2009 год
Только теперь, написав уже изрядное количество «заметок», я понял справедливость слов Льва Шестова о том, что «самое обременительное и тягостное в книге – это общая идея». Когда в моей голове впервые зародилась мысль о «человеке-фрагменте», я обрадовался и ухватился за нее, как за что-то новое и еще не сказанное другими. Мне казалось, я смогу затронуть в рамках этой темы какие-то важные и интересные моменты не только своей, но и чужой жизни.
Однако по мере того, как эта идея стала обретать словесную форму, я все больше стал ощущать свою зависимость от нее, чувствовать себя «ее данником и бессловесным рабом». Каждый последующий фрагмент давался мне все труднее и труднее. О чем бы я ни писал, все требовало от меня подтверждения «общей идеи», суть которой я зашифровал в словах заглавия.
Это стало меня тяготить. Мне не хотелось быть рабом, даже своей собственной мысли. И тогда я решил остановиться. Все, сказал я себе, хватит, будем считать, что я справился с поставленной задачей. Кое-что показал, кое-что объяснил. На этом можно поставить точку. Отныне я хочу быть свободен от всяких заданий и идей. Буду писать только о том, что подскажет настроение. А будет это связано с «общей идеей» или нет – это уж как получится.
* * *
Мой сын Алексей живет в Америке. Уехал туда с семьей несколько лет назад. Почти как первые переселенцы, практически на пустое место (это у него, наверное, от бабушки). И вот, каким-то чудом зацепился, нашел работу по специальности, и сейчас уже собирается покупать дом (в кредит, разумеется) и даже получать второе гражданство.
В их отъезде за границу было что-то авантюрное (когда они улетали в Америку, младшему сыну Артему не исполнилось еще и года), граничащее с безрассудством. Но, как показало время, Алексей был не таким уж неподготовленным. Кое-что он все-таки просчитал, какие-то рациональные основания для таких действий у него были.
На Рождество я послал ему и его жене Людмиле подарок – эти свои «заметки». Он ответил почти в тот же день в форме небольших, но емких «комментариев».
Во-первых, заметил он, это «не его стиль», и ему трудно представить «автобиографическую вещь в виде обрывочных записей».
Во-вторых, продолжал он свой «разбор», если это «автобиография», то почему в ней нет описания «характеров», «событий». «Хочется больше событий, эмоций, деталей, – высказывал он свои пожелания. – Живой картинки хочется. И еще, чтобы эти заметки не были оторваны от времени. Иначе не создается целостной картины».
В связи с этим я вспомнил, как тридцать лет назад, будучи аспирантом, я сидел в одной московской квартире и слушал странный рассказ незнакомого мне молодого человека. В этом рассказе не было привычных литературных героев, фабулы, а были какие-то ассоциации, аллегории, реминисценции. Когда меня спросили, что я думаю обо всем этом, я сказал, что рассказ неплохой, но в нем нет характеров, а без характеров… какая же это литература. Помню недоуменный взгляд автора в мою сторону… Теперь я бы так не сказал. Литература может быть и без «характеров». А вот мой тридцатишестилетний и современный во всех отношениях сын придерживается, оказывается, традиционных взглядов: ему нужны «характеры», «события», «детали».
Думаю, что его, как и некоторых других моих читателей, «смутил» жанровый подзаголовок: «автобиографические заметки». Он, действительно, не очень удачный. Дело в том, что я не писал «автобиографии» и не ставил своей целью показать «характеры» и «события», тем более – создать «целостную картину», да еще исторически верную. Я писал именно «заметки», почти «случайные», первое, что придет в голову, что вспомнится, подумается… И главное в них – это мое фрагментарное (или какое-то еще) «я». Мои субъективные ощущения и переживания.
Свое впечатление от «заметок» Алексей выразил предельно четко и лаконично: «Это интересно мне, и надеюсь Люде тоже, хотя бы потому, что нам хочется сохранить как можно больше сведений о наших предках (события, характеры). Вопрос, насколько это может быть интересно тем, кто тебя совсем не знает…».
Если я правильно понял, Алексея привлекла в моих заметках прежде всего информационная сторона («события, характеры» «как можно больше сведений»), их, так сказать, фактическая наполненность. Ничего другого он в них не заметил.
Еще он указал на то, что ему не понравилось: «Не понравилось то, что ты написал о докторской диссертации. Что ты ее никогда не напишешь…».
По этому поводу я хотел бы заметить… Не следует, наверное, понимать буквально все, что выходит из-под «пера» пишущего человека. В процессе письма вольно или невольно происходит деформация первоначального замысла. Слова выстраиваются таким образом, что автору самому порой трудно определить, где он сказал чистую правду, а где – с примесью чего-то еще. А иногда хочется просто «пошалить».
Было в Алешиных комментариях и еще одно наблюдение. «Насчет переводной литературы, – писал он, – очень тонко подмечено. Я стараюсь книги англоязычных авторов читать в подлиннике. По-моему, с Хэмингуэем я впервые заметил, насколько в переводе его язык выглядит примитивнее. Не потому что перевод плохой, а просто языки настолько разные… Английский намного проще грамматически… Читаешь его в подлиннике и абсолютно никакого ощущения, что язык примитивный».
Свое письмо Алексей закончил сообщением о том, что здесь, в Америке, он «стал больше интересоваться российской историей и особенно периодом после революции, эмиграцией».
Примечание к написанному. Вот как прокомментировала Алешины замечания Инна Ефремова, студентка 4-го курса: «Ваш сын писал, “что нет описания “характеров”, “событий”. Хочется больше событий, эмоций, деталей. Живой картинки хочется”.
А я, наоборот, вижу картинку живую и целостную. Каждый фрагмент, эпизод – событие. А характеры, я думаю, прописаны. Это просто между строк или в самих строках…».
(июнь 2009)
* * *
В отличие от Алексея, Людмила ответила не сразу. Прошло не меньше недели, прежде чем по электронной почте пришло от нее письмо. Я даже подумал сначала, не обиделась ли она на что. Но потом до меня дошли ее слова, сказанные по телефону: «Мне очень понравилось… Я даже растрогалась…». Это меня обрадовало. А вскоре пришло и ожидаемое послание.
«Дорогой Виктор Александрович, – писала Людмила. – Спасибо вам за ваши заметки. Я думаю, нужна большая смелость, чтобы осознавать собственные ошибки и говорить о них открыто. Многие люди создают для окружающих красивый фасад своей жизни, и мало кто знает, что творится за этим фасадом. Так постепенно теряется искренность.
Мне кажется, стилистически правильное произведение – это пустышка, если в нем нет искренности. А произведение, основанное на глубоких чувствах, люди будут читать, даже если оно написано не по канонам. Мне порою попадаются очень хорошие автобиографические книги, которые являются единственным произведением своего автора. Авторы этих книг не являются профессиональными писателями, и все же книги их интересны людям, находят своего читателя. И это правильно. Кто-то оттачивает мастерство в словах и метафорах, кто-то предельно просто передает глубину своих переживаний. Каждому – свое.
Мне очень близки ваши мысли о человеческой слабости и фрагментарности. Я также задумывалась, почему и для кого я пишу свои стихи и песни. Я считаю, если все это ложится на бумагу – значит, так тому и быть. Это мой способ самовыражения, часть моей души, зачем держать это взаперти? Если найдутся читатели – прекрасно, если нет – по крайней мере я не боюсь быть такой, какая я есть».
Письмо заканчивалось просьбой: «И, пожалуйста, продолжайте писать! Мне очень хочется увидеть продолжение ваших автобиографических заметок».
В этих словах было столько непосредственности, открытости и какого-то детского любопытства, что теперь настала моя очередь «растрогаться»…
Раньше Людмила казалась мне рациональным человеком, четко знающим, что она хочет от жизни, осуждающим слабость и нерешительность в людях.
Ее споры с отцом, пререкания с матерью выдавали в ней натуру самостоятельную, ищущую, отстаивающую свое право быть такой, какая она есть. Но она была дочкой своих родителей. А ее родители были ведущими профессорами одного из ведущих московских вузов, да к тому же «технарями». На все у них было свое мнение, они многое знали, о многом были осведомлены. На нас с Анастасией они смотрели, как мне казалось, несколько «свысока». Примерно так, как смотрят старшие школьники на младших. Особенно это было заметно в поведении главы семейства. Он, например, «учил» меня, как правильно организовать работу над докторской диссертацией и, кстати сказать, делал это вполне профессионально. Просто человек так устроен, что не любит, когда его «учат».
Людмила тоже пыталась меня «учить». Чувствовалось, что ей не нравятся некоторые черты моего характера, которые она, возможно, видела и в Алеше.
Как-то раз, в один из моих приездов в Москву, я пришел к ним в гости. Мы вместе пообедали. Потом Алеша показывал мне свой компьютер. Я сказал, что тоже хочу такой, чтобы научиться печатать и не зависеть ни от кого. И здесь Людмила, в присущей ей манере, заметила, что это требует больших усилий. «А вы, Виктор Александрович, жалеете себя. Мой папа…» и т. д. Тон разговора сразу изменился.
Когда я уходил, она сделала виноватое лицо и попросила, чтобы я не обижался на ее слова, с ней иногда это бывает. Я, конечно, сразу ей все простил. Тем более, что в чем-то она была права.
В другой раз она дала мне почитать свой дневник. К моему удивлению, он мне понравился. У нее явно просматривались «писательские» способности. Я ей сказал об этом.
