Юра был одним из самых своеобразных персонажей московской художественной тусовки, окучивающей уродца, выросшего, как ядовитая пластиковая роза из трупа старого андеграунда и называющегося «современным искусством». Он напоминал мудрого гнома, обреченного добывать сокровища для дракона, и потому немного слепого, однобокого и многостороннего сразу, готового отбить любой удар. Вполне безумного, чтобы быть гениальным. Хотя, возможно, веселого безумия в нем было больше.
Реальность его не интересовала, его интересовала магия. Все, что он делал или «ворожил», было странно и ярко, с оттенком художественной клоунады, едва не юродства. И жил он, как живут дети, юроды и бродяги, то есть почти или совсем бездомно, рассчитывая лишь на силу ангела-хранителя и милость друзей («I've always depended on the kindness of strangers»). Благо друзей у него было много, и они его любили, как редкое блюдо. И не так ли должна жить настоящая богема? То есть бедно, случайно, ненадежно… Зато всё нужное всегда под рукой. И не нужное тоже.
И тогда жизнь – каждодневный карнавал. Но и своеобразная работа по уточнению координат воображаемой реальности. Никакой эксперимент не должен быть обойден вниманием. Нам ли не знать: чтобы высоко взлететь нужно мощное и опасное топливо! Ночь не отличалась от дня, но была лучше, сон – от яви. Жизнь мистифицировалась интерпретациями ее – в духе принятия самого сладкого ее яда, то есть свободы, – и саботажа всего остального.
У него могло не быть 25 рублей на каток дочери. А в другой раз он мог прийти с вином «кларет», прямиком из Парижа, где он был на гастролях с группой «Волга».
Без тусовки так жить нельзя, а с тусовкой – весело. И Юра был одним из самых заметных лиц той тусовки, хотя в ней все были огурцы! Помню, как он жаловался, что «Витя» крадет его телеги и идеи и вставляет в свои романы. Впрочем, телег у него было до хрена, как и жизненных впечатлений. Ум он имел иронический и парадоксальный. Вообще, умение быть парадоксальным – являлось визитной карточкой той могучей контркультурной кучки.
Он мог есть, мог не есть, мог пить, мог не пить. Все зависело от обстоятельств. Но «продукт» должен был быть всегда. Лишь долгое отсутствие «продукта» делало его нервным и раздражительным. Все остальное время он был ровно веселый, невозмутимый, мудро параллельный действительности. Он не спорил, не напрягался, но лишь посмеивался и прогонял подходящую телегу. Во всем он старался видеть одну хорошую сторону и транслировал на ситуацию свои собственные желания. Ничто не злило его и не выводило из себя. Во всяком случае, такая была поза. (Я видел его и в другом настроении.)
Духовно он не был мне близок, но я ценил его как редкий человеческий феномен. Просто присутствие его, болтовня с ним (как правило, под контрабандное зелье) – пробуждали фантазию. Ибо помимо характера, склада ума, отвергающего любую догматику, – он действительно был очень одарен, причем не только в изобразительном искусстве. Все знают про его участие в проекте «Волга», все слышали его «сукозвук» или «звукосук». Но я слышал его импровизации на нашем пианино на Потаповском в стиле Кита Джарретта, на котором он никогда не учился играть. Так – сел и заиграл. Музыку он мог делать из всего, даже из березовых чешуек.
Фантазия его была безгранична и безумна. Однажды Юра показал мне свои старые работы, и я понял, что он гений. Реальный живой гений рядом со мной. Это не просто высокий профессионал, это создатель нового стиля, своего прикола. Среди работ были и шизофренически прорисованные разноцветные формы-модули, из которых с помощью трафарета можно создавать новые цветные изображения, дискретные, как мозаика, и всегда уникальные – в зависимости от поворота трафарета или подложки-модуля. Сколько нужно выкурить, чтобы такое придумать? Он показал логотипы, созданные для «Парка Горького» и американской группы «Mystic & Renaissance» – семиконечную звезду. Тогда он жил в Лос-Анджелесе и близко контактировал с обеими группами. «Ренессансы» и убедили его заняться музыкой. А потом появился Гермес, на берегу Тихого океана в песке была найдена коряга – и родился новый музыкальный инструмент, «сукозвук», попавший даже в энциклопедию.
