Памяти мамы – Светланы Радкевич (Романовой)
Август подошел к концу. Садовые домики стояли будто брошенные. Солнце светило и не грело.
Пол-лета стояла жара, земля иссохла, начались пожары. В лесах вокруг поселка было много торфяников: они медленно тлели, распространяя едкий дым. По шоссе проносились красные «пожарки» и грузовики с добровольцами.
По земле стлался углекислый газ. Дылды-люди этого не чувствовали, а малорослые звери страдали. Кот Петька взбирался на второй этаж, запрыгивал на мамину кровать и, свившись в белый шар, вздрагивал во сне.
А в конце августа пролили дожди – и сразу отпустило, запахло осенью. Яблони в садах ломились под тяжестью яблок, на падалицу прилетали оранжево-черные адмиралы, а людей уже не было. Они приезжали только на субботу-воскресенье – и домой.
Последний автобус на станцию уходил в воскресенье около десяти вечера. Какое-то время ярко-освещенный аквариум ЛИАЗа еще маячил на темном шоссе, потом превращался в желтого светляка и исчезал навечно.
Каждое утро я ездил рыбачить. На рассвете песчаные улочки поселка бывали закупорены мучнистым смогом с запахом гари. Я седлал велосипед и вслепую, по памяти выкатывался в луга.
Пока над ивняком проносились обрывки смога, казалось, что речная вода чернее нефти. Потом вставало солнце и просвечивало речку до дна. С высокого берега хорошо было видно, как пасутся пескари на ребристом перекате.
Мама «закрывала» хозяйство. Она доваривала варенье, закручивала последние банки с огурцами-помидорами, сушила полезные, по «Науке и жизни», травы. Иногда я интересовался, не надо ли помочь. «Не надо, – отмахивалась она. – Для меня же это отдых, а не работа.»
В тот год я увидел ее с новой, «деревенской» стороны. В городе она мало бывала дома, все время на работе, но это был почтовый ящик, там была секретность. Здесь я ясно видел, где ей нужна помощь, и было слегка обидно, что она жалеет меня, как маленького.
Над лугами стояли облака в синеве. Рыбалки не было. За зорю я выуживал пару-тройку плотвиц-окуньков, сажал в раздутый пакет с водой и подвешивал его к рулю велосипеда. Сквозь мутный целлофан нет-нет да проглядывал укоризненный рыбий глаз.
Готовить мама не любила и не умела, но тут вдруг решила сварить уху. «Из мелкой речной рыбы, – сказала она неуверенно, – должна выйти хорошая уха…» Полдня она гремела плошками и кастрюльками, чистила молодую картошку, добирала с грядок петрушку и укроп… Уха получилась золотого цвета, прозрачная, с ароматами огорода и такая вкусная, какой я не пробовал никогда на свете.
Гас зеленый закат – и сразу становилось холодно. Посмотришь сверху на поселок: глухая темень, ни огонька. Но ночевать на втором этаже уже было невозможно. Мы с мамой спали внизу, в одной комнате, с двумя электрообогревателями.
Иногда я просыпался среди ночи и долго не мог уснуть. На полу ровно горел квадрат лунного света. Я в страхе вслушивался, не крадутся ли чужие. Но слышал лишь пустоту Космоса.
А однажды мы проснулись одновременно. Мама, одетая в мой старый свитер, приподнялась на локте и выглянула в сад. «Смотри…» – прошептала она. «Холодно», – всхлипнул я. «Такая красота! – сказала она. – Ты должен сам это почувствовать».
Ослепительно-белая луна страшно высоко стояла над поселком. В саду все было черное, таинственно-синее, иссиня-черное… Только в одном месте яростно белел куст душистого табака. А посреди голых грядок на табуретке сидел Петька и неподвижно смотрел в темноту.
Близилось первое сентября, выпускной десятый класс. Вскоре мы с мамой переехали в Москву. Поселок опустел.
1978,2021, Москва