Теперь настало мое время показывать ей свой «дневник». Во втором письме на мое имя она писала: «Виктор Александрович, я не думаю, что ваши заметки понравились только мне и Анастасии Михайловне. Я уверена, вашим студентам они тоже нравятся, просто они не считают себя вправе оценивать своего учителя.
Наверное, не стоит придавать большое значение, скольким людям нравится ваше творчество. Вы же наверняка пишете для определенного читателя. Ведь все люди разные, поэтому смотрите на все глазами этого читателя и прислушивайтесь к его мнению. Литературная критика тоже необходима, но на завершающем этапе, а не вначале, потому что в больших количествах она может отбить всякое желание писать.
Желаю вам счастья, здоровья и вдохновения».
Примечание к написанному. Прошел год с момента получения этого письма. За это время я написал новые заметки. В них стало меньше «автобиографии». Не знаю, хорошо ли это? Я не тороплюсь посылать их Алеше и Людмиле. Даже Анастасии не показываю (хотя она в любой момент может открыть этот «документ» и прочитать все сама). Что-то меня останавливает. Может, мой читательский опыт, который подсказывает, что «продолжение» почти всегда хуже «начала».
С другой стороны, мне легче показать эти заметки посторонним людям, например, студентам, чем родным.
(5.01.10)
Примечание читателя. «Прекрасно понимаю! Сама свои опавшие листья без смущения отдала бы в печать, а вот близким показать… духу не хватает! Если только так… для эпатажа! J
(Анна С., апрель 2011)
* * *
Чем меньше дней остается до моего шестидесятилетия, тем неспокойней, тревожней у меня на душе. Сегодня, когда до юбилея осталось шесть дней, я даже подумал: а не сбежать ли куда-нибудь от всех подальше на это время, чтобы не слышать ни бодрых поздравлений, ни натужных тостов. Переждать, пока все утихнет, а потом явиться.
Такие мысли приходят в голову от неуверенности в себе. От давней привычки жить в тени, незаметно, точно в шапке-невидимке. Чтобы самому все видеть, а для других как бы и не существовать вовсе.
Все так и вышло… Не было ни поздравлений, ни тостов. Не было вообще ничего. За весь день из университета не позвонил ни один человек. Сначала мне это даже нравилось, но потом стало как-то не по себе. Как же так, думал я, ведь все знают. Накануне, на кафедре я сам объявил об этом, и даже строил какие-то планы по проведению предстоящего юбилея. Неужели я такой плохой человек, что не заслуживаю хотя бы телефонного поздравления в этот день. Все-таки это не рядовое событие, а можно сказать переломное, своего рода переход в «другую жизнь».
Стоп, остановил я себя, а на что ты обижен? Ты сам кого-нибудь поздравил? Ты знаешь, когда у твоих коллег день рождения? Нет. И не хочешь знать. Тебе это неинтересно. Почему же хочешь, чтобы они знали? Люди относятся к тебе так же, как ты относишься к ним. Что посеешь, то и пожнешь. Почему в день рождения твоей жены телефон не умолкает ни на минуту? Да потому что она сама никого не забывает. Набирает номер и говорит пусть банальные, не очень красивые, но искренние, идущие от сердца и оттого трогательные слова поздравления. И люди платят ей тем же.
P. S. А звонки в тот вечер все-таки были. Целых два.
* * *
Спустя две недели после моего юбилея позвонили из деканата и пригласили на совет факультета. По интонации, с которой это было сказано, я понял, что будут говорить что-то приятное.
Утром, готовясь к этому мероприятию, я подумал, что пожилые преподаватели на нашем факультете (да и на любом другом) – это как престарелые родители в семье. Они иногда раздражают своей медлительностью, старомодностью, каким-то старческим занудством. Не всегда попадают в такт времени, живут и работают по каким-то своим правилам и методикам. Но когда они уходят, добровольно или нет, после них остается пустое место. И – чувство вины у тех, кто был рядом. Не у всех, конечно. Да и приходит оно не часто.
* * *
На вечеринке, устроенной по поводу моего юбилея, Оля Калиновская, молодая преподавательница нашей кафедры, сказала: «Виктор Александрович, одна из ваших студенток назвала вас “бумажным человеком”. Это неправда. Вы не бумажный человек. Вы живой, интересный…». Дальше не помню, но тоже что-то в этом роде.
Я и сам знаю, что я не «бумажный», но как объяснить. Кто-то догадывается…
* * *
«А мне нравится…», – сказал я вслух, глядя на свои «заметки» и вспоминая отрицательный отзыв одного из рецензентов.
«И мне тоже, – откликнулась жена, оказавшаяся рядом. – Только я не хочу, чтобы их читал еще кто-нибудь».
* * *
«Господи, а ведь жизнь-то прошла…», – мелькнуло у меня в голове, когда я шел сегодня домой из поликлиники. Я даже не понял, откуда и почему ко мне пришла эта мысль. Просто шел по улице, ни о чем таком не думал, и вдруг…
Что же произошло? Может, пора подводить итоги? Мне 60 лет. У меня плохое зрение. Я перенес инсульт и страдаю гипертонией. У меня еще несколько «болячек»… А я все «пишу диссертацию». Как будто нет более важных и действительно моих дел. Мне бы бросить все это и сосредоточиться на чем-то важном для меня именно сейчас. А я…
(август 2009)
* * *
Когда я пишу эти свои «заметки», у меня (я это чувствую) поднимается давление. Лицо краснеет, мозг начинает работать лихорадочно, в движениях рук появляется какая-то нервозность. Поэтому я стараюсь вечерами, ближе к ночи, этим делом не заниматься. Вредно для здоровья. Пишу с утра. Но утром, пока есть силы, мне надо писать диссертацию и другие «умные вещи». Вот и получается, что в «рабочее время» я делаю совсем не то, что должен делать и что дает мне средства к существованию. Вечный конфликт между «надо» и «хочется». И решается он часто не в пользу «надо».
Алеша как-то раз произнес фразу, ставшую в нашей семье «крылатой». «Папа, – сказал он строго, увидев, что я делаю что-то не то, как ему казалось, на дачном участке, – ты неправильно выбираешь приоритеты».
А мне в тот момент просто хотелось рвать траву. Рвать и бросать ее в кучу, испытывая при этом приятное мускульное напряжение. Умом я понимал, что он прав, и надо делать то, что приносит реальную пользу и приводит к конкретному результату. Но телом и душой (здесь они были едины) я тянулся к другому. К тому, что доставляло радость и умиротворение.
Примечание читателя. «В голове моего любимого человека такой же хаос, как у вас. Он вечно что-то ищет, безустанно копаясь в себе… Поэтому, несмотря на то, что я во многом с вами не согласна, ваш внутренний мир мне импонирует.
Человек-фрагмент, если бы вы были помоложе, я бы в вас влюбилась!!!».
(Виктория М., май 2009)
* * *
На следующий день после того, как Анастасия призналась, что беременна, мы пошли в загс и подали заявление. Я даже матери не сказал… Все делалось быстро и необдуманно. С моей стороны, по крайней мере. А когда сказал…
До сих пор помню выражение ее лица. «Как же так, Витя, – тихо произнесла она, – ты даже не предупредил, не посоветовался…». Я что-то стал говорить про особые обстоятельства, наверное, сказал про беременность. Анастасия стояла рядом и молчала.
Может быть, именно тогда между ними впервые возникла та скрытая неприязнь, которая в дальнейшем переросла в откровенную вражду и даже ненависть.
* * *
Во времена Советского Союза существовало неписаное правило: если хочешь занять хорошую «руководящую должность», вступай в партию, партию коммунистов, конечно, других тогда не было. Членство в ней очень помогало в продвижении по карьерной лестнице.
Я тоже одно время был «руководящим работником». Полтора года работал заместителем декана факультета, а потом несколько лет заведовал кафедрой русской и зарубежной литературы Астраханского пединститута. Но в партию не вступил. Больше того, меня туда и не звали. Я иногда думал – почему? Может быть, мне не доверяли. Чувствовали, наверное, что я не их человек, что партийная дисциплина не для меня и что в любой момент я могу выйти из-под контроля.
* * *
«Это просто хорошая проза», – сказала Наташа Малинина, возвращая мне рукопись моих «заметок». Вместе с ними она передала мне две странички рукописного текста с изложением своих впечатлений от прочитанного. Привожу их здесь почти полностью, потому что, во-первых, в них много верного и лестного для меня. А во-вторых, как мне представляется, он полон живых, неподдельных интонаций, позволяющих говорить о нем, как еще об одном «человеческом документе» с присущими только ему стилистическими и смысловыми особенностями.
В своем «ненаучном», как она выразилась, отзыве, Наташа писала: «Дорогой В. А., я с удовольствием и интересом прочитала вашу прозу и открыла для себя писателя В. Федотова. Только первые две страницы я читала с любопытством Варвары, которой на базаре нос оторвали. Интересно же заглянуть в другую жизнь, тем более – коллеги, тем более – В.А. Семенова. А потом читала как хорошую автобиографическую прозу человека глубокого, умного, неравнодушного, откровенного, ценящего жизнь в разных ее проявлениях и – несмотря ни на что.
И не нужно комплексовать, что – «не Розанов». Спасибо ему за форму, но все остальное – ваше: судьба, страна, язык… Я вот люблю язык «литературный, правильный, незапоминающийся». Пусть у него “в каждом мгновении проглядывает вечность”, а мне интересны размышления, откровения, рефлексия современника, при всем уважении к В.В. Роз. Наверное потому, что плохо знаю его творчество, мне все кажется, что он “голосом балует”, а у вас открытость неподдельная, без игры, чем и смутили студентов (Розанов – в веках, а вы – в аудитории).
