Шурик Гордеев был родом из Кудымкара – центра Коми-Пермяцкого национального округа Пермской области. Город, хоть и центр, но дыра дырой – без ЖД. АВИА. речного и даже толкового автотранспорта с населением 20 тысяч человек. Шурик был русский мальчишка, невысокий, шустрый, дружелюбный. Он выглядел действительно как мальчишка-девятиклассник, и девицы нашей 8-ой группы сразу стали звать его уменьшительно-ласкательно – Шурик. Видимо, ему это не нравилось, сам он всегда представлялся как Сашка, так и подписывался в редких письмах ко мне. Шурка не бухал, не матерился, не курил и не бегал по бабам. Мы подружились – Курт, Шурик и я. Кажется, Шурка доверял мне во многих вопросах, видно, он считал меня повзрослей и поопытней. Был у него старший брат Васька, который после службы в армии устроился токарем на крупный пермский военный завод и жил в общежитии. Он был бодренький забулдыга (пьянь, рвань и странь, по определению моей бабушки) и забегал в гости к младшему брату, иногда даже ночуя на свободной койке. Все это Шурке не нравилось, но он сдерживался. Учились мы весело и частенько бросали эту чертову науку анатомию (что было нетрудно при тогдашней системе свободного посещения на этой кафедре) мы шли в кино. А с 3-его курса мы трое – Курт, Шурка и я – жили в одной комнате общежития – сначала на улице Кирова, дом 200, а потои – на Луначарскогго, 74. Общага на Кирова 200 представляла собой двухэтажный деревянный барак. Клопов там было больше чем людей. Каждую ночь мы убивали по 10 тварей каждый. В комнате нашей жило 10 человек. Итого, 100 клопов за одну ночь, но они размножались быстрее. У нас с Шуриком была сварганена конструкция из двух стандартных кроватей, олна над другой. Все было бы чудесно, если бы клопы. При этом в общаге не было ни вшей, ни блох, ни комаров, ни тараканов – клопы подавили всех. Эти твари ползли по стене на потолок, на потолке ослабляли лапки и, голодные, со втянутым брюшком, как осенние листья плавно опускались на мучеников-студентов. Я спал наверху и дошел до того, что сквозь сон чувствуя, как клоп приземлился на меня, не открывая глаз нежно его хватал (чтобы не раздавить) и резким движением бросал на соседнюю койку, где спал Гера Матвеев. Потом нам надоело и мы втроем –Шурка, Курт и я – закупили 5 бутылей дезинсекталя (раствор ДДТ в керосине) и вылили все 4 литра этой отравы на наши три койки. Дохлых зверей сметали веником в помойное ведро. Для надежности ножки нижней кровати поставили в банки с тем же дезинсекталем. И произошло чудо. С тех пор на нас не польстился ни один клоп, бросив все силы на остальных семерых парней. Прожили мы так весь третий курс, после чего проклятую общагу снесли-таки с пермской земли и курс переселили в новое пятиэтажное общежитие, откуда за год до этого и выселили за, якобы, плохую уборку помещений (уборщиц, по хрущевскому почину, не было, существовала система самообслуживания). Это общежитие на Луначарского 74, по тогдашним понятиям, было сказочно хорошо. Но не для меня. Я, хоть и получал повышенную стипендию, все же был слишком богатенький для хорошей жизни. Для клоповника я годился, но для человеческих условий – нет. Я узнал об этом в начале октября, когда курс вернулся с сельхозработ. Искать частную квартиру было уже поздно и я оказался в совершенно идиотском положении. Холодная уральская осень, где жить-то мать твою? Может, надо было идти в ректорат, стучать кулаком, плакаться где-нибудь, но я не был на такое способен и бродил в полном отчаянии. Была надежда, что со временем все образуется, но сейчас-то что делать? И тогда этот пацан Шурик Гордеев сказал – Мы с тобой будем жить на одной койке. И я согласился. Мы спали с Шуркой на одной пружинной койке целый месяц… Осталось ц меня впечатление, что мы не очень мучились. Да… А эти деятели – администрация, партийный, комсомольский и профсоюзный актив - делали вид, что ничего не произошло. Выперли хорошего студента из общежития ни за что и хоть бы хны. В дело вмешался рок. В первых числах ноября 1962 года, до октябрьских праздников, начался у нас цикл хирургии. Наша ассистентка сразу же дала нам задание освоить пальпацию и перкуссию живота. Пришли мы в общагу и стали щупать друг другу животики. И я с изумлением обнаружил у Шурки в левом подреберье довольно большое плотное слегка подвижное образование, которого по всем учебникам быть там не должно. На другой день мы поделились с ассистентом – что такое? Это оказалась селезенка. И завертелась история. Шурку тут же положили в стационар и на свою койку в нашу комнату он больше не вернулся. Так я остался единственным хозяином заветного спального места. Начальство не возражало. Я провел на этой койке, в этой комнате, в этой общаге все оставшиеся до выпуска годы.
