Однажды он встал ночью – наружная дверь балкона открылась и стучала о внутреннюю, - и вместо того, чтобы как обычно закрыть её и снова улечься в постель, перешагнул порог и очутился в лунном столбе, протянувшемся прямиком с крыши соседнего здания, как прожектор поисково-спасательных служб. Онемевший от торжественной тишины и яркости света, ловко выудившего его из-под толщи жилищных декораций, сонный разум вдруг встрепенулся от ощущения невесомости. Он взглянул на ноги и увидел себя парящим над кафельной плиткой, почему-то, с макушки, словно бы глядела его душа, с перепугу выпрыгнувшая из тела. Видение продолжалось недолго, потому что свет, до этого пытливо застывший в радиусе полуметра вокруг балкона, начал стремительно разливаться кругом с усиливающейся интенсивностью и через пару мгновений он обнаружил себя сидящим в постели, бессмысленно уставившимся в разлинеенный оконными балками полукруг бледного лунного света на полу.
- Фууух - только и вырвалось у него, когда ледяные щипцы разжали его грудь и он, размякнув, стек, позвонок за позвонком, в уже остывшую кровать. И тут же уснул.
Вертясь в кровати под утро на исходе шестого часа и не желая быть застигнутым врасплох Прощанием славянки – своим осознанным выбор знамени каждого нового дня, - он отводил, готовящуюся встать не стой ноги, душу размышлениями о несправедливости своей доли.
Он не был заядлым пьяницей, чтобы ночью, по зову полной луны и непреодолимой тяги опохмелиться, затевать ревизии на кухне и по закромам, не был преступником, терзающимся навязчивой подозрительностью в ожидании облавы, а был он мирным офисным менеджером, недавно, к тому же, получившим повышение и уж как минимум заслужившим себе право на спокойный сон.
За минуту перед подъемом, внимание его, от тягот существования честных и скромных людей, переключилось на исподволь донимавшее ощущение шаткости постели. При поворотах его с боку на бок, она флюктировала так, как если бы у неё разом расшатались болты во всех ножках, а то и вовсе, если бы спал он в бассейне на надувном матрасе. Пожертвовав в конце концов драгоценные секунды горизонтального положения в дар распаляющемуся любопытству, он сел на кровать в ту же секунду, когда на всю комнату грянуло «Прощание». Выключить будильник ему уже не пришлось, потому что, сбросив с ног одеяло, он почувствовал, как поднимается в воздухе над кроватью, глухим и тяжелым грохотом артиллерийского орудия ознаменовавшей свое приземление на пол, после окончательной потери контакта с телом своего владельца.
Балансируя на грани состояния аффекта и помешательства, он на какое-то время забыл об умении дышать и неизвестно, чем бы дело кончилось, ни уйди он, чувством и мыслями, в состояние паралитического шока. Однако, при всём при этом, он не мог оставаться неподвижным и, отдавшись на откуп элементарных программ нервной системы, бултыхался между полом и потолком, осваивая новые двигательные манёвры. Это обстоятельство сослужило добрую службу решению механической стороны проблемы и вскоре ему всё реже приходилось прибегать к нелепым круговым движениям рук, призванным вернуть телу - на сколько это возможно, - устойчивое положение.
Избороздив квартиру, будто в попытки отыскать свой разум, он, вылетев из нее, ринулся было вниз по лестнице, но тут же с ужасом понял, что спуску препятствует невидимая преграда. Тогда он свернул к общему балкону и, оказавшись там, после непродолжительной борьбы с дверью на пружине, упорно не желавшей считаться с весом его тела, все-таки попал наружу. Свежий воздух вернул ему вменяемое восприятие окружающей среды, но место собственного тела в ней пока все так же оставались ему неведомо.