Надо писать дальше и надо публиковать – отдельно от студенческих работ. У них – домашнее задание, которое, кстати, за них может выполнить кто-то другой, а у вас – “почва и судьба”. У них – подражание, у вас – искусство. Не нужно прятать свои “листья” в ворохе студенческих и не нужно так часто ссылаться на Розанова».
Легко сказать, «не ссылаться на Розанова», подумал я. А как не ссылаться, если он проник во все щели моей сегодняшней жизни, если он актуален каждой строкой, каждым словом. Да что я… Студенты, двадцатилетние девушки, пишут в своих откликах о том же. «Я все “У.” растаскала на цитаты, – призналась одна из них, – теперь их хватит на все случаи жизни».
Студенческие записи меня иногда удивляют. Откуда они берут такие слова? Кто подсказывает им такие мысли? И пусть для большинства из них написание «литературных заметок» – это «домашнее задание»; все равно, многие пишут не только для того, чтобы понравиться преподавателю и заработать высокие зачетные баллы. Получив «заказ», они очень скоро забывают о нем и начинают «творить» (хотелось бы написать без кавычек, но сказалась все та же боязнь «высоких» слов). И потом, перечитывая собственную работу, с удивлением и радостью восклицают: «Неужели это я написала!?».
Кстати, о «публикации». Почти все читавшие мои заметки в той или иной степени были против их включения в состав этой книжки («учебного пособия»). Откровеннее всех высказался Юрий Серов, мой первый рецензент, человек «нашего круга», как сказал бы Розанов, очень хорошо отозвавшийся о книге в целом, но при этом категорически выступивший против «заметок». «Уберите», «снимите», «замените», – настоятельно советовал он мне. – «Они слишком о “внешнем”, а не о “внешне-внутреннем”, что-то напоминающее скомканную биографию, слишком профанное, а не горнее».
Когда я спросил его по телефону, что же мне со всем этим делать, он вдруг сказал: «Хотите откровенно?».
«Да...», – ответил я, предчувствуя недоброе.
«Это вы о себе написали? Я так и думал. Вы – неинтересны. Зачем мне знать, какие у вас проблемы? У всех нас есть свои заморочки. Вам нужно, чтобы в вас тыкали пальцами? Нет. И потом – вы себя редактировали? одергивали? Вот видите… Тогда уж скажите о себе что-нибудь такое… Неприличное, похабное, что ли, чтобы меня, читателя, это задело, заинтересовало…».
Я был растерян. Я не ожидал от него такого «разноса». Была секунда, когда мне хотелось сказать в ответ: «А вы? Вы ведь тоже пишете в таком стиле. Ваши “Маргиналии”, которые вы мне прислали, – это тоже “о себе”, и в них тоже есть “проблемы” и “заморочки”. Вы не боитесь, что в вас будут тыкать пальцами?». Но ничего этого не сказал. После его слов: «Вы – неинтересны», – мне уже не хотелось что-то говорить и доказывать.
Примечание читателя. «Ю. Серов пишет: “Вы – неинтересны”. Вот так всегда: если пишет всем известная личность – интересно, а у остальных, значит, – неинтересно».
(Дина Т., июнь 2009)
P. S. В своем «постскриптуме» Наташа написала, что ей не понравилось название – «Человек-фрагмент». По ее словам, оно «вызывает дурацкие ассоциации типа «человек-амфибия», «человек-паук». «А главное – подчеркнула она, – в тексте-то речь идет о том, с каким трудом и вообще как складывается цельная личность, “из какого сора”. Образ повествователя – цельный, не “фрагмент”».
Что-то похожее чувствовал и я. Название, действительно, не совсем точное. И ассоциации вызывает «дурацкие». Что же касается «цельности» образа повествователя, то здесь… Я не знаю… Для меня это несколько неожиданно; я ожидал другой реакции. Может быть, это тот случай, когда намерения автора не совпадают с их исполнением? Или – когда читатель находит в тексте что-то такое, чего автор «не планировал».
Примечание к написанному. Только что позвонил Ю.А. Серову. Хотел поблагодарить за книжку, которую он мне прислал накануне. Женский голос спросил: «Простите, а кто его спрашивает?». «Это Семенов из Астрахани». «Вы знаете, – голос женщины задрожал, – а он вчера умер…». «Ой..!», – вырвалось у меня непроизвольно. Как же так. Ведь всего две недели назад я говорил с ним по телефону. Он еще спрашивал, почему я так долго не высылаю ему обещанную книжку по фрагментарной прозе.
То, что я услышал сейчас, было так неожиданно, что я не сразу сообразил, что надо говорить. Пробормотал что-то вроде: «Примите мои соболезнования…», – и положил трубку. Потом пришло осознание того, что все наши литературные прения по поводу того, хорошо написал или не очень, это такая мелочь по сравнению с тем, что произошло, что не хочется даже говорить об этом.
(9.10.09).
* * *
Когда надо было ехать в загс, и Анастасия была уже в свадебном платье, выяснилось, что у меня нет паспорта. Я его забыл дома.
Тогда я впервые увидел, какой может быть моя избранница, моя будущая жена, когда что-то делается не по ее хотению. В ее голосе, жестах, словах было столько недовольства, неуважения ко мне, что даже ее мать сказала: «Что же ты так расстраиваешься, Настя. Ничего страшного не произошло. Он сейчас съездит и привезет этот паспорт. Не надо так расстраиваться».
Я был удивлен и озадачен. Неужели это та девушка, которую я люблю и на которой хочу жениться? Если она сейчас позволяет себе такое, то что же будет дальше? И разве это повод, чтобы так вести себя в день свадьбы?!
Впоследствии мне не раз приходилось сталкиваться с приступами злости с ее стороны. И всегда это выбивало меня из нормального ритма на несколько дней. И заставляло сомневаться в правильности сделанного когда-то выбора.
Примечание к написанному. Она мне говорила иногда: «Тебе надо пожить с другой женщиной. Ты еще не знаешь, какие бывают жены».
А может, и правда, не знаю? Может, моя жена – это ангел, по сравнению с другими, и я просто не умею ее ценить? Не знаю… Как проверить? Теперь уже, наверное, поздно. И, честно говоря, не хочется.
Примечание читателя. «Этот эпизод, серьезный для вас, вызвал у меня улыбку. Сразу вспомнилась цитата из одного американского фильма: “Не стоит перед свадьбой показывать парню свои прибабахи”. Но ведь вы, мужчины, никогда не поймёте, что чувствует женщина в этот день, настолько важный для неё. Конечно же, это серьёзно!!!! Забыть паспорт!!! Это не шутки… (надеюсь, кольца вы не забыли))), это было бы сверх…). Любая другая девушка на ее месте, я думаю, повела бы себя таким же образом».
(Юлия Е., июнь 2010)
Примечание к написанному. Кстати, о кольцах. Их у нас вообще не было. Пришлось одолжить у кого-то из родственников. Не было денег, чтобы их купить. Но дело не только в этом. Тогда мне казалось, что все это не очень серьезно. Я относился к предстоящему браку как к формальности, необходимой для рождения нашего ребенка. Я даже шутил по этому поводу: вот, мол, поживем два года и разойдемся. Хорошая шуточка. Но в каждой шутке, как известно, есть доля и еще чего-то. Я до сих пор думаю, особенно, когда поругаемся, что рано или поздно мы с ней разойдемся, что наш союз временный.
Тогда же я был просто не готов к семейной жизни. У нас не было ни своего жилья, ни средств к нормальному существованию. На что мы рассчитывали – не знаю. Наверное, только в 23 года можно решиться на такое. Но, как говорила моя мама, что Бог ни делает, все к лучшему. Мы вместе уж 38 лет. И у меня нет ощущения, что это была такая уж трудная и несчастливая жизнь.
* * *
В армии я прославился тем, что написал «Письмо господам империалистам». Не знаю, что меня подвигло на это сочинение. Может быть, дала о себе знать та самая «скрытая теплота патриотизма», о которой писал когда-то Л. Толстой, Может быть, что-то еще… Но факт остается фактом. Вместо того, чтобы осваивать бронетанковую технику и повышать боевую и политическую подготовку, я сочинил «обличительное» послание каким-то мифическим «господам империалистам», которых в глаза не видел, а слышал о них только то, что они – источник всех наших бед на земле.
Это было, конечно, наивно, насквозь пропитано советской пропагандой, точнее, советским образом жизни, и не имело под собой никакой фактической основы. Но моим сослуживцам почему-то нравилось, даже тем, кто ничем, кроме выпивки и сигарет не интересовался. Думаю, что секрет его успеха заключался в его языке: простом и ясном, без излишнего пафоса, но достаточно эмоциональном. Не последнюю роль, я думаю, сыграла и важность поднимаемых в нем вопросов.
Раз за разом читал я свое «письмо» все новым слушателям, пока слух о нем не дошел до ротного командира. Молодой добродушный старлей смотрел на меня с каким-то странным выражением: не то удивления, не то иронии. Казалось, он не мог понять, зачем я, молодой и не очень хороший солдат, написал все это, и – что ему, старшему лейтенанту танковых войск, со всем этим делать. В конце концов он посоветовал мне послать «письмо» в армейскую газету, и на этом наше личное общение с ним закончилось.
Никто, конечно, мое «письмо» не опубликовал. Уж не помню, что мне ответили и ответили ли вообще. Но его популярность от этого не стала меньше. К тому времени я стал писать еще и стихи. Простенькие и всем понятные, что-то вроде рифмованных писем к любимой девушке. Они окончательно закрепили за мной славу ротного поэта. Мне это льстило. Я впервые почувствовал себя автором, чьи «сочинения» пользуются успехом и кому-то нужны.
