Отчаяния пока нет, часть 3

Отчаяния пока нет

Часть 3. На выжженных дорогах Иудеи

Я лечу в самолете, словно еду по железной дороге неба. Мне гораздо спокойнее, чем в первый приезд (прилет). И писать в блокноте выходит ровнее. От усталости бросил читать («Ницше» Делеза) и слушаю Сантану в наушниках – с закрытыми глазами, как недавно в поезде Севастополь-Москва. Как много перемещений!
Очень хорошо! Мне надо дубьем вышибать из себя консерватизм. Я даже батарейку в мобиле не поменял, и теперь мобила отрубилась. А ведь думал об этом. И так во всем: ничего не меняю без большой нужды. Революционер! Совершаю такие эскапады – и не решаюсь поменять батарейку – или саму мобилу. Прямо Раскольников: на такое дело замахнулся, а такой ерунды не могу потянуть!
Вообще плохо подготовился: не взял «приглашение» (ксеру с паспорта Мангусты и адресом), карту… Но всегда что-нибудь забудешь. Главное – поймать нужный драйв приключения. А там, как Бог даст…
Моя проблема, что у меня осталось всего две темы: Лесбия и Мангуста. И я никак не попаду во что-нибудь третье, во что-нибудь свое, как я мечтал в больнице, воображая крымский сад. Наверное, не разрушив здесь до конца одно и второе, – третье не появится. Конечно, я могу писать о чем угодно, даже сочинять стихи. Но моя мысль ходит по кругу. Она не может вернуть старые сущности, что-то романтическо-метафизическое, что-то такое глубоко личное, что появляется, когда ни о чем не беспокоишься, бытие определено и война закончена – с любым результатом…

Мангуста встретила меня в Бен-Гурионе, так же, как полгода назад. Хотя в ходе долгого допроса на паспортном контроле я уже было решил, что вовсе сюда не попаду. То есть, быстро это место покину.
До электрички 40 минут, и мы сидим и обнимаемся.
– У нас волосы стали почти одного цвета, – заметила она.
Я смотрю на волосы, на знакомую платформу, словно я сидел здесь лишь вчера.
– Кажется, что и не было этого полгода.
– И мне тоже так кажется! – смеется она.
Лишь погода другая: туман, и словно холоднее, чем в декабре.
– Ночью в Бат-Шломо +18, днем: +25, – сообщила Мангуста.
– Очень щадяще.
– Да, я так рада! Думаю, это связано с исландским вулканом.
Она совсем белая, в отличие от меня, уже побывавшего в Крыму.
Все та же убитая машина с теми же горшками в багажнике и на заднем сидении везет нас среди быстро светлеющего пейзажа.
И снова этот двор в кипарисах, пальмах и мандаринах, этот желто-белый дом и гигантский кактус в курдонере… Тут ровно ничего не изменилось. И мой козырек над лампой.
Дома застаем за скромным завтраком Перца и Дашку. Я извлекаю подарки. Беседы о вулкане, погоде, задержанных рейсах. Мангуста отводит Дашку до школьного автобуса, Перец уходит – и мы, наконец, вдвоем. Альтернатив у нас немного: мы как в бульварном романе кидаемся друг к другу, вжимаемся, срываем с себя одежды и падаем на диван. У меня нет терпения доводить ее до нужной кондиции, да это и не требуется. Я держусь довольно долго, что странно при таком перерыве. Как я, оказывается, соскучился по ней! Она мне, какая странность, очень нравится!..
– Я люблю тебя… – шепчу я на ухо (совершенно искренне, даже зная, что ответа не будет. Плевать: я хочу говорить правду.).
– И я тебя, – отвечает она неожиданно. Зимой в Москве она старательно избегала этого слова.
Времени, однако, у нас не очень много: у нее договоренность с Перцем о поездке в Зихрон: у Мангусты заказ на витражное окно в металлической раме. Раму делает Перец.
Тем не менее, я поспал час на дашкиной кровати. И мы едем втроем на машине на зихроновскую свалку, где Перец видел нужный ему лист. Обретенный металлический лист крепится веревками прямо к крыше машины, у которой нет багажника. Я восхищаюсь находчивостью.
– Так делают угонщики, – сообщил Перец.
С гремящим листом на крыше заехали в магазин инструментов, ассортимент которого я изучал с особым интересом. Отвезли Перца с его листом в Бат-Шломо – и поехали в Эйн-Ход, Деревню художников, где в одной из галерей у Мангусты присутственный день. И мы два часа присутствуем в ней, болтая и обнимаясь. Уровень картин весьма невелик, как и во всех здешних галереях, но есть и несколько крепких работ, чисто продажного типа, пахнет краской, посреди галереи стоит мольберт: хозяин галереи и пишет здесь. За все время в галерею зашла лишь одна женщина, и то по ошибке, с которой Мангуста недолго говорила на иврите.
На обратном пути заехали в специальный цветочный магазин, изрядных размеров оранжерею на трассе, набитую экзотическими тропиками в миниатюре, а еще декоративной садовой всячиной. Мы сюда приехали за горшками: основой для будущих мозаичных работ. Вернувшись к машине, выясняем, что Мангуста где-то посеяла ключи. Я иду искать – и нахожу их забытыми на прилавке у кассы. Вспомнил Грецию, где я потерял ключи от машины в траве, пока ходил и фотографировал достопримечательности Нафплиона…
Следом – в супермаркет за продуктами. На обед я сделал греческий салат, который один же и ел. Еще сделал рис, который Мангуста очень хвалила, но почти не ела. Она ест очень по-своему и даст фору любому привередливому вегетарианцу. Зато, наконец, пили вино. Я все-таки разрешил себе это излишество.
Уже почти ночью на веранде Мангуста начинает работать: облепливать купленный горшок мозаикой, а я специальными щипцами колю для нее плитку, найденную сегодня на свалке. Мангуста постоянно работает и должна работать, как она объясняет. Это не притворство, это необходимость, от которой ее не освобождает даже мой приезд.
После почти бессонной ночи я совсем без сил. Тем не менее, меня ждало новое прекрасное сраженье – на брошенном на пол матрасе с ее постели, «чтобы не сломать ложе», – бурное и долгое.
Там же на полу я и остался спать, рядом с ее диванчиком. Она снова одета, совсем как днем.
– Мне холодно! – оправдывается она.
Это в летнем Израиле.
…А я ведь мог сюда вообще не приехать. Этот визит был придуман спонтанно, посреди моих крымских работ, когда я испугался, что делаю очередное ложное движение…

Утром я немного поколол ей плитку, запас для работы – и пошел гулять. Добравшись до леса, я смело свернул совсем не в то место, куда ходил раньше. Вдруг ее смс: возвращайся, мне надо ехать. Ответил, что не уверен, что успею. Я ей нужен? Вроде, нужен, но потом она милостиво оставляет меня гулять дальше.
Я поднялся в гору, в здешний природный заказник, где нашел много солдат израильской армии, у которых тут, похоже, учения. На горе растут сосны и кипарисы, +27, достаточно терпимо. Хотя все равно жарко. И все ловлю себя на том, что забываю, что я в другой стране, что это другие горы, другие деревья, совсем другое яркое солнце.
В голове я представил маршрут: чуть пройду, поверну – и выйду на знакомую по декабрю тропу с той стороны горы. Ничего подобного не случилось: тропа петляет сквозь деревья и поляны – и не кончается. Прогулка уже не отдых, а труд. А я еще забыл взять документы, да и деньги тоже. Зато по настоянию Мангусты взял, слава Богу, воду!
Бреду, наконец, вниз по неизвестной тропе, то есть сухому руслу реки. Дохожу до «пафосного» селения, оказавшегося кибуцем Амикам. Тут все на иврите, хотя на одном предупреждающем плакате на трех языках: иврите, арабском и русский выведено: «Осторожно, высокое напряжение», и еще угрожающий рисунок для иноговорящих или не говорящих совсем.
 Какие красивые здесь растения, целые голубые деревья! Голубая акация, алые гибискусы, дёрен, кактусы, что-то среднее между алое и агавой, в общем, скопление ботаники, я и названий не знаю… Жил бы я здесь, я бы тоже стал садовником, как Перец. Ботаническая красота Крыма кажется ничтожной рядом с этим. Нехилые по размеру, но средние по архитектуре дома, затемненные огромными пальмами, с верандами, большими французскими окнами, садиками с подстриженной травой, – и никаких заборов. И людей тоже нет. Лишь один рабочий арабского вида укладывает плитку на дороге. Прошел весь кибуц, вышел на асфальтовую дорогу, дошел до «Алона Парка», парка развлечений, в котором тусила масса детей, привезенных сюда на автобусе. Но меня-то автобус никуда не повезет, и я даже не знаю, куда иду?
Свернул с асфальтовой дороги на проселочную, что шла мимо виноградников, разбитых вдоль холмов, более короткую, как мне показалось... По обочине растет дикий чеснок с такими хитро-накрученными головками. Скошенное поле завалено «рулонами» сжатого сена – до самого недалекого горизонта. Дорога шла-шла и ушла под предупреждение, что тут стреляют и проход воспрещен. Вот хрен! Вернулся наискосок на автомобильную дорогу и упорно шел вперед, надеясь увидеть на холме Бат-Шломо. Вместо этого увидел трубы кейсарийской электростанции. Эк, куда меня занесло!
Что делать? – пошел назад. От жары и усталости даже попробовал автостоп. Без успеха. Снова прошел весь Амикам в обратном порядке, русло реки, горы-холмы, лес… Нет сил даже наслаждаться моим любимым запахом кипарисов и сосны. Выпил всю воду.
Все путешествие заняло четыре часа. Соответственно, прошел около двадцати километров. Подобрал небольшой оранжевый фрукт, из тех, что растут на невысоких крупнолистных растениях, активно культивирующихся в долине. Оказалась мушмула. Это сказала Мангуста, ожидающая Дашу на дороге у дома. Дождались вместе: ее привезли на микроавтобусе.
Я принял душ, сделал обед, теперь лишь себе, потому что ничего моего Мангуста не ест. То есть рагу с рисом из «кошерных» мороженных овощей и салат из моркови и капусты с майонезом. Немного поработали с горшками – и втроем с Дашкой поехали в Зихрон, в кафе-мороженное.
По случаю местного праздника, как-то связанного с молоком, на улице куча народа. Транспорт тащится еле-еле, как в большом городе, главная дорога перекрыта на подступах к синагоге и охраняется полицией. А припарковаться тут и в обычный день непросто. Сели за столик на улице, Мангуста то и дело с кем-то здоровается. Рядом дети всех цветов, хотя своеобразный «южный» тип преобладает. Мы тут кажемся несомненно иностранцами.
Из Зихрона поехали на море, в уже знакомый кибуц Дор. Солнце садится, на берегу пусто и совсем не тепло. Мангусте холодно, я отдал ей свою жилетку, которую она больше не снимает. Вода теплее воздуха, думаю, градусов 25, но очень мелка и солона. Доплыл-добрел до глубокой воды за кромкой отмели. Там началось настоящее дикое море, с волнами, хаотически бьющимися в стену берегового «рифа». Первое израильское купание.
Мангуста так и не искупалась: по привычке охраняла вещи и пасла купающуюся Дашку. Стал снимать их вдвоем, на берегу, у пластмассового стула с одеждой: Мангусту в моей жилетке и Дашку в полотенце – и, глядя в дисплей автопарата, вдруг испытал секундное счастье. Будто другими глазами увидел то, что для меня милее всего: женщину и ее дочь на берегу моря, двух красивых людей в «священном» для меня месте. Мы казались героями фильма или рассказа. Удержать это чувство я не мог, но крепко запомнил.
Нет, реальность мгновениями не равна себе! Она полнее. Она рельефна, словно совпадает с идеалом. Я понял, что был прав, приехав сюда. В такие минуты бытие перестает быть линейным, простой цепью событий, в нем появляется объем. В нем появляется странность, столь ярко испытанная мной в декабре.
Солнце зашло, и в последнем ало-голубом свете мы гуляли по песчаному пляжу, смотрели огромную мертвую черепаху, выброшенную на скалы, ходили по неопознанным руинам, превращенным морем в берег, но сохранившим прямые углы, по которым их можно узнать как творение человеческих рук.
Входя во двор дома, мы заговорили о Перце, и тут Дашка гордо объявляет, что она Дарья Александровна, а не Перцевна.
– Почему «Александровна»? – спросил я Мангусту.
И узнал, что Перчик «в девичестве», оказывается, тоже был Сашей. Лишь после 15-ти он стал «Перцем». Дать ребенку отчество «Перцевна» у родителей не поднялась рука, как тут же объяснила мне Мангуста. Я их понимаю… 
Почти ночью снова немного горшков, фильм «99 франков» – и новая любовь.
Увы, теперь я не был столь вынослив. Удовольствие было так велико, что я не совладал с ним. Что не помешала нам долго обниматься – перед тем как расползтись по постелям.
Теперь у меня более жесткое ложе, ибо мой позвоночник на пределе.

Этот день был посвящен стеклу.
Впрочем, до него я успел послушать урок Дашки на виолончели и погулять по «горам», все по тому же заказнику, «резерву», но удачнее, чем накануне, так как посмотрел карту в интернете. Слепящий белый камень дороги бьет по обнаженным глазам. Про очки я тоже забыл. Из людей попадаются лишь редкие велосипедисты. Дважды ложился в тени на землю и дремал – на вершине холма, под соснами и кипарисами.
Тут приходит смс от мамы: она попала в аварию на Рублевке. Ничего, мол, страшного, лишь машину разбила. Поехала класть мне деньги на телефон, ибо в Жаворонках не было света, не работали терминалы. Все суетится! Словно нельзя было сделать в другой раз, вообще не класть. Но она каждый вечер звонит мне…
Два часа я накалывал мелкое разноцветное стекло для витражного окна. Перец приволок великолепную круглую железную раму, только что сваренную им. Втроем на веранде говорили о мескалине, грибах, медицине, я – ненадолго прерывая работу, Мангуста не прерывая ее ни на секунду.
Дашку на праздники забрала перцева мама, Татьяна Николаевна, и мы вдвоем в девятом часу, уже после захода солнца, – едем на море. По случаю усталости Мангусты за рулем сижу я. Сделанные для Греции международные права совершенно успокоили мою хозяйку.
Увы: вход на пляж в Доре был уже закрыт, и Мангуста не знает никаких других ближних и открытых. Вернулись в Зихрон и зашли в Ирландский паб. Она пила шнапс, а я апельсиновый сок. Играл Битлз и Пинк Флойд. Говорили о Горьком, Праге, она рассказала об Англии, где пабы закрываются в 9. Жаль, что тут нет кофе, но все равно: я рад быть здесь вдвоем с ней. Моя жизнь веселей.
Она предложила прогуляться по ночному Зихрону:
– Я очень вымотана работой, мне хочется движения!
Нет еще 10-ти, но совершенно пустые улицы.
– Праздник у нас – вроде шаббата, – объяснила она. – Все поели, посидели с родственниками – и пошли спать.
Она повела меня к заброшенному дому неких англичан XIX века. Они как-то плохо кончили. Дом огромен, с большим внутренним двором, с элементами мавритано-готики, с высокими «вашингтонскими» пальмами вдоль главной аллеи. Пустые зарешеченные проемы, в стенах трещины. В темноте объект зловещ, как английский дом с привидениями.
Каким странным бывает Зихрон: заросший парк, руины, «немецкий квартал», в котором живут члены секты, что ожидают второго пришествия Мессии. У них большие дома и светлокудрые дети.
– В войну англичане меняли членов секты на евреев из Германии, – вспомнил я свои зимние изыскания. – За одного немца шли пять, что ли, евреев.
– Ха–ха-ха! – смеется Мангуста. – Не высоко оценивали!

