Говорят, много сидеть за компьютером вредно. Но несколько месяцев самоизоляции во время пандемии ковида-19 эту истину опровергло. Интернет в середине 2020 года стал окном в мир для миллионов людей планеты, спасая, может быть, человечество от пессимизма и психологического коллапса. Но Интернет явил, к тому же, неведомые нам ранее способы общения, открыл дремлющие в нас жизненные силы, скрытые ресурсы нашей собственной натуры.
Собравшись писать статью о пандемии и творчестве, я в поисках материала долго «лазал» по Сети – и был потрясен: рядом с пугающими сводками о вирусе, рядом с невеселыми размышлениями по этому поводу, рядом с тяжелыми прогнозами, некрологами шумит и искрится прямо-таки карнавал оптимизма и жизнеутверждения, в самых разных формах и обличьях. Виртуальные концерты, спектакли театров чуть не со всего мира, фестивали кинофильмов, экскурсии по мировым музеям и городам, лекции он-лайн, интернет-флешмобы, видео-уроки, конференции, наконец, лавина шуток и мемов по поводу коварного ковида, – все это буквально заполонило Сеть. Такого я не могу припомнить, хотя «сижу» в Интернете немало лет. Да, конечно, многие посты, месседжи пронизывают грусть, тревога, сожаленье. Но нет уныния! Нет пессимизма!.. Нет оцепенения от страха.
Гляжу на монитор и не замечаю, что мурлычу старую застольную –студенческую «Во французской стороне…» (весьма популярную нынче). И вдруг меня как током ударяет – а ведь, «на минуточку», песне этой около тысячи лет! Девятьсот или восемьсот… Ведь родилась она в не то в XII-м, не то в XIII-м веке, а самое удивительное – родилась во времена, когда над Европой одна за другой проносились страшные эпидемии, уносящие миллионы, десятки миллионов (!) жизней.
Бороться с этой напастью не умели, никаких вакцин, никаких лекарств – только молитва. Но рядом с молитвой бушевала озорная, беззаботная стихия – песни, шутки, куплеты, вроде упомянутой «Во французской стороне» или же «Гаудеамуса», поначалу тоже шутливой застольной песни подвыпивших студентов, родившейся, кстати, еще раньше – в XI веке…
И так захотелось, глядя в монитор, окунуться в эту стихию отчаянной веселости, во времена бесшабашных гуляк, бродячих артистов, вагантов, жонглеров (по-нашему – бардов), восславлявших земные радости – земную любовь, веселое застолье, озорство и воровство, обжорство и распутство. А царицей была насмешка над кумирами и над богами, над всем и вся. Пожалуй, мало кто в позднейшее время создавал такие пышущие жизнью, то нежные, то веселые, то насмешливые, то едко-ироничные песни, какие создавали барды далеких веков. Они пели себе и озорничали, а в это время с соседних улиц доносился звон колокольчика, которым монахи в масках «баутта» сопровождали чумные повозки с умершими. Что же это было? Просто бравада? Упоение от «стояния у бездны на краю»? Откуда этот пир во время чумы?
Как откуда? Это был, по сути, гимн жизни! В гротесковой форме, но именно гимн! Жизнь наперекор всему!
Наследниками вагантов по части прославления жизни стали и певцы эпохи миннезанга – трубадуры, труверы, миннезингеры XII–XIII веков. Это – век куртуазной (галантной) поэзии с ее поклонением Прекрасной Даме, идеальной любви, с восславлением служения Богу и всему прекрасному. Эти певцы-поэты не бродили по дорогам, как «голиарды», но славили жизнь по-своему.
