Дневник дальних и не очень странствий

Таиланд. 2019-2020 годы.

Первое, что я ощутил, выходя из самолета - волна горячего (даже не жаркого, а именно горячего) воздуха. Поначалу решил: может, из турбины жаром веет? Потом осознал, что в этом во всем придется жить год.
Можно сказать, что Таиланд - страна контрастов. И это ничего не будет значить. Можно сказать, что Таиланд - страна счастья. И это будет ложь. Можно сказать, что Таиланд - страна чудес. И это будет слишком слабо и просто сказано.
Это другой мир. Все движется быстро: машины, люди. Невероятно насыщенная, райски богатая природа. Новые краски, новые запахи. Мало кто в России знает, как выглядит настоящий живой зеленый цвет. Мало кто видел настоящую грозу, когда молнии в горах, как в страшной сказке, бьют непрерывно. Мало кто видел настоящий закат, кроваво расплывающийся на горизонте в густых, накатывающих сумерках. Мало кто знает, как оглушительно и беспрерывно орут птицы на проводах, столь же яростно гадя под себя.
Бангкок - город на любителя. Странное место: центра, как такового нет. Извилистые узкие улочки, с торчащими прямо из скопищ ветхих, заплесневелых каменных хибар небоскребами. Первоклассное современное метро под и над землей. Отвратительные дряхлые автобусы 60-х годов. Тесновато, грязновато, пахнет ни с чем не сравнимой азиатской канализацией. На улицах продают деликатесы: жаренных гусениц, тараканов, пауков. Жарится в полный рост освежеванный крокодил. Всюду режут глаза портреты короля, на фоне которых лучше даже не фотографироваться, чтобы избежать проблем с законом: разодетый в желтое человек средних лет с пустым, затуманенным взглядом усталого гедониста.
Увидеть весь Таиланд мне пришлось по исключительно суровой необходимости: сперва лихорадочные поиски работы, затем бумажная волокита при приеме учителем в школу. Что отличает тайские рейсовые автобусы и поезда - так это арктический холод, непременно царящий внутри, так что приходится ездить в куртке и джинсах (без которых в Таиланде можно прожить под открытым небом даже зимой). Не знаю, почему тайский люд до сих пор не восстал против такого садизма. Возможно у многих тайцев просто нет в сознании логической связки: низкая температура = болезнь.
Тайская провинция на севере и юге, само-собой, разная. Южные городки показались мне огромными грязноватыми рынками, вокруг которых как бы случайно, вразброс и невпопад понастроили жилья. В Северной части все несколько цивильней, а городки - это участки шоссе, облепленные по обочинам магазинами, кафе, ремонтными мастерскими и (опять же, как бы случайно понастроенным) жильем. Ставший на год мне родным город Лопбури растянулся на десятки километров вдоль шоссе, при том что поперек его можно пересечь за полчаса.
Что объединяет все тайские населенные пункты, так это страшные спутанные сети черных кабелей, неизменно протянутых над улицами. А также, забирающийся на стены домов серо-зеленый налет, с которым видимо нет смысла даже бороться. Как и в столице, большинство населения предпочитает мопеды. Автомобили на дорогах самые разные: от первоклассных сверхсовременных азиатских моделей до сожранного ржавчиной американского автохлама времен Никсона. А вот о простых пассажирских автобусах в малых городах не знают от слова "совсем" - из общественного транспорта только пикапы тук-туки, с которых люди свисают гроздьями.

***

Сами тайцы, наверное, заслуживают отдельной исследовательской статьи. Народ веселых чудаков, взрослых детей, пестрых мультяшек, сошедших с кинолент раннего Диснея. Очень активны, вертлявы и пластичны в движениях. У всех без исключения совершенно черные (отнюдь не карие, а именно черные, как маслины) глаза, наводящие на мысль о явной ментальной связи между ними. Обожают подвижное времяпровождение (в любом торговом центре стоят никогда не пустующие танцевальные автоматы, спортивная одежда - эталон уличного стиля). С увлечением овладевают разными видами транспорта (60-летние женщины за рулем моторикши - не редкость). Ничего не боятся (родители возят на мопедах трехлетних малышей, девушки ездят на задке мопеда, скрестив ноги и глядя в мобильник). Занимаются разномастной торговлей и ремеслами (свобода мелкого предпринимательства в Таиланде святее религии). Пронзительно хохочут по поводу и без, никогда раздраженно не вскрикивают, не спорят, не пререкаются (при малейшем намеке на конфликт просто, полуприкрыв глаза, уходят в нирвану).
Тайские женщины, даже самые прекрасные, всегда чуть-чуть клоунессы - этого у азиаток не отнять. Тайские дети - это дети в квадрате, но о них чуть позже. В среде мужчин есть парни, взрослые, старики, но практически нет так называемых "мужиков". Коренастая фигура, пивной живот, надменно-брезгливый, сквозящий пороками взгляд пьяницы и вояки - это не про тайцев. (Хотя в толстяках там недостатка нет, но про них тоже отдельно). Ах да, само-собой разумеется, среди мужчин также немало представителей "среднего" пола. Отношение к ним не толерантное (толерантность - западное изобретение), а чисто буддистское: будь тем, кем хочешь быть - твое право. Чтобы осознать искренность и глубину такого подхода, попробуйте представить малолетних трансвеститов на школьной линейке - я их видел своими глазами.
Касаемо сексуальной разборчивости тайцев, скажу лишь, что в этой стране существует уже семнадцать (нет, это не опечатка) официальных полов. Не стану описывать их различия, дабы не травмировать целомудренных братьев-славян. Узнал я об этом от моей соседки, которая в присутствии своего пятилетнего сына с блаженной улыбкой объясняла мне, что "Уи а вери толерент сосаэти!"
Тайцы обожают сидеть на корточках, просто сидеть или даже лежать, распластавшись, на земле. В торговом центре, на тротуаре, на полу в учительской - не важно. Сидят и лежат все: от детсадовцев до учителей. С иронией поглядывают на меня: белокожего пришельца, не ведающего какой это кайф. Делать все вместе - главная общественная установка, прививаемая с самого детства. Народ - единый организм (но отнюдь не единый механизм, как было в СССР). Отсюда и внушительная производительность труда: горы инфраструктуры в Бангкоке, тянущиеся через всю страну эстакады, умопомрачительных размеров статуи Будды, ежедневные праздники и парады, на подготовку к которым у нас ушли бы месяцы и горы денег. Никаких сверхусилий, рывков, никакого державного пафоса. Все происходит само собой при общей внешней лености и раздолбайстве.
Тайцы уважают и любят зверей, и звери любят их. Никто никогда не отгонит бездомную собаку от мусорного ящика. Не посадит в клетку обезьяну. (Правда, кошкам по суеверным соображениям, все-таки, иногда жестоко отрезают хвосты). Лишенные худших примеров для подражания, братья наши меньшие сами живут в давно установившейся мирной гармонии друг с другом. Кошки с собаками, обезьяны с белками, птицы с гекконами.
Вспомнив про обезьян, бью себя по лбу: вот уж о ком надо было рассказать в первую очередь при упоминании Лопбури! Истинные хозяева улиц, обжившие руины древнего храма с незапамятных времен (собственно, в их честь город и назван: Лопбури – дословно, Макакоград). Местная животная мафия, попрошайничающая и грабящая прохожих средь бела дня, путешествующая по сетям проводов, как по лианам и веткам, куда им вздумается. Накануне Рождества одна из этих божьих тварей забралась к нам в учительскую и была застигнута, сидящая на елке (верьте, не верьте – мне все равно). Тайцы любят их, и этим все сказано. Даже я, патологический приматофоб, со временем проникся их мудрой снисходительностью, хоть и ни разу не решился посетить обезьяньи руины. Учиться терпимости ко всему и вся надо в Азии!
А вот с чем у тайцев исторически не заладилось, так это с усвоением западных традиций. Никогда не забуду банковского охранника в нарядном кителе с аксельбантом, сурово отдавшего мне честь.
К русским отношение на удивление братское. Едва завидев нашего и моментально разгадав по выражению лица, восклицают: "Ласия?" Про "короля Николаса Второго" и его дружбу с Рамой знают многие.
Если вы когда-нибудь соберетесь в Таиланд, не забудьте: за руку там не здороваются, только "кун-кап" (поклон со сложенными ладонями). И если шофер такси возьмет своими страшными когтистыми пальцами (длинные ногти в Тае – символ отказа от грубого труда) без проса ваш мобильник, чтобы посмотреть онлайн-маршрут, не вздумайте психовать.

***

Прежде, чем рассказывать про тайскую школу, куда я попал, нельзя не объяснить русским людям, что это, собственно, такое. Начиная издалека, скажу что Таиланд - это довольно маленькая страна, где всего очень много. Представьте себе, что Россия - это ткань, натянутая на огромное пространство, так что вот-вот треснет и разойдется. И нити истончились уже так, что материя напоминает решето. А Таиланд - это гораздо больший кусок ткани, просто аккуратно свернутый и уложенный в маленькую коробочку. В Таиланде изобилие небоскребов, современных больниц, шикарных аэропортов, громадных торговых центров, великолепных храмов, ресторанов разномастной еды, грандиозных заповедников и столь же пестрой, орущей дикости и картинной, по-индийски хаотичной нищеты. И все это громоздится на каждом шагу, на каждом квадратном метре!
Школа в г. Лопбури (одна из множества в этом с виду неприметном городке) - это не кирпичная коробка, куда складывают на хранение до трех часов юных лоботрясов. Тайская школа - это настоящий детский город, государство в миниатюре. Огромная территория с несколькими учебными корпусами. Рядом столовая, стадион, конференц-холл, бассейн, магазин, садик с беседками, плац для утренних построений с флагштоком и позолоченным Буддой.
И все это живет веселой, рациональной, осмысленной жизнью. Повсюду припаркованы десятки мопедов и мотоциклов, на которых в школу приезжают старшеклассники и почтенные учителя. В ворота свободно заезжают пикапы, автобусы и армейские грузовики из близлежащей военной части, от которых никто в панике не бежит.
А уж сколько временных сооружений возводится на территории школы в праздничные дни (то есть, где-то раз в неделю) не сосчитать. Тайская школа (если не сама жизнь) напоминает вечно вращающийся заколдованный калейдоскоп. Раз за разом новая комбинация красок, звуков, смыслов и настроений. И никогда не угадаешь, какая именно.
Каждый день недели ученики и учителя приходят в школу в разной форме. Именно в разной. Каждый день. Нет, я не пьян! В понедельник - официальная, во-вторник - спортивная, в среду - военно-скаутская, в четверг - национальная, в пятницу - еще, черт знает, какая. При этом внутри учебного заведения принято ходить босиком, так что учительница в строгой форменной рубашке с погонами, шлепающая по полу босыми ступнями - отнюдь не плод моих сновидений. Дети и вовсе носятся без ботинок по траве и по бетону: гоняют мяч, играют в кошки-мышки. Кто упадет, моментально начинает хохотать во весь голос. (Болевой порог и выдержка тайцев - вообще отдельная история. На моих глазах дети со всей дури шлепались на кафельный пол, а взрослые наворачивались с мопедов... ни криков, ни проклятий, ни смертельного ужаса, ни истеричных жалоб. Дело даже не в воспитании - все на уровне рефлекса. Упал - встал - побежал дальше).
Каждое утро перед занятиями торжественная линейка под открытым небом. Утренняя молитва (молятся все, включая варягов-язычников), детский оркестр с трубами и барабанами искусно исполняет гимн, директор произносит речь.
Наш директор, к слову, обладал широкой натурой и спокойно приводил в школу свою миловидную "маленькую жену", на которую искоса поглядывал весь женский учительский состав. Ему очень нравилось держать у себя в школе экзотических белых обезьян, и потому каждое утро он с удовольствием тряс мою руку (подавая то правую, то левую) и бодро спрашивал: "А ю хеппи?" И я пытался натянуть на свое русское подобие лица некое подобие улыбки.
Как уже было сказано, торжественных мероприятий в тайской школьной (и, разумеется, не только) жизни более, чем достаточно. Тайцы как никто умеют создавать себе счастье на голом месте, с помощью фанатичных переодеваний и бесшабашной музыки. Чуть ли ни каждую неделю школьный двор превращался то в ярмарочную площадь, то в ресторан национальных блюд, то в футбольное поле, то в подиум для показа мод, то в площадку для концерта. Торговые палатки, пышные декорации, громадные эстрады собирались и разбирались в течение пары суток, так же легко и естественно, как выпадает и тает первый снег. С той же частотой и легкостью в школу заходили разнообразные гости: укутанные в рыжее веселые монахи из ближайшего храма, вальяжно-улыбчивые чиновники в очках и галстуках, подтянутые военные, больше напоминающие кинозвёзд, наряженных в форму, и совершенно лишенные всего того, что должно (в России) составлять образ истинного служаки: мордень, свирепый взгляд из-под козырька, грохочущая походка, сигарета в зубах. Дети и учителя перевоплощались постоянно, становясь то Санта-Клаусами и белокрылыми ангелам в Рождество, то парижскими мсье и мадам в День тайско-французской дружбы. (К слову, массовое рождественское переодевание в Санта-Клаусов, здорово поразившее меня, как нельзя лучше отражает местное восприятие мира. На Западе Санта-Клаус один единственный - сакральная фигура, вроде Римского папы или мессии. В Таиланде Сантами могут быть все, ибо... буддизм).
Один раз повод для переодеваний был весьма печальный. В день памяти жертв, прогремевшего на весь мир расстрела в тайском торговом центре все без исключения облачились в черное и весь день почти не улыбались. (Господи, если б у нас было столько уважения к нашим трагедиям!)
Не солгу, если скажу, что школа поглотила меня с первых дней. Меня обожали учительницы, с криком: "Тича Диме-е!" ко мне гурьбой кидались обниматься малыши, едва не валя с ног (впервые ощутил себя в шкуре Майкла Джексона!), кокетливо стреляли глазами старшие ученицы, весело подтрунивали их парни.
Я быстро понял, что любвеобильность тайцев, впрочем, довольно угловата и имеет свои жесткие особенности:  в моем присутствии учеников (даже самых маленьких) нередко били линейкой по ладоням. Никто из них ни разу не вскрикнул и не заныл. При сдаче контрольных работ ученики, по традиции, выстраивались в очередь к учительскому столу, по десять минут стоя на коленях, и могли подняться лишь после того, как учитель делал рукой каждому из них особый благословляющий жест. Меня сей обычай не миновал.
Повторю, что тайцы не большие мастера в усвоении западных традиций. Однако за один вид двух малышек-первоклассниц, приседающих перед тобой в заученном книксене и говорящих хором: "Сеньк ю, тича!" можно простить все.
Хотя злобный национализм (в отличие от здорового) в Таиланде не водится от слова "вообще", и по торжественным дням дети из Камбоджи, Мьянмы и Лаоса спокойно приходят в своих национальных костюмах (только представьте у нас на школьной линейке учеников в украинских вышиванках и узбекских халатах), но некоторый расизм в плане цвета кожи и сегрегация по принципу телосложения, увы, имеют место быть. Так учеников с "благородной" светлой кожей стараются не примешивать к смуглым, а крупных детей с лишним весом принципиально сажают парами на задних рядах.
К спорту и вообще к физической форме у тайцев, как я уже писал, отношение особое. Как-то раз во время крупного спортивного праздника директор милостиво пригласил меня в свою ложу и предложил сесть на диван. Скоро в помещение вошла группа молодых учительниц и сразу расселась на корточки у меня в ногах! В ответ на мои испуганные предложения уступить диван, барышни искренне рассмеялись и заверили, что им о-очень удобно сидеть на своих двоих.
Заходя в класс, я нередко заставал своих учеников медитирующими за партами под контролем учителя, либо обнаруживал их сидящими на площадке и совершающими лечебные "прохлопывания" (в Таиланде я впервые в жизни услышал, как сотни ладошек хором хлопают по сотням ляжек и плеч).
Одна из моих тайских муз, прелестная семейная дама лет 40, преподававшая английский и спасшая меня от кошмара тайской бюрократии, обожала волейбол и тянула меня в спортзал болеть за ее команду. Никогда не забуду яростный бой барабанов при каждом забитии, и налетавший разом оглушительный, по-птичьи пронзительный визг обезумевших учениц и столь же спятивших от счастья учительниц.
Вторая моя муза, юная тайская красавица с наивнейшими глазами и вечным стыдливым румянцем на щеках, тоже преподавала английский и питала ко мне странную смесь симпатии и ужаса (видимо родители объяснили ей, что белые демоны ездят в Таиланд охотиться на таких, как она). Стоило мне проявить к ней едва заметный интерес, как она тут же склонялась в самоуничижительном поклоне и, произнеся вымученным старушечьим голосом: "Икскьюз ми!", бежала по своим делам, перебирая тоненькими ножками. (Склонность иных таек самоуничижаться ради сохранения мира и гармонии - отдельный кладезь для психологов).
После занятий я выходил из обдуваемой кондиционером учительской в привычную банную жару тайской вечности (Таиланд, без шуток, страна вечного лета. Даже сезон дождей не запомнился мне ничем, кроме гулявших пару недель по небу туч) и, жмуря глаза, ждал за воротами на остановке нужный тук-тук. Дети махали мне ручонками, ловко запрыгивая в кузовы родительских пикапов и уносясь по залитой солнцем глади шоссе: "Гудбай тича!"