Ничего сверхинтересного Израиль мне пока не показывает, но я и не рвусь. Я рад, что помогаю Мангусте, что просто живу тут. Не как турист. Это лучший способ понять страну, приладиться к ней изнутри.
Мангуста нравится мне своим спокойствием и серьезностью, своей обязательностью и внутренней зрелостью, хоть я учу ее быть свободнее и не маньячить с работой. И спать без одежды. Она нежна, мы постоянно обнимаемся и целуемся. Пока что продолжается лучший период в жизни двоих. Мы говорим о браке (вообще), литературе, куче интересных вещей, в том числе за работой. Мне хорошо с ней, и все же я не вижу нас вместе на долгое время. Слишком мы разные, слишком самостоятельные. Слишком разная у нас жизнь. И прекрасно, что нам иногда хорошо вместе.
Плохо то, что в отличие от ее жизни, формы моей жизни по-прежнему нет. В ней нет вынужденности и нет обязательности. Я могу делать почти все, что хочу – и ничего не хочу (естественное завершение фразы). Если бы я включил в свой проект Мангусту – в жизни появилась бы новая структура. Но я боюсь этого, этих новых обязанностей, новой перестройки всего. Готов ли я к этому? Да и готова ли она? Так ли я хорош для нее? Что породит наша совместность, если бы мы вдруг созрели до нее? Но мы явно не созрели. Хотя опыт такой жизни, еще и тут – мог бы мне многое дать.
Но еще довольно дней – и, может быть, что-то станет ясно.

Днем, прервав работу над витражом – поехали в музей Ралли, в ту часть, что не видели в декабре. Но в среду он оказался закрыт. У нас была альтернатива: пляж между кейсарийским археологическим «сайтом» и электростанцией (проще: между руинами и трубами). Белый песок, ветер, куча народа, даже места для машины на стоянке нет. Гремит музыка, от которой я предпочел отойти.
Мангуста настаивает, что надо расположиться поближе к воде и людям – чтобы не сперли вещи. Это такой ее пункт. Мы даже не можем вместе пойти купаться, ибо она считает, что должна следить за вещами, особенно – ценным фотоаппаратом.
Вода удивительно теплая, мелкая и со второго раза уже не кажется слишком соленой. Люди и нравы напоминают крымские. Много красивых девушек, но присутствует и некоторое количество красивых длинноволосых юношей. Девушки смотрят на меня как-то пристально. И лишь потом я понимаю, что это не моя красота их поразила, а мои швы. А я к ним уже привык, как к родным. Впрочем, откуда мне знать, что нравится израильским девушкам?
Мангуста предупреждала меня, что купается в одежде. Причем в той, в которой приехала. Купаются тут специфически: никто не плавает, все плещутся в полосе прибоя. Чуть дальше в море – скопление мелких лодок с парусами. Песок горяч, но ходить можно: солнце терпимо, к тому же много облаков. Я размышляю над тем, что если и теперь воспринимаю все так естественно, – что будет, если я проживу в Израиле год? Я слишком быстро приспосабливаюсь – до неумения удивляться.
И снова подумал, что Мангуста ведь совсем не в моем вкусе, ее формы слишком пышны для меня. Но не важнее ли характер, импульсы нежности, от нее исходящие? То, что нам хорошо вдвоем? Она рада, что поехала на море, ей очень понравилось купание – за исключением того, что в уши попала вода. Ужас: она не ездит одна на море, имея его так близко! Весь этот «Восточный рай», который особенно отчетливо проступает в Кейсарии, с ее бугенвиллиями, пальмами, цветущими олеандрами, красными розами и прочей буколикой – остается в стороне от нее.
Машину и туда и обратно веду я. Это хорошая практика вживания в место. Проезжая мимо Зихрона, я напомнил про пиво для Джонника, ее соседа-трансвестита, матери четырех детей. Он/она заказала нам пиво, но Мангуста забыла.
– Зачем ты напомнил! Не хочется никуда заезжать! Это не так важно.
– Про соседей не надо забывать, – возражаю я.
Уговорил…
Прекрасный южный день со всеми курортными удовольствиями. Мне лишь недостает немного музыки, но Мангуста просит пожить по-Мангустьи. Естественно, я так и живу. Впрочем, у нас в запасе еще одно удовольствие.
Для меня «блаженство» наступило раньше, чем для нее – и дальше я действую уже вручную. После чего она объяснила, что процесс надо обязательно заканчивать, иначе она будет нервная.
– Ну, мне знакомо слово фрустрация, – кивнул я.
Едва мы этот процесс закончили, появился Перец, с доделанным «колесом»-окном. Мангусте даже пришлось крикнуть, чтобы он подождал за дверью – пока мы одевались.
На обед Мангуста делает «киноа», особую местную (на самом деле индейскую) кашу, вкусную – если ее хорошо удобрить специями и маслом. Делаем каждый свой салат. После обеда она опять садится за витраж, а я иду гулять – в северный Бат-Шломо, через шоссе – и дальше, «в поля», или «степь», как называет это Мангуста.
Северный Бат-Шломо ничем не напоминает «южный». Во-первых, он больше, во-вторых, весь состоит из относительно новых или совсем новых, даже строящихся домов, часто симпатичных, с садиками, с формальными оградами.
Агрокультура начинается сразу за околицей: плантации съедобных кактусов, большой коровник… «Поля», конечно, еще те: это холмы, частью в абрикосовых садах, небольшие участки с убранной пшеницей (?), дикими деревьями, в основном дубом. Дорога вьется неизвестно куда – я иду по ней. Иногда появляется трактор. Встречная пара с собаками здоровается. Вообще, мне все ужасно нравится: эта дикая земля со стертыми национальными приметами. Подобные места мне нравятся больше Иерусалима или ТА, потому что тут тихо и есть странное чувство, что ты дома и все хорошо.
И, однако, это и предмет размышлений: а не остаться ли мне здесь, если мне тут все так нравится? Ну, хотя бы на год? Прожить здесь так, как я прожил в Крыму? Приобрести еще и этот опыт?
Но еще много дней – и у меня будет время решить, получив больше информации... Я тут как раз для этого: понять возможность нового жизненного проекта. Какого угодно.
Но понял я и еще одно: я все еще не на свободе, я по-прежнему в своей психике, словно в чугунном шлеме. Я не остановил инерцию прошлой жизни. Я ловлю себя на том, что вот так одиноко и долго гуляю – и мне не надо будет извиняться перед Лесбией. И не надо будет ничего рассказывать: про эту страну, путешествие, смешные особенности. Это – свобода, но я до сих пор не привык к ней. Не привык, что никто не будет ругаться, удивляться, огорчаться…
Вернулся через три часа, в полной темноте. В доме снова Перчик: в связи со своим «колесом» для круглого окна. Он рассказывает про золотое сечение и число «фи» (примерно 1,68), «мистическое», «самое красивое число во вселенной», последовательности Фибоначчи... А все потому, что он очень мучился, рассчитывая десять «спиц» этого «колеса» и, видимо, залез в интернет за подсказкой… Мангуста молча клеит стекла. Он ушел во двор, писать на своем компе, подключившись к мангустиной розетке. Она не зовет его внутрь, в том числе – смотреть фильм, который хочет показать мне. Все это как-то не по-человечески. Но я тут гость и молчу. Изучаю по интернету, а потом показываю Перчику, одиноко оставленному на улице, способ строить пентагон и пентаграмму, без всяких «фи» и Фибоначчи, чисто геометрически – если в следующий раз ему понадобиться что-то подобное ваять и делить. Кстати, в пятиконечной звезде действительно присутствует золотое сечение.
Вдвоем смотрели французский фильм «Девушка на мосту», с испорченным сентиментальным финалом. Зато он дал повод порассуждать на тему чего-то около-философского. Например, о феномене удачи.
Потом я пытался приобщить Мангусту к лучшим образцам русского рока, которые я находил на YouTube. Но она пожаловалась на уши, в которых по-прежнему вода – и довольно резко отказалась от моих усилий. А я внезапно заностальгировал. Вот, что по-настоящему хорошо в России, вот, без чего я не могу! Поэтому и эмиграция для меня невозможна. После этой музыки – все кажется плоским, слишком легким, ненастоящим. Никакая прелесть здешней жизни не стоит (мрачной) глубины нашего искусства! И, возможно, нашего бытия…
Именно отсюда, из Израиля, при всем его великолепии (о чем можно поспорить) – видишь концептуальность российской жизни. Иначе слушается русский рок и смотрится русское кино. Мы в Москве прислушались и присмотрелись, словно прикурились – и сами уже не понимаем, как ярко и интересно то, что происходит в этой огромной холодной стране. Пусть лишь экран и звук преобразовывают убогую реальность в миф.
С этими мыслями я ушел спать.
И еще раз почувствовал, какие мы с Мангустой разные. Ее глухота к музыке, к моим любимым темам, которые даже Перчика пробивают. Она говорит, что под «Улицу Ленина» группы «Ноль» Перец бы рыдал. Я очень хорошо его понимаю. Абсолютно негативная вещь – и столько положительных эмоций! Столько любви к месту, где такое могло родиться. А Мангуста, к сожалению, так от этого далека. И хуже всего, что Лесбия могла бы понять меня гораздо лучше.
Неужели здесь, в Израиле, я дошел до этой еретической мысли? И это после всего того, что было у нас с Мангустой! Но, может быть, и было – чтобы вот это понять?