Прежде он резал из бумаги, делал скульптуры из мусора с помоек, из ваты из сушки, добавляя цвет. Теперь он все делал на компьютере, похожее по красоте и безумию. Одна его работа представляла собой закрученный спиралью прихотливый «цветок» (подобный был использован потом на обложке последнего «Забриски Rider’а»). При приближении оказалось, что все «мазки» этого цветка – это маленькие собачки. Но и сами эти собачки тоже состояли из собачек. И так до бесконечности…
Кажется, игры с бесконечностью или на тему бесконечности – были его любимыми играми. Он вообще воспринимал жизнь игрой. Однажды, защищая концепцию жизни, как игры, он даже вспомнил платоновскую пещеру – в изложении Хайдеггера.
– У игры есть правила, – возразил тогда я. – И играющий их знает.
– Я узнаЮ их по ходу «игры», – ответил он. – И основные уже знаю: что надо делать, что не надо.
– Но из игры можно выйти, играющий знает, что есть пространство вне игры.
– Из этой игры тоже можно выйти, и я тоже знаю, что есть пространство вне игры.
– Но игра – дело добровольное, играющий не есть пешка в чужой игре.
– Я считаю, что мой дух когда-то в мирах иных сам согласился на эту игру, устав от полной свободы и вечного блаженства.
Говорилось это, разумеется, с характерным стебом.
– Это напоминает что-то среднее между Оригеном и платоновской концепцией веретена Ананки, где душа выбирает земное воплощение, типа как мы сейчас выбираем тур в бюро путешествий.
– Именно! – обрадовался он.
– В таком случае, твои взгляды – это проекция. То есть мнение, обусловленное той же игрой, по правилам которой мы ничего не можем знать о том, что будет «там».
Юра согласился.
Его психоделический опыт подтверждает, что ему мил материальный мир, именно своей тяжестью, плотностью, настоящестью. Это уже напоминало Черта из «Карамазовых», который хотел воплотиться в семипудовую купчиху и в баню ходить.
Я вспомнил свой последний кетаминовый трип: мне хотелось вернуться (в отличие от прежних трипов), потому что земная жизнь была воплощением закона и формы. Я стремился к ним, моя психика не мирилась с полной свободой «того мира». Мне надо быть уверенным, что из огуречных семян не вылупятся телята. А в «том мире» возможно и это. Юре, наоборот, это и нравилось. Но нравилась и здешняя игра.
Я сказал, что даже если это – «игра», мне она не нравится.
– Я вижу жизнь, как хождение по одним и тем же клеткам, как в «Монополии». Это скучная игра, даже не шахматы. И единственное, что изменится – кончится жизнь.
Юра возразил, что, просыпаясь, видит голубое небо – и радуется ему. Потом он пьет чай и выходит на улицу, где тоже все ему нравится. Попадает в новое место, делает работу, которая ему нравится, ест каждый день новый суп… И даже такой вот разговор радует его.
– Да, – сказал я. – Разговор, конечно, хороший, но уже была тысяча таких разговоров, а хотелось бы чего-нибудь, кроме разговоров.
– Еще остается телепатия и левитация, – ответил он.
– Ты считаешь – это возможно? – спросил я, придав голосу максимальную наивность.
– Конечно, и даже довольно просто…
Еще одна рассказка Юры – как под калипсолом ему открылась абсолютная истина. Он долго отсеивал лишние слова и довел ее до одной фразы, которая к тому же имела самую лучшую в мире мелодию. Он даже встал на «стеклянных ногах» и записал ее на бумажке. Потом, уже в нормальном состоянии, он прочел бумажку. Там было: «Я тебя никогда не забуду». И музыка соответствующая.
– А чем не абсолютная истина? – спросил я.
– Конечно!..
Одно из главных (славных) достижений Юры – обложка последнего прижизненного альбома Френка Заппы, «Civilization, Phase III», 1993 г.