Шурику поставили диагноз – болезнь Банти. Он же синдром Банти, он же гепатолиенальный синдром, он же спленогенный цирроз печени. Якобы, первично увеличивается селезенка,\ и это приводит к циррозу печени. А отчего все это происходит – неизвестно… Сразу после ноябрьских праздников Шурку прооперировали. Мы присутствовали на операции. Оперировал сам зав. кафедрой профессор Иванов. Лет ему было около 60, но маразм уже стоял у него за спиной. Сделали лапаротомию. Обнаружили большую селезенку, маленькую сморщенную печень и небольшой асцит. Профессор, держа руки в брюшной полости, начал пространно объяснять нам, что и почему он обнаружил. Операция остановилась. Ассистенту нашему пришлось ткнуть профессора в бок стерильным локтем, только тогда он вспомнил, что находится не на кафедре. Сама операция прошла благополучно, но в послеоперационном периоде возникла пневмония с зеленой гнойной мокротой. Шурку долго держали в стационаре
долго держали в стационаре, выписали под новый год и он сразу же, оформив академический отпуск, уехал домой.
Через год он вернулся на 4-ый курс, отстав от нас на год. За это время он резко изменился – сильно вырос, раздался в плечах, стал выглядеть как взрослый двадцатилетний парень, а не мальчишка. Видимо, гиперспленизм подавлял у ребенка и физическое и половое развитие. Он поселился в нашем же общежитии, только этажом выше. Прошло без малого два года. Мы редко виделись с Шуриком, хотя я всегда помнил – он, мой друг Сашка, рядом, всего этажом выше. И все же мы общались редко, я даже ни разу не был у него в комнате. И Курт тоже. Расстояния и время не рушат дружбу, но она как бы затухает. Только постоянное общение укрепляет её. У Шурки и у меня возникли разные сферы ежедневного общения, разные заботы. Ранней весной 1965 года, на 5-ои курсе, Шурик женился. Свадьба была скромная, стол накрыли в той же общаге, в Шуркиной комнате. Из старых однокурсников Сашка пригласил только Курта и меня. Не было ни родителей, ни беспутного Васьки. Потом мы разъехались, а Шурик учился еще год. Болезнь наложила отпечаток на его характер, стали возникать эпизоды депрессии, лучезарная улыбка превратилась в грустную. Он почитал разные книжки и понял, что жить осталось недолго. Я получил от него три или четыре письма. Как-то он сообщил – теперь не пью – боюсь кровотечения. Значит, кровотечениея уже бывали… Летом 1971 года, когда я приехал в Пермь, Шурик уже умер. Это случилось в 1970 году или в начале 71-го. Печеночная кома – обычный исход цирроза печени. С того момента, когда я обнаружил у него спленомегалию, прошло 8 лет. Вдова с ребенком уехала из Кудымкара к родителям, след их затерялся…
Теперь, на мой взгляд, болезнь его выглядит так. В детстве он перенес вирусный гепатит, скорей всего, тип В. Нередко он протекает под маской ОРЗ или чего-то подобного. Диагноз не ставится. Возникает хронический гепатит с переходом в цирроз. Цирроз у детей может протекать своеобразно, в том числе – со спленомегалией. Она-то и обусловливает видимые признаки – задержку физического и полового развития. То, что называли болезнью Банти, это, по-видимому, цирроз печени у детей и подростков. При этом вовсе не бросается в глаза, что это болезнь печени. Какая медицина была тогда в забытой богом коми-пермяцкой дыре? Кто обследовал школьников? Кто обследовал студентов, если они не жаловались? А потом, конечно, оказалось - поезд ушел, цирроз необратим… Он и сейчас необратим.
Цирроз печени лишил меня одного из лучших друзей моей юности в самом начале моей врачебной жизни.. И надо же было случиться, что тот же проклятый цирроз лишил меня другого лучшего друга на закате врачебной работы. Судьба в 1983 году свела меня с человеком, который на многие годы стал моим другом и которого я похоронил в 2005 году. Но, слава богу, он прожил 45 лет, а не 28 – как Сашка. И теперь у меня не осталось живых друзей…