С утра у нее был урок у бабок, причем с заложенными ушами, что сильно парит ее.
– Мы были глухими в унисон, – сообщила она.
Потом повезли стекла для обжига в пригород Хайфы. Я – за рулем, веду крайне аккуратно, чтобы стекла на заднем сидении не слетели и не разбились. Наша цель – специальный магазин в таком промышленном районе. Помещение «магазина», со сплошным стеклянным фасадом на улицу, делилось примерно пополам: в одной части продавали продукцию из стекла, в другой ее делали.
Мангуста в белом платье подклеивает несколько стекол на месте, и девушка Лена, ее знакомая, ставит стекла в большую муфельную печь. И мы решаем: куда поехать дальше? Лена отсоветовала ехать в Хайфу: пробки. С пляжами – то же самое. Мангуста предложила доехать до Тв;рии на озере Кинерет (оно же Галилейское море, Генисаретское и Тивериадское озеро). Это недалеко: 60 км.
Я еще в декабре хотел туда смотаться. Хотя в эту поездку осмотр достопримечательностей – вовсе не главное. Да и в прошлую тоже.
– Только не гони! – просит меня Мангуста. – 90 км для нее (машины) – это предел!
Мангуста заговорила о вчерашнем фильме:
– Благодаря тебе я задумалась о его «метафизике», то есть об удаче-неудаче. Что такое неудача?
Иногда она задает такие вопросы, что у меня нет права ответить «не знаю».
– Неудача – это наша трусость. Неудача происходит оттого, что мы не имеем смелости по-настоящему хотеть, не имеем упорства добиваться желаемого, полагая себя недостойными наших наград. Удачу надо заслужить…
– Но ведь есть же судьба.
– Я не верю в судьбу. Практически все, что с нами происходит, в том числе неудачи – есть следствия мелкости и незрелости замысла, того, что в теннисе называется «невынужденной ошибкой», – когда мы хватаемся за то, что невозможно – или не готово осуществиться. Когда мы суетимся. Когда мы отступаем, вместо того, чтобы драться… Конечно, бывают периоды, когда ничего не получается, когда все словно валится из рук. Но это происходит от нашей внутренней несобранности, нервозности, рассеянности. Или мы делаем что-то не то, вопреки логике обстоятельств. А, наверное, бывает и так, что несуществующая судьба нас просто бережет и не дает совершить глупость, как бы мы ни стремились к ней всем сердцем. Но если ты сам что-то очень хочешь, действуешь последовательно, хладнокровно, как бы «неэгоистично» или «вынужденно» в терминологии даосов, – ты добьешься желаемого. Жизнь прогибается от этого холодного напора...
Уж не претендую ли я на использование сего рецепта? И вся теперешняя ситуация вроде как подтверждает мою правоту. Главное, не забыть, что ты хочешь?
От жары Мангуста пересела на заднее сидение.
– Такого у меня вообще никогда не было: чтобы меня везли на моей же машине и еще сзади! Но я готова сменить тебя.
Нет, мне по приколу поводить, да и что это за расстояние – даже на такой машине, с самой большой скоростью – 90. Собственно, держаться в рамках этого смехотворного лимита и составляло главную сложность.
Заправились по моей карточке, потому что нет живых денег. Выехав, мы не захватили никакой еды для Мангусты (обычного банана), и она боится, что у нее упадет сахар – и она может упасть в обморок.
– Останется один способ, – говорит она.
– Какой?
– Минет! – И смеется.
– Ну, если надо…
До этого не дошло: где-то с полдороги на перекрестке нам попался торговый центр, с супермаркетом и кучей кафе. Тут есть даже местный Макдональдс и бассейн для детей. Вместо того, чтобы есть в кафе – купили готовых продуктов в супере: так дешевле, уверяет Мангуста. В отделе сыров Мангуста уверенно заговорила с продавщицей по-русски.
– Как ты догадалась, что она русская?
– Из-за имени на бейджике.
Но его сперва надо уметь прочесть. Поэтому я начинаю учить еврейские буквы. Уже знаю «а», «л», «ш».
Поели в машине, где было жарко и неудобно. А насчет «дешево»: этот псевдообед обошелся нам в 75 шекелей (примерно 500 р.). Так себе дешевизна. Проехали мимо горы, которую я определил как Фавор, – окруженной арабскими деревнями с мечетями. Шоссе хорошее, хотя то и дело попадаем в пробки.
Межу Фавором и Кинеретом говорили о неприятной для меня склонности женщин к манипулированию, когда, с одной стороны, постоянно доказывается, что мы равные, а с другой – вдруг вспоминается, что мы (женщины) слабые, и мужчины, как более сильные, должны подчиняться – из своего благородства, конечно.
Мангусте такое поведение женщин тоже всегда не нравилось – и свои проблемы она предпочитает решать сама.
В Тверии мы были около пяти, через два часа после выезда из Хайфы. Я остановился на горе перед спуском вниз – посмотреть на Генисаретское озеро. Шоссе в пальмах, сильный ветер, голубая вода, желто-пепельные гористые берега.
– Только сейчас заметила, что у тебя странное строение тела, – сказала Мангуста, когда я вернулся в машину – после съемок в полосе ветра и горизонта.
Это она, надо думать, про «обаятельную кривизну моих ног», как сказала одна барышня.
– Конечно, я инопланетянин, но держу в секрете.
Тверия – город из тех, что спускается вниз кривыми улицами, как Ялта. По дороге попалось несколько старинных домов из черного кирпича вулканической породы. Архитектура немного нелепая, хаотически-южная. Мангуста ругает местных жителей за тупость, вызванную постоянной жарой и плохим климатом: место не проветривается.
– Перчик рассказал, что, приехав сюда первый раз, решил что стоит под несуществующей выхлопной трубой.
Ничего такого я не заметил. Доехали до линии отелей на берегу, где даже удалось запарковаться на платной парковке. Неширокая, не сильно длинная набережная с маленькими искусственными бухтами. В них – лодки, на которых уговаривают покататься местные арабы. Железная модель озера с электронным уровнем воды: -212,4 м. Норма: -208–213.
Это самое низкое пресноводное озеро на земле. Свое еврейское название «Кинерет» оно получило от слова «арфа», ибо напоминает арфу по своей форме. Это и правда так. Только, чтобы увидеть сею арфу, надо подняться в небо хотя бы на самолете. С прибрежных гор этого не видно, я проверил.
Что-то горит в горах, дым стелется над озером, как в песне.
В ходе блужданий вдоль озера между двух пляжных зон, принадлежащих отелям, мы нашли маленький галечный пяточек у воды – около греческого монастыря («Св. апостолов в Тверии», как я перевел с греческого) – довольно старинного вида, сложенного из черных камней с серым раствором. У стены на берегу небольшая туристская палатка. Чья-то подержанная машина съехала почти к воде. Оказалось, она принадлежит семейству арабов с кучей детей. Рядом еще несколько аналогичных семей. Но ничего не поделать. Как и с лодками, качающимися неподалеку.
– Мне нравится, что я хотя бы не понимаю говорящих, не слышу глупости их разговоров, – сказал я.
– А разговоры довольно забавны, – смеется Мангуста. – Сейчас двое ребят обсуждали: «Ты правда настоящий марокканец?» – «Правда». – «И папа у тебя марокканец?.. И мама?.. Ой, замолчи, а то ты скажешь, что и твой сосед марокканец!»
Настоящий анекдот. Да и насчет «хорошо, что не понимаю» – я ошибся. Одна из компаний рядом с нами – из России, как мне скоро стало ясно. Пришел чувак в армейской форме, долго наматывал на руки и лоб ремешки, словно бикфордов шнур, желая подорваться, одну минуту молился, раскачиваясь у бетонной стенки – и был таков. Стоило так париться?
Иду купаться, Мангуста как всегда на охране вещей. Вода теплая, но умеренно – и вправду пресная, что как-то странно: посреди гор и пустыни – такое количество пресной воды! Уговариваю искупаться и Мангусту: когда еще ей представится случай? Она не раздевается, а, скорее, еще больше одевается, то есть купается аж в трех одежках! Да и купание ли это: зашла по шею и вышла.
У выкупавшейся Мангусты обнаружился физический дефект: по короткому маленькому пальчику на ногах. Выглядит довольно странно, словно они наполовину отрубленные, но с ноготками на конце.
– Ты не замечал прежде? Не хватает одной фаланги. Мы оба звери с нестандартным строением.
Она заговорила о дороговизне теперешней израильской жизни. Хватило бы мне денег здесь жить? Получается, что с моими 800 долл. в месяц, без дополнительного заработка – нет. Если самому снимать дом.
– А зачем снимать? Ты мог бы жить у меня…
Неожиданное предложение. Раньше Мангуста железно стояла на том, что не может жить ни с кем в одном пространстве. Тем не менее, я не стал развивать эту тему. Эта тема есть моя проблема всех последних месяцев – и я все так же далек от ее решения.
Мангуста занервничала из-за оплаченного времени парковки – и мы пошли назад. Хотя не такой это был пляж, чтобы сильно нравился: шумный, грязный, с бродячими собаками и остатками еды. Зато как красивы красные делониксы на площади у монастыря (это я потом узнал название в интернете)! Дорога лежит мимо «археологического сайта» античного времени, руин мавзолея II-III вв., с остатками саркофагов и фаллическими «колоннами». Здесь же были выставлены несколько коринфских капителей, рядом – фундаменты еврейского дома того же времени. Следом нам попалась небольшая синагога 1836 года: чуть вытянутый квадрат под четырехскатной крышей. Надо думать, почитаемая – судя по количеству верующих вокруг нее, в черных штанах и шляпах, разделенных белой рубашкой. Все они плотные, суровые, смотрят подозрительно, я боюсь их снимать. 
У машины, внеся новый взнос, Мангуста позвонила по мобиле «бабушке» Татьяне Николаевне – насчет завтрашнего возвращения Дашки. Но мобильник предательски разрядился. Мангуста едва не в панике: что делать?!
– Это такая нервная женщина! Теперь не миновать головомойки!
– Позвони с моего. Или хотя бы пошли смс.
Но это чуть ли не хуже, чем не звонить совсем. Я так и не понял, почему?
– Ничего, я попрошу Перца позвонить, когда мы вернемся…
Она хочет, чтобы он взял вину на себя: мол, ответственность за звонок лежала на нем. Мне это опять не понятно:
– Зачем впутывать Перца? Всего-то надо поговорить с мамой, разве это монстр, который съест тебя? Не дай ей наезжать на себя, в конце концов: да, сел телефон, подумаешь, какая вина! А раньше вообще не было мобильных – и ничего, жили…
Она молчит. Тема закрывается – под сенью каких-то волосатых мангровых деревьев, фланкирующих стоянку, которую мы вновь покидаем.
Плохо то, что нет ни одного обменника. А ей надо купить нижнее белье, потому что она не переоделась и до сих пор носит мокрое. Город в целом не поражает, кроме нескольких относительно старых домов. Зато много израильских флагов, синагог и верующих евреев с черных шляпах, штанах и кипах, с поясками… И в серьезных черных же ботинках. Жарко, а они – так!
Вечереет, мы хаотически движемся по городу. Наконец, на центральной улице, идущей параллельно берегу, Мангуста предлагает снять деньги в банкомате. Мы исследовали его, но не разобрались, как тут что, и Мангуста запаниковала, что он съест мою карточку. Пошли прочь…
– Нет, знаешь, мне не нравится, что мы не справились с такой ерундой!
Мы вернулись – и легко сняли 50 шекелей. Потом долго искали работающую палатку или магазин с бельем. Нашли арабский уличный торговый ряд, купили, что надо, – но теперь Мангуста говорит, что не наденет нестиранное. А ее собственное уже высохло, так что ничего…
Немного походили по улицам. Теплый ветер с гор. Кажется, что и ночью +30. Мангуста завела в симпатичный старинный дворик.
– Давай зайдем в кафе перед возвращением, – предложил я.
Она повела нас на маленькую улочку, идущую к «морю», украшенную произведениями современных монументалистов, ее коллег. Сели на террасе кафе буржуйского типа, зато почти без посетителей, с видом на «море». Я попросил кофе, Мангуста – пива.
– Пользуюсь тем, что я не веду.
Вдоль берега плывет корабль, фонтанирующий пиротехникой. Куча шумных людей на борту.
– Свадьба, – предположила Мангуста.
На нее, рыжую, в белом платье – приятно смотреть.
– Высохла? – спросил я, несколько волнуясь.
– Высохла.
– Как, однако, у тебя все сложно!
– Что сложно?
– Ну, например, купание.
– Не сложно. Если бы это уменьшало мою свободу – тогда да.
– Но это как раз и уменьшает! Ты психологически несвободна, ты не можешь просто прийти и искупаться. А если сможешь, то начнутся проблемы с мокрой одеждой.
– Это проблема возникла потому, что я поддалась на твои уговоры. Потому что я стала делать по-твоему…
– А как бы ты сделала по-своему?
– Я бы вовсе не стала купаться!
– Ну вот! На самом деле, если бы ты сделала по-моему, ты бы не стала купаться в одежках. Ты пошла на компромисс и не сделала ни по-своему, ни по-моему. Отсюда и проблема.
Но это все – милая болтовня в южном городе в кафе. Она рада, что может пить пиво, я рад, что эта красивая девушка в белом – моя спутница. Она перехватывает мои взгляды и смущается. Что она читает в них?
Удивительно легко, в отличие от Ялты, которую я ко времени вспомнил, мы выехали из Тверии. На первом большом перекрестке Мангуста указала дорогу, куда нам, якобы, надо свернуть. Я послушно свернул, но скоро остановился на обочине, где принудил Мангусту залезть в местный «стопник» (атлас дорог). Он на иврите, но мы быстро поняли, что свернули не туда: это дорога на ТА. Я развернулся и поехал на прежнюю трассу №75. Все же есть у меня чутье – даже ночью в незнакомой стране!
Вдруг она заговорила о моем «наезде» на нее на парковке – из-за ситуации с Перцевой мамой: ей это не понравилось.
– Почему я не могу попросить Перца, он так перетрудился? В конце концов, это его мама, а не моя. И я не виновата, что у нее такой характер.
– Я просто считаю, что каждый должен решать свои проблемы сам. Ты же сама это говорила! Да, вообще, что это за проблемы?.. Представляю, как он посмотрит на тебя, когда ты придешь к нему с такой странной просьбой…
Она долго молчит.
– Ты обиделась? – спросил я и коснулся ее руки на коленях.
– Не знаю.
– Если не знаешь, значит, обиделась.
– Тебе легко говорить: решай свои проблемы! А я уже утомлена бабками, которые с утра выносили мне мозг, и я не готова еще выслушивать наезды от бабушки. И, в конце концов, Перец тоже должен расплачиваться за ситуацию, от проблем которой он практически удалился, словно дочь его уже никак не касается!..
– Это я могу понять: ситуация для него травмирующая, и он психологически дистанцируется от того, что вызывает боль…
– Да, но поэтому мне приходиться пользоваться услугами бабушки, когда уже нет сил или времени, потому что больше ни на кого опереться нельзя, придумывать, что Дашка очень хочет ее видеть, пусть Дашка отлично обошлась бы и без этого. И сносить все упреки Татьяны Николаевны, коли я завишу от нее. А она еще раздражена за то, что ее сыну дана отставка.
– Ну, ее тоже можно понять.
– Надо было лучше его воспитывать!
Это уже слишком! Я даже слушать это не хочцу!
– Никто никого не воспитывает! – воскликнул я с досадой. – Люди сами воспитывают или не воспитывают себя… Тогда можно было бы и похвалить родителей, что они «воспитали» хиппи, – пытаюсь я свести разговор к шутке.
Бесполезно: она сидит, как каменная. Дома она призналась, что ей неприятно, что я учу ее жить.
– Я – взрослый зверь!
– Я лишь высказал свое мнение, ничего больше…
Мне вспомнился разговор по дороге в Тверию: оказывается, Мангуста вполне склонна к манипуляциям, вопреки собственным словам: например, бабушкой и Перцем. Пусть она и правда страшно устает.
 Для меня этот разговор был «моментом истины». Я понял, как, на самом деле, далеки мы друг от друга. То есть, что я не готов прощать ей ее слабости, даже во многом оправданные. И это не просто несходство мужчины и женщины. У меня с Лесбией было гораздо больше сходства – и то мы все время воевали.
Поэтому по возможности – больше никакого секса. Теперь отношения – чистая дружба. В конце концов, она сама так боялась слова «любовь»!