Снова пометавшись, видимо по капризу автопилота, из стороны в сторону около перил, он отважился перекинуть через них ноги, одна за другой, и, малость подумав – эту роскошь он уже мог себе позволить, - над дальнейшей тактикой, повернулся к опоре лицом; на вытянутых руках, опасливо озираясь, отстранился от перил, выставил ногу и снова уперся все в ту же невидимую горизонтальную преграду. Её надёжности вызывала сомнения. Тогда он вернулся на лестничную клетку, неуверенно пролевитировал над спускающимися ступенями, сосредоточенно, но по-прежнему глазам своим не веря, глядя строго вниз, и лишь после того, как пару-тройку раз ненароком опробовал лбом стены на прочность, вернулся на балкон, решив наконец, что готов к генеральному полёту
***
В край ополоумевший от всей этой истории, он, не имея более места в голове, чтобы объять осознание всего приключившегося с ним ужаса, издал такой протяжный и зверский вопль, что в пору бы было содрогнуться стенам. Но, мало того, что стены, - люди не замечали его, продолжая спешно шагать каждый по своим делам, и не выказывая ни малейшей реакции на его отчаянный вой.
Как же это могло произойти? Ведь еще вчера все было как обычно, как позавчера, и неделю, и две тому назад. Он так же спокойно ходит по этой улице, как все эти счастливые люди под ним. Утром – на работу, вечером - с работы, через магазин по соседней улице, и ни сном ни духом не ведал, что с ним случится такая беда. Ему вдруг стало страшно тоскливо. Настолько, что захотелось умереть тут же, ни в чем не разбираясь и как можно скорее.
В течение ещё пары минут, волчком покружив над улицей, не переставая громогласно сетовать безразличной публике на донимающих воров и апокалиптические пожары, он совсем выдохся и только и мог, что вперемешку с обсценной лексикой изрекать слова горестного удивления захирелостью человеческих душ.
Отчаявшись снискать помощь у всей, и без того жиденькой аудитории, разом и не имея больше мОчи вопить в пространство, он был вынужден действовать локально. Из малочисленных представителей подножных прохожих, необремененных утренними заботами, он приметил женщину, которая мерно качая фертильным крупом, двигалась походкой маятника по тротуару и сосредоточенно ерзала указательным пальцем по экрану смартфона. Возле неё, как ускоренная заводная игрушка, семенила мелкая собачонка, экспедируя каждый резкий выступ рельефа на своем пути не менее тщательно, чем её хозяйка просторы интернета, и отмечая особым внимание наиболее приглянувшиеся места. При более обыденных обстоятельствах, смутившись, сейчас же, как к матери родной, ринулся он навстречу женщине. Очутившись на отдалении метров четырёх впереди от гуляющих, и в нерешительности вертя педали незримого одноколёсного велосипеда, с целью придать себе устойчивости на лету, он, коротко кашлянув, выдал пару фраз шизофренического содержания, не забыв, однако, начать их с вежливого извинения… И имел относительный успех, потому что собачка, после проникновенных слов об истерзавших его ветвях, некстати и без предупреждения обнаруживающихся повсюду, отвлеклась от занимавшего её куста, и, уставившись в небо, энергично заковыляла шарнирного крепления хвосточком, словно в подтверждение своего небиологического естества. Хозяйка милого животного, увы, как и остальные представители наиболее высокоорганизованных и потенциально полезных существ на этой улице, осталась глуха к его мольбе и он, никогда до селе не чувствовавший себя в полном праве на то, теперь уже, будучи уверен в своей правоте, разразился упреками более конкретными в адрес бездушного женского ига.
Впоследствии, он попытал удачу ещё с несколькими прохожими, шуганул пару кошек, восседавший на подоконниках, в попытке достучаться к жильцам нескольких квартир, и, в итоге, раздираемый негодованием, махнул на братьев по разуму рукой, решив положиться на предметы неодушевленные, но, как он с горечью заключил, более надежные. Перво-наперво, он облюбовал сточную трубу, решив попробовать спуститься ползком по ней. Но ничего кроме ужаса, вызванного поднятым шумом у, спешно убравшейся на противоположную сторону улицы, молодой мамочки с коляской, не добился. Следующими в расход пошли внушительных размеров вазоны, красовавшиеся на пятом этаже и пострадавшие за приверженность их хозяев к роскоши. Хотя ему и пришлось для этого вскарабкаться ввысь – полётная зона выше четвёртого этажа ему, почему-то, была заказана, - он всё же решился на этот отчаянный шаг. Идея пробить брешь в невидимом противнике тараном неживой материи и проскочить за нею следом показалась ему вполне резонной. О том, что его ждёт в случае успеха предприятия, он, в порыве ажиотажа, и подумать забыл. К счастью для него, и эта затея обернулась крахом. К пяти часам дня, намотав предварительно порядочное количество километров по округе в поисках хотя бы жалкой щели в неподатливой плоскости, он предпринял последние решительные меры. Плющимый под одним из балконов силой антитяжести и предательством собственного тела - ног, топорщащихся от земли, как от однополюсного магнита, и упирающегося в нос пуза, - он усердствовал проломить преграду собой. Его аполлоновы муки, казалось, вызывали сочувствие даже у двух бородатых исполинов, участливо косящихся с обеих сторон из-под своей законной ноши, на самопровозглашенного страдальца, но оставались все так же беззлобно игнорируемы прохожими, которые, проходя мимо дома, принимали капли его пота за воду с сушащегося белья.
