Железная дорога спасает нас от холода. У нас мало деревьев, и даже кусты все на учёте - ими владеют акционеры, но мы научились разжигать уголь от малых веточек. Живём, как мышки, крадучись, быстрыми перебежками - веточки воруем, уголь воруем. И благо, что вообще на свете есть нечестные люди, а то бы мы умерли от зимней стужи. Высота нашей деревни 2900 метров над уровнем океана (которого никто не видел; мы верим учителю), и в декабре мороз до 30-ти градусов, да ещё ветер.
Недалеко от нашей деревни железная колея делает поворот, и локомотивы сбавляют скорость, а вечерний грузовой, который возит щебень и уголь, нарочно останавливается на четверть часа. К нему по восточной грунтовке подъезжают воры на грузовике, и, пока поезд стоит, они перекидывают несколько тонн угля к себе. Это их бизнес. Они очень сильные парни и смелые.
Была раньше война между бандами за уголь - победили восточные ребята. Потом их поймала полиция, но как-то они меж собой договорились, и всё наладилось. Теперь все знают, что после отъезда поезда и грузовика мы можем собирать кусочки угля, что остаются на насыпи (ребята нам ещё нарочно пару мешков уронят). Между жителями нашей деревни тоже была война; после убийства Мани мужчины постановили на сходке - уголь подбирать только женщинам, и без оружия. Строго по одному ведёрку (5 л) на семью в сутки.
Старшая сестра недавно вышла замуж, поэтому порядки в нашем доме изменились; теперь я хожу за углём. Мой зять Рапат сестру не отпускает, она ему нужна по вечерам, когда они закрываются в комнате.
Мне 12 лет, и мне холодно ходить на железку. После заката резко холодает, а тёплой обуви у меня нет; вместо перчаток я надеваю на руки носки. Все сборщицы надевают по сорок одёжек, словно куклы, и всё равно мёрзнут. Одно слово: зима.
Моя старшая сестра Кишори - хорошая, только мы с ней теперь почти не разговариваем: она здесь, она дома, только Рапат у неё - собственник, он ревнует её даже ко мне. Чуть что за руку хватает и притягивает к себе, а ночью слышно, как он рычит: «Ты по сторонам не гляди, ты теперь моя!» Стыдно слушать, у нас дом-то маленький, и некуда от их возни деться. У меня ещё две младшие сестрёнки и братишка Динеш. Они втроём хихикают, когда слышат ласковые жалобы Кишори и хриплый голос Рапата. Он, по-моему, ко мне тоже приставал. Я тогда ударила его по руке - он отстал, да только затаил против меня злость.
Вообще, они должны были жить отдельно. Кишори проболталась, что у Рапата болезнь - игромания. Деньги, приготовленные на новый дом, он проиграл в карты. Вся родня собирала, а он за один вечер продул. Сестра тогда била его ослиным кнутом, да что толку.
Вчера я собрала ведёрко угля, отнесла домой и придумала кое-что. На насыпи между камнями накопилось много угольных крошек. Если щебень перекладывать, их можно доставать. Придётся это делать голыми пальцами, но мне сильно захотелось обрадовать родных. Я освободила ведёрко и снова пошла к насыпи. Темно уже, холодно. Горные вершины стояли вокруг чёрными великанами с острыми головами; лодка месяца то ли плыла, то ли спала в небесном заливе, полном звёзд, холодных как иней.
Ой, надо было фонарь взять, но возвращаться не хотелось. Ничего, луна светит, и глаза у меня острые: вдоль тропы я все травинки вижу.
Пришла на место и села собирать. Моё самодельное ведро (банка из-под томат-пасты) наполнялось очень медленно, холод меня пробирал насквозь, но я всё равно решила набрать полное. Каждую крупочку надо вынуть из-под камня, руки окоченели, я подумала: может, уйти? И тут пробежал по мне свет фонаря. Кто-то быстро шагал... против луча я сразу не признала, кто это.
- Ах ты гадина! - закричала Абха, женщина с другого края деревни.
- Что не так? - испугалась я.
- Как что?! Ты не знаешь!?
- Но я не уголь собираю, это крошки, смотрите! - я подставила ей свою работу.
Абха вмиг выхватила из банки вполне приличный камень, которому я только что радовалась.