Утром мы продолжили тему, хотя говорили как бы о другом:
– Я не готова ни с кем ссориться, выяснять отношения: это отнимает слишком много энергии.
– Добрая ссора – иногда полезная вещь. Можно много выяснить друг для друга – и не повторять то, что для другого оказывается невыносимым. Или раздражает. Ибо без прямых объяснений люди, как правило, ничего не понимают. Да, часто, и после них тоже…
Суббота. Она уже посидела в местной галерейке – совершенно без толку. И мы поехали в Зихрон – менять деньги. Оттуда – в большой арабский супермаркет на трассе Хайфа – ТА: покупать подарок сыну ее подруги Оли, к которому мы с Дашей приглашены на день рождения.
– Ты должен лучше знать, что может понравиться мальчику…
По моему предложению выбрали пластмассового Джонни Деппа из «Пиратов Карибского моря». Заодно в отделе кормов для животных купили корм для шиншиллы. Тут был черный спаниель – и я все хотел ностальгически его погладить.
По упомянутой трассе, идущей параллельно берегу Средиземного моря почти строго на юг – поехали в городок, лежащий между Нетанией и ТА, где живет бабушка: забирать Дашку. Проблема со звонком или его отсутствием как-то решилась без всякой трагедии – и об этом больше не вспоминали. По дороге заехали в «русский» магазин «Тив Таам», где купили пива, кваса (!), малосольных огурчиков и грибов, последние три вещи – по моему выбору. Все это – для общего стола. Очень удобно, что с кассиршами можно говорить по-русски, словно в Севастополе. Только вместо гривен – шекели.
Пока на улице у дома бабушки я ждал Дашку и Мангусту – ко мне прикололся местный негритенок на велосипеде, лет десяти, наверное, еще один «настоящий марокканец». Из-за моей банданы он едва не всерьез принял меня за пирата: единственное слово, которое я понял. Ну, еще: «кен» – «да» и «лё» – нет. «Открывший» меня в качестве пирата (прямо в честь пластмассового Джонни Деппа), привел еще двоих, своих приятелей. Они хотели много чего выяснить – и мы честно пытались сделать это на трех языках, включая английский и русский. Они не могил поверить, что я из России, а не из Америки. Предложил им пофотографировать – и это вызвало живейший интерес. Они снимались со мной, снимали друг друга. А старая карточка-билет от электрички стала ценным талисманом.
Новая архитектура в городке бабушки – интереснее нашей, во всякой случае, крымской. Даже заборы тут симпатичнее. Плюс вся эта южная прелесть: сады, цветники, яркие пятна бугенвиллий и олеандров. Мощными усилиями «они» превратили эту сухую землю в очень милый край, где приятно быть, хотя я уже решил для себя это вопрос: быть здесь. В смысле – не быть. Это я решил ночью, после вчерашней истории. Пусть на родине мне мало что мило. Разве только искусство и некоторые друзья.
А теперь я наблюдаю друзей Мангусты, собравшихся в парке на краю ТА, тянущемся вдоль настоящей и полноводной реки, заросшей эвкалиптами. Подстриженная трава, пальмы, деревянные столики для компаний с детьми, устроившими здесь пикник. Если не обращать внимание на детали, то все, как у нас в каком-нибудь спальном районе, вроде Люблино или Кузьминок. Конечно, тут все поцивилизованнее: с пешеходными и велосипедными дорожками – и даже целым вагончиком на велосипедной тяге человек на пятнадцать, азартно и под музыку крутящих педали.
Она познакомила меня со своей близкой подругой Олей, высокой тонкой женщиной с седыми волосами, с тонким грузинско-греческим носом. Такая Медея (очень терпеливая и милая)! Она и есть мама мальчика, на день рождения которого мы приехали. Познакомился с ее мужем Мишей, москвичом, уехавшим из Москвы в 89-ом и ни разу там больше не бывавшим. Он с кольцами на пальцах, пирсингом в ушах, бородой, что тут редкость, и намеком на волосы, что тут на каждом шагу.
– Ты из Москвы? – спросил Миша. – Из самой Москвы?..
Вопрос вызвал веселые ассоциации. Когда-то мне его задавали в Средней Азии.
Познакомился с подругой Оли – Марьяной, с которой за минуту можно стать «старым знакомым», будто вчера виделись в Москве. Познакомился с фотографом Сашей, рыже-кудрявым человеком, другим человеком с бородой, единственным здесь и правда похожим на еврея. Он активно играл с детьми и спорил с человеком Димой о «Фейсбуке». Дима не то спасатель, не то альпинист, поэтому натянул между двух деревьев трос, по которому, как акробаты, ходили дети. На деревянном столе стояли закуски, пиво, а вокруг носились дети разного возраста, в основном мелкого. Олин Саймон, именинник, с длинными волосами, похожий на девочку – очень красив. Еще одна красивая девочка с длинными темными волосами, красивая Даша. Вообще, красивых детей хватает. Есть и вовсе младенец, сын еще одного Димы, хорошо загорелого, гладковыбритого и в очках. Он напоминал типично московского персонажа, но говорил лишь о мотоциклах и путешествиях.
Мангуста спрашивает, как мне тут, не скучно?
– Нет. Необычно. Я уже отвык от такого количества мелких детей. «Мои» дети все уже более взрослые. Я больше привык к внукам такого возраста.
Есть тут и пара ивритоговорящих людей, но в основном разговоры ведутся на русском. Так что география совсем не имеет значения. Москву тут в основном ругают. Для всех она стала чужой. И даже для меня, как ни горько.
Подходят новые люди, например, Эрнесто, чуть похожий на Джона Леннона, режиссер, старый друг Перца, в первый момент принявший меня за него. Мангуста, пользуясь случаем, пьет пиво – и даже выкурила косяк с девушками. Я ограничился сигаретой, которую попросил у Миши – и поговорил с ним о концерте Лори Андерсен, рекламу которого разглядел по дороге. Он о ней ничего не знает, хоть сам музыкант, впрочем, в классическом оркестре. Мангуста уверяла по дороге, что он ужасно активен и болтлив, даже может утомить, но ничего особенного я не увидел.
Мангуста совершила со мной небольшую прогулку по окрестностям, через мост и обратно, и снова чутко спрашивает: не скучно ли мне?
– Мы в любой момент можем уйти. Хотя я осталась бы, я так редко вижу своих друзей.
Я не против, пусть мне тут и нечего особенно делать, кроме как наблюдать за нравами. Брожу, снимаю, пью квас под огурчики. Вдруг Дашку укусила оса. Девочка ужасно расплакалась, все кинулись ее утешать. И она удивительно быстро успокоилась, а через десять минут обо всем забыла. Стало темнеть, дети начали зажигать бенгальские огни, запускать пластмассовые вертолетики со светодиодом…
Ушли мы уже в темноте, расспросив у местного израильского друга, можно ли отсюда дойти до моря? Он уверил, что запросто, за 15 минут: все время прямо, по парку вдоль реки – и упремся. Мы пошли – и шли не меньше часа. А мимо все пробегали бегуны, ездили велосипедисты. Люди играли на площадках в баскетбол, качались на тренажерах. Очень спортивный народ! 
Мангусте нравится этот вечер, ТА, она готова вернуться в него (когда-то ТА был ее «родным» городом). Он и правда хорош: огни башен, большой город и тихий парк, по которому очень приятно гулять. Тем более в сторону моря. Только Дашка устала и все порывается покапризничать, как принято у детей. И все ищет фонтанчики для питья. Она хочет, чтобы ее называли русской и презирает тех, кто говорит лишь на иврите.
– Я не израильтянка, я родилась в Хайфе! – гордо заявляет она.
– Хайфянка! – смеется Мангуста.
Парк кончился, а моря все нет. Я спросил дорогу на чистом русском языке у водителя микроавтобуса, покоренный его славянской внешностью. И не ошибся.
Вдоль моря тянется череда строений, ограда, к нему так просто не проберешься. Мы сделали крюк и все-таки просочились на прибрежный променад. Это набережная в паре метров над морем без спусков к воде. Купаться тут нельзя, а народу много. Идем, и нам, словно в моих снах, все никак не удается дойти до пляжа. Вместо этого мы уперлись в какой-то залив, куда втекает речка, около которой мы провели вечер. На другом берегу залива горит маяк. Пошли обратно. Дашка опять капризничает – и в награду за страдания Мангуста обещала ей кафе.
Народу все больше – как и ресторанов – и прочих развлекательных заведений. И невероятное количество детей. В некоторых местах узкий променад застывал в бурлении, как две столкнувшиеся волны. И всюду русская речь. Огромная реклама «Столичной» на фасаде дома. Все это немного шокирует после тихого Бат-Шломо.
Наконец, недалеко от места, где мы были с Мангустой в декабре, обнаружился небольшой пляж. Столики ближайшего ресторана стояли прямо в прибрежном песке. Горят воткнутые в песок факелы. Толстые дети носятся в прибое, родители сидят за столиками со свечами. Из ресторана доносится музыка. Я нахожу более-менее уединенное место, раздеваюсь и иду купаться. Мангуста с Дашкой остались на детской площадке.
Увы: сколько я ни иду – глубины нет. Прилег и слегка помочился в мелкой теплой, какой-то ненастоящей воде, опять как из моих снов. И все пытаюсь осознать, что я в Тель-Авиве, на Средиземном море, блин! Ничего не выходит. Адаптировался. Реальность всегда равна самой себе, и не равна – в воспоминаниях или мечтах.
Снимаю мокрые андепенсы. Полотенца нет, осталось в машине. Полумокрый и в песке сопровождаю свою компанию до ближайшего кафе. Оно деревянное, приятного дизайна, с хорошей музыкой – и полно народа из всех стран. Плетеные столы и кресла, свечки. Очень красивая девушка за соседним столиком, красивые официант с длинным хаером-косой. Вообще, много симпатичных людей. Мангуста и Даша заказали смузи: ледяную штуку с соком, я – кофе. С этим я ошибся: кофе – просто что-то растворимое в чашке. Но и ладно. Теплая ночь, свеча в «футляре» от ветра из двух пластмассовых стаканов на столе.
– Я хотел бы погулять по этому городу днем, посмотреть его знаменитый баухауз, – говорю я.
Мангуста спрашивает, что такое «баухауз», – и неопределенно обещает.
Чтобы не мучить ни ее, ни ребенка – на ближайшей к берегу улице ловим такси и едем к нашей машине, что ждет нас на стоянке в парке. Я предложил Мангусте обсудить с таксистом, как отсюда выезжать на трассу. И правильно сделал: она представляла это совершенно иначе.
Дашка была удивлена, что я сел за руль. Я веду по ночному Тель-Авиву, выруливаю согласно указаниям Мангусты на бан, делаю еще несколько спиралей… Очень сложная тут развязка. И дальше все по прямой в сторону Хайфы вдоль берега. Неплохой бан, большей частью с фонарями, с огнями городков, красиво горящей электростанцией под Кейсарией…Да, здесь можно было бы жить… Да я и живу! Вот теперь это мой дом, на короткое время, ну, так и что? Хотелось бы найти место, где будет прочно и долго хорошо. Когда-то я очень рассчитывал на Крым, но больше я в такие вещи не верю. Я мог бы жить здесь, если бы верил в Мангусту. Но и этого тоже нет. Израиль – просто короткий момент моей жизни, еще несколько чувств и переживаний, как бы ни для чего, просто…
Дашка спит на заднем сидении, Мангуста спит рядом, привалившись к дверце машины. Я хотел бы довезти обеих дам до дома и разбудить у самой двери, благо, я хорошо знаю дорогу. Но у самого съезда на Зихрон Мангуста вдруг проснулась. Во дворе у дома она поблагодарила меня. Нежное прощание перед сном, с литературными разговорами из постелей. Она ищет телефон, чтобы поставить будильник и вдруг спрашивает:
– Неужели мы правда умрем?
– Несомненно…
– Это ужасно!
– Не знаю. Я не боюсь этого. Наоборот, порой радуюсь: как-то подустал я от этого бытия.
– Я испытывала нечто подобное в 21 год, казалась себе очень старой. А потом резко помолодела.
Ей хочется, чтобы я ни о чем не грустил, мол, я очень хороший.
– Ты еще разочаруешься во мне.
– Я и так отношусь к тебе без иллюзий.
Вот как! Что ж, это правильный фундамент. Во всяком случае, он помогает обойтись без секса, которого я решил избегать. Ибо он возможен для меня лишь с человеком, которого я люблю. А я понял, что, при всех достоинствах Мангусты, я испытываю к ней что-то другое. Просто дружескую привязанность. За эти дни многое выяснилось, – и стало на свои места.
Теперь ясно, что нельзя использовать «проект» Израиль + Мангуста в качестве лекарства от депрессии, одолевшей меня весной. Надо справиться самому. Может быть, через творчество. Но для этого нужна свободная голова, а она полна проблем. Я никак не могу найти своего нового места. Всякое положение не удовлетворяет меня: ни загородный дом под Москвой, ни дом в Крыму.
Я ломанулся в Израиль в надежде найти здесь ответ на свою депрессию, проверить новый вариант жизни. Но его нет, нет – это не он. Это лишь избавление от иллюзий. Надо сосредоточиться, взять себя в руки – и зажить чисто своей жизнью, со своей музыкой, книгами, «творчеством» – хотя бы во многом неудовлетворяющем меня Крыму, ни от кого не завися – первый раз в жизни. Не отчитываясь, не извиняясь, не оглядываясь на другого, на особенности его характера и его личные проблемы – вместо того, чтобы решить проблему своей жизни, первый раз имея для этого относительную свободу.
Поскорее бы назад! К своей настоящей жизни. Как и в Греции – я созрел для возвращения, как бы ни было здесь хорошо.

Мангуста вернулась из Эйн-Хода около пяти, заработав 600 шекелей: продала горшок и несколько картин. Мы обнимаемся, но ничего больше. И едем за Дашкой в северное Бат-Шломо: она в гостях у детей, чей папа-датчанин погиб несколько лет назад. Теперь я вижу, что Дашка может покапризничать, но это так себе капризы, не монументальные. Наша дальнейшая цель: мангустин брат Андрей, что живет на северной окраине Хайфы – в современном доме на склоне горы, построенным так, что первый этаж, куда мы зашли с улицы, оказался одновременно и девятым. Андрей невысок, но плотен, открыт, общителен, смотрит в глаза. В квартире двое маленьких детей, мальчик и девочка, молчаливых, головами в телевизор с мультфильмами на иврите. Качество мультфильмов ужасное, а дети так залипли, что на нас, включая Дашку, вообще не обратили внимание. К тому же, как я понял, они не говорят по-русски, хотя и понимают. Что странно в чисто «русской» семье. Женская часть семейства, жена и теща – на работе, они дежурят в шаббат в больнице, поэтому Андрей на хозяйстве.
Это типично городская квартира людей со средним достатком: зал-кухня, две или три спальни (эту часть квартиры я не видел), балкон. На балконе гирлянда обязательных израильских флажков. Отсюда неплохой вид на горы, какое-то искусственное озеро, наверное, для разведения рыб.
Мангуста привезла Андрею диск с фото для их свердловской тетушки. Андрей делает мне кофе, Мангуста пьет воду и местную ряженку. Андрей демонстрирует приобретение: вспышку для фотокамеры, которая и сама очень хороша, хотя велика и тяжела. Снимает нас и вспоминает анекдот из времени первого приезда Мангусты в Израиль, когда он жил в местной школе-интернате. 
Долго мы у него не пробыли. Погода странная: небо в облаках, даже в тучах, кажется, что пойдет дождь. Ветер, не жарко. Мангуста хочет показать мне Тивон – красивое место на севере Израиля:
– В городе Израиль, как мы его когда-то называли.
Но по дороге она вспомнила, что надо заехать в супер, потому что в доме нет еды. Этот супер, недалеко от квартиры брата, работает в шаббат. В супере опять полно русской речи.
– Это супер такой? – спросил я.
– Это район такой. Тут селятся русские. Брат мой, думаешь, почему здесь поселился?
Дашка ездит в коляске для продуктов, компенсируя ее пустоту. Мангуста старается покупать лишь самое необходимое: все равно хранить негде, холодильник крошечный. И мои деньги, наверное, жалеет тоже.
После супера стало ясно, что мы уже никуда не успеем. По смеркающемуся шоссе с плотным потоком машин я отвез нас домой. Сделал себе отдельную, по закону жанра, еду. Дашка играла на виолончели. Я тоже несколько раз дернул струны и провел смычком. Зная гитару, что-то извлечь можно. Потом на школьном глобусе отложил циркулем расстояние от Хайфы до Севастополя. Такое же от Севастополя до Москвы. Но такое же и от Москвы до Екатеринбурга, родины Мангусты – вот, что интересно!
Совместная трапеза, Мангуста читает Дашке на ночь. Наконец, мы вдвоем. За окном с инжиром голосят шакалы, кричит испуганный ослик. А мы пьем эль из Тив Таама – и говорим о философии и литературных премиях. Естественно, у меня их нет и никогда не будет, хоть один мой «роман» попал в длинный список «Букера».
– Я не признаю ничьего права награждать меня, – сказал я гордо. – Кто они такие? Награждает высший. Я их за таких не считаю!
Незаметно начинаем обниматься. Поцелуйчики, я глажу ее по голове, треплю ее прекрасные волосы. Мне этого довольно, я верен своему слову: по возможности никакого секса. Но обнимать другого человека, «который так близко-близко» – это приятно. Это даже удивительно, особенно после месяцев одиночества. Его глаза, душа, которая направлена на тебя… Это сокровище в нашей жизни. От этого и возникают непозволительные по матримониальному статусу отношения. Но теперь я совершенно свободен – и сдерживаю себя сам. Хоть и говорю:
– Двое – это так странно. – В надежде, что Мангуста поймет, что я имею в виду. – Когда они еще новы друг другу и в тоже время открыты, доступны. Это длится недолго или бывает при таком типе отношений, как у нас: встречи раз в полгода.
Она страстна, льнет, обнимается…
– Я пытаюсь обвить тебя, – говорит она. 
Снимает с себя платье, помогает раздеться мне. Дальше, понятно, избежать неизбежного невозможно. Я немного люблю ее, потом мы любим друг друга руками. При этом она все равно умудряется бояться беременности, хоть все произошло на ее глазах. Такая боязнь могла бы многое испортить, если бы я и без того не решил прекратить этот тип отношений. Да, существуют предохранительные средства, но мне они отвратительны, а при данных обстоятельствах – тем более.
– После секса у тебя меняется кожа, – говорит она. – Становится более упругая и жесткая.
– Верю на слово. Точнее, твоим губам.
Все это происходит среди туч комаров, залетевших через распахнутое окно. От них не помогает и специальная мазилка, которой мы обильно намазались.
Теперь она вспомнила о еде, делает салат и укладывается читать, в два ночи. Я тоже читаю своего делезовского «Ницше». Наконец, ложимся, желая друг другу спокойной ночи –  прикосновениями рук, но не к кнопкам компа, как большую часть года.

Полдвенадцатого, уже отправив Дашку в школу, она начинает торопить ехать за стеклом.
– Можешь ты собраться за двадцать минут? Или тебе лучше прийти в себя – и никуда не ехать?
– А я тебе нужен?
– Нет, только для компании.
И при этом она даже тридцати минут мне не дает, иначе это повлияет на ее настроение. И я предпочитаю остаться. Лесбия права: я во многом иду на поводу у Мангусты, но все же порой не согласен играть по ее правилам.
И зверек один поехал за стеклом.
Вместо счастья разделить с ней поездку я делаю зарядку, спокойно завтракаю, как человек, незнающий, что такое спешка. Да и живу я так же, не жалея о проходящих днях, ничего не форсируя, предоставляя им (дням) самим обо мне позаботиться. Мою посуду, пишу, слушая Чик Корею.
Моя цель – не познать Израиль, а успокоить нервы, разобраться со своей психикой. Мне жить с ней, а не с Израилем.
В Израиле понимаешь прелесть плохой погоды, и как может надоесть солнце. Ветер, дождь, облака, что я по традиции привез с собой – радуют как что-то редкое и освежающее.
На почти всегда пустой веранде-мастерской, лицом к гигантским кактусам, сел читать Ницше.
Ницше презирает сострадание («Антихрист») – как то, что встает на защиту обделенных, поддерживает слабость слабых, оправдывает неудачников всякого рода. То есть сострадание противно жизни с его точки зрения, ибо помогает тому, что обречено на смерть.
Он словно не понимает такую простую вещь, что все – слабы. Нет никаких «сильных», сила – это иллюзия. Это временное состояние отдельных индивидов с точки зрения других индивидов, но не реальности в целом, для которой свалить любого «сильного» – раз плюнуть.
Сострадание одинаково на пользу, что «сильному», что «слабому». Это лишь предчувствие собственной уязвимости, умение увидеть в неудачнике одну из сторон самого себя. Более того, сострадание – это признание единства со всеми, род взаимовыручки на поле боя, что одно и помогает человечеству выжить.

