Пламя на Кампо ди Фьори

 
...В тюрьме Папской области города Рима завершался 1593 год. Ноланец обессиленно прислонился к скользкой от плесени стене камеры. По впалым щекам скользнули и тут же угасли морщинки. Узник улыбнулся слабо и кротко. совсем не как тот Джордано, которого так любили женщины. Пусть их кардинал Беллармино совсем не тот человек, который сможет изменить что-то в науке и его, Джордано Бруно, мнении о Вселенной. Ноланец будет упорствовать. Сколько же ещё ждать приговора? Этих сорока дней так мало, так мало..
Тогда, в Венеции, сидя в жарких и прокалившихся от солнца казематах со свинцовыми крышами, сделанными специально для упорствующих еретиков, он мечтал о свободе, о новых книгах. И сбежал! А здесь – Рим! Святая служба и губернаторская стража зорко стерегут своих пленников. Более семи лет назад Джордано встретил начало мучений в застенках сорокачетырёхлетним и не замечал седин в остатках тонзуры, а сейчас он уже не тот беспокойный и горячий Ноланец, готовый опровергнуть неверные идеи о космосе на любом диспуте.
Ему дали сорок дней. Сорок мучительных перемен солнца и луны над папской тюрьмой, чтобы он раскаялся перед приговором. Время его космоса пришло, и вот этим днём, сменившим душную апеннинскую ночь, на одной из площадей при огромном стечении народа ему прочтут приговор, отлучат от церкви, проклянут, но не выбросят из правды жизни, из науки. Сколько раз повторял Джордано имя смерти и всегда знал: страх перед нею во много раз хуже её самой. Он знал, ради чего жил, и потому, стоя на костре, мог плюнуть в лицо палачу, презирая насилие. У него вырвали признание в ереси, но не заставят отказаться от всех его открытий космоса и Вселенной.
Доказательства и убеждённость Ноланца всегда побеждали на диспутах, и пусть они всегда были горячими и бурными, как тот, самый главный, в Коллеж де Комбре, где его друг Энникен так отважно защищал его «Сто двадцать тезисов», но самонадеянным софистам и мракобесам нельзя позволить освистывать его идеи о бесконечности Вселенной и её миров. Ведь ещё Аристотель сказал: «Необходимо, чтобы не единожды и не дважды, а постоянно и бесконечно возвращались самые лучшие воззрения». Нет, он не имеет права признавать ложью всё сотворённое им. Только любовь к истине, счастье и страдание необходимы в жизни.
Над Римом нависло серое мглистое небо. Сырой воздух сильно холодил ноги Джордано, и узник с тоской думал о тепле. Инквизиторы не оставили ему даже шерстяного плаща. А старая ряса разве согреет? Из тюремной церкви доносилось заунывное пение. Сытая монастырская братия стояла на вечерней молитве. Звуки песнопений плыли в узких коридорах, растекались по мрачным казематам келий и узким переходам. «Каиновы песни и его дети», – неожиданно вспомнил вдруг Ноланец, вглядываясь в серую пелену тумана за решёткой. «Фра Челестино отпустили и даже не пытали, –напряжённо думал Джордано. – Странно всё это. Неужели он меня тогда предал? И кто, кроме него, мог донести о том последнем разговоре?.. Если так, тогда понятно, почему инквизиция к нему так мягка…»
Джордано ещё не знал, что ему хорошо знакомый монах фра Челестино уже был сожжён рано утром. Раскаявшись в общении с еретиком-профессором Джордано Бруно с целью добыть у него секреты философского камня, он подписал себе смертный приговор. Святая служба и суд инквизиции не терпят свидетелей. Но Джордано об этом так и не узнает и смятённо будет думать о своём временном попутчике на дороге познания.
