Небо отражалось в нас и в стёклах, счастья облако и встроенный каркас на ветру двадцатого дождём плясал, дрожал и мокнул.
Год дробил, делил и складывал, перестривал и перекладывал.
Гнал и на Восток, и в Византию, заточал он в Риме, плакал, бился в римские квестуры, сдавал тесты, пил вино, и писал тихонько книги, ныл стихами и твореньями, жрал варенье, пил кальвадос, чай имбирный, и с бравадой танцевал пред телевизором, на атоллы не поехал, съехал крышами и крышкой, всё сжевал, витаминами лечился, уличился в бесполезье, а потом возобновился во познание иль в опознание законов бытия и быта, и свалился спать, - видишь ли, душа разбита, и побита вся посуда, чтобы проще ехать дальше, просто ехать, даже если ограничены ресурсы, чемоданы, души, мысли, планы.
Год проехал тяжко, еле-еле завалился в своё небо, и в депо нам дали новый, и сказали, что быть может, будет эко-, будет лучше-, будет круче-, будет ново-, будет чудо-год. Что ж, посмотрим, не вольнЫ мы, и невольно мы должны ему и жизни, посему и выбираем ехать дальше, не теряем мы надежду, и вползаем январём и новой цифрой на перрон с козырной картой, и орём от страха счастья мантру, сквозь дожди, туман и дым, мы орём: "Двадцать один! ".