Когда зверек вернулся – мы произвели генеральную уборку дома, включающую вытряску ковров, пылесошенье рассыпанных осколков стекол и уборку клетки шиншиллы. Как раз подошли Дашка и Перец, практически вместе – и мы поехали в Зихрон в строительный магазин, покупать краску и прочее для рамы. Я приобрел там два уголка и саморезы: хочу сделать Мангусте посудную полку. Отвезли Перца в деревню и втроем поехали в Тивон, небольшой городок на горе, к северу от Хайфы. Мангуста традиционно не помнит дорогу, но после нескольких ошибок и расспросов мы очутились в самом центре городка, у маленького парка с детской игровой площадкой, где девочка и женщина стали качаться на деревянных лошадках. Дошли до местной синагоги, своей хаотичностью когда-то понравившейся Мангусте. И дальше просто по улицам, вдоль отдельных домиков с участками. Пусть в наших жалких садовых товариществах больше социальной справедливости, зато тут больше красоты. Это относится меньше к архитектуре, а больше к оформлению улиц и дворов, в цветниках, живых изгородях, с горшками и всякой декоративной всячиной – без глухих заборов. Улицы петляют по рельефу и аккуратно вымощены. Даже Царское Село по сравнению с Тивоном кажется нищим провинциальным уродством, достойным душевной дикости его обитателей. Если там и пытаются сделать что-то красиво – то за высоким забором, в индивидуальном райке, подальше от завистливых глаз соседей. Конечно, это дачи, а не дома для постоянного проживания, как тут, но у нас просто нет подобных поселков и городов.
Сели на лавочку на смотровой площадке – у крутого обрыва, с видом на гору Кармель под заходящим со стороны моря и Хайфы солнцем. Дашка снова активно капризничает, но это слабо по сравнению с капризами известных мне мальчиков. Кот бы мне мозг проел: чего мы тут уселись, чего глядим на эту дурацкую гору?! А для меня вид с горами – самый чарующий на свете.
Для утешения ребенка – поели мороженное в кафе-мороженном. Уже в темноте я сел за руль. В петлях снова потеряли и нашли дорогу.
Ночью с моего жесткого диска посмотрели «The Orchestra» Збигнева Рыбчинского, сомнамбулический компьютерный фильм 90-го года. Мангуста опять – славный зверек на коленях. Я глажу, но не более.
– Тебя все еще удивляет смена моих лиц?
– Нет, я более-менее их изучил.
– У тебя, кстати, тоже меняется лицо. 
– Да? Я не знал, но, подозреваю, что так и есть.
Ложимся спать.
– Почему я должна отказывать себе в удовольствии? – вдруг объявляет она.
Она скидывает с меня одеяло и оказывается сверху. Быстро освобождается от майки, и потом мне уже не остается ничего другого, как освободить ее и себя от прочего. Она страстна и любвеобильна. А потом, как всегда, переживает из-за беременности.
– У другого от подобных постоянных разговоров вообще пропало бы желание, – бормочу я как бы в шутку, чтоб не обидеть.
– Тебе легко говорить, а платить за удовольствие придется мне, тяжелой операцией!
– Что ж, давай вообще не будем этим заниматься, чтобы быть в равных условиях.
– Я не смогу без секса, я еще слишком молода. Если его не будет между нами, значит, каждый заведет кого-нибудь другого, с кем будет заниматься сексом.
– Я, скорее, перейду к брахмачарье.
– Как этот, который семь раз?.. – смеется она.
– Ганди. Да, но, в конце концов, он себя одолел, в восемьдесят лет…
– В восемьдесят я, может, тоже себя одолею. Как это – зов плоти!.. – смеется она опять.
– Тишина в палатах! – говорю я на сон грядущий.
– Я сразу вспомнила страшные истории, их всегда рассказывали на ночь.
– Хочешь, я расскажу о Черном человеке?
– Нет! – едва не всерьез пугается она. – Я очень боюсь всего такого. Ночью, когда мне становится страшно, я включаю комп – в надежде на письмо от тебя или твой камент.
Милый зверек…

Она разбудила меня без двадцати восемь – и предложила ехать в Кейсарию на пляж, а потом в музей Ралли.
– В час мне надо быть у ушного врача, – пояснила она.
Пробка в ухе после последнего купания так и не исчезла, и она записалась на прием к местному ухогорлоносу. В ней много обаяния, но не тогда, когда она чем-то озабочена.
В девять мы уже на пляже. Незадолго до этого прошел небольшой дождь, небо в облаках, на море сильный ветер и немаленькие волны, идеальные для начинающих серфенгистов. Зато народа совсем нет. Купаюсь в мелком штормящем море, остерегаясь заплывать далеко, ибо не знаю, смогу ли вернуться? После одного крымского купания в шторм, когда я едва не утонул, у меня появился страх волн. Мангуста купается еще ближе и даже не мочит волос. Зато она в юбке-платке и штанах. Переубедить ее невозможно, я даже не стараюсь.
Она ложится рядом, трется лбом, целует в плечо. Эх, если бы я мог побороть свои чувства! Вернее – вернуть прежние. Вообще, почувствовать вкус жизни в этот прекрасный момент в этом милом месте! Но я не решаюсь расслабиться, я выставил стеночку между нами. Я хочу остаться свободным зверем.
На пляже она сказала, что мне надо обратиться к врачу по поводу моих родинок. То же говорила и Лесбия в Москве на 1 июня. Вот еще засада!
Мы едем в музей Ралли, теперь в другую его часть, сделанную в стиле дворцов  Альгамбры (даже с копией фонтана львов в центре двора) – и посвященную испанским евреям, к которым хозяева музея широкой рукой причислили не только Колумба, но и Сервантеса с Монтенем. Отсюда же и фонтан: его двенадцать львов символизировали, якобы, двенадцать колен Израилевых…Четыре этажа музея завешаны полотнами 17 века сомнительного достоинства, изображающими библейские сцены. Мангуста, оказывается, совершенно не знает Библию и даже Новый Завет. Зато ее формы напоминают «библейские» с картин фламандских мастеров.
Здесь для меня и ловушка: это не мои любимые формы. И я не в восторге от отсутствия у нее «классических знаний». Лишь характер ее мне нравится – и то не всегда. У нас почти все различное, здесь нет зацепки для любви. Поэтому уж любовь не станет ловушкой. Но я боюсь обманывать человека, боюсь приручить его. Пусть мы промыслительно решили не называть наши отношения никаким словом и не искать в них любви. Я бы хотел видеть в них дружбу, но эта «дружба» то и дело сбивается на совсем другое. Я играю в чужую игру – и это беспокоит меня. Пусть с ее стороны это тоже не любовь. Для нее подобный вид отношений нормален, а для меня – нет. Лишь радует, что это скоро кончится. А что потом?
По дороге в Зихрон Мангуста купила немного еды, в том числе мяса, которое стала есть в машине. Остановились у местной поликлиники, серого двухэтажного здания без опознавательных знаков. Она целует меня на прощание у дверей.
– Если тебе не неприятен поцелуй с человеком, который только что поел мяса! – смеется она.
– Да, Мангуста, кстати! – говорю я. – Неприятен! Ты заставляешь меня полоскать зубы своей полоскалкой, чтобы тебе было нормально со мной целоваться, но я тоже могу иметь свои пристрастия.
– Я тебя понимаю, – говорит она, сразу погрустнев.
Она у врача, я сижу в Зихроне, в пустом одичавшем «парке» с умирающими соснами. Все эти дни я учусь чувствовать «сейчас», его реальность. Оно же прекрасно, что бы там ни было. Сижу за деревянным столиком той же конструкции, что в парке в ТА. И у меня редкая возможность пописать и почитать.
…Мангуста отправилась за Дашкой, а я устроил себе тихий час – и даже задремал в дашкиной комнате. И тут пошел дождь. Я вышел закрыть окна машины. И чуть опять задремал – звонит Эрнесто, режиссер: просит разрешения написать сценарий на основе моего рассказика «Победитель», предварительно переведя его на иврит. Неожиданно. Где он его прочел?
– На сайте у Саканского…
Тесен мир…
Мангуста привела Дашку и заснула. Я сделал рис и греческий салат, поел, дал сока и остатки бублика Дашке – и пошел гулять «в поля». Свернул на новую дорогу. И вдруг отовсюду, со всем холмов стали кричать шакалы, словно стая мартовских кошек.
Я пытаюсь вернуть себе нормальное настроение, потому что оно резко упало. И я боюсь, что Мангуста это заметит. Она – хорошая девочка и не виновата в том, что я ошибся. Мое настроение – это признание, что я снова ошибся. Не в поездке сюда. Ошибкой было бы не ехать, ждать ее в Крыму – и обломаться там. Я хотел повторить лучшее, что у меня было, – и понял, что это невозможно. Ошибкой было ставить на кого-то, зная, как я много жду от людей, как легко раздражаюсь. Но и не проверить это было бы не просто ошибкой, а трусостью! Что ж делать: я разувлекся Мангустой, а на ней держался интерес к Израилю. Сам по себе он тоже не интересен мне, как я убедился. Или снова настроение? Упадок сил, вызванный сексом?
Как я быстро эмоционально выдыхаюсь! И становлюсь пустым и безочарованным, ищущим чего-то еще. Чего же, Господи?!
Дома я застал Перца в широкополой шляпе, комично «игравшего» на дашкиной виолончели, словно на большой скрипке… Он ушел, начался урок Дашки.
Ночью Мангуста вспоминала свое зимнее путешествие ко мне в заснеженную Москву, посещение Пушкинского музея. И я вспомнил, как она говорила, пока мы бродили по лестницам и залам, что многие западные люди имеют гомосексуальный опыт – просто для интереса. И теперь она призналась, что тоже имела лесбийский опыт. Но ей не понравилось. Секс на этот раз остался в области вербальной и чисто теоретической.

В этот раз я поехал Тель-Авив, чтобы целенаправленно осмотреть его знаменитый Баухауз и вообще по-настоящему разглядеть этот город. Поэтому мы помчались с ранья.
В торговом центре из трех башен, рядом со станцией электрички, Мангуста поменяла мои последние доллары и купила какой-то специальный крем. С обменниками в Израиле вообще не просто: их мало, курс не вывешен, еще, паразит, падает!
От башен поехали в центр, старинный район Неве Цедек, на такси, потому что это «очень далеко».
Город полон цветущими делониксами, так что иногда дерево сплошь покрыто красным. Для прикола мы зашли в музей Независимости Израиля, дом, где 14 мая 1948 года в обстановке строжайшей секретности было провозглашено создание этого нового государства. Сохраненный, как реликвия, зал, где все происходило, фото, старые газеты, оружие, карта мира, на которой обозначены страны, признавшие Израиль (в том числе Советский Союз), воздержавшиеся (Англия) и непризнавшие. История немедленно начавшейся арабо-израильской войны (до этого стихийной и нерегулярной, между гражданским населением Палестины) и схема ключевого боя – рядом с русским монастырем в окрестностях Гиват Ольги (если я ничего не напутал). Сообщается, что многочисленная армия арабских стран, вооруженная самым современным оружием, была разбита простыми еврейскими резервистами… Ну, какое «самое современное оружие» могло быть у арабских стран в 1948 году?! Устаревшие английские танки и такие же самолеты. С другой стороны, основной поток оружия в армию Израиля направлялся по воздуху из Чехословакии при участии СССР. Значительную часть поставок составляло трофейное оружие вермахта (!).
Администратор музея, что сидит внизу у двери – разумеется из русских.
– Когда-то я водила тут экскурсии для друзей, – сказала Мангуста и повела меня по узким улочкам в обветшалых домах к первым тель-авивским школам, построенным в классической ордерной системе, для мальчиков и для девочек, в двух отдельных зданиях, в одной из которых позже разместилась школа балета. Рядом с ним мощенный камнем садик, где в специальных каналах течет вода.
Я не думал, что существует такой ТА: с узкими улочками, полудеревенский, одноэтажный, построенный еще до официального появления города (1909-й). Его частично руинированные дома отлично смотрятся на фоне новых тель-авивских небоскребов (заметим, что образ современных небоскребов был во многом сфабрикован членом Баухауза Мис ван дер Роэ и его учеником Филипом Джонсоном).
Мы зашли в дом-музей Rokach-house, где жил основатель местной еврейской общины, первой в окрестностях Яффо. Теперь здесь живет скульпторша и выставляет свои своеобразные работы. Планировка дома, его многоуровневые дворы-лоджии напомнили мне что-то тбилисское. Вообще, на этой улице очень человечная архитектура, словно в центре Афин, но еще более ветхая, давно не ремонтировавшаяся.
Экскурсия продолжилась почти до моря, отсюда, из дебрей старого города мы повернули к башне «Шалом» на ул. Герцль, первому и когда-то единственному тель-авивскому (более того – ближневосточному) небоскребу (1964 г., 34 этажа, 142 метра). Теперь их тут полно – и они странно смотрятся на фоне старой двухэтажной застройки. В этой башне Мангуста когда-то работала, и она хочет показать мне монументальную мозаику Нахума Гутмана, посвященную истории создания города. Она висит в большом фойе (там, на самом деле, две мозаики и еще макеты первых домов ТА, по сути: одноэтажных загородных коттеджей).
Сидя в фойе башни «Шалом», ожидая Мангусту, я подумал, что лишь про человека в пейсах и черной шляпе можно безошибочно сказать, что он еврей. Остальные кажутся евреями не больше, чем основная часть населения Москвы, тем более Афин. Много негроидных лиц. И общеевропейских…
От башни «Шалом» Мангуста хотела поехать в Тель-авивский музей, мою следующую цель, на такси: мол, далеко и жарко. Но я еще мало прошел, не видел, по сути, Баухауз – и я уговорил ее пойти пешком, по бульвару Ротшильда, объясняя и даже доказывая с помощью карты, что это совсем не большое расстояние. А чтобы ей не пекло голову – отдал ей свою бандану. И она в своем черном платье до колен превратилась в совершенно восточную женщину, классическую гречанку (которых и в Греции уже нет).
И я был очень прав: бульвар действительно весь в Баухаузе или стилизованных под него домах – как платоновский трудовой район в коммунизме, лишь вначале попалось небольшое количество неплохого модерна с мавританскими окнами.
Дальше будет небольшая лекция: Баухауз, кто не знает – архитектурный стиль, крайне сходный с нашим конструктивизмом тех же лет (20-30-е гг.). Название происходит от архитектурной школы, основанной в 1919 г. в Веймаре Вальтером Гропиусом, заложивший, так сказать, основы.
По количеству зданий, построенных в этом стиле, ТА занимает первое место в мире (около 4000 объектов), за что в 2003 году центр города, так называемый Белый город, был внесен ЮНЕСКО в список объектов всемирного культурного наследия.
Объясняется концентрация Баухауза в ТА просто: после 1933 года, когда знаменитая школа была закрыта властями Третьего Рейха, многие архитекторы в силу своего происхождения оказались в Палестине. (Любопытно, что в это же время настал шандец и русскому конструктивизму: Сталин решил, что классицизм и барокко больше подходят пролетариату.) Большое количество безработных архитекторов и острая жилищная проблема способствовали тому, чтобы в ТА стали строить много дешевого, конструктивного и функционального жилья. А левый по своим политическим симпатиям Баухауз всегда ориентировался на дешевую и функциональную архитектуру и технологии массового производства. Это отнюдь не исключает эстетическую выразительность домов.
Основные признаки Баухауза: ленточное остекление, плоские крыши, мощные консольные выносы балконов или лоджий, ясные геометрические формы, контрастное сочетание плоских и полукруглых поверхностей. Несущая конструкция – железобетонный каркас. Эстетический эффект достигается за счет игры плоскостями.
Состояние этих домов в ТА различно и иногда приближается к состоянию московских конструктивистских. И все же центр ТА – это редкий случай, когда современная архитектура может доставлять удовольствие, тем более в больших количествах.
В качестве передышки зашли в «Artcafe», где, по словам Мангусты, лучший местный кофе. Перед кафе человек с полуседым хаером играет на саксофоне. Четверо арабского вида дядек сидят на асфальте и играют в «пять камешков» (объяснила Мангуста), что-то вроде крестиков-ноликов.
Для ТА – совершенно не жарко, хоть лупит солнце. Я не ощущаю ужасной местной влажности, которой пугала меня Мангуста. Мне все нравится. Мы прошли весь бульвар Ротшильда до Дизенгофф. Здесь на площади, у местной филармонии и Центра современного искусства Елены Рубинштейн Мангуста первый раз сошла с ума. Это было во времена ее первого (и последнего) замужества и ее попыток цивильно вписаться в жизнь, когда она ходила на курсы программистов и жила совсем не так, как хотела. Она сумела поступить на курсы бесплатно, сдав какой-то немыслимый экзамен, и после курсов ее ждала отличная работа за большие деньги.
– Все кончилось двухлетней депрессией, когда все вывески услужливо складывались в слово «самоубийство»...
 С Дизенгофф мы повернули на бульвар (проспект) Хамелех, где находится здание Современной Израильской оперы, порадовавшее меня своей смелой архитектурой. Мангуста специально повела меня показать интерьер. Сочетание геометрического и криволинейного, органически переливающегося, с «глазками»-проемами и, одновременно, окнами в частом остеклении. Черный цвет. Неплохо! Здесь они с Олей работали месяц буфетчицами.
Чуть дальше по улице нас ждал Тель-Авивский музей изобразительных искусств, узнаваемый по современной скульптуре перед ним. Запах краски в холле, весь персонал говорит по-русски. Фото запрещено, а жаль: тут есть, что поснимать.
Музей состоит, по существу, из двух частных коллекций, вывешенных тут на добровольных началах, как пояснила нам бабушка-смотрительница, работающая в музее 17 лет. Обе открываются импрессионистами (Моне, Ренуар, Сислей, Писсаро, Берта Моризо, Ван Гог, Гоген и т.д.) и заканчиваются Поллаком с Де Кунингом и Колдером. Между ними: Пикассо, Брак, Матисс, Леже, Шагал, Кис ван Донген, Пасхин, Сутин… (фон) Явлинский. Непропорционально много скульптурных работ Александра Архипенко. Есть Дали, Эрнст, Магритт, Пит Мондриан, Миро и т.д.
У нелюбимого Ренуара показываю Мангусте, как дилетантски наложена краска. Удивляемся, как долго живут художники: всем им, за малым исключением, на момент смерти было под сто лет!
Очень хороший музей, всего понемногу, яркие современные работы, достойные этого современного города. Он именно такой, какой надо, чтобы не выйти из него с квадратной головой (по форме рам). На радостях за 60 шекелей купил крупноформатный альбом с работами из этого музея.
На довесок был средневековый Яффо, куда мы поехали на автобусе: мы уже экономим. Начавшись еще в автобусе, на улицах Яффо русская речь окончательно вытеснила всякую другую. Мы вышли к морю с отличной перспективой на берег и современный ТА в белых высотках. Море очень звало искупаться, но у нас нет времени. Погуляли по старой части, где уже были зимой, но в темноте. По узкой внутренней улице вышли в порт.
На новом автобусе доехали до Центрального Вокзала, который можно принять за огромный магазин, полный обуви, шмотья, русских DVD, среди которых русский парень долго и безуспешно искал «Ликвидацию», которую я хотел подарить Мангусте.
Здесь мы встретились с Перцем. Красавец, в матерчатой жилетке со значками, рыжей рубашке а-ля «хламида пипловая», сапогах до колен, с чем-то типа «гривны» на шее. Он привез и сдал нам Дашку. Сам идет на концерт дяди Федора (Чистякова), которого мы с Мангустой словно материализовали своим недавним разговором о нем. Я давно подозреваю, что работаю заодно с глобальным сценарием.
Купив огромную пиццу за 60 шекелей и игрушечного динозавра для утешения Даши (опять слегка раскапризничавшейся), на новом автобусе, который долго искали на задворках вокзала, мы поехали к Дианке, на памятную мне улицу Соколова. Я обратил внимания, как странно тут ставят ударения: З;хрон, Н;гев, Тв;рия и даже улица Соколова превратилась в С;колова, словно Мангуста бессознательно борется с принудительной схемой местного ударения.
У Дианки познакомился с человеком Мишей, которого я часто видел на фото в ее ЖЖ. Седой, коротко стриженный, фриковатый. Музыкант. Постель разложена в пустом зале, низкий стол на полу – с матрацем и подушками, почти как у меня на достархане. Бульдог Джаз наведывается ко мне и не дает почувствовать одиночество, когда я остаюсь один в комнате: Мангуста болтает с хозяевами на кухне, Дашка там же или у детей. Хозяева приносят разогретую в микроволновке пиццу и оладушки с настоящей сметаной и вареньем. Чай. Дашка сидит рядом по-турецки, как и я. Мангуста удивляется нашим талантам: у нее так сидеть не получается.
Хозяева не особо поддерживают разговор, играют в динозавров. Чуть-чуть поговорили о кино, причем Миша хвалит современные израильские фильмы. Так и не дождавшись вопроса, где мы были, что видели – я стал рассказывать сам о нашем ТА путешествии. Они не знали, что такое Баухауз, имели низкую оценку ТА с точки зрения архитектуры, а Миша признался, что за 18 лет жизни здесь ни разу не был в местном художественном музее, стихийно считая его ужасным.
Я вспомнил фото, что вывешивала Дианка – об их поездке в Мицпе-Рамон. И Дианка настоятельно посоветовала нам съездить туда.
Нам надо спешить, у Дашки завтра школа. Миша узнал по компу расписание электричек. На улице мы берем такси и успеваем очень хорошо.
В электричке Дашка все пытается заснуть, в конце концов, достает из рюкзака «Старика Хоттабыча», мой неожиданно удачный подарок. Мангуста спит у меня на плече. Случалось, она спала в электричке на полу. Эти электрички удобны, тихи, комфортабельны – но редко ходят. В России все наоборот.
В Беньямине я сажусь за руль. Мангуста устала и хочет выпить для успокоения нервов. Заехали на бензозаправку, где есть работающий магазин. Но всякий алкоголь не продается после 11 часов. Непонятно: Израиль – не самая пьющая страна: зачем же так кардинально? Вообще, по сравнению с Россией, здесь очень мало магазинов, тем более 24, где можно купить все необходимое для полноценного ночного отдыха.
Дома валимся в постели без сил. Целомудрие внушает радость.