Мой друг Сашка Болдырев, готовящийся на гражданке стать актером, дал мне адрес знакомой девушки, предварительно охарактеризовав меня как талантливого литератора. Я написал девушке письмо и в ответ получил примерно следующее: прежде чем заниматься творчеством, писала она, не мешало бы сначала выучить правила грамматики, и – приводила пример моей языковой безграмотности. Не помню, как я отреагировал, Сашка тоже был в растерянности. Хотя, мне показалось, он не очень расстроился из-за моего позора. На этом наша переписка закончилась.
Примечание читателя. «А почему бы вам не издать сборник армейских стихов? Если они, конечно, у вас сохранились. Не знаю почему, но читая про ваше “Письмо господам империалистам”, я улыбнулась, и на меня повеяло чем-то пушкинским: патетичным, дерзким и беззаботным одновременно».
(Ольга И., июнь 2013)
* * *
В молодости мне нравился афоризм: «Самое прекрасное в любви – это ее зарождение». Кажется, его придумал Бальзак. Мне он нравился еще и потому, что большинство моих любовных романов так и осталось на стадии «зарождения». Кроме одного… Хотя и он поначалу не обещал перерасти во что-то серьезное и глубокое.
В то лето, сразу после весенних экзаменов, мы всей группой поехали в колхоз. Тогда это было почти обязательным мероприятием. Не ехать было нельзя, могли исключить из техникума. Это я и сказал матери, которая просила меня остаться, потому что плохо себя чувствовала в те дни. Но это было не главное. Мне просто хотелось уехать из дома, хотелось перемен, новых встреч, свежих впечатлений. Позади была трудная сессия, впереди – несколько недель свободной, непредсказуемой жизни. Мог ли я отказаться от всего этого!?
Вместе с нами на теплоходе разместилась группа «строителей», как мы, называли своих однокурсников с соседнего отделения, Среди них было несколько девушек. Некоторых из них я заметил еще в техникуме. С одной, по имени Татьяна, даже познакомился на «субботнике», обменялся несколькими, ни к чему не обязывающими фразами.
Теперь мы все вместе плыли на теплоходе по Волге. Бездельничали, кто как мог, и хотели только одного: чтобы это приятное ничегонеделание длилось как можно дольше.
Мой друг Шамиль куда-то исчез. Наверное, дышал свежим воздухом. Он не любил душных закрытых помещений.
Я валялся на верхней полке и смотрел на играющих внизу в карты ребят.
Как-то незаметно около нашего «купе» появилась Татьяна (та самая, с «субботника»). На ней было черное обтягивающее трико и такая же футболка. В руках она держала толстую книгу.
«Что это у тебя за книга?» – спросил я.
«Есенин…», – ответила она.
«Есенин?! Дай посмотреть».
Она протянула книгу, но потом остановилась и негромко сказала: «Выйдем лучше на палубу…».
Я быстренько слез с полки, стараясь никого не задеть, и направился к ближайшему выходу. Но она, взяв меня под руку, прошептала: «Пойдем сюда…». Ее мягкие, вкрадчивые движения действовали расслабляюще, им хотелось подчиняться… «Вон на ту скамейку, хорошо?», – показала она.
На палубе было уже темно. Внизу поблескивала черная вода. На небе светили звезды.
«Здесь настоящая ночь, – удивился я. – Как же мы будем читать?».
«А я тебе расскажу по памяти свое любимое», – сказала она. И начала: «Выткался на озере алый свет зари…». Когда она дошла до слов: «Унесу я пьяную до утра в кусты…», – голос ее стал тише, и мне показалось, она смутилась.
«Хорошие стихи», – одобрил я. «А ты читала ”Песнь о собаке”?».
«Это Есенина? Читала, наверное, не помню…». Внезапно она предложила: «Ляг ко мне на колени…», – и слегка похлопала себя по ногам. Я мигом принял лежачее положение и уже всем телом почувствовал ее полные ноги. Минуту я смотрел на звезды, привыкая к новым ощущениям. Потом мои руки потянулись вверх, к ее большим грудям… Она молчала… только ее пальцы теребили мои жесткие волосы…
Вдруг она сорвала с пальца невзрачное на вид кольцо и протянула мне.
«Что это такое?», – спросил я.
Она несвязно отвечала: «Это колечко… У меня был парень…Когда он уходил в армию, он надел… И сказал: «Если ты снимешь его, значит ты меня больше не любишь…».
«А давно ты его проводила?», – поинтересовался я.
«Месяц назад…».
«Месяц назад, – повторил я. – Ну что же, он сам виноват… Или он думал, что ты его будешь ждать?».
Она ничего не ответила, и в темноте я не видел выражения ее лица. Прошла, наверное, минута, после чего она спросила: «Витя, ты ничего не хочешь мне сказать?». «Нет», – ответил я, хотя догадывался, каких слов она ждала от меня.
…У меня уже болели губы от поцелуев, и оба мы, кажется, устали от повторяющихся ласк. Решили идти спать. Не отпуская мою руку, Таня привела меня в тот уголок четвертого класса, который облюбовали для себя девушки. Мы забрались на верхнюю полку, и она прижалась ко мне всем телом, словно боялась упасть. Мне стало немного не по себе. К тому же я почувствовал, что за нами кто-то наблюдает. Приподняв голову, я увидел девушку, которая стояла напротив и смотрела прямо на нас.
От неожиданности я растерялся. Нельзя сказать, что мне стало стыдно или я почувствовал себя в чем-то виноватым. Просто мне было неудобно лежать на виду у всех. Я привык все делать тайно, чтобы никто ничего не видел, особенно, если это затрагивало интимные отношения. К тому же, мне не хотелось, чтобы кто-то думал, что у меня с Татьяной что-то серьезное. Для «серьезного» она была слишком доступной и вульгарной (в том смысле, что все в ней было слишком понятно и откровенно). И вообще, это был не мой тип. Мне нравились другие. Такие, например, как та, что стояла внизу: красивые и знающие себе цену.
Когда я увидел ее, одиноко стоящую в пустом проходе, меня словно что-то кольнуло в левую сторону груди. Как будто неизвестно откуда взявшийся Амур выстрелил из своего волшебного лука и попал мне прямо в сердце. Не зная, что сказать и что делать, я ткнулся лицом в Танины волосы и замер…
Снизу не доносилось ни звука. Мое сердце почему-то стало биться сильнее. Через некоторое время я вновь приподнял голову: девушка стояла на том же месте и смотрела на нас тем же взглядом, – взглядом легкой грусти и, казалось, презрения. Мгновение я находился в каком-то странном, радостно-тревожном состоянии. Подходящие слова все не находились. Я снова опустил голову (точнее сказать, нырнул, как в омут) и спрятал ее за девичьими волосами.
И тогда снизу послышалось: «Таня, как тебе не стыдно!». Голос был низкий, но не грубый, и в нем не было ничего фальшивого. Его нельзя было не услышать. Но Таня не слышала или делала вид, что не слышит. Зато слышал я. Не выдержав больше этого психологического прессинга, я в два приема перебрался на соседнюю полку, пробормотав себе под нос: «Здесь очень тесно». Это были последние слова, сказанные мной Татьяне. Больше мы с ней не встречались и не разговаривали.
А события того неожиданного вечера продолжались. Не успел я вытянуться во весь свой рост на новом месте, как тот же голос, обращаясь уже ко мне, сказал: «А в ботинках лежать неприлично. Здесь люди спят».
Теперь я рассмотрел ее внимательнее. Она была одета в свободные, со «стрелками» брючки и легкую, почти детскую распашонку. На голове у нее, по моде того времени, красовался начес с неизменной челкой. В глазах, немного растянутых, и оттого еще более привлекательных, появилось новое выражение, не такое строгое и отчужденное. Это меня еще больше смутило. Вместо того, чтобы воспользоваться моментом и попытаться познакомиться (чего мне очень хотелось), я с грохотом спрыгнул на пол и, ни слова не говоря, пошел к своей полке. В моей душе творилось что-то невообразимое. Все там ликовало и трепетало от какой-то неясной мне радости и новизны. Я улегся на свое законное место и приготовился анализировать случившееся.
Но тут знакомый голос вновь заставил меня вздрогнуть. В одно мгновение я перевернулся на живот и уставился на нее восхищенно-испуганными глазами.
«Я не хотела тебя обидеть, – произнесла она, стоя в полуметре от меня. – Я только сказала, что неприлично спать в ботинках. Но если ты считаешь, что в этом нет ничего особенного, то, пожалуйста, иди, ложись».
Я смотрел на нее… Все в ней было просто и естественно. Она не кокетничала, не старалась понравиться. В ее взгляде была еще грусть, но появилось и другое: он стал теплее, мягче.
«Нет, спасибо, – поспешил ответить я, – я уж здесь… в ботинках…».
Я был счастлив. Мне и в голову не пришло продолжить этот разговор, спуститься вниз, пригласить девушку погулять. Мне было достаточно того, что случилось. На дальнейшее развитие отношений у меня просто не было сил.
Примечание к написанному. Когда Анастасия прочитала этот рассказ, она сказала: «Ты знаешь, а я по-другому запомнила. В тот вечер ко мне подошла Танька Лазуткина и предложила: «Пойдем покажу, какой мальчик хороший…». И подвела меня к той полке, на которой лежал ты. Одетый и в ботинках на босу ногу. Я еще тогда подумала: почему это он лежит в ботинках на босу ногу. А вслух сказала (правильно ты написал), что нехорошо лежать в обуви, здесь люди спят. Ты еще тогда тихо слез и перешел на другое место».