***

Долго думал, как описать тайские праздники и парады, и понял, что описывать их смысла нет. Это надо видеть! Отмечу лишь, что, попав в гущу тайской праздничной кутерьмы, начинаешь понимать, что американский Диснейленд был высосан из пальца. А настоящий Диснейленд - он вот здесь. Идут какие-то люди в сумасшедших цветастых нарядах, несут жутко извивающихся, почти живых драконов. Едут машины, буквально обросшие живыми (!) цветами. Красавицы с гигантскими веерами, музыканты с литаврами, дети-будды, воины в древних доспехах, хлопушки, квадроциклы, кони, слоны... О Боги! Да случись подобное в Москве, Кремль пришел вы в ужас, решив, что Навальный свел народ с ума с помощью психотронных лучей. Но это не показуха, не клоунада, не торжество всеобщей дури, не массовое впадение в детство... Это магия! Настоящее тайское ЧУДО, сделанное на голом энтузиазме из тряпок и палок! Смотрите мои фотки и сможете ощутить 3-4% от того, что испытал я!
Для участия в торжественных шествиях моя прекрасная подруга-соседка подарила мне тайский национальный наряд: голубую рубаху и некое подобие панталон с пестрым узором и перекинутой через промежность лямкой. То, в чем многие тайцы предпочитают ходить даже вне праздников. Я невольно прикидывал, сколько минут я проживу целым и невредимым, гуляя в таком прикиде по Москве. (В Кемерово или Волгограде счет, думаю, шел бы на секунды).
О чем еще поведать в заключительной главе моего рассказа? Да, конечно, храм! Великолепный храм с огромной статуей Будды и уютной беседкой, располагавшийся в сотне метров от моего дома, куда я каждый вечер ходил читать с мобильника "Жизнь Будды" и "Книгу мертвых". Хоровое чтение священных текстов монахами и прихожанами до сих пор звенит у меня в ушах, но ни одного слова оттуда я не воспроизведу. Потом умиротворенная тишина. Кровавое, плавящееся за черными кронами закатное солнце разлито по небу прекрасно-жутким маревом. Свистят и плачут поздние птицы. Бродячие собачонки затеяли возню, радуясь уходу дневной жары. Ветерок перебирает колокольчики над головой.
С монахами я познакомился случайно, когда они, приняв меня за неприкаянного, оставшегося без денег чужестранца, предложили мне взять пожертвованные продукты. Никто из них не знал английского, а я - тайского. В итоге разошлись лучшими друзьями.
По дороге в храм и обратно я нередко встречался взглядом с ветхой, сухой, беззубой старушкой лет 90, зачем-то по долгу стоявшей у калитки. Она что-то с любовью говорила мне, и каждый раз ее глаза лучились таким непостижимым и абсолютным счастьем, что я начинал сомневаться, на какой планете и в какой реальности я пребываю.
Последний вечер учебного года я провел с друзьями в баре гестхауза. Длиннющий стол с выпивкой и закусками, песни под гитару, викторины. Парни и девушки со всего света. Особенно много англичан. Британки прелестно-обаятельные, правда, увы, лишенные всякой глубины. Девушка из Непала, поведавшая мне свой опыт борьбы с муравьями: не травить ядом, а выманивать кусочками пирожного из дома. Красавица из Турции, изучающая русский. Бородатый веселый потомок викингов из Дании. Гламурный гей с Филиппин. Я же, как истинный Штирлиц, ни на секунду не забывал, кто я на самом деле. Неумело пил, размышлял, анализировал, мучился от того, что все прекрасно.
Потом я много путешествовал. По приглашению подруги-соседки ездил вечером в горы, смотреть в телескоп. Там я внезапно перенесся из вечного июля в вечный ноябрь. Всюду пожухлый, желтый бурьян, сухой прах листвы. На скрюченных тяжкой жизнью, низкорослых деревьях ни одного зеленого листка. От холода? Как бы не так! От еще большей духоты и жары. Глядеть в трубу было интересно, правда только на Луну.
Останавливаясь в отелях, часами от нечего делать смотрел скучнейшее тайское ТВ. Юморные шоу, концерты, комедии, романтические сериалы. Трое мужчин бегают по ирреальному садовому лабиринту, а за ними охотятся красавицы в белых кимоно с мечами. Один из героев достает револьвер и стреляет. Из дула вместо пули вылетают алые лепестки. Семейный ужин на веранде. Двое парней, повздорив, встают из-за стола, готовые начать драку. Женщины принимаются визжать от ужаса (!) зажимая пальцами глаза и суча ножками. Вот и весь тайский кинематограф.
В кинотеатрах перед каждым фильмом идет слащавый пропагандистский ролик, посвященный новоиспеченному королю. Его величество в школьные годы, Его величество во время военной службы, Его величество встречается с женщинами, лежащими перед ним ниц, Его величество принимает у стоящего на коленях главнокомандующего саблю, и так далее. При этом все зрители, включая иностранцев, вставали по струнке.
Кто такой тайский король и как к нему относиться, я понял очень хорошо. Сын недавно умершего великого монарха, правившего бессменно с середины сороковых около семидесяти лет (Фидель Кастро и Муамар Каддафи нервно курят в аду). Отца любили, а сынок замарался наркотиками, грязным бизнесом и прогулками за границей в женских майках. Так что нового короля тоже искренне любят, правда с такой натяжкой, на которую способна лишь любвеобильная, широкая тайская душа.
Побывал в Аютайе, среди фантастических инопланетных руин древних храмов и дворцов. Какая цивилизация могла додуматься до таких безумных форм?! Хочу описать и не могу. Не знаю слов, терминов, определений... Надо видеть! Город для отдыха души: мало людей, мало машин, по улицам гуляют слоны в попонах, близ пруда, застыв на одной ноге, медитируют аисты. Европейцы семьями катаются по городу на звенящих велосипедах.
Тайцы, по призванию, народ-художник, в этом у меня нет сомнений. Потрясающая страсть к творческому авантюризму и неожиданным решениям, полная свобода фантазии. Например, украсить фронтон храма блестками, чтобы он серебрился на закате, как вечернее платье кинозвезды. Или при строительстве города сравнять гору с землей, но сохранить храм, стоявший на этой горе, оставив для него вытесанный из камня пьедестал. А сколько иных чудес в этой невероятной стране, которых мне пока еще не довелось увидеть...
В Аютайе меня с новой ясностью поразила старая мысль: почему мы и азиаты никогда не поймем друг друга? Мы распяли своего бога, и страдаем. Их бог весел, беспечен, сыт и всегда жив. Настолько жив, что даже руины пыщут жизнью и благоденствием. Это бессмертный мир. Не знавший вечного комплекса вины и ожиданий страшного конца. Ему не грозит ни библейский Апокалипсис, ни глобальное потепление, ни ядерная война, ни кризис либерально-демократической модели. Другая вселенная... Всего в восьми часах лета от Москвы.
За один вид из окон рейсовых автобусов тайцы могли бы (но, слава богу, не догадались) брать с иностранцев отдельную плату. Оно того стоит. При взгляде на тайскую природу, кажется, что ее создавал ребенок. Настолько все ярко, весело, сочно, невпопад и без какой-либо ложной скромности. Откройте настройки телевизора и поставьте яркость на самый максимум – получите Таиланд. Зелень лугов такова, что в ней хочется купаться, хочется пробовать ее на зуб и дышать ею. Пальмы, банановые леса, вековые плетеные деревья. Тайские горы (точнее, в основном, бурые скалы) похожи на груды пластилина, кое-как налепленные на ландшафт детской рукой. Выглядят бредово и великолепно.
Гроза в этих краях напоминает буйную истерику прекрасной, импульсивной и крайне капризной тайской девицы, с непрерывным сверканием молний и раскатами грома, с яростными ударами ветра и водопадами слез.
Да, пожалуй, в такой природе заложено ярко выраженное сексуальное начало. Неудивительно, что с демографией у тайцев полный порядок.
Если Аютайя - город для души, то Паттайя - место для... кхм-кхм! Тайцы не любят говорить о ней. Ее даже нет на многих официальных картах, хотя город огромный и приносит колоссальную прибыль казне за счет своего главного "богатства". (Когда старый король спросил, откуда в бюджете такие доходы, ему солгали, что благодаря экспорту новейших технологий).
Это другой Таиланд. Город порока, где на улицах тебя буквально рвут на части капризные проститутки с певучими голосками. Тротуаров нет, все движутся в диком муравьином потоке. Ароматная гниль проступает между шикарными отелями и роскошными торговыми центрам. Полчища рекламных огней мерещатся даже во сне. На каждом шагу русские с красными лицами, реже встречаются немцы и американцы. Злачный город... а тайцы все те же самые. До чего классно лететь по набережной на таксомопеде, отплевываясь от лезущих в рот длинных волос водителя! Или слышать сквозь медвежье бурчание соотечественников: "Ты знаешь, да? Арабы нефть обвалили!" "Че там с этим вирусом-то?" "Путин обнулился или че?" блаженное пение таек, сидящих у входов в массажные лавочки: "Масса-а... масса-а... Кам ин, пли-из..."
Настоящего океана в Паттайе нет - одна мутная прибрежная зелень и голуби на пляже (ни дать ни взять, Геленджик!) За настоящим отдыхом надо, не скупясь, плыть на пароме на острова.
Колан - торчащая из лазурной глади гора зелени, с парой мелких отельчиков и расторанчиками, где кроме крабов и креветок подают только хлеб. Куча красночерепичных домишек, по стилю чем-то напоминающих испанские. Извилистые мощеные улочки, переходящие в настоящие «американские горки» горных трасс. Громадный золотой Будда (куда ж без него?) взирает с вершины. Стоя в высшей точке острова, созерцая простиравшееся кругом дикое великолепие красок и лучей, я почти всерьез усомнился: а не снится ли мне оно? Может, я всего лишь заснул в метро между Беговой и Полежаевской, возвращаясь с работы в серый октябрьский вечер?
Белоснежные пляжи, райски чистая, прекрасная с виду вода… Но не обольщайтесь! Соль в этой голубизне ест не только глаза, но и кожу. Солнце жжет, как при динозаврах. Песок раскален всегда. Тайцы не были бы тайцами, если б и тут не поломали все каноны, купаясь в одежде. Белые хмуро ютятся под зонтами. Вместе со мной плещется лишь коричневый парень-индус - ему не страшно, все родное. А я просто лирик без головы...
- Ю а фром Раша? О-о! Ин Раша де ра мени бютифуль пипль!
И пребывая в этом во всем, не веря, что все взаправду, я одергиваю себя, чтобы совсем не спятить от эйфории. Я начинаю разговаривать с Богом... Я молю нашего русского Бога, ибо знаю, что он еще припомнит мне это все и дорого возьмет с меня за мое слишком уж безмятежное счастье. Но каким образом?
Если б меня тогда спросили, что такое Ковид, я бы вероятно решил, что это соседний остров. Колан, Кочанг, Ковид...