А теперь главное путешествие этой поездки (главная поездка этого путешествия) –  или моя личная высадка на Марс.
Мне не удалось уговорить Мангусту поехать на Мертвое море (где «нечего смотреть»), поэтому мы поехали гораздо дальше: через пустыню Негев – в город Мецпе-Рамон, что лежит на 300-метровых скалах «самого большого кратера в мире» Махтеш-Рамон, 40х8 км, простирающегося вплоть до границы с Египтом. Я, конечно, поехал бы туда на машине, но Мангуста посчитала, что для машины это будет непосильное испытание.
Поэтому мы встали еще до семи, проще говоря: Мангуста подняла и отправила Дашку в школу и больше не ложилась. Расписание, впрочем, она не посмотрела, поэтому мы сидели в Беньямине 40 минут, я даже успел выпить кофе.
В Тель-Авиве пересели на электричку до Бэер-Шевы, библейской Вирсавии, города патриарха Авраама. По дороге слушаю краем уха разговор соседей, двух пожилых людей – о проблемах с внуками: те смотрят по ящику ужасные местные мультфильмы – и так учат иврит в ущерб русскому. А хороший русский у Даши объясняется, возможно, еще и тем, что телевизор она вообще не смотрит.
За Тель-Авивом пейзаж становится все более плоским и степным. Но это лишь по цвету степь, ибо земля – уже песок. При этом на ней пытаются высаживать эвкалипты, подводя под них воду в шлангах.
От Бэер-Шевы, большого современного города, мне запомнилась лишь реклама: чья-то рука выжимает в бутылку половину граната, – хотя в городе есть «археологический сайт», с находками 3-4-х-тысячелетней давности. Плюс «колодец Авраама» и то, что осталось от библейского периода. Но всего не охватишь.
В Бэер-Шеве чудесно вписались в автобус до Эйлата, идущий по Сороковому шоссе через Мицпе-Рамон, 53 шекеля за двоих – примерно за сто километров пути (машина нам обошлась бы в два раза дороже). Зато во всем автобусе мы лишь двое штатские: остальные – солдаты израильской армии обоего пола. Мы даже сидим не вместе.
За Бэер-Шевой начинается пустыня Негев, самая большая пустыня Израиля, занимающая 60% его территории. Пустыня – это не обязательно песок. В этой преобладает камень, золотисто-серые холмы в колючей серой траве. С вкраплениями «оазисов» – оливковых ферм.
Когда мы застряли в пробке из-за ремонта шоссе, Мангуста предложила мне поменяться местами, и я очутился в первом ряду, прямо перед лобовым стеклом водителя. Ехать стало гораздо веселее.
Никогда не думал, что дорога через пустыню будет такая кривая и петлявая. Это очень горбатая пустыня. И она не совсем пуста: в ней даже разбросано несколько тюрем (что логично) и множество военных частей, – отсюда уйма военных. В Израиле вообще кажется, что живешь в воюющей стране (что отчасти так и есть): так много людей в форме, еще и с оружием.
Местный дорожный знак: треугольник с верблюдом. И предупреждение: «beware camels near the road». Увидел и самих camels. Они живут в селениях бедуинов, типа палаточных городков. Мангуста объяснила, что по израильскому закону бедуины, как коренные «индейцы», могут селиться на любой приглянувшейся им (свободной) земле.
Остановились в Авдате на перекур. Небольшая площадь с заправкой и современным придорожным кафе с удобствами. Кусок жизни среди ничего. На ближайшем холме – что-то вроде старинной крепости. На самом деле это руины набатейско-римско-византийского города, раскапываемые до сих пор. Надо бы подняться, но мы связаны временем и своим местом в автобусе.
В Мицпе-Рамоне мы вышли одни. И автобус поспешно умчался, прихватив не верящих в свою удачу счастливчиков. Как мал Израиль: честно сказать, я даже не успел накататься. Не выйдя здесь – через полтора часа мы были бы на Красном море…
Путеводителем «Пти-Футе» мне был обещан город из фантастических фильмов, какая-то марсианская станция. Ничего подобного я не увидел. Напротив: город напомнил совковый. Вообще-то, это новое и очень маленькое поселение, всего 4500 жителей. И находится на высоте 900 м над уровнем моря. Здесь даже выпадает снег (раз в несколько лет). Зато абсолютно чистое небо, ужасное глубиной своей голубизны, с пронзительным солнцем – еще, может, не марсианским, но приближающимся.
Но вот кратер – это уже чистый Марс. Туда даже не надо летать, как и американцам на Луну: все можно снять здесь. Пейзаж абсолютно лишен зелени, в черных, желтых, сиреневых, краплачно-коричневых пятнах, безнадежно пустынный, мертвый, необитаемый, неземной. Напоминает дно океана с внезапно ушедшей водой.
Нашлась и «фантастическая» архитектура. Это прежде всего новый туристский комплекс прямо на краю кратера, выполненный в местной «набатейской» традиции: кубические здания с плоскими  крышами, наползающие ступеньками друг на друга, в цвет здешней земли, словно геометрические полипы с узкими окнами. И небольшой район интересных современных домов, напоминающих модульные шедевры Кисё Курокавы, но всего в четыре этажа: круглые окна, квартиры-капсулы. На краю райончика притерся современный амфитеатр с детской площадкой посередине. На ней нет детей (присутствие играющих детей в этом зное отдавало бы садизмом), зато в тени горки лежит длиннорогий ибекс, он же «козерог», которого запрещено кормить – согласно предупреждению на специальном щите.
С неутомимостью ибекса я прошел весь Мицпе-Рамон и залез на смотровую площадку над кратером на холме – в полукилометре от города. И тут осознал, что забрался черте куда на юг, рядом Африка! До Эйлата и Красного моря осталось 140 километров. С изумлением подумал: как далеко зашел белый человек! И еще умудряется жить здесь! Здесь самое время остановить мгновение и застыть в безраздельном «теперь», медитировать в полном одиночестве в сердце пустыни. С цивилизацией меня связывал лишь маленький город, дополнительно уменьшенный перспективным удалением, обсерватория на горизонте и грохот израильских истребителей в небе.
Снова прошел весь город, уже по новому маршруту, – к здешнему гест-хаусу, где от жары пряталась белокожая Мангуста местной породы. Теперь проблемой было выбраться из этого замечательного места, потому что автобусы шли мимо остановки, указанной служащим бензоколонки. Зато на нас напали кусачие мухи. Тут в Израиле их вообще много. Оставался еще автостоп, который мы и применили. Мангуста довольно ловко застопила видавший виды джип, хозяин которого нас не взял, но указал, где искать настоящую остановку. В новом месте мы ждали недолго. Рейсовый автобус шел со всеми остановками: в Авдате, в Сде-Бокере, кибуце, где похоронен Бен-Гурион с женой, еще в паре населенных пунктов, в которых к нам подваливало все больше военных. Женщина в автобусе за спиной сказала в мобилу «ну» с такой интонацией, что я сразу признал в ней компатриотку.
В Бэер-Шеве в маленьком магазине при автовокзале мы успели купить чуть-чуть еды, то есть кукурузных чипсов и очень вкусную пасту к ним. Это был наш обед, который мы ели уже в электричке.
Мангуста устала, но держится. На платформе ТА, в ожидании электрички до Беньямины, прижалась ко мне посреди разговора:
– Какой ты дорогой  зверь! – сказала она нежно.
– Дорогой? Очень? Сколько шекелей?
Нет, мне все же очень приятно с ней. За эти дни она стала мне близка. При всех наших различиях. Надо было только отбросить воображаемое, увидеть реального человека, вжиться в его ситуацию.
От Беньямины, где мы были уже в темноте, до Бат-Шломо вел я, а она то и дело просила сбавить скорость, хотя какая тут может быть скорость, даже смешно!
Машина, две электрички, автобус, автобус, две электрички, машина: челночное вышло путешествие. Но:
– Я побывал на своем индивидуальном Марсе, – смеюсь я.
Поехали не домой, а к ее местным знакомым, где находились Перец с Дашкой. Отвезли всех домой. Перец удивлен, что мы не используем его подарок: кучу сухих маковых головок. Мангуста возмущена таким подарком. Я тоже не по этой теме. Предложил альтернативный кайф: местное бренди, купленное в Бэер-Шеве.
В честь дяди Федора, про концерт которого рассказывал Перчик, я поставил его на компе Мангусты – со своего плейера. Оказывается, дядя Федор тут частый гость – как и Ян Андерсен из «Jethro Tull». Я рассказал о нашем вчерашнем путешествии в ТА. Заспорили с ним об истории: крестовых походах – и Мангуста выгнала нас на улицу: так ей легче искать потерянную бумагу для завтрашней операции по удалению родинки на лице.
Перец мощно хлещет бренди: загорелый, жилистый, исцарапанный викинг, потный от боев. Помимо кузнечных работ – он еще и садовник, и однажды он упал с пальмы, на которой подрезал сухие ветви, прямо по стволу. Он много знает, особенно в некоторых областях, например про скандинавов, тем не менее, его взгляды кажутся мне поверхностными. Не согласился с ним даже по вопросам садоводства. Тем более с его любовью к Грейвсу. Я предпочитаю профессионалов: Проппа, Мелетинского, Леви-Строса, Леви-Брюля, Топорова с Ивановым… Поговорили о политике. Оказывается, наш старый московский друг Макс Мейер работает в фонде Павловского. И снова об истории: Перчик упомянул «всемирную катастрофу» VI века, о которой написал знакомый историк (или знакомый знакомого). Никакой такой катастрофы, естественно, не было. Но темы не иссякают, Перчик пьет и совсем не хочет закругляться. Пришлось мне сказать, что иду спать. Так, собственно, и было. Извинился перед Мангустой, которая уже лежала в постели, что бросил ее. Она полежала со мной у меня на полу – но и только.