«Странно, – удивился я, услышав такую версию своего “воспоминания”. – Откуда же я это взял? Не выдумал же. Я не умею выдумывать. Может, ты что-то перепутала».
Теперь я думаю, что «перепутали» мы оба. И воспроизвести все так, как было на самом деле, уже не удастся никому. Если только не скажет своего слова еще один участник этой истории – Татьяна. А она, скорее всего, не скажет, потому что вряд ли когда прочитает эти заметки.
* * *
В одну минуту мы сделались как враги… Родные люди, муж и жена. Ближе которых не бывает… Разве такое возможно? И ведь не в первый раз. Сейчас уже не помню, с чего все началось. Вспоминаются отдельные фразы.
«И зачем я столько лет с тобой мучаюсь…».
«Давно бы перестал мучиться…».
«Сколько раз хотел уйти, прекратить…».
«Может быть, было бы лучше, если бы ушел…».
И так далее – слово за слово, как снежный ком, все обиднее и больнее…
А началось все вроде бы с шутки…
* * *
Большую часть своей жизни я занимаюсь так называемым интеллектуальным трудом. Читаю лекции, пишу статьи, издаю маленькие монографии. А в промежутках делаю разнообразные записи «для себя», что-то вроде дневника или записных книжек. Казалось бы, при такой работе и внешность у меня должна быть соответствующая. Но если посмотреть на меня со стороны…
Как-то раз, в аспирантуре, один мой знакомый пригласил меня на обед в московский Дом ученых. Я тогда писал кандидатскую диссертацию, и слово «ученый» имело для меня особое значение. Не такое, как сейчас.
Пока я осматривался и привыкал к новой обстановке, к нам за столик подсел мужчина лет сорока, хорошо одетый и. судя по всему, завсегдатай этого заведения. Он весело и бесцеремонно посмотрел на нас, заказал себе какую-то еду, выпил водки и сказал, глядя на меня: «Вот вы, совершенно не похожи на ученого». «Да? – удивился мой знакомый, – а на кого же он похож?». «Вы только не обижайтесь, – продолжал мужчина, – я здесь часто бываю, многих повидал. Вот вы, – кивнул он “знакомому”, – наш человек, сразу видно. А он – другой… Может быть, спортсмен, может…» (здесь он сказал еще что-то, но я не запомнил).
С тех пор, когда я смотрю на себя в зеркало (особенно в университете), то почти всегда вспоминаю этого человека. И с досадой соглашаюсь с ним.
* * *
Я, кажется, догадался, почему муж и жена так бывают привязаны друг к другу. Чужие, в общем-то, люди, из разных семей, иногда – из разных городов, а случается – и из разных стран.
Но когда они встречаются, потом женятся, рожают детей, постепенно стареют, – то становятся настолько похожими (поведением, мыслями, даже внешностью), что кажутся родственниками по крови, чуть ли не братом и сестрой…
Они могут ругаться, не разговаривать по несколько дней, даже расходиться на какое-то время. Но все равно, пока они живы, они возвращаются, прощают взаимные обиды и с облегченной душой продолжают жить дальше.
Не одного меня озадачивал вопрос: в чем причина того странного, загадочного, необъяснимого влияния жены на мужа, которое по своей силе превосходит даже авторитет и любовь матери? Почему любящий и послушный сын, став взрослым, уходит к другой женщине, называет ее своей женой, и ей отдает всю свою любовь и преданность?
Возможно, я открываю велосипед, и все об этом уже знают, но до меня дошло только сейчас. В Библии, в том месте, где говорится о сотворении Богом человека, написано: «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему <…> И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих, и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа [своего]. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут [два] одна плоть» (Первая книга Моисея. Бытие).
Не здесь ли разгадка этой непостижимой тайны, когда чужая, в общем-то, женщина становится роднее и ближе матери. Ради этой «чужой» мужчина может даже убить свою мать. Об этом, кстати, написано стихотворение Д. Кедрина «Сердце» (1935). Обращает на себя внимание «литературоведческий» подзаголовок этого стихотворения («Бродячий сюжет»), который намекает на то, что такие случаи встречаются не только среди казаков.
По Библии, у первых людей не было ни отца, ни матери. Их создал Господь Бог, вылепивший сначала мужчину – «из праха земного», а потом женщину – из ребра мужчины. Изначально мужчина и женщина были одним целым. Потом, когда от этого целого отделилась часть, они стали существовать как бы по отдельности. Но память о своем первообразе, когда они были одним телом и одной душой, вероятно, не покидала их никогда и не позволяла надолго разлучаться друг с другом. Мужчина всегда помнил о своем «ребре», а женщина не забывала о том «месте», из которого она вышла.
* * *
…Да пошла она к черту, эта диссертация!.. Сколько можно… Мне 60 лет, у меня куча болячек… Осталось, может быть, жить немного, а я все вымучиваю из себя «актуальность», «научную новизну»…
Примечание читателя. «Поддерживаю! Никак не могу сесть за свой диплом… Хотя через 2 дня нужно сдать его в готовом виде…».
(Мария В., май 2011)
Примечание читателя. «Вы правы!!! Я тоже не могу “заставлять себя творить”. А диссертация… да ну её эту диссертацию. Вы же сами прекрасно понимаете, что Вы не “человек-наука”, Вы “человек-душа”. А это, поверьте, намного важнее… Лично мне как-то неинтересно читать вашу диссертацию. А вот “Человек-фрагмент” я читаю с интересом, хоть и время сейчас 5 утра. Вы отбили у меня сон, Человек-фрагмент!!!».
(Лена К., июнь 2011)
* * *
В наших семейных ссорах я обычно вставал на сторону жены. Тогда мать говорила мне: «Ты предатель, Витя. Ты меня предал». А я ее не слушал. Даже не хотел слушать. Ее слова казались мне несправедливыми и неправильными. Как и ее поступки. Мне ее было не жалко.
Теперь, когда Анастасия, зная мои слабые места, встает на сторону моих обидчиков и попрекает меня моими же промахами, я кричу ей в бессилии что-либо изменить: «Ты предательница, ты бьешь в самое больное…».
Пришло время платить по счетам. Когда-то я предал мать. Теперь жена предает меня. Причиненная боль возвращается ко мне. Разница в том, что меня никто не пожалеет, никто не подойдет и не скажет с грубоватой нежностью: «Ну как ты? Может, чего хочешь?..»
Примечание читателя. Я думаю, Вы правильно делали, что вставали на сторону своей жены. В этом суть брака. Если уж выбрал себе спутника по жизни, значит нужно всегда быть на его стороне, всегда его поддерживать и оберегать. Даже если вы действительно считаете, что Ваша жена неправа, то, наверное, все равно должны встать на ее сторону и сказать, что поддерживаете ее.
А уже потом дома, наедине, можно обсудить все, и возможно, даже прийти к компромиссу. Но на виду у всех, нужно поддерживать человека, с которым Вы вместе. Ведь мы в ответе за тех, кого приручили…
(Татьяна Л., март 2014)
* * *
«У меня есть мечта, – сказал Григорий Иванович Селин, откинувшись на спинку своего проректорского кресла. – Когда я уйду отсюда, – он обвел взглядом пространство своего кабинета, – я хочу написать роман о Блоке».
«О Блоке? – удивился я. – Да о нем же столько написано!».
«Ничего не написано», – возразил мне Селин, и стал объяснять, каким ему видится будущий «роман».
Я смотрел на него, слушал, а потом сказал: «А вы не хотите написать книгу о себе?.. Там будет и ваш любимый Блок, и люди, с которыми вы о нем говорили. Но главное, там будете вы, со всеми вашими открытиями, гипотезами, наблюдениями?».
«Нет, – сказал Селин, – о себе писать не хочу. Я вообще не люблю мемуары. И потом, – добавил он, – я себе не интересен».
Это меня насторожило. Я сразу подумал о себе. Почему же мне хочется записывать все, что со мной было, есть и, возможно, будет? Может, все дело в языке? Мне интересно, например, следить за тем, как на экране компьютера появляются сначала буквы, потом слова, потом эти слова выстраиваются в несуществующие ранее предложения. Мне нравится переставлять их местами, искать более точные, емкие выражения. Нравится сам процесс письма.
Но не только это. У меня есть ощущение, что все, что я пишу, имеет какой-то смысл. Важный, конечно, в первую очередь для меня, но, может быть, и для кого-то еще.
Моя покойная мать не раз говорила: «О моей жизни книгу можно написать. Люди плакать будут». Сама она писать не умела, но любила рассказывать разные истории. Я даже пытался что-то записывать за ней. Думал, когда-нибудь пригодится.
Память сохранила лишь отдельные образы и основную тональность этих рассказов. В центре их, конечно, была моя мама, с ее простодушием и наивным взглядом на мир. С детской непосредственностью она говорила о себе: «Я хорошая». Мою жену это злило. А меня забавляло. «Мама, – говорил я, смеясь, – ты зачем себя хвалишь, разве можно себя хвалить, ты жди, когда тебя похвалят». Она отмахивалась: «Дождешься от вас…».
Вот я и думаю теперь: откуда у нее был этот неиссякаемый интерес к жизни, ко всему, что ее окружало, к своему прошлому и даже к будущему. Характер что ли был такой, или поколение какое-то особое…
…Писать о Блоке, конечно, престижнее. Это – классика, и почти всем интересно. Но свою главную книгу надо писать все-таки о себе. Потому что никто другой за тебя этого не сделает.
