору. Никто из журналистов не способен был сделать гадость или подножку подставить. А как радовались хорошему материалу, когда появлялся на страницах газеты. Опять же понимание властями своего печатного органа. Всегда чувствовал поддержку. В других районах нередко бывали склоки в редакции, трения с райкомом и райсполкомом. У нас таких проблем не было.
- Просто тебе дали хороший урок в областной газете, как надо уважать своего хозяина, – съехидничал Алекминский.
- Ну, не скажи, Геннадий Васильевич. Было немало острых материалов. И члена бюро однажды крепко задели, и начальника отделения дороги критиковали довольно остро. На бюро райкома обсуждали материал. Газета с честью вышла из этого конфликта.
- Не такой он ручной, как тебе кажется, – заметил Кедров, – просто мы верим в честность редакции. Не думаем, чтобы она использовала газету для своих честолюбивых целей. Вот и поддерживали всегда.
- По-моему, редактор бахвалится, ударился в приятные воспоминания. Ты нам что-нибудь интересное, профессиональное расскажи. Или свое видение нашей неповторимой действительности дай. Ты что-то все критикуешь порядки, которые были раньше, утилитаризм, а вот нынешнюю политику как воспринимать прикажете?
Алекминскии после длинной тирады повернулся на правый бок – верный признак, что он собрался спать.
- О политике мы уже много говорили, считай всю дорогу. Не надоело ли? Или вы так легче ко сну отойдете?
На мой взгляд, все критики учения Маркса, по крайней мере, те, что живут в нашем отечестве, сами не разобрались в этом учении. Оно или слишком было трудным для них, скажем «Капитал», или, завладев теплым креслом, им не хотелось вдаваться в него. Куда проще было повторять готовые формулы, которые провозглашали вверху. В этом вся беда верхушки партии, когда дело дошло до такой остроты, никто и не осмелился поднять голос в защиту классиков. Боялись выказать свое невежество. Один не доучился, его отправили обкомом руководить. Другой пытался диссертацию писать. А потом поручил референтам, те и состряпали ему «научный труд», за который он получил звание кандидата наук. Самостоятельно осмыслить диалектику жизни вряд ли кто из них был в состоянии. Да от них и не требовалось такой жертвы. Очень мало людей встречалось мне, кто бы по-настоящему понимал марксизм и ошибочность некоторых его положений в настоящий период. Помните, что говорил старик Фейербах: «Философы пытались объяснить мир. Но задача состоит в том, чтобы изменить его». Так разве же может такое учение быть догмой, если жизнь постоянно меняется и способы изменить его в лучшую, конечно, сторону тоже, естественно, меняются с течением времени. Каждая теория должна обновляться, применительно к нынешним условиям жизни. А что наши теоретики сделали с марксовой наукой? Они её превратили в глыбу, в камень, как тот памятник, который поставили в Москве на площади у Большого театра.
Диалектически мыслящих политиков не видно на горизонте. Вот зациклились все на приватизации, на передаче земли в частную собственность. Слушают, что нашептывают западные экономисты с их частнособственнической системой и психологией.
Но нельзя же переносить западный опыт в чистом виде на русскую почву. Или вы думаете, что семьдесят с лишним лет для нашего народа прошли даром, от них и следа не осталось?
А кто примет во внимание психологию русского человека? О ней еще Чернышевский говорил, когда спорил с западниками. Сейчас у нас хвалят Столыпина, забывая при этом о «столыпинских галстуках», о карательных отрядах в деревне. Даже о том забыли, что автор американского пути русской деревни был убит народниками. Кстати, о наших ученых. Мне довелось не один раз слушать нашего «выдающегося» экономиста академика Аганбегяна. На одном форуме, где решалась проблема строительства БАМ, он так здорово обосновывал необходимость стройки века. По нему выходило, что без БАМ, нам, вообще, дальше нельзя существовать.
И какое же было мое удивление, когда в одном из журналов в наши дни тот же академик доказывает преждевременность этой стройки, что это был каприз генсека. Что на стройку зря потратили огромные средства.