С Заппой он познакомился в Москве, в первый его приезд. Юра тогда работал у Стаса Намина в «Зеленом театре». Сам Стас привел Заппу к нему в мастерскую (как он приводил или отправлял к нему всех зачастивших в Москву в конце 80-х, начале 90-х звезд, включая Йоко Оно) – удивить необычным художником и сбыть с рук. Встретились они и в следующий приезд Заппы. В 92-ом Юра на четыре года уехал в Лос-Анджелес. На какой-то вечеринке он опять столкнулся с Заппой. И Заппа, уже зная, что скоро умрет, предложил ему оформить обложку пластинки, которую он записывает. Альбом позже получил «Гремми» (как раз за обложку)…
Он был тринадцатым (! – если я не путаю) ребенком в семье секретаря Лазаря Кагановича. Две недели его отец работал у Сталина (пока собственный секретарь вождя, типа, болел). Портрет Сталина висел на стене их квартиры до самой смерти отца.
Я не знал его в молодости, и для меня он никогда не менялся: невысокий, в круглых очечках, с рериховской ермолкой на голой голове и полуседой фриковской бородкой с колокольчиком. В нем было что-то от Ленина. И он казался столь же бессмертным. Одно время мы виделись каждый день и даже жили в одной квартире (моей). Орала его кошка и гадила на постели. Не было денег и еды, но ему было все равно. Он пил вино и курил траву с многочисленными гостями, показывал им фото на компе, рассказывал, как катался на сноуборде с Ленинских гор – и ночью делал массаж ног очередной знакомой, – сохраняя завидный душевный покой, который помогал ему оставаться художником.
Он привык жить (летать) на этих качелях: то ничего, то вдруг гастроль в экзотическую страну. Или официальный плакат концертов «Jethro Tull» в Москве. Незадолго до первого концерта мне позвонил Юра и сказал, что вчера они с Машей что-то такое наколдовали – и теперь выяснилось, что «Волга» выступает на разогреве у «Jethro Tull». Для многих это был шанс попасть на концерт бесплатно. И бонусом я получил автограф Андерсена, добытый Юрой специально для меня, – на том самом плакате.
Юра был человеком без возраста, точнее – одного возраста. Он не менялся, и казалось, что и в его жизни ничего не может измениться, настолько он подогнал ее под себя. И вдруг в 60 лет он снова стал папой – и папой вполне заботливым, при всем своем легкомыслии и раздолбайстве, прямо с колыбели кующим из ребенка художника. Но этот период его жизни я знаю плохо, виделись мы редко, поэтому я лучше вернусь к тому времени, которое знаю.
Одна барышня рассказывала мне о нем: он волшебник, он создает среду, в которой приятно находиться. У них происходили удивительные любовные сцены, целые энергетические симфонии в духе тантризма. Но он не зарабатывает денег, живет за ее счет и отказывается от работы, которую ему предлагают. Она платит его долги, а у нее в доме порой нечего есть. На него нельзя положиться, он безответствен: много месяцев не едет в Абхазию, где NN сидит с его собакой и кошкой. И даже не шлет ей денег. А, главное, он непостоянен и то и дело изменяет ей. (Если что: я не пишу панегирик!)
Я оправдывал Юру, как и прочих «настоящих» творцов (бедные, кто же за них заступится?!), что они, мол, и не могут быть другими. Их эгоизм и легкомыслие, неразборчивость и безответственность являются оборотной стороной той отчаянной смелости быть художником, пропускать свою жизнь через мясорубку экспериментов, того вызова обыденности, который они бросают. Они сами страдают от этого, но они сделали свой выбор, они горят и жгут, не задумываясь о последствиях: сгорят ли они сами, опалят ли других? Задумавшись – они не смогли бы танцевать, запутавшись в ловушках жизни обыкновенных людей.
С ними тяжело. Тяжело жить, хотя весело проводить время. Так или иначе они украшают пейзаж, даже не став сильно любимыми или всемирно известными. В конце концов, «гениальность – это шарлатанство». Но если человек умело и незабываемо сыграл в эту игру – то, вероятно, он в ней «выиграл».
Путь «выиграть» в этой игре невозможно и не у кого.
22.11.20