Примечание к написанному. Незадолго до его смерти мы еще раз говорили с ним об этом. И он мне сказал: «Я ведь пробовал писать… Три раза начинал… Ничего не получилось».
Я не спросил его тогда, что он «начинал» и почему «не получилось». Был ли это «роман о Блоке» или что-то другое, теперь уже не узнаешь.
Ему не надо было ничего выдумывать, сочинять. Достаточно было просто записывать то, что он говорил вслух. Он был замечательным рассказчиком. О самом обыкновенном он умел говорить так, что его хотелось слушать. Его талант был на кончике языка, а не на кончике пера, как сказал бы Розанов.
(9.10.10)
Примечание читателя. «Не понимаю, как это “не хотеть о себе писать”? Как это “себе не интересен”??? Очень странно это слышать от человека, которому наверняка есть что сказать и который совершенно точно мог это сделать профессионально…
Даже я себе интересна, даже мне есть что сказать. И я люблю о себе говорить, хоть и стараюсь этого не делать… Кстати, одно из заветнейших желаний – в глубокой старости прочесть кем-то кропотливо составленную мою биографию. Не для кого-то, не в печать, так, для себя, на полочку…».
(Ольга З.. май 2012)
* * *
В моей душе с самого раннего детства живут дерзость и страх. Почти каждый день страх пугает меня, говорит: «Не делай этого, хуже будет». А дерзость в это же время нашептывает: «Не слушай его. А то перестанешь уважать себя».
Вот так и живу: в вечном преодолении страха и в постоянном напряжении от собственной дерзости.
В отрочестве я уходил вечерами с мальчишками на Волгу, заплывал далеко от берега и, набрав побольше воздуха, нырял в черную глубину воды. Кругом была тьма. Со всех сторон меня подстерегали опасности, начиная с невидимых в темноте щепок, палок и другого мелкого мусора, и кончая проплывающими мимо трехпалубными теплоходами. А я все равно нырял, как будто испытывал судьбу, наперекор страху.
Примечание читателя. «Мне понравился язык ваших заметок, простой и лаконичный. Интересно развивается сюжет (он, безусловно, есть). Прозрачность вашего произведения завораживает; штрихи, намеки, а за всем этим смысл, огромный смысл! И вроде все просто, незатейливо, но стоит только задуматься… Нужна литература о простом, о жизненном, о личном, о душевном! Нужна! Вот вы писали о своем, а все, кто прочел, нашли себя, свои проблемы, и это интересно».
(Юлия Е., июнь 2010)
* * *
Опять не разговариваем. Уже полдня. И никто не делает первого шага к примирению. Почему – так? И что нам делать? Или прав был Тютчев, и все «предопределено» с самого начала. И «любовь» – это не только «союз души с душой родной», но и их «поединок роковой»…
Как хорошо, что наши размолвки длятся не больше суток. Долго жить в состоянии вражды с родным человеком невыносимо.
Я думаю, ссоры даются нам для того, чтобы мы острее почувствовали, как нам трудно друг без друга, и какую непоправимую ошибку мы чуть не совершили…
Примечание читателя. «Абсолютно согласна. Без комментариев».
(Анна С., март 2011)
Примечание читателя. «Полностью с вами согласна. Отношения всегда нужно чем-то проверять. Расстоянием, ссорами, обидами и даже разлукой. Как говорится, отпусти… Если оно твое, вернется».
(Оксана У., июнь 2012)
* * *
Вчера, разбирая бумаги, оставшиеся после аспирантуры, я наткнулся на одно письмо. Оно было без конверта, без подписи. Но после первых же строк я понял, от кого оно и когда было написано.
Письмо начиналось так: «Сегодня ночью снился ты. Будто мы с тобой ездили на свадьбу к моей двоюродной сестре в Кострому. Ты всем понравился. В конце мы опаздывали на поезд, томились из-за того, что не смогли побыть друг с другом. Все куда-то исчезли, ты вроде бы со мной – и в самый нужный момент уходишь, уходишь куда-то…
Когда же ты скажешь мне: «Отрастила глазищи»? Когда поцелуешь открытое тобой ожерелье?.. Не знаю, до чего я дойду от этих снов и вечных мыслей. Скорей бы уж на работу, может, полегчает.
Только что была мать, т. е. свекровь. Накормила я ее обедом. Оксана ест и приговаривает: «У мамы все так вкусно получается». Утром мы с дочерью полчаса делаем гимнастику, потом обливаемся. Она у меня уже помощница: ходит в магазин за молоком и хлебом, моет посуду. Что бы я без нее делала? С матерью отношения хорошие. Я не пытаюсь никогда выяснять отношения – кого, мол, Паша любит и т. д. (Это я вспомнила твой рассказ: «Скажи матери, что ты меня любишь…»). В общем, ты же знаешь, что я умею по-хорошему ладить с людьми, и старость – глубоко убеждена – надо уважать и относиться снисходительно к ее слабости. Тем более раз это мать».
Читая письмо, я вспомнил Москву начала 1980-х годов, молодую жизнерадостную женщину с большими ясными глазами. Мы вместе учились в аспирантуре, жили в одном общежитии, ходили на одну кафедру почти два года… Ее звали Люсей. Она была младше меня на несколько лет, но училась на курс старше. У нее была семья в Краснодаре, у меня – в Астрахани. Никто из нас об этом не забывал. Как-то раз ночью она сказала мне: «Ты знаешь, у меня нет чувства вины перед мужем. Я не изменила ему. То, что случилось… Это не измена… Для меня это очень серьезно».
То, что для нее это «серьезно», я почувствовал на одной из наших аспирантских посиделок. Собрались как-то раз у Коли Анциферова. Пили вино, разговаривали. В какой-то момент я неожиданно для себя потянулся с стаканом в руке к стоящей рядом Марине и поцеловал ее в губы. Поцелуй был дружеский, но длился он чуть дольше, чем надо бы. В ту же секунду Люся плеснула в нас вином из своего стакана и с шумом вышла из комнаты.
Все были в некоторой растерянности. Марина, пыталась улыбаться и делала вид, что ничего особенного не произошло. Коля недовольно стряхивал капли вина со своей рубашки. Олег Карцев многозначительно курил и молча глядел на собравшихся. И только Надя Иванова, самая свободная и продвинутая из нас, бегала в радостном возбуждении по коридору и говорила со счастливым выражением лица: «Ребята, это же здорово… Это просто замечательно…».
Мое замешательство прервал Олег Карцев. Он сказал: «Беги за ней и проси прощения». Я так и сделал. Люся металась по комнате, как львица в клетке. Чего только она мне не наговорила в те минуты. Я ей клялся в своей верности. Сейчас вся эта ситуация вспоминается мне по пословице: «Милые бранятся – только тешатся». Мы словно играли в какую-то знакомую нам по книгам и кинофильмам игру. Это действительно больше было похоже на любовную игру, чем на серьезную ссору. И все закончилось счастливым концом. «Зато теперь всем все ясно, – сказала довольная Люся. – Если раньше кто-то не знал, с кем Семенов спит, то теперь все знают».
В счастливые минуты близости она говорила: «Мы с тобой идеальные любовники, у нас все подходит…». Я не возражал, скорее соглашался. В постели у нас, действительно, все было хорошо…
Когда я полушутя-полусерьезно сказал как-то, что мы могли бы жить вместе, она молча выслушала, задумалась, а потом, когда выяснилось, что я говорил не совсем серьезно, сказала с укором: «А ведь я готова была все бросить и пойти за тобой…».
Однажды ко мне в общежитие приехала жена с сыном. В тот вечер Люся напилась в компании знакомых аспирантов и все время порывалась танцевать с чужими мужчинами. Я почти силой увел ее оттуда. Она пыталась говорить что-то о моей жене, но говорить ей было трудно. Потом ее стало тошнить. Утром она сказала мне тихим и несчастным голосом: «Я не могла вынести, что ты там с ней, а я одна…».
В другой раз в роли ревнивца выступил я. Была очередная аспирантская вечеринка. Пришли кубинцы. Про них говорили, что они мало пьют, но могут часами танцевать и заниматься сексом. Один из них, высокий и красивый, с европейским типом лица, сразу заметил Люсю и не отходил от нее ни на шаг в течение всего вечера. Она загадочно улыбалась и позволяла ухаживать за собой. Вот это-то меня больше всего и разозлило. Я ушел в свою комнату и закрылся на ключ.
Утром она пришла ко мне в комнату, и как ни в чем не бывало стала говорить что-то о предстоящем дне. Я перебил ее и сказал, что между нами все кончено, и я не хочу ее больше видеть. Она была в осеннем пальто (торопилась на подготовительные курсы), ей надо было срочно бежать, чтобы не опоздать на занятие, а тут вдруг такое…
Она то хотела раздеваться («Я никуда не пойду»), то просила прощения. То говорила, что ни в чем не виновата, и все это мне показалось, ничего у нее с этим кубинцем не было. Я был непреклонен (хотя самому уже становилось тоскливо от этой непреклонности).
В конце концов она ушла расстроенная и совсем не похожая на ту веселую и счастливую аспирантку, которая накануне вечером кружила голову молодым мужчинам.
Вечером мы помирились.
«Читаю сейчас о методологии, – писала она дальше в своем письме, – выискиваю, какими же методами я пользовалась… Казуистика какая-то. Есть мысли для тебя. Много пишут об ослаблении «социальных мускулов» критики, вызванном затянувшейся реакцией на вульгарный социологизм. Все настойчивее проводится мысль об изучении л-ры в ее специфическом влиянии на жизнь, отражении острых проблем. Это будет один из моментов обоснования актуальности твоей работы».