***

Самолет нес меня домой. Под крылом простирались индийские джунгли, океан, суровая иранская пустыня, пересохшее Аральское море с мертвыми разводами соли.
Едва я вернулся в серую мартовскую Москву, как границы захлопнулись. Потом нас пугали смертью, не пускали в автобусы и магазины. Сказка осталась там... Но ведь осталась! Неужели прошел уже почти год? Это же было только вчера! Самоизоляция, пустая Москва, вторая волна - давным-давно, а школа, парады и океан - вот только что! Таиланд в моем сердце, как бы банально это ни звучало. И возвращение - вопрос времени!


Мои дачи

Название «Дневник дальних и не очень странствий» было взято отнюдь не спроста. Если кто-то решил, что имеет дело с матерым бродягой, летающим из Камбоджи в Копенгаген в пляжных шлепанцах, я вынужден вас разочаровать. Список стран, куда я ездил, не так уж мал, но съездить и жить – вещи разные. Я не собираюсь описывать, что я ел в местных ресторанах, какая была погода и какой высоты был храм. Я пишу портреты тех мест, которые действительно познал и которыми по-настоящему проникся. А уж где расположены эти места: в Новой ли Гвинее или в сотне километров от МКАД – вещь непринципиальная.
Итак, дачи! В Папино и Красновидово, построенные моими дедами… Но что же про них написать? До чего трудно описывать самое родное! Ведь у каждого наверняка есть своя дача за городом – самое прекрасное и близкое место на земле. И какое вам должно быть дело до моих сентиментальных личных привязанностей?
И в этот самый миг я с облегчением нахожу выход: ведь все везде одинаковое! И у вас, и у меня – да-да! И пыльная, побитая дорога, тянущаяся от шоссе невдалеке от речки или водохранилища. И заросшие колосящейся, стрекочущей травой, снытью и васильками поля, постепенно застраиваемые новыми дачами. Вечно поднятый ржавый шлагбаум, бесконечно длинная, усыпанная камешками главная улица с сырыми канавами, деревянно-сетчатыми заборами и душистыми кустами, в которых копошатся, переливаясь изумрудным светом, жуки-бронзовки. Одно и то же глубокое июльское небо. Все это я описывал и не раз в моей художественной прозе, составляя из не тускнеющих в памяти картинок идиллию вымышленных дачных поселков.
Моя история, впрочем, не об этом. Она о том, как удивительно складываются судьбы дорогих сердцу мест. Насколько разительным порой бывает контраст этих судеб, насколько таинственны и неведомы их истоки.

***

В детстве я довольно долго не признавал Красновидовской дачи: она казалась мне слишком чужой, видимо в силу моего врождённого консерватизма и крайне ранимого эстетства. С дачей в Папино меня, напротив, связывала куча прекрасных детских ощущений. Можайское водохранилище не могло заменить мне заросшую, но прекрасную речушку Нару. Я не мог простить Красновидову отсутствие могучего зеленого леса за окном и бескрайних, девственных лугов, которые там уже порядком застроили. Плитка, которой мой второй дед вымостил дорожки, и водопровод прямо в доме, казались мне глупыми излишествами. Красновидово было бездушной, выхолощенной Европой. Папино - раздольной и радушной Родиной (тем более, что мой первый дед своими руками построил оба дома, так что даже деревянно-лаковый запах в них был мне подсознательно близок и до жути приятен). Впрочем, любые аналогии, наверное, излишни. Сам бог не объяснит мне теперь, почему я так любил одно и настолько не любил другое. Отчасти причина была в том, что в Красновидово часто приезжал мой двоюродный брат, вызывавший у меня напряжение несоответствием наших натур.
В Папино меня любили пожилые соседи (да и как меня было не любить в пять-то лет?) О том, что жители нашей улицы постоянно грызутся между собой, я узнал гораздо позднее – в этой грызне было что-то сверхъестественное даже для 90-х годов. Марья Ефимовна, Зинаида Никаноровна, еще несколько бабушек, имен которых я уже не вспомню. У одной из них жил мой юный, отчего-то страшно бесивший моего деда, приятель Славик, которого я не видел с восьми лет, и из которого, должно быть, вырос заурядный сноб.
В Папино я познавал ад занятий английским языком с моей тетей, которую, при всей ее ко мне любви, остро боялся из-за присущих ей вспышек гнева. Там, на втором этаже именно от нее я слышал страшные рассказы про ведьм и львов-людоедов. (Кто знает: писал бы я сейчас триллеры, если б не она?)
Я слушал аудиокассеты со сказками, которые она мне дарила. Учился читать по любимым книжкам, рисовал, сидя на раскладном стульчике между дремучим лесом за калиткой с одной стороны, с двумя мохнатыми древними елями, и веселым бабушкиным огородом – с другой, где покачивала ветвями старенькая яблоня, и шевелили крупными листьями кусты смородины.
Все, что касается географии Папино, его достопримечательностей и красот – их я уже во все красках описал в первой главе моего романа «Болван» (да-да, это преднамеренная реклама). И пыльную дорогу, ведущую к крутому травянистому склону, по которому сбегают вниз две тропинки: одна к журчащей в ивовых дебрях Наре, другая к далекому роднику. И завораживающий вид полей и лугов за рекой, окаймленных темной кромкой леса на горизонте. И разрушенную церковь, и бледнеющие кресты далекого кладбища.
С Папино меня связывают два самых ранних воспоминания из детства. Первое: как мы с мамой гуляем по лугу в ярких лучах – она пешком, я на трехколесном велосипеде, и она произносит слова, почему-то показавшиеся мне невероятно загадочными и запавшие в душу: «Сто лет назад…»
Второе: мы с дедом идем поздним вечером по нашей улице. Дед, указывая в небо, говорит, что подарит мне далекую звезду Альфа-Центавру и я заинтригованно жду, когда он возьмет с неба крохотную горящую блестку и протянет мне.
Когда мне было пять лет, умерла моя бабушка. А еще через шесть лет ушел и дед. С тех пор мы уже не отдыхали в Папино и заезжали туда только, чтобы заплатить взнос или уладить какие-то неотложные вопросы. Дача начинала ветшать и чахнуть, и мне ее было очень жаль.

***

Красновидово, между тем, хорошело на глазах. Быть может, причиной тому было элементарное привыкание, хотя… Мне ведь, как и прежде, не нравилось ездить на Можайское водохранилище. Просто я открыл для себя ряд наиважнейших для любого мальчишки-романтика местных особенностей, которых в Папино было не сыскать.
Во-первых, майские жуки. Красивые мелкие твари, беззвучно носившиеся в последних числах мая и начале июня в сизых, густеющих сумерках. С роскошными усами и суровым матовым панцирем (не чета их гламурным собратьям-бронзовками, к которым я с детства питал легкую брезгливость). Будучи гораздо умнее и маневреннее, они легко уходили от сачка и теннисной ракетки.
Во-вторых, летучие мыши и совы. Вот уж Гоголь, Эдгар По и Брэм Стокер в одном флаконе! На нашей даче с давних пор жила (и продолжает жить) эта крылатая нечисть, скользящая в ночи над ухом мимолетной тенью и разлетающаяся ворохом черных лепестков в свете автомобильных фар.
Семейство малых ушастых сов обитало в полосе деревьев близ дачного поселка в течение трех-четырех лет, каждую июньскую ночь оглашая местность невыносимо тонким призрачным писком юного выводка. Взрослая сова каждый вечер садилась на телеантенну дома Юлии Михайловны (доброй старушки, с тяжелой судьбой) и неподвижно, как дозорный, озирала свои бескрайние угодья. Потом совы стали жить ближе и порой садились к нам прямо на забор и даже на ветви яблонь в огороде. Однажды, досмотрев серию «Титаника» (докэмероновского сериала, открывшего мне глаза на ту великую трагедию и также ставшего одним из знаковых «Красновидовских» воспоминаний) я влез на крышу, и в тот же миг несколько сов серыми призраками пронеслись над моей головой, разорвав вечернюю тишь жуткими полу-кошачьими стенаниями. Миг спустя призраки растворились в зернистой гуще далеких зарослей.
На пятый год совы покинули Красновидово, оставив мне на память крохотное перышко, выпавшее из гнезда.
В-третьих, да… конечно, это крыша! Любимая, прекрасная, нагретая солнцем железная крыша, на которую можно залезть через окно, либо по раскидистому великану-каштану, растущему перед домом. Я проводил на ней целые часы, любуясь землей и небом, встречая закат и предаваясь грезам. Единственное место на земле, где я абсолютно счастлив, где я не верю в смерть и телом ощущаю присутствие Бога. Моя страна чудес, мой храм, мое волшебное Средиземье.
Ты сидишь на покатом козырьке, согнув в коленях ноги и чувствуя, как они от напряжения немеют. Ты даже можешь соскользнуть и разбиться, но волей небес никогда не соскользнешь. Перед тобой океан искрящейся зелени и пылающих на солнце крыш. Над тобой опрокинутая бирюзово-лазурная чаша с плывущими куда-то пушистыми клочками или мягкими громадами добрых летних облаков. Далекие деревья за поселком, выстроились цепью, создавая ощущение конечности мира (точь-в-точь, как в компьютерной игре). Солнце проходит свой долгий незримый путь на запад, зажигая в далеких сиреневатых тучках алую жизнь. С востока едва заметно подкрадывается вечерняя тень. Где-то звенит детский смех. Шепчет о чем-то листвой старый каштан, с уже отцветшими белыми факелами. В вышине быстрее любых стрел взмывают и ныряют стрижи, ведомые мудрым птичьим инстинктом. Тянется распадающейся полосой след от самолета.
– Посиди еще, – предлагает тебе Создатель. – Все что тебе нужно, живет здесь. И будет жить всегда. Не беспокойся. Здесь истина. Зло существует лишь, пока в него веришь. Дождись сумерек. Ты свидетель…
И я сижу и смотрю, пока последний луч не мигнет из-за черных крон, и в ушах не зазвенят вечерние комары.
В-четвертых… Дин Кунц. Незадавшийся Стивен Кинг, халтурщик и пошляк, чьи триллеры в мягких обложках хранились в можайской квартире, а потом переселились в Красновидово. Как я зачитывался им! Даже при том, что с самого начала понимал, с кем имею дело. Я презирал его, я бесился, я знал, что никогда не буду писать так, как он. Очередной Трэвис с тяжелой судьбой, встречает очередную Нору со столь же тяжелой судьбой, а потом их преследует монстр, демон, маньяк-экстрасенс или нацисты из прошлого. И все это непременно сдобрено рекламой всевозможных фирм и пропагандой американского образа жизни конца 80-х…
Если бы никогда не бывавший в России старик Кунц знал, какой мощной цепью он прикован в моем сознании к Красновидовской даче! Не удивлюсь, если она хоть раз привиделась ему во сне.
Да... за Дином Кунцом чуть не забыл кучу старинной всячины, до сих пор хранящейся на втором этаже: игрушки, с каждой из которых связано особое воспоминание: бэтмены, машинки, пазлы, лего-биониклы (кто-нибудь еще помнит, что это такое?), фигурки из Макдональдс, модели солдатиков времён ВОВ. Кипа гламурных журналов на балконе, копившихся ещё с середины 90-х, с вылинявшими от многолетнего лежания под солнцем обложками. Я жадно листал их, будучи подростком, в поисках какой-нибудь занятной непристойщины. Сейчас их вид навевает лишь сладкую тоску по  временам, когда волшебные слова: "секс", "бизнес", "иномарка", "Голливуд" и "поп-звезда" сводили с ума миллионы взрослых детей.
В-пятых, Можайск и Бородинское поле. Если при слове «Можайск» у вас перед глазами встают серые стены хрущоб и коптящие небо трубы, значит вы там ни разу не были. Можайск – царство зеленых дворов, сквериков и аллей, царство нарядных дореволюционных домишек, часто деревянных, но всегда ухоженных, с затейливыми резными наличниками. Можайск – это величественный, устремленный в высь острым шпилем неоготический собор, похожий на волшебный замок, который Наполеон давным-давно пожелал увезти во Францию "в спичечном коробке". Можайск – это застекленный бело-голубой ледовый дворец, построенный в начале нулевых, куда отец пятнадцать лет назад возил на тренировки моего младшего брата в период своей хоккейной мании. И, конечно, же Можайск – это памятник неизвестному солдату, поставленный на центральной площади моим дедом: красноармеец в каске и с ППШ стоит, торжественно воздев руки (в детстве мне казалось, что он хочет сдаться), а под ногами у него – красная звезда из искусственных цветов.
Если выехать из Можайска и долгое время мчаться по шоссе вдоль необычайно живописных, словно сошедших с полотен лугов и перелесков, можно за полчаса добраться до Бородинского поля. Сколько б я ни давил в своей душе сентиментальный патриотизм, в этих краях он пробивается гейзером. Боже, что за места! Если вы ищете настоящую Россию, то найдете ее здесь. Не в Кремле, не в Кубинке, не в Крыму.
Посреди бескрайнего простора скошенной травы, задрав пушку, стоит на постаменте Т-34. На высокой колонне расправил крылья бронзовый орел, грудь которому в сорок первом году прострелили ради забавы немцы. Мохнатыми буграми выступают из земли, щеря амбразуры, противопехотные доты, на бетоне которых еще можно различить отпечатки сапог тех, кто их строил. Вросшие в землю бревна траншей, кажется, окаменели: дотронешься до них, и все былые кошмары и подвиги током побегут сквозь пальцы.
А средь лесистых холмов ютятся, ровно как и двести лет назад (куда ж им деться!) серые русские деревеньки. Подмигивает из-за леса крохотной золотинкой церковный купол. Играя мириадами листиков-блесток, трепещут на ветру косицы юных берез. Стадо коз возвращается домой. Из-за горизонта на чистое небо свинцовым валом ползет невесть откуда взявшаяся грозовая туча, точно вышла с солнцем на поединок.
Зелень… Господи, что за неизбывная, непостижимая русская зелень! «Мало кто в России знает, как выглядит настоящий зеленый цвет» – эти строки из моего тайского дневника, можно смело отправить по известному адресу. Вру! Знаю! И всегда знал!
А между тем, я уже представляю, как на добрые лица братьев-либералов при чтении этих строк наползают змеиные усмешки. Лубок! Пошлость! Газмановщина! А ну вас к дьяволу! Да, лубок! Такой лубок, что вам его без подготовки видеть нельзя – ослепнете!

