Одним из моих любимых предметов в школе была история. Не то чтобы я наслаждался зубрежкой важных дат и запоминанием географий несуществующих государств, но почему-то мне всегда удавалось получать пятерки. Наша грозная учительница Евгения Ивановна Кастигова была известна нескольким поколениям школьников своим суровым нравом и безжалостностью. Она была Святой Инквизицией, французской революцией, Красным Октябрем и оберштурмфюрером СС в одном лице. Она наводила животный страх даже не самых отчаянных лоботрясов-второгодников и заставляла съеживаться в жалкий комочек даже самых развитых и надменных королев дискотеки.
О ней ходили слухи, что после уроков она переодевается в кожаную косуху с шипами, садится на припаркованный в нескольких кварталах от школы «Харлей» и отправляется на сходку сатанистов (или садо-мазохистов, детали варьировались в зависимости от рассказчика и степени его личного травматизма) где-то в заброшенной инфекционной больнице в секретной локации. Слезы, надрывные, полуистерические всхлипы, нервные срывы, выбегания из класса, непроизвольная рвота и даже хождение в штаны по малой нужде во время контрольной работы (из-за запрета выйти в туалет — «Для этого была перемена, Вадик»), а также многие другие довольно зверские вещи были нормальным явлением на ее уроках. Спустя много лет, когда школа давно была позади, девяностые закончились, а двойка перестала быть второй самой страшной вещью в жизни после замечания в дневник, ее грозный силуэт в мотоциклетной куртке на фоне мрачного средневекового замка продолжал существовать в кошмарных снах и кабинетах психологов, открывшихся в отреставрированном здании инфекционного корпуса.
У Евгении Ивановны было две категории учеников — любимые и ненавистные. Садо и мазо. Те, кому ставили «пять» уже на второй фразе ответа, и те, кто получал кол или двойку даже после бессонной ночи, проведенной за зубрежкой обдрипанной книги «Средневековая Европа» и молитвами всем возможным богам всех возможных религий (включая сатанизм). Никто не знал, как работало разделение и по каким критериям ученики попадали в ту или иную категорию, но все, разумеется, старались изо всех сил найти правильный подход к зловещей даме, чтобы затесаться в число ее любимчиков. Я был любимчиком с самого начала — едва войдя в класс и произнеся «Здрасте».
По непонятной причине эта деспотичная женщина, с наслаждением разрушавшая самооценку красивых девочек и успешных парней, прониклась ко мне теплой, creepy-материнской симпатией. Я получал пятерки практически не прикладывая к этом никаких усилий. Достаточно было начать отвечать на ее вопрос, выбрать правильный тембр голоса, и уже через пару секунд она начинала кивать головой, рисуя аккуратную закорючку напротив моего имени в журнале. Скажем, отвечая на вопрос об отмене крепостного права в России, я мог сказать что-нибудь вроде: «Крепостное право было, по сути, не чем иным как одной из форм рабства, и когда—» — в этот момент она делала мягкий жест рукой, разрешая мне сесть, и, переходя в зловещий регистр, продолжала вести ручкой по списку фамилий со словами: «А дальше нам расскажет…» И весь класс (за исключением меня) ввергался в утробный трепет. «Катя!» — летел, словно пуля, ее вызов, и пригвождал к стене симпатичную двоечницу на последней партой. «Катя расскажет нам, когда было отменено крепостное право, — с издевательской ноткой Джокера произносила историчка. — Да, Катя?» И на искаженное судорогой лицо несчастной девочки, забывшей не то что дату отмены крепостного права, но и свои имя, фамилию и пол, надвигалась уродливая тень в шипастой косухе. «Нееееееет!!!! Пожалуйста, не—»
Однажды я допустил ошибку. Моя репутация казалась настолько непоколебимой, и легкость, с которой я хватал пятерки, была столь головокружительной, что я расслабился и пустил дела на самотек. Решил, что мне все можно. Включил автопилот. И, как это часто бывает в подобных ситуациях, крохотная погрешность в расчетах оказалась критической.
