Пятки вместе, носки врозь.
«Пока летим, растем» (Трюизм)
В доме напротив, в последнем его этаже, женщина мыла окно. Локотович смотрел на нее неотрывно, примечая каждую деталь. На посторонний взгляд зрелище это вроде не имело броских черт - обычная бытовая забота: моет женщина к лету окно. И, однако, Локотович был как бы заворожен, что-то держало его упорно. Ноги женщины были голы. Когда она тянулась вверх, халат оголял их еще больше. Но притягивало не это. Как раз это должно было бы отвратить молодого человека: в ее мышцах, коже и костях безраздельно правила старость.
Локотович слышал, что во время мытья окон бедные женщины с верхних этажей иногда срываются вниз и разбиваются насмерть: то ли теряют голову от вида чистых стекол, то ли, идя на поводу у обманчивой сноровки, утрачивают ощущение высоты. Об этом он слышал, а вот видеть не довелось. Теперь же трепетал - а вдруг доведется? Кому-то ведь жребий выпадает? Оттого-то и глядел он неотрывно: если она сорвется без него, будет обидно - более часа он караулит. За это время женщина вымыла одно окно, закончила второе и приступила к третьему. А жаль - все так отлично сошлось: пятый этаж, беспечная женщина без страховки и он, Локотович, зритель из дома напротив, зритель с двенадцатого этажа.
Молодой человек удивлялся: как это так беззаботно ходит она по узкому подоконнику? И твердость в ногах уже не прежняя, и головные сосуды не эластичны, от того бывают у нее головокружения. И в ту же секунду он вдруг почувствовал, что ЭТО должно произойти, оно не сможет не грянуть, так как ВСЁ идеально сошлось: с одной стороны пожилая непроворная женщина, с другой он – мечтательный зритель, который не просто же так сидит и хоронит свое время, опершись подбородком о руку, утвержденную локтем на кухонном столе.
Предвестие это вышло столь мощным и оголенным, что Локотович испугался - а вдруг именно оно, это странное его ожидание принудит несчастную и столкнет ее. Был порыв уйти, скрыться где-нибудь, хоть в туалете. Но не ушел, решил проверить: может ли мысль быть столь же деятельной, как рука или колено? Или все это блеф?
Женщина заканчивала мытье, а Локотович вдруг, еще ничего не имея особенного, уже понял, что с б ы в а е т с я и не как-нибудь произвольно, а именно по задуманному. Женщина потянулась к верхней кромке окна, правая нога скользнула на карниз и устремилась дальше. И наваждение длилось - будто мысль его идет-спешит впереди действия, на йоту, но впереди и тем самым диктует несчастной ее горький удел.
Нога ушла за карниз, пальцы женщины судорожно хватают воздух, цепляются за форточку, которая не выдерживает низвергающуюся ношу. В следующий миг тело уже отсчитывало навсегда уносящиеся вверх этажи. Затрещали ветки сирени, пропуская сквозь себя то, что затем глухо впечаталось в матушку-землю.
Натянулась готовая лопнуть тишина. И лопнула: заголосили, запричитали бабы – со скамеечек, от подъездов, отовсюду повлеклись они к поверженной. Мрачно потянулись, сложив домино, мужчины, опасливо и кругами шныряли дети. Со своего места Локотович не мог судить, обратилось тело в труп или нет. Зато хорошо было видно, как уплотнялось вокруг тела людское кольцо, как держало оно расстояние, не отбирая у горемыки ее последнего нищего пространства. А, может, и страшилось оно этого последнего рубежа, будто губителен он для живых, как тот путь, который она только что с таким успехом преодолела.
Началась другая часть драмы, затяжная и менее интересная. В первой части Локотович был единственным зрителем и заказчиком. Да что там – дирижером он был! Но теперь он один среди многих, его затолкали, затискали и оттеснили как случайного. Локотович заскучал: подумалось, что перед ним заурядное совпадение, а не итог его помысла. Неужели, если то и зависело бы от него, пожелает он тому увечья или смерти? Или уж, во всяком случае, не этой женщине, которая лишь косвенно вошла в его судьбу и для которой каждый миг жизни в ее возрасте бесконечно драгоценен, что она даже окна моет – спешит. Просто женщина сорвалась, как и предупреждали.
