Напугавшись вкрадчивых шорохов, еле слышно доносившихся из глубины спящего здания, я присела на подушку и, не открывая глаз, заставила себя вслушиваться в гулкие звуки, отчётливо долетавшие в сознание откуда-то издалека, может быть, из соседнего помещения, но скорей всего из позабытого прошлого.
Где-то приглушённо брякали механизмы, их полуржавое нежелание просыпаться смазалось маслом и елейно стихло, оставляя весь простор ночной тишины для тонкого подвизгивания металлического острия, притуплявшего неспешные шёркания ног грузного человека, тяжело дышавшего с мучительным свистом.
Болью в затылке отдавалась гулкая возьня в кромешной тьме, я оцепенела от застывающей крови и с трудом приоткрыла глаза, глядя на казённую дверь и ожидая неприменного визита лиц официальных. Они не заставили себя долго ждать — замок щёлкнул дважды и взгляд мой помутнённый упёрся в лица полусонные с туго натянутыми на них масками сожаления. Две безликие тонкие тени подошли к краю кровати, торжественно возложив к моим ногам чёрный пиджак и белую рубашку.
Обрюзглое лицо директора тюрьмы, вяло боровшееся с непреодолимой сонливостью, плавно колыхая гладко выбритыми щёками, угрюмо провозгласило сквозь зевоту:
— Зря вы не подали прошение о помиловании. Вставайте и готовтесь к смерти.
Вместо слов из моей груди вырвался глубокий вздох, а по жилам растеклась мысль бурлящая: "Этого не может быть, потому что просто не может быть!"
А между тем, мадам в белом халате помогла мне всать и, театрально соблюдая заученные правила церемонии, беспристрастно произнесла, обращаясь в пустоту:
— Вам дозволяется оправить естестественную нужду.
— В таком случае дозвольте мне надеть блузку женского покроя, - срываясь на крик, потребовала я, озвучив противоетественную данной ситуации условную надобность.
Моё сопротивление ненадолго продлило пребывание подле кровати, молчаливая мадам рывком содрала с меня фланелевую ночнушку и бесцеремонно облачила в белую рубашку, старательно застегнув каждую пуговицу так, что тюремная вещь вросла в мою кожу, став единственным покрытием наготы.
Царственно шествуя босиком по каменному полу скверного заведения, моя стопа неожиданно вступила в невидимый след, оставленный предыдущим осуждённым на смертную казнь, и снизу вверх меня пронзил ледяной страх, примёрзший к дрогнувшим ногам и скрючивший спину. Гордая осанка надломилась от попадания под нож правосудия, и растворились мои чувства вины и невиновности в ужасе от неизбежной потери головы. Во мне не было ни капли раскаяния, но утопала я в кипящей ненависти к тюремщикам, осознанно и хладнокровно пошагово вершивших рядовое обезглавливание во имя Закона.
В смертельном страхе полуостывшую, меня завели в тёмную камеру, посреди которой грозным обелиском возвышался мощный человек в чёрной мантии, державший блестящий крест на уровне груди. Священник глянул сквозь меня и монотонно предложил:
— Очисти душу, исповедуйся.
— Меня лишают жизни лишь за то, что думаю иначе, - обходя чернеющую глыбу, сама себе сказала я, заметив под потолком крошечное оконце, плотно завешенное пыльной материей, - Я запачкаю душу общением с соучастниками моего убийства. Обойдусь без пустых слов, но проявите милосердие, позвольте мне в последний раз взглянуть на небо.
Не ожидая разрешения, всё ещё живая сущность моя потянулась к занавеске и холодная ладонь отдёрнула штору как в кукольном театре, открыв упрятанный за решёткой малый экранец, усеянный яркими звёздами. Где-то там, в бесконечной чистоте мерцающей, скоро полечу я на покой туда, откуда явилась, а пока болезненно скорбя по величественной неприкосновенности, спотыкаясь, иду я на встречу смерти насильственной, организованной для меня кровожадным недопониманием.
Вот показался и зал с громоздким механизмом, с возвышающимся косым ножом наитяжеленным, с глубоким грязным ящиком, с субстанцией поглащающей смрад запекающейся крови, с хрипящим тучным палачом, с железным табуретом в центре помещения. Без лишних почестей обесиленно опустилась я в сидалище для осуждённых и, высоко подняв голову, резко вздрогнула от холодных прикосновений ножниц скрипучих, мастерски отрезавших ворот белой рубашки.
Один из соправождавших меня на казнь любезно предложил пригубить последнюю радость, поджигая тонкую сигарету с фильтром, плеснув в стакан глоток коньяка из полупустой бутыли. Брезгливо отказавшись, хотелось мне взять ноту самую высокую, прощаясь с осипшим горлом, но взяли низменно руки мои, туго связав за спиной, и мгновенно уложили хрупкое тело беззащитное на скамью гильотины, заботливо фиксируя шею в омерзительное спецустройство.
Раздался щелчок над средним ухом, и смазка с лезвием вонзились ниже затылка, тончайшей линией отделяя последние мгновения жизни от туловища обмякшего. Открытые глаза мои намотали на память брызги собственной крови, увиденные с пола, и блёклые спины удаляющихся исполнителей, растворяющихся в чувстве выполненного долга. Шершавые руки палача коснулись моего лица, размазав по щекам вязкую влагу остывающую и, обдав перегаром слипшиеся волосы, он ладонью мазолистой прикрыл мои веки. Но слух воспалённый уловил свист полуживых лёгких палача и речь его скудную надгробную:
— Ох, загубили девку несмышлённую, изверги.
Камнем скинув голову отсечённую в ящик грязный и тут же позабыв лёгкий приступ сострадания к своей жертве, тучный работник тюрьмы тремя пальцами поставил в воздухе крест, засыпал место казни специальной субстанцией и, превозмогая жгучее гниение в груди, вяло потащил ящик с останками в мусорный отсек.
В ядре головы окаменевшей застыл не страх панический, не боль острейшая, но запеклось разочарование насильно прерванной жизни, отчаянно желавшей ярко быть, искуссно творить и здраво мыслить...
Проснувшись в поту холодном, я села на подушку, подперев под себя ноги и обняв колени. Циферблат будильника высвечивал четыре часа ровно, а память оголённая выжигала мельчайшие подробности кошмара ночного, воспаляя неутихшие чувства, что продолжали шипеть в крови.
Дрожащей рукой я включила свет и пристально посмотрела на столик прикроватный, где стояла фарфоровая чашка старинная с недопитым чаем, купленная мною вчера на барахолке. Отпив кипящего сновидения из холодной реальности, я провалилась в складку времени и, вывернув память наизнанку, оказавшись в плену ночных предвкушений, напомнила себе о смерти предыдущей.