А не то же ли можно наблюдать и сейчас, ползая по Сети? Постоянно читаешь сообщения, как люди игнорируют всякие запреты и в пору самоизоляции оккупируют парки, устраивают пикники и гулянья. Это, может быть, не только беспечность, это, может быть, естественное стремление не терять вкуса жизни, не «выпадать» из привычного жизненного ритма, стремление по-прежнему дышать воздухом свободы от пандемий. Жизнь заявляет о себе в любых ситуациях… Растущие грибы пробивают асфальт, сосны вырастают на голых скалах…
Моление о спасении, взывание к ангелам и Богу – они, конечно, постоянны, без этого невозможно в условиях пандемий. Но восславление жизни все перебивает. И оно многолико. В нем упоение жизненными радостями, но в нем и скепсис, и сарказм по отношению к опасности. Поэтому страшнейшие эпидемии Средневековья отмечены не только сильнейшим всплеском религиозного фанатизма, но и мощным взрывом еретического сознания, безверия и безбожия, презрения ко всему. И то, и то есть попытка обмануть судьбу и, насмеявшись над ней, вернуться – хотя бы в игре – в привычную реальность, в привычный жизненный уклад.
Может, самый яркий пример подобного многообразного, многоликого Гимна жизни родился как раз в тенетах страшнейшей эпидемии «черной смерти» – бубонной чумы в середине XIV века, унесшей десятки миллионов жизней. «Декамерон» Джованни Боккаччо. Одно из самых светлых и жизнеутверждающих литературных произведений в мировой культуре. Оно было написано в 1354 году, во время самого страшного всплеска черной пандемии в Европе, захватившего и Италию.
Но сколько радости и света изливается на нас, читающих сегодня эти озорные, ироничные, веселые и грустные строки. Десять молодых людей, скрываясь от чумной заразы, забавляются рассказами о жизненных удовольствиях, обо всем том, что знаменует жизнь и знаменует победу жизни. Правда, что скрывать – и тогдашние благочестивцы, и особенно поздние поборники нравственности упрекали автора в неприличии, – какое там! – в бесстыдстве, в презрении ко всем нормам благообразной жизни. Но ведь то звучали в «Декамероне» отголоски средневекового озорства вагантов, голиардов – и бесстыдного порой, и безбожного. То и дело вспоминаешь о них, читая «крамольные», озорные, но проникнутые восторгом жизни сцены «Декамерона».
Что удивляться, что гимн во имя жизни гротесково преображался в гимн чуме, в пляску смерти, в эти древние мотивы – это все та же насмешка над смертельной опасностью: попляшем с костлявой в компании!..
Но это – литература. Она связана со словом. А вот – музыка. Как могло бороться со страхом пандемии это абстрагированное от сиюминутности искусство? Что вообще известно нам о творчестве музыкантов в условиях эпидемий ранних веков? Как ни странно, известно много. И пример за примером удивляют.
Когда в середине XI века в континентальной Европе (особенно это коснулось Германии, Франции, Италии) свирепствовали чума и так называемая «спорынья» («адский огонь»), перекинувшиеся тогда даже на Русь, тосканский монах по имени Гвидо Аретинский, презрев опасности, едет в Рим к папе Иоанну XIX, чтобы представить ему на суд свой Антифонарий – сборник песнопений, записанных – и в этом была цель поездки! – изобретенными им нотными знаками. Нотная система Гвидо произвела необычайный эффект и была вскоре официально принята католическим Римом к использованию. И мы ею пользуемся до сих пор, не подозревая, что наша нотная грамота рождалась в условиях тяжелой смертельной эпидемии.
В эпоху эпидемии оспы в конце XII – начале XIII века являются первые в Европе образцы многоголосья (одним из первых стал органист и корильонист магистр Перотин Великий), и в церквах постоянно собираются певчие и монахи и – поют, поют, ловя жесты кантора.