- А это что, крошки, да?! - закричала она, вертя его перед моими глазами.
- Он случайно попался. Я крошки под щебнем собираю. Их никто не берёт, - оправдывалась я.
Потом решила ответно упрекнуть её в том, что она сама пришла за второй долей угля, однако заметила, что ни посуды, ни сумки у неё нет.
- А вы тут зачем, уважаемая Абха?
- Я пришла за кольцом. Вот! - посветила фонарём на свой палец, где был заметен белый след от кольца. - Если ты его нашла, отдай немедленно.
- Я не находила, клянусь вам.
- А почему я должна тебе верить? Ты шустрая, у тебя глаза острые, пальцы ловкие, нашла кольцо и спрятала! - Абха нахально обшарила карманы моей куртки. - У тебя где ещё карманы?
- Мне холодно, мне домой пора, - взмолилась я.
- Показывай карманы, воровка!
- Я не воровка. И вы не сестра, чтобы меня ощупывать, - прошептала я в отчаянии.
- Как не воровка!? Ты пришла воровать уголь у нас, у соседей. Одно законное ведро ты уже собрала, когда все тут были. Значит, сестра твоя надоумила тебя... и часто ты сюда приходишь по ночам? ...Она шлюха, и ты вырастешь такая же. ...Чего глядишь, проглотить меня хочешь?! Она вышла за этого проходимца Рапата потому что у него табачная лавочка... знаешь, зачем к нему в кладовку заходят молодые туристки? Сувениры смотреть? Сестра твоя знает зачем, только у неё возражений нет, потому что она сама шлюха.
В этот миг две волны в моей душе столкнулись шумно и страшно: память о ночных стонах сестры и ярость на эту злую Абху. Я не выдержала напора гневных чувств и выкрикнула ей первые оскорбления, что подвернулись на язык. Это были взрослые оскорбления, но ведь оскорбления Абхи тоже были взрослые: она первая начала.
- А не ваша ли дочь ездила на праздники в город на заработки? Знаете, кого там полиция поймала ночью в гостинице?
И тут искры из моих глаз полетели. Абха со всей силы ударила меня фонариком и попала по виску.
Свет погас. Или фонарик сломался или косточка в моей голове.
Абха не желала мне смерти, не хотела увечья, так получилось. Про кольцо она тоже сказала с досады, ибо не верила в мою вину: вряд ли бы я, девчонка, так разыграла неведение. Только некуда было ей досаду девать и не на ком обиду сорвать, а тут я подвернулась… и фонарик такой тяжёлый оказался, как нарочно.
Мёртвым, неподвижным светом светил месяц, как отмытая молоком кость. Абха оттащила меня к ближайшим кустам и бросила; решила, что я умерла. Что она могла теперь сделать? Если вызовет врача, врач сообщит в полицию. Нет, Абха сделает вид, что не приходила сюда. Зачем ей по ночам шастать на железную дорогу? Незачем.
Абха огляделась на всякий случай. Сквозь прозрачную темноту льётся загробный свет - из дырки в небе, которую прорезал колдовской ноготь, и в этом свете окрестности показались ей страшными. Тут место, где живых не осталось, тут кладбище надежд.
Абха вдохнула мёрзлый воздух и поспешила прочь.
Дома встревожилась Кишори: вышла из спальни с надеждой увидеть меня, а меня нет нигде. На матрасике не сплю, возле печки не греюсь, у вешалки не раздеваюсь. Она растолкала мужа, они оделись и вышли меня искать.
- Одно беспокойство от неё, - проворчал Рапат.
Вскоре сестра увидела моё тело в кустах; ужас пронзил её, когда увидела мою (мамину) пёструю шаль на земле. Бросилась ко мне, трогала, звала... вспомнила о врачах, но, беда: оставила телефон дома. Бегом они понесли моё тело домой. По дороге Рапат заикнулся о том, что их могут заподозрить в преступлении, надо ли им такое? Кишори ничего не ответила, а про себя поняла, что он подлец... нет, она и раньше понимала, только не признавалась в этом.
Из дома сестра вызвала «ambulance», потом села жалеть меня - держала, баюкала, как прежде, несмотря на то, что на коленях я не помещаюсь. Лиловая опухоль на моём виске приводит её в отчаяние.