***

То, что в итоге стало с обеими моими дачами – пожалуй, самая загадочная и необъяснимая часть моей истории.
Я побывал в Папино два последних раза в 2013-м и в 2020-м годах, перед и после того, как отец продал участок своему коллеге по работе.
В первый раз стоял солнечный, жаркий день. Мы приехали на дачу по каким-то делам. Я отправился на участок один (отец не захотел идти со мной, чтобы не расстраиваться). Все кругом показалось мне неожиданно ветхим и отжившим: и дома соседей, и вытоптанный, превращенный в вечную стройплощадку луг, и вконец раздолбанная временем каменистая дорога. Один из наших старых магазинчиков навеки закрылся, второй внутри выглядел также, как в дни моего детства.
Почти никого из пожилых соседей уже не было в живых. Кроме, бабы Зины, которую я, преодолев странное смущение, навестил по дороге. Она была очень старой. Казалось, все прожитые годы тяжелейшим грузом скопились на ее согбенной спине. Когда, я подошел, она, едва двигая рукой, купала в тазике свою годовалую правнучку и, несмотря на слепоту, узнала меня сразу.
– Спасибо тебе, Дима, что пришел, не возгордился, – помню я из разговора с ней. – Жаль, что бабушка с дедушкой так рано ушли…
И мы расстались навсегда.
Когда я вернулся в Папино через семь лет, все стало только хуже. Во всем поселке не построили ничего нового, кроме церкви, при возведении которой был загублен древний родник. Река обмелела и была опоганена каким-то хламом. Народу стало еще меньше. Новые хозяева дач понаставили глухих металлических заборов, лишь иногда выезжая из ворот на рычащих квадроциклах. Наш бездарно проданный участок оказался совершенно гол, как футбольное поле: яблони, облепихи, смородина, шиповник, рябина – все ушло под топор. Оба дома перекрасили в цвет военной техники. Хозяина я не встретил. Дом бабы Зины стоял явно опустелый с открытой дверью и распахнутыми окнами. Садик завален строительным мусором, на подоконнике дремлет бродячий кот.
Я почувствовал, что нахожусь на кладбище. Все умерло. Без каких-либо зримых причин. Словно предательство моей семьи каким-то образом предрешило участь былого рая… Теперь я знаю, что вряд ли вернусь туда.
Красновидово же продолжает жить и цвести. Все осталось таким же, как десять и двадцать лет назад, только с огромным знаком плюс. Летом 2020-го, измученный московской серостью и карантинным безумием, я, наконец-то, побывал там и словно впервые в жизни окунулся в беспечный хоровод живых красок природы и пестрой красоты загородного быта. Дом, вопреки моим опасениям, ничуть не обветшал. Каштан еще больше вырос и раздался. Все знакомые старики живы до сих пор.
Я забрался на крышу и сидел там несколько часов, как идиот, совершенно счастливый, фотографируя виды, читая Дина Кунца, слушая птиц и провожая солнце в его степенном плавании к горизонту.
Боже, повторяя первые строки стиха, я реально, со всей серьезностью прошу тебя сохранить этот рай. А еще найти кого-то, кто мог бы его со мной разделить. Но это уже сверхлирика…


Китай, Чэнду. 2017 год.

Сразу хочу предупредить: этот текст не про Китай, он исключительно про город Чэнду в провинции Сычуань. Китай слишком велик и многообразен. Познать его, посетив один единственный, далеко не самый крупный город – все равно, что составлять впечатление о России по Новосибирску или Воронежу.
Прилетев в Чэнду, я сразу понял, что попал внутрь жесткого и сурового человечьего механизма, для которого я, как случайно забредший в грохочущий заводской цех хипстер с улицы.
Уже сам вид из иллюминатора не предвещал никаких чудес: серые очертания мегаполиса посреди тоскливо раскинувшейся голой полупустыни.
На улице довольно холодно (дело было в феврале). Воздух наглухо затянут едким смогом, в котором мне теперь жить. В небе сквозь седую пелену хмурым пятном бледнеет солнце.
Неожиданно скромный, даже аскетичный по меркам Китая аэропорт. Остервенелый поток уличного движения. Все несутся, сломя голову, постоянно сигналя, словно дудеть – залог самоуважения водителя. Гигантские автобусы и грузовики идут на обгон, виляя, как гоночные болиды на трассе. Чуть ли не под колесами у них снует дорожная мелюзга: тук-туки с курятникообразными кабинками для пассажиров, какие-то самодельные трехколесные тарантайки самых диких форм и конструкций, мотороллеры, мини-трактора, гробики с моторами.
Большинство мопедистов (куда же в Азии без них!) предпочитают двигаться по тротуарам, коварно налетая со спины бесшумными стаями. (Услышать рев не электрифицированного мопеда в Чэнду труднее, чем найти белую ворону).
Город огромный, шумный и пыльный, с тяжелыми шкафами многоэтажек, стоящими, как гигантские костяшки домино: тронь одну – остальные повалятся следом. В центре – выстроенный по американским лекалам даунтаун, с небоскребами, моллами и огромной, украшенной телеэкранами, пешеходной зоной. Вокруг – массивные жилые комплексы с уютными дворами и трущобного вида кварталы с заплеванными тротуарами и железными жалюзи на витринах. (Плюются в Чэнду, кстати, много и часто, не только по бескультурью, но и от естественных причин: воздух в городе можно резать ножом. Что, впрочем, не мешает китайцам постоянно курить).
Впервые озирая город из окна такси, я не мог понять: новый он или старый? Могучая даже в сравнении с Москвой дорожная инфраструктура, обилие гигантских зданий – все, что явно построили не раньше десяти лет назад, казалось каким-то выцветшим, побитым и уже отжившим свое. Серость… проклятая серость вдали от живительного океана и зеленых кущ настоящего Китая. На таком фоне даже заново возведенный Колизей остался бы неоцененным.
Приятно порадовало метро, которое, как полагается в Азии, суперсовременное и сверхбезопасное. (К сведенью всех, в Китае каждый год открывается несколько метрополитенов (а не несколько станций, как у нас). Проезжая тоннель, можно любоваться анимированной рекламой, мелькающей в черном окне бесконечной вереницей кадров. Рельсы отделены от перрона прозрачной стеной с раздвижными дверьми (самоубийцам ловить нечего).

***

Чего никогда не забудешь, побывав в Поднебесной, так это мощный дух местной еды, шибающий в нос сразу по выходе из дома: рис, мясо, овощи, морепродукты, специи. Все готовится в закопченных чанах, кастрюлях и котлах прямо посреди тротуаров в самом центре города. Неведомые фрукты навалены исполинскими кучами и развешены пышными гроздьями в мелких лавочках на радость мухам. Помню, как впервые оглох от невыносимого «аромата» шипастых, похожих на вздувшихся рыб-фугу дурианов, которые для китайцев, как для нас дыни.
Китай – смесь двадцать первого века и древности (швыряйте в меня ботинками за этот мерзкий, замызганный штамп, но все так и есть!) Хотите увидеть крестьянина времен Чингисхана в конической шляпе и деревянных сандалиях, несущего на плечах коромысло? Погуляйте по Чэнду, хоть даже по центральной площади. Особая, девственная нищета и глухой консерватизм глубинного Китая позволили соединить несоединимое (это как если бы по Тверской до сих пор ходили бородатые мужики в рубахах и лаптях).
При этом нищих в Чэнду очень мало. Большинство из них – калеки-попрошайки, но о них немного позже. В круговерти китайских запахов я ни разу не ощутил смрада немытых тел и нечистой одежды, столь знакомого по московским подземным переходам близ Комсомольской площади.
Китайский средний класс всегда ухожен, причесан, хорошо одет и полон достоинства. Клерки обожают черные пальто и старомодные очки в круглой оправе. Белолицые модницы с первоклассным макияжем, тончайшим маникюром и дорогими смартфонами неизменно носят у себя в прическе крохотные пушистые фигурки цыплят (откуда родилась эта психоделическая мода, знает разве что Будда). Внешняя изысканность, кстати, нисколько не мешает этим барышням жадно поглощать прямо на ходу азиатские мини-шашлычки.
Я так и не решил, можно ли считать китайцев более или менее чистоплотной нацией, чем мы. Внешний вид горожан безусловно выигрывает рядом с нашей уличной серью. А вот общественные туалеты, рестораны быстрого питания и съемное жилье… При мне в Макдональдсе (ни в коем случае не ходите в китайский фастфуд – там жарят на машинном масле!) стоявшая у лотка с картошкой работница харкнула прямо на пол!
Квартира, куда меня чуть не заселил работодатель, представляла собой пыльную, заросшую грязью нору (хотя имела очень недурную мебель и находилась в приличном доме). Уборщицы, которых я вызвал, с недоумением (ради чего вызывал-то, белый идиот!) размазали грязь по полу сырой тряпкой, взяли за это кучу денег и с оскорбленным видом удалились.
В солидной на вид высотке, где я проходил подготовительный курс и сдавал экзамен, тоже царил какой-то малоприятный полусредневековый совок. Холодные помещения (отопительная система, по китайским меркам – излишняя роскошь). Пол покрыт затертыми, серыми от пыли и сигаретного пепла коврами. Тусклое освещение.
Здесь я, опять-таки, должен себя осадить, вспоминая, что в Чэнду все далеко не так однозначно. В чем китайцам нельзя отказать, так это в чувстве стиля и субординации, лишь дело доходит до сферы услуг. В супермаркетах торговых центров, которые в Китае всегда строго разбиты на отделы, при входе в каждый отдел стоят, пригласительно улыбаясь, его сотрудники: пекари в белых колпаках, специалисты по алкоголю в форменных жилетках, бакалейщики в цветных фартуках, фармацевты в медицинских халатах.
Китайский охранник – это не мрачный мужик с красными глазами, в форме, похожей на спортивный костюм. Штат охраны в местных магазинах и учреждениях составляют нарядные швейцары в шинелях и белых перчатках, а также непосредственные стражи порядка: по сути, внутренняя полиция, в фуражках и при оружии.
Европейские традиции чинопочитания и первостепенной роли униформы, вымершие еще в начале-середине двадцатого века, продолжают жить и здравствовать в Китае. Значение малиновых штанов и обязанность делать "ку" определенное число раз не постыдный рудимент прошлого, а смазочная жидкость, позволяющая шестеренкам китайского общества вращаться без перебоев. Если на Западе любитель носить джинсы с галстуком - свободный человек, то в КНР - это просто идиот (либо подлый тайванец).