Отвернулся от окна Локотович. В сущности, уже и не это важно. Важно, что для этой неудачницы все перевернулось, а у близких – траур и неурочные ритуальные хлопоты. Зато у Локотовича все останется незыблемым, хоть и стал он свидетелем редкого явления. Пустой зевок развел его рот.
Снова глядел Локотович на стену дома напротив. Его вялое внимание привлёк один теневой эффект, повторяющийся каждый солнечный день и потому давно утративший всякий смысл. Родился эффект много лет назад – в тот день, когда новый дом был заселен, и Локотович с женой получил в нем квартиру. В тот день, а затем и в длинный ряд последующих, светило солнце, а на крыше дома, на самом ее краю были смонтированы двухметровые красные буквы фразой "НАША ЦЕЛЬ - КОММУНИЗМ!".
Можно сказать, Локотович, занимая квартиру в двенадцатом этаже, жил под этим девизом в прямом и переносном смысле. К вечеру, когда солнце скрывалось за домом и светило в тыл буквам, они отбрасывали гигантские тени на стену противоположного дома. Но не сразу: ложились они сперва у основания дома, туда, где ограничивала землю бетонная отмостка. Потом буквы вползали на фасад и по мере экскурсии солнца к западному горизонту карабкались по стене, аккуратно и без спешки минуя все этажи один за другим и складывая дикую фразу "!МЗИНУММОК - ЬЛЕЦ АШАН".
Фраза разбухала, и в какой-то момент ее края обрезал фасад, остальные буквы перебирались на кровлю, где вытягивались и поднимались затем в воздух, в нем растворяясь. За много лет эта фраза настолько примелькалась, что бородавкой жила в мозгу Локотовича. Сейчас буквы подбирались к кровле.
Тем временем возле незадачливой мойщицы появились белые халаты. В нескольких метрах поодаль ожидали сразу две машины скорой помощи, две милицейские и одна пожарная. Милиционеры пытались рассредоточить излишне плотную массу зевак вокруг тела, уже лишенного признаков индивидуальности. Локотович прислонился к стеклу лбом.
– Хм... недурно. К живому скорой не дождешься, а тут сразу две.
Врачи совещались и не торопились складывать останки на носилки, из чего можно было заключить - туда, куда приготовилась эта женщина, без напряжения и нервов можно отстоять любой длины очередь. Внезапно со своей высоты он заметил необыкновенно обильную седину ее волос. Когда она еще мыла стекла, седина в глаза ему не бросилась, в этом он готов поклясться. Неужто это – за время краткого ее полета?! Зачем-то Локотович судорожно вцепился в зеркало и пристально оглядел свои волосы, еще не тронутые сединой.
Однако... Торжественно обставлен скорбный эпизод. Локотович потрогал свои пряди. А не логично ли было создать вокруг зону тишины и одиночества? Опять из окна он глянул вниз и вспомнил себя мальчиком, когда случалось разодрать коленку или как-то иначе повредить себя. Единственным утешением тогда было уползти в какой-нибудь угол или щель и там оплакать укромно и горько свою рану. На глазах же сверстников или прохожих к мукам тела добавлялись еще и душевные – что ты неудачник, мол, и бедняк.
Вот если бы наоборот – Локотович усмехнулся – если бы сперва собрать народ, приехала бы скорая помощь, милиция, пожарные, другие аварийки, общественность и пресса – сошлись бы они в ожидании, задрав головы, а она бы мыла окно и потом бы сорвалась. Вот это было бы событие – все было бы на своем месте и строго по назначению: точь в точь как у него в начале, когда, ожидая, он получил. А так это все досадный и вредный разброд: артист на сцене, а публика в буфете; или наоборот – публика колышется, раскрывши рот и душу в трепете ожидания, а актер давно уже отбыл, отыграв, на отдых.
С сиреневым воем во двор въехала еще одна скорая помощь. На ее высоком иностранном челе значилось "Реанимобиль". Испуганно метался на крыше фиолетовый глаз. Изнутри выкарабкался врач и протиснулся к павшей.
– Разрушения, конечно, не обратимы, – вслух констатировал Локотович.