В первой четверти XIV века, когда в Европе набирала силу страшная эпидемия «черной смерти», французский композитор и теоретик, епископ Филипп де Витри создает фундаментальный теоретический труд Ars nova, восславляющий красоту и божественность искусства; название труда стало обозначением целой музыкальной эпохи. А несколько ранее во Франции появился рукописный сатирический сборник «Роман о Фовеле» (авторство приписывается королевскому нотариусу Жервезу де Бю) с многочисленными музыкальными вставками, из которых некоторые принадлежат тому же Филиппу де Витри. Друг и собеседник де Витри, композитор и поэт, «последний трувер Франции» Гийом де Машо сумел победить эпидемию не только духовно. Служа каноником в Реймском кафедральном соборе, он в конце 1340-х годов заболел чумой и долго вел тяжелейшую борьбу за жизнь. По счастью, «господь не оставил его» и отвел беду, хотя от чумы девятеро из десяти в муках умирали. Машо выздоровел. И продолжал сочинять свои лирические, любовные поэмы с собственными песенными музыкальными вставками. Кстати, в одном из последних своих литературных сочинений «Разговор о саде» («Dit dou vergier») Машо касается теоретических вопросов музыки, описывает современные ему жанры.
А Джованни Боккаччо в эти годы, сидя во Флоренции, трудится над своим «Декамероном»…
Сто лет спустя, в середине XV века, в пору эпидемии оспы, гулявшей по Франции, появляются шаловливые шансоны Жоскена де Пре («Поцелуй меня, милый друг», «Скарамелла», «Сверчок» и др.), его праздничные мотеты.
Но немало было создано музыкальных произведений, взывающих о спасении, в те же годы свирепой эпидемии. Наиболее, пожалуй, значительные по художественной ценности создал современник Жоскена де Пре, франко-фламандский композитор и теоретик Гийом Дюфаи, один из родоначальников нидерландской композиторской школы. Это мотеты «О мученик Себастьян…» 1430 года, обращенный к святому Себастьяну (который во времена Антониновой и Юстиниановой чумы в Риме в VI-VII вв. почитался как защитник населения римских городов) и построенный на тексте молитвы «Спаси меня, о мученик, от скверной немощи, что зовется чумою…»
Подвергалось насмешке и само презрение к опасности, которую не желают замечать уже по глупости; бравада во имя жизни, кураж перед лицом «костлявой» – они сами преображались в гротеск. Неожиданное «звучание» получает тут творчество Иеронима Босха, в картинах которого, кстати, почти постоянно присутствуют музыканты, музыкальные инструменты, нотные тексты. Толкование сюжетов Босха – дело трудное, но стоит вспомнить хотя бы его «Корабль дураков», где центральные фигуры – увлеченно поющие лютнистка и монах – представлены пассажирами корабля, который медленно погружается в пучину. Еще более многозначна – и загадочна в то же время, – утерянная, как считают многие искусствоведы, картина Босха «Концерт в яйце» (она будто была воспроизведена четверть века спустя после смерти Босха одним из его последователей – по рисункам художника). Десять человек, вылупившихся, словно невинные птенцы, из скорлупы, не видя, что вокруг них разгорается адский огонь и слетаются на погребальный пир вороны и совы, тем не менее, мирно поют, глядя в хоровую книгу (предок нынешней партитуры). Раскрытую книгу придерживает монахиня, но почему-то книга повернута так, что ни сама монахиня, ни остальные поющие не могут видеть ее страниц. Ноты видит только монах в центре картины, который пытается дирижировать непонятно кем. Ученые распознали нотный текст в книге – это невинная по характеру песенка композитора и священника Томаса Крекийона, и вставка этих нот сделана художником, воспроизведшим картину Босха, ибо канон в книге был создан полвека спустя после смерти Босха. Но это не противоречит смыслу произведения. Вылупившиеся из яйца не видят не только того, что вокруг, но даже того, что перед носом… Такова первая мысль.
Можно было бы и не вспоминать здесь про шедевры Босха, но это – конец XV века, и в Европе свирепствует очередная эпидемия. И сколь многозначны становятся сюрреалистические сюжеты босховских картин на этом фоне. Это был гротесковый отклик на происходящее, так страус прячет голову в песок. «Веселись, человечество! Опасность нависла над тобой!» – словно летит к людям предупреждение насмешника-мудреца – и ёрника…
Постепенно все сильнее и сильнее звучит «страдальческая тема», но вместе – философское осмысление происходящего.