«Они потратили на тебя, Ноланец, целых семь с лишним лет, – размышлял Джордано, – и только теперь решились на приговор. Будет ли только он? Или всё же решатся на казнь?» Он почувствовал, как засаднило на сердце: ледяные камни тёмной, заплесневелой камеры всё сильнее вытягивали тепло из его исхудавшего тела, когда-то лёгкого и пружинистого. «Сгорят книги, вещи, я сам. А мысли? Нет, они останутся навсегда. Выдуманные небесные сферы опрокинуты, и люди пойдут дальше. Но поймут ли они меня? Может, лучше спасти жизнь и закончить её в глухом монастыре? О нет, только не это! Слишком дорогая плата за этот единственный путь, чтобы не бояться упрёков. А досужие философы, тайком рассуждающие на еретические темы, никогда не были им верны».
Джордано знал о тюрьме всё: цепи кандалов, вонючую похлёбку, от которой судорогой сводило желудок, плесневелый сухарь в серые монотонные дни и удивление свежему пахучему хлебу в церковные праздники. И не знал только одного: кто будет бороться против этого мира отступников от истины, продающих всё и вся за дешёвую чечевичную похлёбку? Кто мог обвинить его в измене самому дорогому – философии о бесконечности Вселенной и многочисленности её миров.
Он не скупился на презрение, когда писал о низменных страстях, движущих этими людьми на пути ошибок и самомнения, насмехался над их любовными стишками, жалел глупцов, тративших жизнь на воздыхания по смазливым личикам и хорошеньким ножкам. Нет, он знал, что его любовь не рассудочна, и обещал, что она будет крепче дуба и не позволит ему согнуться ни при какой буре. И теперь за это – костёр?
«Ради науки я шёл на компромиссы, – думал Джордано. – В Германии выдавал себя за лютеранина, и мне верили, с горечью унижался в кальвинистской Женеве, каялся перед венецианским трибуналом. Но никто и никогда не заставит меня отречься от самого дорогого – от учения о бесконечности миров Вселенной».
До казни оставалось всего восемь дней. Его больше не водили на допросы и отказались от изнуряющих пыток. Ноланец догадывался, что испанский сапог, дыба и прочие «прелести» палача остались теперь позади. «Неужели теперь Святая служба придумала что-то иное», – размышлял Джордано. Его ожидания оправдались. Через несколько минут после окончания утренней молитвы порог его камеры перешагнули двое инквизиторов, которых он совсем не ожидал: генерал ордена отцов-доминиканцев Беккариа и прокуратор Изарези. Не доверяя отцам-иезуитам из Святой службы и для ускорения дела, они решили сами склонить еретика к раскаянию. Но напрасно. Джордано Бруно с горячностью, как на диспуте, и всё с той же твёрдостью в голосе снова и снова доказывал своё, оставаясь глухим к увещеваниям. Отступившись от него, нежеланные посетители узника ушли, так и не закончив беседы.
Стихли в коридоре шаги. Солнечное утро заглядывало в окно отсыревшей за много лет камеры. Лёгкий вчерашний дождь уплыл за горизонт и уже оттуда грозил косматыми лапами туч. Горячим свинцом влилась в тело узника тоска по небу… Сколько же лет он не видел его? Ноланец отнял руки от толстых прутьев решётки. Прислушался. Шарканье ног по тюремному коридору приближалось.
Шестеро солдат во главе с префектом привели Бруно во дворец кардинала Мадруцци, где всё время проходили заседания суда инквизиции, а в подвалах держали и пытали узников. В дверях Ноланца на время остановил гудевший зал, наполненный знатью, но ближний конвоир, усатый подвыпивший арбалетчик, грубо толкнул его вперёд, обдав густым перегаром.
Святая конгрегация мало распространялась об этом суде, но слухи о приговоре над знаменитым еретиком быстро облетели город, и разодетые кавалеры, дамы, сановники поспешили посмотреть на того, кто осмелился опровергнуть божественное творение мира. Они уже сидели там, в глубине амфитеатра, тихо переговариваясь, ожидая небывалого зрелища. Джордано толкнули в спину и поставили на колени. В распахнутых дверях зала показался нотарий инквизиции Адриан Фламиний в четырёхугольной шапке и фиолетовой шёлковой мантии – одеянии святого суда. Развернув обеими руками слегка шуршащий пергаментный свиток, нотарий, высокий, неестественно прямой, упиваясь своим минутным величием, свысока глянул на Бруно, стоящего на коленях, и принялся читать решение суда инквизиции. Солдаты папской гвардии в блестящих испанских шлемах, держа огромные двуручные мечи, рядами теснились за нотарием. Кардинал и его свита привстали на балконе при чтении приговора.