Перед защитой она поехала домой, в Краснодар. к дочери и мужу. А я остался в Москве. Тогда, вероятно, и было написано это ее письмо.
Заканчивалось оно словами: «Вот, миленькое мое солнышко астраханское, филологически поразмышляла. Мозги набекрень, ум с сердцем не в ладу. Согрей меня, мое солнышко. Перед глазами две кровати, матрас на полу… Ой, ненормальная! Все понимаю, но умом, не сердцем».
Через полгода после защиты диссертации она приехала на несколько дней с дочерью в Москву, чтобы встретиться со мной, побыть рядом. Только теперь я понимаю, чего ей это стоило. А тогда был раздражителен, придирчив. Не хотел делить ее даже с дочкой.
А потом ситуация изменилась. Ее мужа перевели в Москву. Она устроилась на работу в институт, где защищала диссертацию. Ее быстро заметили, стали продвигать. Через некоторое время она уже возглавила одно из ведущих подразделений этого института, А вскоре ее выбрали заведующей той самой кафедрой, на которой она когда-то была аспиранткой.
Теперь, когда я приезжал в командировку в Москву, я сразу звонил ей по телефону. Она прибегала ко мне в гостиницу, энергичная, деловая, полная новостей и, казалось, по-прежнему любящая меня. Но вскоре я стал замечать, что она все время куда-то торопится. Наши встречи становились все короче. А иногда она говорила, что прийти не сможет, что у нее дела и что «давай как-нибудь в другой раз». Как-то само собой все постепенно прекратилось, и мы пересекались с ней только в деловой обстановке: на кафедре или на конференциях.
С тех пор прошло больше двадцати лет. Последний раз я видел ее лет пять назад. Девушка-секретарь попросила меня подождать. А когда я вошел в кабинет, наш разговор длился не больше десяти минут. К ней постоянно кто-то приходил, минуя секретаря. Она быстро и охотно переключалась на нового собеседника, и я чувствовал себя лишним.
Наверное, она разлюбила меня. Или заставила себя не думать о своем давнем увлечении. Расстояние и время помогли ей в этом. Я вспомнил чеховскую «Даму с собачкой», где тоже были две семьи, и их тоже разделяло расстояние и время. Но там любовь почему-то не кончилась, и герои не растеряли своих чувств, хотя и продолжали жить каждый своей прежней жизнью.
Любил ли я ее так, как Гуров свою «даму»? Готов ли был уйти от жены и от сына? И только ли мать и ответственность за нее удерживали меня от решительного шага? На все эти вопросы у меня был ответ еще тогда, в аспирантуре. Люся, наверное, чувствовала это и в конце концов решила прекратить всякие интимные отношения. К тому же она всегда отличалась разумностью и продуманностью своих поступков. Карьера для нее была на первом месте. А время любовной активности со временем, вероятно, прошло.
Примечание к написанному. Прошло примерно полгода после этой записи. Как-то раз прихожу с работы и вижу: Анастасия сидит на диване и как-то по-особенному, напряженно молчит. «Читала твои заметки, – наконец, сказала она. – Про твою любовницу». «Про какую любовницу?» – чувствуя недоброе, спросил я. «Про ту, которая у тебя была в аспирантуре». «Не было никакой любовницы, – забеспокоился я. – Это все неправда, выдумки. Это – “литература”…». «Не надо, – остановила она меня. – Такое выдумать нельзя».
Что было делать. Надо было что-то говорить в свое оправдание. «Вспомни, – оживился я, – ты сама мне не раз говорила: “Хоть бы ты любовницу завел, что ли. Посмотреть на нее… Что ты с ней будешь делать”. И еще говорила, что не ревнуешь. Ты меня спровоцировала на эту запись».
«Мало ли я что говорила, – ответила она. – Пока ты там развлекался, я в больнице лежала, в онкологии. Мне грудь резали. Ничего тебе не писала, не хотела беспокоить».
«Я совсем не хотел обидеть тебя, – виновато произнес я. – Мне просто хотелось написать хороший рассказ. Написано-то хоть хорошо или плохо?». «Написано-то хорошо…», – невесело отозвалась она.
И так мне стало тоскливо и горестно после этих ее слов, что хоть компьютер разбивай. Чтобы ничего не осталось от этой «литературы».
(24.04.10)
P. S. На следующий день Анастасия еще раз вернулась к этой теме, но уже в другом настроении. «Я уже забыла о твоей любовнице, – несколько игриво сказала она. – Ну ее… Больше не буду переживать. Полтора дня попереживала и хватит. Ты же вернулся ко мне. Значит, ты меня любишь. А это главное. Ведь, правда?». «Конечно, правда», – успокоил я ее. И это была действительно «правда».
(5.11.10)
P. P. S. В декабре 2009 года Лилия Н., моя студентка, вышла замуж. Прочитав этот «отрывок» (не «этот», а тот – выше), она написала: «Знаю, что судить людей нельзя, у каждого своя жизнь… Но, но, но… Измена – это предательство. Это несправедливо, нечестно…».
Примечание читателя. «Думаю, сама бы не смогла простить… это действительно предательство. Но и от измены удержаться бы не смогла. Вообще не понимаю, как люди живут друг с другом больше пяти лет. Привыкают, что ли? Это ужасно…
(Мария В., май 2011)
Примечание читателя. «Неважно, куда мужчина уходит – главное, куда он возвращается».
(Валентина П., январь 2013)
Примечание читателя. «Я считаю, что измена – это самое жестокое предательство по отношению к любимому человеку! Честно говоря, я презираю таких людей и считаю, что прощать такое нельзя. И совершенно не важно, “куда” после этого мужчина возвращается. Что ж теперь спускать ему все с рук, только потому, что он вернулся? Великое дело, не забыть дорогу домой!
Кто-то там писал, что духовную измену можно простить – ни черта подобного!!! Это еще хуже, чем просто с кем-то переспать из животного влечения. Потому что, если мужчина изменяет не только из-за похоти, но из-за чувства любви к другой женщине, это ли не самое страшное!? Знать, что он способен любить кого-то еще кроме тебя? Знать, что ты более не особенная для него и значишь не больше, чем та, на которую он тебя променял!
Нет, раз уж любишь другую, то наберись смелости, скажи все своей жене, уйди от нее, а потом делай все, что заблагорассудиться! Не надо унижать изменой человека, который тебя Любит…».
(Татьяна Л., март 2014)
* * *
«Запомни, Витя, – говорила она в какие-то особые минуты нашей жизни, – никто не будет тебя любить так, как я».
Тогда я особенно не задумывался над этими словами, а сейчас, кажется, начинаю понимать. Наверное, она имела в виду свою способность терпеть и прощать мои эгоистические выходки. Любить для нее значило, прежде всего, прощать.
Примечание читателя. «“Любить для нее значило, прежде всего, прощать”. Идеальное определение женской любви».
(Дарья Г., март 2010)
* * *
Передал Селину свои «заметки». Вместе с учебным пособием, частью которого они должны были стать. Хотел узнать, стоит ли их печатать вместе, под одной обложкой, или надо публиковать по отдельности. Думал, он прочитает, скажет что-нибудь…
Но прошла неделя, другая, а мои заметки все лежали на столе в его приемной. Только через полмесяца его секретарь сообщила мне: «Селин сказал: “Читай сама, мне некогда”». Вот так, прямо и без церемоний. А я-то надеялся, ждал интересного разговора
Прошло еще какое-то время. И вдруг на одной из «кафедр» Селин спрашивает: «А “Федотов” – это псевдоним?». Я даже не успел удивиться. Сказал только, что это фамилия моего деда. А про себя подумал: «Откуда он знает про “Федотова”? Ведь он не читал, ему “некогда”? Значит, все-таки читал, хотя бы первую страницу, если знает имя “автора”. А если читал, то почему сделал вид, что не читал и читать не собирается?».
Примечание читателя. «Думаю, он все-таки прочел. Но не хотел обсуждать. Трудно сказать, почему. Видимо, на то у него были причины! Но как он удивительно ушел от разговора!»
(Анна С., март 2011)
Примечание читателя. «Я думаю, зря Григорий Иванович Селин не прочитал, зря пренебрег. Человеческой искренностью вообще пренебрегать нельзя. Ценить ее нужно».
(Анастасия Н., ноябрь 2017)
* * *
«Почему каждый считает себя вправе делать мне замечания? – возмутилась Анастасия за завтраком. – Ты делаешь мне замечания, Зойка делает, Лида – тоже. Или я такой человек, что мне все можно говорить. Почему я никому не делаю…».
«Это потому, что мы тебя любим и хотим, чтобы ты стала еще лучше», – попытался пошутить я.
«Не надо меня делать лучше», – серьезно сказала Анастасия.
* * *
Все чаще думаю о себе словами Есенина (чуть измененными на современный лад): «Я человек не новый! / Что скрывать? / Остался в прошлом я одной ногою, / Стремясь догнать компьютерную рать, / Скольжу и падаю другою».
(после очередного заседания кафедры. 9.09.2009)
Чувствую себя безнадежно отставшим… Старым, неповоротливым, способным только рефлексировать по поводу своих комплексов. Люди деньги зарабатывают, получают стотысячные и миллионные гранты, а я только и умею, что писать свои «заметки».
(после лекции по фандрайзингу; 19.08.08.)
Примечание читателя. «Вы не отставший. Я даже “фандрайзинг” не всегда могу выговорить… А ведь мне всего 20».