Чуме, свирепствовавшей в Ломбардии в 1570-х годах, посвятил свою «Первую книгу пятиголосных мадригалов» итальянский композитор Паоло Караччиоло (1582 год). Тогдашнюю эпидемию называли «чумой святого Карла». Святой Карл – это канонизированный впоследствии архиепископ Милана Карло Борромео. Архиепископ во время ломбардской эпидемии проявлял немалую заботу о заболевших и умирающих, совершал обряды над умершими (что священники из опасения заразиться делали довольно редко) . Первые два мадригала из «Книги» посвящены святому Себастьяну, защитнику, как говорилось, страдающих от эпидемий и к тому же, в свое время жителю Милана, – и рассказу о Страстях Господних. И далее Караччиоло пытается осмыслить происходящее, оправдывает Бога, допустившего приход чумы, а невмешательство в ее ход трактует как нечто недоступное пониманию людскому. В одном из мадригалов композитор описывает Историю искупительной жертвы, считая ее свидетельством мудрой любви Бога. Довольно популярный в то время эсхатологический мотив. К сожалению, сочинение Караччиоло никогда не исполнялась и ждет своего часа, хотя специалисты утверждают, что музыка обладает большими художественными достоинствами.
Оптимистический мотив звучит и в сочинениях германского композитора, пастора Филиппа Николаи, созданных во время чумной эпидемии в Германии в 1580-1590-х годах. Во время этой эпидемии умирает пятнадцатилетний воспитанник пастора, и Николаи пишет на его смерть два гимна, исполненных однако светлого чувства – радостного ожидания появления Жениха накануне Второго пришествия – «Восстань, голос нас зовет» и «О, как прекрасно утренней звезды сияет свет». А в 1599 году появляется трактат Николаи «Зерцало радости вечной жизни», где пастор сообщает, что создал свой трактат «как знак мирной, радостной христианской кончины и как утешение страдальцам, нуждающимся в Его посещении во время чумы».
Николаи не был профессиональным композитором, однако судьба его сочинений оказалась удивительной. Они сразу, в отличие от творений Караччиоло, стали известны и более того – популярны. Причем популярность эта прошла сквозь века. Мелодиями и текстами песен Николаи воспользовались потом многие композиторы, среди которых – Букстехуде, Мендельсон, Регер. Обращался к ним и Иоганн Себастьян Бах.
Баха судьба столкнула с эпидемией почти вплотную. В 1717–1723-х годах композитор жил в городке Кётен в Саксонии и служил кантором в капелле саксен-анхальтского князя Леопольда, большого любителя музыки. С Бахом князь был в дружеских отношениях, и когда тот в 1723 году переехал в Лейпциг, получив место кантора при соборе святого Фомы, Леопольд не оставлял его заказами. Вскоре в южные области Германии пришла оспа, она охватила и Саксонию, князь заразился, а с ним его молодая жена и дети. Все они погибли. Для Баха это стало ударом. Но в Кётен он поехать не мог. Из-за эпидемии торжественный похоронный обряд с перенесением останков князя в фамильный склеп состоялся лишь несколько лет спустя, в 1729 году. Баху была заказана Траурная кантата. Она прозвучала на церемонии в исполнении оркестра и хора. «Плачьте, дети, плачь, весь мир!» – были первые ее слова. Однако после смерти Баха кантаты этой в списке его сочинений не было. Но не потому, что кантата затерялась. Просто Бах ее не писал. Из-за срочности заказа он прибег к традиционной практике того времени – использовал номера из своих «Страстей по Матфею», подложив под музыку новый текст – либретто кантаты Бах составил сам, и оно-то и было напечатано. Так что позднейшим исследователям не составило труда реконструировать кантату, и реконструкция эта теперь опубликована (существует несколько ее вариантов). Произведение условно названо «Кётенская траурная музыка», но звучит там музыка «Страстей по Матфею»….
Довольно многочислен ряд имен музыкантов, откликнувшихся на «эпидемическую» тему в позднее время. Но это почти всегда – попытка осмыслить беду с философской, а скорее – с теософской точки зрения.