***

О китайцах прежде всего следует сказать то, что их МНОГО. Аура миллиарда человек нависает над тобой подобно смогу, куда бы ты ни шел, чем бы ни занимался. Китайцы очень разные: когда в центре купных мегаполисов царит двадцать второй век, а сразу за городской чертой начинается пятый век до н.э. – это что-нибудь, да значит. Никогда не забуду, как вечером в метро полиция строго обступила и о чем-то сухо спрашивала седую старушонку в соломенной шляпе, с деревянным посохом и плетеным коробом за спиной, наполненным какой-то зеленью. На лице старушки читался такой священный, парализующий страх, будто ее обступили стальные терминаторы с лазерными пушками.
То, что китайцы в тайне (если бы только в тайне…) считают белых ни то демонами, ни то варварами, перед которыми можно шутки ради позаискивать, а потом хладнокровно кинуть – притча во языцех.
В остальном же китайцы – славные ребята и бесспорно великий народ. Веселы, активны, никогда не сидят без дела. Пенсионеры обоих полов в шесть утра водят моторикши. Кто-то на выходе из метро точит ножи на средневековом станке. Кто-то мешает в огромном чане варево. Кто-то виртуозно машет боевой палкой. Кто-то делает прохожим педикюр.
Хотя в сравнении с тайцами жители Поднебесной – суровые, замкнутые работяги, но рядом с нами – это опять-таки бьющий фонтан оптимизма и здоровья. Веселые монахи, чей монастырь в центре Чэнду одновременно похож на стильный современный торговый центр, запросто здороваются, слушают западную музыку и никогда не прочь побаловаться селфи. В ресторанах ко мне то и дело подходили приветливые юнцы, жаждая пощеголять своим английским и узнать, уай дид ай кам ту Чайна.
Из забавного не могу не вспомнить, как моя куратор, услышав от меня, что Россия когда-нибудь вероятно продаст Сибирь Китаю, с воодушевлением закивала головой: «Ши, ши! Продавайте скорее! А то, у нас тут – сами видите: народ есть, заводы есть, земли нет, воздуха нет! Мы любим Россию! Путин – наше все! Продавайте Сибирь!»
А ее помощница, сопровождая меня при поездке в банк, обмолвилась, что в Хабаровске многие молодые люди, должно быть, очень любят спорт и потому ходят в «Адидасе». Я вынужденно согласился: н-да… хабаровчане – очень спортивный народ.
В целом, несмотря на тоталитарный дух, китайцы в массе откровенно легкие люди. У дверей бизнес-центра запросто может танцевать и делать разминку группа белых воротничков. Суровый банковский охранник в свободное время шутки ради повернет форменную кепку задом на перед. (Вопреки всему, что я писал про преклонение китайцев перед униформой, подобные приколы там не редкость. Логичных объяснений этому я не нахожу, кроме того, что право шуткануть в Китае столь же священно, как в России свобода выпить).
В парках всегда веселая суматоха: танцы, песни, спорт. Кто-то медитирует среди сказочный бонсаев (что за великий, извращенный ум додумался превратить могучее дерево в карлика, во времена, когда к нам еще даже Рюрик не пожаловал - одному богу известно), кто-то кормит из детской бутылочки здоровенных пестрых губастых рыбин в пруду (рыбы же ж! А сосут что твои телята!), кто-то играет в бадминтон, используя вместо ракеток собственные ноги, кто-то пишет водой на асфальте затейливые иероглифы (величие китайской повседневности: написанное испарится через минуту. Вам жалко? Художнику нет).
Если бы китаец попал в Парк Горького, то решил бы, что люди там спят на ходу. Темп и скорость свободного времяпровождения китайцев и наших в зонах досуга и развлечений несопоставимы. В китайском парке надо не прогуливаться, а гулять, чтобы не задерживать окружающих. Если танцевать, то быстро и энергично. Если петь, то громко. Если состязаться, то до темных кругов перед глазами. Если играть во что-то, то до победных возгласов. Если сидеть, то медитировать. А если хочешь поторчать на лавке с пивом - лучше вообще не приходи.
Предвосхищая ваши ожидания, признаюсь, что к глубинным истокам китайской культуры и национального характера я так толком и не приблизился. Побывав один раз в настоящем древнем храме на окраине Чэнду, я осознал, что ничего не понимаю и, увы, не пойму. Мало того, что некому было отвечать на мои вопросы, так еще и самих вопросов в мозгу совершенно не рождалось. Чтобы это постичь, нужно прожить вторую жизнь.
Отмечу лишь, что в сравнении с Таиландом китайские культовые сооружения выглядят аскетично и даже мрачновато. Аура тяжелой и великой трехтысячелетней истории пропитывает каждый элемент орнамента, каждую ступеньку, колонну и конек трубчатой крыши.
Солнечным, давно открывшимся миру мультяшкам-тайцам, обожающим позолоту и блёстки, этого не вместить.
Телевиденье в Китае как нельзя лучше располагает к душевному спокойствию и здоровому пофигизму. Большинство телешоу – бесхитростная развлекаловка. Сериалы про любовь. Фильмы про древних воинов. Фильмы про войну с японцами, столь же популярные, как у нас тема ВОВ. (Вот только даже в этих фильмах нет знакомого нам надрыва. Да японцы – гады! Да, будем их бить! Но завтра. А сегодня поедим риса, сходим на реку и послушаем, как поет в деревне красавица Лули).
Про ток-шоу можно с уверенностью сказать лишь то, что они совершенно безобидны. Люди беседуют. Не орут, не рычат, не грозят друг другу потными кулаками.
Как-то в разговоре с моей коллегой-учительницей, я поделился своим отношением к российским ток-шоу. Она охотно закивала: «О-о, да-да! Я понимаю, о чем вы. У нас тоже на шоу якобы приходят обычные люди, но мы-то знаем, что все они актеры!» Если б я только посмел рассказать этой невинной душе про сатаниста Джигурду и маньяка Панина, про Шурыгину и Руки-Базуки!
Однажды я-таки, впрочем, услышал из китайского телевизора звериный рев. Когда внезапно, ни с того ни с сего, в вечерних новостях показали нарезку из нашей аналитической программы, посвященной войне в Донбассе. «Вот, дорогие товарищи! Посмотрите, как мучатся те, кто похерил свою империю!»
Очень хотелось бы закончить социологический фрагмент прямо здесь. Однако нельзя уйти от темы, которую я обещал раскрыть в начале, и без которой портрет китайской толпы, увы, не завершить.
Нищие калеки… Крохотные, ползающие под ногами прохожих на рынках и при храмах, почти голые существа с тремя, двумя или даже только одной полноценной конечностью. Не ампутанты! Родившиеся такими! Чудовищный брак крупнейшего в мире завода по производству людей.
Я благодарю бога, что видел этих несчастных лишь мельком. В эти секунды я с великой ясностью осознал, какую жуть может таить в своем чреве миллиардный народ.

***

Пальцы ленятся писать что-то про мою школу в Чэнду – настолько серо и малоудачно все там сложилось.
Я вставал в шесть утра под пиликанье мобильника и крики петуха за окном (петух на балконе китайской многоэтажки – обычное дело) и ехал сперва на метро, потом на двух автобусах, а затем на тук-туке в далекую школу на самом краю города. В среднем чуть меньше двух часов (если без пробок).
Что такое два часа для жителя Чэнду? За это время можно объехать Москву на автобусе по МКАД, можно добраться на электричке в Можайск. Но Чэнду… Чего я не рассчитал, так это инопланетных масштабов места, куда меня занесло. Бесконечные нагромождения жилых кварталов, офисов, промзон и трущоб. По выезде из города начинаются шоссе: монстрические эстакады, ревущие, как торнадо, многополосные магистрали, по которым мчатся… нет, не фуры… какие-то полупоезда, перевозящие все, что угодно: от леса и стекловаты, до новеньких экскаваторов на длинных платформах. Летят автобусы, внутри которых можно стоять только на свой страх и риск. Катятся мелкие грузовички, с наваленными в открытые кузовы грудами ящиков, кое-как перемотанных – лишь бы не разлетелись. Редкие мопедисты играют в «дорожную рулетку» с судьбой.
И желтизна… желтизна повсюду! Грязно-желтые, мертвые, высушенные бесснежной зимой поля, серо-желтые стены тоскливо ютящихся на окраине квартирных домов и бедняцких хибар. Вдали шоссе, в небе над горизонтом проступает страшным, почти материальным сгустком желтой ваты все то, что идет тебе в легкие. Громадный ядовитый купол, накрывший Чэнду, который из-за низинного расположения города никогда не разгонят ветра.
«Здесь нельзя жить!» – вспыхивает паническая мысль. – «Безумие! Преступление! Самоубийство!»
«Ага!» – хихикает ангел на правом плече. – «Значит, носить китайские штаны – это мы запросто, пользоваться китайским смартфоном – это с радостью, а жить тут, прямо-таки, низя-я?!»
Средняя школа, где я преподавал, напоминала уютно обустроенную, дисциплинированную, но, все-таки, пожалуй, воинскую часть. Как принято в Азии, это было не одно здание, а внушительный комплекс на обширной территории: два учебных корпуса, столовая, плац-стадион для построений и спортивных занятий, тенистый садик с фонтаном и беседками, площадь с монументом и вечно горящим экраном для перманентной идеологической обработки юных граждан.
Повсюду недоступные мне торжественные иероглифические надписи, изображения седобородых китайских старцев с нравоучительными подписями, отдаленно напоминающие комиксы.
В каждом классе за раздвижной грифельной доской спрятан громадный сенсорный монитор… Еще раз, для тех, кто не въехал: в рядовой государственной школе на окраине далеко не первого в стране города в каждом классе имеется новейший компьютер с экраном во всю стену! Это Китай, ребята… Общество, которое знает, что ему нужно и куда оно идет.
Не могу не вспомнить, как по утрам перед началом уроков я коротал время, наблюдая с парапета третьего этажа, как наши школьники в красно-черных спортивных костюмах (постоянная школьная форма) строятся на плацу, слушают речь, а затем делают комплекс упражнений, включая (черт подери!) отжимания на голой земле. Это тоже Китай. Не можешь – научим, не хочешь…
А позади, за школой простиралась, покрытая какими-то желтыми ни то полевыми цветам, ни то рапсом, пустошь по соседству с грудой корявого металлолома. Вдали, через много километров, сквозь серую дымку смутно и сумрачно темнела громада гигантского завода с четырьмя могучими трубами, подпирающими небо (местная капля в китайском индустриальном море).
Работать с классами было приятно, пусть даже в каждом из них сидело и гудело не меньше пятидесяти человек, так что приходилось кричать через микрофон. Для простых китайцев, даже учителей, английский – примерно то же, что для нас японский. Знаешь сотню слов – отлично, умеешь их связывать – ты мастер.
Девочки, стоило мне к ним подойти, отхихикивались, пряча лица за растопыренными пальцами одной руки (точь-в-точь, китайские дамы с веерами). Парни хмуро глядели на меня, как на белолицего, уже успевшего всем надоесть, уличного мима. На лицах половины из них я замечал признаки недосыпания, а на руках – следы тяжелого физического труда.
Кого я в китайской школе, в отличие от тайской, не видел вообще, так это толстяков. И не только в школе – на улицах Чэнду тоже. Естественная худоба так же характерна для китайцев, как для арабов смуглая кожа. И вряд ли дело в банальном недоедании.
По окончании рабочего дня я выходил из ворот школы мимо приветливо-грозной охраны в погонах и с пистолетами, садился в машину к знакомой учительнице, великодушно согласившейся подвозить меня до метро.
Болтая о российско-китайских различиях, мы ехали назад по шоссе, петляли по каким-то жутковатым, одряхлевшим пригородам, где в мясных лавках висели ободранные тушки, а детский сад, как в Афганистане, огораживал забор со спиралью Бруно. Такой Китай я бы не пожелал увидеть даже забесплатно.