Врач осматривал тело, как странную кучу и затем присоединился к коллегам. Локотович снова подумал, что все они обманулись: сбежались и съехались с большим опозданием. Нет совпадения, а стало быть, нет и чуда, пусть и печального, но все ж таки чуда, так как падение, а точнее, обреченный полет нелетающих бесследно по душе не скользит, но живет в ней возвышенно и болезненно, нежели мирный образ моющей окно женщины. Живет и питает душу жизненно важным составом о вечности, хрупкости, дерзновении и тщетности.
И растолкав все мысли, снова выбралось вперед это размытое словечко "совпадение". Локотович заволновался и встал с табуретки. Именно совпадение – в этом случае произведение получит завершение: в добротное нутро ляжет добротное значение. Локотович лихорадочно анализировал: он видел редкое зрелище, и душа его вместо морали об осторожности вдруг зачала странно-беспокойную жажду жить... жить ярко, блестко, инфернально... потому что все развернулось на его глазах без изъятий... когда актер играет, а публика щедро дробит себя на аплодисменты... А вот эта публика томится и разваливается... потому что актер монолог свой сказал в пустоту... А будь актер на месте и в ударную минуту, была бы полная, абсолютная гармония, когда - ни прибавить, ни убавить.
Даже голова закружилась от упоения: если все по порядку, б е з и з ъ я т и й – это достойно бессмертия. Локотович поискал листок бумаги. На глаза ему попался блокнот, в котором жена вела учет расходов на еду и хозяйство. Он перелистал странички, замаранные цифрами, и на чистой начал писать: одно слово, другое, перечеркнул, снова нацелился, подбирая. Но слова падали, как рыжие болванки на тонкое кружево ощущений. Кажется, от волнения и досады у него занялась температура – от страха, что не поймут, извратят и полезут мерить своими житейскими сантиметрами его мили Невыразимого. Но в следующую минуту он подумал, что, не поняв, все же почувствуют, спинным мозгом, но дойдут, во сне или обмороке и впитают в себя восторг, которым он, Локотович, сейчас владеет единолично. И тогда он написал "!МЗИНУММОК - ЬЛЕЦ АШАН" и расписался витиевато и размашисто.
Потом он вышел на балкон, глянул вниз и свистнул. Не вышло – лет двадцать пять не репетировал клич. В ту пору и раньше, в пацанах, делал он это знатно – стекла дрожали и заворачивались барабанные перепонки. Сейчас вместо свиста в губах зашипела пузырчатая слюна. Локотович потренировался, ревниво следя за живой массой внизу. Та зашевелилась и качнулась лавой – от скорой помощи потянулись носилки. Милиция вновь учреждала порядок и единообразие, милое ее сердцу. Локотович влез на перила и закричал:
– Э-Э-ЭЙ!
Потом сложил губы в свист, и снова сигналу заступили путь косные неподатливые губы.
– Э-Э-ЭЙ!
И тут свист проклюнулся. Он родился снова и, раздирая все пеленки, ударился в зенит. Душа Локотовича раскрылась в диком фейерверке над ареной фантастического поприща. Еще пуще он засвистел. О! Такой свист показать бы нынешним мальчишкам, чтобы не жирели голуби на мостовых.
Люди задвигались в поисках мятежного знака. И вскоре глаза обрели его источник и, как почудилось его автору, со своей высоты заглянул он во все эти глаза до самой последней в них ступеньки. Они принадлежали ему полными пригоршнями. Только один человек не участвовал в игре: как и подобает ассистенту, он обмел сцену, запалил рампу и произнес в микрофон: " Три, два, раз - проверка". Он лежал на земле ничком и не шевелился – что-то уже высмотрел в глубине такое, от чего не желал отвести навсегда зачарованных глаз.
Масса качнулась и двинулась к подножию трибуны, занятой сейчас Локотовичем.
– Э-Э-ЭЙ! – крикнул он задорно.
Он напружинил икры и резко оттолкнулся, прогнув спину и вытянув носки.
"Пятки вместе, носки врозь". Это фраза из далекого детства ушла из мозга последней, поскольку жила в ней второй бородавкой – с той поры, когда вся страна начинала день с утренней гимнастики под бодрый и будто бы раздавленный голос радиодиктора – вечного дирижера дня.