Игорь Стравинский свою оперу «Царь Эдип» (1927) начинает с сильного сюжетного посыла – Аполлон насылает на Фивы чуму с целью подвигнуть жителей города отыскать убийцу фиванского царя Лая. Тут чума – сюжетно действенный момент. Кстати, мотив чумы в опере покажется не случайным, если вспомнить, что за несколько лет до этого человечество пережило страшную эпидемию «испанки», сократившей население планеты еще на несколько миллионов.
Знаменитая новелла Томаса Манна «Смерть в Венеции» трактует тему пандемии иначе. Тут эпидемия – рок. Новелла насквозь музыкальна. Трудно сказать, какую музыку хотел бы слышать тут сам писатель (Вагнера, Малера, Шёнберга – трех своих кумиров?), но Лукино Висконти, создавший киновариант новеллы, использовал Малера. Под музыку его Третьей и Пятой симфоний уходит «за горизонт» попавший в сети эпидемии холеры герой новеллы – юноша фон Ашенбах. Эта новелла и этот фильм – они да, о смерти, но смерти не в борьбе, не от предательства, не от неосторожности или чего-то еще, а смерти бессмысленной по своей сути, смерти от случая, о смерти, посланной сверху ни за что.
Этот сюжет и эта мысль увлекли Бенджамена Бриттена. В 1973 году, он, больной, на исходе сил, написал свою «Смерть в Венеции», оперу, где творчески осмысливал факт смерти в судьбе человека. А два с небольшим года спустя и сам Бриттен умирает, сраженный той же болезнью сердца, от которой умер Малер, предполагаемый герой его любимой новеллы.
В 1989 году американский композитор Джон Корильяно пишет Симфонию № 1, посвященную теме, казалось бы, неожиданной – эпидемии СПИДа, который называют «чумой ХХ века». Собственно, симфония посвящена не столько самой эпидемии, сколько памяти погибших от нее его друзей. В симфонии три части, они разножанровы, и каждая посвящена конкретному человеку, другу композитора. Имен он не называет, но использует приметные знаки каждого из друзей, например, тему импровизации одного из них, – виолончелиста. Неожиданно звучит в симфонии Танго Альбениса, исполненное на фортепиано, – один из его друзей был пианист.
Более всего подражаний и художественных размышлений выпало на долю темы «Пир во время чумы». В 1785 году шотландский поэт Джон Вильсон написал пьесу «Чумной город», посвященную эпидемии чумы, охватившей Британию за сто лет до того, в 1660-е годы. В ней поэт разрабатывает родившийся еще в Средневековье сюжет «Чумного пира». Одну из сцен пьесы спустя полвека переведет Пушкин и создаст на ее основе собственную пьесу – «Пир во время чумы» – и включит ее в цикл «Маленькие трагедии». Пушкин сам тогда оказался в ситуации героев своего сочинения. Это был 1830 год, когда Пушкин был заперт в холерном карантине в Болдине. И Болдинская осень оказалась самым творчески плодотворным периодом в жизни поэта. Вот такой парадокс.
Все дальнейшие перепевы этой темы оказались связаны с пьесой Пушкина. В 1900 году оперу «Пир во время чумы» на текст Пушкина пишет Кюи. В 1908 годах Михаил Гнесин выпускает поэму для баса и фортепиано «Гимн чуме» с текстом Пушкина. Несколько вокальных иллюстраций к пушкинской пьесе на его текст создал Георгий Свиридов. В 1979 году на экраны вышел фильм Альберта Швейцера «Маленькие трагедии», и там звучит музыка Альфреда Шнитке – новая попытка задуматься над бесчинством слепой, бессмысленной смерти.
Так уж, видимо, устроено Природой, что именно в условиях, когда смертельная опасность зависает над нами, когда на кону жизнь, мы начинаем с особой силой ценить, любить и восславлять жизнь, отдаваться ей всеми помыслами, всей тягой души! Неужели нужно оказаться «у бездны на краю», чтобы понять, как мы, черт возьми, крепко привязаны к нашему неустроенному нередко существованию?