«..называем, проклинаем, осуждаем…» – то громче, то тише голос читал нотарий, успевая бросать по сторонам взгляд. Всех, казалось, придавила железная латынь приговора, слова которого каменно падали в гробовой тишине.
У Ноланца гулко колотилось сердце. Оно будто зашлось в своей ненависти к этим куклам в рясах, мантиях, золотой парче. То, чего так долго добивалась папская инквизиция, преследуя непокорного Джордано, было ею достигнуто: лицемерно прикрываясь передачей еретика в руки светских властей города, она столь же лицемерно просила не наказывать еретика слишком жестоко, а... наказать примерно, без пролития крови, путём сожжения на малом костре».
Нотарий закончил чтение. Бруно, медленно поднимаясь с колен, оглядел зал судилища. Его молчание пламенило душу Ноланца. Сотни глаз не отрывались от фигуры еретика, словно ожидая чего-то необычайного. И оно произошло. Палач выхватил из руки Джордано зажжённую свечу и погасил её в знак того, что земная жизнь осуждённого уже закончилась. Тогда в зловещую тишину зала внятно и грозно впечатались слова Ноланца: «Вы с большим страхом объявляете мне приговор, чем я выслушиваю его».
…Снова одна из башен тюрьмы Тор ди Нона поглотила мрачную процессию. Инквизиторам было мало пыток и проклятия еретика. Здесь, предавая проклятию его имя, палач по указанию епископа сорвал с Джордано одежду священника и наголо выбрил голову, уничтожая следы тонзуры, чтобы казнимый не оскорбил святой церкви.
Пришло последнее утро Ноланца. После отпевания ещё живого Джордано, длинная вереница монахов в чёрных рясах с низко опущенными капюшонами медленно потянулась из монастырских ворот к городской площади Цветов – Кампо ди Фьори. В первый и последний раз шёл Джордано Бруно в середине между палачами. Ноги его твёрдо ступали по скользкой булыжной мостовой. На заре выпала обильная роса и капельки маленьких солнц чудом повисли на ресницах Ноланца.
«Тогда, в Лондоне, был настоящий бой», – он усмехнулся, вспомнив страницы «Пира на пепле». «Если придётся Ноланцу умирать в католической римской земле, то шагай он даже средь бела дня, в свете факелов не будет недостатка». Думал ли он тогда, когда выводил эти строки, что они так быстро сбудутся?
Процессия зазмеилась по узким римским улочкам и направилась к площади. У развалин древнего театра Помпея уже был подготовлен костёр для казни еретика. Медленно светлела утренняя мгла, обрывки ночного тумана таинственно таяли в розовеющем утреннем небе Вечного города. Тем зловещей казались шипящие смолой факелы и высокие кресты в руках заспанных, равнодушных ко всему, монахов.
Костёр мрачной деревянной горой возвышался в глубине площади. Чтобы зловредный еретик не смущал горожан своими речами, палачи быстро прикрутили его к столбу металлическими цепями и, сорвав одежду, набросили на приговорённого мерзостное рубище сан-бенито – кусок холста, пропитанный смолой, с нарисованными на нём пляшущими чертями в аду. Книги Джордано свалили к его ногам и стали разводить огонь. Слёзы навернулись на глаза Ноланца: они сожгут его книги, тело, но душу и идеи – никогда.
И вот огонь подбирается к ногам, лижет колени. «О, люди, разве вы не видите, что нельзя, невозможно остановить человеческую мысль, затмить истину?»
Сквозь стену пламени к его лицу качнулся на длинном шесте крест святого распятия, но Бруно последним усилием, сверкнув глазами, отвернул обожжённые губы…
Глухо скорбел колокол на церкви св. Агнессы. Небо меркло. А когда солнце встало, чёрный дым не смог затянуть яркой синевы небосвода.
В Риме стоял февраль 1600 года.