На мой непросвещенный взгляд, экономист-ученый должен был подсказать, как поступать государству, чтобы построенная дорога скорее дала результат, стала бы оправдывать себя. Ведь деньги затрачены, дорога построена, открыт доступ к богатствам северного края.
Он Же опять, ориентируясь на конъюнктуру, пудрит мозги соотечественникам, как пудрил раньше. Какой он после этого ученый? Да и понимает ли он диалектику жизни?
- Вот это я понимаю, – хохотнул Алекминский, – хорошо копаешь, – давай, давай!
- А вы не смейтесь, Геннадий Васильевич, истинные ученые, я бы сказал, философы-диалектики, порой находятся где-нибудь в провинции, в глухомани. Сидит такой философ где-нибудь в конторе таежного рудника, а мысль его охватывает всю страну. Какое там! Весь мир. Он штудирует «Капитал», читает Кейнса, знакомится с воззрениями современных ученых разных направлений. Он выписывает десятки разных журналов. Когда только он их читает? Я не фантазирую. Мне доводилось встречать не раз таких людей. На вид скромный. Не высовывается. Не пытается вставить свое лицо в каждую строчку. Но как мыслит! Какой оригинальный ум! Был такой экономист на руднике Ключи. О нем мы писали как-то в газете. Публиковали его статьи. Пожалуй, нынешние теоретики таким людям и в подметки не годятся.
И, вообще, к людям, изменившим на сто восемьдесят градусов свои взгляды, я отношусь с подозрительностью: они или закоренелые карьеристы, или продажные люди.
Одним словом, – ренегаты.
- Браво! Браво! Вот это характеристика.
- Вы мне льстите, Геннадий Васильевич.
- Какая там лесть! Действительно, твои взгляды близки мне. Но как же понимать твою демократическую линию, которую ты проводишь на страницах нашей газеты вот уже несколько лет?
- Никакого противоречия в этом не вижу. На мой взгляд, мы всегда были последовательны и проводили линию, которую поддерживает большинство наших читателей.
И если сейчас мы критикуем некоторых «демократов» и правительство, то лишь потому, что их поведение с демократией ничего общего не имеет. Их действия больше похожи на действия большевиков после семнадцатого года: ломай, круши все, что называлось социализмом. «Хватит социалистических экспериментов, сворачиваем на капиталистический путь. Только капиталистические отношения заставят человека трудиться как надо и создадут блага для людей».
При этом забывают, что нынешний капиталистический мир, (а в действительности он уже не капиталистический, он давно модернизировался, приспособился к нынешним условиям) стал таким не без влияния семнадцатого года и социалистического мира. Вспомните уступки рабочим со стороны предпринимателей, внедрение плановых начал в экономику, государственное регулирование цен, да много чего можно вспомнить, Диалектика жизни такова, что все явления взаимосвязаны, взаимозависимы...
А вообще-то, капиталистическая экономика развивалась так, как предсказывали старики-классики. Они видели, что в будущем две концепции развития сольются, создав новую формацию, принципами которой будет плановость, освобождение труда и превращение его из проклятия в естественную потребность человека и его гармоническое развитие на новой социальной базе.
А наши нынешние лидеры, не уточнив от чего надо отказаться, а что надо развивать, как слепые котята, ринулись на запах молока по проторенной дорожке капитализма.
У нас же не рынок, а дикий запад с принципами первоначального накопления капитала: все дозволено.
Быстро капиталы не накопишь, если кого не ограбишь. Вот и грабят дикими ценами своих же кормильцев, грабят государство, бессовестным образом скупая за бесценок все что можно.
А дальше что? Одна монархическая газета такой заголовок дала на первой странице: «Когда демократу нечем торговать, он продает Родину». Какая-то доля истины в этом присутствует,
В рай силой не загоняют. Добродетель кровью не воспитывают. Это мы поняли еще тогда, когда критиковали культ личности. А сейчас людям труда надо дать свободу: самим определять, как работать, с кем работать, на каких условиях. И не позволять того, чтобы трудового человека на глазах раздевали налогами, ценами, кредитами.