Утром мы поехали в Хайфу – удалять родинку с ее щеки. Мангуста боится перерождения маленькой симпатичной родинки во что-то раково-роковое. Это очень распространено в Израиле, по ее словам. Если бы я стал удалять свои родинки, на что намекает Мангуста, от меня бы просто ничего не осталось. Снова припарковались у торгового центра на окраине Хайфы. Я не могу ничего с этим поделать: у Мангусты есть железные, почти религиозные правила. Как и зимой, доехали на микроавтобусе до центра.
В прошлый раз в темноте я плохо разглядел этот город. Мы дошли до медицинского учреждения на длинной улице Герцль, одной из центральных улиц Хайфы, где я оставил Мангусту, пожелав успешной и безболезненной операции. Она все же очень нервничает. И пошел гулять.
Улица Герцль застроена в основном двухэтажными домами, со сплошными магазинами на первом этаже, половина из них с русскими вывесками. Несколько русских букинистических, большой магазин русской книги, русский ювелирный, ремонты обуви и пр. Несколько русских продуктовых, где все на русском и работают русские люди – где я с удовольствие купил бутылку кока-колы.
– Наконец, все понятно, – сказал я удовлетворенно, глядя на ценники товаров.
– Все для вашего удобства! – ответил мне продавец в зале.
Русская речь слышится постоянно, много славянских лиц. Даже официальные объявления на остановках об изменении маршрута дублируются по-русски. Здесь он второй официальный язык, вперед английского.
Дойдя до начала Герцль – я умудрился заблудиться среди мелких партикулярных улиц. В конце концов, попал в арабский квартал «Вади Ниснас», с узкими улицами-щелями, где все торговали овощами. Шестым чувством я вывел себя к воротам Бахайского сада. Увы: была открыта лишь нижняя терраса – но и она стоила внимания: подстриженная трава, цветы, мраморные фонтаны, каскады, лестницы и ограды прекрасной работы. Лестница идет высоко вверх – сквозь чудесный сад на крутом склоне горы, – и заканчивается храмом с золотым куполом. Туда могут попасть только бахаи. Еще можно записаться в экскурсию, что проводятся два раза в неделю по полчаса.
В этот момент пришла смс от Мангусты: у нее все закончилось, и она ждет меня на Герцль. Не с первой попытки я нашел улицу, а потом и саму Мангусту, идущую мне навстречу. Зашли с ней в русский букинист, где она видела Библию за 35 шекелей: уязвленная незнанием библейских тем на картинах в музее Ралли, она хочет ее, наконец, прочесть. Теперь мы дико экономны, мои наличные доллары (700) – кончились, а сколько осталось на карточке невозможно выяснить. Ясно, что не больше 100. Поэтому поторговались и купили за 30. В этом букинисте отличный выбор: «Иосиф и его братья», Гофман, Мережковский, Платонов и пр. Можно создать приличную библиотеку. И запах, запах старых букинистических, уже исчезнувших в Москве! Он так мне дорог! Стоило найти его в Хайфе. Русские продавцы еще и объяснили нам, где останавливается автобус до нашего супермаркета.
В «топике» (севастопольское слово) собрались сплошь русскоязычные, лишь водитель-араб был не из «наших». Зато быстро довез до красивого прибрежного шоссе. Море, пальмы, солнце, цветники, разнообразная зелень. Вот, где я мог бы жить даже без знания иврита (хотя в минимальном количестве я бы его изучил, разумеется). Место, где нет зимы.
Мне уже кажется, что я живу здесь год. И чувствую себя совершенно нормально. Постичь некоторые приемы общения заграницей не составляет труда. Я уже начинаю говорить по-русски с местными интонациями, то есть удлиняя гласные в конце слова, растягивая конец фразы.
Домой вел я, так как Мангуста после операции, от которой у нее на щеке маленький кусочек пластыря.
Дашка уже дома, мы снова не успели к окончанию ее школы и продленки. Отвезли ее в гости и поехали на пляж в Дор, «купать тебя (то есть меня) в море», – как назвала это Мангуста.
На море сильный ветер, облака над горизонтом, куда прячется солнце. Мангуста мерзнет и не купается. Да ей и нельзя из-за пластыря. Натянула на себя всю мою одежку и укуталась полотенцем. Это июнь в Израиле!
Я переплыл отмель до невысоких скал и бросился в настоящее море. Оно глубоко и неспокойно, зато без обмана. Прямо на берегу проходит еврейская свадьба, особенности которой мне рассказала Мангуста:
– Сейчас жених разобьет бокал и заиграет музыка.
Так и случилось. Оказывается, для свадьбы достаточно полотнища на четырех палках, как для бар-мицвы. Под ним молодые и стоят, а гости сгрудились толпой вокруг. А рядом переодеваюсь я!
На обратном пути уже и мне стало зябко, даже закрыл окно в машине. Это как-то поражает и расходится с ожиданиями. Хотя так, в «холоде», жить здесь значительно легче. Успеваем заехать в супер и разорить мою карточку еще на 130 шекелей. Я уже жду отказа от банка, но обходится. У нас все снова на бегу: надо забрать Дашку до определенного времени. От этого Израиля у меня ощущение постоянной гонки: мы куда-то несемся, опаздываем. И так Мангуста живет всегда (по ее словам).
Дома делаем обед. Заходит Перчик, но лишь выпить чуть-чуть коктейля из бренди и лимонного сока, рассказать пару баек и отправить с компа кому-то перевод «Цикория» группы «Ноль» – на английский.
Ночью Мангуста полна нежности, так что у меня нет шанса увильнуть, как я ни тяну с началом процесса. Но удовлетворяем друг друга лишь при помощи рук. Мангуста, видимо, тоже приняла свои решения.

Сегодня после школы поехали с Дашкой и виолончелью в парк Ротшильда, недалеко от Зихрона, по дороге в Беньямину. Согласно информации на входе: парк содержат богатые заграничные евреи, как и многое тут. Русский старик-охранник разрешил оставить инструмент у него «на вахте». («Русский» тут надо понимать расширительно, как русскоговорящий, репатриант из России/Советского Союза, не этнически. Между ними, «русскими репатриантами», существует известное братство, словно между родственниками.) Парк оказался солидным по размерам и тщательно ухожен: мощенные дорожки, фонтан с рыбками и лотосами. Дорожки обсажены пахучими растениями – специально для слепых, чтобы они могли ориентироваться по запаху! Но и зрячим приятно понюхать: розмарин, лаванда, базилик, тимьян, сальвия (!) (запах не ахти)... Удивительно, что нет самшита. Вообще, я еще не видел его в Израиле. Кипарисы, пальмы разных калибров, клумбы с цветами, розарий с солнечными часами и, наконец, пещера-гробница с захоронением членов семьи Ротшильд. В пещере, настоящем античном толосе, удивительная акустика. Исполнили с Дашкой каждый свою песню: она какой-то израильский гимн, я – индийскую мантру.
Из парка видно море, струится запах кипарисов. На террасах растут драконовые деревья, такие «пальмы» с ветками-сардельками или пучками клешней – и колтунами очень длинных саблевидных листьев. Средиземноморские пинии образуют небольшие рощи.
– Да у вас тут прямо рай! – говорю я с уважением.
– Это Перец – молодец, нашел это место.
Из сада поехали в дашкину школу, где у нее сегодня концерт. Школа находится в местном кибуце и похожа на пионерский лагерь 60-х: аляповато покрашенные простые двухэтажные дома. При школе небольшой зоосад, где есть павлины, козлы, лемуры, обезьяны, попугаи, ленивец (очень ленивый), индюк, куница и прочая живность. Обошли его весь, чтобы Дашка поздоровалась со всеми животными.
Выйдя из зоосада, мы встретились с преподавательницей Дашки по виолончели Хамуталь. Это молодая и симпатичная женщина в джинсах, с кудрявыми волосами. Вместе дошли до двухэтажного домика, где в полуподвале и проходит занятие. Здесь очень скромно: пластиковые кресла, не самое лучшее пианино, небольшая доска для нот, несколько белых шкафов в цвет стен, небольшое квадратное окно под потолком из белой вагонки, – ничего больше. Так неожиданно я стал свидетелем израильского урока музыки. Дети тут делятся на тех, кто играет на виолончели, меньшинство, и тех, кто играет на пианино – большинство. Их преподавателя зовут ;лег (ударение на «О»). Высокий, сутулый, выдающийся нос, скованность в походке. Мангуста говорит, что он из русских, но сильно шифруется. Похож на Борю Канунникова.
Большинство детей играет слабо, но никакой критики не раздается. Пока шла репетиция, прогулялся с Мангустой по кибуцу. Он небогатый, но имеет свой завод, скот и ферму, от которой идет неприятный запах. Застроен более-менее типовыми домами, прикрытыми разросшейся южной зеленью: пальмами, бананами, цветущей плумерией (похожей на магнолию); с ними вперемежку – розы, бугенвиллии, гибискус и пр. Много велосипедистов. Старики ездят на двухместных электрических «гольфкарах». Другого транспорта нет. Очень спокойное место, будто заштатный пансионат.
Народу в классе прибавилось. Дети играют, поочередно и вместе, и надо выслушать всех. Иногда к ним присоединяются преподаватели. Мальчик на виолончели и две девочки на фоно были весьма сильны. Но хлопали всем. Этнически тут полный разброс: чисто славянские лица и светлые волосы, темненькая девочка-японка (одна из хороших пианисток), плюс южный этнос всех оттенков. Дети красивы, с некоторыми пришли даже их деды-бабки. В общем, все как у нас, например, в школе им. Игумнова на Покровке – когда там училось мое горе (мой сын Ваня)… Но уровень там был, разумеется, выше. Даже незнание языка не смущало меня. К тому же Мангуста комментировала мне ключевые моменты.
Из школы пошли пешком к морю, в новое для Мангусты место – мимо рыбьих озер со стоящими вдоль берега цаплями. На широком песчаном берегу – сильный ветер и каскады волн. То и дело наплывают облака, и воздух и вода примерно +25. Людей немного. Трое юношей пытаются ездить в прибое на доске, привязав себя к крылу, напоминающему параплан. Но как-то без успеха. Углубился пешком в море, поплыл, потом залег на спину, и меня довольно далеко унесло. С удивлением обнаружил, что подо мной нехилая глубина. Поплыл к берегу, преодолевая волны. Дашка плещется в прибое, Мангуста снова не купается, но не отходит от нее. Очень нервный зверек.
…Дома Мангуста падает в сон, я пишу, потом делаю обед и помогаю на веранде Мангусте: оттирать горшки от затирки. Удивительно прохладная ночь, не больше +18. Не пойму я этот израильский климат…
То и дело появляется Джонник и спичит в своей насмешливой манере про свою работу в пекарне кибуца. Мангуста говорит, что жизнь в кибуце имеет свои преимущества. Джонник возражает, что в кибуце он не сможет передать детям дом.
– Мы и так мало что передадим детям, – резонно отвечает Мангуста.
Но Джонник верит в обратное.
Сам Джонник склоняет себя, как «он», но один из детей обращается к нему «мама» – и хорошо, что я в курсе, иначе не миновать мне когнитивного диссонанса.
Я хвалю Мангусту за мудрый ответ. Действительно: что мы оставим детям? Самое лучшее:  хорошее образование. Ну, и, возможно, какое-то мировоззрение, некие идеи, знания, которые я добывал несколько десятилетий.
– Мне повезло с соседями, – говорит Мангуста. – На них всегда можно сбросить Дашку.
Это напоминает мне мою любимую идею о «компактном проживании». Поэтому, собственно, я был столь настойчив, чтобы Мангуста купила Джоннику заказанного пива: о хороших соседях надо заботиться. А Джонник приносит ей много пользы. Вероятно, больше, чем она ему.
Ночью смотрим «Жену керосинщика» Кайдановского, еще одно очень специфическое русское кино. Обнимаемся, гладимся, но «без интима».
– Ты стал совсем другой, по сравнению с прошлым визитом. Тогда ты был истощен, видно было, что все силы тратились просто на борьбу за жизнь. А теперь ты окреп, и на твоей груди не страшно полежать… – смеется она.
А я восхищаюсь ее беломраморными ногами: у людей таких ног не бывает, лишь у скульптур.
– О, прикрой свои бледные ноги… Брюсов! – оправдываюсь я.
Я все еще удивляюсь, что рядом со мной есть человек. Это все так ненадежно, увы. Но, видно, по-другому не бывает.

Как во сне я никогда не могу достигнуть настоящего моря, так теперь я не могу получить настоящего удовольствия от него. Не могу почувствовать подлинной жизни. Жизнь ускользает.
Я попал в это приключение, потому что могу с ним справиться. Но я не могу оценить всю его радость. Ее «любовь», ее объятия, ее слова «золотой зверь»... Они ценны как то, что скоро кончится, что не заманит меня в ловушку (в которую меня никто и не заманивает). Но я буду вспоминать их и мучиться – в своем одиноком Крыму. Или мы будем видеться столько, сколько надо, чтобы не потерять интерес друг к другу?
Нет, суть игры немного иная. Моя проблема в том, что я не могу любить ее. В декабре эйфория путешествия держалась на моей любви. Она мне нравится: ее характер, нежность, ум. Но я привык к «формам» и уму Лесбии. В ней многое раздражало, но в чем-то она была моим идеалом женщины.
Несколько фраппирует и хаос этого дома – что белье не стирается неделями, и что, если бы не постирал свое сам в тазике – так и не дождался бы стиралки. Что все теряется, забывается, навалено кучами… Машина – передвижная помойка из бумажек, тряпок, бутылок, керамики, игрушек и разных случайных вещей. (Боже, как я буржуазен!)
Мангуста живет на пределе сил, в постоянной нехватке времени – и я не виню ее. Я вижу, как бешено она крутится – ради элементарного выживания.
Мне все меньше нравится жизнь здесь: со второй половины пятницы и весь шаббат – закрыты все магазины, ничего не купить, даже телефонную карточку. Ее вообще трудно купить. Трудно поменять деньги. Ассортимент местной жизни довольно убог, цены ужасные и все растут. Не понимаю: где эта хваленая еврейская предприимчивость?
Тут спокойно, но скучно. Изоляция еще больше, чем у меня на Фиоленте. Хороший климат – это да. Но море тоже не впечатляет, пусть и теплое. Береговая линия Черного – гораздо интереснее, как интереснее и само купание. Потому что здесь не купание, а плескание в прибое.
В Крыму я живу Средиземноморским мифом. Здесь, на Средиземном море – никто им не живет. Все просто живут, борются за существование. В Крыму я коллекционирую камни и габриаки, пишу картинки, брожу и путешествую, ищу стихи и темы для медитаций, – и культивирую доставшийся мне клочок земли. Конечно, попади сюда, я стал бы делать то же самое. Но, глядя на Перца при всех его усилиях, я не скажу, что хотел бы жить так, как он. Это тоже выживание. Мне же нужна наступательная творческая жизнь. И это путешествие я воспринимаю, как материал. Лишь бы мне разобраться с самим собой, извести депрессию – и начать жить...

Творчество нужно для того, чтобы не находиться в реальности – или находиться в ней комфортно. Брести и бубнить свежий стих, оттачивая строчки, сидеть под дубом на вершине иудейских холмов – и писать, глядя на камни, облака и деревья. Такое бытие сразу приобретает смысл и цену. Такая прогулка оправдана целиком.  Это то, чего нет у самых успешных и богатых…
Мангуста уехала в Эйн-Ход – до 5-ти сидеть в галерее, Дашка отправилась к соседям, в семью с детьми на весь день. Я пообщался с мамой эсемесками, стал делать зарядку – и потянул спину. Это рок! Исправляется одно, ломается другое. Но пока не очень больно. Попис;л – и пошел гулять в «степь».
Жара не сильнее, чем в это время в Крыму. К тому же частые облака. Шагая по сухой иудейской дороге, петляющей по холмам, вдруг дописал стих, начатый в Крыму на достархане. Твердил и оттачивал всю дорогу туда и обратно…

Восточный рай, как повелел Аллах
Для правоверных, возымевших страх
Иль смелость – проходить его путями,
На Пустоту идущие с сетями,

Как бурлаки, заложники идеи – 
На выжженных дорогах Иудеи,
Холеной Греции, священной Киммерии,
Как кирпичи, застрявшие в эфире

Веков бездушных, чисел несусветных,
Солдатики сражений незаметных,
Что умирают от несчастной доли:
От своего бессмертия и воли.

Дошел до какой-то фермы или завода, который мне неинтересен. Присел в тень под дубом на серый ноздреватый камень. Путешествие с добавлением стихов сразу получило новый смысл.
Прогулка заняла четыре часа – я вернулся совсем без сил. Мангуста уже приехала – и пошла смотреть готовое окно: на нижнюю террасу, где его делал Перчик. О, оно очень эффектно, хотя, конечно, сделано специально, чтобы его рассматривать с шести метров. У нее окно, у меня стихи: каждый со своим урожаем. Прочел их ей – после ванны. Говорит: отлично! Не знаю.
Она заснула, потом резала и клеила игру для дашкиной школы на тему Библии (семь толстых и тощих коров и колосков). Я сделал опору для тарелок на мойке и привинтил доску для банок. От мамы пришло смс.
– Послушай: «Как прошел день? У нас вокруг веселье, хохот. Грустно».
– Это хоку.
Перевезли домой работы Мангусты из бат-шломовской галереи, которую она покидает. Ночью смотрели «Прогулку» Дуни Смирновой, еще один хороший российский фильм.
– Глядя такие фильмы, я разрываюсь, – скала Мангуста. – Во мне просыпается русская и интерес к родине.
Во всяком случае, эта Россия – живая, яркая и талантливая. Такую страну можно любить.
Это последняя ночь, исход которой был предсказуем. Но и ярок.