- Она упала, наверно. Темно, чего шататься-то, и банка с углём где? - бормочет Рапат, не зная, чем заняться.
- Молчи, - Кишори стиснула челюсти.
...Я забеспокоилась и заторопилась. Озираюсь, что-то нужно сделать... а надо ли? Каждый миг жизни я ощутила как труд и терпение. Да, я весёлая, так все говорят; во мне журчит ручей веселья, но глубже... там страхи копошатся будто раки. Наверно, веселье служит мне защитой от них.
Нет, не хочется мне возвращаться, так не хочется ранним утром вылезать из-под одеяла, чтобы затопить печку, набрать в чайник воды, накормить собаку, убрать постель. Чтобы утром печь затопилась, надо с вечера приготовить растопку. И я задумалась о ветках тальника. У меня с ними долгие отношения. Тальник упругий, когда его ломаешь, можно пальцы поранить в кровь, а в сильный мороз они легко ломаются, будто стеклянные, тогда они покрыты инеем, но дома их надо высушить. Однажды я так близко к печке подложила, что они загорелись... меня какой-то сон тогда разбудил, и я успела их погасить.
Из чего состоит моя жизнь? Заготавливать сено для кроликов, уголь для печки, ходить за три километра в холодную школу в китайских резиновых галошах, писать домашнее задание на табуретке или на чайном столике - ну и что, даже всё это, сложенное вместе, не очень пугает. Меня пугает будущее. Вот мама и папа - жили и умерли. И в моём будущем таятся угрозы. Какой болезнью мне придётся болеть, кого родить, как умирать? Быть взрослой трудно. Как жить, с кем, долго ли? Эти вопросы меня заранее страшат - и оживать не хочется. Правда, эти вопросы ждут меня вдали. А в настоящем, в близком будущем у меня есть радость: мои сестрёнки и братик - чудесные мордашки. Сердце моё становится сладким от любви к ним. Я вспомнила их лица, и жизнь позвала меня, и вот я хочу домой. При этом слышу, кто-то приказывает открыть глаза и трогает мою руку... да здесь я, здесь!
- Вот умница девочка, - говорит незнакомый голос.
Вижу над собой чужое лицо - наверное, доктор.
- Поедем в больницу? - приглашает он.
- Нет, - говорю, - Мне уже лучше.
- Ну, вот и славно, а то горные дороги сами знаете... лучше её не трясти. Порошки давайте, понятно? Еды не надо, питьё и что-нибудь лёгкое, приятное. А послезавтра я навещу вас. Вот мой телефон, чуть что - звоните. Ну всё, пока, милашка. Завтра придёт полицейский, ты ему расскажешь всё, что с тобой случилось. Ты всё помнишь?
- Да, я упала.
Доктор серьёзный такой, но не забыл улыбнуться мне на прощание. Мне стало жаль, что он уезжает, но вот я осталась одна. Кишори постелила ребятам в зале. Напрасно они так меня берегут: мне с ними было бы веселей.
Я слышала, как они все улеглись. Динеш спросил: «Она умрёт?»
- Тише, дурачок, ей надо поправиться, - ответила Кишори шёпотом и накрыла его одеялом.
- Молчи, идиот! - зашипели на него сёстры.
- Сами дуры, - сказал он им важно и повернулся на другой бок.
Звуки подсказывают мне, что происходит за стеной, словно я всё вижу. В печке треснул уголёк - и я мысленно вижу печку. Зал - моё любимое место в доме. Тут на полу красивый ковёр с чёрными точками от подпалин. У северной стены, завешанной фотографиями, стоит печка. Возле печки стоит низенький стол для еды, чая, шахмат и рисования; он всегда занят.
Мне нравится огонь. Обычно я наблюдаю, как он разгорается. Сестра, когда дрова разгорятся, закрывает приток воздуха, и тогда печка тлеет. Это вроде бы удобно, только она дымоход не чистит, и ей невдомёк сколько сажи осаждает в трубе вялый дым. Я не раз уже чистила после смерти папы, и теперь по-другому топлю. Если угля не надо, если мороз не сильный, я кладу в топку одинаковые дрова, тогда они превращаются в жар одновременно. Жар я сгребаю в кучу и, когда исчезнут голубые огоньки, закрываю полностью и топку, и трубу. Угара нет, а тепла от печки идёт много.