Каждый урок начинался со смертельной лотереи — железная леди открывала журнал, брала свою перьевую ручку, снимала колпачок и с медлительностью естествоиспытателя, препарирующего лягушку, начинала вести налитым чернилами острием пера вниз по списку фамилий. Все знали свои позиции в журнале, и по вздохам облегчения и откидывающимся на спинки стульев телам часто можно было догадаться, для кого экзекуция уже миновала, а кто ее еще в ужасе ждет. Любимым приемом исторички, без всякого сомнения доставлявшим ей высшее маниакальное удовольствие, было довести ручку до конца, и затем вернуться вверх, чтобы насладиться первобытным ужасом человека, который только-только поверил, что опасность миновала, высунул голову из жилища, и вдруг увидел прямо перед собой страшную морду перехитрившего его хищника.
«К доске пойдет…» — начинала она, и сразу в нескольких измерениях начинала нарастать сумасшедшая нота, в московских диско-клубах откидывались на спинки диванов кокаинисты, в пробуждающихся богемных лофтах Сохо дребезжали пустые бокалы, из-под двери ванной комнаты выбегала струйка воды, Бадди Рич начинал скоростную дробь по малому барабану, голос пилота «Колумбии» начинал предстартовый отсчет — «К доске пойдет…», — дрожали на храмовых стенах иконы, трескались фрески и проникало с улицы улюлюканье пьяных матросов, бежал со всех ног, задыхаясь и роняя крупные капли пота, юный офицер, спеша предупредить короля о готовящемся перевороте, бежал греческий воин Фидиппид, неся в Афины весть о победе над персами — «К доске пойдет…» — сжимались и вновь наполнялись кровью сердца Марии Антуанетты и Акселя Ферсена, пробирался через облака вероятностей нужный сперматозоид, «К доске», — вспыхивала свеча, «Пойдет», — отвечал ветер, «пойдет», скользил по холодному стеклу тонкий девичий палец — «пойдет» — широким росчерком заканчивал растрепанный Александр Пушкин финальную строфу «Евгения Онегина» — «К доске пойдет…» — раскатывался под сводами Собора Святого Семейства до неузнаваемости замедленный голос — «К до-о-оу-у-сскккке-е-е-э-э по-оу-у-у-уи-иде-о-о-о-оддддтттт…» — перо ручки коварно возвращалось в самое начало списка и пушка «Авроры» совершала исторический выстрел: «Ващук!»
— Ваня, пожалуйста, — поднимала она глаза на меня, и я начинал колченого подниматься с моего неудобного железного стула, возвышаясь над юдолью скорби, по которой летали вздохи облегчения, нервные спазмы кишечника и многоголосый шепот: «Пронесло…».
— Евгения Ивановна, — произнес я, зачем-то упираясь указательными пальцами в поверхность парты и пытаясь включить мою успешную интонацию, которой я был обязан всеми моими пятерками, — понимаете, у меня вчера была тренировка, и я не успел подготовиться…
— Что? — просто спросила она.
Это было просто слово, но оно ощущалось, как удар в челюсть.
— Что? — не вопрос, но циничный джеб в незащищенную голову.
— Что? — она словно вдруг прозрела и раскрыла страшный обман, на который она все это время покупалась и за которым скрывался обычный раздолбай, халявщик и простолюдин, валявший дурака и надеявшийся проскочить нашармачка.
— Я не—
— Садись, два, — коротко открыла она рот она и поджала губы. — Двойка, Ваня.
Колдовство улетучивалось. Магия переставала работать.
«Садись», — произносила она / ударял царь-колокол / летел вниз со взорванного большевиками храма Христа Спасителя бронзовый крест — «Два» — ударялся о воду снаряд / улетало белье с римского балкона / падали ворота Парижа / вспыхивали здания деревянной Москвы / оседали башни WTC — «Двойка, Ваня».