***

Я пробыл в Китае недолго по ряду причин, главными из которых стали проблемы с продлением визы и то, что у меня развился частый и скверный шахтерский кашель.
Что сказать в заключении о Чэнду, за пределы которого я так ни разу по-настоящему и не выехал? Это жесткий, забитый под завязку город. Город, где можно расстаться с жизнью, не по вине его жителей, а потому что сам ты чего-то недопонял. Город, пожив в котором, я решил, что уже ничего не испугаюсь в России и запросто смогу работать учителем хоть в глухой деревне, лишь бы среди своих, без смога за окном и без ежедневной одиссеи за тридевять земель. (Насколько оправдалась моя самонадеянность, узнаете из дальнейших записей).
Ах да! За месяцы, проведенные в Чэнду, я ни разу не увидел солнца и неба.
Начальство, почуяв, что толку от капризного «лаовая» маловато, впервые сделало мне настоящее и безусловное добро: дало пинка, избавив от смертельного соблазна заработать миллионы вместе с раком легких.
Я распрощался с моими коллегами: веселым, музыкальным парнем из Англии, приятной, объехавшей весь мир, белой парой из ЮАР, пухлым и слегка женственным кенийцем, как-то с вызовом спросившим меня: «за что в России травят геев?», чернокожей студенткой-интеллектуалом из США, бойкой девицей с Украины, пару раз едва не взбесившей меня своей запорожской прямотой, красавицей из Марокко, никогда не снимавшей с головы тюрбан, седовласым американским профессором, с толком и знанием дела объяснявшим нам, чем Кока-Кола превосходит Пэпси.
В аэропорт я ехал на автобусе, без интереса созерцая уже отчаянно надоевшие, жухлые китайские равнины. Насилие, совершаемое над природой, виднелось повсюду: в земле зияли какие-то чудовищные рытвины непонятного происхождения, выжженные плеши, свалки стройматериалов, обмелевшие мутные речушки. Я вспоминал животных, которых видел в зоопарке Чэнду: депрессивную панду, сидевшую неподвижно, как игрушка за стеклом, кучку облезлых обезьян, сгрудившихся у обогревателя, как колымские зэки возле буржуйки. Увы… похоже, Базаровское «природа не храм, а мастерская» возведено в Китае в такой абсолют, что сам Базаров перекрестился бы.
Зато, лишь стоило мне въехать на прилегающие к аэропорту территории, как за окном открылся настоящий рай: бескрайние поля зеленых газонов с фонтанами оросителей, аккуратно разбитые пальмовые парки, холеные сады в огромных оранжереях, элитные белые коттеджи, виллы, отели. Даже солнце как-то вдруг особенно милостиво засияло сквозь облака. Китайская мечта, ради которой львиная доля миллиарда дышит смогом и вкалывает у станков. Но мечта, живущая здесь, а не в Ницце или в Лондоне.
Потом перелет, нервная посадка, серые лица и непривычно резкие голоса соотечественников. Какая-то маленькая, провинциальная Москва с грубыми, по-медвежьи массивными домами и полным отсутствием жизни на улицах. Никто не делает зарядку, не машет нунчаками, не варит супов… И слава богу!
Я уважаю Китай искренне и глубоко, но жить там не хочется. По крайней мере сейчас. За будущее не поручусь.


Беларусь. 2016 год.

Что рассказать об этой стране тем, кто сам может туда съездить за день, просто купив билет?
Беларусь – это любовь моей юности. Моя мечта и мое разбитое сердце. Впрочем, обо всем по порядку.
Начало мая. Серое раннее утро. В стекло автобуса накрапывает мелкий дождь. Бессонными глазами наблюдаю бегущие за окном, непривычно аккуратные, устланные мохнатыми коврами молодой зелени поля и, временами сменяющие их, уже совсем чуждые моим глазам, словно из старых кинолент, бронзовые пашни.
Шоссе обычное, ничуть не лучше, а, может быть, и похуже того, что было по нашу сторону границы. Чахлые автобусные остановки, кажется, еще середины прошлого века. Кое-где темнеют ветхие, щербатые избушки, спящие вечным сном русско-советско-постсоветского безвременья. Какие-то далекие блеклые сельхозпостройки, водонапорные башни.
Ощущение, что ты попал в аскетичную страну-монастырь, где тебя и накормят, и спать уложат, но не более того, зреет с каждой минутой.
Минск сперва показался мне серым, безликим и донельзя тоскливым. Единственный источник света – дворники в оранжевых комбинезонах, хмуро скребущие тротуар и моющие ступени метро (что характерно: ни одного смуглого лица под козырьками). Машин маловато. По дорогам одна за другой катятся старые-добрые болотного цвета «буханки». Салатовые звенящие троллейбусы приятно современного вида (в те годы по Москве еще ползали, доживавшие свой век, рогачи середины 80-х). Узкие голубые трамвайчики с интеллигентно-высокими лобовыми стеклами. Каждый вид общественного транспорта выдержан строго в едином стиле: одна модель, один цвет, одна скорость передвижения.
Отель, где я поселился – типичная белая коробка в традициях необрежневизма. Перед фасадом – роскошный, усыпанный снежными хлопьями цветов, куст черемухи, под которым меланхолично справляет малую нужду ранний минчанин.
Девушка с заспанным лицом равнодушно вручила мне ключи. Поднимаюсь на свой этаж, захожу в номер, валюсь на кровать.
Звук сирены. Страшный металлический голос из коридора: «Пожарная тревога! Всем немедленно спуститься на первый этаж!»
Кое как включая мозги, ругаясь последними словами, натягиваю джинсы, сбегаю вниз по лестнице.
– Что происходит?! Пожар?
– Э-э… да нет. По ошибке включили. Не беспокойтесь.
«Ну все!» – скриплю зубами я. – «Ноги моей больше не будет в этой КНДР!»
Однако после крепкого сна и хорошей чашки кофе все кругом засияло новыми красками.
Что такое Минск? Райский островок для интуристов? Нет. Столица из тоталитарной антиутопии? Нет. Билет на машине времени в советское детство? Близко, но тоже нет. Минск – это Минск. Точка.
Идеально, без преувеличений, чистый город. Чистый не потому, что убирают, а потому что не гадят (штамп, но тем не менее). Идет мужчина самого простецкого вида. Шумно, по-нашенски всхрапнул, хотел сплюнуть, подумал… да и проглотил. Вот что значит: любить Минск!
Центр старый, ухоженный, но совершенно лишенный европейской чопорности или русского провинциального фанфаронства. Гордые, полные величавого достоинства сталинские дома, не облепленные роем вывесок и реклам. Уютные тенистые скверы, аллеи. Широкие, не собирающие автомобильных пробок проспекты. Едва зеленеют вдоль тротуаров тонкие побеленные деревца, а сверху над проезжей частью старомодно перекинуты гирлянды бусинок-фонариков.
Белорусы – народ тихий и замкнутый (во всяком случае, были таковыми до двадцатого года). По-советски скромные, по-русски (но отнюдь не по-московски) хмурые, по-украински простоватые, по-прибалтийски сонно-медлительные. При этом не чуждые приятной европейской дисциплинированности и достоинства в быту. Никто не лезет без очереди в автобус, не дышит свирепо в ухо, не сидит, раздвинув ноги в метро, болтая по мобильнику. Людей мало везде: на улицах, в транспорте, в магазинах. И каждый человек исторически, независимо от строя и режима, что-то значит, и для себя, и для окружающих. Белоруса, как и чеченца, не стоит выводить из себя. Чеченца – по причине силы реакции. Белоруса – ввиду недостижимости цели.
А еще белорусы – народ до крайности робкий (хоть и, безусловно, героический). Ежесекундная боязливость и неуверенность в себе ничуть не мешали им сражаться в годы войны или сегодня выходить с плакатами под дубинки злобного ОМОНа. Но белорусская привычка на всякий случай, для профилактики побаиваться всего и вся – явление уникальное.
– Ой, не нравятся мне эти дома, страшные высокие, которые по окраинам строят, – тяжко вздыхала старушка, с которой я познакомился в автобусе. – Ужас какие они высокие! И зачем такую жуть у нас строить, а?
Речь шла о новостройках не выше семидесяти метров высотой.

***

Я довольно долго не мог понять, что не так с Минском. Порой возникало ощущение, что город развивается через «не могу». Что этому городу глубоко противны все новомодные, строящиеся за местным МКАДом, жилые комплексы и торговые центры. Что даже рождение легендарной (хоть и, должен сказать, положив руку на сердце) чудовищной стеклянной библиотеки стоило Минску громадных и неоправданных усилий. Легче всего было бы объяснить все экономикой. Легче, да неверно.
Просто настоящая Беларусь – это не то… Настоящая Беларусь – это поля, деревни, маленькие городки с белыми церквями и красными крышами. Страна, инстинктивно отторгающая жадные черные дыры мегаполисов, манеру пускать кому-то пыль в глаза и лгать самой себе.
Яснее всего я это осознал, выехав из Минска на электричке в Заславль (к слову, новейшие швейцарские поезда, выпускаемые по лицензии в Беларуси выше всяких похвал). После долгой вереницы пыльных, древних гаражей за окном потянулись позолоченные майским солнцем, бескрайние поля, ожившие деревья, усыпанные едва проклюнувшейся, трепетной листвой. Теперь все казалось иным, посвежевшим. Словно хозяйка Беларусь на сей раз ради меня решила принарядиться.
Заславль – крохотный западного типа городок, где кроме пары белокаменных церквей и старинного «млына» в общем-то ничего и нет. И не надо.
Людей мало. Возле кабачка «соображают» местные знатоки горячительного. Идут из школы, болтая о чем-то, мальчишки в аккуратных пиджачках.
Дошел до дальней церкви на окраине. Взобрался на травянистый косогор, окинул просторы взором…
Безопасность! Вот, что витает здесь в воздухе и звенит птичьим пением в ушах. На самой окраине за церковью, там, где стелются луга, а за ними лес, по дорожке гуляют мамы с колясками!
У нас бы разве гуляли? У нас бы это место называлось пустырем. Обязательно был бы какой-нибудь серый, расписанный матом, бетонный забор, под ним россыпи мусора, пара бездомных дворняг…
Рядом с церковью – огромный камень с памятной табличкой под стеклом, которое никто не разбил. Разбивать некому!
Девочка лет одиннадцати, преспокойно в одиночку ехала со мной на электричке. И не было тревожной мысли: «Че это она одна?»
Полупустой, стерильный вокзал в Минске, с одним-единственным (видимо, для галочки) бомжом и одним-единственным (видимо, тоже для галочки) крикливым таксистом с Кавказа.
«Куда белорусам до наших завораживающих кошмаров…» – думал я. – «До нашей темной тысячелетней хтони…»
За тридцать лет всего один теракт. Ни одной большой кровавой катастрофы. Кто-то в Гомеле выпал из окна, кого-то в Гродно сбила машина – новость тут же в топе местного Яндекса.
«Да каково это вообще жить в мире, где куда не пойдешь, за час набредешь на деревню или город? Где три часа езды – и ты в Европе, а не отделен от нее тысячами километров болот и лесов? Батька злодей? Ну и что? Батька уйдет, страна и люди останутся».
Когда я зашел на «млын» (то бишь, на деревянную мельницу) подвыпивший мастер-экскурсовод вытаращил глаза:
- Из Ма-асквы?! И чего вы тут… З-зачем вы сюда в-вообще приехали к нам?
Пошатываясь, но очень бойко, со знанием дела провел экскурсию. Правда пару раз перепутал века.
На обратном пути я познакомился с юной прелестной девушкой, которой вдоволь навздыхался про тяжкую жизнь на Руси.
- О да, я тоже не понимаю, как вы там живете! Деньги есть, свобода есть, жизни нет. Переезжайте к нам в цивилизацию!
Мне оставалось лишь всплеснуть руками.