Я проснулся даже раньше Мангусты, которая уже отправила Дашку в школу. Надо было решить: куда же мы едем? Предварительный план поехать смотреть Иордан оброс трудностями: никто не знал, как туда ехать, даже интернет не прояснил ситуацию, кроме того, что стало ясно, что нам пришлось бы столкнуться с палестинскими автономиями. Я вновь предложил Назарет, упорно отвергавшийся Мангустой: мол, там «нечего смотреть». Главное, она боится арабов. Но ее брат сказал, что это совершенно нормальный город – и она согласилась.
Я вел до Назарета, где мы, естественно, заблудились: кривые улочки вверх и во все стороны. Вдруг местный араб предложил свою помощь. Он ехал на своей таратайке впереди, как проводник, мы следом.
Назарет – арабский город. В ходе войны 1948 года он был один из немногих городов тогдашней Палестины и еще толком не появившегося Израиля, который сохранил свое арабское население (Яффо, Хайфа, Тверия, Цфат и др. его утратили. Мог утратить и Акко – после захвата его «Хаганой» (отрядами еврейской самообороны) в мае 48-го, но ему повезло.). Естественно, это и христианский город. Причем христианство по количеству «объектов культа» явно доминирует над исламом, пусть последнее пытается напомнить о себе высоким электрифицированным криком муэдзина, заполняющим узкие улицы.
Как и Иерусалим – Назарет лежит на холмах, красиво взбираясь в небо хаосом своих крыш.
Главная достопримечательность города – это католический Благовещенский собор 1969 г., к которому нас привез наш беспримерно услужливый араб, – крупнейший собор на Ближнем Востоке, возведенный на месте храма IV века (построенного св. Еленой, матерью императора Константина) и вместивший внутрь себя его руины. (New basilica was designed by the Italian architect Giovanni Muzio, and built by the Israeli building firm Solel Boneh during the years 1960-69, – из интернета.)
Увидел купол, торчащий над низкой застройкой, знакомый мне по фото в сети – и сразу понял, что правильно, что мы поехали сюда. Меня порадовал его выразительно-агрессивный фасад, бело-полосатый, с намеком на Византию, с аллюзиями как на готику, так и на арабскую архитектуру: остренькие завершения арок, ярусы окон над главным порталом несут явный намек на михраб, а боковые фасады с нерасчлененным массивом стен с узкими окнами-бойницами напоминают иерусалимскую Аль-Аксу. 
Собор окружен галереей, в которой вывешены мозаичные панно с изображением Богоматери, присланные из всех стран мира, даже Греции, но исключая, само собой, Россию. Китайский или, скажем, чилийский вариант исполнен со всем национальным своеобразием.
Скульптурные ворота собора, иллюстрирующие в металле главные события жизни ИХ, напоминают знаменитые ворота Гиберти во флорентийском баптистерии. Свод между открытым порталом и воротами выполнен как бетонное полотнище в орнаментах, свисающее волнами с потолка.
Но все же лишь внутри понимаешь, что этот собор – чудо современной архитектуры, что даже как-то поражает в культовом здании! Несущие конструкции имитируют в бетоне ферму моста с заклепками. В том же духе сделаны и перекрытия. Отличное сочетание сочных, яркий, авангардных витражей с серым бетоном конструкции и мраморным полом. Собор залит разноцветным светом, наполняющим необычный, хитро расчлененный многоярусный интерьер, накрытый высоким светлым куполом. Причем столбы купола еще и наклонены внутрь, усиливая динамику объема.
Перед руинами древней церкви и гротом Благовещения – убей меня Бог – стояла копия «Троицы» Рублева! Когда мы с Мангустой были на втором уровне собора (точнее, даже третьем, учитывая полуподземную часть) – заиграл колокол. Именно заиграл, а не забил. Он напомнил вдруг заработавший водопад, нарастающий, доходящий до полной мощи и постепенно затихающий, так что слышно лишь падение отдельных капель – и тишина. Настоящая медитация, почти экстаз (как призналась потом Мангуста). Здесь же расположен главный алтарь с монументальной росписью в современном стиле. В нишах вдоль стен – продолжение мозаичных панно с вариантами интернациональной Богоматери, иногда решенных невероятно смело. 
Я порадовался за католиков (не первый раз), способных на такое лихое обновление традиции, на ультра-авангардные заявки внутри столь консервативный структуры, как верование и церковь. Хорошо, когда храм, на худой конец, – музей современного искусства.
К собору на массивной террасе примыкает мужской францисканский монастырь, к монастырю, отделенная небольшим тенистым садиком, – церковь св. Иосифа, на месте церкви XII века, в свою очередь – на месте плотницкой мастерской Иосифа, отца ИХ… Интерьер совершенно классический, то есть базиликальный, но есть неплохие фрески в конхе главной абсиды. И подвальный этаж с остатками античной ванны и закрытой для посетителей пещерой-криптой.
А вокруг горбатый город с красными крышами. На торце здания висит билборд на арабском с английским переводом: «Kтo жe ищeт иную религию, чем иcлaм, oт тoгo нe бyдeт пpинятo, и oн в пocлeднeй жизни oкaжeтcя в чиcлe пoтepпeвшиx yбытoк». (Коран, сура 3, 85 в классическом переводе Крачковского, с небольшой моей редактурой.)
От монастыря виден какой-то христианский храм высоко на горе, барочно-модернистского духа. Я незамедлительно захотел туда подняться – под призывы к молитве, доносящиеся из курсирующего по городу автомобиля.
В поисках дороги мы нашли большой дом XIX века – для паломников из России, с местным названием «МоскубийЁ», напоминающий, скорее, итальянский городской дворец. От него стихийно попали на площадь, где обнаружили греческую церковь Архангела Гавриила, а в ней «Фонтан Девы», то есть опять пещеру с источником внизу. Построена в XVII в. на месте «Фонтана Девы Марии». Интерьер и особенно алтарная часть – выглядят весьма архаично и убедительно. Сам «фонтан» находится в глубокой дыре и весь засыпан мелочью.
Поплутав по горбатым улицам, – наконец заблудились, как в незабвенной «Бриллиантовой руке»: «Цигель-цигель ай-лю-лю!» Этого «ай-лю-лю» тут было в преизбытке. Поэтому вместо вершины горы мы вновь непонятным образом спустились к Благовещенскому собору, где Мангуста благоразумно и осталась, а я попросил час («слех;» – как говорят здесь, когда хотят извиниться) – и упрямо заспешил обратно – в хитрые арабские кварталы-ловушки.
Место, которого я хотел достичь, зовется по-арабски, вроде, Абульятама (как сообщил нам охранник Благовещенского собора), но это мне мало помогло. Люди по-английски посылали меня: «сейчас налево, потом вторая улица направо… нет, кажется, третья… там будет лестница…» Лестница тут и правда есть, их даже много, назвать же то, что их соединяет, улицами… ну, лишь с серьезной натяжкой. Это такие ущелья в иерусалимском стиле, но без лавок. Ясно, что никаких ориентиров и указателей. Ветхие стены, заборы, желоба для стока воды по середине мостовой, дикие голые дети, камень, жара… Это и правда напоминает Восток.
Взбираюсь не по дороге, а по пешеходным проходам, что живописно, но ненадежно. И бубню про себя «пыхтелку»:
Если на заре
Слушать «Назарет»,
А среди осин
Слушать «Цеппелин»,
В память об урле
Слушать «Дип Пурпле»
И как старый хип –
Слушать «Юра Хип»:
Значит Дух живой
Дышит над тобой…
Можно, конечно, было бы напеть что-то вроде: Sent a telegram today!.. Tomorrow you'll be on your way… – но дальше я ничего не помню. (Это песня группы «Nazareth».)
И все же я выбираюсь к каменному объекту, оказавшемуся монастырем Салезианских сестер дона Боско (о. Иоанна Боско – католического святого XIX века, покровителя редакторов и молодежи (!)). Вход в монастырь (обитель, приют) – закрыт, но отсюда отличный вид: подо мной весь Назарет!
Жить в таком городе, вероятно, неудобно, но очень живописно. Интересен он и с точки зрения архитектуры. Хотя и утомляет однообразная отделка под иерусалимский камень – там, где она есть, потому что далеко не у всех есть средства хоть на какую-нибудь отделку.
Благовещенский собор едва различим среди крыш и белых стен. Спустился я к нему новой дорогой, ибо безнадежно потерял старую – мимо храма «Стола Господня», «Церкви Синагоги» (на месте синагоги, где проповедовал Христос), еще каких-то мелких храмов, прячущихся в плотной застройке. На местном рынке еще раз подвергся «допросу»: откуда я? Никто не верит. Молодые арабские парни спрашивают: понравился ли Назарет?..
В Благовещенском соборе Мангуста уверяет, что отлично провела время.
Пока меня не было, она узнала, где поблизости я могу поесть фалафель, так понравившуюся мне зимой в Иерусалиме. Это местная шаурма, где фалафель кладут в питу, а потом набивают туда же овощи по выбору, а выбор был изряден. И обошлось всего в 12 шекелей за порцию. По объему и сытости это был настоящий обед. Только очень острый. Запиваю холодной лимонной водой.
– Все главные израильские желания удовлетворены, – сказал я.
И мы едем назад. Я очень доволен путешествием. И Мангуста тоже.
– Ты узнаешь Израиль благодаря мне! – обещаю я.
Дома Мангуста срубается. Приходит из школы Дашка, следом появляется Перец. Он возмущен произраильскими текстами некоего Миши из умкинского фейсбучного сообщества. Сами израильтяне, не иммигранты, лишь потешаются над всяким патриотизмом. Ну, и такие ребята, как он. Мы кладем окно в багажник и едем к заказчице, – едва не туда же, где были сегодня. Дашка удивительно много помнит и имеет какую-то эксклюзивную информацию, например, про посадки авокадо, которой и делится с нами по дороге.
Наша цель – очередной «пафосный» поселок: чистый, желтый, стильный, аккуратный, с черепичными крышами, тонущий в зелени. Дом, к которому мы подъехали, неплохо спланирован, с хорошими интерьерами, хотя снаружи и не производит впечатления. Большая стеклянная дверь на задний «двор», с верандой, прикрытой бамбуковой перголой, зал со вторым светом, соединенный с кухней. Зал – под скатной крышей, хотя Перчик уверял меня, что в Израиле не строят дома без чердака. Наружная стена этого зала на уровне второго этажа имеет круглое окно, куда и предназначен наш витраж.
Хозяева достали (выпросили у кого-то) трехмаршевую раздвижную лестницу – вроде моей в Крыму. Устанавливаем ее с Перцем, он привязывает окно к руке и смело лезет на шестиметровую высоту. Я страхую лестницу внизу. Он пытается закрепить окно саморезами, но они оказываются слишком короткими. Хозяин, стриженный мэн лет тридцати, едет куда-то за более длинными. Дома появилась его жена, Рама (родители, небось, были хиппи) и четверо детей разного возраста. И еще один мэн, видимо, родственник. Дети смотрят дебильные израильские мультфильмы, самый младший то и дело капризничает. Обычная семья. Дважды лажу к Перцу, передаю ему саморезы. Дело как-то затянулось из-за нашей непредусмотрительности и убогости инструмента. Но сделано.
В благодарность Рама угощает всех пиццей, доставленной из пиццерии. Потом она показала мне, как архитектору (так меня представила Мангуста), дом. Мы говорим с ней по-английски, так как ребята настоящие (наконец) израильтяне и русского (редкий случай) не знают. Я увидел комнату с толстыми бетонными стенами на случай бомбардировки (оказывается, обязательную в современных израильских частных домах, используемую как склад ненужных вещей, с толстой металлической дверью и, кажется, вообще без окна), игровую в «бэйсменте», второй этаж. Она даже вывела на плоскую крышу. Рама жалуется на ужасную акустику в спальнях – из-за двухъярусного зала. Я советую оббить стены деревом. С Мангустой она и ее муж обсуждают новый заказ. Зато теперь у Мангусты есть деньги! Платя в Назарете за бензин по карточке, я не знал: не отпишут ли нас сейчас с позором?
На обратной дороге Мангуста говорит про полноту моего последнего дня.
– Да, не хватает только маленькой революции, в которой я мог бы поучаствовать! А лучше возглавить, как Бакунин в Дрездене.
И рассказываю ей про рафаэлевскую «Мадонну», которую кто-то из дрезденских революционеров предложил выставить на стену, – в надежде, что прусские солдаты не будут в нее стрелять (соответственно и в них). Думаю, если бы они так сделали, то были бы сильно разочарованы, и я бы уже никогда ее не увидел (много лет спустя)... В это же время Перец по мобиле договаривается о работе переводчиком с иврита на английский в документальном фильме, который будет сниматься в местной электричке (отчего они, вероятно, совсем перестанут ходить). Универсальный человек! Но он должен пройти собеседование и утверждение, что парит его...
Когда он уже ушел, я узнал от Мангусты, что он обиделся на нас за то, что мы так и не съездили с ним в Иерусалим и не познакомились с Настлой, его возлюбленной. Но, во-первых, никто не обещал, а, во-вторых: просто не получилось. Но Мангуста вся в переживаниях.
– Он мне не простит!
Под разговоры посмотрели пару музыкальных фильмов с моего жесткого диска.
– Этот твой приезд напоминает сон. Ты поколебал мою мангустью жизнь…
– Я сам привык к тебе. Вообще привык жить здесь. Я думаю об этих резких переходах от одиночества к жизни парой – и снова к одиночеству. На такую жизнь способны только сильные люди. Иначе – лишь брак и четверо детей, как у сегодняшних заказчиков. Ужас моей молодости…
Она смеется. Уж в этом я нашел понимающего зверя.
– С другой стороны, одиночество тоже может быть страшным, как у одного немца в берлинском ресторане.
– Какого немца?
– Я путешествовал по Германии в 88-ом, и в берлинский ресторан при гостинице, где мы жили, заходил пожилой немец, который брал одну кружку пива и сидел часами, ни с кем не разговаривая. Как я понимаю, он просто хотел быть среди людей, слышать человеческий голос и испытывать иллюзию, что он не одинок.
Она довезла меня до ночной Беньямины. По дороге говорили о ее головной боли и лекарствах от нее. Она с удивлением сообщила, что за две недели у нее почти не болела голова. Голова у нее болит от разных причин, в том числе тогда, когда она ведет себя неискренне (по ее словам).
Она помогла мне купить билет. Мы классически прощаемся. Она хотела бы поехать в аэропорт, но Перец отказался сидеть с Дашкой: у него утром «съемки», и ему надо выспаться. Ничего, зачем ей терять время? Даст Бог, она все же через месяц окажется в Крыму.
Полчаса я ждал электричку на платформе. Почему тут полно скамеек, а на московских и подмосковных платформах их почти нет? Ночь, и совсем не жарко. Надеваю рубашку с длинными рукавами и включаю плейер.
Я поражаюсь своей бесчувственности. Глядя на убегающий в окне электрички Израиль, я не даю себе ни сожалеть, ни радоваться. Да и чему? Разве я что-то решил? Разве что-то стало мне яснее? Мне надо быть бесчувственным, чтобы не переживать, чтобы ничего не бояться, как боятся другие, как боится Мангуста. Зато я и не бываю счастлив, как Мангуста. Я закрыт. Мир проходит мимо меня, как и жизнь. Зачем я путешествую? Все касается меня вполсилы. Я не проигрываю, но и не побеждаю.
Притом что я совершенно доволен путешествием – и предчувствую, что очень скоро оно превратится в череду ярких картинок, как все, что принадлежит прошлому.
…Переполненный аэропорт, огромные очереди, снова индивидуальные беседы с бдительными израильтянами в униформе, проверка всех вещей в рюкзаке, включая художественный альбом, пролистанный до последней страницы. Едва хватило двух часов. Но я приехал за три!

В отсутствии ярких событий Пустые Холмы, которые я обменял на Израиль, – яркое событие. Все подобные фесты предназначены для одного: скрасить однообразные дни, добавить немного авантюрности в тривиальную жизнь несостоявшихся искателей приключений. Такое одноразовое, относительно комфортное «приключение».
У меня были свои Холмы – на х;лмах Иудеи! На зеленых холмах, пустынных, плотно заселенных. Разных, в общем. Был давно прерванный опыт жизни с другим человеком, без ссор, планов, обещаний. Мы не добивались друг от друга ничего, не рассматривали другого как спасательный круг, как единственное счастье. Может быть, жаль, что так. Но это – свобода…