Порой, чуть ли не в катарсическом умилении, смотрел он на движущиеся фигурки людей под собой и по-отцовски простирал к ним руки, призывая не оставлять своего заплутавшегося сродника. А иногда отвлекался тем, что в энном приступе одури, отдавшись обступившей его фантасмагории, пытался силой мысли достать себе пропитание, дико пялясь на прилавки булочных, не столько от голода, сколько от периодически накатывающей исступленной скуки бессилия. Но успокоившись, решил не юродствовать и человеческих манер не оставлять, пускай бы даже и пришлось, в исключительном случае крайней голодухи, наведаться к окну сердобольной старушки, подкармливающей местную пернатую братию.
К вечеру второго дня, утихомиренный бесплодной активностью и жестокими треволнениями, наблюдал он с шестого по счету, грозившего прогнуться под ним, водосточного желоба, как какой-то юноша неуверенного телосложения, венецианским кружевом стеля свою поступь возле такой же юной дамы, палил в уши спутнице тезаурусной дробью высокой материи, а та, в свою очередь, отрешённо блуждала взглядом с потерянной улыбкой на лице и, вероятно, прикидывала, когда этот олух наконец сообразит, с какой стороны к ней подступиться. Картина эта навеяла на него воспоминания из собственной ранней несуразной молодости. Она, как и все прочие, даже самые бытовые эпизоды жизни, терзавшие его с небывалой настырностью в эти сумасшедшие дни, вызвала у него прилив горестных нутровых мычаний.
Эти два дня он вообще много и прилежно страдал. Кругом него была такая пустота и разрежённость, что казалось, сама природа его внутреннего мира последних пары десятков лет излилась и заполонила собой всё кругом. А на объекты того, обособленно живущего, нижнего мира, равно как и на мелькавших внизу людей, легла плотная пелена печали, и каждый призрак жизни, долетавший иногда до его ушедшего в неразграничительную с собственным Я, пустоту, поднимая этот осадок, мутил горний воздух и на глаза ему беспомощно наворачивались слезы. Так и уснул он на крыше и спал всю ночь, крепко и с непросыхающими от слез глазами. А на следующее утро, когда сентиментальное настроение заволокли тучи незрячей злобы, спуску не было уже не только флоре с фауной и сливным конструкциям - оценке с пристрастием подвергался каждый невольный посетитель его воспалённого поля зрения.
Он летал, заглядывая в окна и щедро одаряя их обитателей ехидными комментариями, и мыслил при этом так: в конце концов, я выше их всех, я избран судьбой парить над ними, неспособными ни то что подняться на мой уровень, даже головы задрать, чтобы оценить высоту моего полёта. Назойливое чувство из глубины его сознания, меж тем, подсказывало, что дело обстоит совсем иначе и скорее даже прямо противоположным образом. Когда свербящее чувство оформилось в чёткое осознание собственной ничтожности, он парил много выше, так что ему наконец, в край взбесившемуся, не оставалось ничего иного, как в изуверском порыве праведного гнева на себя, излить его на голубей, осаждавших крышу высокого правительственного здания, а тем, в свою очередь, сорвавшись в панике с обсиженного места, – парадно отсалютовать в направлении памятника какого-то гос-деятеля.
За проведенные в одинокой невесомости дни, он, кстати, подметил, что высота зависит от его настроя. Как будто определенные мысли и чувства, либо придают ему веса, либо этот вес убавляют и, уцепившись за эту новую надежду, мыкаясь в воздушной прослойке двадцати метров, он стал внимательно отслеживать свои душевные порывы, стараясь выявить закономерность между ними и траекторией своего полета.