(Валентина Р., декабрь 2011)
Примечание читателя. «Вы совсем не отставший, а думать о своих комплексах иногда полезно. Писать заметки грамотно, как Вы, умеет далеко не каждый. У меня очень часто возникают подобные мысли. Мои ровесницы уже рожают второго ребенка, выходят замуж, а я даже не задумываюсь об этом, хотя и мне пора. Мне всего 20 лет, а уже нельзя носить каблуки из-за многочисленных травм голеностопного сустава. А недавно подозревали артроз и прописали алмаг-01».
(Валентина П., май 2018)
* * *
Сейчас я уже так не думаю. Чтобы немножко поддержать себя, перечитал некоторые студенческие записи. Вот что написала, например, Надя Захарова, выпускница 2009 года:
«Прочитала заметки В. Федотова. Неожиданно и интересно. Поднялось настроение. Тут же возникло желание написать что-нибудь хорошее, приятное».
«Теперь как-то по-другому взглянула на него. Ведь, в сущности, он такой же человек, как и все мы. Со своими проблемами, интересами, любовью, жизнью. Но почему-то до заметок я об этом не задумывалась. Раньше этот человек казался мне очень далеким, а теперь нет».
«Хорошо бы ввести такую практику. Если бы каждый преподаватель написал заметки, то частично стерлась бы эта граница, разделяющая ученика и учителя. Они бы стали ближе и понятнее друг другу».
«Основной плюс заметок – то, что они правдивы и откровенны. Поэтому прочитались буквально на одном дыхании. Не каждый отважится раскрыть себя, свою душу, особенно перед студентами. А он смог…».
«Почему-то сразу возникло желание непременно сохранить эти заметки, не убирать в коробку, куда обычно я с таким удовольствием складываю учебные записи, чтобы о них без нужды не вспоминать».
«Я рада, что спустя какое-то время, когда они попадутся мне на глаза, у меня не возникнет отвращения и дурных ассоциаций, как это было несколько раз, когда я натыкалась на пройденный материал, который по сути своей мертвый и сухой. Заметки же, наоборот, наполнены искренностью, чувствами, эмоциями, откровениями, самой жизнью, что непременно дает им проездной к сердцу».
Хотелось бы верить, что все это написано от души, без лукавства. Тогда есть смысл и в моем «рефлексивном» существовании.
(24.09.09.)
* * *
Приведу другой отзыв. Один серьезный молодой человек написал, прочитав мои «автобиографические заметки»: «Автор все же не Лев Толстой, который мог со всей откровенностью рассказать о себе в своих дневниках. Личное принадлежит одному человеку, и не нужно грузить своими проблемами других».
Да, отвечаю я, «автор» не Лев Толстой. Но ему тоже иногда хочется рассказать о себе какую-нибудь историю, поделиться своими мыслями и переживаниями. Почему только Толстому позволено «грузить своими проблемами других»? А как быть остальным, простым смертным? Проблемы-то у всех одни: как жить человеку на этом свете и как из него достойно уйти, когда придет время. Вот и все.
А «серьезному молодому человеку» мне бы хотелось сказать…
Нет, ничего не буду говорить. Процитирую лучше стихотворение Евгения Кропивницкого: «Дама слушала стихи мои. / Стихи мои / Показались ей непоэтичными, / Необычными, / Слишком натуралистичными, / Даже неприличными… / Откровенно говоря / Я стихи читал ей зря».
Примечание читателя. «И в самом деле, почему только Толстому можно “грузить своими проблемами других”? Я ещё со школы против хрестоматийности, против культа личности. Да, Толстой – гений. Но если подавлять другие мысли и точки зрения, то у нас никогда не родится новый Толстой».
(Ольга О., июнь 2013)
* * *
А что если назвать эти заметки «отрывками», «отрывками из одной жизни», моей жизни. Во-первых, это будет соответствовать форме, в которой они написаны. Это действительно отрывки. Отрывки воспоминаний, мыслей, впечатлений от увиденного, услышанного, прочитанного. Частички самоощущений, переживаний.
Во-вторых, такой подзаголовок перекликается с основным названием книги. Кому-то он может показаться даже тавтологическим. Однако, если подумать, человек-фрагмент по-другому и не может изъясняться. Он мыслит отрывками, говорит отрывками, пишет отрывками. Именно такая форма является наиболее подходящей для выражения всего того, что составляет внутренний и внешний мир этого близкого мне персонажа.
* * *
По ночам мне иногда снятся женщины. Молодые и красивые. Желанные, ласковые, доступные. Такие, каких в реальной жизни почти не бывает.
Природу не обманешь. Сегодня ночью я опять видел эту женщину. Это была одна из самых теплых и открытых наших встреч. Я должен был прийти к ней, то ли в палатку, то ли в комнату, где, кроме нее, жила еще одна девушка. У этой девушки тоже был парень. И они любили друг друга, лежа на одной кровати. А мы с ней так и не встретились, хотя и она, и я очень хотели этого.
Примечание читателя. «Может, ты не встретил ту, настоящую, разрушающую все, любовь, которую ищешь всю жизнь? Неужели ты ее не пережил?».
(Анна С., март 2011)
Примечание автора. Удивило обращение ко мне на «ты». Когда я спросил об этом Анну, она ответила: «Форма "ты" выбралась сама по себе, произвольно. Я уже потом поняла... Складывалось ощущение, будто я даю советы другу, либо пишу ему письмо. Где-то проскальзывало "Вы", но я потом убирала. "Ты" позволило мне быть более откровенной, появилась возможность поговорить на равных».
* * *
«Когда нас никто не любит, / начинаем / любить матерей…».
Весь день повторяю эти строчки Геннадия Айги. И не только потому, что сегодня мне нахамил сосед по дому. Просто вдруг подумалось, что мать – это как Бог. Она дает жизнь… Она, в сущности, – все, чем живет человек, особенно в юном возрасте. Что делает его личностью, без чего он не может существовать.
Но – парадокс, когда этот маленький человек вырастает, становится самостоятельным, успешным, он не то чтобы забывает свою мать… Нет, он о ней просто не думает. Не замечает, даже когда она рядом, в одной квартире. Порой она даже мешает ему своими наставлениями: не укради, не обмани, взяток не бери, не прелюбодействуй…
А она все равно есть, как к ней ни относись. Все время напоминает о себе, лезет со своими советами, отвлекает от важных дел, рискуя нарваться на грубое слово.
Признание к ней приходит обычно после смерти. Вот тогда-то и начинаешь понимать, чем была для тебя эта несовременная, малограмотная, нетактичная, несправедливая и еще бог весть какая женщина.
Примечание читателя. «Маме прочла. Она согласилась. Хорошо сказал этот Геннадий Айги».
(Анна С., март 2011)
* * *
Причина нашего раздражения – эгоизм.
(думая о больных родителях).
Примечание читателя. «О, да… Ведь каждый из нас, когда что-либо коснётся именно нас, ну или конкретно нашего «Я», мы невольно, возможно, даже неосознанно, включаем защитную реакцию – во благо своих интересов. И, когда вокруг всё начинает происходить не так, как мы хотим, приходит тот самый эгоизм.
Иногда, я думаю, что слова “раздражение” и “эгоизм” – слова-синонимы».
(Диана Р., декабрь 2016)
* * *
Почему я спокоен по отношению к своему единственному сыну и двум внукам, но все время думаю об умершей матери? Разве это нормально? Как будто отрезанная давным-давно пуповина каким-то непостижимым образом срастается и притягивает меня к себе все сильнее и настойчивее.
Может быть, потому, что я перед ними ни в чем не виноват? А перед матерью виноват кругом и с каждым годом все больше и больше.
* * *
Отмечали семидесятилетие Селина. Женщины читали в его честь панегирические стихи. Говорили, какой он умный, начитанный, тактичный. Какая у него хорошая жена, как она хорошо воспитала детей, как заботится о муже. А он вдруг взял и сказал, ковыряя вилкой в тарелке: «Ну отчего же, если найдется хорошая девушка, которая меня полюбит, то я…».
Самое неприятное в этой истории то, что я думаю так же. Отличие только в том, что я так думаю, а он – говорит.
Примечание читателя. «А я это сразу поняла по твоим заметкам. Будто не пресытился ты любовью, не насладился, не дала она тебе под дых, не перерезала горло...
А для женщины, самое главное – это загадка! В литературе, в жизни, любви… То, что непонятно и неизведанно всегда нас будет манить. Все простое и разгаданное – не интересно!»
(Анна С., март 2011)
* * *
«Меня зовут Даша», – сказала девушка.
* * *
По радио опять сообщили о массовой гибели людей. На этот раз в Перми, в ночном клубе, во время корпоративной вечеринки.
Недели не прошло после катастрофы «Невского экспресса». Как будто злой рок преследует Россию. Чуть не каждый день у нас что-нибудь взрывается, горит, обрушается.
Если отвлечься от мистики, то объяснение всему этому может быть только одно: все это следствие той грандиозной ломки прежней государственной системы, которую «демократы» затеяли двадцать лет назад. Сломать-то они ее сломали, и довольно быстро. А вот построить и наладить новую пока не могут. Или не хотят…
(5.12.09)
* * *
В основе этой и многих других трагедий лежит элементарная человеческая жадность, стремление получить побольше прибыли.
Жадность «гаишников», пропускающих за деньги террористов. Жадность чиновников, разрешающих за взятки строить, ломать, прописываться там, где это не положено, и тем, кому это запрещено. Жадность банкиров, предпринимателей, торговцев. В общем, всех тех, кто дорвался в наше мутное время до возможности легко и быстро разбогатеть.
* * *
Продолжение следует