После этого наступил странный период неопределенности. Было очевидно, что мое заклинание было разгадано, и я переместился в касту простолюдинов, был брошен в вонючую римскую тюрьму к потному плебсу, словно император Калигула, арестованный по ошибке собственными фрументариями. Две недели историчка игнорировала меня и произносила мое имя исключительно во время переклички в самом начале урока — и то почти беззвучно, словно вскользь, как будто это была досадная препона для языка, мешавшаяся на пути. Я отчаянно готовился к каждому уроку, зубрил все даты и запоминал имена всех исторических фигур. Я трясся вместе со всеми во время лотереи смерти, я испытывал прежде не существовавший для меня ужас, следя за движущимся по списку фамилий острым пером с набухшей каплей чернил, я с замиранием сердца наблюдал за методичным распятием, вдумчивым обезглавливанием и скрупулезным четвертованием несчастных, на чьих фамилиях перо останавливалось, я смотрел за летящими головами и ждал, когда придет мой черед. Но меня не вызывали. Ни через урок, ни через два. Я наблюдал возвышение новых любимчиков, получавших пятерки на первых фразах ответа, я ловил их многозначительные взгляды, содержавшие примерно равные дозы яда, насмешки, сочувствия и восхищения, я отворачивался и смотрел в окно, где летел февральский снег, где проступали мартовские прогалины, где блестела первая капель.
— Ващук! — наконец услышал я.
— Расскажи нам про устройство феодального государства, пожалуйста, будь добр.
— Феодальное государство, — начал я, — это…
— Это? — комически поднимая брови и слегка взмахивая правой рукой, державшей ручку, словно бы уже готовясь прицельно опустить ее и залепить двояк в журнал.
Я не стану приводить полный текст моего ответа, скажу лишь, что он был настолько идеальным, что у исторички не оставалось выбора.
— Я ставлю тебе «пять», — сказала она, медленно двигая тяжелой челюстью и не сводя с меня немигающих машинных глаз, за которыми в этот момент в священном awe следил весь класс. — Но чтобы исправить твою двойку, ты должен будешь получить десять пятерок подряд. И только тогда ты можешь рассчитывать на «пять» в четверти. Ты понимаешь?
— Понимаю, — кивнул я.
— Хорошо. Садись, — монархическим жестом указала она мне на мое место. — И подумай об этом хорошенько на выходных.
Я прошагал между рядами парт к моему месту и опустился на стул. Он казался холодным, каменным, средневековым, словно трон Британской империи. «Ты крутой», — наклонилась ко мне моя соседка-болтушка. «Крутой, Вано», — постучал по спине широкой медвежьей лапой двоечник Вадик сзади. «Давай, чувак», — сдержанно показал большой палец один из успешных мальчиков с параллельного ряда, блеснув гелевой укладкой в мягких лучах апрельского солнца. Силуэт лучшей девочки класса, на которую я не решался посмотреть напрямую, слегка заколебался на границе моего углового зрения, словно выражая квант расположения ко мне, и я, сам того не ожидая, обернулся к ней. Она посмотрела мне в глаза, откинула волосы и мило улыбнулась. Ее губы оставались сомкнутыми, как и подобало при ее божественном статусе, но ее внутренний голос, адресованный исключительно мне, нараспев произнес: «Si tu r;ussis, je serais ; toi». Ради нее я готов был на все. Десять пятерок, мысленно ответил я возвышавшемуся у доски могучему силуэту в шипастой косухе на языке будущего, challenge accepted.
— Ващук! — раздавалось чуть ли не на каждом уроке. — Когда был заключен мир между Англией и Францией в Столетней войне?
— В 1453 году!
— Пять. За что французский король Карл VI получил прозвище «Безумный»?
— За хитрожопую генеалогическую комбинацию, которую он совершил с целью окончательно запутать и без того запутанную ситуацию в европейской монархии.
— Пять. Что было написано на стене камеры Жанны Д’Арк, где она провела последние часы перед сожжением?
— «Если ты читаешь это, знай, что машина времени существует».
— Пять. Что сказал Робеспьеру Луи Антуан де Сен-Жюст перед тем, как отправиться на эшафот?
— «C’est fou, non, comme on coupe la t;te comme ;a avec ce truc-l;… Vraiment fou, mais bon. On y va. Adieu».