Чем мы раньше гордились, на всех перекрестках оповещали: бесплатное обучение, медицинская помощь. Дети – наше привилегированное общество! Теперь же мы, походя, от всего отказываемся. Вот такой путь мы и критикуем, потому что большинство людей так думает. А мы выражаем мнение большинства. По крайней мере, стремимся.
- Далеко не все газеты придерживаются такой линии. Я могу назвать дюжину изданий, которые славословят нынешней власти, заглядывают ей в рот.
- Вполне естественно. Они привыкли служить хозяину. Пришел другой – они служат ему. Сказывается вторая древнейшая профессия...
- Как ты ядовито о своих коллегах говоришь, – включился в разговор Кедров, до сих пор молча глядевший в потолок и отрешенно думающий о чем-то своем.
- Антон Петрович, у вас в редакции всегда согласие? Всегда с вами соглашаются и не бывает ссор, разных мнений? – подал голос Николай. Он тоже внимательно следил за нашим разговором с геологом.
- Как не бывает, бывает всякое. Но в общих чертах единомыслие налицо: мы сходимся на понятии, для чего служит газета. А точки зрения бывают разные. Вы же читаете, видите, какой расклад мнений мы выдаем и не всегда со всем соглашаемся. 
- Расскажу один случай, который был в редакции. Помните, народный театр спектакль новый готовил. Премьера с помпой шла во дворце железнодорожников. Потом в области их отмечали на смотре.
Так вот решено было о премьере наших артистов написать обстоятельную рецензию. Дали задание нашему самому талантливому литсотруднику. Он уже в годах был, опытен. В свое время работал редактором в книжном издательстве. У него разрушилась семья, и волей судьбы он оказался в нашей редакции. Родители жили здесь, и он приехал к ним. Его способности беспрекословно признавали все. Материалы шли без правки. Он умел глубоко копнуть. В редакционном коллективе немногие имеют такой авторитет. Как правило, в редакции – все таланты, все гении. К каждому ищи подход, не наступай на больную мозоль.
Прошла премьера. Она вызвала много разговоров. В редакции тоже считали это событием. И вот наш писатель положил на стол рецензию. Прочел я её и за голову схватился. Четыреста строк блестящей разгромной статьи. Слов нет, разбор спектакля был профессиональный, по всем канонам жанра. Но с такими мерками, наверное, и труппу Большого театра не рецензируют…
Пригласил автора, спрашиваю: как расценят самодеятельные артисты нашу статью, если завтра мы её опубликуем? Да и, вообще, читатели. Ведь ты же видел, как их спектакль тепло принимали. Сколько раз вызывали аплодисментами?
А он мне – у искусства существует одна мерка – или хорошо, или плохо.
Что и говорить, литературное воплощение материала было великолепное. С каким сарказмом он издевался над промахами артистов! Читать статью, конечно же, будут. Но я понимал, что ставить под удар самодеятельность нельзя. Нельзя так строго судить действительно увлеченных людей. И не все было так, как увидел автор рецензии. Он стоял на своем: переделывать не буду! Или публикуйте, или снимайте статью.
Что делать. Редакция почти вся была на спектакле. Посоветовался с коллегами, но никто не решился в пику написать другую статью. Тогда сажусь вечером и почти всю ночь под впечатлением спектакля и рецензии пишу свое видение премьеры. Утром отдал на машинку, поспал до обеда и в три часа собрал редакцию. Прочитали обе статьи, спросил: какую будем публиковать?
Все, конечно ж, высказались за мою. Мотив был один. Хоть и блестяще написана первая рецензия, но после ее разгромного тона никто не станет играть в самодеятельном театре. Слишком уж высокие требования предъявлены. Вторая рецензия была сдержанной и воздала должное самодеятельным артистам. Они были довольны, на областном смотре получили диплом и звание народного театра.