Так, то в научных изысканиях и злобе, то со смирением и принятием, достойным порицания стоиками, заодно поднаторев в противозаконных способах добычи пропитания, прожил он еще три дня. Пятая ночь снова застала его сидящим на карнизе собственного дома, тупо вперившим взгляд в злополучную крышу, направившую пять дней назад в его - ничего не подозревавшего честного человека - окно, инфернальное око ночи. Вдруг, безразличное мерцание кровельной жести, точно так же как в ту самую роковую ночь, проникло через остекленевшие зрачки и отразилось где-то в районе диафрагмы прямо в опустевший мозг словом «ВСЁ». Что именно помог подытожить этот прямолинейно белый свет, было ему неукоснительно ясно – надо лететь отсюда прочь, далеко и навсегда!
Но какими средствами? Если даже самое стремительное парение не позволяет развить солидной, для преодоления больших пространств, скорости, не говоря уже об энергозатратах такого аллюра, которому в качестве топлива и ненависти к целому свету будет мало. Тем более, что последней, равно как и подобных ей отравляющих чувств, совсем почти не осталось в его арсенале. Все страхи и обиды покинули его окончательно к четвертому дню, и летая среди многочисленных и разнообразных объектов реального мира, он с сосредоточенным любопытством разглядывал их, не торопясь дискутируя с собой обо всем виденном. Проводя таким образом почти застывшее время, он наслаждался ощущением его объема и материальности. Но однажды, когда его покой был потревожен сигнализацией пожарных машин, он, резко выброшенный из укромно свившегося кругом него кокона всех четырех пространств, увидел в метре под собой землю и так перепугался, что тут же молнией пронзил тридцатиметровый небесный простор над собой и ещё долго не мог успокоиться, чтобы сбавить высоту. Зато дорогу обратно он теперь в общем-то знал, но продолжал колебаться на весах Шекспировского выбора, не будучи способным принять окончательного решения.
Мерцающая обшивка крыши снова овладела его вниманием, и он чуть по лбу себя не стукнул, дивясь тому, что лунное послание не дошло до него целиком сразу. Вот же оно – средство!
Не из желания убежать от необходимости кому-либо что-то доказывать, но напрочь отказавшись от этой пагубной потребности, он, свободный ото всех и вся, уплывет на своём судне, сам себе командир, куда глаза глядят и теперь-то, куда б они не глядели, взгляд его будет ясен и пытлив.
В подобного рода наивных и искренних тирадах, рисовал он предстоящий ему путь, подзадоривая свою работу по сооружению летающего аппарата. В своем самозабвении он дошёл до того, что когда в обшивке крыши соседнего дома бесстыжей черной срамотой засияла прогалина и корпус летающего галеона был готов, обнаружив отсутствие такой важной детали как паруса и справедливо решив, что на единой рубахе ему далеко не уплыть, спёр пару простыней всё из того же дома напротив, взамен оставив, оказавшиеся непригодными для судостроения, собственные брюки, хотя и давал себе обещание брать без спросу только съестное.
Поначалу, он строил судно наспех, боясь отречься от совей затеи, потеряв интерес и веру в собственные силы. Но в процессе, убежденность в необратимости замысла, крепшая в нём, будто бы пропорционально увеличивающейся толщине обшивки баркаса, позволила в конечном итоге пустить работу неуклонно и мерно своим чередом. Он будто снов погрузился в детство, когда с такой же самоотдачей, мечтая «когда вырастет» стать инженером, мастерил из подушки и колесиков обогревателя ходунки для маминого парализованного кота.
Ясным субботним утром, подытожившим пятый день воздухоплавательных скитаний истерзанного сомнениями человека, двое ребят, выйдя из дома номер 53 по улице Манесской, и направившись, исполняя наказ матери, в магазин, стали свидетелями странной картины: их сосед из восьмой квартиры, Фёдор Потапович Чечёткин, недоуменно топтался в одних рейтузах в латаном жестяном корыте, стоящем посреди улицы и приукрашенном разноцветными простынями и рубахой в клеточку, победоносно реющей над подобием гальюнной фигуры в виде горшка фиалок. Заприметив ребят, он дико уставился в их сторону, имея при этом взгляд сумасшедший, но, не свойственно для себя, решительный.