***

Путешествие в Мирский замок стало во многом полной противоположностью Заславлю. Погода стояла хмурая, ветренная, хоть и довольно теплая. Тихий, совершенно безлюдный уютно-готический городок в несколько домишек под старину. Суровый костел из бурого кирпича. Корявые деревья с какими-то лохматыми черными копнами в ветвях (ни то вороньи гнезда, ни то болезнь – я так и не понял). Из-за дощатых заборов сыплют белой метелью цветущие яблони. Перекаркиваются вороны.
Замок, облюбовавший себе возвышенность за городком, больше напоминал огромную игрушку или шоколадно-кремовый торт, нежели суровый эталон средневековой архитектуры. Никакого грозного оскала высоких башен с презрительными бойницами окон и зловещей пастью ворот. Чего он был не лишен, так это приятной надменности и будоражащего шарма европейской старины.
Поднимаясь по склону к замку, я стал свидетелем сцены, которую с превеликим удовольствием запечатлел в своем «Призраке» (да-да, это скрытая реклама): множество черных ворон, собравшись в идеально шарообразную стаю, яростно горланя (такого вороньего ора я не слыхал за всю свою жизнь) гнали от замка какую-то перепуганную черную галку. Они уносились все дальше, пока не исчезли в кронах ближайшего перелеска. Там они, кажется, расселись на ветвях и продолжили горделиво-насмешливо каркать. Потом, разом поднявшись в воздух, шумной ордой полетели обратно в замок пировать победу. Черноперые демоны, настоящее средневековое воронье, мечтающее снова клевать повешенных и кружить над полями битв.
Разумеется, после такого впечатления, музейная обстановка внутри замка уже не могла меня хоть сколько-то взбудоражить. Доспехи – ну и? Гобелены – и чо? То ли дело таинственный сумрак чердаков, жуткое эхо винтовых лестниц и ледяное дыхание подвалов…
Побывав в замке, я-таки вновь ощутил, насколько Беларусь иной мир, который мы по невежеству считаем частью своего. Кто у нас вообще знает, что в Беларуси есть замки? Не МАЗ, не колхозы, а средневековая европейская готика? Или что белорус, зайдя в церковь, преклоняет колено? Кто у нас знает, что летящий над лугом аист – это белорусская повсеместность, а не красивая картинка из буклета?
Очень хочется верить, что события 2020 года стали хоть для кого-то важным уроком. Иначе набивший оскомину сценарий: «Мы думали они нам братья, а у них, оказывается, своя жизнь есть!» разыграется вновь, едва трухлявый истукан Батькиной диктатуры отправят на свалку.

***

Уезжать было обидно. Лето только-только вступило в свои права. Леса едва успели одеться листвой, цветы расцвести, а травы заколоситься.
В один из последних дней съездил в Дудутки (местный загородный аналог ВДНХ), где чуть не был (как мне тогда с перепугу почудилось) сбит заходившим на посадку прямо в поле прогулочным аэропланом. Безбрежная зелень, солнечная лазурь, белые балетные фигуры аистов в небе, крылатая мельница вдали…
На обратном пути в автобусе слышал грустный разговор двух стариков-усачей:
- Хороший раньше был колхоз… крэпкий. Не то, что щас.
Это то, от чего мог страдать в 2016-м году пожилой белорус, которого десятки лет давило, но ни разу не оплевало и не обесчестило собственное государство. Новое поколение белорусов жертвует юностью ради спокойной старости своих дедов – и кто посмеет назвать такой расклад аморальным и бесчеловечным? (Так я, по крайней мере, считал до двадцатого года).
Вечером перед отъездом смотрел белорусский фильм 90-х годов про крестьян, живших в зоне, пораженной Чернобылем. Тревожно-меланхоличное кино, с бесконечным гнетущим саспенсом, предвещающим ни то кошмар, ни то трагедию. А все заканчивается всеобщим счастьем по поводу рождения у главных героев сына. Квинтэссенция белорусского бытия…
Домой я выехал ночью. Снаружи плыли темные равнины с густыми молочно-белыми озерами тумана и редкими огоньками далеких деревень. Но даже эта мглистая пустошь чем-то неуловимо отличалась от нашей.
«Да пабачэння, прыгажуня Беларусь!»
Утром за окном была уже Россия. Дремучие леса, заросшие овраги, бурьян и мусор по обочинам.
«Какие странные, нервные точно солдаты перед боем, лихорадочно спешащие люди! Какие громадные дома! Сколько дурацкой, фриковой рекламы! Сколько бессмысленного шума!» – невольно дивился я, заходя в метро на «Парке Победы».
Как бы ни повернулась судьба, белорусам будет легче разобраться со своими проблемами, чем нам. Они умеют молчать и слушать друг друга. А это главное.


Один подмосковный поселок. 2017-2018 годы.