Конечно, в душе наш писатель был обижен. Но после этого случая мы ни разу не упоминали о той статье. Взаимоотношения были как ни в чем не бывало. Такая тактика, наверно, создавала нормальный климат в редакции. Но компромиссов не допускали, когда дело касалось принципиальных фактов, критики должностных лиц. Тут уж, если думаешь о своем авторитете, будь принципиальным до конца. Нелегко это. И друзей иной раз теряешь, и отворачиваются от тебя иные. Обидно становится, но таков наш
крест.
- Вот страдалец нашелся! Ты думаешь руководить тысячным коллективом легче? Думаешь, там не надо быть дипломатом и готовым на компромиссы? – Алекминский приподнялся на постели и заговорил с таким пафосом.
- Помилуй, Геннадий Васильевич, кто же говорит, что производство легче творческого труда. У каждого дела свои сложности, своя специфика. Просто поделился болью души. Сами же просили...
- Пример-то простенький: похвалить или раздолбать спектакль. Это ж – не политика. А если речь идет о коренных вопросах жизни? Тут уж вы тоже за готовые рецепты хватаетесь. На власть оглядываетесь.
Что и говорить, много еще воды утечет, пока мы научимся свободно мыслить, свободно выражать взгляды. И не только смелость, свобода нужны. Надо и запас знаний иметь, как мы говорим, достаточной эрудицией обладать, чтобы свободно излагать свою точку зрения, распознать лживость и несостоятельность иных толкований.
Смотришь в иной газетке какой-нибудь прохвост лупит в хвост и гриву того же Маркса, называя его антихристом, а сам и в руках не держал ни одной книжки ученого. Как говорил один философ, невежество – это демоническая сила, которая принесет людям немало бед.
Для разрядки, на сон грядущий еще один случай из редакционной жизни расскажу.
Журналистам, как и всем нормальным людям, ничто человеческое не чуждо. Справили свадьбу молодому сотруднику. Он получил квартиру, начал домашний очаг обустраивать. Как-то приходит радостный: купил в рассрочку мебельный гарнитур, немецкий. Стенка полированная, шкаф, стол, диван-кровать, кресла. Изображал, как он после трудов праведных будет возлежать в кресле, а жена ему кофе на вышитых салфеточках подавать. Порадовались за покупку. По тем временам полторы тысячи – большие деньги. Такая мебель – большой дефицит.
Разошлись. Не прошло и двух часов, как телефон в промышленном отделе, где работал наш счастливчик Александр, начал накаляться. Звонили беспрерывно. Взволнованные голоса вопрошали: «Вы продаете немецкий гарнитур? Сколько просите?»
До самого вечера не прекращалась телефонная карусель. Александр был уже вне себя, отвечая, переходил на крик: – «Нет! Нет! Да нет же! Не продается никакой гарнитур! Вы ошиблись номером!»
Он, взбешенный, ходил по кабинету, не понимая, откуда у разных людей, что звонили, его телефон?
В конце дня в кабинет зашли его друзья Слава и Володя.
- Ну что, старик, продаешь гарнитур? – ехидно улыбались они.
Александр понял, чьи это проделки. Оказывается, Славка пошел на рынок и приклеил объявление о том, что продается новый немецкий гарнитур, звонить по такому-то телефону.
Долго потом вспоминали розыгрыш.
Утро было солнечное. Вокруг сверкал, искрился снег. Над долиной Широкой стояла морозная мгла.
Вертолет появился неожиданно, совсем не с той стороны, откуда ждали. Он упал с неба прямо на лед речки напротив зимовья. Пока мы одевались и выбегали на улицу, Тунгиров уже поднялся на косогор и быстро шагал по пробитой нами в снегу тропе.
- Слава богу, все живы, – произнес он слова вместо приветствия. – Всполошили вы район. В области тоже знают, что вы потерялись. Зачем вы ночевать остановились, надо бы в ночь идти без останова.
- Машина в сушенцы провалилась – вот и пришлось загорать. - А тут еще Кислый ключ закипел, залил вездеход под самую крышу.
- Да видел я сверху. Думал, врезались в наледь и забуксовали. А тут, оказывается, посложней ситуация.
Собрались мы быстро. Машину решено было оставить до лучших времен. Через час мы уже были на базе геологоразведочной партии.