— Пять. Что бурчал себе под нос В. И. Ленин, выбираясь из броневика на Финляндском вокзале перед тем, как произнести знаменитое: «Дорогие товарищи солдаты, матросы и рабочие!»?
— Son Schei; eh, es ist irgendwie wahnsinnig hei; hier, aber na ja, was kann man tun. Ich gehe, ich gehe. Schei;e, hoffe, das wird dieses Mal funktionieren… Lieber Gott, bitte hilf mir ein St;ckchen, ich hoffe es wirklich geht.
— Пять. Как пахло на борту River Queen, когда Линкольн и представители Конфедерации подписывали мирное соглашение?
— Потом, сухой ветошью и немного картечью.
— Что думал Неделько Чабринович, с фальшивой учтивостью справляясь у полицейского, в какой машине едут эрцгерцог с женой и готовясь бросить в них бомбу?
— «Давай, давай, давай, ну! Черт, черт, черт—»
— Пять. Что было в кармане у Адольфа Гитлера, когда он лежал в бункере и слушал стрельбу?
— Дырка и несколько соринок.
— Что урчало на Ялтинской конференции?
— Живот Черчилля.
— Чем занимался Сталин во время расстрелов на Бутовском полигоне?
— Вытирал руки о белое махровое полотенце и выходил из туалета.
— Что считал лежавший на горной тропе умирающий Усама бен Ладен?
— Пролетавших мимо ворон.
— Когда был совершен первый межзвездный перелет?
— В 2198 году.
— Сколько— Евгения Ивановна остановилась и посмотрела на меня полными слез глазами.
Она часто дышала, ее руки непроизвольно сжимались в кулаки, ее лицо выражало муку и одновременно высочайшее наслаждение.
— Ты убедил меня, — наконец проговорила она, опуская перо ручки на желтоватую страницу журнала напротив моей фамилии. — Я ставлю тебе пять.
Где-то вдалеке начинала звучать сирена.
— И несмотря на эту безобразную двойку в начале четверти—
Облака за окном ускорялись, сворачивались, то сгущаясь, то разрываясь на клочья.
— Несмотря на это я ставлю тебе—
Класс пустел, наполнялся, светлел и погружался в темноту. Здания за окном принимали на себя стены дождя, пласты снега и вновь высыхали под ярким летним солнцем. Пейзаж постепенно менялся, обогащаясь силуэтами новых домов, горизонт обрастал синими строительными кранами, небо пересекали мириады инверсионных следов от международных авиалайнеров, деревья то вытягивались, то укорачивались, улицы пестрели сужающимися джинсами и пестреющими футболками, климат теплел, наука делала успехи, в воздух поднимались первые ракеты, к балконам причаливали облачные шлюпки, Земля пустела, Марс зеленел, Солнце дожигало последние запасы водорода, гравитация начинала побеждать, пустота принимала видимые формы, в обозначенный одними линиями класс истории проникал бледный луч света и освещал древние черты окаменевшего лица все еще узнаваемого образца биоты, когда-то в изобилии населявшего эту безжизненную планету, еще несколько лучей выхватывали из темноты острые шипы на плечах кожаной куртки и витающий в невесомости ископаемый «Харлей». Несколько тонких живых существ, бесшумно передвигавшихся по комнате, крепясь к ее неустойчивым граням с помощью гибких конечностей, осторожно заворачивали образец исчезнувшей цивилизации в блестящий материал, о чем-то тихо перешушукиваясь. В тусклом свете, исходившем от невидимого источника, вспыхивало острие перьевой ручки, занесенное над журналом для финального жеста. Желая рассмотреть находку поближе, одно из тонких существ, вившихся вокруг окаменевшей исторички, случайно задевало своей конечностью учительский стол, и тот под тихие вздохи и отчаянный шелест других инопланетных археологов разлетался на крохотные частички пыли и стекла, вспыхивавшие и исчезавшие в абсолютной темноте. В наступившей вслед за этим тишине можно было различить, как вращаются кольца Сатурна, как стонет, погружаясь в магму, Бруклинский мост, и как опустившееся на журнальную страницу перо выводит бесконечную по счету пятерку.