Сестра боится так делать. Она вообще всего боится, кроме своего мужа, которого ей следует как раз бояться. Именно он опасный, потому что злой и себе на уме, но он её очаровал. Причина кроется в их вечерних секретных занятиях в спальне. Зять на этом помешанный. Представляю, что они там делают, иногда мне даже нравится это слушать, но всё равно стыдно. И другая у него болезнь - мечтает разбогатеть. Кишори от него заразилась, у неё лицо теперь чужое, она стала на него похожа и нас меньше любит. Когда я ночью пошла за крошками, она хотела меня остановить, но Рапат утащил её в спальню, и она послушно закрылась там, будто я для неё ничего не значу.
Иногда, когда она поворачивает голову, не успев сделать доброе лицо, глаза у неё как у задумчивой ведьмы. А потом она снова улыбается, и я думаю, что это мне всё привиделось.
И вот стало совсем тихо. Я вспомнила, что чуть не умерла, там тоже было темно и тихо, но вместе с тем я кое-что видела и слышала, только вспомнила не сразу. Там послышались шаги, и появилась Абха. Она мне что-то говорила большим злым ртом - говорила про украденное кольцо, и вдруг я увидела это кольцо: оно в перчатке у неё, дома. Надо будет ей сказать. Потом она ругала мою сестру, и злые слова из её подвижных губ шустро вылезали, как бешеные медведки. Потом я видела длинный коридор со множеством дверей; из одной двери осторожно вышла голая девушка - Амина, дочь Абхи - и, пройдя по коридору, вошла в другую дверь. Одежду она держала под мышкой. Странно было видеть голую девушку в коридоре, где могут появиться люди... а, впрочем, время было ночное, тихое, даже было слышно, как стучит сердце Амины. Спала ковровая дорожка, сонно свисал с потолка дежурный свет. Понятно, что это - это гостиница, куда приезжают на пару дней деловые Рапаты. Ну да, они сюда приезжают из деревень для игры и для встречи с голыми девушками. В городе у них дела, а дела нужны для денег, а деньги нужны для игры и для встречи с голой девушкой.
Абха смотрела на меня с ненавистью - лучше обратилась бы в обратную сторону и увидела там свою дочь, хотя... дочь уже взрослая.
Мне стало тяжело. Не хочу одна лежать, как будто я опять умерла. Я встала на четвереньки и пробралась к ребятам в зал - спят. По просьбе младшей им оставили маленький свет. Печка почти догорела, я подкинула несколько веток, посмотрела, как оживает огонь, и приползла к ребятам. Примостилась рядышком и смотрю на них. Я вижу их лица как очень большие, они большие, как планеты, любимые, живые планеты. Как хорошо, что я не умерла: я буду их беречь. Смотрю на каждое лицо и вижу какую-то летопись, картину судьбы - понять не могу, но боль и драгоценность вижу. Их кожа впитывает нежный свет и сама излучает ещё более нежный свет - это изнутри светится их жизнь. Я смотрю на их лица, на их тела и вижу, что в этих лицах и телах поселилась незримая жизнь. А начало у неё где-то не здесь - там, где другое солнце светит; оно освещает живую душу изнутри. Нежность и восхищение переполняют меня, и сердце стучит стеснённо.
Чуть не засмеялась, я вспомнила: этим летом Динеш придумал, будто он дрессировщик бабочек. Ох, и намучился он с ними! Да ещё сёстры над ним издевались. Он с клеткой бабочек отойдёт подальше, дверку откроет и руку подставит, чтобы они выходили к нему, но они улетали. Ничего, говорил он, я поймаю новых, приманю чем-нибудь вкусненьким и буду заново дружбу налаживать. Одна бабочка села к нему на ладонь и вышла из клетки по его руке - одна всего, но ему хватило для счастья.
Печка потрескивает, свет ласкает их лица, я гляжу на них и замираю от грустной нежности. Я думаю, чувствую, что Бог приходит к каждому, только не все Его пускают. Спите, ребята, спите, мои милые, наполняйтесь тихим светом.