Ходили в штольню. Смотрели огромную жилу с богатым содержанием металла, знакомились с документацией. Месторождение открывало огромные перспективы. Вот только место было в отдалении от дорог и населенных пунктов. Как говорил Кедров, чтобы построить сюда дорогу, надо столько средств, что никаким золотом не окупишь. Опять надо прокладывать зимники по рекам, марям. Вахтовый метод – единственный способ освоить месторождение. Мы фантазировали. Там, в долине, на крутом берегу речки раскинется поселок. Рядом сосновый бор. Красивые коттеджи в лесу. Курорт дай только! С другой стороны долины синели гольцы. Охота, рыбалка. Природа! Вот только не надо ее губить, стараться оставить, как есть.
- Дополни пейзаж огромной трубой, из которой круглые сутки идет дым. Электростанцию надо? Как ты думаешь? – остановил рассуждения геолог. – Дальше. Столбы электролиний появятся. Отвалы породы, мусора всякого. Дороги будут прокладывать – взбороздят землю, исцарапают бульдозерами. Такое понаделают, что
не узнаешь: ни тебе леса, ни тебе речки, ни тебе рыбалки, ни тебе охоты. Дичь разбежится отсюда за сотни километров...
Вечером была баня. Алекминский знал, что говорил про баню Тунгирова. Сауна была отменная. Парились по нескольку раз, потом в просторном предбаннике, отделанном Желтыми лиственничными досками, пахнущими смолой и березовым листом, пили густой чай с брусникой.
В геологической партии пробыли три дня. Встречались с рабочими, разговаривали обо всем долго и обстоятельно, без всякой официальности. Каждый вечер расходились за полночь. А утром опять вставали затемно.
Кедров был энергичен, бодр, выглядел молодым и здоровым. Из группы только шофер Николай томился от безделья. Но и он на второй день ушел в гараж к геологам и там что-то помогал им ремонтировать. Судьба наградила его за все переживания. В склянке оказался золотой песок. Больше килограмма. Его ожидала большая сумма денег. Он хотел поделиться со всеми, добрая душа. Но мы единодушно наотрез отказались от его щедрости.
- Куплю каждому хорошее ружье. Пусть память будет, – решил шофер.
Было 30 декабря, когда собрались в обратный путь. Вот и закончилась история с нашими командированными. Последним вошел в вертолет Кедров. У двери он обернулся, помахал рукой Тунгирову. Тот оставался на своем участке, чтобы уточнить запасы и завершить подготовку документации на месторождение...
Пять дней, как прожитая жизнь, промелькнули, словно на экране телевизора, в сознании каждого. Бесконечные разговоры в долгие декабрьские ночи, смутное время, в котором мы жили, действовали. Все это беспокоило, угнетало. Мелкие обыденные проблемы как-то удалились, отошли на задний план. Беспокоило, волновало душу какое-то непонятное новое чувство, ожидание чего-то нового, хорошего, чистого.
Нельзя бездумно надеяться на то, что все образуется, придет само собой. Нельзя вот так сидеть, сложа руки, когда мир перевернулся, когда гибнут, разлетаются в прах прежние взгляды и представления.
Как не хватает людям вот так остановиться на некоторое время, оглянуться назад, на прожитую жизнь, подумать: а все ли делал так, как надо.
Судьба не случайно свела нас вместе и оставила наедине с природой. Заставила задуматься: все ли делали соизмеримо с природой. И не слишком ли мы возгордились своей силой и возможностями.
Как хрупок мир, в котором мы живем. В век могучей техники, беспредельных энергий человек по-прежнему остается беспомощным перед природой, по крайней мере, в любое время может оказаться в безвыходном положении...
Вертолет закружил огромными лопастями и медленно ушел в небо. Несколько часов лету, и мы будем дома. Завтра встреча Нового года. Я держал в руках точеную, кудрявую пихточку – подарок своей дочери Аленке.
Мы еще не знали, что большой страны СССР уже нет, что создан какой-то СНГ. Надолго ли?
Мы возвращались в новый мир.
Что ждет нас завтра?