Я приступаю к описанию совершенно особого «странствия». Странствия, давшего мне настолько горький, нелепый и просто сумасшедший опыт жизни в русской глубинке (хотя, какая, к черту, глубинка в полусотне километров от Москвы?) что я загодя принял два авторских решения: во-первых, из уважения к некоторым достойным людям и, особенно, к их детям, живущим в том поселке, не упоминать его название, а во-вторых, взяв на вооружение мудрую тактику великого знатока русских бед Николая Васильевича Гоголя, обратить слезы в смех, а космический кошмар в комический угар, как это гениально делал на своих страницах он. Разве порадует читателей очередная версия Бунинской «Деревни» авторства некоего Дмитрия Потехина? Вряд ли…
Как было сказано в позапрошлой главе, пожив и поработав в Китае, я свято уверовал, что теперь-то уж ничего не испугаюсь на Родине и запросто смогу работать учителем хоть в глухой деревне, лишь бы среди своих, без смога за окном и без ежедневной одиссеи за тридевять земель. Не прошло и года. Что заказывал, то и получил.
Поселок деревенского типа с безликим названием от слова «столб» в часе езды на электричке от Москвы. Один из сотен. Не цветущий уголок Европы, но и далеко не нищая дыра. В меру ухоженные, асфальтированные улочки, не слишком старые, симпатичные в массе своей дома со спутниковыми тарелками, «Шкоды» и «Хюндаи» в гаражах.
Школа – советская пыльно-бурая кирпичная коробка в три этажа, которую любой из вас, ни разу не увидев, запросто представит себе во всех деталях.
Прошел собеседование с директрисой. Довольный, хотя уже почуявший тяжкий дух грядущих испытаний, отправился осматривать свое новое жилье, любезно предоставленное начальством за копеечную плату.
Моя будущая коллега привезла меня на своей машине в какую-ту маленькую поселковую промзону, где стояли в ряд несколько хрущевок. Над головой постапокалиптично тянутся жуткие, проржавевшие, в каких-то лохмотьях трубы. Кругом грязновато и серо, много бездомных кошек. До школы (что самое неприятное) полчаса пешком. Вход в «квартиру» прямо с улицы: в торце хрущевки рыжая металлическая лестница и деревянная дверь. Внутри этой… (так и хочется назвать ее дворницкой!) пыль, старье, спертый воздух и вечный пещерный полумрак.
Плевать! Теперь я учитель. Настоящий, официальный. Год помыкаюсь в дыре, а там любая московская школа с радостью откроет двери опытному специалисту. Так мне хотелось думать.
Не знаю, что бы я делал без моей матери, которая время от времени приезжала ко мне, приводить мою «квартиру» в менее первобытный вид.
Осень была прекрасна. Дела в школе шли не худшим образом (если б не учебно-маразмо-тематический план, которым меня загрузили, я был бы просто счастлив).
Бредя с портфелем домой, я любовался золотисто-рыжим торжеством солнечного сухого октября. Тянущаяся вдаль железная дорога, отделенная от поселка широкой полосой жухлого бурьяна, прекрасный, точно со страниц Бунина, пылающий пожаром лес, холодная лазурь прозрачного неба. Кругом тишь и безлюдье. Лишь изредка промчится вихрем по путям электричка или прокатится мимо, кашляя и грохоча, допотопный ЗИЛ.
Школа… Сначала я решил, что худшие мои ожидания не оправдались. Хотя неладным запахло уже с первых дней. Первый истеричный выговор я получил от заведующей школьной самодеятельностью за… плохо придуманный стишок на тему спасения природы. Ну не зашло ей! Хотя при чем тут я? На второй или третий день мне на лестнице хотели плюнуть на голову. Стерпел: не попали же. Кинули на уроке ластиком в лоб: тоже стерпел – мимо ведь.
А вот, что меня действительно поразило, так это педсоветы, на которых наша пухлая директриса орала на всех голосом свиньи, ставшей сержантом в армии. Орала не по делу, а по традиции, каждый сеанс своего ора, непременно начиная со стука ладонью по столу и слова: «Товарищи!!!»
Не менее дикой и даже, пожалуй, мистико-готической особенностью школьной жизни было то, что, заходя в учительскую, я всякий раз слышал разговор местных завсегдатаек - пожилых учительниц, строго на один и тот же список тем: «Муж у нее уж год как умер… Тетка в больнице с раком лежит… Сын только что из тюрьмы… Да этот-то спился… О-и так ее и не откачали… На машине тесть разбился, царствие небесное… Слышала, да? По голове в драке получил, теперь дурак дураком…»
Слушая эти зловещие беседы, я всякий раз невольно косился в окно. Дома-то хорошие, машины новые, шестьдесят километров от Москвы… Что ж за люди здесь живут (или умирают, черт их поймет!) Откуда все эти кошмарные хроники? Мне еще о многом предстояло узнать.
Солнечная пора закончилась. Наступила безнадежная дождливая русская серь. В те дни, чтоб я не мозолил глаза, меня то и дело отправляли на различные конференции в окрестные поселковые школы. Шесть утра, тяжелый муторный сумрак, шлепанье по лужам на станцию, пропахший пивом и потом вагон, кашляющий ПАЗик, ползущий сквозь какие-то когтистые, косматые, темные дебри, словно карета к замку Дракулы. Пассажиры с каменными лицами солдат-фронтовиков.
Один раз меня привезли в место, где можно было бы снимать фильм про Чернобыль или (че уж там!) сразу про пост-апокалипсис. Старый советский полувоенный городок, где, как ни вглядывайся, не сыщешь ни одного цвета, кроме тех самых пятидесяти оттенков серого, о которых авторы одноименной порно-драмы не имеют представления. На конференции читали лекцию и крутили видео про детей-инвалидов из бедных семей. «Машенька была бы очень счастлива, если бы в ее подъезде установили пандусы» и прочие гиеньи слезы нашей (гореть ей в аду!) системы. На обратном пути посреди лесной дороги у пазика лопнуло колесо, и я вконец почувствовал себя героем одного из фильмов Звягинцева.
Но, как говорится, беда не приходит одна. На трудности быта идеально наложился макабрический кошмар российской политики, вспыхнувший в преддверье президентских выборов 2018. Одно за другим в стране и мире происходили какие-то необъяснимые дикие события. Новости о массовых расстрелах в Америке, о кровавых катастрофах у нас, о чудовищных жертвах в Сирии запросто сочетались с очередными маразматичными выходками Панина и Джигурды, с безумием Поклонской, боровшейся с пеной у рта против фильма «Матильда», с бредовыми идеями назвать новую ракету «Шептуном». Я чувствовал, что реальность издевается надо мной, жестоко пугая и ехидно подкалывая одновременно. Яростный ор обезумевшей госпропаганды, истеричный визг и проклятья либералов с «Эха Москвы». Помню, как я всерьез заподозрил у себя безумие, после того как новостной сайт Лента.ру на моих глазах начал рекламировать эротические сайты и услуги.
«С Россией кончено! Напоследях ее мы прогалдели, проболтали, пролузгали, пропили, проплевали, затискали на грязных площадях…» - вертелось в моем изможденном русофобном мозгу, когда я валялся в постели без сна.
А за окном выли коты и горел слепящим глазом сквозь октябрьский ливень фонарь.
В школе мои дела шли скорее под гору, чем в гору. Я не умел держать класс, не умел быть твердым, боялся ставить двойки. Со временем этим стали пользоваться почти все ученики и в особенности дети из цыганского клана, державшего в кулаке (да-да, именно так) весь поселок. Со мной завела кокетливую, полупрезрительную «дружбу» пятнадцатилетняя красавица-цыганка, обожавшая заглядывать мне в глаза и таинственно-грозным тоном рассказывать, какой крутой у нее отец. Ее брат, юный культурист со всеми данными начинающего мафиози то и дело пронзал меня зрачками и многозначительно намекал, мол почему бы не исправить тройку на четверку с минусом. И я исправлял.
Я не боялся цыган, ибо, будучи москвичом, инстинктивно воспринимал их как равных себе. А бояться заставляли, причем в чисто приказном порядке.
- Вы понимаете, что их семейство распространило здесь свое влияние! – верещала на педсоветах директриса. – Автомойка, магазины, спортивная секция, полиция – все под ними! Даже нашему батюшке помогают церковь ремонтировать! Если кто-то здесь идет с ними на конфликт, он ставит под удар всю школу! Не конфликтовать! Дружбу не заводить! Мы отдельно, они отдельно!
«Дикий запад…» – ошеломленно думал я. – «Шестьдесят км. от небоскребов «Москва-сити».
Один единственный раз я видел в поселке представителей власти. Менты промчались на какой-то задрипанной старой иномарке с не по размеру большими колесами (точь-в-точь сцена из голливудской регрессивной антиутопии).
Пожалуй, если б в один прекрасный день из леса вышло войско викингов, захватило поселок и объявило там свою власть, в Кремле бы махнули рукой и послали представителя договариваться с местным ярлом о покупке лояльности.
С приходом ноября мир поселка сделался тошнотворно тусклым и совершенно безнадежным. Под ногами хрустели заледеневшие лужи, из придорожной канавы невыносимо несло какой-то компостной дрянью, по небу серыми ордами гуннов ползли нескончаемые облака.
Возвращаясь из школы, я дважды в неделю заходил домой к своему единственному ученику, прикованному к инвалидной коляске. Умный, любознательный, болезненно-робкий парень шестнадцати лет, задавленный страшным комплексом неполноценности, но как личность стоивший всех здоровых школьных лоботрясов, вместе взятых.
Тяжкие мысли посещали меня во время занятий с ним: жить в поселке, как на острове, как на отдельной планете, с которой никуда не денешься… не рассчитывая на чудо любви, мириться с предательством собственного тела… и все же жить, развиваться, строить какие-то планы…
Затем в продуктовом магазинчике, где продавщица высчитывала сдачу на деревянных счетах (шестьдесят, мать вашу, км. от столицы мировой державы!) я непременно натыкался на мать или бабушку какого-нибудь двоечника, возмущенно вопрошавшую: «Почему наш мальчик получает у вас тройки?»
Потом последний отрезок пути домой. Помойка, трубы, коты… У подъезда прогуливался, издавая булькающие звуки и по-петушьи дергая головой, местный умалишенный. Его просто не могло здесь не быть – требование жанра! «Чехов, Горький, Бунин… «Деревня», «Палата №6»…»
Школа, по мере моего знакомства с ней, окружала меня хороводом всевозможных сомнительных тайн. К числу таких, сперва неприметных, но совершенно необъяснимых, вонзившихся колом в мой разум странностей (как, например, вечно обсуждаемая в учительской тема смерти) примкнул тот факт, что немалое число моих учеников носило фамилии, заканчивающиеся на -огло: Губогло, Кириогло, Радогло и тп. Ни разу в жизни нигде я не слышал ни одной такой фамилии. А тут целое скопище! В поселок депортировали турецких подданных?
Двое учащихся четвертого класса прибыли к нам с Кубы и носили фамилию Кайоль-Альфонсо. Типичные весельчаки-бездельники, не знавшие ни слова по-английски и отличавшиеся от себе подобных лишь кофейной смуглостью кожи и перманентной жаркой веселостью лиц (еще не пожив в Таиланде, я не знал, какова воспитательная сила климата).
От природы питая тягу к публичности, я не мог не радоваться зная, что все эти юнцы запомнят меня (пусть даже, как невротичного педанта-клоуна) на многие-многие годы. Порой мне в голову закрадывалась жутковатая мысль: а вдруг за одной из парт, грызя ноготь и ковыряя в ухе, сидит будущий правитель страны? И он тоже на каком-нибудь банкете, в окружении соратников, чекистов и генералов вспомнит, как "в те далекие времена был у нас в школе такой смешно-ой, молоденький учитель, который боялся ставить двойки…"
Исполняя обязанности дежурного в столовой, я не раз был свидетелем того, как старшеклассники отбирали у младших еду. 2018 год н.э. подмосковный поселок, где в каждом втором доме спутниковое ТВ, а в гараже иномарка. Где у каждого двоечника в кармане сенсорный телефон. Отжимали… еду… (Качество отжимаемой «еды» - отдельная, не подлежащая анализу, тема).
На фоне всего этого ярким жемчужинами проглядывали редкие юные Личности. Как правило девочки-отличницы 12-13 лет из более-менее обеспеченных семей, уже эволюционировавшие по характеру и манерам из детей в маленьких женщин. Никогда не забуду эти сверкающие живым интересом к знаниям, полные интеллектуального азарта, интеллигентной иронии и достоинства глаза. За их судьбу я более чем спокоен.
Что касается остальных… Как любят говорить наши либералы, тут далеко не все так однозначно. Однако не могу забыть, как однажды, не справляясь с подготовкой учебно-методического плана, я порядком выбесил нашу методистку:
- Ну в таком случае, я не понимаю, почему вас сюда приняли! Вы не учитель, вы просто человек, знающий язык! – орала она на меня, бешено тараща глаза.
Потом, несколько успокоившись, и как-то вдруг обессиленно смягчив тон, она без подкола спросила:
- Вы же из Москвы, да?.. А что вы здесь делаете?
- Н-ну… - промычал я.
- Уезжайте отсюда. Это сельская школа, шестидесятый километр от МКАД. Сюда во все времена вывозили всякое быдло: алкашей, бывших уголовников. Вы ж сами все видите. Знаете, сколько лет я мечтаю отсюда съехать!
Осень закончилась. Со своим гулаговским уставом в поселок ввалилась «волшебница-зима». Настоящая, лютая, немосковская.
Грязь устлали белые искристые ковры, за неделю превратив серое уродство в колдовскую красоту. Поседела стена леса за железной дорогой. Затянулась льдом ненавистная зловонная канава. Трубы обросли громадными ржавыми сосульками, став еще чудовищнее в темноте.
Вечерами в мертвом свете железнодорожных фонарей как-то неестественно, по-арктически страшно курилась в воздухе сотканная из микроскопических кристаллов, дрожащая ледяная дымка.
Зима принесла мне целый мешок новых проблем. У меня намертво промерзали замки, так что иной раз я не мог войти, а потом выйти из дома. Вырубалось электричество, не было воды. Из подвала в мое теплое логово лезли недомерзшие комары, мелкие бабочки, пауки и прочая дрянь. Из-за постоянной работы пыльного тепловентилятора я начал кряхтеть, как восьмидесятилетний старик.
Как-то раз, вернувшись вечером из Москвы, я понял, что оказался в холодном, темном склепе, непригодном даже для ночлега. Делать было нечего, номера местных коммунальщиков (если они вообще существовали) я не знал. Позвонил завучу, та сбросила трубку. Позвонил снова и получил смс: «Еще раз позвонишь, будешь иметь проблемы» (судя по количеству ошибок, набранное пьяной неженской рукой). После этого случая завуч стала со мной крайне резка и немногословна, по вполне понятной, хоть и едва ли справедливой причине.
В другой раз ясным февральским утром я вышел из дома и понял, что не могу выдернуть из двери ключ. Маленькая металлическая хрень застыла намертво. Уходить нельзя, вернуться внутрь нельзя, оставаться тоже. На пятой минуте у меня начали дубеть пальцы. Ледяное арктическое солнце сияет в чистом небе, мороз дерет наждаком (рассказать моим тайским друзьям, что в России воздух может причинять такую физическую боль – не поверят). Кругом ни души. Начало занятий через полчаса. А я стою. Проторчав еще минут двадцать, я со всей ясностью понял, что сдохну. Сдохну без кавычек, как зек на Колыме. Побежал к своему ученику-инвалиду. Потом его дед прогрел огнем замочную скважину, и ключ кое-как был выкорчеван.
Между тем я еще лишь проходил по светлой границе темной полосы моей жизни. В конце зимы слег с инсультом отец. Потом реальность начала тиранить и таранить меня со всех сторон совершенно разными способами. Может ли нормальный, не связанный с политикой человек искренне сходить с ума из-за президентских выборов? Конечно, нет. А вот ненормальный человек (коим я, увы, являюсь), живущий в ненормальной стране, в ненормальную эпоху, вполне себе может сходить с ума из-за того, что получило здесь название: президентские выборы. Выборы, сопряженные с бесконечной грызней и маниакальной травлей неугодных, с идиотическим враньем, с пугалками про ядерный конфликт. Выборы, чудесным образом совпавшие с чудовищным и крайне мутным пожаром в Кемерово. Вконец оскотинившиеся официальные (!) СМИ транслировали ложь, будто пресс-секретарь президента и проигравший кандидат на спор сбрили себе усы, прилагая фейковые фотографии. Я догадывался, что это такое. Контролируемое безумие, продолжение социального эксперимента, начатого в 2014 году. Но рассказать об этом было просто некому.
- А вы проголосовали на выборах? – спрашивала меня пожилая (вроде бы отнюдь не злобная) учительница с уже готовым вызовом.
- Нет.
- Что значит нет! То есть, вы не считаете нужным участвовать в жизни страны! Что за безответственное отношение, молодой человек! Вам тут на все наплевать?!
И что мне было ей ответить? Что мне было ответить им всем – народу, который, как диплодок не чувствует даже своей собственной боли, не говоря о чужой…
С каким же мазохистским наслаждением перечитывал я тогда Бунинские «Окаянные дни»!
Как-то раз в ходе учительского застолья директриса подняла тост «за наших детей» и вдруг со слезами в голосе, то ли прикидываясь, то ли по искренней глупости выдала: «И чтоб их не коснулись всякие мерзости, вроде «Синего кита»!» Синий кит – якобы существующая в соцсетях игра, доводящая детей до самоубийств, в википедии прямо именуемая городской легендой. До чего забавно слушать, как комендантша тюрьмы плачет из-за сомнительной страшилки, не замечая (а, по факту, культивируя) у себя под боком реальную чертовщину, достойную Леонида Андреева! Орать на людей ни за что – это нормально. Давить на психику бессмысленной бюрократией – нормально. Сеять в коллективе средневековый страх перед цыганами – нормально. А вот «Синий кит» - о-о… ужас, ужас, ужас…
Бесконечно, как товарный поезд, тянулись темные вечера. Ночь, улица, фонарь… аптеки, правда, не было. Мои юные болванчики стучали мне в дверь и подглядывали в окна.
Я писал своего «Призрака», депрессовал на кровати, питался как попало, клялся себе не читать интернет и все равно читал.
Меня немножко спасла… будем называть ее Лина. Она изредка приезжала ко мне, обуреваемая своими порывами, плевавшая на все, что не касалось утоления ее плотских страстей и творческих позывов. Будь у нее возможность, она бы без колебаний согласилась жить именно такой жизнью: в глуши, в вековой тьме, среди снегов и диких нравов, с гитарой за плечом и куплетами в сердце. Но каждый всегда имеет не то, чего хочет. Мглистая дохристианская хтонь, успешно заменявшая ей душу, проникала в меня, на пару дней делая таким же беззаботным пофигистом и циником, как моя гостья. Пока, оставшись надолго один, я вновь не начинал с тревогой думать: вернется ли она или уже все?
Помню ее бело-голубоватые, в бьющем в окно свете фонаря, плечи, разметанные по подушке черные волосы, порочные очертания губ и совершенно кошачьи по своей сути, коварно-мудрые карие глаза:
- Сейчас я тебя люблю, а потом не знаю. Как пойдет… Мне нравится то, что ты пишешь.
Все мои вышеописанные заморочки вызывали у нее лишь взрывы искреннего хохота и жажду со мной «разделаться».
А потом она исчезла. И я остался один… Наступила весна. Незаметно, но верно растаял снег, по-доброму засияло солнце, проклюнулась трава, лес оделся листвой. Любимое, благословенное время. А я валялся на кровати, давно (и, впрочем, разумно) забив на подготовку к занятиям.
«С Россией кончено…»
В конце года я уже открыто валял дурака на уроках, наконец-то сделавшись «своим» для учеников. Подрабатывал репетитором у цыган, живших двумя многодетными семьями в богатом, но малоухоженном доме. Отец семейства (настоящий цыганский барон в золоте и широкополой шляпе) проникшись ко мне снисходительным, как заведено у цыган, барским уважением, всегда крепко жал мою руку и приглашал на занятия в свою боксерскую школу. Я вежливо отказывался. После каждого урока меня заботливо отвозил домой на машине его шестнадцатилетний сын. Большие люди, как не крути. Хозяева!
- Вы у них работаете? Ну-ну… - процедила директриса, узнав о моем теневом бизнесе.
Я понял, что даже если б (сойдя вдруг с ума) решил остаться школе еще на год, система уже была готова меня исторгнуть.
Впрочем, меня это нисколько не озадачило. Уныние накрыло мой разум серой пеленой. В голове роились нелепые планы уехать куда-нибудь на Гоа и жить там до конца жизни. Ни в какой московской школе я себя больше не представлял.
Я покинул школу и поселок навсегда в первых числах июня. Пылало солнце, золотился цветочный луг, трепетал сверкающей зеленью лес, звенели птицы, порхали бабочки. В такой день поселок мог бы даже показаться кому-то райским уголком. Но я, идя к станции, был не в силах даже оглянуться на него.
До сих пор меня успокаивает мысль, что этот тяжелый, унизительный и абсолютно бессмысленный опыт в сильно смягченном варианте сыграл для меня роль службы в армии, неизбежной для становления личности и закаливания характера. Такому слабаку, как я армия не по зубам.
Через год я уехал в Таиланд и увидел, как выглядит настоящая забота о воспитании детей в здоровом обществе в двадцать первом веке. Но это уже другая история…

***

Я писал, что покинул поселок навсегда и соврал! Cпустя три года судьба снова занесла меня в это захолустье. Звонили из школы: оказалось, что на мне все это время висела задолженность за электричество. По ряду причин деньги надо было отдать непосредственно в руки школьной администрации. Возвращался я в старую скворешню с тяжелой душой. Но... директор оказался уже новый: энергичный весельчак южной внешности, большой любитель поболтать. Прежняя директриса оставила работу из-за болезни. Кабинет изменился: не стало икон, исчез куда-то президент со стены. Директор с интересом расспрашивал меня про Китай и Таиланд, а в завершении с легкой руки согласился выдать мне рекомендательное письмо (моего же сочинения), о котором я, покидая школу три года назад, и помышлять не мог. Теперь во взаимоотношениях с подмосковной СОШ поставлена твердая, крайне приятная для меня точка. "Не напрасно было!"